Вера была, конечно, девушка принципиальная. Но во-первых, Зоя сама приняла Лешкину отставку, сказала, что видала его в гробу в белых тапочках, и снова гуляет с Артемом. Странное, между прочим, значение слова «гуляет» – в смысле крутит любовь. Тоже странно – «крутит» по отношению к любви. Но это так – лирическое отступление.
      Вернемся к нашим баранам, то бишь к Лешке. Итак, во-первых, Зоя приняла его отставку. Во-вторых, Лешка упорно продолжает встречать-провожать ее, Веру, говорить о своих чувствах и смотреть «особенным» взглядом, что, кстати, наиболее убедительно. И наконец, в-третьих, он ей по-прежнему нравится, чего уж греха таить.
      Но разве можно капитулировать вот так сразу, с бухты-барахты? То носилась со своей неприступностью как курица с яйцом, а то вдруг – нате вам, пожалуйста, – стала доступной? Нет, тут требуется какое-то стечение обстоятельств, особый случай. И случай этот не замедлил представиться.
      Здесь надо сделать небольшое отступление и рассказать, что в раннем детстве Лешку дразнили Пингвином. Что уж тут сыграло роль – фамилия Пинигин, чрезмерная упитанность или походочка а-ля Чарли Чаплин, с которой самозабвенно боролась Татьяна Федоровна, – уже не вспомнить. Но оба они – и мать, и сын – дурацкое это прозвище ненавидели лютой ненавистью. С течением времени все эти глупости забылись, а если и вспоминались, то с легкой ностальгической улыбкой по давно минувшей безмятежной поре. Однако же именно этому незначительному, казалось бы, обстоятельству выпало сыграть существенную роль в зарождающихся чувствах наших героев и перевести их в новую фазу.
 
      На дневное отделение юрфака МГУ Вера не прошла – не добрала одного балла, поступила на вечернее и стала работать помощником нотариуса. Лешка встречал ее после занятий и провожал до дома. Эта ежевечерняя, добровольно взятая на себя обязанность дорогого стоила.
      В один из таких вечеров у перехода к метро «Университет» рядом с ними притормозили новенькие «Жигули». Водитель вышел, чтобы спросить дорогу, и вдруг обрадованно закричал:
      – Пингвин! Леха! Вот это встреча! Ты что, тоже теперь в Москве ошиваешься? – и понимающе подмигнул в сторону Веры.
      Вера деликатно отошла в сторонку, чтобы не мешать разговору старых друзей, и только потом, уже в электричке, вдруг вспомнив заинтересовавшее ее обстоятельство, спросила:
      – А почему он назвал тебя Пингвином?
      – Кто?
      – Ну вот этот твой друг детства.
      – Кого? Меня?
      – Ну не меня же!
      – Ах, это! – нашелся раздосадованный Лешка. – Да просто он знает, что у нас дома живет пингвин.
      – Пингвин? – не поверила Вера.
      – А что такого? Он, правда, уже старенький... и болеет. Боюсь, как бы не помер, – вдохновенно врал Лешка, понимая, что от мифического пингвина надо как-то правдоподобно избавляться.
      – А можно на него посмотреть?
      – Конечно! Как только поправится...
      – А чем вы его кормите?
      – Ну как чем? – растерялся Лешка. – Рыбой кормим, котлетами.
      – А разве пингвины едят котлеты?
      – Ну, жить захочешь, съешь, что дают, – философски заметил Лешка. – А во времена всеобщего дефицита первыми гибнут разборчивые.
      И в субботу, едва позавтракав, заинтригованная Вера поехала на станцию «Отдых», скупила у местных рыболовов весь их утренний нехитрый улов – десятка полтора окуньков и плотвичек – и отправилась знакомиться с пингвином, сочтя это прекрасным поводом для первого визита.
      Дверь открыла Татьяна Федоровна.
      – Здравствуйте, – растерялась Вера, вдруг почувствовав всю бестактность своего незваного утреннего вторжения. – Я вот тут корм принесла для вашего больного пингвина...
