Яков Тублин

ОБРАЗ ЖИЗНИ

Избранные стихотворения и поэмы

НЕМНОГО О СЕБЕ

Писать о себе и легко, и трудно. Потому буду по возможности краток, тем более что подробностей моей биографии достаточно в этой книге избранных стихотворений и поэм.

Я родился 13 октября 1935 года в городе Николаеве, что стоит на берегах двух рек – Южного Буга и Ингула. И совсем рядом – Чёрное море.

Порог наш, у которого росла белая акация, выходил на Привозную улицу, где на шестом году жизни меня и застала Война. От неё мы надеялись спастись в Сталинграде. Нашли место!… Что там было, рассказывать не стоит – это знают все.

Осенью 1942 года нам с мамой чудом удалось вырваться из пекла и добраться до Урала. В 1943 году погиб отец. В Николаев возвратились только в 1949 году.

Окончил Николаевский судостроительный техникум и Одесский государственный университет. Строил корабли, занимался отраслевой наукой. Много ездил по бывшему Союзу Четыре года служил на Балтийском флоте минёром.

Пишу с детства. Первые стихи напечатал в 17 лет. С тех пор печатался в газетах и журналах Москвы, Ленинграда, Киева, Одессы, Николаева и других городов Союза; в многочисленных коллективных поэтических сборниках и антологиях.

Издал три книги стихов: «Каждый день»(1971 г.), «Теплоход» (1979 г.), «Час прилива» (1987 г.). Стихи переводились на украинский, осетинский и другие языки. Дважды был премирован на поэтических конкурсах «Комсомольской правды».

С благодарностью вспоминаю тёплые отзывы о моих стихах Ярослава Смелякова, Сергея Наровчатова, Валентина Катаева и особенно Аделины Адалис.

С 1991 года живу в Израиле, в древнем и молодом городе Ашкелоне, на берегу Средиземного моря. Много путешествовал по странам Европы, побывал в США. Новый этап жизни – новые впечатления, ощущения, мысли.

Но и прошлое, тем не менее не отпускает.

В настоящую книгу вошли избранные стихи последних полутора десятилетий, стихи прошлых лет, включённые и не включённые в ранее изданные книги, и две поэмы, опубликованные на Украине и в Израиле.

Понимая, что стихи, по большей части, – дело личное, надеюсь всё же, что Читателю хоть в какой-то мере будет интересен мой «Образ жизни».

Яков Тублин апрель 2007 г.

ПОСЛЕ ИСХОДА

1991 – 2007 годы

***

Тронулась, и отошла навсегда
Эта земля.
Как душа, отлетела.
Первую родину покидать —
Горькое дело.


Небезразлично и не всё равно,
Кто его знает —
Где больше покоя?
Небо едино и солнце одно,
Но – другое.


То ли темнеет, то ли блестит
Море внизу.
И какая-то птица
Встречная обратно летит,
Пересекая без визы границу.


Туча набухла, до края дойдя,
Небо на две половинки распалось.
Новое солнышко улыбалось
Сквозь слёзы дождя.

Мост

Детям и внукам моим

Стынет апельсиновая роща,
Небеса февральские темны.
Думаю: «А может, было б проще
Не менять ни жизни, ни страны?»


Позади российские просторы,
Украины степи и поля.
Годы. Годы счастья и позора,
Ближних предков горькая земля.


Что ж меня подвигнуло оставить
Эту землю и сюда лететь?
Кто меня осмелится ославить,
Что я выбрал место умереть?


Только помирать как будто рано
Под таким приветным небом мне,
В этой, для меня пока что странной,
Иудейской вечной стороне.


Кипяток крикливого иврита
Обжигает слух, но я молчу.
Разве мова ^[1] прежняя забыта?
Разве я забыть её хочу?


Но не запою и не заплачу:
Не за что и некого винить.
Сам решил судьбу переиначить,
Сам решил я жизнь переменить.


Это всё – нелёгкая наука,
Это – нешутейная игра:
Мост построить для детей и внуков —
Гешер ^[2] в этот Богом данный край.


Да хранят их здесь, под светлым флагом
Доброта, любовь и красота —
Даже пусть костьми навечно лягу
При постройке этого моста.

***

Голубое рассветно-холодное пламя
Так сияет, что нет ни мелодий, ни слов.
Изумрудно-отчётливо смотрится пальма
Здесь – на фоне высоких и белых домов.


Постою, помолчу, но недолго, немного,
На рассвет полюбуюсь из-под руки.
Просыпается старая синагога,
Муэдзину крикливому вопреки.


Я стою, ошарашенный и потрясённый,
Посреди апельсиновой ворожбы,
Где на древнем иврите картавят вороны
И на идиш чирикают воробьи.


Чайки смело взлетают с высокого мола
И сливаются с облаком вдалеке.
А волна Средиземного тёплого моря
Не стесняется петь на родном языке.

***

Нет, душа не виновата
В том, что на сердце слеза.
В эту ночь перед Шабатом
Отпустило тормоза.


