Одиночный полёт

      Они красивы. Но это кучевые облака, и штурман оценивает их теперь как элемент полета. Они вызывают в нем глухое раздражение. Он не может допустить, чтобы самолет попал в болтанку и на пилота свалилась дополнительная тяжесть. Нужно успеть проскочить их.
      - Командир, прибавьте еще чуть газу... Какая же она мучительно необъятная, эта ночь!
      24
      Руки и ноги не слушаются пилота. Чтобы сделать самое незначительное движение, приходится сосредоточивать все силы и все внимание. Сначала - чтобы понять, какой частью тела необходимо сделать это движение.
      А потом повторять как заклинание: "Я сжимаю пальцы. Теперь беру штурвал на себя. Нужно согнуть руки в локтях..."
      И он сжимает пальцы. Сгибает руки в локтях. Тянет штурвал. Или давит ногой на педаль.
      Но самое страшное - ни на что не давить и ничего не двигать.
      Тогда из пилота постепенно уходит жизнь. Он медленно, но неотвратимо умирает.
      - Штурман...- говорит он.
      - Да? - откликается тот.
      - Я хотел спросить... да, как у вас с кислородом?
      - Нормально, командир. Идет.
      - А у стрелка?
      - Командир, с ним все еще нет связи.
      - Так когда же она будет?
      - Я стараюсь, командир... Со стрелком нет связи... Все безнадежно сломалось.
      ...Командир истребительной эскадрильи майор Добруш был переведен в бомбардировочную авиацию с понижением в звании и должности. Причиной тому послужила гибель полковника Голубева, который инспектировал истребительный полк. У полковника Голубева было немало прекрасных качеств, необходимых военному человеку. Он был требователен не только по отношению к другим, но в равной степени и к себе самому. Если было нужно, он не боялся идти на смертельный риск, не боялся сесть в машину и наравне с рядовыми пилотами сражаться против врага.
      И, надо сказать, он неплохо дрался. На его счету было два сбитых самолета противника, хотя инспектирующему вовсе не обязательно принимать личное участие в боях.
      Но, к сожалению, у него имелся крупнейший недостаток, который превращал в ничто все его достоинства: в роли инспектирующего, в роли человека, призванного давать рекомендации, он никуда не годился. Во-первых, он полагал, что совершенно точно знает, как нужно воевать чтобы выиграть войну, поэтому любые возражения для него теряли смысл, еще не успев быть высказанными. Во-вторых, у него был странный взгляд на ведение боевых действий: Голубеву казалось, что летчики слишком осторожничают, боятся риска, и если подразделение несло большие потери - это было в глазах полковника доказательством того, что оно хорошо, честно сражалось.
      При проверке результатов последних боев истребительного полка Голубева сразу же насторожило, что потери в эскадрилье майора Добруша значительно меньше, чем в двух других.
      - Боитесь вступать в бой? - спросил он Добруша.
      - Нет, товарищ полковник.
      - Почему плохо воюете?
      - Мы хорошо воюем, - возразил тот. Возражать не следовало. Именно об этом говорил предостерегающий взгляд командира полка. Об этом же говорила и вся обстановка первого года войны, когда всем хотелось во что бы то ни стало обнаружить конкретных виновников неудач на фронтах и наказать их, чтобы выправить положение. Если бы Добруш промолчал, возможно, все обошлось бы. Но ему было слишком обидно за эскадрилью, которая сбила самолетов противника больше других, понеся при этом минимальные потери. Обидно за товарищей, которых в награду именуют трусами. Полковник Голубев прищурился.
      - Вы утверждаете, что хорошо воюете? Почему же в вашей эскадрилье самые низкие потери?
      - Именно поэтому.
      - Нет! Потому что вы уклоняетесь от боя. Майор Добруш положил перед ним сводку последних боев.
      - Эскадрилья сбила самое большое количество самолетов.
      Полковник даже не взглянул на сводку. Он ее и так знал наизусть.