      – Ах ты, Господи ты, Боже мой! – обиделась на «пингвина» Татьяна Федоровна. – Ты на себя-то в зеркало посмотри! Ворона ощипанная!
      Оскорбленная в лучших чувствах, Вера выронила из ослабевшей руки пакет с рыбой и ушла, нещадно ругая себя за бессмысленный гуманитарный порыв.
      – Ну откуда же я знала?! – оправдывалась потом Татьяна Федоровна. – Я думала, она над тобой пришла посмеяться...
      А Лешка помчался к Вере, застал ее дома одну, в слезах, накинулся с поцелуями, сбивчиво разъясняя досадное недоразумение. Поцелуи становились все более страстными, сопротивление слабело. Через месяц интенсивных тренировок они очутились в кровати. По нынешним временам – рекордная неторопливость.
      Они поженились, когда Вера закончила университет. Жили у Леши с Татьяной Федоровной. А работала Вера теперь нотариусом, что являлось постоянным предметом шуток и подначек.
      – Какая-то старушечья у тебя профессия, – веселился Лешка. – Шуршишь бумажками.
      Но началась перестройка, пошел бурный передел устоявшейся жизни, каждый шаг теперь требовалось заверять нотариально, и «старушечья профессия» неожиданно начала приносить очень даже неплохие деньги. Предприимчивая Вера не растерялась и открыла собственную контору.
      Леша самозабвенно трудился в ЦАГИ, работу свою обожал, получал за нее три с половиной копейки и страшно комплексовал из-за мизерной, недостойной ученого и мужчины зарплаты.
      – Они там допрыгаются! – гвоздил он пальцем пришедших к власти продажных временщиков, надувающих в телевизоре щеки. – Все светлые головы рванут на Запад. И что это будет за страна? Ничтожный сырьевой придаток?
      – Да ладно тебе, светлая голова, – смеялась Вера. – Какая разница, кто приносит в дом больше денег, муж или жена? Главное, что они у нас есть!
      Это было действительно так. Широкая денежная река прибила к их скромному берегу трехкомнатную квартиру с диковинным по тем временам евроремонтом, новенький «фольксваген-гольф» и дачу в Кратове. Но главным в бесконечном перечне приобретений и открывшихся возможностей стал навороченный, суперпрофессиональный компьютер, о каких в ЦАГИ не могли тогда и мечтать. Он не просто бесконечно раздвинул горизонты и вывел научные изыскания Алексея на новую орбиту – компьютер открыл ему иные возможности, столь же занимательные для ученого, зато гораздо более востребованные и щедро оплачиваемые. Отныне круг его интересов переместился в сферу высоких технологий.
      И только детей Вере с Лешей Господь никак не давал, и именно это единственное упущение казалось особенно важным и перетягивало чашу весов.
      Вот потому-то Вера долго молчала, когда в темной и влажной глубине ее чрева вдруг проклюнулся крохотный росток другой жизни, – боялась спугнуть робко забрезжившую надежду, поверить несказанному счастью. Узнав о грядущем отцовстве, Лешка обнял ее так крепко и держал так долго, что Вере почудилось, будто маленький побег в ее чреве прорастает сквозь них обоих, намертво сшивая тоненькими нитками корней.
      Они записались в семейный клуб «Драгоценность» и вместе ходили на все занятия: учились правильно дышать и делать специальную гимнастику, плавали под водой, слушали классическую музыку и подолгу разговаривали со своим Кузенькой, лаская его через теплую упругость Вериного живота.
      Узнав о решении рожать дома, в ванне с водой, обе мамы, свекровь и теща, пришли в безумное возбуждение и долго кричали, как две испуганные чайки, но услышаны не были. В родовую ночь они сидели на кухне у Татьяны Федоровны, мертвые от страха, кляня себя за преступную беспечность и тупо глядя на безмолвный телефонный аппарат. Звонок раздался, словно гром небесный, и Татьяна Федоровна долго жонглировала трубкой, прежде чем смогла поднести ее к уху.
      Звонила Люда, инструктор «Драгоценности», она же повивальная бабка, приглашала посмотреть малышку. Рассказала, что родилась девочка с обмотанной вокруг шеи пуповиной и, если бы не вода, где размотали смертельную петлю, неизвестно, чем дело бы кончилось. А муж Леша всю ночь молился на коленях в кухне – она сама видела, пробегая мимо.