Напустил я в комнату озона —
Хватит мне теперь на целый день.
Сердца моего штрафная зона
На душу отбрасывает тень.


И пусть катится слеза —
Отпустило тормоза.


Нет, душа не виновата
В эту ночь перед Шабатом,
Что не спит она, не спит,
А телегою скрипит.


Отпустило тормоза —
И пусть катится слеза…

В Иудейской пустыне

Как долго и трудно
Я шёл к Иудейской пустыне.
Мой след затерялся,
И здесь к рассвету простынет.


Карельские сосны, озёра,
Украинский тополь…
Я вдоволь и всласть
Насмотрелся, испил и протопал.


Дышал вашим воздухом,
Жил вашей болью и верой —
И вот я на склоне стою,
Перед рыжей пещерой.


А в Мёртвое море, как соль,
Оседает и эта минута.
Я не виноват,
Что родился в долине Галута.


За всё заплатил я сполна,
И не требую сдачи.
Я в центре пустыни стою,
Не молюсь и не плачу.


О чём попросить,
Если я не умею молиться?
Оазис внизу —
Там, в тени, подадут мне напиться.


Чего ещё надо,
Чтоб выйти опять на дорогу!
У Бога не просят,
А благодарят только Бога.


За серо-зелёное море
Под куполом синим,
За то, что стою
Посреди Иудейской пустыни.


За то, что Исход —
Хоть и поздно – всё же случился;
Что жив до сих пор,
Не разбился, не спился.


Особо за то,
Что, ни слова молитвы не зная,
Уже я, по сути, допущен
В приёмную Рая.


Мне так на душе
Не бывало спокойно доныне,
Как в этих невзрачных горах
Иудейской пустыни.

Слияние

Уже и смех, и слёзы
Остались позади —
Сибирские морозы,
Балтийские дожди.


И местные евреи
Нам говорят: «Смотри,
Как медленно светлеет
Израиль изнутри.»


Движенье и слиянье —
Великий «никайон» ^[3].
Уже его сиянье
Видать со всех сторон.


Мы «пашем» с интересом
С утра и до утра.
Совсем другая пьеса
Здесь шла ещё вчера.


Мы стали выше ростом —
Совсем иной полёт.
А завтра на подмостках
Другой спектакль пойдёт.

Ашкелону

Путь земной закончить дай мне силы,
На последний выдох и поклон,
Скромный, незатейливый и милый,
Иудейский город Ашкелон.


Мой просторный, молодой и древний,
Дай мне ничего и дай всего,
Ты – моя родимая деревня,
И столица сердца моего.


Дай ещё мне дюжину апрелей,
И хотя бы столько октябрей.
Вряд ли так тебя ещё воспели
Бескорыстнее или добрей.


Поклоняюсь якорю и флагу
Здесь, где волны ласково поют.
В землю я твою, наверно, лягу,
Мой причал последний и приют.


Научился смерти не бояться
Я у этой голубой воды.
На твоём песке запечатлятся
Пусть мои последние следы.


Я грустить не буду о разлуке,
Потому как подавать мне весть,
Я надеюсь, будут внуки —
Внуки, народившиеся здесь.

***

Какой сегодня вечер пряный!
Ещё тепло, ещё светло.
Спасибо осени за праздник,
Спасибо лету, что прошло.


И птице завтрашней спасибо,
Спасибо – дожил до утра.
Я небесам шепчу: «Спасите
От боли, что была вчера».


И да хранит нас всех от горя
И голубой, и белый цвет.
Как элегично дышит море,
Какой простой даёт совет:


«Живи покуда, наслаждайся.
Как я дышу, так ты дыши.
Не суетись, не зарывайся,
А можешь, так стихи пиши.»


И всё вокруг полно доверья,
Что раньше и не снилось нам.
Здесь ритмы скачут по волнам,
И рифмы падают с деревьев.

Осенний эскиз

Жёлтый клён на зелёной поляне стоит,
И такой удивительно ласковый вид —
Левитану, наверно, не снилось.
Левитан, главный русский художник, Исаак,
Ну признайся – слабо намалярить вот так?
Вы смогли бы, скажите на милость?


Одинокое облако вдалеке,
Куст зелёный на жёлтом песке,
Кошка рыжая с голубем в паре.
Ну, ответь мне, пожалуйста, Веня Ван-Гог,
Ты б такое на трезвую голову смог
Там – на юге, в провинции Арля?


В том и радость, и грусть, и успех, и беда:
Ни за что и нигде, никому, никогда…
Вам такое вовек не приснится —
То, что утром сегодня открылося мне
В Иудейской моей стороне:
Лист, летящий под небом из ситца.


Жаль, конечно, что в этом отрезке пути
Ваших красок карминовых не развести,
Будь хоть дважды, хоть трижды поэтом
В апельсиновых этих осенних лесах.
…Если завтра мы встретимся на небесах,
Расскажу я вам лично об этом.

На своём берегу

Ласковый вечер спустился
В эти святые края.
Вот наконец и прибился
К милому берегу я.


