* * *

– Я побежала тебе навстречу, сбивая тонкие каблучки своих парчовых туфель о неровную брусчатку. Янтарное ожерелье металось и прыгало на груди…

Послушай, мне кажется, что это уже было однажды! Во сне, что ли? Понимаешь, кажется… Я вспоминаю, будто однажды бежала кому-то навстречу, отбрасывая узенькими носками туфель куски битой черепицы, нетерпеливо перепрыгивая через кучи ломаного кирпича – из одной обиженно выглядывал круглый медный бок двухфутового кренделя, бывшая вывеска булочника Бергера. Я так торопилась, так торопилась…

Но сейчас-то куда торопиться? Зачем бежать? Какая катастрофа произойдет, если я опоздаю?

Ты лениво посмотришь на часы и, даже не огорчившись, медленно уйдешь, и не все ли мне равно – куда? Я обнаружу твое отсутствие, повернусь и пойду обратно, даже с каким-то удовлетворением – вот, судьба так распорядилась, нам не быть вместе, я подчиняюсь.

Постой, постой, как я сказала? Медный крендель, булочник – как его? Бергер! Откуда он взялся? Если крепко-крепко задуматься, зажать уши и зажмурить глаза, то возникает совсем уж странная картина. Стены с проломами. Окна заколочены. На улице ни души. Чей-то долгий стон из развалин. Да что же это такое? Мой ли это город вообще? Что с ним сделалось?

Парчовые туфельки, битая черепица, черное чугунное ядро, что дальше? Одно странное воспоминание немедленно потянуло за собой другие, да и воспоминания ли это?

Постой, не уходи, сейчас я подбегу к тебе, отдышусь и спрошу – что такое со мной происходит? Ты человек серьезный, ты, наверное, спросишь: а когда все эти чудеса начались?

Зимой, скажу я тебе, в январе, когда я увидела в витрине ателье «Золотая туфелька», что на улице Суворова, парчовые башмачки. Не то чтоб они были сверхмодные… Сама не зная почему, я сразу же зашла и заказала их. И мне это самой не показалось странным, хотя я и тогда понимала, что переливчатая парча долго не продержится, истреплется за месяц. Странным мне это кажется теперь, когда я поняла, зачем они мне были нужны. Затем, чтобы сегодня пробежать по горбатым камням, спотыкаясь и скользя, полсотни шагов, отделявших тебя от меня.

Ты тут ни при чем! Все дело именно в туфлях.

Да, и еще янтарь. Вернее, ощущение щелканья подвесок по шее и груди. Из-за сорока рублей на ожерелье – целая стипендия! – дома приключился маленький скандал. Но когда я застегнула на шее пряжку, то почувствовала, как вместе с тихим перестуком янтариков ко мне вернулось что-то тревожное и печальное, что-то давно забытое, только вот что?

– Не знаю. Это тебе, наверное, от жары мерещится. Я уж думал, ты не придешь. Я ждал тебя потому, что обещал, ждал и думал – да зачем нам она, эта встреча? Мы будем, как всегда, говорить ни о чем, а потом стемнеет, и я буду, как всегда, целовать тебя в узком дворике. Потом провожу и, возвращаясь домой, буду думать о великой ненужности этой встречи и этих поцелуев. Ведь ни ты, ни я не назовем то, что притягивает нас друг к другу, любовью. Любовь – другая…

– Какая? Ты знаешь это?

– Нет. Не знаю. И приди она ко мне теперь – я бы растерялся. Мы выросли длинные, как баскетболисты, и умные, как Ньютоны, если бы меня назначили заведовать синхрофазотроном, я бы согласился и справился. Мы же знаем, что происходит и внутри атома, и внутри солнца! Но какой доктор наук объяснит нам, что происходит внутри нас самих? Я тебе честно скажу – я боюсь не боли и не разочарования, а той ответственности за другого человека, которую предполагает любовь. И ты ее боишься. Разве нет? Мы оба пока не в силах взять на себя эту ответственность. И если то, что нас притягивает друг к другу, все-таки есть любовь, думал я, то тем хуже, любовь слишком ко многому обязывает…

Но и со мной сегодня произошла странная вещь. Приближаясь к месту нашей встречи, я представил себе, как ты выбегаешь именно из-за этого угла. Как придерживаешь рукой свое пляшущее ожерелье. И я стал ждать тебя оттуда, хотя что-то не пускало меня навстречу. Ощущение было такое, будто я уже встречал тебя однажды именно в такой день, именно здесь. Вот я и торчал на солнцепеке, вот и ждал, как мальчишка, а когда увидел, не удивился и не обрадовался, а просто вздохнул вдруг с огромным облегчением, точно свершилось нечто великое! Представляешь? Давай все-таки отойдем в тень… Знаешь, чего бы я ни проповедовал, а хорошо, что ты пришла!

– Глупый! Зачем ты подстриг усы? Они теперь колются!

– Так и знал, что ты это скажешь! Ну так вот, я вздохнул с облегчением. Так бы я умиротворенно вздохнул, когда б мы встретились после какой-то огромной разлуки. И наваждение прошло. Это, наверное, жара… Я такой в Риге не припомню. Не воздух, а какой-то дурман. И еще твои духи в придачу! Странный запах… Французские? Слушай, мне от жары уже мерещится, или это так пахнет твое ожерелье?

– Ожерелье. Ты что, не знал, что янтарь долго сохраняет запах? Я это, кажется, всю жизнь знала. Раньше его аптекари специально выдерживали в чанах с разными настоями, давно, века два назад… Вот, правда, не знаю, какой ему тогда придавали запах. Не сладкий же! Вообще, если у тех аптекарей был хороший вкус, они делали аромат таким прохладительным, горьковатым, чтобы в нем были море, вечер… лимонная корочка… Понимаешь? Чтобы им вдруг потянуло пронзительно… ну, как внезапное воспоминание…

– В тебя переселилась душа средневекового аптекаря?

– А ты не смейся, Андри…

– Как? Как ты сказала? Что за ерунда, этого не может быть! Я вспомнил, что уже когда-то ты звала меня так – Андри! – я даже узнал интонацию… Погоди, погоди, дай вспомнить! И сама вспоминай. Твои парчовые башмачки. Крутые ступеньки винтовой лестницы. Какие-то цветы масляными красками на темных деревянных панелях. За лестницей направо тяжелая дверь, кованые узоры возле петель. Истертый каменный порог. Узенький дворик…

– Верно! Мои парчовые башмачки. Крутые ступеньки лестницы и расписные панели, под которыми я играла. Дверь – я знаю, я знаю, что за ней! И порог узнала. И дворик тоже. Погоди! Мы с тобой играем в какую-то странную игру, и Бог весть, куда она нас заведет.

– Думаешь, ее надо прервать, пока не поздно? Приказать себе – забудь! – и действительно забыть?

– А если она преподнесет сюрпризы? ведь переиграть сначала мы уже не сможем.

– Ты ставишь такое условие игры? Ну ладно. А и незачем! Давай решимся хоть на это. Ты же первая начала! Ну? Решено, жребий брошен, и, что бы ни случилось, я продолжаю. Это было летом. Летом? Или нет, скорее осенью. Начало сентября – это уже осень? А может, конец августа? Во всяком случае, уже было полно яблок, и я угощал лошадей свежей морковкой.

– Да, верно, лошади… Как раз в тот день утром ты привел во двор вороную кобылу лейтенанта Ангстрема. Ну, помнишь? Помнишь – может, даже не совсем утро, а ближе к полудню? Небо синее, солнце жаркое, и ты проводишь кобылу по нашему крошечному дворику, а она балуется и хватает тебя мягкими губами за полу потрепанного кафтана – ты что, в карманах морковку носил?

– Ну, морковку… И что же тут смешного?

– Я вспомнила, как месяц назад впервые увидела тебя из окна и спросила отца – это и есть наш новый конюх? Он ответил – да, и, кажется, толковый. По крайней мере за лошадьми господ лейтенантов присмотрит как надобно. Седлая нетерпеливую кобылу, ты так и нырял – то под шеей, то под животом, расправляя подпруги. Чувствовалось, какую радость доставляет тебе возня с лошадьми. Ты и по крупу ее похлопывал, и гриву ей ерошил да приглаживал, и даже, схватив обеими руками за кольца уздечки, поцеловал прямо в нос. Посмотри, говорил отец, куда нашим увальням до этого парня! Я согласилась. Одной рукой ты держал плетеный повод, другой откидывал волосы с лица и глядел ввысь, в небо, словно дыша его далекой прохладой. Я о чем-то громко заговорила с отцом, но ты даже не взглянул на мое окно. Вот это уже были чудеса – слышать женский голос и даже не посмотреть, кому он принадлежит!

– Я посмотрел, только осторожно. Мне совсем не хотелось, чтобы ты видела меня таким. Я ведь знал, что вернусь сюда в драгунском мундире, синем с красным, при шпаге, как подобает офицеру. А во время путешествия я оброс на изумление густой бородой, усов же не подстригал целую вечность. Притом был на мне серый латаный кафтанишко, как у обозного мужика, домотканая рубаха, на ногах – постолы. Уж потом разжился старыми сапогами…

– Но я тебе понравилась? Понравилась?

– Да. Очень. Только я удивился сперва – все бюргерские дочки беленькие, одна ты – с отливом в вороново крыло. Как в сказке – белолица да черноброва. Но твои волосы я бы в длинную косу заплел и спрятал, чтобы никто на них зря не глазел. А ты выпустила кудри на лоб до самых бровей!

– Глупый, это прическа такая – «фонтанж» называется. Однажды на охоте у французского короля графиня де Фонтанж растрепала волосы, все булавки разлетелись. Она не растерялась, сняла подвязку, схватила ею волосы, локоны и легли на лоб. Королю Людовику так понравилась эта прическа, что все дамы стали ее носить… Ну, у меня, конечно, не настоящий «фонтанж», там еще знаешь какую крепостную башню из волос, лент и кружев мастерить надо? На нее ни один чепчик не натянешь. Да и времени по утрам не хватит. А носить ее три дня, не расчесывая, я не могу, я так не приучена! Даже вспомнить смешно – как мы все ждали новостей из Парижа. Оттуда с великим опозданием приходили моды, залетали какие-то неясные отголоски роскошных балов, блистательных прогулок, королевских охот. Это был недосягаемый рай.

А здесь – сиди и благонравно жди, пока к тебе посватается достойный жених. Хорошо еще, если он из Большой гильдии – тогда хоть свадьбу шумную сыграют. За день до венчания гости с барабанным боем объедут вокруг Риги. Меня повезут в Мюнстерский зал, там господа члены магистрата и почтенные купцы выпьют за мое здоровье. Но за всеми хлопотами да тревогами я с перепугу и не замечу, как промчится самый праздничный день в жизни. Некому меня собирать под венец, матери давно нет. Но скорее всего меня выдадут за одного из наших подмастерьев – за Вильгельма или за Иоганна. Сыновей у отца нет, я одна, и негоже отдавать дело в чужие руки. А еще я могу… нет, могла бы выйти замуж за Олафа Ангстрема, которого определили к нам на постой вместе с Бьорном Фалькенбергом год назад вместо лейтенанта Ундсета. Бьорн женат, скоро к нему из Стокгольма приедет его Ингрид – Господи, где же их всех разместить? Даже если я отдам им свою комнату, а сама с Маде поселюсь в отцовском крошечном кабинете, где он принимает самых видных заказчиков, это выручит нас ненадолго. Бьорн говорил, что Ингрид ждет маленького. А Олаф пока холост. Он красив, это верно, нашим толстощеким Вильгельму и Иоганну с ним равняться бесполезно, но мало радости – быть женой шведского офицера в это ненадежное время. Да отец бы и не отдал меня Олафу. Я – дочь мастера и должна стать женой мастера.

Я с детства знала это. Меня к тому и готовили – быть примерной женой и матерью. Быть гордостью своего мужа и родных! Но какое это теперь имеет значение? Давай лучше сразу начнем с утра того самого дня.

Я проснулась в своем маленьком, чистеньком, уютном, ухоженном янтарном королевстве. Но на душе было неспокойно. Мне приснился странный сон, я тщетно пыталась его вспомнить, и мое бессилие огорчало и угнетало меня. Я медленно обводила взглядом комнату – это было мое утреннее приветствие янтарю.

Я подружилась с ним в детстве. Загубленные учениками заготовки были моими игрушками, я строила из них замки на полу отцовской мастерской. Однажды я нашла за его столиком потерянный кусочек, посмотрела сквозь него на свет и увидела внутри жучка. Когда у меня хотели забрать находку, я так просила и плакала, что жучка, несомненно предназначенного для другой надобности, мне отдали. Я долго хранила янтарик в шкатулке с материнскими украшениями, а потом Йорен догадался, хитро обточил его, оправил в скромное серебро, и я сделала его своим амулетом. Но это было позже, когда мне исполнилось четырнадцать…

Подмастерья меня баловали – мастерили на скорую руку из ненужных обломков четвероногие кругленькие фигурки, было время – даже шлифовали их, хотя за такие глупости получали нагоняй от отца. Я проводила пальцем по припорошенному белой пылью камню, и оставался сверкающий след… Потом мне позволили протирать янтарные шкатулки и чаши, зеркальные ободки и настенные украшения. Я подолгу держала их в руках, отец смеялся – моя дочь, о каком сказочном принце ты мечтаешь? Отец был хорошим мастером. Но смотреть вглубь отшлифованного янтаря меня научил не он, а Йорен. Смотришь, а в голову приходят разные чудеса, даже песни. Только не те баллады, которые так любили мои подружки, да и сама я их охотно пела за рукоделием, – про графа Фалькенштейна, про королевских детей, про рыцаря Улингера. Они были складные и чувствительные, особенно та, где юный граф приезжает к монастырским воротам, а навстречу выходит его возлюбленная в монашеском наряде. В это месте мне всегда хотелось плакать, так жалко было бедного графа и его невесту. Но баллады и янтарь – это было совсем, совсем разное… Янтарь заставлял звучать в ушах такие песни, каких еще, может, даже и на свете не было.

Однажды я смотрела на прозрачные янтарные пластинки с прожилками, и тут Маде за стеной запела что-то такое, что я замерла и не сразу догадалась ее позвать. Я никогда не понимала ее песен. В них не было ни начала достойного, ни трогательного конца, и сама она не могла объяснить толком, о чем они. Говорила – о лодочке под парусом, о братце на боевом коне, но разве же об этом бывают песни? И вот тогда она запела что-то неожиданно знакомое, нежное, долгожданное… Потом я просила ее повторить, но она застеснялась.

Сколько янтаря ни было у меня в комнате, мне все казалось мало. Мои перчатки лежали в янтарной шкатулке, над которой Йорен с отцовского позволения работал целых две недели. Мой письменный прибор – потому что именно я вела все счета в хозяйстве, отец еще два года назад стал меня к этому приучать, – был почти весь из янтаря. Мотки разноцветных ниток и иголки с булавками лежали в высокой янтарной чаше, от которой отказался заказчик – она немного треснула с края. Когда вечером в постели я на сон грядущий собиралась почитать, Маде приносила свечу в маленьком янтарном подсвечнике. Скоро я засыпала, наслаждаясь тонким ароматом. Это была моя маленькая хитрость. Я тайком от всех распустила напитанные сладким настоем четки, и бусины на длинных шнурках служили мне книжными закладками. А утром я улыбалась себе из хорошенького настенного зеркала, подвешенного на широкой шелковой ленте с большим бантом и обрамленного золотистыми и медовыми завитками.

И вот, пытаясь припомнить странный сон и твердо зная лишь, что такие сны не к добру, я оглядывала стены, и стол, и подоконник с цветами, и понемногу сердце успокаивалось, радуясь солнечной игре в зеленоватых, почти прозрачных, густо-коричневых и всяких-всяких янтарях. Смастерили же недавно, подумала я, славные кенигсбергские мастера целую комнату, где все – из янтаря, вот бы посмотреть…

И тут пришла мысль – а ведь можно еще инкрустировать им ту новомодную мебель, что года три назад привезли нам из Англии, со звучным названием «комод». Маде, впрочем, считала, что незачем было ставить обыкновенный сундук на такие тонкие и ненадежные ножки. Я двадцать раз ей повторяла, что это сделано для ее же удобства – так легче мыть или натирать пол. Она вроде бы соглашалась, но все равно придумывала новые недостатки и смешные названия – поди с ней поспорь… Она уже достаточно хорошо говорила по-немецки, но не настолько, чтобы вступать в длительные пререкания. Шуточки над комодом звучали по-латышски, а я, хотя по требованию отца и знала этот язык достаточно, тут не могла ответить ей должным образом.

Я проснулась и услышала, как Маде громко болтает во дворике с подмастерьями и мальчишками-учениками. Да и мальчишки-то были не наши, а соседские. Мне было неловко в измятом чепчике выглядывать из окна, и я спряталась за вышитую занавеску и высокие цветы в горшках, которые вечно забывала поливать.

Разговор во дворе шел увлекательный – про Даугавское Золото.

– Ну, судя по тому, что она показалась на мосту, это случилось недавно, – рассуждала Маде, – ведь и пяти лет не прошло, как шведы навели через Даугаву мост из плотов, а другого никогда и не было. А если Даугавское Золото выходит на мост раз в сто лет, то вам, парни, теперь долго ждать придется!

Я сразу узнала эту загадочную историю, которая время от времени выплывала на свет Божий с новыми неожиданными подробностями. На этот раз, оказывается, дело было на мосту… А вообще случилось так – шел ночью по берегу то ли рыбак, то ли перевозчик. Навстречу вдруг появляется красавица в белом и просит – обними! Тот, конечно, испугался, молитвы забормотал, заговоры против нечистой силы. Красавице надоело слушать, сказала она сердито: «Сто лет на дне лежала, еще сто лет пролежу!» – и с золотым звоном обрушилась, сверкая, в Даугаву.

Молодежь, увидев, что ты вошел во двор, стала тебя задевать – а ты бы обнял Даугавское Золото? Ведь если обнимешь – рассыпется у твоих ног золотыми дукатами, каких теперь на рынке и не увидишь. Но вот смелости, смелости-то хватит?

– А почему нет? – весело спросил ты. – Того только и не хватало, чтобы я ночью красавицы испугался!

Подмастерья загоготали. Маде хихикнула.

– Но ведь волшебная же! – напомнил кто-то сквозь общий смех.

– На ней не написано, что волшебная, – ответил ты и, словно спохватившись, добавил: – А если даже и написано, мне-то что? Я читать не обучен!

Ах, как не понравилась мне эта поспешность твоего ответа! Я могла спорить на что угодно – ты умел читать не хуже меня, а ведь я несколько зим бегала в школу Морица, что при Петровской церкви. И когда при тебе говорили по-немецки – отлично все понимал. Думаешь, меня можно было обмануть старым кафтаном и потертыми сапогами? Глядя из-за своих бальзаминов, я поймала твой быстрый, умный и тревожный взгляд.

Тут мысль, беспокоившая меня уже несколько дней, наконец воплотилась в слова. Ты ведь не беглый крепостной из Польских Инфлянтов, какие бы ужасы ни рассказывал про злой нрав барона Зивулта. Просто мы давно привыкли к тому, что беглые нанимаются в прислугу – согласно закону, на пять лет, хотя уже через два года они полностью свободны от своих господ. Раз просится человек в конюхи – значит, ищет свободы за высокими рижскими стенами, а больше нам знать и не обязательно.

Но я чуяла – это необъяснимо, у меня не было никаких для того резонных оснований, – я чуяла, что не по простому делу ты в Риге. И еще понимала – ведь ты совсем мальчишка, как ни прячься в свою нечесанную бороду.

Маде заметила меня в окне и примчалась наверх.

– Опять ты без чепца, – недовольно сказала я. – Молчи, знаю твою отговорку.

Это было вроде игры, еще с тех времен, когда Маде совсем девчонкой появилась у нас. Ее не заставить было надеть даже самый хорошенький чепчик.

– Да я в венке из земляничных листьев куда красивее! – убеждала она. Что это за венок – я не знала. Должно быть, на лесных мызах в Видземе девушки и плели себе осенью такие разноцветные венки. Но мы по сей день дразнили Маде ими. И она, обычно с восторгом откликавшаяся на самую немудреную шутку, тут еле улыбалась, а то и задумывалась. Крепко, видно, ей запомнились те венки.

И на этот раз она только взглянула исподлобья и закинула за спину длинные, длиннее моих, светлые косы.

– И не надоест тебе кружить головы нашим парням? – спросила я, разбивая яйцо всмятку серебряной ложечкой с маленьким аистом на конце. – Теперь вот за нового конюха взялась.

– Его, фрейлейн Ульрика, не так легко сбить с толку. Шоколад я сегодня сварила, кончился весь… Он сам кого хочешь с толку собьет.

– С чего ты взяла?

– Вам горячего молока налить или принести снизу простокваши? Он у нас больше месяца, а никто его пьяным не видел, хотя он часто ходит с парнями в кабачок Зауэра. И что-то он слишком умен для деревенского. Я сама слышала, как он говорил с Эриком – не тем, который денщик господина Фалькенберга, а с другим, – Господь мне свидетель, не вру, – о мортирах и о пушках, которые еще Черноголовые подарили Риге Бог весть когда. Ну, зачем конюху мортиры?

Она собрала посуду и вытерла фартуком капельку молока на столике. Я отметила это и порадовалась – Маде становилась совсем порядочной служанкой, которая не опозорит хозяйку при самых придирчивых гостях.

– Может быть, он хочет в солдаты? – поинтересовалась я. – Для деревенского парня…

– Да говорю же я вам, что он никакой не деревенский! – перебила меня Маде. Я так и застыла с чашкой в руке.

– Откуда ты знаешь?

Маде немного подумала – а стоит ли мне говорить такое?