      Это последнее обстоятельство особенно подкупило тещу, Верину маму Светлану Аркадьевну. Она вообще считала, что дочке с мужем повезло – не пьет, не курит, ласковый, спокойный. Сама-то Вера частенько позволяла себе открыть рот – характером пошла в отца, от которого обе они немало вытерпели.
      Назвали новенькую девочку Машей и взялись за нее серьезно, по-научному – семейный клуб «Драгоценность» проводил в жизнь новейшую американскую методу, в соответствии с которой детенышей со второго дня жизни учили плавать под водой, бросая в ванну, как щенков, подвергали ледяным обливаниям и невиданной в прежние времена гимнастике, невольным свидетелем которой явилась, на свою беду, Светлана Аркадьевна.
      Комплекс упражнений продемонстрировала все та же инструктор Люда. Вера должна была заснять его на пленку, а новоиспеченная бабушка Света, при сем присутствовавшая, доверчиво уселась в кресло. «Сложила ручки на штучке», как она потом говорила потрясенной Татьяне Федоровне.
      Могучая и даже, можно сказать, монументальная Люда подняла новорожденную Машу за крохотные ручки и подержала немного на уровне своей пудовой груди, невзирая на свесившуюся вниз тяжелую головку. Светлана Аркадьевна хотела уже было указать на это недопустимое обстоятельство, но тут инструктор начала крутить Машу колесом сначала в одну сторону, потом в другую. Вера стрекотала камерой, Маша, вращаясь, как гимнаст на перекладине, бессмысленно таращила глазки, а сраженная насмерть Светлана Аркадьевна начала истерически хохотать.
      Но Маша выжила вопреки новейшим технологиям, а обретя к полутора годам дар речи, категорически отвергла ледяные обливания. Правда, сразу после этого стала болеть, но осталась непреклонной, впервые тогда продемонстрировав ослиный характер, – родилась на стыке двух особенных знаков, Тельца и Овна, – и на занятых позициях стояла насмерть, как панфиловцы под Москвой.
      Жизнь наладилась и легко покатилась по ровной дорожке, по широкой наезженной колее. Вера покрикивала, Леша помалкивал, Маша росла, Татьяна Федоровна служила им верой и правдой. Живи себе да радуйся, срывай созревшие плоды благоденствия. Но давно уже доказано, что именно в тот момент, когда жизнь наконец-то наладилась, ее больше всего и хочется изменить. Наладить новую, другую, начать сначала. Не всем, конечно, приходят в голову такие революционные идеи – единым махом разорить с любовью свитое гнездо. Но именно это несчастье и приключилось с Алексеем. Не ярко вспыхнувшее чувство, нечаянное, как болезнь, способная поразить любого. Не пробудившаяся вдруг патологическая неутомимость записного ходока, а совсем другой, особый, случай, своя беда, замешанная, как считала Татьяна Федоровна, на деньгах.
      Конечно же, бедняк тоже подвержен соблазнам и внезапным любовям, но лишен стратегического простора для маневра в отличие от человека богатого или просто хорошо обеспеченного. Ну что, скажите на милость, он может предложить своей даме? Бутылку портвейна и пару яблок? Экскурсию на трамвае? Незабываемый вечер в кустах у обрыва? А в конечном итоге, благородно оставив бывшей супруге совместно нажитую хрущобу, податься к новой возлюбленной с чемоданчиком исподнего? «Я к вам пришел навеки поселиться...» Вот радости-то полные штаны!
      О, совсем другое дело – человек богатый или просто хорошо обеспеченный! Покормит в ресторане, прокатит в иномарке, потрахает в Египте дней восемь – десять. А перед тем, как навсегда покинуть старое гнездо, совьет себе запасное, грамотно оформив частную собственность, чтобы юная шалава, находчиво раздвинувшая ноги навстречу долгожданному счастью, при неминуемом, увы, прощании и думать не могла о разделе его имущества.