Воина внук и раввина,
Бывший российский моряк,
Как тебе эта равнина
И левантийский маяк?


Как тебе этот гортанный,
Этот горячий язык,
Запах фалафельных пряный?
Да, понемногу привык.


Кончилась пьяная свадьба —
Что же о том горевать!
Вот на могилу слетать бы
К маме.
А после опять
Буду вдыхать у порога
Вечер тягучий, как мёд.


Ну, а отсюда дорога
Лишь вертикально идёт…

За гранью

Ни днём, ни чёрной ночью,
Мне кажется опять,
Уж никогда воочью
Тех мест не увидать.


За гранью и за кругом
Живу я неспеша.
Между Днепром и Бугом
Ещё моя душа.


Где мокрым листопадом
Засыпаны года.
И я твержу: «Не надо,
Не надо мне туда!»


Я хуже или лучше
На свете жил досель,
Но вот родился внучек
В Эрец Исраэль ^[4].


Он не чужак приезжий
Из русских палестин,
А этих побережий
Законный гражданин.


Он станет новой вехой,
Он станет новым днём.
И только дальним эхом
Россия будет в нём.


Какой-то далью серой
И дымкой голубой,
Какой-то прежней верой
И дедовой судьбой.


Над этим вечным морем,
Где властвует иврит,
Он прикоснётся к Торе,
Молитву сотворит.


О том тысячелетье,
Неведомом ему.
О прадеде и деде,
Что канули во тьму.

Утренняя молитва

Хочу я у внучки на свадьбе гульнуть,
На сына её хоть разочек взглянуть.
Чтоб в будущем веке хотя бы денёк,
Хотя бы часок
Быть счастливым я мог.


Я очень устал здесь,
Но тихо молю:
Господь, дай мне времени,
Я потерплю.


Дай тыщи восходов и тыщи дождей
На долгие годы для наших детей.
Дай песню одну, но без всяких оков,
Тогда и зови —
Я к дороге готов.


Но прежде хочу, чтоб сгорело в огне
Всё, что я и сам ненавижу во мне.
Чтоб сдохли враги,
Чтоб воскресли друзья.
Мне лучшей молитвы придумать нельзя.
Особая нация
Русская эмиграция:
Русский, еврей,
Это особая нация,
Это – крутой рассол.


В этом рассоле квасятся
Столько десятков лет
Гении, воры, классики —
Бывшей России цвет.


Мы, как степные лошади
С крепкою головой —
На Тель-Авивской площади, —
Бруклинской мостовой.


Слава за нами тянется
Памятного греха:
Мы мировые пьяницы
И мастера стиха.
Родины горькой отпрыски,
Бывшей страны народ,
Словно в бессрочном отпуске,
Здесь, «за бугром», живёт.

Сон перед Песахом

Сон тяжёлый мне голову мнёт.
Это ж надо такому присниться!
…В мокрой просеке серая птица
Всё никак не сорвётся в полёт.
Перья встрепаны, ноги в крови,
Переломаны крылья большие.
Далеко до пределов России,
Как от чёрного зла до любви.
Ветер чёрный гуляет в лесу,
И плывет в небе месяц библейский.
Профиль птицы такой иудейский…


Я проснулся в четвёртом часу,
Голубое окно растворил.


Лёгкий бриз Средиземного моря
Долетал из-за ближнего мола
И в рассветные трубы трубил.
Но стоял этот сон в голове,
Как сюжет из шекспировской пьесы.


…Скоро праздник, подумалось, – Песах.
Это видно по яркой траве.

Иудейский верлибр

Я – воздух на конце огня,
Я – камень на конце дождя,
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного.
Я – корень дерева,
Что тысячи тысяч лет
Питалось сточными водами
Чёрно-багрового мегаполиса,
Дерева тысячи лет
Дышащего удушливым дымом,
Высокого дерева
Весной выстреливающего в небо
Миллионы миллионов
Зеленых моих внучат,
Печально умирающих осенью
И уносимых жёлтыми ветрами
В серую пустыню.
Я – верхний слой живой земли
Под постаментом чёрного памятника тьмы.
Я – трава, ломающая железный асфальт.
Я – ствол пушки,
Нацеленной чугунным ядром
В самое сердце добра.
Я – голубая вода
Для закалки стали будущего меча,
Что снесёт с чёрного памятника
Смрадную голову зла и ненависти.
Я – острие этого меча.
Я – крик
На грани рыдания и песни.
Я – расстояние
От родильного крика
До смертного вздоха.
Вот поэтому
Я – синее на грани красного,
Я – белое на грани чёрного,
Камень на конце дождя,
Воздух на острие огня.

Возле синагоги

Возле белой синагоги
Дева смуглая стоит,
И младенец тихо дремлет
На её крутом плече.
Возле белой синагоги
Я стою – российский жид,
И войти я не решаюсь
Под ее высокий свод.


Мимо – в чёрных лапсердаках,
В шляпах чёрных и в пенсне.
Вот проходит сын Хабада,
Смотрит странно на меня.
Мимо – в чёрных лапсердаках…
А душа моя – во сне.
Не решаюсь, не решаюсь
Я переступить порог.