      - Если бы вы хорошо воевали, количество сбитых самолетов было бы еще больше. У вас самое боеспособное подразделение в полку. В вашей эскадрилье самолетов столько же, сколько в двух других, вместе взятых. Майор Добруш побледнел.
      - В том, что они позволили свести себя к одной эскадрилье, вина не моя, отчеканил он.
      Этого ему не нужно было говорить. Это было несправедливо по отношению к товарищам, которым меньше повезло. Но он был слишком раздражен и не мог сдержаться. Полковник Голубев окинул его недобрым взглядом.
      - Видимо, они в первую очередь заботятся о том, чтобы нанести противнику как можно больший урон, а не о своей безопасности, - сухо сказал он. - Не в пример вам. Можете идти, мы разберемся. Добруш круто повернулся.
      Он не знал, о чем говорили после ого ухода командир полка Петров и инспектирующий Голубев. Видимо, подполковник Петров пытался рассеять неблагоприятное впечатление о своем командире эскадрильи. Как бы там ни было, взыскания не последовало. Зато случилось худшее. Вечером командир полка вызвал к себе Добруша.
      - Вот что, Василь Николаевич, - сказал он. - Завтра Голубев хочет слетать с твоей эскадрильей на задание в качестве ведущего, чтобы посмотреть, на что она годится. Ты пойдешь у него ведомым...- Он помялся и отвел глаза. - До сих пор я не возражал, что твоя эскадрилья ходила парами и на высотах, превышающих требуемые. Том более что эти новшества оправдывали себя. Но я думаю, ты догадываешься, как отнесется к нарушению инструкции инспектирующий... Он твердо взглянул в глаза Добруша.
      - Приказываю в этом полете действовать строго по инструкции. Идите тройками и на указанной высоте.
      - Андрей Иванович, - попробовал возразить Добруш, - боюсь, что это может дорого обойтись эскадрилье... Но Петров прервал его:
      - Сам виноват, дорогой. Не нужно было лезть в бутылку, все и утряслось бы. А что я сейчас могу сделать?
      Эскадрилья вылетела на барражирование. Полковник подвел ее к линии фронта на высоте двух тысяч метров.
      Не успели истребители развернуться, как сверху на них свалилось десятка два "мессершмиттов".
      Полковник Голубев был доволен: эскадрилья пришла на место вовремя, патрулировала на заданной высоте, от схватки не уклонялась и в неравном бою уничтожила три вражеских самолета.
      Добруш вышел из машины разбитым. То, что эскадрилья уничтожила три вражеские машины, его не радовало. Ведь он потерял двух очень хороших летчиков!
      Он отворачивался от оставшихся шести товарищей, которые бросали на него недоумевающие и тревожные взгляды.
      Что он им мог сказать? Потерять за двадцать минут двух летчиков - это же катастрофа!
      Он ничего не сказал и полковнику Голубеву. Промолчал даже тогда, когда тот, похлопав его по плечу, сказал;
      - Вот так надо воевать, майор! Майор Добруш твердо знал, что так воевать нельзя.
      - Отличные ребята! - продолжал полковник, не замечая состояния комэска. Орлы! С такими фашистов можно бить и бить... Э, да ты что?! - воскликнул он вдруг, увидев хмурое лицо Добруша. - Неужели перетрусил? Так и есть, на тебе лица пет! Вот черт, а дрался ты здорово, даже не подумал бы... Как ты врезал этому желтоносику! Блеск! Ну ничего, еще отойдешь... Ну, ну, чего хмуришься? Может, из-за вчерашнего? - легонько толкнул он Добруша в плечо. - Признаю, я ошибся. Твои ребята дерутся как черти. Я с удовольствием слетаю с ними еще раз. Майора мгновенно прошиб холодный пот.
      - Еще... раз? - спросил он хрипло..
      - Это - настоящее дело, - сказал полковник, глядя в небо. - Честное слово, вернусь из поездки и стану проситься на полк... Майор Добруш ворвался в кабинет Петрова.
      - Андрей Иванович, я потерял двух летчиков, но ему этого мало. Он хочет лететь еще раз... Ради Бога, сделайте что-нибудь! Я не могу допустить, чтобы эскадрилью расстреливали в угоду устаревшим инструкциям.
