Таким образом, дорогие мои друзья, вот и заканчиваю я свой рассказ, где всего было понемножку: и правды, и вымысла, и грусти, и радости. Вы, дорогие читатели, надеюсь, сами поймете, догадаетесь, что и в последней главе ваш Хашимджан опять забегает вперед. Но так будет, обязательно будет. Знаю, знаю, порядком надоел вам, но если признаться откровенно, сам тоже устал. Я мог бы, конечно, на этом поставить точку и распрощаться с вами, но вижу, все-таки надо еще подвести кое-какие итоги.
      После того как в нашем городе блюстителем порядка стал народ, мы, милиционеры, поневоле превратились в настоящих бездельников: то играем в шашки, то в «слова», а однажды составили футбольную команду и сыграли со старшеклассниками одной школы. Матч проиграли со счетом восемнадцать — ноль. Попробовали организовать художественную самодеятельность и выступать с концертами, но Сурата-ака назначили редактором районной газеты, и поэтому из нашей новой затеи тоже ничего не вышло.
      Майор товарищ Халиков перевелся в отделение милиции Багишамала.
      Самада-ака проводили на пенсию. Прощание было очень трогательным.
      Вот в такой период, когда работники нашего отделения разбредались кто куда, Салимджана-ака и председателя исполкома товарища Умарова неожиданно вызвали в Ташкент в Министерство. Право слово, я с опаской ждал возвращения наставника, мало ли что?.. Но Салимджан-ака вернулся довольный, сияющий.
      — Хашим, сынок! — воскликнул он, обняв меня.
      — Значит, опять поздравлять? — спросил я осторожно.
      — Не меня надо поздравлять, а я должен поздравить! Тебя, всех наших товарищей.
      — Благодарю, товарищ полковник, от имени всех коллег-тунеядцев! — воскликнул я, стукнув каблуками и отдавая честь.
      Итак, вот с чем поздравлял меня Салимджан-ака. Состоялась официальная церемония передачи функций отделения милиции в руки представителей народных дружин. В торжестве участвовали сотрудники Министерства, областного управления. Сурат-ака на общественных началах назначался руководителем районной добровольной милиции. ОБХСС возглавил наш славный пенсионер Мамаразык-ака. Начальником угрозыска стала, по предложению женщин района, Мархамат Касымова, недавно вышедшая на пенсию, а до этого тридцать восемь лет проработавшая судьей, энергичная женщина. Район наш объявили опытно-показательным. Представитель Министерства закончил свое выступление словами: «Товарищи, теперь дело за вами, держитесь! На вас смотрит вся страна!» При этом вся масса народа, собравшаяся на главной площади города, крикнула как один:
      — Не беспокойтесь, не подведем!
      Это прозвучало клятвой.
      На другой день девять наших работников выехали в девять районов области для передачи опыта. Салимджан-ака начал оформлять документы на пенсию.
      А мы с Фаридой… Да, кстати, бабуля моя сама ходила сватать и с первого захода обделала дело. Хотя ее приняли очень тепло, она сразу заявила, что в случае отказа всей семье не поздоровится. Те посмеялись и сказали, что дело до этого не дойдет.
      Я решил вернуться в свой родной кишлак, заново открыть парикмахерскую имени покойного моего учителя уста Усмана Акрамова. Свадьбу мы с Фаридой решили отложить до осени, к сезону созревания урожая. Конечно, ее можно было справить и пораньше, но упрямая моя бабушка решила во что бы то ни стало пошить восемнадцать матрацев и восемнадцать одеял, и ни одним меньше!
      Я три дня подряд спорил с Салимджаном-ака, который стал самым дорогим мне человеком, с которым мы делились и радостью, и горем. Я настаивал:
      — Поедемте в кишлак, вот где вы развернетесь со своим цветоводством.
      — Нет, ты останешься в городе. Дай на старости лет понянчить внуков! — возражал полковник.
      — Поедемте, поедемте, вот увидите, как будет хорошо.
      — Не могу… — отказывался Салимджан-ака и вздыхал. — Не могу я оставить бесприютной могилку жены…
      Так мы спорили — то ругались, то целовались — три дня подряд. На четвертый день Салимджан-ака появился в дверях взволнованный.
      — Хашим, ты дома?
      — Пельмени леплю, — отозвался я.
      — Твоя взяла, сынок. Еду с тобой.
      — Это правда?! — выбежал я навстречу полковнику с руками по локоть в тесте.
      — Правда, сынок, еду… Знаешь, Хашимджан, что я люблю?
      — Вроде бы знаю… Детей любите…
      — Да, это так. Но ты не все знаешь. Я люблю ходить босиком по пыльным улочкам кишлака в самые знойные дни лета… Знаешь, что я еще люблю?
      — Нет, не знаю.
      — Я люблю пустить воду в грядки в лунную ночь и возлежать, ни о чем не думая, на зеленой пахучей траве.
      — А что вы еще любите? — спросил я, глядя в горящие радостью и счастьем глаза названого отца.