Я молюсь звезде заката,
Первой вспыхнувшей звезде.
И мои воспоминанья
Никому не увидать.
Я молюсь звезде заката
Одинаковой везде —
То ли в Иерусалиме,
То ли в Ялте, на горе.
Есть о чём мне помолиться.
Что у Бога попросить.
Сколько смуты накопилось


За прошедшие года.
Подойти к свече вечерней
И поклоны долго бить.
…Только я Его не вижу,
И не видит Он меня.

Кадиш ^[5]

В зените солнце так палило,
Как палит здесь во все века.
Мы стали на краю могилы —
У кромки рыжего песка.


Вот здесь тебе досталось выпить
Последний приторный стакан,
Где Иордан впадает в Припять.
А, может, Припять – в Иордан.


Нет места для зелёной злобы.
Есть только горечь и печаль.
Как далеко достал Чернобыль!
В какую докатился даль!


Кадиш короткий кончен чинно,
Холодный камешек в руке.
А иудейская долина
На русском плачет языке.

Мой иврит

Вы только превратно меня не поймите —
Не врун я, не лжец, не нахал —
Я с нежного детства болтал на иврите,
Но сам я себя не слыхал.


В зелёные годы и в спелые годы
Лежал я в развалинах школ
Отрезанной веткой большого народа,
Зарытой в российский подзол.


А соки ее пробивались так редко
Сквозь стыд, и сквозь страх, и сквозь грех.
И что я сегодня —
Та самая ветка,
А, может зелёный побег?
Так кто я сегодня,
Так кто я, скажите?
Я стар и настолько же мал.


…Я с детства еще говорил на иврите,
Но только об этом не знал.

Привыкаю

Я так привык быть несчастливым,
Тянуть суровой жизни нить,
Что нынче как-то некрасиво
Мне жаловаться или ныть.


Ведь, слава Богу, жив я вроде,
И слава Богу, вроде сыт.
И в окружающей природе
Ничто мне вроде не грозит.


И море тёплое игриво,
И свет горит в моём дому.
Я привыкаю быть счастливым —
Привыкнуть можно ко всему.

***

Мы с внуком в шахматы сыграем,
Потом из лука постреляем,
Затем еще чего начнём —
К примеру – бицепсы качнём.


Мой внучек Филька,
Нет причины
Бездействовать —
Ведь мы – мужчины.
Давай, не кисни и не ной!
Вперед! И повторяй за мной!


Наверно, Богу так угодно,
Что б ты был сильным и свободным.
Осваивай борьбу и бег,
Другого века человек.
Берись за кисть и за смычок,
Мой внук, мой птенчик, мой бычок!


Но только чтобы не война…
Твоя вина – моя вина.
Народы, расы – всё враньё!
Земля – Отечество твоё!
Стихи пиши, долби гранит —
Трудолюбивых Бог хранит.


Он слушает меня пока,
Но всё же морщится слегка,
И мне даёт такой ответ:
– Не доставай! Сам знаю, дед…

***

Стала речь моя исповедальной —
Здесь, где я поднялся и упал,
Где, не только территориально,
Ближе к Богу я сегодня стал.


Восемь лет хожу по новой тверди,
Восемь лет тропу к Нему ищу.
Но за мною следом бродят черти,
Хлопают, кривляясь, по плечу.


Боже мой, я знаю не по слухам
(Потому как это сам прошёл),
Что крутая русская сивуха
Делает с еврейскою душой.


Но моя душа не виновата,
Столько лет блуждавшая в лесу.
Ангелы мои – мои внучата,
Только лишь они меня спасут.


Иерусалим – моя столица.
Здесь и оплачу свои долги.
Господи! Евреем дал родиться —
Умереть евреем помоги.

Молитва

…еврей – это святое существо.

Л. Толстой, 1891 год

Всемилостивый Бог,
Я – русский иудей —
Молюсь не за себя,
А за своих детей.


Пока я в мир иной
Неспешно ухожу,
На внуков и детей
Всё пристальней гляжу.


Молитвою моей
Пусть будет русский стих —
О том, что никогда
Ты не оставишь их.


На Волге, на Днепре,
На Иордан-реке —
Прости, что я молюсь
На русском языке.

Нью-Вавилон

А что привёз с собой, —
Сумей сберечь,
Как ту святую воду из колодца.
…В Израиле – украинская речь
(Я вздрогнул даже)
Громко раздаётся.


Как без вести давно пропавший брат,
Является утраченное слово.
Как будто тыщи лет тому назад,
Нью-Вавилон здесь создаётся снова.


Ещё мне часто снятся те края,
Где обитают ангелы и черти.
Язык мой русский – родина моя,
Отречься от тебя – мне равно смерти,


На этом языке душа болит
И радуется новою судьбою.
Мой русский родич,
Изучай иврит:
Ведь мы – от Бога одного с тобою.

Изменения

Приобретают новые значенья
События, и мысли, и слова.
Уже за мной – иное поколенье;
Точнее быть – так даже целых два.