– Парни говорили – спина у него гладкая.

– Ну и что?

– Не поротая!..

И, выхватив у меня чашку, она исчезла из комнаты, едва не прихватив дверью подол полосатой домотканой юбки.

Но если ты не беглый, так кто же?

Я причесалась, надела свое будничное платье, темное с широким белым воротником, и пошла к отцу. Тут уж я была покорнейшей и благонравнейшей дочерью на свете. И не потому, что такой надлежит быть дочери почтенного мастера, а просто не хотела ничем огорчать отца, и так ему приходилось нелегко. С каждым годом все меньше кораблей швартовалось у причалов напротив Ратушной площади. Как началось это восемь лет назад, еще с саксонской осады, так до сих пор иноземные купцы обходили Ригу стороной, норовя зайти в Либау или в Ревель. Слишком велики к тому же были и шведские пошлины. А куда прикажете сбывать шкатулки и вазы, медальоны для стенного декора и четки? Некуда…

Но мастер Карл Гильхен сказал раз и навсегда – скорей его душа расстанется с телом, чем сам он – с янтарем. Хотя голландские купцы предлагали ему быть комиссионером, он отказывался, говоря – ничего я в вашей золе с поташом и в льняном семени не смыслю. И работа в нашей мастерской продолжалась, и так же радовала всех удача, и те же громы обрушивались на голову растяпы, загубившего прекрасный кусок янтаря, где играла целая рыжая радуга, от медово-золотистого до темно-вишневого, где можно было разглядеть зеленоватые надорванные крылья бабочки или черный угловатый клубочек муравьиных лапок.

Мы поговорили о хозяйстве, и я взяла в руки перо.

Еще со вчерашнего вечера я придумывала ожерелье. Совершенно ненужное и бесполезное ожерелье – я все равно никогда такого не надену. Но в прожилках моей же собственной вазы оно мне померещилось – с длинными подвесками-слезками, чуть побольше, чем делают такие слезки из драгоценных камней для сережек. Вся прелесть этого ожерелья заключалась в рисунке, что должны образовать подвески и маленькие шарики. Я сперва рассказывала это отцу, как свой каприз, и он слушал, усмехаясь. Я продолжала, уверенная, что моя мысль пригодится ему в чем-то совсем другом, как не раз уже бывало, но неожиданно увлеклась и кончила тем, что попросила его позволить сделать это ожерелье кому-нибудь из подмастерьев. Все-таки работа непростая, как раз было бы на чем поучиться.

– Да зачем оно тебе понадобилось, милая дочь? – искренне удивился тут отец. – По-твоему, мастер Карл Гильхен не может купить единственной дочери настоящее ожерелье, хотя бы и гранатовое? Разве что Маде подарить – тем более, что ей за полгода не плачено. Длинные подвески! Ты бы еще подвески с зубчиками нарисовала, как на этих латышских пряжках…

– Я не хочу с зубчиками! – обиделась я. Вот уж придумал, в самом деле, как будто не он втолковывал мне сложные премудрости законченности линий, строгости вкуса и торжестве гармонии!

– Балую я тебя, – сказал отец, уселся поудобнее за рабочим столиком и веером разложил черканые-перечерканые рисунки шахматных фигур. Я поняла, что ожерелье мне дозволено, и поцеловала отца куда пришлось – в седую, коротко стриженную голову.

Выбрав подходящий янтарь, я понесла его вместе с рисунком не ученикам, а в дальний угол мастерской, к Йорену.

Йорен был вечным подмастерьем. Собственно и подмастерьем он по закону тоже не считался, да и годы были не те – за шестьдесят. Не будь он латышом, давно бы уже стал мастером и сам имел учеников. Отцу доставалось от других цеховых мастеров за то, что держит латыша да еще дает ему тончайшую работу. Но он не собирался расставаться с Йореном. Йорен и его самого мог бы кое-чему поучить. Йорен видел янтарь…

Я не знаю, как это объяснить. Он видел, что скрыто в каждом куске, и все тут! И меня учил смотреть и видеть. Отец мог сделать все, что угодно, хоть из цельного куска, хоть так подогнать детали, что и под лупой след будет не толще волосинки. А смотреть и видеть – пробовал, но не всегда получалось.

Я еще ребенком все вертелась вокруг Йорена. Ему, видно, было все равно, кто я, молодая хозяйка или молодой хозяин, он и мне вместе с мальчишками втолковывал, как шлифовать янтарь, как сверлить, как подбирать по тонам. Мальчишки менялись, мало было способных, а я оставалась. Хотя вроде ремесло это девице было ни к чему.

Йорен в последние годы стал глуховат. Я тронула его ссутуленное плечо. Он медленно повернулся – на щеку упали длинные волосы, такие светлые, что, наверное, они давно стали седыми, и никто этого не заметил.

– Откуда у тебя эти удлиненные подвески? – спросил старик. – Где ты могла их видеть? Ты ведь не была в Курземе, не смотрела у тамошних девушек ларчики с приданым… Неужели это у тебя в крови?..

Я разложила перед ним янтарь.

– А разве эти куски могут быть другими – шариками, а не слезами? – спросила в свою очередь я. – Проще простого наделать шариков и нанизать их на нитку. Только это будет не ожерелье, а четки. Вот эти прожилки требуют форму капельки. А всякая другая их убьет. Ты же сам мне толковал про душу янтаря!

Но он не помнил.

– Душа янтаря? Об этом и в песне не поется. Или ты, хозяйка, теперь начала песни сочинять?

Я опять стала толковать ему про ожерелье, но он настроился, видно, на иной лад.

– Если тебе понадобилось ожерелье, похожее на песню, значит, ты кого-то любишь, – сделал он совершенно неожиданный вывод. – И дай тебе матушка Лайма счастья, ты добрая девушка…

Тут оставалось только покачать головой.

– Я бы и рада, Йорен, – сказала я ему, – Да некого.

И ушла из мастерской.

Поскорее ушла из янтарного королевства, в котором так мечтается о счастье…

Тем временем Маде прибежала с рынка, и отец послал ее к аптекарю господину Хольману с целой корзиной четок, самых разных, от бледно-желтых до почти коричневых. Янтарь на них шел какой-то скучный, ровный, вроде неживой. Негде там было играть солнцу.

Маде поскреблась в мою дверь.

– Ну, в чем дело? – спросила я.

– Хозяин велел идти к аптекарю…

– Все еще боишься?

– Он колдун! – убежденно заявила Маде. – Он порчу напускает! Нанюхаешься в его лавке и непременно заболеешь, так все говорят.

– Маде! Ну, сколько раз объяснять? Ты видела, как у него в чанах с настоями мокнут перчатки и янтарь? Много раз видела. Перчатки носят дворянки и женщины из бюргерских семей – кто-нибудь от их запаха заболел? У меня две пары перчаток – разве я заболела?

– Все равно боюсь. У него недобрые запахи. У трав, у корней запахи добрые, а в его бутылях – нет.

– Опять идти вместе с тобой?

Маде широко улыбнулась.

– Я подожду хозяйку на улице! Я уже и хозяйкины туфли почистила!

Она достала из-под передника мои голландские контрабандные туфельки на круто скошенном вовнутрь каблучке, чтобы нога меньше казалась. Туфельки от носка к высокому подъему были расшиты по бледно-желтому бархату цветами и завитками. Отец иногда баловал меня такими диковинами.

– Корзинка уже готова, – говорила Маде, застегивая у моих щиколоток крошечные пряжки,– а накидку хозяйке брать ни к чему, сегодня жарко.

– Иоганн! – крикнула я в окно подмастерью, вышедшему во двор. – Скажи отцу, что я сама пойду к господину Хольману.

У аптекаря мы пробыли недолго. Маде ждала меня на улице, но не у самых дверей лавки, а подальше, на каменной скамье у дверей дома булочника Бергера, и к ней уже стали приставать парни.

И мы побежали домой. Это, пожалуй, было уже после обеда. Наверное, после. Ей-богу, не помню, когда я успела в тот день пообедать…

После утреннего разговора с Маде я и не вспоминала тебя, пока не встретила возле церкви Иоанна. Тебя вели четверо шведских кирасиров и сержант.

Ты, даже связанный, все еще отталкивал солдат то плечом, то локтем. Ах, как ты пытался растянуть это расстояние до Рижского замка!.. Или до Цитадели?.. Откуда мне было сообразить? Вся рубашка на тебе была разорвана, и меня поразило своей беззащитностью твое тело, зажатое между сине-желтых мундиров. Тоненький глазастый мальчишка, попавший в беду…

Меня как обожгло!

А ты – ты ведь видел меня, ты знал, что я рядом, но упрямо отводил глаза! Я не понимала, что со мной, – я чуть не задохнулась от сознания своего бессилия.

Сержант Эрикссен не раз бывал у нас дома у Олафа и Бьорна, он даже как-то пробовал ухаживать за мной. Мы с Маде подбежали к нему.

– Господин сержант, что вы делаете, это же конюх – наш и господ Ангстрема и Фалькенберга, куда вы его ведете?

– Фрекен Ульрика, если он вам так дорог, закажите по нему панихиду, – сурово отрезал сержант.

– Я вас не понимаю! – я загородила ему дорогу. – Чем провинился перед вами наш конюх? Я немедленно обо всем скажу отцу!..

– Думаю, что даже ваш уважаемый отец не уговорит господина губернатора отпустить лазутчика.

Слово было сказано, именно этого слова я ждала и боялась.

– Какого… лазутчика?..

– Не саксонского же и не польского! Куда им! Похоже, московита, фрекен. Кому еще мог понадобиться план Шеровского бастиона со всеми равелинами, эскарпами и контрэскарпами?

– Вы его схватили возле Шеровского бастиона… – сказала я, чтобы хоть что-то сказать, и на секунду задержать шведов, и взгляд твой успеть поймать!

А вокруг уже собиралась толпа, благо я повстречала тебя поблизости от Ратушной площади, где гудел рынок.

– Лазутчика взяли!

– В Цитадель повели!

– Повесят… повесят…

Тебя – повесят?..

– Андри!..

Наши глаза все-таки встретились!

– Господи, какая это была дурость непростительная, бить меня некому! Дернул черт прогуляться вдоль куртины среди бела дня и мало того, что прикидывать длину фасов и фланков бастиона, разрез рва – еще и записывать, прислонясь за углом, чего не надеялся упомнить. Ригу укрепили по новой французской системе – бастионный фронт никак не больше четырехсот футов, широкий ров, а при нем уширения – удобнее для фланкеров не придумаешь. Жаль, до равелинов мне было не добраться. А как хотелось! С грифелем в руке меня и взяли.

Ах, жаль, не при шпаге я был! Я бы им уже показал, каков русский офицер в шпажном бою! При мне в тот день вообще никакого оружия не было.

А почему я такого дурака свалял? Еще вчера в кабачке Зауэра я подсел поближе к кирасирам и к офицерским денщикам, которые регулярно поставляли мне гарнизонные новости. Они уже знали меня в лицо, да и я знал их по именам – Аксель, Свен, Эрих. В этот кабачок я заходил с гильхеновской челядью. Сам мастер Карл Гильхен ходил в другой кабак, где только мастера и собирались. А тут мы всей честной компанией пили из глиняных и деревянных кружек за что придется. Я сам не раз пил за здоровье короля Карла. Пил и думал – пусть уж там, в Турции, где сыскал-таки убежище, лечит свою ногу, нашими караульными казаками у Полтавы простреленную! Закусывал, как и все, лишь серым горохом, запускал пятерню в общую миску. Даже карточным играм шведским там обучился – чилле, вире и кнаку.

Я и шел вчера с тем расчетом, что шведы по привычке начнут обсуждать свои казарменные дела. Вот уж кому было не позавидовать! С выплатой жалованья было у них туговато, с продовольствием тоже, потому что в Стокгольме считали так – гарнизон этим должен сам себя обеспечивать. Они и пытались – то на строительные работы нанимались, то еще где подрабатывали.

Уже вторую неделю я не мог разобраться, все ли рекруты из Лифляндии прибыли в Ригу, или ожидаются еще новые. Но мои шведы, как видно, не о делах собирались беседовать, а праздновать какое-то событие.

– За милых сердцу дам мы пили, – сказал Свен, вставая, и его огромная фигура в полумраке, под низкими сводами погребка, да еще словно расплываясь в клубах табачного дыма, напомнила мне Юпитера на гравюре. – И за его величество шведского льва кружки поднимали. Господа кирасиры, и вы, рижские горожане! Сегодня в замке получена депеша о новой победе шведского оружия.

Я насторожился – что еще за чудеса?

– Предлагаю всем встать и выпить немедленно за победу нашей армии под этой, как ее там, Полтавой! – возгласил Свен. – А если кто хоть каплю на дне оставит, я его саму кружку слопать заставлю, сто чертей ему в брюхо!

Грешно было не выпить, выслушав столь красноречивый тост. Будучи в немалом изумлении, осушил я свою кружку за победу в преславной полтавской баталии. До сих пор не могу в толк взять, почему с таким опозданием пришла в Ригу эта ни с чем не сообразная депеша? Уж коли врать – так сразу, без проволочки. Я уж с месяц удивлялся, почему в городе ни слуху о Полтаве. Дождался отрадной вести!

– За Фортуну нашего короля и его армии – виват! – шумели шведы.

А ведь я мог бы им кое-что рассказать о фортуне шведского короля. Жаль, не попросили… Еще в конце апреля их хваленый лев обложил Полтаву, а взять так и не смог. Протянул до мая, а в мае мы подошли и, не замешкав, стали готовиться к решительной баталии. Опасались нежданного нападения неприятеля и потому взялись за лопаты, окружили лагерь земляным валом.

Увы, господа кирасиры, ваш лев поторопился – лазутчики впопыхах донесли ему о приближении нашей калмыцкой кавалерии, которой мы и сами так рано не ожидали. Лев, не в состоянии перекинуть раненую ногу через седло, велел вынести себя к полкам на носилках. Ах, как он к победе рвался, сей необузданный, но не весьма дальновидный лев! Но, как сказано было в сочиненных по случаю виктории виршах, всяк владения чужого желатель злого конца бывает взыскатель.

Я с полком перед началом баталии стоял за редутами, четыре из которых так и не успели достроить. Кони волновались, всхрапывали, коротко ржали. Мой гнедой все поворачивал ко мне голову, шевелил губами, терся, дурашка, мордой о мой ботфорт. Я, отпустив поводья, вытянул из-под рубашки крест и образок, матушкой надетый, поцеловал их и мыслью к небу обратился. Знал, что прятаться от пули не стану – за государем Петром Алексеевичем на верную смерть пойду. И просил себе погибели быстрой, не мучительной, коли уж суждено…

Когда зарокотали барабаны, заговорили пушки, спрятал я крест с образком.

И бой уже идет, и ядра к нам залетают, пугая коней, и сыплется на голову сухая земля, а когда выезжать в поле – неведомо.

Одно остается – пробовать, как палаш, весь вечер востренный, в ножнах ходит. Сам палаш на волю рвался, сам рубить был готов, а ты лишь удерживай его за тяжелую рукоять!

Потом… Ветер в губы и свист мимо ушей, когда поднялся подо мной конь в галоп. Лицом, грудью, всем телом ощутил я ветер, вдохнул его и захлебнулся на миг, а справа и слева зажимали меня конские бока, и одно желание было – вперед вырваться, где палашу простор!

Ни жажды, ни голода не было в этот день. И смертельная моя пуля мимо пролетела.

Многие чудом уцелели в той баталии. Петр Алексеевич, спешиваясь, на седле след от пули обнаружил.

Искали среди убитых Карла. Притащили даже носилки, на каких его к полкам перед баталией выносили. Но к вечеру стало ясно, что неустрашимый лев вместе с изменником Мазепой благополучно сбежал и уходит к Днепру, к турецкой границе. Погоня наша его не настигла. Генерала Левенгаупта с восемью тысячами под Переволочной взяли, а Карл с драбантами ушел…

Вот что мне хотелось рассказать Свену, порадоваться на его оторопевшую рожу. Гарнизонная крыса, дармоед, за кружку лишь хвататься гораздый! А вгонял ты лопату в непослушную утоптанную землю оборонительного вала? А высокая и сухая степная трава шуршала и свистела ли о твои ботфорты, когда измученные боем Драгуны Боура и Меншикова, потеряв всякий строй, летели, не разбирая дороги, за давшим деру шведским львом? А после того боя и той погони, когда радость несказанная обрушивается на душу – жив, уцелел! – целовал ты всю в пене конскую морду, на которой от усталости жилочки выступили?..

Ну вот, когда мы вернулись, оказалось, что Петр Алексеевич, боясь морового поветрия от великого множества незахороненных тел под Полтавой, увел армию в Решетиловку. И, прибыв туда, узнал я, что меня уж искали и велено мне явиться к самому господину фельдмаршалу.

Борис Петрович в хате был один и лежал на лавке. После всех волнений и великого шумства в честь виктории не вредно было старику и подремать. Я вошел и, оставшись с ним наедине, хоть ног под собой не чуял, поклонился по всему французскому политесу.

– Андрюша? Заходи, садись, сынок, не голоден? – спросил меня фельдмаршал, чуть приподнимая тяжелое веко над левым глазом.

– Голоден изрядно, – отрапортовал я.

– Ну так хлеба себе отрежь, вот паляницу мы не доели, огурцов возьми в кадушке, и мне огурчика, сало на столе…

Так же жадно я ел восемь лет назад, когда мальчишкой в суровую зиму нагнал шереметевские полки, беспокоившие шведов в Лифляндии. Отца у меня тогда убили у Риги, на острове Луцава. И с ним четыреста русских полегло, что вместе с саксонской армией пытались противостоять шведам. Я в политических тонкостях тогда не разбирался, только сказал себе – теперь у меня со шведами свой счет. Вот и не мог остаться дома, да и не мальчишеское это было озорство – как-никак пятнадцатый год шел. Сперва меня погнали было обратно, но как узнали, чей я сын, отвели к Борису Петровичу Шереметеву. Понятно, ни коня, ни сабли он мне не дал, а отправил в обоз, к кухонным мужикам, чтобы всегда был обогрет и сыт. А скоро и дело для меня нашлось. Не раз в драном, московском еще тулупчике ходил я в разведку – кто заподозрит деревенского парнишку? Тут и выяснилась моя способность к языкам. Узнав про сие, Борис Петрович велел звать меня всякий раз, когда допрашивали пленных и местных жителей – мол, привыкай! Тогда, в тысяча семьсот втором, нам фортуна часто улыбалась, дошли почти до рижских форштадтов и разбили в жаркой стычке шведский отряд под начальством губернаторского сына; в Ригу, однако ж, не попали…

С той самой поры помнил меня Борис Петрович. И по-своему баловал – посылая туда, где смелый может отличиться. Чинов мне высоких пока не давали, чтобы кому не надо в глаза не бросался, но я знал, что – на виду. И, идя в шереметевскую хату, понимал – не на блины позвали.

И точно.

– Как Рига издали выглядит, помнишь? – спросил Шереметев, видя, что я вроде бы наелся.

– Как не помнить. Вместо крестов одни петухи торчат!

И верно, их было пятеро, этих петухов, а больше я ничего и не видал с другого берега реки, когда мы под обстрелом пушек Кобершанца, маленькой и злой крепостушки, пытались четыре года назад изучать рижские набережные укрепления. Оттуда государь повел нас к Митаве, где и взяли мы митавский замок со всей артиллерией и пороховым запасом. Да что Митава – был я и под Валмером, и под Бауском, всю Лифляндию и Курляндию прошел.

– Петру Алексеевичу сие проклятое место покоя не дает…

Эту историю мы все знали. Не больно гостеприимно встретила Рига государя, когда он двенадцать лет назад ехал в Европу через Лифляндию при посольстве Лефорта, Головина и Возницына. Рижский тогдашний губернатор Дальберг, хоть и встретил, как водится, с честью, но квартиры отвел лишь в предместье, провиантом почитай что не снабдил, сами у купчишек втридорога брали, и строгий караул приставил. К Цитадели, понятное дело, близко не подпустил. Однажды часовые чуть было не подстрелили подошедшего чересчур близко к бастиону Петра Алексеевича. Посольство сидело в городе, дожидаясь удобной переправы время было весеннее. А кончилось это сидение тем, что шведы сообразили, какого гостя послала им фортуна, и, как говорят, решили его в Риге задержать. Государь, проведав, ночью, в ледоход, переправился через реку на рыбачьем баркасе с самыми верными и уже в Курляндии, в Митаве, дождался своего посольства.

– Теперь Рига зело хорошо укреплена, – продолжал Борис Петрович ровным голосом, не вставая. – Когда посольство оттуда удирало, Дальберг только строил новые бастионы да валы. Умнейший и дальновидный был мужик, больше такого хозяина у шведов в Риге не было и не будет. Ну, город нынче – не подступись! Говорят, в Европе – одна из лучших крепостей. Разумеешь?

Хотя Борис Петрович и заезжал издалека, и говорил вроде бы даже и не со мной, а сам с собой рассуждал, я знал – следит из-под тяжелого опухшего века умным острым глазом – пойму или не пойму? Что ж, наше дело солдатское – всякий приказ понимать. Три года назад тоже так-то начинал – поешь, Андрюша, да помнишь ли?.. Кончилось же тем, что, переодевшись польским холопом, понес я осажденному в Гродно генерал-поручику Рену государевы письма. Не чаял живым вернуться. Однако ж обошлось.

– Есть у нас чухонцы-лазутчики, – Борис Петрович, решив, однако, что пора и к делу перейти, приподнялся на локте, стал шарить под изголовьем, помятый парик соскользнул на пол. – Так ведь глупый народ. А тут без фортификации не обойдешься. Ты-то в ней силен?