      — Еще? Еще… я люблю ходить на заре по бахче, срывая самые зрелые дыни.
      — А еще?
      — Люблю сидеть в густой тени древней чинары за чайником чая с мудрыми, неторопливыми дехканами, обсуждать цены на рынке, сдержанно радоваться добрым урожаям… и все такое…
      Салимджан-ака-то ведь родом из кишлака. Сорок лет он мечтал когда-нибудь вернуться к земле, к милой сердцу сельской жизни. До сих пор это было неосуществимо — служба держала крепко…
      В тот день многое совершили мы, возлежа на нашей кровати посреди благоухающих роз: разбили цветники на каменистых отрогах гор, предварительно освоив, разумеется, эту целину; посеяли дыни, воздвигли шалаш, поохотились на перепелов, пустили воду по грядкам, слушая ее мелодичное журчание; так и уснули, утомленные своими праведными трудами…
      Здание бывшего отделения милиции превращалось в музей. С утра мы начали собирать все, что могло нам пригодиться: пожелтевшие письма, документы, именное оружие, короче, единственное, что оставил Салимджан-ака себе — это ордена, медали и фотокарточка покойной жены и сына Карима. Дом он переписал на имя соседа Нигмата-ака. «Пусть детишкам будет где бегать, готовить уроки, не мешая друг другу, — сказал Салимджан-ака при этом. — Твоя келинойи от души одобрила бы мое решение, ведь она была этим детишкам как мать родная». Полковник смахнул непрошеную слезу… На сберкнижке Салимджана-ака накопилось кое-что. Две тысячи он перечислил сыну. Остальные деньги передал народной милиции с тем, чтобы их использовали как фонд для поощрения лучших дружинников. Наутро мы должны были выехать в дальний путь на том самом допотопном, похожем на божью коровку «Москвиче». Но ночью позвонил товарищ Умаров и сказал, что завтра в парке культуры и отдыха состоится небольшое мероприятие и Атаджанов сможет ехать в кишлак лишь в том случае, если примет в нем участие, иначе общественные автоинспекторы будут предупреждены и не выпустят его грохочущую колымагу из города.
      Знаете, я думал, что очень люблю Салимджана-ака, а выходит, что Умаров любил его раз в десять больше. Он велел, например, сорвать по одному цветку с каждого куста, посаженного за долгие годы по инициативе полковника. И вот вам результат: в руках всех посетителей парка — букеты роз, цветы у ворот, розы вдоль аллей, цветы в горшках, цветами обвиты цепи качелей, цветами засыпаны крыши беседок… Странно далее: глядишь на эти штуки — цветы, вроде бы ничего особенного, но на душе невольно становится радостно и весело, мир словно преображается, смеется счастливым смехом.
      Народ бурлит — протолкнуться невозможно.
      Молодые дружинники с повязками провели нас в летний зал. Не успели мы подняться на сцену, где уже сидели партийные и советские руководители района, директора предприятий, как присутствующие в зале дружно повскакали с мест, начали махать букетами. Мне показалось, что весь мир утонул в потоках ароматных и ярких цветов, и люди плывут в этом море как счастливые дети.
      Товарищ Умаров поднялся, позвенел колокольчиком. Наступила тишина.
      — Товарищи! — Голос председателя исполкома был глух и печален. — Сегодня мы собрались здесь проводить на заслуженный отдых — на пенсию коммуниста, человека, посвятившего борьбе за спокойствие и счастье людей всю свою жизнь, невзирая на трудности и невзгоды, выпавшие на его долю. Дорогой Салимджан-ака проработал в нашем районе почти сорок лет. И за все это время он сделал людям столько добра, что просто немыслимо все здесь перечислить…
      Из зала донеслись выкрики:
      — Да, редко встречается такой человек!
      — Добрых дел его не счесть!
      — Спасибо ему за труды, за жизнь его трудную!
      Затем товарищ Умаров объявил, что при Янгибагском районном исполнительном комитете учреждена «Книга почетных граждан» и на первую ее страницу будет вписана фамилия полковника Салимджана Атаджанова. Когда он вручал будущему пенсионеру огромный символический ключ от города, люди в зале опять вскочили на ноги, начали кричать «ура» и аплодировать. Именинник встал, чтобы поблагодарить за внимание, но не смог говорить. Боясь, что, если раскроет рот, разрыдается, Салимджан-ака прижал обе руки к груди, застыл в долгом низком поклоне.
      После этого стали подниматься на трибуну представители разных предприятий и учреждений, друзья и соратники Салимджана-ака, каждый из которых старался перещеголять других, хвалил, перечислял заслуги полковника. В общем итоге ему подарили семь халатов, столько же ярких поясных платков, одиннадцать чустских тюбетеек и около семидесяти букетов.