Мои – неужто вправду? – эти дети,
И внуки эти?
Кто 6 подумать мог!
Хочу увидеть поколенье третье,
Но это, если мне позволит Бог.


Я возраст свой порою забываю.
И вот, покуда длится этот миг,
Волна накатывает молодая
На слово неизбежное – «старик».


И ничего не изменилось будто,
За исключеньем мелочи одной:
Где в слове «Бог» писал строчную букву,
Уже не обойтись без прописной.

***

Серьёзные сроки приспели,
Раздумья толпятся гурьбой.
Что делать мне с этим апрелем
И с этой весной голубой?


Что делать мне с этим рассветом,
С заботой грядущего дня?
Устала душа от диеты,
И в странствия манит меня.


И запах костра горьковатый
Я чувствую как-то острей.


…Что делать мне с этим закатом,
С апрелем,
И с жизнью моей?

ПАРИЖ – ЛОНДОН

Перелёт

Я не на «Боинге» летел —
На крыльях сказки.
А справа небосвод алел
Невиданной раскраски.


Я полстолетья ожидал
Такого рейса.
А рядышком Тору читал
Попутчик в пейсах.


Носители подагр и грыж
И прочих болей
Летят из Эреца ^[6] в Париж —
Не менее, не более.


И даже те, кто встать не мог
Вчера с постели,
Переступили свой порог —
Летели!…


Не то что стонов —
Вздоха нет,
И даже шутки кстати.


Аэропорт. Париж. Рассвет.
…На самом на закате.

Поздние прогулки

Как белый человек,
Вхожу в «Гранд Опера»,
Фотографируюсь на Эйфелевой башне.
На авеню Дэ Итали с утра
Пью кофе.
В полдень сувенир пустяшный
Куплю над Сеной,
Франками звеня.
И как когда-то Хэм,
По Монпарнасу
Пройду вразвалку —
Весь Париж в огнях —
И возвращусь в отель
К ночному часу.
Опухли ноги,
Пухнет голова
От этих слишком поздних впечатлений
И скошенная майская трава
Молочно пахнет,
Словно в День Творенья.
Минутку посижу – саднит в боку,
Но я ещё тащусь в кафе «Ротонда».
Стою, припав к дверному косяку,
Без всякой позы и без всякой фронды.
Бульвар Распай, уж ты меня прости —
Свернул бы влево, но устал серьёзно.
Пора передохнуть. Ловлю такси.
…Как поздно всё же,
Как, однако, поздно!

***

Какой запоздалый подарок
Случился над Сеной-рекой:
Стою под какой-то там аркой —
Неважно совсем под какой.


Чего и какого я ради
По улицам этим плетусь?
Какая-то горькая радость,
Какая-то сладкая грусть.


Я выйду к тому переулку,
Под этим пройдусь фонарём.


…Как пахнет французская булка! —
Как в нищенском детстве моём,


Как в том огневом и морозном,
Раздетом, голодном, босом.


Париж! Я ребёнок твой поздний —
Лишь выгляжу старше лицом.

***

Оторвавшись от милой жены,
Я гулял по ночному Парижу.
И почувствовал, что сожжены
Все мосты. И опор я не вижу.


Где я был? Где шатался досель?
Где певал хулиганские песни?
Как случилось: бульвар Сен-Мишель
Променял на бандитскую Пресню?


Я родился не там, не тогда —
Сирый пасынок дикой отчизны.
Вместо жизни случилась беда…


Всё же я ещё жив – после жизни.


И помыслить я даже не мог,
Что я буду когда-нибудь старым,
И окажет мне милости Бог:
Пить бордо на долине Луары.


На Монмартре картину куплю,
К Сене выйду, хмельной спозаранку.
– Мужики, ну ещё по рублю
Соберём! Извиняюсь – по франку.


Я живой: даже выпить могу,
Но жена разрешает немного.
И перед судьбою в долгу,
«Слава Богу, – шепчу, —
«Слава Богу!…»

Сны сбываются

Десять франков – не деньги,
Куплю себе «Русскую мысль».
Ноги вытяну, лягу,
Умывшись парижской водой.
Почитаю, хотя для меня
Эти мысли прокисли…


Сны сбываются значит,
В которых я был молодой.


Как-никак повезло,
Что родился я русским евреем.
Мне глаза завязали,
Стянув на затылке узлом…
Ветерок прилетел —
И с Монмартра кофейнями веет.
Элегично в душе,
Только горло с чего-то свело.


Слава Богу ещё,
Что душа не совсем постарела,
Ну а хвори телесные
Как-нибудь перетерплю.
Сил хватило ещё
Приволочь своё грешное тело
К Нотр Дам де Пари —
Эти камни я с детства люблю.


В Люксембургском саду,
Где когда-то сидел Модильяни,
Майский воздух вдыхаю,
Запивая легчайшим бордо.
Здесь бродил Гумилёв,
Обними Ахматову Аню, —
Десять лет до расстрела
И вечер такой молодой.