      - Судя по всему, инструкции скоро будут изменены, - сказал Петров. - Но пока...
      - С кем же я буду воевать?! Петров нахмурился.
      - Хорошо. Я поговорю с ним. Но разговор, видимо, ни к чему не привел. Не привел ни к чему и разговор Добруша с полковником. Выслушав майора, тот холодно сказал:
      - Будете воевать так, как вам приказывают, а самодеятельность мне бросьте! Полковник сел в машину.
      На лбу Добруша залегла глубокая поперечная морщина.
      Все повторилось, как и в первый раз. Не успела эскадрилья подойти к линии фронта, как сверху посыпались "мессершмитты".
      Майор Добруш шел ведомым у полковника. Рядом с ним висел второй ведомый-сержант Климов, молоденький летчик, всего месяц назад пришедший в эскадрилью.
      Хотя во все последовавшие события и вмешалась случайность - два немца атаковали одновременно и полковника, и сержанта Климова, - рука Добруша бессознательно направила самолет на немца, атакующего неопытного сержанта. Четыре пулемета "ишачка" полоснули по фюзеляжу "мессершмптта", и тот исчез во взрыве.
      Одновременно исчез и полковник, сбитый вторым немцем.
      Добруш подал команду перестроиться. Эскадрилья выиграла этот бой. Они потеряли одну машину, зато сбили шесть "мессершмиттов". Потому что у них был маневр и появилась высота.
      Об эшелонировании самолетов по высоте полковник Голубев не хотел и слышать. Он твердо помнил инструкцию о том, что истребительная авиация должна барражировать в пределах видимости пехоты для поднятия ее боевого духа.
      Майор же Добруш был убежден в том, что боевой дух у пехоты никак не может подняться от того, что немцы безнаказанно сбивают на ее глазах советских летчиков. И он выстраивал перед боем эскадрилью этажеркой, загоняя ее последнее звено на высоту шести-семи тысяч метров. Как только немцы пытались атаковать идущие у земли одну-две машины, на них сверху, как горох, сыпались истребители, заранее определившие цели, точно рассчитавшие удар и нападавшие тогда, когда их меньше всего ждали.
      Немалую роль играло и распределение эскадрильи по парам, а не по тройкам, как было принято обычно.
      Добруш часто вспоминал полковника Голубева, и на душе его становилось скверно от воспоминаний о том бое. Но он никогда не раскаивался в том, что бросился на помощь сержанту Климову. Эскадрилья должна была выиграть бой, и она его выиграла. И если у него потом нехорошо было на душе, если его преследовали и другие неприятности - какое это имело значение? Его личные неприятности, его переживания были пустяком по сравнению с той огромной бедой, которая обрушилась на страну. Чтобы ее уменьшить, он должен выигрывать бои. Вот и сейчас капитан Добруш пытается выиграть бой. Ни одно наставление, ни одна инструкция не говорят, как должен действовать полумертвый слепой пилот, находящийся в искалеченной машине за сотни километров от своего аэродрома.
      - Штурман... в каком положении машина?
      - Дайте небольшой крен влево... Так! Теперь нормально, командир.
      - Высота?
      - Пять двести.
      - Где мы находимся?
      - Скоро Лида.
      Сознание у пилота мутится, но он старается обмануть смерть.
      "Мне не следовало впутывать в эту историю Назарова, - думает он, чтобы забыть о боли и слепоте. - Жаль, что так получилось... и все-таки хорошо, что рядом со мной именно он. Надеюсь, с ним мы еще -выберемся из этой передряги..."
      "Мне нравилось летать даже в сорок лет,-думает он,- нравилось так же, как и тогда, когда я начинал. Даже, пожалуй, больше. Приятно держать штурвал в руках, когда машина тебе послушна. Приятно уходить в солнечное небо. Приятно возвращаться на землю, зная, что ты хорошо сделал свое дело".