      Но вернемся к нашим баранам. Алексей с Татьяной Федоровной жили в благородной бедности, и сын никогда не снимал с матери ответственности за то, что не сумела удержать отца. Деньги, заработанные Верой, только подчеркивали его собственную несостоятельность. И когда появились свои, и не малые, в голове словно что-то щелкнуло, меняя картинку. Как в калейдоскопе. Была такая детская трубочка-игра: чуть коснешься – и узор сложился совсем иначе, а камушки те же...
      Ну зачем, право слово, нести весь заработок в дом, где, собственно говоря, и так никто не бедствует? Чтобы жена накупила всяческой хрени – черепков с побрякушками и новых тряпок? Нет, ради Бога! Красиво жить никто не запретит! Но ведь у каждого свое представление о красоте жизни, верно?
      Что это вообще за совковая чушь – складывать деньги в тумбочку общей кучкой? Или тащиться домой после работы и давить там диван у телевизора? «Леша, помой посуду!», «Леша, помой Машу!», «Леша, помой полы в коридоре!». И это жизнь? Да тьфу на нее!
      Поначалу, как водится, все складывалось вполне безобидно: «веселый круг друзей», кальмары к пиву, ночные клубы, немного виски. Но эта музыка, воспламеняющая кровь, мерцающие свечи, и оголенные бесстыдно животы, и выставленные напоказ едва прикрытые груди, и эти взгляды, пронзающие до самых яиц, – прелюдия обещанного секса, за которым, собственно, и стекаются сюда лишенные полета несчастливцы и маленькие ночные хищницы, охочие до самцов. А на ловца, как говорится, и зверь бежит.
      И это только наивный Леша самонадеянно полагал, что поразил истекающую соками Катю своими мужскими достоинствами. Нет! Это она его высмотрела, определила обостренным чутьем и «сняла», ловко раскинув сети и с удивлением обнаружив, что самец-то оказался неплох, а главное, так глубоко задохнулся воздухом свободы и ее, Катиной, прелести, что бери его голыми руками и лепи что хочешь. Катя хотела замуж.
      А где коготок увяз, там и всей птичке пропасть. Уж очень острыми были новые ощущения и очень конкретными выданные в любовном угаре авансы. Ободренная достигнутыми успехами, Катя привела любимого к маме. Умная мама цепко ухватила быка за рога.
      – Живите здесь, – гостеприимно предложила она. – Или купите квартиру. Я помогу.
      Третьего было не дано. И слегка протрезвевший Леша понял, что капкан с тихим лязгом захлопнулся. Это было несправедливо! Он еще не успел надышаться свободой. Да какое там надышаться! Подставить лицо первым порывам вольного ветра! А его уже стреножили и готовят хомут! И как оставить маленькую Машу? Что сказать Вере? Нет, это немыслимо! Но сладок, сладок запретный плод, и дыбится глупая плоть к источнику наслаждений, и глохнет разум.
      – Что тут у вас происходит? – волновались свекровь и теща. – Где он проводит свои выходные?
      – Он устал, – поясняла наивная Вера. – Отдыхает у Эдика на даче.
      – Третий месяц? – не верила Светлана Аркадьевна. – Вер, ты что, дура? Если мужчина проводит все свое свободное время с другой женщиной, значит, у него есть другая женщина. А если он проводит все свое время с Эдиком, значит, у него есть Эдик!
      – Перестань говорить глупости! Он просто устал.
      – Ну что ж, – вздыхала мама, – подождем, когда он отдохнет. Не было бы поздно...
      Конечно, Вера тяготилась создавшейся ситуацией, но мысль о банальной измене гнала поганой метлой. Мысль билась о возведенные искусственно бастионы, пытаясь пробиться к сознанию, но тщетно.
      А время шло. Леша приходил домой поздно ночью, когда Вера с Машей уже спали глубоким сном, в пятницу прямо с работы отбывал «к Эдику на дачу», в глаза не смотрел, в дискуссии не вступал, мобильный отключал или просто не отвечал на звонки. И Вера написала ему письмо.
 
       Алеша!