Слишком хрестоматийно —
Я это и сам понимаю…


Деревянную лавочку
Солнце успело нагреть.
Я присел, развалясь,
И подумал: «Спасибо, Израиль,
Что за чёрным забором
Позволил мне не умереть».

***

Ничто не отвлекает
От бесполезных дел,
Никто мне не мешает
По Лондону шататься.
И за спиной остался
Рубеж и тот предел,
Где бы следил за мною некто в штатском.


Ну вот и, наконец,
Язык сгодился мне,
Которым я владел
Уже неплохо в детстве.
Но видеть это мог
Я разве что во сне,
Поскольку был тогда я человек советский…


Опять я не о том,
И снова – не туда.
Но я не виноват:
Всё не забудешь сразу.
…Вот Тауэр стоит,
Алмазная вода
Вот из фонтана бьёт,
И день, как по заказу.


Не надо воздыхать,
И подведём итог,
Пока вагон метро проносится со свистом:
Наверно, всё же есть
На этом свете Бог —
Мне снова столько лет,
Как Оливеру Твисту.

Выходя из музея Мадам Тюссо

Сидела с Депардье моя жена,
Я в это время с Нельсоном трепался.
Хлебнул с Шекспиром красного вина,
Жаль – Байрон по дороге не попался.


Я вышел. А у зданья Би-Би-Си
Вдруг кстати вспомнил этого майора,
Который двадцать лет тому трусил
Меня, пугая лагерным забором.


Зайдём, майор, в простой английский паб,
Пройдём под красным фонарём на Сохо.
Тебе я склею пару клёвых баб —
Они «допросят» так, что станет плохо.


Да хрен с тобой!…
То было в страшном сне,
Когда ты предлагал мне папиросы.
Тем более, что, может быть, в Чечне
Уже давно отбросил ты колёса.


…Сияет Пикадилли. И Тюссо
Мадам давно осталась за спиною.
Спасибо, сволочь, и «сенкью» за всё,
За всё «мерси», что сделал ты со мною.

***

Идёт по Темзе пароход,
Я на ходу обедаю.
Куда идёт, зачем идёт —
Не знаю и не ведаю.


На Трафальгарской посижу,
Дыша великим городом,
И за голубкой подгляжу,
Что завлекает голубя.


Суббота в Лондоне – Шабат.
Как говорят на родине.
Спина болит, ступни горят
От расстояний пройденных.


Сидел бы так – мне всё равно —
Хоть гостем, а хоть жителем.
Ирландец рыжий пьёт вино,
Да из горла, как в Питере.


Как Нельсон высоко стоит
В объятьях полдня свежего!
Кругом ребята все свои,
Но только чуть повежливей.


От впечатлений еле жив,
Встаю и дальше топаю.
… А вечером – на Тель-Авив,
В его объятья тёплые.

ИТАЛИЯ

***

Мы вырвались с тобой из круга
Своих обыденных забот.
Вдыхай Италию, подруга, —
Здесь жизнерадостный народ.


В гостинице, в Монте-Катини
Нет смысла киснуть —
В путь пора!
Струится вечер темносиний,
И небо чистое с утра.


Мы столько лет в замоте жили,
Такой тащили груз и вес,
Что, право, честно заслужили
С тобою порцию чудес.


Нас май с природой обвенчает.
Я этот май дарю тебе.
…Мы во Флоренцию въезжаем —
Благодарение судьбе.

Флоренция

Какого тебе ещё надо рожна!
Картину купи и бутылку вина.
Ныряй с головой, закрывая глаза,
В шальной, боевой Флорентийский базар


Хоть вера не та и ментальность не та —
К ступеням собора Святого Христа
Присядь, если двигаться далее лень,
Используя статуи мраморной тень.


Душе дай пожить без заумных идей,
Разлива российского иудей.


И, глядя на звёзды, к гостинице правь,
Прикончи вино, а картину оставь.

Венеция

Звёзды в тучах спрятались
В итальянском небе.
Я впервые радуюсь
Там, где раньше не был.


Сладкий воздух странствий,
Обалдев, вдыхаю.
Ах венецианская
Улица ночная!


Вечер в декорациях
Золотых и синих.
…И цветёт акация,
Как на Украине.

Швейцарский эскиз

Сгустились сумерки,
Как прошлогодний мёд.
Какое-то швейцарское селенье
У озера стоит на отраженье
Своём – вниз крышами, наоборот.


И в этой перевёрнутости есть
Какой-то смысл,
И даже тайность шифра.
И возраста внушительная цифра
Читается всего, как 26.


Так в сумерках альпийский снег блестит,
Что все ответы кажутся вопросами.
В воде проплыло что-то вверх колёсами —
То вертолёт вдоль озера летит.

ИСПАНИЯ

По Гвадалквивиру

Невелика река, неглубока,
Но утонули в той реке века.
И старый мир, и этот новый мир
Сокрыл в воде своей Гвадалквивир.
Корабль старый, ржавые борта:
Какая истребилась красота!
Еврейская-арабская река,
Как радость, и как горе, глубока.
И христиан угрюмая струя —
Своя. А может быть, и не своя.
И правит праздник,
Правит вечный пир —
Гвадалквивир.