      "Многие уже в тридцать лет не испытывают от полета никакого удовольствия, хотя и любят рассказывать, как это хорошо - летать. Они заменяют чувства словами, или пытаются воскресить их с помощью слов..."
      "Небо и машина требуют честности. Мне повезло - я летал почти двадцать лет..."
      Но то, о чем он пытался забыть, прорвалось сразу, прорвалось воплем, задушившим все остальные мысли: "Слепой! У тебя больше нет неба, нет машины, нет ничего. Ты слеп, слеп, слеп и больше никогда не почувствуешь, как мягко подбрасывает тебя на ладонях земля, когда самолет отрывается, не возьмешь в руки штурвал, не увидишь неба... Все кончено!" Его лицо искажается под бинтами.
      - Командир, вы что-то сказали? - спрашивает штурман. Я не расслышал... Пилот проглатывает стон.
      - Ни... чего. Вы все еще не связались со стрелком?
      - К сожалению, нет, командир. Но я обязательно что-нибудь придумаю.
      25
      Одинокий истерзанный самолет медленно ползет среди звезд на восток. Штурман то и дело заглядывает в окуляр визира, вертит лимб ветрочета, щелкает двинском навигационной линейки, записывает в бортжурнал цифры. Он рассчитывает скорость полета, угол сноса, расход горючего, время прохода через контрольные ориентиры.
      Каждые двадцать-тридцать секунд штурман настороженно осматривает небо, готовый в любой момент схватиться за пулемет, чтобы отразить атаку истребителей противника.
      Назаров ни на секунду не забывает о том, что должен связаться со стрелком. При полете на высоте пяти тысяч метров у них не хватит горючего. Но, не предупредив стрелка, они не могут набрать нужную высоту, потому что не знают, надел ли тот кислородную маску. Со стрелком необходимо связаться и на тот случай, если потребуется отдать приказ оставить машину.
      Штурману необходимо знать обстановку в заднем секторе.
      Не преследуют ли их истребители противника? Может, необходимо изменить курс, скорость или высоту, чтобы избежать опасности? Не ранен ли стрелок, в порядке ли у него оружие, сможет ли он в случае нужды отразить атаку?
      Все эти вопросы тяжелой ношей наваливаются на штурмана.
      Он уже испробовал все мыслимые средства, чтобы связаться со стрелком, но безрезультатно. Осталось последнее.
      Несколько секунд он смотрит на визир, потом со вздохом вытаскивает его из гнезда.
      - Твоя очередь, дружок, - бормочет он. Визир - единственный тяжелый металлический предмет в кабине штурмана, который можно использовать для задуманной им цели. Есть еще, правда, секстант, по к этому прибору штурман относится со слишком большим уважением. А кроме того, расстаться с секстантом - это все равно что потерять и его, штурманские, глаза. Без визира он еще как-нибудь обойдется, в крайнем случае определит снос машины с помощью бомбоприцела. А без секстанта не обойтись.
      - Командир, машина идет с небольшим правым креном - говорит штурман. Подровняйте немного...
      - Понял.
      Правое крыло приподнимается. Штурман окидывает внимательным взглядом небо, потом с сожалением смотрит на визир.
      Размахнувшись, он сильно бьет им по шпангоуту раз, другой, третий...
      - Туя... тук-тук... туп... - выстукивает он. Удары складываются в точки и тире, точка и тире превращаются в слова: "С-т-р-е-л-о-к, о-т-з-о-в-и-т-е-с-ь. С-т-р-е-л-о-к, е-с-л-и с-л-ы-ш-и-т-е, в-ы-с-т-р-е-л-и-т-е..."
      - Командир, вы слышите мои удары? -спрашивает штурман, опуская визир.
      - Нет.
      - Послушайте еще.
      И штурман начинает выстукивать морзянку: "Стрелок, наденьте кислородную маску. Наденьте маску. Если по- няли, выстрелите..."
      - Слышу слабые удары, - сообщает пилот. - Зачем вы стучите, штурман?.
      - Пытаюсь связаться со стрелком.
      - А... хорошо. В каком положении машина?