       Я решила написать тебе, потому что не могу с тобой поговорить и обсудить все, что с нами происходит. Я вижу и чувствую, что ты меня избегаешь, не хочешь со мной пересекаться, а если это происходит, то стремишься поскорее уйти, не смотришь на меня. Я не понимаю, что случилось, и это меня очень мучает. Помнишь, в самом начале мы с тобой говорили, что очень важно обсуждать все, что происходит. Я не понимаю, как мне себя вести, как реагировать на твое отчуждение, к чему себя готовить, и из-за этого мне очень плохо.
       Я не знаю, как расценивать твое отчуждение: как сложный переломный момент в жизни, как желание вкусить новых ощущений, жажду перемен или скопившееся негативное отношение ко мне.
       Я очень переживаю из-за Маши. Такое впечатление, что она стесняется тебя, чувствуя, что ты отдалился и от нее тоже. А ведь в этом возрасте для девочки отец главнее матери, я это по себе помню.
       Я тебя ни к чему не призываю. Это твоя жизнь, и тебе решать, что для тебя важно и ценно. Единственное, о чем я тебя прошу, – не томить меня затянувшейся неизвестностью. Еще я хочу, чтобы ты знал, что, несмотря ни на что, я тебя очень люблю и ты для меня самый главный. Что бы ни случилось, я благодарна Богу за годы, проведенные вместе с тобой. Я вспоминаю все только самое хорошее: и как мы венчались, и как рожали Машеньку, и как ты меня учил себя вести, когда мы умрем, чтобы остаться вместе.
       Я хочу, чтобы ты отбросил всю шелуху и мелочи и посмотрел в самую суть. Тогда ты поймешь, что самое ценное в жизни – это любовь близких людей. И не надо относиться ко мне как к врагу. Прости мне мою несдержанность, вспыльчивость, грубость и пойми – мне сейчас очень горько и стыдно, что я позволяла этим гнусным качествам прорываться наружу. Но ведь все это происходило от усталости, страха и ни в коей мере не относилось к тебе, а было лишь внешним выражением эмоций, с которыми я не умела совладать.
       Не могу поверить, что наше прошлое больше ничего для тебя не значит. Но как бы ни сложилась в дальнейшем твоя жизнь, помни, что я тебя люблю и никогда не сделаю тебе плохого.
 
      И показалось Вере, что все неуловимо меняется, совсем немножко, чуть-чуть. Но меняется! Ведь мы видим именно то, что хотим увидеть.
      Но однажды поздним воскресным вечером зазвонил телефон.
      – Ну что? – снисходительно осведомился насмешливый девичий голос. – Так и будешь делать вид, что ничего не происходит? Мы с Алешей любим друг друга и мечтаем жить вместе. А ты нам мешаешь! Но теперь-то мы точно поженимся, потому что у нас будет ребенок...

      Это был самый горький день в ее жизни – так ей тогда казалось: Артем женился на Зое. А кто же в здравом уме и твердой памяти посягает на женатого мужчину? Ведь это по меньшей мере непорядочно. А Аня считала себя глубоко порядочным человеком.
      И ведь она знала, знала, что Зойка его совсем не любит! Просто преследует какие-то свои гнусные цели. Но ведь это подло – вот так, вслепую, использовать человека! А что поделаешь, если он запал на нее, как собака на сало? Или собаки не едят сало? Но хотелось сравнивать Зою с чем-то вульгарным и прозаичным. Такая вот маленькая, безысходная месть.
      Так или иначе, а на свадьбу Аня решила не ходить, хотя Зойка и прислала ей приглашение – красивую белую открытку с золотыми обручальными кольцами, гирляндами роз и целующимися голубками, долженствующими, по всей видимости, олицетворять невинность, утраченную Зойкой в отличие от нее, Ани, в тысяча девятьсот растертом году, о чем все были прекрасно осведомлены, кроме, естественно, наивного Артема. А может, он тоже знает, но так любит Зойку, что нет ему никакого дела до ее прежних любовей? Да и кому сейчас вообще есть дело до утраченной преждевременно невинности? А может, Зойка беременна и пытается таким вот подлым образом исправить ситуацию?