На стыках океанов и морей,
В истоках рек —
Везде бывал еврей.
Его дома и камни синагог,
И патио —
Слепой заметить мог.
Но зрячий враг отнюдь не замечал
Камней еврейских этих и Начал.
Не замечай нас, враг, не замечай,
Права свои неправые качай,
И рвы копай и печи раздувай!
Давай копай! Стреляй!
Души, давай!
Но и сквозь пепел прорастёт звезда
Давида – это навсегда!
В Днепре топи, в Освенциме сжигай…
Но «Хай Израиль! Хай!» ^[7]
Что хочешь делай,
Но неистребим
Народ по имени Иегудим! ^[8]

Улетаю в Мадрид

Вечерами закат по-иному горит —
Жёлтым цветом сменился зелёный.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.


Далее кругом идёт в эти дни голова.
Не юнец – поспокойней бы надо.
Но как сладко катаются в горле слова:
Барселона, Севилья, Гранада!


Кастаньеты стучат, и коррида орёт,
И фламенко – сердечное средство.
Завтра утром – туда, лишь один перелёт
До мечты и до сказки из детства.


По-испански любой карапуз говорит
Там – в красивой стране, непреклонной.
Завтра утром я улетаю в Мадрид.
Ожидай меня из Барселоны.

Покидал Кордову

Дай мне слово, Кордова,
Что ты не забудешь меня,
Охранишь моё слово
От тления и огня.


Благодарен проулкам
И патио в древней пыли,
Мостовым твоим гулким,
Которыми предки прошли.


И морозит, и греет
Той жизни исчезнувшей свет.
Тех столетий евреи
Как будто бы смотрят вослед.


И мне кажется, снова
Подают запоздалую весть.
Обнимаю, Кордова,
Тебя – лишь за то, что ты есть.


Это древняя драма —
Гордиться, что сам ты еврей.
…Я, как сын Авраама,
Иду по Кордове своей.

СКАНДИНАВИЯ

Дождь в Копенгагене

В Копенгагене – дождь.
В шесть утра закрывают кабак.
Ночь окончилась, но
Не унять загулявших никак.


Вдоль канала датчанка угрюмо метет
Мостовую.
А дождик с похмелья
За нею идёт.


В Копенгагене – утро.
Промокли на мачтах флажки.
Элегично в душе,
Ноги так непривычно легки.


Это утро. И – август…
Прохлада врывается в грудь.
Этот дождик, душа,
Сохрани, охрани, не забудь!


Прояснилось. И шхуны,
Еще не проснувшись, стоят.
А у окон – промытый, спокойный
И радостный взгляд.


Подгулявший, пропивший
Последнюю крону матрос,
Задаёт мне по-датски
Какой-то невнятный вопрос.


To ли время спросил,
То ли денежку он попросил?
Улыбнулся и дальше поплёлся,
Как видно, без сил.


Я шатаюсь без цели
Вдоль мачт. И тихонько пою
Про заморскую гавань
Недатскую песню свою.


И никто тут не спросит,
О чём эта песня моя,
Да и как занесло меня, грешного,
В эти края.


Стрельнул парус,
И рядышком где-то плеснуло весло…
Слава Богу – на склоне житейском
И мне повезло!


И вернуться на этот причал
Я, пожалуй, – не прочь.
Склянки пробили семь.
В Копенгагене кончился дождь.

«Вечерний звон» в Данни

По пешеходной уличной реке,
Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.
В разноязыком гуле различаем
«Вечерний звон» на русском языке.


Печален звук. Кому они поют —
Кокошник, сарафан и балалайка? —
И только голубей панельных стайка
Их слушает, пока зерно клюют.


Певица, подувядшая давно,
Три музыканта в расписных рубахах
Стоят на тротуаре, как на плахе,
О чём поют – прохожим всё равно.


Что я могу на этом берегу,
Турист, делами не обременённый? —
Ну разве что в коробку бросить крону.
Вот, собственно, и всё, что я могу.


Бреду в свою гостиницу пешком,
И думаю с какой-то горькой страстью:
«Как счастлив я, и вместе – как несчастен
С родным своим российским языком!»


«Вечерний звон»… А, может, это крик,
Звенящий крик, протяжный и усталый?
Каким огромным взрывом разметало
Тебя по свету, мой родной язык!


Хоть и неплохо это, в самом деле,
Но горько, что стоишь ты на панели.

Размышления у водопада

Немного бы в Норвегии пожить,
Не выгоды —
Души спасенья ради.
Не для того, чтоб троллей ублажить,
А для того, чтоб с эльфами поладить.


На фоне снежных шапок и озёр
Тебя обнимут истины и сказки
Какой бы ни был клоун и позёр —
Останешься без позы и без маски.


Примерно тыщу лет тому назад
Селение здесь ледником слизало.
Нет, это не прекрасный водопад —
А скалы плачут чистыми слезами.