      - Доверните вправо... стоп! Теперь хорошо, командир, Штурман снова размахивается и бьет визиром по шпангоуту: "Стрелок... отзовитесь, стрелок... наденьте маску... выстрелите..."
      Дзинь! Стекло окуляра разлетается вдребезги.
      - Прошу прощенья, - бормочет штурман. Он ценит вещи, с которыми работает. А сейчас ему приходится обращаться с ними так варварски...
      26
      Чужой самолет появился неожиданно из темной части неба, он словно выпал оттуда, и стрелок вполне мог пропустить этот момент.
      Истребитель идет с потушенными сигнальными огнями. 3начит, немец хочет остаться незамеченным. От кого он прячется?
      "Если бы связаться с командиром, - думает стрелок. - если бы посоветоваться, спросить, что делать..."
      В груди стрелка застывает тяжелый ледяной ком. Посоветоваться не с кем. А чужой самолет приближается все стремительней. Стрелок уже видит лунные блики на его плоскостях. Да, огней нет. Значит, немец или уже видит бомбардировщик, или знает, что тот неподалеку, и отыскивает его.
      Если бы он еще шел с огнями. Тогда стрелок мог бы подождать. Тогда он мог бы попытаться пропустить немца. Тогда...
      Стрелок имеет право на одну очень короткую и точную очередь. Если он не собьет вражеский самолет первой же очередью, это будет означать конец. Вражеский летчик станет осторожнее, начнет делать заходы один за другим и в конце концов вынудит расстрелять остатки боекомплекта. Или, если стрелок промахнется, сразу ударит из пушек и пулеметов, что ничуть не лучше. "Пропустить? Стрелять?"
      Эта мысль лихорадочно бьется в голове стрелка. Решение зависит только от него. Вся ответственность лежит на нем. Ответственность за жизнь трех человек.
      Как все просто, когда рядом командир. Он всегда знает, что нужно делать...
      Огни... Если бы истребитель шел с огнями... Стрелять!
      Туи... тук-тук... тук...
      Стрелок уже давно слышит эти непонятно откуда идущие звуки, но ему не до них. Все его внимание приковано и приближающемуся самолету. Стрелок прикидывает угловое смещение истребителя, выносит прицел вперед и ждет, медленно поводя стволом пулемета. Он целится долго и тщательно, целится так, словно у него есть неограниченный запас времени. Он должен ударить наверняка...
      ДУ-ДУ-ДУ-ДУ!..
      Стоп!
      Стрелок ждет, не отрываясь от прицела. Ждет долгие три или четыре секунды.
      Что-то взрывается в настигающем их самолете. Рядом с луной на мгновение вспыхивает солнце. И - болезненная темнота, особенно черная после взрыва...
      Стрелок отодвигается от пулемета и дрожащими руками вытирает пот со лба. Лицо у него белое, как у мертвеца, а на губах застыла слабая улыбка. В эту короткую очередь он вложил все свои силы, все напряжение и теперь чувствует себя опустошенным. Он осматривает небо бессмысленным взглядом, еще не веря, что все кончилось.
      Тук... тук-тук... тук...
      Стрелок начинает приходить в себя и с недоумением осматривается. Опять эти звуки? Вот... снова: тук-тук...
      Стрелок прислушивается. Что-нибудь с моторами? Или стучит поврежденная обшивка? Он выпрямляется, и удары прекращаются. "Показалось", - думает стрелок. Он тянется к пулемету, чтобы перезарядить его, и слу- чайно прикасается головой к борту. Удары слышатся ясно и отчетливо: тук-тук-тук-тук... тук... тук...
      Стрелок замирает. Да это же морзянка! Штурман! Да это же стучит штурман! Как он не догадался сразу!.. Штурман!..
      Как он ждал хоть какого-нибудь сигнала, чтобы убедиться, что не забыт, что рядом находятся пилот и штурман...
      Надо немедленно связаться со штурманом. Немедленно.
      Стрелок склоняется и шарит рукой по полу кабины, ощупывает борта, рацию. И застывает.