      Так или иначе, ей нет до них никакого дела. И на свадьбу она не пойдет, не станет участником пошлого фарса, где один дурак, а второй подлец, и никому не покажет своих страданий. Да и было бы из-за чего страдать! Она молода, красива, успешна и знает, что где-то на земле живет ее мужчина, ей непосредственно предназначенный, скоро они непременно встретятся, и видала она тогда Артема в гробу в белых тапочках.
      Она, конечно, сшила себе красивое платье – просто так, на всякий случай, а вернее, за компанию с Верой, которую Зойка пригласила в свидетельницы. Ее-то, Аню, не посмела, потому что знает, как она относится к этому черному делу. Да, черному! Подлому, недопустимому! Потому что нельзя жить во лжи! А жениться без любви – это ложь! И она не пойдет на свадьбу, не станет смотреть, как они целуются под крики «Горько!», а потом уедут в белой свадебной машине, чтобы лечь в постель.
      Думать об этом было невыносимо, но она думала, думала все время, доводя себя до слез и отчаяния. И стояла в толпе зевак у Дворца культуры вопреки данному себе слову, словно глупая мазохистка, смотрела на красивую пару, идущую к высоким ступеням навстречу своему призрачному счастью, и молила, молила Бога:
      – Господи! Яви, яви чудо! Сделай так, чтобы свадьба не состоялась! Прошу Тебя, прошу, Господи! Ведь она не любит его, Ты же знаешь! А я люблю, люблю, люблю! Оставь его мне, отдай его мне, Господи! Ты же можешь, я верю...
      И она увидела, как споткнулась Зоя, как взлетела ее рука, затянутая в длинную перчатку, и дернулась голова Артема. Как он замер в повисшей над площадью тишине, а потом повернулся и быстро пошел, почти побежал прочь, оставив невесту среди взволнованной толпы с ненужным уже свадебным букетом.
      И Аня заспешила вслед за ним мимо желтого больничного забора, через лесок к станции «Отдых» и дальше, по узкой тропинке, бегущей вдоль железнодорожного полотна к Ильинке.
      Она шла за ним, глядя в коротко стриженный трогательный затылок, не зная, радоваться ей или пугаться, и до слез жалея Артема, когда сзади раздался нарастающий шум приближающейся электрички и гудок, пронзительный, резкий, тревожный, разорвал застоявшуюся тишину.
      Артем обернулся, и Аня с парализующей ужасом ясностью поняла, что сейчас произойдет – непоправимое, дикое, неуправляемое, как стремительно надвигающийся железнодорожный состав.
      – Нет! – отчаянно закричала она и бросилась вперед, упала, разбила в кровь коленку, но тут же вскочила, не чувствуя боли. – Не надо, Тема! Не надо!
      Сердце билось в горле, заглушая бешеный грохот колес. Она должна была успеть, должна добежать первой и остановить, не дать ему сделать глупость – непоправимый, страшный, невозвратный шаг к рельсам!
      Все было как в замедленной съемке или кошмарном сне, когда хочешь бежать, да не можешь: будто к пудовым гирям привязаны ноги и колдовские прочные путы цепко держат и тянут назад, в бездну.
      Артем стоял на тропинке и смотрел то ли на нее, то ли на приближающуюся электричку. Но Аня успела добежать до него первой и с диким криком, как солдат Александр Матросов на амбразуру, пала ему на грудь, на белый шелк парадной рубашки, и сбила с ног, увлекая вслед за собой на пыльный придорожный бурьян. Электричка отшумела.
      – Что же ты делаешь, Тема?! Что ты делаешь? – заплакала Аня, все еще цепляясь за него мертвой хваткой.
      – А что я, по-твоему, должен делать?! – закричал Артем, пытаясь оторвать от себя ее руки. – Подставить другую щеку и вести ее к алтарю?
      – Но разве это повод, чтобы ложиться на рельсы? – Она смотрела на свои запястья – на красные пятна, оставленные пальцами Артема.
      – Не волнуйся, – криво усмехнулся тот. – Зоя на рельсы не ляжет.