Из этих слёз рождается река,
И в ней вскипает водопада брага.
Напейся ею досыта, пока
В груди твоей не прорастёт отвага.


На белой высоте замрёт душа,
На ленте цирковой дороги чёрной.
И долго будешь думать, не спеша
Вдыхая этот чистый воздух горный.


Отчётлив гор голубоватый лик,
Где обитают ангелы и черти.
А сроки знает разве что ледник —
Рождения, цветения и смерти.

Рыбный рынок в Бергене

Что болтаться по рыбному ряду зазря
И в охотку?
Золотисто-копчёного купим угря
И селёдку.


Отпускают сомненья, уходит тоска,
Как сквозь сетки.
Возлежат на прилавках минога, треска
И креветки.


Краб краснеет, как будто зардевшийся принц
Под короной.
И торговки весёлые с блюдцами лиц
Прячут кроны.


Я хожу, на халяву креветки жую,
Так, на пробу,
Ублажая тем самым и душу свою,
И утробу.


И на этом, не знамом досель берегу,
Этом бреге,
Я ни ног и ни денег не берегу.
Утро. Берген…

***

Над фьордами —
Чреда гранитных лбов,
И небо —
Из простой суровой ткани.
Норвегия! – последняя любовь
В моём на белом свете пребываньи.


С души сползает серой льдиной грим,
И кажется:
Сейчас над гладью водной
Возникнет на крутом откосе Григ —
Трагический и, вместе с тем, свободный.


Я столько раз влюблялся в те края,
Куда меня волна судьбы бросала.
О жизнь неутолимая моя! —
Любви с избытком,
Но и зла – немало.


Над фьордами
Понятно всё без слов,
И можно в чувствах признаваться молча.
Норвегия – последняя любовь —
Ты – словно луч закатный
Перед ночью.

Если бы…

Были б деньги – купил бы в Норвегии дом,
Поселил бы друзей в этом доме своём,
Да и сам проводил бы там лето.
Вдалеке от бензиновых смрадных дорог
Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,
Но пока нету денег на это.


На скале я над фьордом повесил бы флаг
Из полотнища белого в синих кругах,
В озарении солнечных бликов.
А в подвале бы винная бочка была,
И скамейки сосновые вдоль стола —
Всё удобно, без лоска и шика.


Мы ловили бы рыбу, собирали грибы
Рядом с домом, если бы да кабы…
Чай хлебали с малиною свежей.
А с утра бы писали такие стихи,
Что все прошлые наши огрехи-грехи
Вспоминались бы реже и реже.


Там звенела бы чисто любая строка,
Как вода с поднебесного ледника,
И как ветер над Северным морем.
А над лесом бы занималась заря,
Нескончаемый день дружбе нашей даря
Без тревог и тем более – горя.


Только море и небо. Зарница и гром.
Были б деньги —
Купил бы в Норвегии дом.

ИЗ АМЕРИКАНСКОГО БЛОКНОТА

Просыпайся, Америка!

Как же это, друзья, получается:
Я, считая, все пальцы загну.
Но, когда Тель-Авив просыпается,
То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.


Так охота, попив утром кофию,
«Бокер тов» ^[9] прокричать в телефон.
Но зачем вам моя философия? —
Над Америкой темень и сон.


Прёт волна с европейского берега,
Воет ветер, как дьявол в трубе.
Просыпайся скорее, Америка! —
Мы такое расскажем тебе.


Здесь, покуда тебе отдыхалось —
Нашей общей свободы оплот, —
Мы такого уже нахлебались —
Всё с Востока, с Востока идёт.


Разве ты позабыла: Восток —
Нашей веры и вашей исток.
Ведь на хлебе Востока возрос
Этот мальчик, который – Христос.

После 11 сентября 2001 года

Над Гудзоном воздух горький
Под великим звёздным флагом.
Призадумались в Нью-Йорке,
В Вашингтоне и в Чикаго.


Даже, если ты летишь
На Лас-Вегас – развлекаться,
В аэропорту – стриптиз:
Заставляют раздеваться.


Лучиком проткнет меня,
И просветят всё – до точки:
Даже слышно, как звенят
Все застёжки и крючочки.


Гвоздиком прибит каблук —
Гвоздик может быть оружьем.
Это тоже лишний звук,
Подозрительный, ненужный.


До чего обманчив вид
Всех, когда в умах разруха!
Может, террорист-бандит —
Эта, в чепчике, старуха.


Истина всегда во тьме —
Голубем глядится кобра.
Как узнаешь, что в уме
Юноши с улыбкой доброй.


…В самолёте стюардесса
Угощает свежей прессой.
Нефть, газопровод, эмбарго —
Мне ни холодно, ни жарко:
Всё – газетная фигня.
Может, вся эта фигня
Целит именно в меня.

Встреча с братом в Чикаго

Ах, как ты залетел
Далёко-далеко,
Любимый младший брат,
Двоюродно-родимый!


Как дышится светло,
Как пишется легко,
Когда под боком ты,
Живой и невредимый!


Зачем же и куда
Собрался и удрал?
Но память – есть души