«Как под Полтавой редуты ставить – не спрашивали!» – чуть было не брякнул я. Да, там уж все мы с лопатами были великие фортификаторы! Вслух же с достойной рассудительностью ответил:

– Офицер государева войска, как-никак.

– Нужен не только план укреплений, – коротко сказал фельдмаршал, и это уж был приказ. – Вот тут у меня роспись, – он наконец вытянул из-под изголовья стопу смятых листов, – кою Левенгаупт дал о рижском гарнизоне.

Я удивился – уж успели допросить! Крепко, видать, засела у государя сия заноза…

– Получается по ней, – тут Шереметев сел, – что стоит в Риге тринадцать полков, в каждом по тысяче. Но – мало ли чего с перепугу наплел? Или не с перепугу. Читай сам.

Он пометил строку ногтем, и я вполголоса прочел:

«При отъезде из Риги обреталось при выше описанных полках около десяти тысяч человек, и ожидали рекрутов, из которых уже с шесть тысяч пришло…»

– Хватит. Они еще горожан вооружат – это непременно. Могут сикурс получить из Швеции, морем каперы придут… Тебе в сем надлежит разобраться. Завтра же и отправишься, благословясь. Сперва – в Москву, там тебя деньгами снабдят, прикладом для тайнописи.

– Денег я и сегодня в шведском обозе довольно взять могу, прикажите…

– Рига свою монету чеканит, серебряную – талеры, сиречь ефимки, и шиллинги. У купчишек в Москве для тебя найдут. Шведские деньги там не в чести. Мундир, оружие – все в Москве оставишь. Лишнее что с собой взять – оборони Бог! И торопись. Мне государем велено стать у рижских стен с инфантерией в начале сентября.

Шереметев, прикидывая числа, задумался.

– Ежели идти два дня по три мили, а третий день для успокоения стоять, – сказал он, глядя в угол мимо меня, – и то неладно получается. Удастся приступить к Риге не ранее октября. И медлить нельзя, и спешить нельзя, дабы людей зря не изнужить. Один тут выход – третьего дня велел государь капитан-поручику Писареву готовить в Витебске провиант и артиллерию, которые водой будут отправлены к Риге, так надобно сколько возможно полков посадить на те писаревские суда, доставить хоть до Динабурга… А уж твоих драгун – берегом, бережочком.

Я вздохнул: и самому бы хотелось вот так – с ребятами, берегом…

– Армия, не доходя до Риги, станет сперва верст за двадцать, – говорил между тем Борис Петрович. – Выйдешь из города, не Дожидаясь осады. Язык-то лифляндский, варварский, не позабыл ли?

– Да если я в Риге и по-русски заговорю, не удивятся. Там наши купчишки раньше частые гости были. Одна улица, говорят, так и зовется Русская. Бороду отпущу – и ладно будет.

– Ты мне шутки не шути! – Борис Петрович глянул сурово, но я вытянулся весь и шпорами звякнул – готов в огонь и в воду!

Думал – усмехнется, но он не усмехнулся.

– Андрей, – сказал он, и от его голоса мне как-то не по себе стало, – Андрей, тут ведь – либо полковник, либо – покойник…

– Это я знаю…

…Но когда я, увязавшись за обозом с лесом и льном, подъезжал к Риге, не было у меня в голове мыслей о важности и опасности моего дела.

В одно время со мной к обозу пристал латышский паренек Янис, Янка, лет шестнадцати, он-то как раз и был беглым лифляндским крепостным. От него я и узнал, как живется за панами да за баронами, а также историю старой родовой вражды двух помещичьих семей – Зивултов и Карницких. Тогда и решил – буду беглым из имения Зивулта.

В веселую минуту мужики, все прекрасно понимавшие, допекали Янку – а зачем это он без гроша за душой в Ригу собрался? Добрые люди – с возами, а он с чем?

Янка, парень языкастый, себя в обиду не давал.

– Я бы постыдился с такими возами в Ригу въезжать. Лучше уж мышиные шкурки туда возить рижским фрейлинам на шубки, чем ваши гнилые хворостины!

– Погоди, доберемся – заставим тебя Большому Кристапу руку целовать. Тем, кто впервые в Ригу едет, так положено!

– Уж с большей охотой поцелую, чем господину барону! У Большого Кристапа после того, как он на святые деньги Ригу построил, наверняка для меня малость осталась.

Я никак не мог понять, что за Кристап, уже в Риге выяснил – речь шла о деревянном святом Христофоре, стоявшем у реки, чернобородом босоногом великане с младенцем на плече.

Когда и шуточки о Кристаповом наследстве надоедали, выяснялось, что Янка едет в Ригу жениться…

– Парни, в Ригу, парни, в Ригу! – распевал Янка с вершины воза. – Там невеста-краса! Там невеста-краса, та, что ткет паруса!

Парни смеялись, но песню подхватывали. Потом в ответ запевали другую – о бедняге, что еле ноги унес от блудливой рижской невесты, которая только плясать и горазда. Янка сверху отшучивался – такую он запрет в сарае, чтобы своими плясками сено утаптывала или рожь молотила. В конце концов Янкина невеста стала вроде бы как равноправным нашим товарищем, только что за обед с нами не садилась.

Я шагал рядом с возом и думал – не знаю уж, как там Янка, а ну как сам вдруг повстречаю невесту-красу, тогда что же? Мало мне Марсова ярма, так будет еще и Венусово! И знал, что не про меня оно, и неотступно о нем думал…

Ехали не медленно, ночевали на постоялых дворах, от воров оберегались караулами, а также долгими и невразумительными заговорами, вроде как на чухонском наречии, после которых у злодеев должны руки намертво приклеиться к украденным нашим мешкам. Впрочем, Янка утверждал, что воры чухонский язык разумеют получше нашего, и заклятия их против наших получаются куда сильнее.

Заговоры ли помогли, или просто повезло – за всю дорогу только и стянули у нас на постоялом дворе «Заяц», что два горшка с маслом да один с молоком, вместе с привязанной ниткой за лапку живой лягушкой. Недалеко же от Риги, когда во весь рост встали перед нами городские мельницы и уж видны нам были первые укрепления форштадтов и палисады, мы привязали к веточкам священного дуба разноцветные лоскутки на счастье, кое-кто и монетку в дупло кинул, и вступили в форштадт через Раунские ворота.

И уж сколько разговоров было о Риге белой, Риге стройной, а подъехали поближе, миновали форштадт – и не увидели никакой Риги, а только тридцатифутовый шведский вал, все на свете загородивший. После я его исправно на план нанес, посмеиваясь над своим легковерием.

Ослепила меня Рига пестротой – деревянных домов здесь давным-давно не строили, боясь пожаров, а каменные красили в разные цвета, и резьбу на порталах так расписывали – стой и дивись… Потом, в доме Гильхена, меня то поразило, что даже панели темного дерева – и те были расписаны небывалыми цветами и листьями.

Другое диво – ударил в уши шум. Неудивительно – столько солдат в городе, столько купцов… Но добрые люди объяснили – это еще что, раньше куда шумнее было! Лет десять назад за мачтами кораблей другого берега было не разглядеть. Каждый день по кораблю приходило, а то и по два. Голландские, английские, шведские, немецкие, датские… Я слушал и думал – когда еще Санкт-Питербурх станет таким славным портом!

И уже был я душою на тех кораблях, и уже стоял у резных перилец на корме, надвинув на лоб треугольную шапочку и командуя проворным матросам – кому спуститься в трюм, кому лезть на мачты. Впервые я видел такие корабли. А там, далеко за островами речными, было море. И я уже выводил свой корабль в великий простор, которого и представить себе не мог, потому что никогда не видел.

Там оно и было – за которое воевали, к которому душой стремились, и, вдыхая солоноватый ветер, я улыбался – с моря…

Но, помышляя о невозможном, я не забывал, и ради чего сюда послан. Времени, правда, недоставало, много на меня взваливали хозяйских дел – я и сбрую чини, я и записку отнеси, и я мешок на кухню втащить помоги. Но – вырывался, успевал, да и не столь трудно это было – не я один останавливался, рот разинув, глядя на валы и прочие укрепления, которыми Рига была обязана предусмотрительному Дальбергу. Но горожане, сознавая, что стала она одной из прочнейших крепостей Европы, все же посмеивались – мол, до сих пор и без равелинов неплохо обходились. Недаром рижский герб всем известен – крепость с зубчатыми башенками и выглядывающий из ворот свирепый лев, а держат щит с гербом львы же. Шведы – и те насилу в прошлом еще столетии Ригу взяли. А куда как худо была укреплена! Царь Алексей Михайлович напрасно под Ригу ходил. Еще ранее того царь Иван Васильевич, о котором я и сам не больно много знал, тоже, говорят, уходил от Риги не солоно хлебавши. В те давно прошедшие времена польский Стефан Баторий, как с великой гордостью рассказывали мне Вильгельм и Иоганн, что также сей город добывал, увидев вблизи валы и городской ров, диву дался – чем город держится? Знал бы, говорит, не предложил бы этим рижским еретикам столь выгодных условий капитуляции! Не в стенах, выходит, дело, а в тех, кто на них стоит…

Но от всех этих гишторий мне легче не было. И недоброе чувство к сему проклятому месту не проходило. Вражье логово, что ни говори, и красота его была мне чужая, опасная. Не моя была эта красота, сердце на нее не откликалось. Как бы ни радовали взгляд аккуратные домики под высокими и острыми черепичными крышами, как бы ни прелестны были белокурые горожанки, я одно знал – неподалеку от этого нарядного города моего отца убили. И сам я рядом со смертью хожу. Забудешься на минуту, подняв к небу лицо, словно со дна колодца, и плеснет в губы залетным ветром, и померещится, будто опять вольной волюшки дохнул. Схватишься – а вокруг чужое, тревожное. Когда еще будут те корабли да паруса…

И вот, сидя в погребке Зауэра, на минутку малую поверив в свою безопасность, я удивился – всех мы известили о преславной Полтавской баталии, австрийского императора Иосифа, прусского короля Фридриха-Вильгельма, датского короля Фридриха, всем отписали, что захвачены одиннадцать прочих разных полков, знамен и штандартов чуть не полтораста. А здесь в слоистых колеблющихся облаках табачного дыма сине-желтые кирасиры пьют за фортуну Карла! Раньше, братцы, пить надо было…

Наутро, задав корм офицерским и гильхеновским лошадям, почесав язык во дворе, починив парадную сбрую обеих шведских кобыл, я выскользнул на улицу. У церкви Петра меня ждал Гирт, старый приятель. Еще тогда, в тысяча семьсот втором, я, схватив по зимнему времени горячку – торопясь к своим, провалился сквозь лед неширокой речушки, – отстал от полка и отлеживался за печкой в дымной избенке, где пожилая лифляндская крестьянка кутала меня в полушубок своего сына, мне погодка, и отпаивала травами. Как на ноги стал – звал Гирта с собой, в войско, лазутчиком. Жаль, мать не пустила. Ушел один.

И надо ж было тому случиться – встретить его в Риге, шведским рекрутом. Я было и не признал – вымахал здоровый верзила, да еще в усах. А ему как подсказал кто – час ходил за мной следом, приглядывался. Я, заметив, стал уходить глухими улицами, куда дворы выходили. По утрам и вечерам гнали по ним скот, а днем мало кто заглядывал. Наконец чуть не бегом догнал он меня, схватил за рукав. Я уж рукой за спину нырнул, там у меня под кафтаном за пояс нож был заткнут. А он в глаза смотрит и словно выдохнул: «Ты, Андри?..» Тут и я его признал.

Нечего мне было ему соврать. Да и кому врать – Гирту? С которым из одной деревянной миски жидкую кашу наворачивал? Сказал правду – вернее, он ее и сам угадал. Сказал и жду – что ответит? Ему же, если московитского шпиона выдаст, – деньги, чин!

Стояли мы в той безлюдной улочке, и ждал я… Чувствовал, как нож на спине чуть оттягивает пояс. И понимал, что на Гирта у меня рука не поднимется.

– Я не такой ученый, как ты, – сказал Гирт, – и ты мне своих запутанных дел не объясняй. Все равно не пойму. Шведы, саксонцы ли – все равно. И русский царь воли не даст. А если и даст, то не тем, кто в постолах ходит. Одного хочу – домой поскорее вернуться. Не могу я здесь, тесно, тяжко…

Помолчал и добавил:

– Не бойся, не выдам…

Он похлопал меня по плечу, вдруг взглянул как-то диковато, и такая тоска была в его запавших глазах, что я не выдержал – как к брату, к нему приник. Ведь ближе Гирта никого у меня здесь не было. И у него – кроме меня.

Было еще невозможное – белая рука, приподнявшая край занавески, и быстрые черные глаза, мелькнувшие сегодня утром в глубине высокого окна. Был стук каблучков, который я уж даже не слышал, а угадывал издалека. Но это я гнал прочь, это нынче – не для меня. Хоть прилепился же государь всей душой к мариенбургской полонянке…

Гирт ждал меня у портала. Я подкрался сзади и с прыжка повис у него на плечах. Что за черт подбивал меня в тот день на баловство? Я начал ему рассказывать вчерашнюю историю о фортуне короля Карла, Гирт изумлялся и соглашался, и до того мне стало вдруг весело, до того неразумными в моем рассказе оказались шведы, что я и сам поверил в их дурость и нерасторопность. Гирт несколько раз обрывал меня, начиная шепотом рассказывать о Цитадели – какой в ней устроен ров и чем различаются равелины, – а я сам хохотал и его смешил, хотя в душе вспыхивало жуткое – ох, не к добру разыгрался! Так мы и шли к последнему, восточному бастиону Риги – Шеровскому…

– Мы медленно пробирались вдоль глухой стены иоанновской церкви. Шведы старательно оттесняли тебя от толпы. Я все еще пыталась загородить им дорогу.

– Господин сержант, отец будет жаловаться… – говорила я, как будто от этих сердитых слов кирасиры растеряются, отступят, веревка сама собой развяжется, и ты окажешься на свободе. – Господин лейтенант, отец этого так не оставит!

– Фрекен Ульрика, нечего вам, благовоспитанной девушке, стоять здесь, в этой грязной толпе, – резонно отвечал сержант. – Ваш уважаемый отец вряд ли вас за это похвалит. Идите спокойно домой и радуйтесь, что лазутчик не ушел безнаказанно.

Радоваться?.. Я вся дрожала, а ты отводил взгляд, но я уже встретила твои глаза сегодня, я уже смотрела в них, и теперь моя жизнь была непостижимо связана с твоей – может быть, даже и тоненькой ниточкой единственного взгляда.

– Вы говорите – радуйтесь? – как бы издалека слышала я собственный голос. – Уводите лучшего конюха, который у нас был за четыре года, и говорите радуйтесь?

Я ничего не могла больше – только на несколько минут оттянуть твою смерть. Если бы в моей корзинке были хоть маленькие ножницы!.. Хоть что-нибудь!..

Маде отчаянно дергала меня сзади за юбку. Наконец я обернулась к ней. И по ее лицу поняла: пока я кричала на сержанта Эрикссена, что-то изменилось, появилась какая-то надежда…

– Ну?.. – даже не спросила, а еле слышно выдохнула я.

– Их надо задержать… – вроде не услышалось, а мелькнуло неуловимым движением губ. Зачем? Надолго? Это было неважно.

– Мало мы разоряемся, кормя гарнизон? Мало вы портите нам служанок, да еще и гордитесь этим? Теперь очередь за отцовским конюхом? – кричала я, не пуская сержанта вперед. Толпа загудела, как я поняла – одобрительно.

– Это кто, дочка Гильхена?

– Лихая девка!

– Сумасшедшая кровь…

– Девка права – полон город солдат, скоро самим нечего жрать будет!

– Фрекен Ульрика, уйдите отсюда поскорее, – потребовал потерявший терпение Эрикссен. Но я в ответ протиснулась между ним и стеной, объявив, что одна из этой толпы не выберусь. Толпа – это и была твоя надежда на спасение. В такой давке Маде… или кто-нибудь другой?.. Могут, как будто нечаянно оказавшись прямо за твоей спиной, перерезать веревки. И действительно, мне показалось, что из-за плеча усатого кирасира мелькнуло лицо Маде. Но Боже меня упаси кинуть в твою сторону еще хоть один взгляд, я этим все погублю…

Народ окружил нас со всех сторон – мелкие торговцы и прислуга, мастеровые, весовщики и сортировщики конопли, рыбаки, прачки, носильщики и уличные девчонки. Шведов прижали к краю доломитовой церковной стены, и тебя – вместе с ними. Я не удержалась, взглянула на тебя, и по тому, как ты вздохнул всей грудью, вдруг поняла – твои руки свободны!

Шаг за шагом мы приближались к воротам бывшего епископского подворья. Теперь это был просто большой проходной двор, в который выходили фасады новых домов, прилепившихся к старой, еще при поляках, наверно, построенной городской стене. Я так хотела, чтобы ты бросился под свод этих узких ворот, и – наискосок, сквозь медленно текущую навстречу толпу хозяек с корзинами, в переулки, туда, где склады, целые кварталы складов льна, конопли, кож, пшеницы, там ты спрячешься, там уж тебя никому не найти!

Я ждала этой секунды и опять почувствовала в себе нервную дрожь, которая как-то сама собой отступила в глубь меня, пока я ссорилась с сержантом. Но, собравшись в комок, я вцепилась в локоть Эрикссена, чтобы в эту стремительную секунду задержать его. Мы подошли к воротам и… спокойно их миновали…

Я растерялась, я даже обернулась, ловя твой взгляд, чтобы широко раскрытыми глазами своими приказать тебе – да что же ты, сумасшедший, чего ты ждешь, беги! Мы шли уже вдоль стены Конвента. Вдруг ты рванулся и бросился в открытые двери.

Господь тебя знает, почему ты выбрал именно Конвент Экке – приют для престарелых вдов, основанный лет пятьдесят назад бургомистром Николасом Экке… Так же стремительно, как и ты, я кинулась на порог, прямо под ноги опомнившимся кирасирам, и чей-то сапог здорово съездил меня по бедру.

– Сержант! Помогите! Ваши грязные свиньи сбили меня с ног! – закричала я с неподдельным возмущением.

– Окружайте Конвент! – в ответ заорал сержант. – Бегите к воротам!

Кирасиры кинулись в переулок. Сержант дернул меня за руку и отшвырнул в сторону, а сам вбежал в Конвент, левой рукой придерживая ножны. Значит, сейчас он выхватит клинок, а ты безоружен. Безоружен!.. И кирасиры ломятся в ворота, я слышу удары…

И тут в толпе раздался хохот. Ну и всполошатся же старухи!..

А в ответ из Конвента зазвенел такой пронзительный визг, что мужчины в толпе так и остались с открытыми ртами.

– Ого! – с восхищением заметил кто-то.

Ко мне пробилась Маде.

– Он сошел с ума, – прошептала она, – это хуже всякой ловушки! Гирт, они его опять поймают…

Вместе с ней были высокий светловолосый парень и мальчишка лет шестнадцати.

В Конвенте разворачивались какие-то бурные события, мы пытались по шуму сообразить, что там творится, и я видела, правда, как Гирт и мальчишка перешепнулись, но куда после этого делся мальчишка – не заметила.

Одновременно выскочили кирасиры из переулка и сержант из дверей Конвента.

– Сумасшедшие старухи! – возмущался сержант. – Хуже осиного гнезда! Я буду жаловаться в магистрат… Ингарт, какой это дрянью они бросили в меня?

Солдат вдумчиво исследовал сержантский рукав.

– Черт его знает… – определил он.

– Ворота взломали?

– Да, но во дворе его уже не было. Может, уходит по крышам?

– Хоть у одного хватило ума… – шепнул Гирт Маде, и вдруг заорал, а голосище такой, что кавалерийским эскадроном командовать впору:

– Люди добрые! Смотрите, на крыше, смотрите!..

Действительно меж труб соседнего дома мелькнула и пропала белая рубашка. Разбились, сорвавшись, у моих ног несколько кусков черепицы.

– Господи, это же безнадежно! – подумала я. – Сейчас они окружат дом и снимут тебя оттуда…

И почему-то я никак не могла сообразить – странно, зачем твой Гирт ни с того ни с сего взял и выдал тебя?

А пока я уразумела всю несообразность его поступка, пока стояла, оторопев, ничего не понимая, в толпе закричали: «Ведут! Ведут!»

И тут я не удивилась тому, что тебя так быстро изловили, а бросилась сержанту навстречу. Но когда мы увидели, кто попался в лапы доблестным кирасирам его величества, то все, сколько нас собралось тогда на Сапожной улице, во второй раз грохнули хохотом!

Это был ревущий в три ручья, утирающий нос рукавом и бормочущий какую-то ерунду тот самый парнишка, что шептался с Гиртом.

– Ты зачем, скотина, полез на крышу? На улице тебе места мало? – допрашивал его сержант.

– Посмотреть хотел!.. – взвыл мальчишка.

– На что посмотреть?

– Как его ловить будут!..

– Отпустите дурака! – со вздохом скомандовал сержант, успел отвесить ускользавшему в толпу мальчишке подзатыльник и подошел ко мне.

– Фрекен Ульрика, ваше поведение было очень подозрительным, – значительно сказал он. – Это заставляет нас кое о чем задуматься!

И тут я поняла, что попала в неприятную историю. Честно говоря, мне стало страшновато, я опомнилась и под холодным взглядом сержанта Эрикссена даже отступила на шаг назад. Только на шаг – сзади, прямо за спиной, сгрудились Маде, Гирт, какой-то весь в крупной чешуе рыбак, какой-то старик в длинном истрепанном кожаном фартуке, от которого несло кислятиной, какая-то замотанная в платки торговка с двумя корзинами копченой рыбы, за ними еще люди, и все они, я чувствовала это, молча глядели в лицо сержанту.