      Ему нечем подать сигнал штурману. У него нет ни одного предмета, которым он мог бы воспользоваться. Разве пистолетом, но выстрела штурман не услышит, а ударов - и подавно...
      - Тук-тук-тук... "П-о-н-я-л... в-ы н-е р-а-н-е-н-ь... С-м-о-ж-е-т-е л-и п-р-и н-е-о-б-х-о-д-и-м-о-с-т-и о-с-т-а- в-и-т-ь м-а-ш-и-н-у... Е-с-л-и с-м-о-ж-е-т-е... в-ы-с-т-р-е-л-и-т-е..."
      Сможет ли он оставить машину? Нет, не сможет. Этого он, стрелок, сделать не сможет, потому что парашют у него изодран осколками снаряда. Он уже проверял. Парашют никуда не годится
      А зачем оставлять машину? Какая в этом нужда? Что случилось?
      Ах, если бы как-то подать сигнал штурману, узнать, что там, впереди, долго ли им еще лететь до аэродрома... Если бы предупредить, что у него почти не осталось патронов...
      Он снова осматривает кабину. Ничего. Тук-тук... Стрелок застывает, склонившись к борту. "П-о-н-я-л. М-а-ш-и-н-у... о-с-т-а-в-и-т-ь... н-с с-м-о-ж-е- т-е... В-с-е... н-а-б-и-р-а-е-м в-ьк-о-т-у..."
      Удары прекращаются. Стрелок чувствует, как приподнимается нос самолета. Он усиливает подачу кислорода в маску...
      27
      Руки, ноги, спина - все одеревенело. Мысли путаются. Самолет раскачивается из стороны в сторону, сваливается то на одно, то на другое крыло. Он то пикирует, то, вздыбившись, лезет в небо почти вертикально.
      Каким-то краешком сознания пилот понимает, что это невозможно, немыслимо, пытается убедить себя, что машина идет нормально, но все его старания ни к чему не ведут. Моторы пронзительно воют на одной высокой ноте, раздирая сознание. Вой с каждой секундой становится все выше и оглушительней. И пилот знает, почему это происходит: машина идет вверх колесами. Сейчас начнется раскрутка винтов, потом полетят плоскости, и на землю рухнет груда обломков.
      В какой момент он допустил, чтобы машина перевернулась, и как это произошло? Почему молчат штурман со стрелком? Неужели он уснул за штурвалом и не уследил за машиной?
      Но думать об этом некогда. Пилот выворачивает штурвал влево и всем телом налегает на левую педаль. Попа самолет еще держится, пока не начали отламываться крылья, надо попробовать вывести его в нормальное положение, спасти экипаж...
      Быстрее! Он уже слышит, как рвется обшивка и лопаются заклепки... Быстрее!
      Пилот делает отчаянные усилия, чтобы спасти самолет...
      Рывок самолета бросает штурмана на борт кабины, пол вырывается из-под ног. Штурман хватается за скобу сиденья и повисает над прицелом в нелепой позе.
      Только что все было спокойно. Ровно работали моторы, небо чистое, внизу проплывали лесные массивы, в которых вряд ли могла находиться зенитная артиллерия. Штурман рассчитал набор высоты и только собирался сделать запись в бортжурнале, как вдруг - на тебе.
      Он барахтается на сиденье, пытаясь отцепить привязные ремни. Неужели на что-то наткнулись? Отказал один из моторов? Отвалилось крыло?
      - Командир! - зовет он.
      Самолет почти лежит на крыле, нос его опускается к земле, еще мгновение, и машина перевернется.
      - Командир! Штурвал вправо, правой ноги! Дайте правый крен, командир!..
      Машина также резко и неожиданно кренится на правое крыло.
      - Стоп! Командир, стоп! Левый крен!.. Еще один такой рывок, и незачем будет производить расчеты...
      - Чуть вправо! Стоп, командир! Вот это свистопляска...
      - Штурман... - доносится до него хриплый стон.
      - Я вас слышу, командир. В чем дело? Что случилось, командир?
      - Штурман, в каком положении машина?
      - Сейчас - в нормальном. Но секунду назад мы едва не перевернулись. Что случилось?