      – Зоя, Зоя, Зоя! Один только свет в окошке! Да не любит она тебя и никогда не любила! Кто же женится без любви? Ведь это же унизительно! Радоваться должен, что все это сейчас открылось, еще до свадьбы, а не потом, когда поздно будет кулаками махать! А ты куда побежал? Ты бы еще топиться пошел...
      – Анька... – Он смотрел на нее изумленно, озаренный догадкой. – Так ты что, решила, что я хотел броситься под поезд? Значит, ты меня спасала? Прыгнула, как дикая кошка...
      Это показалось таким забавным, что Артем развеселился, захохотал и все никак не мог остановиться, повторяя сквозь пароксизмы смеха:
      – Ну ты и дура, Анька!.. Ну и дура!.. Анна Каренина! Вот умора!
      – Ты что, о шпалу ударился? – рассердилась Аня. – При чем здесь Анна Каренина? Это же не я, а ты...
      Но Артем смеялся так заразительно, немножко, правда, истерично, хоть и самозабвенно, что она невольно подпала под его безудержное веселье.
      Теперь они хохотали вместе, корчились и извивались, клонясь к пыльной придорожной траве, подвывая, тыча друг в друга дрожащими пальцами и утирая невольные слезы.
      Приступ безумного веселья совсем уже было сошел на нет, когда рядом с ними притормозила проходившая мимо зловредная тетка.
      – Совсем охамели! – визгливо заголосила она. – Белым днем у всех на виду валяются на земле, как собаки! Я сейчас милицию позову!
      И все началось сначала. Но нельзя же смеяться бесконечно. Особенно если это смех сквозь слезы.
      – Ну куда я теперь пойду в таком виде?
      Артем поднялся, протянул Ане руку и рывком поставил ее на тропинку. Оба они прекрасно понимали, что дело совсем не в испорченном, грязном костюме, а просто нельзя ему сейчас возвращаться домой. Никак нельзя, невозможно.
      – А у меня здесь бабушка живет, в Ильинке, – сказала Аня. – Пойдем к ней, почистим перышки.
      – А можно? – обрадовался Артем.
      – «К вам моно?» – постучал больной в кабинет логопеда. «Не только моно, но и нуно», – ответил логопед, – засмеялась Аня.
      Бабушку свою она обожала. Та была женщина энергичная, умная, веселая и под категорию старушек никак не подпадала. Жила она в частном доме с газом и водопроводом, имела участок в десять соток, именовала свои владения гордым французским словом «шале» и, надо сказать, сумела придать им неповторимый шарм.
      Она испытывала неодолимый интерес к всевозможному древнему, вышедшему из употребления хламу, искренне считая, что тот обладает душой и прелестью старины, зорко оглядывала помойки и любила наведаться на местную свалку, приводя тем самым в большое негодование своего сына и Аниного отца.
      – Тебе что, стульев не хватает? – горячился тот. – Зачем ты притащила сюда этого ржавого урода? Хоть бы соседей постеснялась!
      – А вот мы его сейчас покрасим хорошей финской красочкой, – невозмутимо отвечала Ба, колдуя над «ржавым уродом». – Сошьем ему полотняный чехольчик – глаз не отведешь!
      Ей просто нравился сам этот процесс, кропотливая работа по восстановлению из праха, чудесное превращение отжившей свое, отверженной незаслуженно вещи в изюминку интерьера. Не то чтобы она гребла все подряд, но безошибочно умела угадать в куче мусора жемчужное зерно. И каждый чугунок на ее заборе, каждый камень в саду и древесный спил, кропотливо ошкуренный под невиданной красоты столешницу, ложились продуманными штрихами на общее неповторимое полотно.
      Она ровняла шапочкой сиреневый куст у калитки, когда увидела бредущую вдоль заборов встрепанную Аньку, а рядом с ней – высокого парня в темном замызганном костюме.
      – Здравствуй, Ба! – сказала Анька. – Познакомься, пожалуйста, – это Артем, мой товарищ.
      У бабушки с внучкой не было секретов друг от друга, и про товарища Артема она знала все, в том числе и о сегодняшней свадьбе.
      – Здравствуйте, – поклонился жених, теперь уже, судя по всему, бывший.