И я смотрела в его светлые глаза, потому что недостойно меня было бы опускать взгляд перед неотесанным солдатом.

– Ведьма с горы Блоккюла… – пробормотал наконец Эрикссен, отступая, и вместе с кирасирами отошел посовещаться в переулок.

– Лихая дочка у этого Гильхена, – услышала я из толпы, – своих в обиду не дает!

Ты, лазутчик во вражеском стане, был для них своим – потому, что служил у нас конюхом. А сержант, который честно защищал Ригу от всех врагов, выходит, был для них чужим? Но это еще можно было как-то понять. А я сама? Я – своя, иначе и быть не может, так я считала всегда. Но ведь, не вступись я за тебя, они бы так и не поняли, что я – своя! Хотя многие меня знали, и даже с детства… Вот это было выше моей разумения.

Толпа понемногу рассеялась.

– Идем, – вдруг шепнул Гирт. – Проклятый сержант послал в Цитадель за подмогой. Наверное, решили все-таки обыскать Конвент.

– А Андрис? – хором спросили мы Маде.

– Не знаю… Янка пока останется и покараулит. А вам надо уходить.

Маде потянула меня за рукав. Я никак не позволяла ей увести себя и все смотрела на запертую дверь Конвента.

– Предложи мне кошель талеров, я бы туда не сунулся, – сказал Гирт. – Уж очень там вредные старухи.

– Как же теперь ему помочь? – спросила я, но не Маде и не Гирта, а сама не знаю кого. – Значит, все было напрасно? Что же теперь делать?.. Что же теперь делать?!

А прохожие поблизости обсуждали недавнее событие, и до меня доносились их слова.

– Говорят, лазутчика ловили…

– Какого лазутчика, русского?

– Выходит, московиты опять подбираются к Риге?

– Значит, опять осада!

– Значит, опять война…

Они были правы, это я никак не могла понять, что ты несешь новые страдания моему измученному городу, что ты, может быть, несешь разрушения и смерть моему янтарному королевству. И лучше было бы для него, чтобы тебя поймали и повесили… Но если повесят тебя, то придет другой лазутчик, и третий, и четвертый. А того, чей взгляд поймала я сегодня, того – русоволосого, тоненького, гибкого – уже не будет. И во мне вновь возникла та боль, которая обожгла, когда я увидела тебя со связанными за спиной руками. И я перестала понимать, что со мной происходит…

Маде опять дернула меня.

– Бежим домой! – приказала она. – Эта свинья в мундире, чего доброго, донесет на нас, и придут с обыском! Надо спрятать вещи Андриса. Ну, бежим же!

Это была мудрая мысль. И не только потому, что мне следовало теперь позаботиться о безопасности – своей и своих близких. Эта мысль требовала от меня дела. Я буду что-то говорить, ноги сами куда-то понесут меня, и, может быть, я хоть на несколько часов прогоню мысль о войне, о смерти, о стремительном и тревожном взгляде…

– Шум вокруг был невообразимый, и все же я услышал треск разрезаемых волокон грубой веревки. Я не знал твердо, кто там у меня за спиной, но скорее всего – Гирт. Тогда, в свалке у бастиона, его оттерли от меня. Но он не мог меня бросить, он шел следом, я чувствовал это.

А рядом звенел отчаянный твой голос, дрожащий от бессилия. И я простить себе не мог, что ответил взглядом на твой оклик. Зачем? Ты ведь все равно не могла мне помочь. А стоять перед тобой побежденным, связанным, в разодранной рубашке… Сама понимаешь… И еще – одно дело, когда в тебе заговорило сострадание, а когда ты осмыслишь, что на деле я твой враг, тогда как же?

Броситься в ворота епископского подворья я не успел. Хоть и держались веревки на волосиночке, а что-то меня еще связывало. Потом вдруг словно проснулся. В полуоткрытых дверях большого серого дома увидел просвет. Двор? Думать – некогда. Оттолкнув солдата, я метнулся кошкой вдоль стены, по короткому коридору, мимо лестницы, и попал в крошечный дворик. Ткнулся в ворота – заперто! Сам не знаю, как вознесся на крышу сарая и ввалился головой вперед в открытое окно на втором этаже, угодив прямо в корзину с каким-то тряпьем.

И вовремя – тут же с силой забарабанили в ворота. Я лежал на полу у окна и думал – куда ж это черт меня занес и как теперь отсюда выбираться? Подполз к дверям, выглянул – слава Богу, никого! Встал было, но тут услышал отчаянный визг и вопль, и снова грохнулся. А за окном в ту же минуту рухнули выбитые ворота, и, выходит, к окну приближаться тоже было опасно.

Тут я заметил прислоненный в углу костыль. Какое ни есть, а оружие, решил я и прихватил его.

С костылем наготове я высунулся в коридор и даже дошел до лестницы, соображая, куда же теперь лучше – вверх или вниз? Внизу шла какая-то заваруха, целое побоище. Я насилу догадался, что это выставляют за дверь кого-то из кирасиров. Но, по моим соображениям, долго такое сопротивление продолжаться не могло, следовало ожидать скорого отступления хозяев. Потому я взобрался на чердак и засел в самом дальнем углу, соорудив себе убежище из старой рухляди, а также накрывшись непонятно чем, судя по запаху – древней попоной.

Я рассудил – уж одного-то я своим костылем уложу и палашом его завладею, а коли не зазеваюсь – то и отличным шведским пистолетом с тяжеленной шишкой на рукоятке. Такой рукояткой кого по лбу благословить – память надолго останется, если, конечно, на тот свет не угодит…

Что я буду делать с клинком и пистолетом против двенадцатитысячного рижского гарнизона, я, понятное дело, не знал. Но верил в то, что еще мальчишкой усвоил здесь же, в Лифляндии, – нет такой передряги и такой катавасии, из которой русский солдат не найдет выхода. Так нас государь учил, и более всего бывал недоволен, когда из мнимого благоразумия на риск не шли и победу упускали.

Я понимал, что следует ждать обыска. И верно – некоторое время спустя по лестнице загрохотали спотыкающиеся сапоги и громыхнуло шведское бранное словечко.

Я распростерся на полу под своей попоной, оставив щелку для взгляда и воздуха. Крышка люка поднялась, и оттуда по пояс, как Нептун из морской пучины, возник тот дурень сержант, что вел меня в Цитадель, а может, и в самый замок…

Снизу недовольные бабьи голоса убеждали его, что никто на чердак незамеченным пробраться не мог. Сержант отругивался и наконец поднялся весь, а за ним, гремя вооружением, еще двое солдат. Занятно, подумал я, а хватило ли у него ума поставить у дверей стражу? Хорошо бы – не хватило! Тогда – я из-под проклятой вонючей попоны в люк метнусь, из дома выскочу и в форштадте укроюсь, а он все еще будет стоять на чердаке, рот разинув!

Сержант сам пошел по чердаку, задевая шляпой о балки и тыча кончиком палаша в тряпье. Это уж было некстати… До какой же нелепости доходит человек – я не только сжался до невозможного, еще и глаза накрепко зажмурил! Сержант наступил на мою окаянную попону. Я затаил дыхание и зажал покрепче костыль, чтобы, коли понадобится, мигом возникнуть из своего укрытия и выбить у сержанта палаш. Так и напрягся весь, но вывезла кривая – сержант полез дальше, в угол, где было полно паутины, перепачкал мундир, немедленно прекратил поиски, стал чиститься и ругать все на свете – и баб каких-то сумасшедших, и нелепый город у черта на рогах, и службу свою безнадежную да безденежную. Снизу с новой пылкостью принялись его убеждать в напрасности поиска. Сержант махнул рукой – с тем и убрался, уведя своих согласно качавших головами солдат.

Я видывал шведов в деле – слава Богу, этой радости изведал достаточно. И уважал их – офицеры суровы и храбры, к солдатам врукопашную не подступись, в ярости голой грудью на клинки бросаются. Диву давался – эти тоже вроде шведы, но уж до чего заспанные! Отвыкли, видать, со своими приработками от настоящего дела, в заботах о голодном брюхе и палашами, чай, владеть разучились!

Когда шаги их смолкли, я для верности подождал еще немного. Но не мог же я сидеть целую вечность под вонючей попоной, бодлива мать!.. Выглянул я с бережением из чердачного окошка на улицу – тишь, гладь и Божья благодать, люди идут, занятые делами, несуетливо и достойно. Во дворике тоже кто-то делом занимается. Значит, выбраться отсюда можно не ранее темноты. Соображение это меня ничуть не обрадовало. Знал бы – хоть пообедал заранее на гильхеновской кухне. Старая Кристина разносолами нас баловала, но миску каши накладывала доверху. Карауль тут теперь старую рухлядь, да еще на пустое брюхо!

Странная вещь случилась со мной тогда – уверовал в собственное бессмертие. Как если бы сквозь смерть прошел и в иное бытие вышел, неуязвимый более ни для пули, ни для палаша. Ведь час какой-нибудь оставался до виселицы… Я бы встретил смерть как подобает офицеру русской армии, я бы им и имя свое назвал, пусть ведают, имя мое честное, в смертный час его скрывать не пристало. Но спасли меня нож Гирта и, как мне казалось, хотя эту мысль я старался прогнать, твой юный, звонкий и настойчивый голос.

Сидя на спасительном чердаке, я жалел, что слишком медленно наступает вечер. Главное теперь было – скорей забрать с гильхеновского сеновала вещи, пока туда не пришли с обыском.

И тут я призадумался – а в самом деле, странный же чердак мне попался! Обычно в рижских домах, как я заметил, невозможно высокие крыши, а под ними в три-четыре яруса всякие каморы да кладовые. Тут же – ничего похожего. Вот он, гребень крыши, как раз у меня над головой. И еще одна заковыка – мужских голосов в доме не слышно, одни бабьи. Что за монастырь?

Если это и впрямь монастырь, так на редкость странный, соображал я, всякий встречный в него влететь может и спрятаться. В монастыре должен быть хоть привратник. Опять же, и шведы в монастырь так запросто врываться бы не стали.

И тут меня осенило. Не монастырь это, будь я неладен, а вовсе даже наоборот! Вот тогда все сходится. И женские сварливые голоса, и странный дом, и все… Ну, Андрей Иваныч, в восторге поздравил я сам себя, с прибытием вас в некоторое развеселое заведение.

Шутки шутками, а сие казалось весьма правдоподобным. Значит, к вечеру здесь будет шумно, и я смогу безопасно выбраться – если, конечно, захочу! И – к гильхеновскому домику…

Дурень, говорил я себе, да если ты здесь минуешь засаду, то уж там всенепременнейше на нее нарвешься. И отвечал себе же – так что тогда, все уже вычерченные планы, весь мой труд пойдет коту под хвост? Дурень, говорил я, кой прок армии и государю от твоего мертвого тела на виселице? Выбираться из города надо, вот что, а там уж и восстановить все по памяти. Дурень, тут же отвечал я себе, похвалит тебя государь за неверные планы, жди!

Получалось: куда ни кинь, все – клин. И в таких пререканиях с самим собой я как-то незаметно пригрелся на старом тюфяке и, кажется, задремал… Во всяком случае, когда я опомнился, за окном уже было темно, а в доме – на удивление тихо.

Я прикинул – вряд ли я проспал долго. Значит, в рижских веселых домах ложатся спать на редкость рано. Тоже неплохо – никому на глаза не попадусь.

Я прихватил костыль – должно быть, здешней старухи-стряпухи, надо бы его как-то вернуть… – и благополучно спустился с чердака на третий этаж. Подождал для верности, столь же тихо прошел по лестнице до самых входных дверей. Внизу пахло жареной рыбой… аж слюнки потекли… Но вот обе двери – и на Сапожную улицу, и во дворик – были крепко заперты, не только на засов, но и на замок.

Это было уж вовсе странно. От каких воров оберегаться в столь веселом доме?

Я поднялся на второй этаж и присел в амбразуре окошка, выходившего во двор. Насколько я мог разглядеть, сбитые днем ворота уже стояли на месте. Трудно будет выбираться, подумал я, то-то шуму подниму!

Конечно, был и такой выход – поскрестись в любую дверь из выходящих в коридор, разбудить одну из девиц и слезно умолять ее выпустить меня на волю. Но уж больно соблазнительным казался такой разговор в темном коридоре с полуодетой и столь доступной светлоглазой беляночкой. Я помотал головой, отгоняя от себя зримо возникшее наваждение. Конечно, если вынесет нечистая сила на этакую Венус, я, понятное дело, не посрамлю чести неустрашимого Боурова полка… Но уж лучше бы не выносило.

В конце коридора светился сероватый квадрат. Вот от этого окна было больше прока, чем от амурных затей. Насколько я мог понять, оно смотрело в проулочек возле старых монастырских ворот. Я прихватил костыль и на цыпочках медленно-медленно двинулся по коридору к окну. Тут и покарал меня Господь…

Дверь слева заскрипела. Я так и замер на одной ноге. Встала мгновенным видением перед глазами Венус с влажными алыми губами и исчезла, а там, где бы ей полагалось быть, явилась маленькая старушонка в длинной серой рубахе и с плошкой в руке. Она глядела себе под ноги и, не успел я отшатнуться, налетела на меня. Тут мы шарахнулись в разные стороны и воззрились друг на друга, не шевелясь.

Старушонка опомнилась первой. Она уронила глиняную плошку и так завизжала – у меня дух захватило.

– Уймись, бабка, уймись, окаянная!.. – свирепо зашипел я, почему-то по-русски. Какое там уймись! Начало-то полуночному переполоху было положено еще днем! Мне навстречу из разом распахнувшихся дверей выскочило целое войско всевозможных старух, тощих и толстых, длинных и маленьких, и старухи эти со страшным гвалтом наступали на меня, так и норовя вцепиться в волосы!

Поздненько я сообразил, в какой развеселый домишко занесла меня фортуна. Но, делать нечего, приходилось бросаться в атаку.

– Ах, так вас!.. – и я загнул им такое, длинное-предлинное, изрядно заковыристое, от чего покраснели бы даже испытанные драгуны лихого Боурова полка. И метнулся сквозь неприятельский строй к вожделенному окну, одной рукой прикрывая голову, а другой – отмахиваясь костылем.

С разбегу я чуть не пташкой выпорхнул на улицу. Господь меня уберег – я удержался на ногах и, даже не поскользнувшись на осколках битого стекла и удержав в руке костыль, опрометью ринулся прочь, как если б буйная старушечья орда, покинув свой редут, за мной погналась. Но, огибая угол, я нос к носу столкнулся с ночным дозором. Стража, надо думать, спешила на шум, поднятый обезумевшими от ужаса старухами.

Доблестные вояки растерялись было, и этот миг их промедления меня спас. Я добрым ударом сбил с ног того, кто ко мне ближе, и завладел его клинком, который он не успел выхватить из ножен. Другого, что сунулся было ко мне, благословил костылем по начищенной каске. Остальные выхватили палаши, да не тут-то было! Шпажному бою обучался я не с учителем за денежки, а в жарком деле! И напал первый, и пробился сквозь ошалевший дозор, не ждавший такой прыти от холопа в драной рубахе. Потом, конечно, они погнались за мной, но стрелять, слава Богу, не стали, и я благополучно ушел закоулками.

Запыхавшись, я присел на каменную скамью у чьих-то дверей и прислонился к резной плите со знаками хозяина. Сердце билось в самом горле. Я положил палаш на колени и, запрокинувшись, смотрел в ночное небо. И померещилось, будто звезды светятся прямо сквозь причудливые флюгера.

Мне казалось, что я уже вроде пришел себя после всех приключений этого несуразного дня – и пленения, и побега, и полоумных старух, Венусов окаянных, и стычки с дозором. Но тут осенило – как обидно, что проклятые старухи не разумеют по-русски!

И я захохотал громко, держась за каменный круг плиты, и хохотал долго, долго – пока не почувствовал, что весь дрожу…

– Мы прибежали вовремя. Янка, которому не раз доводилось ночевать у тебя в гостях, отыскал на сеновале, под самой крышей, твои пожитки. Я стояла внизу и приказывала – старые рубашки и одеяло оставить, не то шведы заподозрят неладное. А завернутый в парусину сверток нести ко мне, я сама спрячу. Маде, укрыв сверток под передником, незаметно пронесла его ко мне в комнату.

Она хотела остаться и посмотреть, что там, но я не позволила. Я сказала ей, что помогаю простолюдину, какому-то конюху, избежать неприятностей, и это уже для дочери рижского бюргера достаточно смелый поступок, за который Андрис должен мне быть всю жизнь благодарен, и что я знать не желаю, какие секреты в свертке, и ей не советую.

Она недоверчиво что-то проворчала и ушла, и я видела в окно, как ее встретили во дворе Янка с Гиртом и нетерпеливо расспрашивали.

Я развернула парусину. Сверху лежал сложенный лист какого-то календаря на незнакомом языке, со знаками зодиака и короткими надписями. Были там большой увесистый кошелек из потертого бархата с талерами, очинённые перья и пузырьки – надо полагать, с чернилами. Но, когда я, отвернув крышечку, попробовала написать слово, следы жидкости на бумаге, высыхая, словно бы таяли и исчезали.

Видно, белые листы, завернутые отдельно, были исписаны секретными чернилами. Я стала смотреть дальше и развернула большой, сделанный из четырех листов, вычерченный грифелем план. Это была Рига.

На нем многого не хватало – набережных укреплений, Шеровского бастиона, лишь слегка намеченного, Цитадели, обозначенной довольно приблизительно. Видно, ты решил сперва сделать окончательный план, точный и соразмерный, а потом уж перечертить его своими невидимыми чернилами, уничтожив черновик. Были еще планы грифелем и пером, были какие-то непонятные мне записи. Словом, то, что и полагалось бы хранить лазутчику. Мне понравился твой почерк – некрупный, округлый. Я склонилась над планом и узнавала на нем помеченные крестиками церкви, кружочки башен, кое-где квадратики домов и неуверенно нанесенные хитросплетения улиц. Ты, видно, еще не весь город облазил, но многое нарисовал правильно. Будь у тебя время, ты бы и улицы воспроизвел точно, и наш старый дом я бы нашла на твоих планах, по которым артиллерия московитов будет метать в Ригу чугунные ядра и зажигательные снаряды! Я вдруг ясно осознала это…

Я закусила губу, держа в руках эти небольшие, словно из книжки, листы. Вот в моих руках – судьба моего города. И пробудет она в моих руках, может быть, лишь эту самую минуту, и от того, как я поступлю, ровно ничего не изменится, и, скорее всего, я действительно бессильна помочь Риге. Но сидеть сложа руки, когда моему янтарному королевству угрожает гибель, я тоже не могу! В моих силах только одно – уничтожить эти листы, оттянуть страшный час, а Гирту и Янке велеть передать тебе – планов больше нет, не смей сюда возвращаться. Вот и все, что я могу…

И тут я сообразила, что еще неизвестно, придешь ли ты за своими вещами. Хоть Янка и утверждал, что шведы безрезультатно обыскивали Конвент, но ведь они могли схватить тебя где-нибудь поблизости. Я вспомнила твое лицо, твой единственный взгляд, и мне захотелось выбежать из дома, помчаться туда, к краснокирпичной стене – вдруг опять ведут тебя, связанного, мимо, чтобы опять кричать в лицо сержанту и опять броситься на каменный порог! Это было необъяснимо – я ведь привыкла все свои поступки подтверждать доводами разума и жить рассудительно, как все вокруг, как меня научили с детства. Это было необъяснимо, как узор в глубине янтаря, высвеченный внезапным солнечным лучом. Ведь не возник же он в миг моего взгляда! Он был там всегда, и, чтобы обнаружить его, нужен был именно этот луч…

Я подумала – а вдруг все это так? Вдруг тебя уже подводят к воротам Рижского замка? Или Цитадели? Вдруг тебе остается лишь час жизни? А что же останется мне от тебя? Кучка пепла?

И, повинуясь тому необъяснимому, что высветилось во мне сегодня, я спрятала твой сверток в печку – благо еще не топили. Я бережно сложила каждую бумажку, туго привернула крышечки пузырьков, подоткнула края парусины.

В детстве я видела московитов – послы проезжали через Ригу. Мы все бегали смотреть, как в окружении эскорта черноголовых медленно проезжали в каретах бородатые люди в высоких шапках, во множестве шуб – одна поверх другой. Были и в европейском наряде, но не такие занятные. Потом их поселили в форштадте, для чего у бородатых бюргеров взяли много хорошей мебели. Так далеко из дому мне убегать не позволяли, и больше в ту весну я их не видела.

И теперь появился ты… Не суровый старик в парче и мехах, какого я запомнила, и не чудовище в семь футов ростом, как говорили про царя московитов, а юный, русоволосый, лишь немногим выше меня. Я снова вспомнила тот миг, когда мы застыли – глаза в глаза. Нет, и думать нельзя было о том, что ты умрешь, чтобы не накликать беду.

Тут во дворе началась суета. Я выглянула в окно и спросила у кухарки Кристины, в чем дело. Она ответила, что шведские солдаты ломятся в дом, а их сержант кричит, будто у него есть ордер на обыск, наши же Олаф и Бьорн, как на грех, сейчас где-то в Цитадели.

Я побежала вниз – разбираться. И из сердитых ответов Эрикссена поняла, что ты на свободе! Солдаты обыскали сеновал, с торжеством притащили те твои вещи, что мы для них оставили, но ничего больше им найти, разумеется, не удалось, хотя я сама показывала им людские комнаты и даже мастерскую. Сержант беспокоился, шумел и распоряжался, а бывший с ним офицер молчал, но по тому, как сержант после каждого своего приказания вопросительно глядел на офицера, я поняла, что это куда более важная, чем сержант Эрикссен, персона.