      - Штурман... вы уверены, что машина сейчас действительно в нормальном положении? - настойчиво спра- шивает пилот. Штурман оглядывается.
      - Да, командир. Совершенно уверен.
      - Вы видите горизонт?
      - Да.
      - Хорошо видите?
      - Очень хорошо, командир. Но в чем дело?
      - Дело в том... мне кажется, что машина идет в перевернутом положении...
      - Нет, командир. Машина идет нормально. Вы слышите? Нормально!
      Штурман слышит тяжелое дыхание пилота. И его голос:
      - Почему же тогда так воют моторы?
      - Нет, командир. Моторы работают нормально. Держите так, как держите. Машина в нормальном положении.
      - Ладно, штурман...
      - Вот и хорошо. Хорошо, командир... Он прикладывает ко лбу и щекам платочек, вытирает проступившие капли пота. Потом говорит:
      - Уф, Василь Николаевич... Пожалуйста, не надо так больше. Ведь вы чуть не перевернули машину...
      - Простите, штурман...
      - Ничего. Командир, я связался со стрелком. У него все в порядке, можно набирать высоту. Возьмите штурвал на себя... еще... достаточно! Держите так, командир!
      Штурман качает головой. Какого же дурака он свалял! Ведь он должен был об этом помнить. Даже вполне здоровые пилоты во время ночных полетов или полетов по приборам часто теряют пространственную ориентировку. А тут - слепой пилот, которому в миллион раз труднее...
      - Ты мне не нравишься, дружок, - неодобрительно бормочет себе штурман. - В этом случае ты оказался растяпой. Будь внимательнее, иначе плохо кончишь...
      Он дает пилоту поправку в курс и внимательно приглядывается к земле. Скоро должен быть Минск.
      28
      Сколько времени они летят? Час, два, неделю, вечность?
      Добруш не знает этого. Но он помнит, что должен долететь до Белоруссии. Все рано или поздно возвращаются туда, откуда вышли. И он вернется. Он вернется и скажет дому, саду, аистам на старой липе: - Дабрыдзень.
      Над Белоруссией капитан Добруш прикажет экипажу оставить машину.
      Моторы работают уверенно, ровно, без перебоев. Это удивительно, но пилот сейчас ничему Ее способен удивляться. Он принимает все как должное. Раз моторы хорошо работают, значит, так и нужно. Незачем о них думать. И незачем думать обо всем остальном, что не относится к полету или что не мешает.
      В кабине свистит ледяной поток. Руки и ноги пилота окоченели, на бинтах образовалась ледяная корка. Холод проникает под куртку. Но машина хорошо держит режим, это самое главное. Может, они и выкарабкаются. Вот только управление...
      Сейчас пилот боится сделать даже одно лишнее движение штурвалом или педалями. Он не верит своим ощущениям и застыл в каменной позе. Если бы можно было хоть как-то сориентироваться или поработать управление ем, ему стало бы легче...
      Машина по-прежнему идет как-то странно, переваливаясь с крыла на крыло. Пилоту стоит невероятных усилий удержаться от соблазна выровнять самолет. И самое страшное, что провалы в сознании случаются все чаще, все чаще пилот ловит себя на том, что медленно возвращается из какой-то вязкой пустоты, и с трудом вспоминает, где находится и что делает.
      Если бы хоть маленький клочок света, хоть на секунду...
      Пилот пытается представить свет и не может. Он со страхом чувствует, что забыл все цвета. Он не может представить зелень. Он не помнит, какого цвета небо. Он отчетливо представляет лишь один цвет - чернильно - черный. Трава, лица людей - все черное. Он задыхается.
      - Штурман... вы связались со стрелком?
      - Да, командир. Связался. Я вам уже говорил.
      - Сможет он оставить машину?
      - Нет.
      - Что с ним?
      - Не знаю. Видимо, что-то с парашютом. Или заклинило люк...
      - Так...