      – Какие-то вы странные, – покачала головой бабушка и подозрительно оглядела сладкую парочку. – Как будто бы вас пыльным мешком из-за угла стукнули.
      – Мы упали, – пояснила Анька и выразительно на нее посмотрела. – Нам надо помыться, поесть и отдохнуть. Пустишь?
      – А то! – Ба вопросительно подняла брови и показала глазами на Артема.
      Неужели Анька устроила погром на свадьбе и увела парня прямо из стойла? Судя по их виду, битва велась не на жизнь, а на смерть. Вот молодец девка! Но та сделала зверское лицо. Ну просто театр мимики и жеста!
      – Только вам придется самим здесь управляться, – задумчиво проговорила бабушка. – Я к подруге своей уезжаю... денька на два.
      Анька недовольно поджала губы.
      – А может, и на неделю, – поправилась Ба. – Еда в холодильнике, салат в огороде, ключи на гвоздике, деньги в комоде. Во как! Стихами заговорила!
      И все засмеялись. Не так бурно, как давеча в пыли у дороги, а просто весело и облегченно.
      Артем держался молодцом. Она не оставляла его ни на минуту и даже, когда он мылся в ванной, стояла под дверью, прислушиваясь к шуму воды. У нее тоже был свой маленький горький опыт неразделенной любви. Она знала, что днем все не так страшно и больно – призраки приходят ночами, терзают душу. Надо было пережить ночь, особенно первую, самую беспощадную и отчаянную.
      Она вошла в его залитую лунным светом комнату, движимая, как ей тогда казалось, исключительно состраданием.
      – Жалеть меня пришла? – хмуро спросил Артем. – Уходи. Мне не нужна твоя жалость.
      – А мне нужна, – сказала Аня и скинула халатик. – Пожалей меня, Тема...
      Она скользнула в его узкую койку, под тонкое солдатское одеяло, и так сильно дрожала, что надо было немедленно обнять эту глупую, верную, как щенок, Аньку, которая весь день самоотверженно его спасала от маяты, от самого себя. Объятие оказалось таким крепким, что разомкнуть его удалось как раз через неделю. Но к тому моменту они уже были вместе и хотели смыкать его снова и снова – и он, плененный прелестью новизны, и она, завороженная волшебно сбывшимися мечтами.
      – Зачем тебе это нужно? – недоумевала потом Анина мама. – Что и кому ты пыталась доказать? Какие чувства вас связывают?
      – Она его за муки полюбила, – пояснила Аня, – а он ее – за состраданье к ним.
      – Эта повесть имела печальный конец.
      – Печальный конец был у Ромео с Джульеттой. А мы уже вышли из этого проблемного возраста, – парировала дочка.
      – О да! – сардонически усмехнулась мать. – Роль Дездемоны тебе подходит гораздо больше.
      – Боишься, что рано или поздно он меня придушит?
      – Или он, или Зоя. Или оба вместе. Что тебя больше устраивает?
      – Надеюсь, что ты не Кассандра.
      – Хотелось бы верить.
      – Я очень люблю его, мама. Очень.
      – Я знаю...
      Аня была девушка начитанная, но в отличие от других библиофилок предпочитала не мечтать, а действовать. Вот почему, окончив в начале девяностых факультет книговедения Московского полиграфического института, она отказалась от предложенной аспирантуры и ринулась в круговорот жизни. Привычный мир рушился, распадался на куски, полки пустовали, зарплаты не платили, и правили балом совсем другие, жесткие, законы. Люди разбегались в поисках лучшей доли, а бесхозной социалистической собственности было как грязи, и только ленивый не тянул к ней руку.
      – Давай смотреть на вещи реально, – говорил Артем. – Только специалист высочайшего класса – и то лишь в определенных сферах – может по уровню доходов сравняться с владельцем собственного бизнеса. Я намерен делать карьеру, а не деньги, потому что люблю свою работу и хорошо ее знаю. А ты, если захочешь, можешь неплохо раскрутиться в своем деле, поскольку книги – непреходящая ценность, востребованная во все времена и при всех режимах.