Отец, конечно, позволил шведам обыскать дом – во-первых, он и не подозревал, насколько обвинения сержанта близки к истине, а во-вторых, молчаливый офицер вежливо перед ним извинился за беспокойство. Сидя у окна, отец ждал результатов обыска. Когда выяснилась полная его бесполезность, офицер быстро ушел, а Эрикссену, к великой моей радости, пришлось выслушать от недовольного отца строжайший выговор, смысл которого сводился к тому, что Рига безотказно поит и кормит – главным образом, судя по поведению господина сержанта, видимо, поит! – двенадцать тысяч дармоедов, которые только вносят суматоху в жизнь порядочных бюргеров.

Я присутствовала при этом и особенно подчеркивала то обстоятельство, что из-за неповоротливых олухов кирасирского полка его величества испортила новое платье. Эрикссен сердито передо мной извинился.

Потом мы с отцом остались одни. Он стащил с головы круто завитой парик и велел Маде убрать в шкаф парадный камзол и кафтан.

– Ну, моя милая дочь, пора бы и ужинать, – сказал он. – Устрою же я взбучку этому Андрису, когда вернется! Где его черти носят?

– Мне кажется, он не вернется, – осторожно ответила я. – Мне кажется, лейтенант был прав…

Кажется!.. Перед моими глазами стояли пятиугольнички бастионов, и равелины между ними, и кружочки башен с надписями, и даже нарисованные волны и смешные кораблики на Даугаве…

В конце концов, я поступила достаточно милосердно. Я помогла тебе спастись. Дальше живи, как знаешь. Уходи отсюда с миром и больше не появляйся на моем пути! Между нами – тридцатифутовый рижский вал и пушечный огонь с бастионов.

– Ты говоришь глупости, это ерунда, – небрежно возразил отец. – Что у вас с Кристиной на ужин?

– А если вдруг не ерунда?

Отец внимательно посмотрел на меня.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что помогла вражескому лазутчику, заведомо зная, кто он такой?

Я вздохнула. Я знала, что у тебя слишком быстрый и умный взгляд для простого конюха. Еще я знала, как оборвалось дыхание, когда я встретила тебя у иоанновской церкви. Но ведь отцу этого не объяснишь.

– Одно дело – выручать своего слугу, который живет в твоем доме и ест твой хлеб. Я рад, что ты заступилась за нашего конюха, я воспитал тебя настоящей хозяйкой и хорошей женой для мастера. Другое дело – политика… Я никогда ею не занимался, и мой отец, и мой дед тоже. Мы платили все налоги, которых от нас требовали, тем, кто требовал, и совесть наша была чиста. Зачем нам это? Мы обтачивали и шлифовали янтарь. А янтарь – не король, не правительство, а дивный плод морской пучины. Короли меняются, янтарь остается… Так, значит, милая дочь, ты знала, что конюх Андрис – никакой не конюх Андрис?

– Я, отец, ничего не знала. Я сама только тогда догадалась…

– До того, как при всех накричала на сержанта, или после того?

– После…

– Ну что ж, – подумав, подвел итоги отец, – из-за разорванного дочкиного платья мастер Карл Гильхен не разорится. Мы из-за другого можем разориться.

Он долго и внимательно смотрел на меня.

– Ульрика, ты уже взрослая девушка, Бог даст, скоро ты станешь невестой. Я говорю с тобой так, как говорил бы с твоей матерью. Я не шведский дворянин, не немецкий барон и не польский пан. Моя честь – это мои руки, а в роду у нас кого только не было! Хотя бы твоя бабка по материнской линии, ну да ладно… Бог с ней… И твоя честь – это золотые руки мастера, который станет твоим мужем. Ты – из рода мастеров. Я хочу, чтобы люди радовались моему мастерству и покупали мои шкатулки. А кому нужен янтарь на войне? Янтарь горит в огне, милая дочь, и прекрасные чаши плавятся и превращаются в грязь и смрад. Я помню две осады. Я знаю, какой будет третья. А если устоим – жди и четвертой, и пятой. Рига для всех – лакомый кусочек. А царь Петр уже доказал свою силу. И сегодня, слушая этого дурака Эрикссена, я подумал – не лучше ли будет скромному мастеру под русскими, чем под шведами.

Я растерялась. Вот-вот могли появиться наши шведы. Они уважают отца, но, услышав такие слова… Ведь отец, вместе с купцами Большой гильдии и мастерами Малой, десять лет назад клялся в верности шведской короне и отрекался от изменника и клятвопреступника Иоганна Паткуля, что подделал подписи рижских бюргеров на каких-то опасных документах.

Отец догадывался, что произойдет. А я это знала. Ведь у меня в комнате лежали планы, на которых, при желании, можно найти место нашего дома.

Я подумала о ящиках прозрачного, переливчатого янтаря, который утром видела в мастерской. Это утро было далеко-далеко, и придуманное мной ожерелье тоже далеко-далеко… Оно никогда не пропитается тонким и томным ароматом, оно никогда не согреется у меня на груди.

И тут вошли Олаф и Бьорн.

– Господин Гильхен, мы все знаем, – сказал Олаф. – Нас уже вызывали в замок. Нелепая история! Не переживайте зря, такое с каждым могло случиться. Никто не сомневается в вашей верности королю.

– Он был хорошим конюхом, – деловито ответил отец. – На редкость хорошим. Кто теперь так вычистит ваших лошадей? Придется искать другого. Вы, господин Ангстрем, могли бы подобрать кого-нибудь из тех рекрутов, которых пригнали на днях. Вам ведь все равно необходим денщик.

– На мое жалование денщика – и того не прокормишь, – проворчал Олаф.

– Я сегодня получил письмо от Ингрид! – ни с того ни с сего радостно сообщил Бьорн. – Она уже выехала и очень торопится, чтобы родить в Риге. Подумайте, мой сын будет коренным рижским жителем! Фрекен Ульрика, вы станете с Ингрид подругами. Она у меня умница. Вы вместе будете читать книги, она ведь знает и немецкий, и даже французский. Я заметил, у нас девушек обучают куда лучше, чем здесь.

Отец недовольно посмотрел на него, приняв эти слова за упрек, но ничего не сказал. Мне они тоже было не понравились, но Бьорн, простая душа, и не думал никого обижать, значит, и сердиться на него не стоило. Что же до воспитания – если шведы учат своих девиц читать умные книги, это еще ничего не доказывает! У нас в Риге самые образованные бюргеры воспитывают дочерей по примеру голландцев – хорошими хозяйками, знающими толк и в музыке, и в математике. Французский язык!.. Интересно, что эта хваленая Ингрид умеет, кроме французского.

Бьорн рассказывал о чем-то. Олаф и отец его слушали, Маде тем временем накрывала на стол. Часы пробили восемь. Мы с Маде неожиданно переглянулись, и я поняла, подумали мы в этот миг об одном и том же – где ты, что с тобой?

После ужина отец пошел к себе, наказав мне долго с господами офицерами не засиживаться. Бьорн, как всегда, стал расставлять на матово отполированной столешнице янтарные, еще дедушкиной работы, большие шахматы. Олаф сверил часы с нашими настенными – боялся опоздать в караул.

– Странно все-таки, фрекен Ульрика, – сказал он, присаживаясь к столу, – ведь не далее как вчера в замке получена депеша о том, что армия царя Петра позорно разбита. Надо думать, вся Европа это уже забыть успела, а до нас еле дошло. Ведь сражение, принесшее нам победу, произошло, правду сказать, месяца полтора назад… Но заезжие купцы распускали странные слухи, будто разбита совсем не варварская армия, и вот сегодня в городе ловят лазутчика московитов… Все это внушает беспокойство. Он давно служит у вас?

Тревога Олафа передалась мне. Действительно, события складывались в странном порядке и выглядели настораживающе. Я бы сказала Олафу всю правду, видит Бог, сказала бы, целиком на него положившись! Пусть действует, пусть выручает из беды мой город! Но ведь был еще и ты… Или даже не ты сам, а тот твой взгляд сегодня у церковной стены.

– Во-первых, Андрис, может быть, ни в чем не виноват и произошла ошибка. Ведь никто не видел у него планов города и поименных списков гарнизона, – я делала ход королевской пешкой, не поднимая глаз от столешницы. – Ведь при обыске ничего не нашли. Ну, а давно ли… По-моему, месяца два…

Олаф не мог поймать меня на лжи – как раз в то время он на две недели уезжал в Венден и появился уже при тебе, это я точно помнила. И вообще в моих словах не было ни капли лжи. Ведь никто не видел нарисованных тобой планов! Кроме меня…

Я вновь представила их себе, и перед моими глазами смешались контуры бастионов и порядок шахматных фигур, как будто янтарные кони неслись в атаку на городские стены…

– Странно. Все это очень странно, – помолчав, повторил Олаф. Он явно ждал ответа. А что я могла ему сказать? Что бастион, на котором он будет командовать пушкарями, уже нанесен на твой план?

– Фрекен, да вы грезите наяву! – это Бьорн незаметно подошел и взглянул на доску. – Вы подставили под удар королеву! Я чуть не вскочила. Это звучало, как самое страшное обвинение, – я подставила под удар королеву! Лишь мгновение спустя я сообразила, что королева – это всего лишь полупрозрачная причудливая фигурка, в которой переливаются огоньки свеч.

– Ну так спасайте ее! – я поскорее уступила место Бьорну, он сел, запустил обе руки под парик, сжал виски и задумался. Так они учили меня играть в шахматы – я начинала партию с одним из них, а когда увязала в ошибках, на помощь приходил другой. Может, он и спасет янтарную фигурку!

Игра приобретала неожиданный смысл. Как страшно он сказал – вы подставили под удар королеву… Какой тревогой это отозвалось во мне!

– Бесполезно! – Олаф щелчком опрокинул на столешницу короля. – По милости фрекен ты проиграл.

Он встал и снял со спинки стула плащ. Несколько минут все мы молчали. Я собирала фигуры, Бьорн раскуривал трубку, Олаф смотрел на Бьорна.

Олафом и мной владела одна и та же тревога.

– Боюсь, ты поспешил, вызывая сюда жену, – вдруг сказал он. – Я весь вечер думаю об этом и все яснее понимаю, что ты поспешил. Но вы не бойтесь, фрекен, мы не отдали Ригу отцу царя Петра и ему самому тоже не отдадим.

Мне так хотелось поверить ему! Мне так хотелось, чтобы московитов, не хуже саксонцев, отбросили от Риги, и жизнь потекла по-прежнему, пусть и не очень легкая, но мирная. Еще хоть несколько лет мира!.. А что, если оттянуть беду – в моей власти?

– Я боюсь только за вас, – тихонько ответила я, и это было правдой. Сейчас, сию минуту я поняла, что Олаф погибнет первым из всех нас. Потому что честь и долг офицера велят ему первым встретить пули и ядра.

И хорошо, что он никогда слишком настойчиво за мной не ухаживал. Кто знает, а вдруг я не смогла бы сохранить сердце свободным? Ведь нельзя же, в самом деле, год прожить с человеком под одной крышей и не привязаться к нему… И тогда мне сегодня было бы во много раз труднее, если только это возможно. На мне лежит груз, о котором не знает никто на свете. Я подставила под удар королеву. Спасать же ее некому. Некому?

Я стояла у окна, а Олаф уходил, не оборачиваясь. Я видела поля треуголки и плащ до самых шпор, приподнятый слева палашом.

И, как это ни казалось мне странным, одновременно перед глазами стояло его сухое, красивое лицо с выбившейся из-под короткого парика прядкой светлых волос.

Олаф уйдет первым…

– Еще одну партию, фрекен?

Я вздрогнула. Как будто мало мне той партии, которую я веду сейчас в душе!

– Нет? – Бьорн, как всегда, был лучезарно благодушен. – Тогда позвольте откланяться.

Я кивнула и осталась у окна. Там и нашла меня Маде.

– Хозяйке пора спать, – напомнила она. – Хозяин будет сердиться. Фрейлейн Ульрика…

– Маде, он еще не приходил?

– Нет, Гирт и Янка караулят.

Я ждала твоего прихода, чтобы убедиться, что ты цел и невредим, но дорого бы дала, чтобы узнать это каким-либо иным способом. Я ведь знала, за чем ты явишься!

– Но ведь могло так случиться, что он шел сюда, а его схватили?

– Могло…

– Из темноты навстречу мне шагнул Гирт.

– Янка ждал у другого угла, – сказал он. – Скорее, а то на дозор нарвемся. Только с твоими вещами неладно получилось.

– Был обыск? – весь сжавшись, спросил я.

– Был… Только опоздали они. Твой сверток мы спрятали.

– Где?

– У твоей хозяйки. Она сама вызвалась. Сейчас я посвищу Маде, она принесет – и на склад!

Я что-то туго соображал – почему вещи у тебя, почему Гирт ночью слоняется по городу? И задавал совсем не те вопросы.

– Какой еще склад?

– Янка с одним парнем договорился – тебя пустят переночевать в склад Синего Голубя. А дальше видно будет.

Мы пробрались во двор. Я поднял голову к твоему окну и увидел свет за тонкой занавеской. Ты, видно, еще не ложилась.

Гирт засвистел Янкину песенку о знаменитых рижских невестах. И вышло это на редкость некстати.

– Потише, – попросил я. – Еще подмастерья услышат, донесут.

– Тебе все равно здесь не оставаться. Да и другое место не искать.

– Да, чем скорее исчезну из Риги, тем лучше. Кошелек бы с талерами вернуть! Их еще на полгода станет подкупать твоих капралов, чтобы выпускали из Цитадели. Ох и будет тебе утром, когда вернешься…

– Я больше не вернусь в Цитадель, – решительно сказал Гирт. – Надоела мне их военная наука. Будет у них одним рекрутом меньше.

– Поймают, – убежденно сказал я, зная полную неспособность Гирта от кого-то прятаться и кому-то врать.

– Я уйду с тобой.

Этого мне только недоставало!..

– Да потерпи ты немного, скоро наши придут, возьмут Ригу на аккорд, ты и снимешь постылый мундир! Поступишь в какое-нибудь братство, ну хоть перевозчиков, ты парень здоровый…

– Да не останусь я здесь! – горячо зашептал Гирт. – Не могу я здесь! Неба между крышами не видно! Я домой уйду… Помнишь наш дом?

– Вот тоже райскую обитель нашел! Спать в одной конуре с козами и овцами… Дым глотать…

– Нет, у нас соловей в черемуховом кусте поет, а здесь – одни медные петухи. Тесно мне в этом городе, и никогда мне тут хорошо не будет.

Я подумал – Господи, какая дурость, нашли время спорить, да из-за чего? По голосу понял – парень все решил твердо… Но тут и один-то не знаешь, как выбраться из этой самой Риги, а вдвоем?

Твое бледно-желтое окно висело в непроглядном мраке – такое чистое, такое уютное, составленное из аккуратных квадратиков. Просвечивали горшки с цветами и узор на вышитой занавесочке, а там, в глубине, была ты…

– Гирт, – сказал я, – посвищи еще Маде. Пусть она скорее спустится и отведет меня к хозяйке.

– Ты ума лишился! – буркнул сердито Гирт.

А я вовсе и не лишился ума. Я просто понял, что никогда больше тебя уже не увижу. И если я теперь не решусь, не рискну, не войду в твой дом, то, наверное, и никогда…

Вышла Маде.

– Тише, ради Бога, тише! – шептала она, выпроваживая нас со двора. – Андри, вот твой кошелек. Тяжелый!

– А остальное?

– Хозяйка велела сказать, что остального она тебе не отдаст, и ты должен быть благодарен, что этого не нашли шведы.

– Больше она ничего не говорила? – я даже схватил Маде за руку.

– Чтобы ты немедленно уезжал.

– Она права, – вмешался Гирт.

– Но планы…

– А если бы они достались шведам?

Гирт был прав – мой сверток спасло чудо, которое могло и не состояться. Уже то, что бархатный кошель с деньгами цел, великое счастье. Но я не мог уйти так – скрыться бесследно…

Твой голос еще звучал у меня в ушах. И тянул в бездну взгляд, который я встретил там, под зловеще красной стеной иоанновской церкви. Словно связал нас этот взгляд тонкой цепочкой, что сегодня было уж вовсе ни к чему…

Я должен был пройти сквозь этот чужой и опасный город и оторваться от него с легкостью и радостью в душе, а теперь вот и не мог. Не мог умчаться отсюда, не объяснив тебе, кто я и во имя чего занимаюсь таким – я вдруг взглянул на себя твоими глазами – малопочтенным делом. Для меня это – трудная рекогносцировка, за которую будет честь и хвала, повышение в чине, а ты видишь меня не отважным героем, серебряным Ланселотом, что, вертясь по ветру над Домом Черноголовых, все никак не пронзит своего змея, а шпионом, каких вешают без суда.

Будь я хоть на неделю постарше или малость поумнее, махнул бы рукой – не все ли разведчику равно, каким словом помянет его бюргерская дочка!

Но ты поверь – не за планами я бросился в дверной проем, оттолкнув Гирта! Я хотел видеть тебя… смотреть в твои глаза… и не помышлял в тот миг о своем воинском долге. Я исполнял его до сей поры безупречно, и потом тоже, но сейчас, спотыкаясь на темной и крутой лестнице, не о нем я думал.

Не знаю, как я угадал твою дверь. Я хотел позвать тебя, но не решился, и вроде даже не постучал, а поскребся.

– В чем дело, Маде? – спросила ты. – Иди спать, уже поздно. Я разделась сама.

– Фрейлейн Ульрика… – я впервые говорил с тобой. – Фрейлейн Ульрика…

И, осмелев, вошел.

Ты стояла на коленях у печки с зажженной свечой в руке. Увидев меня, ты растерялась, да и я не ожидал встретить тебя такой – в белой с кружевом низко вырезанной сорочке, с длинными распущенными косами.

Дыхание захватило – до того ты была близка и красива. Но ты опомнилась первой и поднесла свечу к тем бумагам, что лежали, скомканные, в печке. Они вспыхнули, и я признал в них свои записи и планы!

Отшвырнув ко всем чертям плащ, я бросился к печке, упал на колени, всем телом рванулся к огню, чтобы выхватить их и спасти. Но и ты так же быстро и молча прыгнула мне наперерез, уцепилась за руки, оттолкнула, собой заслонила вспыхнувшее внезапным жаром устье. Я вырывался, мы оба упали на пол, но ты держала крепко, отчаянно мне сопротивляясь, а бумаги горели, горели… И на них от огня проявлялись ровные строки.

К потолку тянулся горький, с хлопьями сажи дым. Огонь в печке делался все слабее. Тяжело дыша, ты отпустила меня и торопливо поправила сорочку на плече.

Я тоже опомнился. Вытащил и погасил один обрывок, другой… Городской ров в разрезе, а где сколько футов, не знаю больше, не помню, сгорело. Какой-то равелин, Господи, какой же? А вот и цифирь – к чему бы это? Бесполезно…

Конечно, надо было резко отбросить тебя, не думая о твоей боли. Надо было палашом тебе пригрозить. Приставить острие к груди – поди поспорь с ним, с палашом! А самому – к печке, выхватить планы, сбить огонь с замохнатившихся краев, сунуть под рубаху… Вот как надо было! А не смог.

Не только потому, что обидеть тебя было выше моих сил. Когда мы дрались на полу, я лицо твое увидел. Ты так ненавидишь меня, что готова убить. И страшное пришло мне в голову – а ведь в эту минуту ты права! Твоя правда оказалась сильнее моей. Я нападал на твой город, ты защищала его. Между нами встала война.

Пусть еще далеко осадная армия Бориса Петровича, пусть не видно с вала штандартов моего полка, но мы с тобой уже начали войну, и первый же бой я проиграл. С чем же я в полк вернусь?

Раньше все было для меня куда проще. Я вырос на войне и привык жить по ее несложным законам. Они были так удобны в действии, эти законы! Они позволяли радостно и бездумно выполнять любые приказы, поскольку ответственность была не на моей совести, а на совести командира. И командиру тоже было не просто – он выполнял приказ государя, государю же виднее, как чему быть. Все, что делалось во имя победы, по этим законам было допустимо и даже похвально. Во имя победы мне следовало отбросить тебя с пути и выхватить бумаги из огня. И выбежать из комнаты. И поскорее забыть обо всем. Но я не смог…

– Я, завернувшись в полосатую шаль, смотрела, как ты медленно встаешь, отряхиваешь пыль с колен и как-то боком подвигаешься к двери. Все правильно, думала я, теперь тебе здесь делать нечего, и уходи поскорее! Уходи, пока не позвала отца и Бьорна. Уходи, пока у меня хватает силы вот так стоять, прислонившись к стене, придерживая на груди шаль, и презрительно смотреть на тебя. Я победила! Хоть на секунду, а победила.

Не понимаю, почему я так хотела поймать в этот миг твой взгляд. Наверное, чтобы убедиться в своей победе и в своем торжестве. И я дождалась – ты нерешительно и быстро взглянул на меня, а потом опустил голову так низко, что пушистая прядь совсем закрыла лицо.

Мне вдруг стало так жалко тебя, так жалко!.. Я шагнула к тебе и споткнулась об эфес твоего палаша. Он лежал как раз между тобой и мной.

– Я не думала, что вы вернетесь, – тихо сказала я. – Кто вы такой?

Этого ты не ожидал. Подумал, решился и сказал с неожиданным достоинством:

– Я русский офицер.

Да, скрывать это уже не имело смысла.

– Что же вы теперь собираетесь делать? – продолжала я. – Может быть, помочь вам выбраться из Риги?

– Благодарю вас…

– Вам, наверное, понадобятся деньги, – высокомерно предложила я. Пусть московиты знают, что победитель должен быть великодушен. А я в эту минуту была победительницей!