      И снова пилот как во сне. Он слышит команды штурмана и выполняет их, но он не понимает их смысла. Рука и ноги сами делают то, что привыкли делать в течение многих лет. Сознание в этом не участвует. Если бы хоть немножко света... Хоть чуть-чуть...
      Какая-то очень важная мысль пробивается и не может пробиться сквозь полубред. Пилот напрягает всю волю, пытаясь удержать ее, но она ускользает, теряется...
      Нет, он не имеет права потерять сознание. Прежде он должен вспомнить... потому что это очень важно, это самое главное, что у него осталось...
      - Штурман...
      - Да, командир?
      - Штурман... я должен... я хотел...
      - Осторожнее, командир! Дайте крен вправо... достаточно! Что вы хотели сказать?
      Да, да, штурман прав, он хотел что-то сказать... что-то очень важное... но он не может вспомнить...
      - Командир, подходим к Минску.
      - Да, да, - бормочет пилот, - хорошо. Только... И вдруг в его мозгу, словно молния, вспыхивает воспоминание.
      - Штурман. Скажите ей... скажите, что я хочу сына. Вы слышите, штурман?
      - Кому, командир? - спрашивает Назаров с недоумением.
      - Ах, да... Ладно.
      Пилот смолкает. Слышно только его тяжелое дыхание. Штурман пытается понять, в чем дело, потом говорит:
      - Командир, вы должны сделать это сами. Сознание возвращается к пилоту.
      - Да. Ладно.
      Он смолкает. Его охватывает страстное желание во что бы то ни стало сейчас увидеть женщину, которая была так добра с ним. Услышать ее голос, потрогать волосы. Мысли проясняются. Он не имеет права сдаваться. Он должен выдержать до конца. Если он увидит ее, все будет хорошо. Тогда ничего не страшно. Он забывает о боли, слепоте, холоде.
      - Штурман, стрелок в маске?
      - Да, командир.
      - Какая высота?
      - Семь девятьсот.
      - Идем с набором?
      - Да.
      - Какая скорость?
      - Триста пятьдесят путевая.
      - Хватит горючего до аэродрома?
      - Если наберем хотя бы тысячу метров. И скорость...
      - Рассчитайте наивыгоднейший режим.
      - Есть, командир. Минуточку, командир. Через несколько секунд штурман сообщает:
      - Убавьте скорость на тридцать километров.
      - Уменьшаю. Следите. Пилот берет на себя секторы газа. Он сдвигает их сначала на миллиметр, потом больше, еще больше...
      - Стоп! - говорит штурман. - Хорошо. Мы немного проиграем во времени, но горючего теперь хватит. Через одиннадцать минут наберем высоту. Как вы себя чувствуете? Вам лучше?
      - Да. Лучше, - отрывисто говорит пилот. - Следите за курсом.
      29
      ...Капитану Добрушу не удалось поспать перед вылетом, как он рассчитывал. Вернее, он не захотел ложиться, хотя и мог бы это сделать. Его неудержимо потянуло к Анне.
      Она была в землянке одна. Увидев капитана, она поднялась.
      - Я знала, что вы придете, - сказала она. Он и не подозревал, что с ней будет так хорошо и просто. Они не говорили ни о прошлом, ни о будущем, им было достаточно того, что они вместе и им хорошо. Когда он уходил, она сказала:
      - Пожалуйста, возвращайся... Ему во что бы то ни стало нужно вернуться к ней. Правый мотор начинает давать перебои. До пилота то и дело доносится зловещее чихание задыхающихся цилиндров. Ну что ж... пора. И пилот и мотор выработали все свои ресурсы. И если пилот еще действует, одержимый стремлением сохранить связь с ускользающим он него миром, то у мотора нет никаких целей, ради которых ему стоило бы доводить себя до саморазрушения.
      - Штурман.... какая высота? - спрашивает пилот.
      - Восемь триста.
      - Сколько мы можем терять, чтобы все же хватило горючего?
      - Метров пятьсот... не больше. На семи тысячах ветер на двадцать километров слабее.
      - Ладно. Правый мотор начинает давать перебои, придется уменьшить тягу. Последите за курсом.
      - Хорошо... командир.