      Я уж стал поглядывать на часы, надеясь, что торжественная часть проводов подходит к концу и, возможно, начнется другая, если, конечно, товарищ Умаров догадался заказать плов в чайхане… Но нет, еще, оказывается, хотели говорить Мерган- и Муслим-бобо. Они кряхтя выволокли на сцену корзину с цветами, поставили ее перед юбиляром.
      — Об-бо, Салимджан наш! — воскликнул Муслим-бобо, с трудом выпрямляясь. — Значит, решил уйти от нас… М-да, вообще-то… не надо бы… Мог бы следить ва работой своих учеников, проводил бы деньки с нами, стариками, в чайхане, пловы бы готовили, в шахматишки играли… Ну, ладно… я знаю, вообще, ты рожден для больших дел. Говорят, раз в сто лет рождается один лев… Ты тоже, Салимджан, рожден львом! Приветствую тебя, брат, ты как лев боролся с подлецами и преступниками! Дай накину на твои плечи вот этот чапан от своего имени, от имени вот Мергана, который как раз заложил под язык насвая и посему слова не может вымолвить, а также от имени всех стариков-пенсионеров нашего города! Только не плачь, парень, не подражай мне, нехорошо, когда плачет милиция…
      У-уф-ф, наконец кончилось. Мы кое-как пробились к воротам, подошли к стоянке… Что такое? Вместо нашего жукоподобного «Москвича» стоит та самая черная «Волга», на которой я еще ездил домой. Вся увита гирляндами цветов, разноцветными лентами, точно машина, везущая молодоженов. Я сразу заметил, что на «Волге» номер нашего допотопного «Москвича». Но Салимджан-ака удивленно остановился.
      — Эт-то еще что такое? — воскликнул он.
      — Это — решение районного исполнительного комитета! — улыбнулся товарищ Умаров, протягивая Салимджану-ака ключи от машины.
      До полковника наконец дошло, в чем дело.
      — Это ты брось, — махнул он рукой. — У меня своя машина еще вполне хороша.
      — Мы ее отвезли в музей.
      Салимджану-ака ничего другого не осталось, как пожать плечами и сесть в машину.
      Чтобы выехать из города, мы должны были миновать улицу Мукими. Но, видно, товарищ Умаров и здесь поработал достаточно: по обе стороны дороги выстроились дружинники, учащиеся, студенты, старики, старухи, рабочие… Э, в общем, считайте — весь город. У всех в руках опять-таки букеты цветов, пучки райхона — мяты…
      — Прощайте, товарищ Кузыев!
      — Салимджан-ака! Я вам сообщу, когда женюсь. Приезжайте!
      — Салимджан! Не забывай друзей из чайханы!
      — Прощай, наш добрейший друг!
      На машину и под ее колеса летят пышные букеты. Салимджан-ака улыбается, без устали машет рукой. А я рад и счастлив безмерно. Ведь, придя в милицию, я служил вот этим самым людям, которые сейчас приветствуют нас, работал рядом с такими коммунистами, как Салимджан-ака, заслужившими за дела свои горячую любовь народа…
      Толпы людей поредели, скоро начнется пригород. Я решил выехать на свободный правый крайний ряд, чтобы увеличить скорость, как вдруг в зеркале заднего обзора заметил одиннадцать человечков, несущихся за нами прямо по проезжей части дороги. Наши соседи! Потомство Нигмата-ака! В руках — цветы, лица чумазые от пота и пыли… Я резко затормозил. И вот они догнали нас: кто-то обнял, кто-то взобрался на спину, кто-то трется о коленку. Мы с Салимджаном-ака стали похожи на яблочки-падалицы, облепленные муравьями.
      — Хашим-ака-а, почему вы уезжаете? — заплакал Давран.
      — Надо ехать, малыши, ждут дела…
      — Кто же теперь купит мне резинку для рогатки?!
      — Сам пришлю в посылке. — Я поцеловал пыльное мокрое лицо Даврана.
      На шее полковника повис Бахрам, который, как всегда, был без штанишек.
      — Дядя, ну дядечка, не уезжайте, пожалуйста! — умоляет он.
      — Но где опять твои штаны, сынок?
      — По дороге потерял… Ну, дядя, не уезжайте, пожалуйста!
      — Но я ведь не насовсем уезжаю, — вздыхает полковник.
      — Если вы уедете, то Бахтияр опять будет колотить меня! — чуть не плачет малыш.
      — Пусть попробует! Тогда я ему никакого подарка не привезу.
      Салимджан-ака успокоил ребят, пообещав обязательно приехать на той неделе и привезти гостинцев. Потом обнял всех поочередно, расцеловал.
      Детишки махали нам вслед, пока машина не исчезла из виду. Салимджан-ака глубоко вздыхает, беспокойно ерзает на сиденьи. А я все сильнее и сильнее нажимаю на газ и про себя повторяю, повторяю бесконечно.
      — Прощай, цветущий мой город, прощайте, дорогие мои горожане, прощай мой маленький братишка Бахрам-бесштанник!
      «Волга» стрелой мчится по зеркалу асфальтированной дороги.