– Нет, денег мне пока хватит, благодарю, – ты говорил по-немецки немного отрывисто, с большими паузами, но на удивление правильно.

– Здесь вам оставаться нельзя. Я могла бы спрятать вас пока у родственников.

– Благодарю, фрейлейн, мне уже нашли убежище, – сказал ты, и в твоем голосе была настороженность. Ты боялся меня! Ты, офицер, дерзкий лазутчик, боялся меня, ты был в моей власти! И знал это.

– Как вам угодно, сударь. Еще я могла бы помочь вам выбраться из города.

Ты посмотрел на приоткрытую печку и вздохнул.

– Я не уйду, – сказал ты. – Куда же я с пустыми руками? Я должен остаться.

– Но вы же в ловушке! – я от неожиданности выпустила из рук концы шали, подхватила их, поспешно закуталась, но все равно почувствовала, что краснею. Впрочем, это было уже неважно, совсем неважно…

– Нет, вы уйдете, вы должны уйти, здравый смысл приказывает вам уйти! – торопливо говорила я, свято веря, что чем больше буду повторять это слово «уйти», тем убедительнее получится. – Только сумасшедший останется там, где ему угрожает смерть!

Я повторяла глупые слова и понимала – делаю что-то не то… Я должна была либо спасать тебя с твоими планами вместе, либо выдать шведам. А то, что творится со мной сегодня, сейчас, уже перешло пределы разумного! Сперва бросаюсь на порог между тобой и Эрикссеном, а теперь обрекаю тебя на смерть? Господи, как же это я? Господи, еще никому не удавалось идти двумя путями одновременно, как же мне быть? Не может быть, чтобы существовали две равноценные истины…

И я опять слышала свой голос со стороны, как там, у стены иоанновской церкви, я чувствовала, как он дрожит, и пыталась справиться с этой непонятной дрожью, и не могла…

– …но я, фрейлейн, не могу вернуться к своим, не выполнив приказа, – услышала я и не поняла сразу, какие еще свои, что за приказ. Я жила совсем, совсем не этим! Должно быть, ты сказал что-то еще, и я вдруг окончательно осознала – ты решил начать сначала все, что я погубила!

Это было невозможно. Это означало твою смерть. Я попыталась взять себя в руки.

– Уж не собираетесь ли вы опять рисовать Шеровский бастион? – спросила я сколько возможно язвительнее.

– И Шеровский тоже.

Ты сказал это совсем спокойно. Оставалось только отворить тебе дверь и отрубить – прощайте! И ты уйдешь в темноту, в ночь, в смерть, и опять тебе заломят руки за спину, и я опять поймаю отчаянный взгляд твоих ясных глаз, и опять буду рваться к тебе сквозь толпу! Нет, этого я не выдержу. Если ты сейчас вот так просто уйдешь, я каждую ночь опять буду бежать за тобой вдоль доломитовой стены, не видя неба за краснокирпичной зловещей завесой, падать на неровную брусчатку и в бессилии смотреть, как тебя уводят навсегда!

И мне показалось, что я стою на какой-то острой грани, на каком-то гребне, и должна выбрать что-то одно. А поскольку я не могу отпустить тебя на смерть, приходится признать, что сейчас, с этой минуты я беру на себя ответ перед Богом и людьми за твою живую душу. То, что было днем, случилось неосмысленно и безрасчетно, а теперь я подумала и сделала свой выбор. Я не могу предать того, кого сама рвалась спасти. И по какому-то странному и властному закону, о существовании которого я не знала, я отныне делю с этим человеком всю тяжесть его судьбы, чего бы мне это ни стоило.

Я поняла все это и с облегчением вздохнула. Я приняла неизбежное с открытым лицом и открытым сердцем.

Ты был такой смешной – разорванная рубашка в паутине, паутина в волосах… И этот мальчик, опустивший передо мной ресницы, стоит сейчас на смертном краю. Я не могла, я должна была сделать первый шаг навстречу, хотя между нами – и твой палаш, и все рижские бастионы, и война, война!

– Андри… – откуда же мне было знать, как тебя зовут на самом деле? – Будьте осторожнее, ради Бога. Лазутчиков вешают.

Ах, совсем не то я хотела сказать! Ты вдруг посмотрел мне в глаза, будто хотел и не решился спросить о чем-то, и опять твой взгляд опалил мою душу, и я говорила что-то совсем ненужное, нелепое, непонятное мне самой. А на твоих приоткрывшихся губах замер вопрос, и я боялась его и так ждала, тек ждала!

– Лазутчиков вешают! – говорила я. – А если вы попадетесь, я никогда не избавлюсь от мысли, что это я виновна в вашей смерти. Но я не могла вам вернуть эти планы, понимаете? Как я отдам вам свой город на растерзание? Вы здесь чужой, вам этого не понять. А я здесь своя. Я здесь родилась. Это мой дом.

– Зачем вы оправдываетесь передо мной? – вдруг спросил ты, и я почувствовала, что ты напряженно думаешь о чем-то, невероятно для нас обоих важном. – Перед врагом не оправдываются…

Я поняла тебя. Мы думали об одном и том же! Невозможная радость захлестнула душу. Не ты и не я создали вражду между нами, великой смелостью было решиться разрушить ее, а мы решились оба, и, кажется, одновременно.

С каждым мгновением ты делался мне все ближе, и страх за тебя становился все больше.

– Зачем? Разве это главное? – торопливо говорила я, чувствуя, что ты все понимаешь. – Конечно, перед врагом не оправдываются! Но я не смогу жить, зная, что вы где-то рядом и за вами идет охота!

– Тебе не хватило дыхания. И тут я все понял. И голос твой, дрожащий, отчаянный, вновь вспомнил, и быстрый взгляд там, у церковной стены, и как пробивалась ты ко мне через толпу… меня словно обожгло – так вот оно что!

И рухнули все преграды.

Даже верная смерть, на которую ты, бросив в огонь планы, может быть, обрекала меня, – и та не смогла встать между нами. Какие бы мы не пытались выстроить между собой стены – они были слишком низкими, наши души летели навстречу друг другу!

Я знал, что не имею права впутывать тебя во всю эту военную коловерть. Я знал, что ради твоего же блага должен немедленно уйти. И ушел бы, отвернувшись, избегая твоего взгляда, но не мог так вдруг расстаться с тобой. Оставалось еще что-то очень важное между нами, и я хотел услышать от тебя всего одно слово.

– Простите меня… – очень тихо сказал я.

– За что мне прощать вас? – в твоем голосе не было удивления, как будто ты ждала этого вопроса и предугадывала ответ.

– За все…

И мы стояли молча, думая, что оно означает для нас, это «все». Все тяготы осады, все волнения, всю боль утрат, всю неизбывную тоску разлуки – вот сполна то, что могу тебе обещать, и если ты простишь мне пушечные ядра и мушкетные пули, нацеленные в тебя, то…

– Я простила, – прошептала ты. – Я все простила. А вы?

А меня ожидал поистине адов труд пройти вновь по улицам, где меня подстерегали, и увидеть то, что от меня теперь пуще глаза берегли. И, может, уж свита конопляная веревка для моей шеи…

– И я.

Между нами не осталось ни зла, ни обиды, ничего. Мы были чисты и честны друг перед другом, как в смертный миг, как в миг рождения.

Я ничего не мог подарить тебе, только уверенность в том, что ни один из нас не переживет другого. И я знал, что для тебя нет подарка драгоценнее. Мы оба сделали свой выбор. И пусть бы это счастье на смертном краю продлилось мгновения – мы и за них будем благодарны друг другу. Иного-то нам не суждено…

Все ближе были твои глаза и тепло твоего дыхания. Как хотелось обнять тебя, вскинуть на руки, вынести отсюда на вольную волю! Наверное, и обнял…

Ты смутилась, бессильно попыталась отстранить меня. Твои легкие руки скользнули по моим плечам, по груди, и там замерли, а я удерживал их. Мы стояли молча у окна, боясь неосторожного движения и незаметно прижимаясь друг к другу все теснее.

– Я знал, что так будет, – сказал я, неожиданно даже для самого себя. – Я это еще тогда знал, когда впервые украдкой на твое окно посмотрел.

– Я тоже знала. Только я не могла понять, в чем дело… Почему мне так важно, чтобы именно ты услышал мой голос…

– Какие у тебя нежные пальцы…

Я стал целовать их один за другим…

– Господи, да когда же все это совершилось? Когда началась моя любовь к тебе? Ведь должно же было что-то подготовить меня к тому бешеному дню, когда кирасиры вели тебя связанного в Цитадель!

Стремительная лихорадка овладела мной. Я не шла – я мчалась к тебе навстречу, как будто знала, как мало времени нам отпущено.

Опасность обострила все мои чувства, благоразумие отступило, страх исчез.

Ты стоял у окна, опустив глаза, а я беззвучно шептала – ты смелый, ты отчаянный, ты не побоялся бы обнять ночью на мосту Даугавское Золото, так что же ты не подходишь, почему заставляешь меня первой идти навстречу, рушить собственные преграды? Нет, ты не враг, у врагов не бывает таких мальчишеских губ и длинных ресниц. Господи, да что ты можешь разрушить – ты, такой беззащитный под моим взглядом! Хочешь – я сама введу тебя в свое королевство, расскажу тебе все янтарные тайны и подарю янтарь, чтобы его запах всегда сопровождал тебя? И настой составлю сама. Аромат получится колдовским, тревожным, чтобы ты всю жизнь не мог избавиться от его власти. Я ведь чуточку ведьма, сумасшедшая кровь, знаешь?

Только бы ты остался жив! Я, накликавшая на тебя опасность, теперь сама бы пошла на виселицу вместо тебя, веришь?

Но почему мной владела такая уверенность в твой ответной любви? Ах, иначе и быть не могло – в этот невероятный день я полюбила тебя, ты полюбил меня. Многие хотели бы взять в жены дочку Карла Гильхена, а ей, своенравной, нужен был именно ты. Почему – не спрашивай, не знаю. Нет закона лихорадки, мой милый.

Мы все-таки расстались в ту ночь. Янка увел тебя на какой-то склад, где ты мог некоторое время прожить в относительной безопасности. Ты умудрялся все же бегать к набережным укреплениям. Я называла тебя дон-кишотом, воюющим с ветряными мельницами, – книгу о Дон-Кишоте привезла Ингрид, жена Бьорна. Ты смеялся и от своего не отступал. Одно оставалось – Господу Богу молиться за твою шальную голову, на которую не действовали никакие уговоры.

На меня обрушилась огромная разлука, жестокая разлука. Что значили наши мгновенные встречи? Я знала – ты рискуешь жизнью, появляясь возле нашего дома, попадись ты на глаза Олафу, Бьорну или их денщику. Но не могла от этих встреч отказаться, пока однажды ночью, чуть ли не под моим окном, не случилась стычка с дозором. Я выбежала на улицу, но и ты и шведы уже исчезли во мраке. Отступая, ты уводил их подальше от меня.

Потом прибежал Янка, рассказал: тебе достались боевые трофеи – палаш и две каски. Но больше приходить сюда ты не мог.

Янка и Маде несколько раз носили тебе мои записки и возвращались с ответами. Говорить по-немецки ты выучился хорошо, словно несколько лет прожил в Риге, а писал с ошибками. Должно быть, зная это, ты старался писать письма покороче.

Но что мне было в тех записках, когда я не слышала твоего голоса! Ты писал, что все, благодарение Богу, благополучно, а я знала – по краю пропасти ходишь. И все это из-за меня…

Маде рассказала мне, где ты прячешься и какой у вас тайный сигнал. Я в детстве играла с подружками на вымощенном пятачке у стены того склада. По вечерам, когда Все ложились спать, я долго не решалась раздеться, думала – а если накинуть шаль и выскользнуть незаметно?

Я не сразу решилась на это. Не так меня воспитывали, чтобы ночью из дома убегать. И о девичьей чести слышала я немало строгих слов. Дочери почтенного бюргера, будущей примерной жене и матери не подобало совершать легкомысленные поступки. На опозорившей себя девушке никто не захочет жениться.

Но я выбрала в мужья тебя. И чем скорее ты станешь моим мужем, думала я, тем больше счастья успею тебе дать. Думаешь, я не замечала, с каким усилием ты при короткой встрече размыкал объятия?

Я думала – может, в тот невероятный день я отняла у тебя жизнь, должна же я что-то дать взамен!

И однажды, не в силах заснуть, я прибежала к тебе незадолго до рассвета.

Город был прохладен и пуст. По улицам из конца в конец гулял крепкий солоноватый ветер. Дневные запахи за ночь растаяли, повисла гулкая тишина, и стук моих каблучков отдавался во всех дворах. Рига была какой-то неземной, и, откинув с лица шаль, я шла к тебе и дышала морской свежестью…

Я дважды бросила камушек в деревянную дверцу под блоком на втором этаже. Ты выглянул в щель, сошел вниз и впустил меня. Мы обнялись.

– Я всю ночь думал о тебе, – признался ты, подведя меня к маленькой пещерке, которую соорудил из тюков. Там и тебе одному не хватало места, но мы забрались вдвоем и лежали близко-близко, так близко, что даже моя янтарная подвеска – амулет с крошечным жучком – оказалась лишней между нами. Ты осторожно снял ее и приладил над изголовьем.

– Что там внутри? – спросил ты. – Букашка?

– Наверно… – я наизусть знала свой янтарик и смотрела не на него. Я на твои длинные ресницы смотрела и на прищуренные глаза. А ты вглядывался в янтарь и улыбался. Потом сжал губы, и взгляд твой стал сосредоточенным.

И я поняла то, о чем ты еще и не догадывался. Ты видел янтарь! Ты проникал взглядом в его сокровенный смысл, он открывал тебе свои тайны. Владеть инструментом научится любой, а вот видеть… О, какая огромная радость – я ведь не ошиблась, я угадала тебя еще тогда, в тот день!

Ты думал, что разглядываешь букашку. Я знала, что с этой минуты никого ближе тебя у меня нет. Ты больше не был пришельцем в моем королевстве, ты стал своим.

И рядом с этим событием померкло то, что должно было развести нас навеки – будущая осада, беды и опасность. Ведь ты наконец-то сделал первые шаги по улицам той Риги, которая была для тебя тайной за семью замками, а ее ты не обидишь. Валы рухнут и стены падут, а она останется навсегда. Войны ее не убьют и огонь ее не тронет. И я за руку приведу тебя к тяжелым дубовым дверям нашей мастерской.

– Нет, нет, – сказал ты, – уходи, уходи, нельзя нам…

Твои глаза были закрыты, и темные стрельчатые ресницы чуть вздрагивали. Ни у кого на свете не было таких длинных прекрасных ресниц.

– Я люблю тебя, – ответила я и стала легонько, осторожно целовать их. Ты прикрыл глаза рукой.

– Нет, нет, нельзя, я не могу тебя погубить… Уходи…

– Если ты меня прогонишь, я умру, – действительно верила, что так будет, это же совсем просто – пожелать умереть и упасть бездыханной!

Я целовала твою загорелую руку, и ниточку шрама на лбу, и русые волосы. Мгновение пришло – ты понял, что быть нам вместе – неизбежно…

…обхватив тебя за шею, я закусила руку, чтобы ты не услышал ни крика, ни стона…

…и долго смотрела в склонившееся надо мной утомленное лицо, по которому протекала пробившаяся в щель полоска солнечного света.

Ты долго гладил меня пальцами по щеке, и в твоих глазах была такая нежность… Я вгляделась.

– Господи, до чего же ты красивый! Но, мой единственный, у тебя ведь разные глаза! Один – серый, другой – карий…

– Говорят, это приносит счастье. Я раньше не верил, солдатское счастье – в бою уцелеть. А теперь понял. Ты – мое счастье, ты – моя неслыханная удача. Я жил ради того, чтобы встретить тебя. И вот встретил. Только что за красоту ты во мне нашла? Ростом не вышел, в плечах не больно широк. А мой курносый, ни с чем не сообразный нос? Сколько огорчений он мне доставил – и не перечесть. Совсем неподходящий нос для кавалера.

А я бы к тебе явился в мундире, при трофейной шпаге с тонкой ковки эфесом, в алонжевом, круто завитом парике чуть не до пояса, как видел на вельможах, и бороду проклятую бы сбрил, оставил одни маленькие усики, вроде государевых. Вот такого тебе не стыдно было бы женихом назвать. И явлюсь, дай срок…

В то утро мы простились у порога твоего дома. Уже появились первые прохожие, ты кутала лицо в шаль, взятую у Маде, но я знал, что на твоем лице торжествующая улыбка.

– Ну и пусть! – говорила ты. – Пусть все что угодно – но я до смерти буду счастлива, потому что у нас это было. И я знаю еще одну вещь… Но это моя тайна. Знаешь, когда я раскрою тебе ее? После осады, когда ты вернешься ко мне и мы поженимся. Но я и тогда не буду счастливее, чем теперь. Знаешь, я просто не могу скрывать свое счастье. Все догадаются, что я уже не та.

И ты поцеловала меня.

– Ты все-таки сдерживайся, – осторожно посоветовал я.

– А зачем?

Ты так беззаботно рассмеялась!

– Андри, – спросила ты, – сколько нам дней и часов отпущено?

– Не считал.

– И я не считала и не буду считать. Хотя надо бы… Как велит здравый смысл. Ну, поцелуй меня и беги.

Но сама же удержала меня за рукав.

– Если что-нибудь случится – ты помни, мы всегда будем вместе. И я ни на минуту не переживу тебя. Там мы опять соединимся – навсегда. Ведь даст же нам Господь это утешение?

– Ничего не случится! – твердо сказал я. – И ступай домой. Я кому говорю? Знал ли я, сюда едучи, что только и наживу здесь богатства, что строптивую жену?

Ты опять рассмеялась. И я весь день слышал этот звенящий смех и видел твои глаза, которые влажно блестели, как если бы на них наплывали с трудом удерживаемые слезы.

– Я погибала от разлуки. Если бы не отец – ушла бы из дома, ночевала вместе с тобой на складах, в амбарах, Бог знает где. И если беда – место мое было бы между тобой и вражеским клинком. А дни шли такие же, как и прежде, с маленькими бедами и радостями, нисколько меня не занимавшими. Главным событием в жизни были встречи с тобой, а то, что между ними, я уже почти не воспринимала ни зрением, ни слухом.

В середине октября в городе началось беспокойство. Донеслись слухи – русские подходят! Правым берегом Даугавы будто бы идет пехота, левым – кавалерия. И крепость Дюнабург вроде уже взята, и те шведские посты, что пропали бесследно, будто захвачены в плен налетавшими и исчезавшими, как ветер, русскими партиями.

Твои глаза сверкали, когда ты рассказывал об этом.

– Ну, немного нам потерпеть осталось, умница моя, – говорил ты. – Вот сбегаю на тот берег, вручу свои бумажки господину фельдмаршалу, а через две недели, ну, через месяц какой, возьмем Ригу на аккорд, мы тогда с тобой и обвенчаемся. А если твой батюшка воспротивится – к государю Петру Алексеевичу пойду, он нас в обиду не даст. Вот только на тот берег бы…

Я слушала и верила – а вдруг действительно лишь месяц потерпеть осталось?

– Можно, я с тобой?

– Тебе лучше пока остаться в Риге. Ну, куда ты в своих юбках? Опасно ж! Сиди дома и жди меня. Осада долго не протянется, Петр Алексеевич и не такие города с бою брал.

Мы шептались в церковном притворе. В полумраке я видела у тебя на шее цепочку от своей подвески. Все в порядке, пока она с тобой, ты не можешь забыть обо мне. Уезжай, я за тебя спокойна. Будешь жив – значит, вернешься. Главное нам теперь – уцелеть. И тут я вспомнила, о чем собиралась тебе сказать…

Выслушав, ты растерялся.

– А ты не ошиблась?

– Кто знает? А вдруг не ошиблась?

На нас зашипели богомолки, и мы на цыпочках перешли в другой придел.

Со стены смотрела Матерь Божья с младенцем. Я никогда к ним раньше не приглядывалась, и вдруг поймала себя на том, что думаю – и у нас появится такой же, здоровенький, щекастый. А может, и не будет так скоро, зря беспокоюсь, но тогда года через полтора – наверняка. Три дня назад родила Ингрид, кормилицу мы сразу не нашли, и она стала кормить сама. Я уже приглядывалась – как свивает, как пеленает, как придерживает головку…

Ты стоял и растерянно улыбался. И я улыбнулась в ответ, хотя мне было совсем не так уж весело. Должно быть, музыка навеяла тревожное томление. Я никогда не могла слишком долго слушать орган.

Господи, да неужели я когда-то мечтала о королевских охотах? Вот чепуха! Мне ничего в мире не нужно, кроме тебя.

– Мне тоже. Я бы увез тебя домой, к матушке, да ты не согласишься бросить Ригу. Ладно, будь по-твоему, и здесь хорошо заживем. Ведь будет же тут после победы русский гарнизон! Если рассудить, то похожа теперь Россия на огромную фортецию. Санкт-Питербурх, Архангельск – северные наши бастионы, Полтава была южным, Риге надлежит стать западным.

Я постараюсь привыкнуть к этому странному городу, где на церквах сидят медные петухи, напоминая о предательстве апостола Петра. Словно нарочно для нас с тобой посадили их туда, чтобы мы навеки были друг другу верны.

Рига готовилась к обороне. На стены вывезли и совсем уж древние мортиры – на деревянных лафетах, с деревянными же четырьмя колесами, окованными железом. И бронзовые пушки литья мастера Герхарда Майера, названные поименно в честь римских богов, тоже заняли свои места. Я давно восстановил сожженные планы, сделал новые, и еще бы остался хоть ненадолго, да уж больно тревожно становилось в городе, и медлить я не мог. А в тот день, когда узнал, что наши заняли крепостницу на том берегу реки, Кобершанц, понял – пора. Вот теперь ждут меня, именно теперь…

Уходить сушей было опасно, до наших далеко, да и скоро бы нас с Гиртом приметили и догнали. К тому же трудновато было выбраться из города в форштадт, из форштадта тоже, да еще с лошадьми, если посчастливится их раздобыть. Народ стекался в Ригу, а из Риги мало кто уходил. Надеялись, как при поляках и саксонцах, отсидеться. Оставалось одно – река.

Янка обрадовался и затянул свою песенку про невесту, что ткет паруса. Должно быть, заслушавшись его, мы долго ломали головы, как раздобыть лодку, и ни до чего не додумались. Потом сообразили – а ведь можно и на плоту!

Ты испугалась за меня, я сразу заметил, но ни слова нашей затее наперекор не сказала, все поняла.

И простились мы молча. Все уже давно было сказано. Мы знали об этой разлуке еще до того, как впервые слово друг другу молвили. А раз хватило нам дерзости любить друг друга у гибели на краю, раз хватило силы душевной довериться друг другу, то какие уж тут слова, какие обещания… Тут – только прижаться тебе к моей груди и замереть, не дыша, а мне – губу закусить…

Возле Марстальского бастиона, где раньше причаливали струги, к городской стене лепились навесы для тюков. Это место мы и выбрали. Ночью затаились поблизости, подождали, пока прошел дозор, и на веревке переправили наш плотик через стену.

Гирт с той стороны шепотом позвал меня.

Ты не пускала. Ты гладила меня пальцами по лицу, как слепая, словно пыталась что-то во мне понять, или запомнить?.. И я, смахнув наземь свою накидку, перебирал упругие локоны на висках, трогал тугие косы. Я твердил – Господи, все отними, только дай еще свидеться!

Янка, рассердившись, стал меня дергать за полу кафтана. Медленно, медленно разомкнули мы руки, и ты отступила назад. Маде обняла тебя, чтобы увести, а я взобрался на стену и вслед за Гиртом соскочил с навеса.

Наш плотик не выдержал бы троих, поэтому Янка оставался в Риге. Мы с Гиртом легли на плот, оттолкнулись и, подождав, пока течением нас отнесет подальше от берега, стали сколь возможно бесшумнее выгребать к середине реки. По моим расчетам, нас должно было отнести к Кипсале, туда, где между островами дня три назад померещились мне штандарты драгун Боура, туда, где мой полк!

– Наконец! – шепнул Гирт. – Бог даст, еще до морозов успею добраться…

– Может, все-таки останешься с нами? – неведомо в который раз спросил я его. – Награду получишь за то, что мне помогал, в инфантерию возьмут.

– Нет, я – домой!

Я только головой покачал. Ему предлагают неслыханную для холопа фортуну, а он – домой!

– Ладно, как возьмем Ригу, я к тебе приеду. Ты ведь обещал медом угостить, – напомнил я, – да сильнее нажимай! От берега бы скорей оторваться…

– Сам нажимай, а то завертимся на одном месте! Гляди!

– Ах, бодлива мать, будь ты неладно!

Мы оттолкнули длинное бревно, которое крепко садануло наш плотик по борту.

– Ну-ка, навалимся! – скомандовал я. – Греби в лад, а то вообще в воду сковырнемся.

Плотик переваливался с волны на волну. Мы сели, чтобы грести было ловчей. И тут с бастиона нас заметили. Началась пальба.

Мы заторопились, но берег все еще оставался шагах в двухстах, а шведские мушкеты били куда дальше. Но, видно, не только я плохо рассчитал расстояние от берега до плота, но и они – стреляли с перелетом.

Выход у нас был лишь один.

– Прыгай в воду! – приказал я и сам соскользнул с плота.

– Я плавать не умею!

Об этом я не подумал – ведь Гирт вырос на берегу речушки, в которой и цыпленок не утонет. И отважился же через такую широкую реку со мной на плоту!

– Экая беда, прыгай в воду немедля, дурень, и за плот хватайся! Да прыгай же!..

Он все не решался. Я, высунувшись из воды по грудь, схватил его за руку и потащил к себе. Поблизости то и дело с плеском уходили в черную воду мушкетные тяжелые пули.

– Оставь меня, ничего со мной не случится! – сопротивлялся Гирт, и вдруг коротко вскрикнул и обмяк. Одновременно быстрая судорога, передернув его, ушла в меня и растаяла дрожью. Я понял – его-таки достала шведская пуля!

Гирт не двигался. Я попытался стащить его в воду, но он был тяжелее меня, и я чуть не опрокинул плот. Еле успел подхватить свой замотанный в парусину пакет с донесением. Некстати подумал – в конце октября вода должна быть куда холоднее…

– Гирт! – уже не надеясь на ответ, позвал я. – Гирт! Может, ты холода боишься! Вода совсем теплая. Ты наберись смелости и сползай.

Он молчал. И я больше не сказал ни слова.

Уже светало, когда я нашарил ногами дно и, подтянув плот к берегу, увидел его спокойное и неподвижное лицо. Длинные светлые волосы шевелил ветер. Я пригладил их.

Надо бы снять с него сухую рубашку, подумал я, но вместо того оправил ее на Гиртовой груди…

Над башнями рижских церквей вставало солнце.

Как звезды среди ясна дня, горели пять золотых петухов.

Потом я стоял на берегу, в ивняке, дрожа на ветру, – выкручивая рубашку и штаны. Плот я спрятал в крошечном заливчике, чтобы, дойдя до наших, вернуться и похоронить Гирта как должно. Я и теперь сделал что мог – прикрыл лицо куском парусины, наломал веток, завалил ими плот.

Я стоял и смотрел туда, через реку. И тут я услышал в безупречной тишине то, что услышать сейчас никак не мог. Торжественный гул Домского собора я услышал. Стонущие скорбные звуки, которые извлекает знаменитый на всю Ригу органист Медер из дивного инструмента работы мастера Рааба… И власть этих звуков такова, что самые стены начинают гулко отзываться, и воздух вокруг полнится отголосками, и дрожь органных мехов тебя пронизывает насквозь, и эхом откликаются обступившие собор разноцветные домишки. А старый органист ударял пальцами по черным и пожелтевшим костяным клавишам, словно выталкивая из резных труб ввысь сгустки плача и стона – моего плача, моего стона, которые иначе вовеки бы не вырвались на волю…

Но звуки становились все глуше, все дальше. Я словно просыпался после мгновенного сна. И солнце светило мне в лицо, и я понял – вновь повезло, вновь уцелел!

А потом шел я вверх по течению, к Кобершанцу, на знакомый шум военного лагеря, пока не встретил патруль, немало сим удивленный – это были драгуны моего полка.

– Кто таков? – сурово спросил меня старший, Алешка Дементьев, потянув пистоль из седельной кобуры. А я с этим Алешкой не единожды, одним плащом укрывшись, у костра засыпал. Теперь же сидит он, гордый, на играющем коне, заломив треугольную шапочку, белым офицерским шарфом перехваченный, и смотрит свысока на мокрого и озябшего бородатого холопа, с грязной парусиной под мышкой.

– Кто таков?..

А я с лета русской речи не слыхивал!

– Алешка? Не узнал? Черт ты немазанный, мать твою так, и перетак, и еще раз так!..

– Андрюшка? Сгинь, бесовское наваждение!

Так и рухнул на меня Алешка со своего жеребца, и в плащ свой меня закутал, и велел одному из драгун коня мне уступить. А от его костоломного объятия у меня дух захватило. И он клял на все лады и шведов, и медлителя Шереметева, и меня, блудного кота, а я отвечал еще похлеще, и мы, пустив коней галопом, орали оба наперебой – лишь бы по-русски!

Но, скача к Кобершанцу бок о бок с Алешкой, прижимая к груди прихваченный сыростью пакет, со столь великой опасностью собранный и сбереженный, уже чуя, как поведут меня, не дав и переодеться, к Борису Петровичу, я все оборачивался назад – туда, где таяли в ясном небе башни с золотыми петухами…

– Я осталась одна.

Рядом были те же люди, что и до тебя, – отец, Маде, рыжий Вильгельм, курносый и маленький Иоганн, Кристина, Йорен, Олаф и Бьорн, родственники, подружки, просто знакомые, почтенные бюргеры, их жены и дети, незнакомые офицеры и солдаты, прохожие на улицах.

Но я осталась одна.

Поздней осенью стало ясно, что от русских на сей раз уже так просто не отбиться. Царь Петр сам сделал первые пушечные выстрелы по Риге. Началась настоящая осада.

Я помнила твои слова, я верила – все скоро кончится, и мы опять будем вместе. Я верила – а странная тревога не давала мне покоя, как будто я заранее знала, что, выбрав тебя, обречена на бесконечную разлуку.

Недели две спустя Маде напомнила мне – сегодня ночь святого Андрея, когда все девушки гадают о суженом. Мы приготовились – Маде за ужином съела селедку со всеми потрохами, чтобы суженый во сне кружку воды поднес, а я умылась, не вытираясь, и положила полотенце под подушку, чтобы ты мне во сне лицо вытер. Мы бы и вишневые веточки, сломанные полночь, поставили каждая в свою бутылку, залив горлышко воском, чтобы слабенькие полупрозрачные цветы на коротких ножках появились к Рождеству и тем дали знать, что загаданное сбудется. Но все вишни росли в форштадтах, а туда мы попасть не могли.

После селедки и умывания разговаривать не полагалось. Мы с Маде молча ходили по дому, объясняясь знаками, а домашние, зная причину, постоянно нас задевали, вызывая на разговор.

– Держатся стойко, как рижские бастионы! – восхищался Бьорн, а Олаф придумывал всякие подвохи и искренне веселился, когда Маде чуть было не поддалась. Я же была на удивление спокойна – не то, что в прошлом году. А ведь то гадание сбылось – я встретила суженого. И готовилась ко сну, твердо зная – ты придешь ко мне, и тихо радовалась тому, что хоть так поцелую твое лицо, твои милые глаза…

Не успела я раздеться и лечь, как рядом с домом раздался треск и грохот. Я поняла – это русские ядра! Никогда они еще не падали так близко. Все мы, испугавшись, выбежали на улицу.

Они лежали на припорошенной первым снегом брусчатке, как большие, разбежавшиеся из корзинки клубки черной шерсти. Одно, оказалось, пробило соседскую крышу. У нас в двух окнах вылетели стекла.

Я знала, не нужно быть пророком, чтобы знать, что так случится. Пушкари с твоими планами в руках опять заряжают мортиры. Генералы твоего царя, глядя на эти планы, отдают приказы. И то, что от сегодняшних выстрелов пострадали лишь окна, – случайность. В следующий раз ядро может угодить в мой дом, пробить потолок моей комнаты, и я приму смерть – из твоих рук!

Нет, нет, прости меня, я не то хотела сказать! Или нет, все-таки то. Я знала, что ты принесешь мне и моим близким страдание, может быть, и смерть. Но разве ты виноват в этом? Мне было бы легче, полюби я кого-нибудь по эту сторону укреплений – Олафа хотя бы. Вместе бороться и вместе погибнуть – это ведь тоже отрада. Но я выбрала самое тяжелое, что могло выпасть на долю женщины. Иной любви у меня и быть не могло. Я словно всю жизнь именно к такой и готовилась… И в конце концов, еще месяц, еще два, и Стромберг поймет, что сопротивляться нелепо. Он сдаст город. Именно это я и хотела увидеть во сне.

Я молила Бога – пусть я зажмурюсь, а когда открою глаза, будет день, и тишина, без надоевшей канонады, и вдалеке музыка походного марша. И я побегу навстречу драгунскому полку, входящему в город. Пусть другие смотрят из окон, еще полные страха или недоверия, а я побегу через площадь навстречу, ища среди всадников в синих с красным мундирах одного-единственного, который уже и сам высматривает меня, приподнимаясь в стременах. А я побегу, сбивая о грубую брусчатку тонкие каблучки своих парчовых туфель…

Дни шли, погреб наш пустел, и с едой становилось все хуже. Однажды отец зазвал в пустую мастерскую и сказал:

– Знаешь ли ты, Ульрика, что другие мастера уже отпустили своих учеников и подмастерьев?

– Как это – отпустили? – не поняла я.

– Сказали – молодые люди, кормить вас нечем, время тяжелое, ступайте куда знаете…

– Одним словом – выгнали!

– Ульрика, спроси у Маде, сколько муки у нас осталось. Или у Кристины. С Кристиной тоже, наверное, придется расстаться.

Но по лицу отца я видела, что не подмастерья и Кристина его беспокоят. И вдруг догадалась.

– А Йорен?

– Не знаю, – отец отвел глаза. – Может быть, и с ним.

Я своим ушам не поверила. Как же мы без Йорена? И как же он – без нас?

– Ты подумал, отец, куда он денется?

– Ульрика, послушай меня… Надолго наших запасов не хватит… – тихим, покорным голосом говорил мой отец, славный мастер, гордившийся своими полными погребами, своим гостеприимным домом, своими всегда сытыми и довольными подмастерьями и ученикам. – Если мы не избавимся от лишних ртов, а Бог весть когда кончится эта проклятая осада, то наступит день, когда ты, мое дитя, попросишь у меня хлеба, а мне нечего будет дать…

Я слушала и думала – ведь он уговаривает сейчас не меня, а сам себя, вот что страшно.

– Неужели? – спросила я из милосердия, чтобы он мог убедить меня, а значит, и себя, в нашем бедственном положении и в необходимости расстаться с Йореном.

Он не убеждал. Он просто посмотрел как-то жалко, обиженно, и вышел.

Я отвернулась к окну. Подмастерья – Вильгельм и Иоганн… Господи, чего они только не вытворяли! Наверное, сто раз отец торжественно обещал выгнать на все четыре стороны то рыжего Вильгельма, то маленького Иоганна. Но на днях приходил отец Вильгельма, и они оба толковали, что если бы не осада, парень мог бы уже приниматься за работу на звание мастера. Конечно, до этого далеко, и об этом ли теперь думать… Но мы все так радовались, когда думали и говорили о том, что вот скоро все кончится, и Вильгельм станет мастером, и Иоганн возьмется за ум, и наши дела поправятся. А пока мир словно на глазах становился все теснее. Уйдут подмастерья, Кристина, Йорен. А останутся в доме Бьорн с женой и сыном и Олаф. Те, кого я понемногу начинала ненавидеть за их уверенность в благополучном исходе осады. Они верили в обещанные из Стокгольма корабли. Они, невзирая на подступивший голод, убеждали нас, что доблестная шведская армия и на этот раз отстоит Ригу. А дальше что? Они будут ненавидеть тебя, молить Бога о твоей смерти, и есть хлеб, отнятый у Вильгельма, Йорена, Иоганна, Кристины…

Я слышала голоса подмастерьев во дворе. Чтобы не слышать их, я поднялась наверх, к Ингрид. Долго там пробыть не смогла – отправилась искать отца. Его нигде не было. Я подошла к дверям мастерской и долго стояла – я боялась войти и никого не увидеть. Маде застала меня у дубовой двери.

– Ты знаешь? – спросила я.

– Что, фрейлейн?

– Нет, ничего…

– Он тебе ничего не говорил? – я кивнула на дверь.

– Ничего, фрейлейн… Бедный Вильгельм!

Значит, Маде оставалась! Это придало мне смелости. Я приоткрыла дверь и поняла, что должна немедленно закрыть ее и убежать, а то, как маленькая, брошусь на шею отцу и у него сломается в руках хрупкая пластинка – заготовка.

В мастерской было тихо и просторно. Только в разных углах склонились над столиками две седые головы. Одна коротко стриженная, другая длинноволосая…

– Мы прочно блокировали Ригу. Дивизия Алларта стояла в Бауске. Значит, подвоз провианта по Курземской Аа был прекращен. Дивизия Меншикова заняла Тукумс – и с запада город не получал ни зернышка. Шереметев встал в четырех милях от Риги. И оставалось только теснее сжать кольцо осады.

В лагерь прибыл Петр Алексеич. Крепко ругал фельдмаршала за промедление. А тому и так перед государем неловко. Племянник Васька, коему было велено ехать в Англию постигать науки, своевольно женился на дочке Ромодановского Ирине и остался дома. Государь разгневался – и вот родной брат фельдмаршала Василий Петрович, отставной генерал-майор, отдан в работу к генералиссимусу Бутурлину, генеральша Прасковья – на прядильный двор. Хорошо, Меншиков не отказал, просил за них Петра Алексеича. Ваську, паршивца, все же силком отправили в Англию. Вся армия потешалась – такого дурака поискать! Сама фортуна в руки идет, а он!..

Еще год назад и я бы в Англию помчался, и еще подальше – куда государь велит. С радостью бы постигал хоть корабельную науку, хоть языки, хоть обхождение. Отзывчив и понятлив я был на новое, на неизведанное. Да и теперь, видно, не поздно попросится туда, в заморские страны. А я бродил понурый по лагерю, не ведая, что со мной творится. Что без тебя скучал – это понятно. Только еще одно не давало мне покоя.

Все чаще я вспоминал тяжелую дубовую дверь с искусно врезанным большим замком – дверь гильхеновской мастерской, куда меня, конюха, ни разу и не пустили. Я вспоминал, как ты говорила о янтаре, и видел – вот мы вместе открываем ее, и ты ведешь меня к рабочему столику у окна, усаживаешь, а сама стоишь за спиной и тихо подсказываешь, направляешь… Ведь ты же хотела этого? И от теплого твоего дыхания в моих волосах всю душу тепло и свет пронизали…

Я глядел издали на Ригу – неприступную, озлобившуюся. Ах, хоть бы Янка прибежал оттуда, весточку от тебя принес! Ведь были же перебежчики! Даже рижский магистрат как-то прислал тайных гонцов. Стромберг отказался принять их просьбу о капитуляции, и они додумались сами вступить в сношения с Шереметевым. Да что толку было сейчас рассуждать о сохраняемых и обещаемых привилегиях! Шведы и не собирались сдавать город.

Речь шла не о стремительном приступе, а о трудной затяжной осаде. Так велел недовольный государь. И в войске со злой радостью говорили, что Ригу возьмем измором, голодом, холодом и болезнями.

А в Риге была ты.

Я как-то подумал – Господи, повторись еще раз тот безумный день, когда я, взбудораженный, со шведским палашом в руке прибежал к твоему окну, – сдержал бы себя, не дал душе воли, не постучался в твою комнатку. Пропали планы – и пропали, черт с ними, все равно же делать заново пришлось. И было бы все так просто – вернувшись в лагерь, я и не вспомнил бы тебя, и не мучился бы своим бессилием, и не бродил бы, как одурманенный, вздрагивая от каждого пушечного выстрела в сторону твоего непокорного города. Но – не воротишь…

Я выбрал самое страшное, что только можно выбрать, – смотреть, как гибнет женщина, лишь в том и виновная, что меня полюбила, и гибнет она по моей вине… разве я не предвидел сего? Еще по дороге в Ригу предчувствовал, что так будет! Но не хватило силы запретить душе любить. Господи, да кто ж и запретил бы в двадцать три-то года! И я принял любовь со всей той болью небывалой, что ей сопутствует, и нес в себе эту тяжесть, закусив губу, потому что там, за бастионами, на тебя легла вторая половина нашей нелегкой любви, нашей беды…

В один день показалось – есть выход. Я пришел к Борису Петровичу и попросил послать меня обратно в Ригу.

– Незачем, – был ответ.

– Мы с Маде перебирали мои старые вещи, соображая – какие чинить, какие пустить на тряпки. Маде учила меня хозяйничать – стряпать простую пищу, стирать. Я усердно терзала в тазу мокрые рубашки и думала – ведь если ты и после нашей свадьбы будешь служить, то мне придется сопровождать тебя в походах. Кому же стирать тебе, как не мне? Я другому и не позволю!

Снизу раздался шум.

– Это они! – догадалась Маде. – Скорее!

Мы должны были спуститься на кухню раньше отца и встретить удар первыми. Я догадывалась, что произойдет, если отец вступит в разговор со шведским патрулем, одним из тех, что врывались в дома и переворачивали все вверх дном в поисках съестного.

С тех пор, как во время вылазки были убиты Олаф и Бьорн, мы ждали этого события. Что могли – спрятали.

Еще на лестнице я услышала голос отца:

– В моем доме вдова шведского офицера с грудным ребенком!

Ему ответили грубым ругательством.

Маде, оттолкнув меня, первая ворвалась на кухню. Мы опоздали – отец, вооружившись тростью, не пускал к дверце чулана двоих шведов – при палашах и пистолетах. Третий стоял сзади и насмешливо командовал.

Не знаю, как это вышло. Может, отец просто поскользнулся? Не знаю – я бросилась оттаскивать одного солдата, Маде напала на другого, третий ударил Маде… До сих пор не понимаю, как отец оказался в гуще свалки. Вниз прибежала Ингрид и пронзительно закричала. Мы опомнились…

Отец лежал на полу, не двигаясь. Он был еще жив, когда мы, три женщины, перенесли его на кровать. Он сильно ударился затылком об угол сундука, на котором спала Маде. Я сразу послала ее за лекарем. Лекаря она не нашла. Должно быть, заперся в погребе, боясь обстрела. Многие тогда так и жили в подвалах, спали, не раздеваясь.

Возвращаясь, Маде встретила солдат, которые уносили наши мешки с крупой и мукой. Тайник они не нашли.

До утра мы сидели возле отца. Он так и не пришел в себя…

А несколько дней спустя Маде ушла на рынок – вдруг повезет? – и не вернулась Еще с утра она чувствовала себя неважно. Я забеспокоилась. Ждала ее всю ночь. Утром под окном услышала знакомый свист Янки!

Он, по колено в снегу, закутанный в солдатский плащ, стоял у ворот, во двор почему-то не входя.

– Фрейлейн Ульрика! Маде просила передать, что она пока не вернется, что она у добрых людей.

– Почему у добрых людей, когда у нее свой дом? Что случилось?

– Заболела она…

– Чем заболела? Да ты мне в глаза посмотри! Что с Маде?

Янка поднял непривычно серьезное лицо и тихо спросил:

– Разве фрейлейн Ульрика не знает, что в городе чума?

И, не дождавшись моего ответа, убежал.

Накинув шубку, я попробовала его догнать. Но улицы были пусты. Битая черепица, кучи кирпичей, сломанная мебель – все было покрыто снегом. Оставляя взрыхленный след, пронеслась крыса. Издали ко мне шли две голодные бездомные лошади. Я протянула было к ним руку, но ладонь была пуста. Медленно светало, и падал мелкий колючий снег.

Грея дыханием озябшие руки, я вернулась домой. Ну, подумала я, теперь – все… Теперь я действительно одна. Ты далеко, а я здесь одна. Отец умер. Маде умрет. И в предсмертном бреду она будет просить венок из земляничных листьев…

Нечаянно я оказалась у двери мастерской.

Я давно не приходила сюда. Зачем? Я бы увидела развалины своего янтарного королевства, разбитые и заколоченные окна, пустые столы. Трупы крыс на полу. И я бы заплакала и плакала обо всем – о напрасной молодости, о близких, о гибнущем городе, о своей завтрашней смерти и о том, что тебя больше не увижу. Я уже хотела уйти, убежать отсюда, но вдруг услышала за дверью голос. Кто-то тихо-тихо то ли бормотал, то ли напевал, как напевают за работой. Мне стало страшновато, но я толкнула дверь и заглянула.

Это был Йорен.

Как всегда, кожаный ремешок охватывал его голову, как всегда, белая янтарная пыль пушисто лежала на коленях, прикрытых длинным передником.

Все в мастерской было так, как я и думала, – грязь, забитые окна и застывшие трупы крыс. Но на его столе горела свеча, а сам он деловито раскладывал пластинки янтаря, видно, подбирая подходящие по тону.

О нем я в эти дни почему-то совсем забыла. Помогала Маде по хозяйству, помогала Ингрид с малышом. Для старика на кухне мы по привычке всегда оставляли немного пищи. Когда он забирал ее, мы как-то не замечали.

Дверь, которую давно некому и нечем было смазать, пронзительно заскрипела, и Йорен обернулся. Залатанный тулуп соскользнул с его плеча, и он долго его натягивал, кутаясь поплотнее.

– Хочу сделать узор, нарисованный прожилками, – вместо приветствия сказал наконец Йорен и, склонившись над столиком, опять что-то забормотал.

Я так и остановилась на пороге. Он же сошел с ума! Он потерял рассудок и поселился в этой промерзшей мастерской, даже не зная, что убиты Олаф и Бьорн, что умер отец, что исчезла Маде! Ему хорошо – он забрался сюда, как зверь в нору. И сам он никому не нужен, и ему никто не нужен.

Но это был Йорен, у ног которого я в детстве складывала замки из кусочков янтаря. Его нужно скорее увести отсюда в тепло, накормить хоть чем-нибудь, он же пропадет тут один… И предупредить о беде.

– Йорен, – громко сказала я, – в городе чума.

– Ну и что? – он передвигал пластинки янтаря. – Посмотри, хозяйка, складывается узор?

– Йорен, разве ты не боишься?

– Нет, не боюсь. Мне можно брать янтарь для работы из хозяйского ящика? – как видно, он все знал…

– Конечно, бери… – и я, стосковавшись по янтарю, неожиданно для себя самой стала вглядываться в его заготовки. – А что это ты делаешь? Ларец?

Йорен перестал напевать и выпрямился за столиком.

– Это моя работа на звание мастера! – торжественно объявил он.

– Да ты и впрямь сошел с ума! – горько сказала я. – Нашел подходящее время! Кому она нужна теперь, твоя работа? Да и кто тебе присудит звание, сам подумай?

– Я сорок лет обтачивал, сверлил и шлифовал янтарь, я знаю, какая работа достойна звания мастера, а какая – нет. Моя совесть и присудит.

И, говоря это, он улыбался!

– Но пойми ты, что мы все тут умрем раньше, чем ты кончишь свой ларец! – крикнула я ему. – Пойми, что в городе голод и чума!

Он, словно не понимая, пожал плечами и опять склонился над своим янтарем.

– Или ты и смерти не боишься? – уже тише спросила я.

– Смерть не трогает тех, кто занят делом. Я ведь еще двадцать лет назад мог изготовить такой ларец. Но господам цеховым мастерам не нравились мои латышские руки, и голова, и язык. А сейчас все они разбежались, сидят по своим погребам и дрожат, забросили свои прекрасные мастерские… Один я остался… Вот я и делаю свой ларец, и пусть все увидят – я мастер! Ведь другого случая у меня уже не будет. Ты забрала у аптекаря наш янтарь?

– Нет. Кому он теперь нужен, этот янтарь?

Йорен усмехнулся.

– Война когда-нибудь кончится, хозяйка, и люди вспомнят про янтарь. Война – это ненадолго, а юноши и девушки будут дарить друг другу янтарь всегда. Где твоя любимая подвеска?

– Потеряла, – ответила я, как совсем недавно отвечала отцу.

И тут я вспомнила тебя. И меня словно озарило – да что же это я опускаю руки, ведь у меня еще есть ты, и я обязана тебя дождаться.

– Сделаешь себе другую, – как-то странно сказал Йорен.

– Не надо мне другой… – я улыбнулась воспоминанию, тому самому. – У другой не будет такого аромата…

– Аромат – это уже забота аптекаря, – деловито заметил Йорен. – Не хочешь подвеску, так делай ожерелье. Помнишь, хозяйка, какое ты мне рисовала? С янтарными слезами.

– Как сама? – я насилу сообразила, чего Йорен от меня добивается.

– Я же тебя учил, – Йорен говорил, а я растерянно смотрела в его спокойные прищуренные глаза. – Ты все умеешь. Это умение – у тебя в руках, в пальцах. Вильгельму до тебя далеко. Если не справишься, я помогу. Садись вот сюда, на место Вильгельма. Вот тебе свеча. Вот его инструменты. Вот ящики с янтарем. Жаль, здесь плохо видно. Принесешь потом вторую свечу, если у тебя есть.

– Я не могу… Что ты, Йорен, у меня не получится…

Он не расслышал моих слов, но догадался, что боюсь.

– Не бойся, не бойся, – стал он меня уговаривать, как маленького ребенка, – чего тут бояться? Ты возьмешь янтарь в руки и все вспомнишь. Ты доверься своим рукам! Твой дед сверлил янтарь, твой отец шлифовал янтарь, если бы у тебя был брат, и он бы тоже… И твой муж будет мастером, а ты боишься? Кто же будет стоять за спиной твоего мужа, помогать ему советом? Хвалить его работу?

Йорен все угадал! Все, о чем я в эти последние дни не смела и мечтать! И я почувствовала, как моя душа наполняется спокойной уверенностью. Конечно, Йорен прав. Только так я спасу себя для тебя.

Но я никак не могла решиться.

– Слушайся меня! – потребовал Йорен. – Я тебе не дам злого совета. Ты должна меня слушаться, твоя бабка была моей сестрой. Мы с тобой не чужие.

Он сурово встретил мой изумленный взгляд.

– Нет, не чужие, и пришел час тебе понять это. Садись и работай! – приказал он.

Я, ошеломленная его словами, послушно села.

Я прикоснулась к янтарю. Я достала один кусок, другой, поглядела сквозь них на огонек свечи. А Йорен, опять склонившись над работой, тихо запел протяжную бесконечную песню.

И я поняла: это величайшая мудрость – среди голода и чумы не прятаться по углам, ожидая смертного часа, а шлифовать прекрасный янтарь под древнюю и такую же прекрасную песню и верить в жизнь, в свое бессмертие, в твою любовь. Так и бороться со смертью – всеми силами своей души. И она отступит, она не тронет, слышишь, мой единственный?

Но мне что-то нездоровится. Что голова болит – это еще не страшно. Хуже другое – кусочки янтаря на столе, уже разложенные в нужном порядке, сливаются в рыжее пятно, и оно почему-то течет, меняя форму… Это уже какой-то бред. Умнее всего было бы полежать, отдохнуть. Тем более, что меня начинает лихорадить. Полежу и вернусь в мастерскую. Слезы на глаза наворачиваются… Почему вдруг плачу – непонятно. И еще неприятность – правое плечо ноет, похоже, просквозила, из заколоченных окон здорово тянет. Под мышкой наливается маленький узелок, и к нему прикоснуться больно. Похоже, это… Нет, нет, не она, она не тронет меня, я же должна тебя дождаться!

Мы все встретим тебя – Вильгельм с Иоганном, они уже здесь, я слышу их голоса во дворе, и твой Янка, и отец. Он больше не сердится на тебя за беспокойство и обыск, он сам так говорил. Или нет, отца не будет… Но почему его не будет – я понять не могу. С отцом, наверное, что-то случилось. Вместе со мной тебя встретит Маде. Вот она входит в комнату, садится на раскладной табурет у дверей, на голове у нее необыкновенно яркий венок из осенних земляничных листьев, который она положила на колени. Ей так Йорен велел, мне тоже нужен венок… Они все-таки переупрямили меня, но я не сержусь, ведь они вместе со мной так долго тебя ждали!

Но ведь Маде не вернулась… Вот оно что со мной – бред!..

Я больна, мне страшно. Надо встать и добраться до мастерской, там Йорен, пусть он скажет что-нибудь! Сейчас, сейчас, сейчас встану… Сейчас. Встану и побегу тебе навстречу через площадь, и ароматное ожерелье будет постукивать на груди, я ведь не сегодня-завтра закончу его, вот я его и надела, и платье свое надела, я его сберегла…

Нет силы сильнее моей любви. Я лежу сейчас совсем одна в холодной комнате и чувствую это все яснее. Эта сила меня спасет. Я все простила тебе – и голод, и холод, и одиночество, потому что они ничтожны рядом с нашей любовью. Ты ведь не виноват, виновата война, а ты любишь меня, я тебе верю…

Ты только поскорее возвращайся, любимый мой, единственный мой…

Ты только поскорее…

– Шло к весне. Леса вокруг стояли такие веселые, солнечные. Ходили слухи – близко решительное наступление. И точно – тянуть дальше было уже некуда, в войске начались болезни. Те наши части, что зимовали в Курляндии, Саласпилсе, Юмправской мызе при ставке князя Аникиты Репнина, получили приказ подтянуться к Риге. С какой радостью ехал я с полком по снежной утоптанной дороге – к тебе, к тебе! Всего нас там собралось двадцать четыре полка инфантерии и восемь – кавалерии.

Ждали гонца с царской депешей.

Осада всем надоела, хотели штурма хоть кровавого и опасного, да быстрого и победного. А к городу ни днем не подступишься, ни ночью – хитрые шведы жгут на стенках бочки с дегтем, костры. Сомнение меня брало – да какого же лешего я чуть не угодил тогда на виселицу, раз по сей день топчемся у городских мельниц, не взяв даже насквозь прострелянных форштадтов? Хоть и был я отмечен за те планы где следует и кем следует, а на душе кошки скребли – может, это я неладно чего-то рассчитал, раз нам до сих пор нет удачи?

Те из драгун, какие знали, что я не у матушки блинами в ту пору отъедался, покоя не давали, все про Ригу расспрашивали – неужто все дома каменные, да зачем на церквах петухи и верно ли, что в Риге сидит шведская королева и ворожит, чтоб нашим ядрам мимо лететь?

– В Стекольне и верно королева правит, – отвечал я неведомо в который раз, – сестра короля Карла, Элеонора, а в Риге никаких принцесс не видывал, и принцев тоже, окромя генерал-губернатора Нила Стромберга, да и его – издали…

– Что ж так, Андрей Иваныч? – подбивали на веселые россказни драгуны.

– Да, знать, не судьба. Совсем было повстречались, меня уж к нему в резиденцию со всем политесом вели, да я опамятовался – бодлива мать, в каком-то драном кафтанишке да к самому Стромбергу! Срамота, и только! Пришлось взять ноги на плечи и – переулками…

– Да ты по порядку сказывай! – горячились парни.

Мои похождения в Конвенте они наизусть запомнили, и все же я всякий раз насилу досказывал их до конца. Доходил до встречи со старухой в коридоре, а остальное тонуло в хохоте, и немало заковыристых кумплиманов доставалось престарелым вдовам.

Мне же было совсем невесело. Ведь я с осени не имел от тебя известий. Жива ли?

Этот вопрос все чаще беспокоил меня.

Мне казалось – случись что с тобой, я почую. И то, что на душе у меня становилось все пасмурнее, я истолковывал так – с тобой там неладно. Может, больна?

Некоторое время спустя, будучи отряжен в распоряжение господина главнокомандующего вместе с несколькими офицерами моего полка и с Алешкой Дементьевым, неразлучным товарищем, я с офицерами штаба отправился на рекогносцировку. Тут и пригодилось мое путешествие в Ригу. Я, стоя в стременах, глядел в многоколенчатую подзорную трубу, узнавая знакомые места, передавал трубу старшим по чину и рассказывал. Мы подъехали довольно близко к укреплениям, хоронясь за брошенными деревянными домишками, которых в той стороне было немного, а больше все сады да огороды.

Огромное поле перед рвом было изрыто апрошами и контрапрошами. Землю успело припорошить снегом.

– Смотри, каких они ходов нарыли! – повернулся ко мне Алешка, сверкая дерзкими синими глазами. – Жди теперь вылазки! Слушай, а если сбегаем, взглянем? Ну? Рискнем, Андрюшка? Или грудь в крестах, или голова в кустах!

Получив позволение, мы послали коней вперед. Шведы, понятно, сразу же обстреляли нас. Снег разлетался от копыт, когда мы виляли и вправо и влево, не соблюдая безопасного расстояния.

И с каждым тяжелым прыжком коня по глубокому снегу я был все ближе к тебе.

– Примечай!.. – кричал Алешка, а дальше я не расслышал за выстрелами. Приподнимался в стременах – напрасно! Не разглядеть мне было город за валом, только пять петухов, три повыше, два пониже. «Погибель сему проклятому месту!» – крикнул тогда государь, подкинув невысоко чугунное ядро и своими руками заложив его в ствол, все слышали. А для меня сейчас не было лучше места в мире, чем эти щербатые, узкие, гулкие, и в жару прохладные улочки, где мы с тобой говорили о нашей любви, чем влажный на заре серый камень стен того амбара, куда ты прибежала перед рассветом, помнишь?

И оставалось-то до тебя так немного!..

Я больше не мог без тебя. Добрые друзья и лихая походная жизнь – то, чего мне с избытком хватало восемь лет, – не веселили душу. Она просила иного. Не победных громов и фейерверков, на которые насмотрелся досыта, а тишины с тобой вдвоем, когда вместе будем глядеть в глубь твоего янтаря, а потом ты мне шепотом расскажешь все его тайны…

Вот без чего я тосковал. И тоска эта делалась все острее от сознания – вдруг ты погибнешь, и ничего этого уже не будет? Страшная, невозможная мысль вспыхнула – уж если не жить с тобой вместе, так хоть умереть рядом! Я же с самого начала знал, что ни один из нас не переживет другого.

– Нет, нет, нет, нет! – уговаривал я себя, может статься, и вслух. – Искушенье дьявольское!

И услышал за спиной голос Алешки, порядком отставшего.

Я опять не разобрал, что он кричал, только подумал – вот Алешка и расскажет про эти чертовы апроши…

Словно поняв меня, добрый конь в струнку подо мной вытянулся, прыгнул туда, где твой дом, где далекое окошко, затянутое льдом, где ты бессильно опустилась прямо в шубке на постель и молча плачешь, а глаза твои, полные отчаяния, все ближе, ближе – вот они!..

– Осторожнее, бережнее, – слышал я голоса боевых своих товарищей, – на плащ его укладывай! Поднимай – да сразу же! Куда в палатку? Прямо к лекарю! Сдурели, окаянные? Мы лучше лекаря в палатку притащим…

Надо мной склонился растерянный Алешка.

– Кричал тебе, дураку, не лезь под пули! Вот беда…

Я соображал – как это ему удалось вытащить меня из-под огня? Что же, будет мне отныне названным братом… Только не доходило до разума – что это вокруг за суета? Неужто я так опасно ранен? Боли-то почитай что и нет. Ничего, не в первый раз пуля задевает, неделю или поболее отлежусь – и опять в седло. Конь-то мой цел ли?

Я лежал, голова сливалась в удаляющийся гул, а душа наполнялась покоем. Если я и был виноват перед тобой – то вина искуплена. Если и оставалась преграда между нами – то она разрушена. Разрушена тем, что мы все разделили пополам, и короткую радость, и страдание, и смерть тоже. Я словно испытывал судьбу. Выживу – значит, и ты выживешь. Пусть уж все в мире будет у нас на двоих.

А я обязан выжить. Я же сражаться должен! Я победить должен, и поскорее! Ведь если не будет скорой победы – и тебя не будет, моя лебедушка. И янтарик твой мы не повесим, как тогда, в изголовье…

Вот он, на груди, янтарик, чувствую… Алешка, расстегни рубаху, достань…

Запах стал слабее, но как-то вроде тоньше. Я вдыхаю его, и вновь просыпается во мне угасавшая и таявшая тревога. Вот она, та сила, что не даст мне умереть!

Весной… Нет, пожалуй, уже летом это будет. Заплещут в чистом небе штандарты, трубы запоют. Приготовит магистрат два литых золотых ключа на бархатной подушечке и выйдет встречать у Карловских ворот славные русские полки во главе с Шереметевым, с Борисом Петровичем… И генерал-майор Боур оглянет напоследок строй боевых драгун и усмехнется довольно в густые усы, трогая повод трофейного коня. И Алешка подтолкнет меня коленом в начищенном ботфорте – мол, чего замечтался, приосанься же, в такую-то неприступную крепость с викторией входим! Милые горожанки, радуясь, что выжили в эту суровую зиму, будут махать из окон платочками, вниз, однако, не спускаясь – кто их знает, чего ожидать от этих скуластых великанов… А одна не выдержит, побежит прямо через Ратушную площадь к строю драгун… Это ты, это ты, любовь моя, это твои торопливые мелкие шаги я слышу! Вот и сбылось – и руки твои к губам прижму, и плечи поцелую, и вся ты будешь моя – неразлучно…

– Твоя. Только твоя. Но вот что было потом? Я совсем не помню… не знаю… да и было ли?.. Ты действительно вернулся?

– Погоди… И я ничего не помню, какой-то туман наплыл на глаза, обволок тело, и не было больше ни лиц, ни слов, ничего, только терпкий запах янтаря, согревшегося на твоей груди, и этот запах был долго-долго… Ах, как он тревожил, как беспокоил душу! И меня вдруг озарило – да это же и не запах вовсе, а какая-то живая, всей плотью ощутимая тоска… Я то отчетливо понимал это, то опять забывал, но в душе знал, что привязан к чему-то тонкой нитью запаха, то исчезающей, то отчетливой до боли. И вот за нить потянули, и я пошел, не раздумывая, помчался душой, полетел…

– Но почему же ты раньше никогда не говорил об этом? Или ты боялся признаться себе, что… Молчи, молчи, я все поняла! Я тоже боялась. Я боялась минуты, когда придется признаваться, что моя судьба решена. Знаешь, почему? Потому что если я выберу себе путь, то – навсегда. И когда я бежала сюда, я так хотела, чтобы ты не пришел и эта минута выбора отодвинулась в будущее…

– Но ты подумай…

– Я подумала. И я решила. Я бы и на смертном краю так же решила. И даже скорей, чем теперь. Я чувствую себя способной одолеть тысячи препятствий, мне даже жаль, что их нет. Может, они на самом деле уже были?

– Наверное, были. И те, кто должен был встретиться в жаркий июльский полдень на этой самой площади, встретились. Только не осталось ни ратуши, ни Дома Черноголовых, но вообще-то место узнать можно… Но, убей – не понимаю, что такое с нами было, какой-то вираж памяти, сон наяву! И какими же мы были в этом сне отчаянными! Неужели каждому нужна такая предельная ситуация, чтобы узнать о себе правду и сказать ее вслух? Проще было бы предположить, что мы все это придумали. Ведь сочиняет же каждый сам себе сказки, где он творит чудеса отваги! Вот я и вообразил себя дерзким мальчишкой со шпагой в руке, забиякой и лихим разведчиком, а ты – нежной девочкой из янтарного королевства, мечтающей о великой любви.

Ну, рассказали мы друг другу эту сказку… Ну, вот и кончилась она. А наяву мы никогда не посмеем быть неразумными и нерасчетливыми детьми, полюбившими вопреки всему на свете и погибшими по той простой причине, что устремились к невозможному.

– Но ведь ты бросился на коне под выстрелы лишь потому, что там, за огненной завесой, почудилось мое лицо, мои глаза! Нет, такое разумом не сочинишь, такое разве что в вещем сне увидишь. А если увидишь – значит, сердце к этому готово. Ты же сделал выбор и выбрал именно невозможное! А сейчас говоришь какие-то нелепые, ненужные слова, да еще с умным видом! Думаешь, я им верю? Ты уже сказал сегодня правду, и я знаю ее.

– А что, по-твоему, правда? Нет, не говори о любви, мне слишком трудно заставить себя признаться в правоте того мальчишки со шпагой. Правда – это четкое ощущение границ и пределов? Или?..

– Правда то, мой единственный, что у тебя глаза разные. Один – серый, другой – карий.