Хайсагур протянул руку к нише. И сразу же получил сильнейший толчок в бок, от которого отлетел, сел на третий столик, у противоположной стены, и своим весом раздавил стеклянную посудину, пристроенную таким образом, чтобы под ее дно можно было подводить масляный светильник.
      - О Аллах! - в непонятном ужасе воскликнул Батташ-аль-Акран. - Ты бесноватый, или твой разум поражен?!? Тебе не терпится предстать перед Мункаром и Накиром, чтобы они принялись допрашивать тебя о всех твоих грехах? Тебе не терпится хлебнуть кипятка, которым поят грешников в огненной геенне, или гнойной воды? Воистину, все это ожидает тебя, о несчастный! Опомнись, ради Аллаха!
      Хайсагур встал и ощупал тело Гариба пониже спины. Там ощущалась боль. Очевидно, острый осколок, когда полы халата взметнулись, пронзил шаровары и проколол кожу.
      - О Батташ-аль-Акран! - обратился он к своему спутнику. - Я разденусь, а ты посмотри, что это со мной стряслось!
      - Ты собрался показывать мне голую задницу, о сын греха? - прорычав это, Батташ-аль-Акран уставился на раздавленную посудину и вдруг отступил назад, указывая на осколки дрожащим пальцем.
      - Тебе нет спасения, о Гариб, тебе нет спасения! .. Сейчас твоя душа расстанется с телом! ..
      Посмотрел на осколки и Хайсагур.
      Посудина лишь с виду показалась ему пустой, а, возможно, Гариб был близорук. На ее дне засохла тонкой пленкой некая темная жидкость - и толстяк справедливо заподозрил, что она проникла в плоть и кровь его товарища.
      - Ради Аллаха, что же нам делать? - забормотал он. - Один я не справлюсь сро всем этим грузом! О Гариб, как ты себя чувствуешь? Не кружится ли твоя голове, не улетает ли твоя душа?
      Хайсагур еще раз пощупал место, где была царапина.
      - Аллах не допустит, чтобы моя душа вылетела из тела через такое место, сказал он.
      Батташ-аль-Акран посмотрел на него с недоверием.
      Затем он обернул руку краем занавески и принялся складывать в подушку разнообразные пузырьки, неуклюже беря их по одному и размещая посреди кусочков меха.
      Хайсагур прислушался к ощущениям Гариба - и уловил окружившее царапину легкое жжение.
      Оно понемногу делалось весьма неприятным.
      Но на ощупь болезненное место осталось прежним.
      Разумеется, Хайсагур мог в любой миг покинуть тело Гариба и вернуться в свое собственное, но ему требовалось узнать, что за шейх занимался тут возней с сомнительными жидкостями, не говоря уж о прочих вопросах касательно мнимого рая. Поэтому он оставался в неуклюжей, слабосильной и ощущающей боль плоти. И, проделав с другой подушкой то же самое, что Батташ-аль-Акран, он, точно так же обернув руку, складывал пузырьки.
      Впрочем, он не имел намерения возвращать их самозванной Фатиме.
      Хайсагур уже знал, что ему надлежит сделать.
      Следовало просьбами и уговорами добиться, чтобы Сабит ибн Хатем покинул крепость гулей и отправился в Харран Мессопотамский, чтобы показать ученым врачам содержимое кожаной подушки.
      Сам же Хайсагур собирался последовать за Гарибом и Батташ-аль-Акраном туда, куда им велено явиться с сокровищами райской долины, ибо ему хотелось посмотреть на шейха, промышляющего ядами.
      Царапина между тем творила свое скверное дело.
      Плоть Гариба охватил легкий жар.
      Хайсагур забеспокоился - по его неловкости ни в чем не повинный человек оказался на краю могилы. Следовало поискать в нише противоядия пребывая в теле Гариба, гуль не мог сделать этого, а возвращение в собственное тело и обретение собственного нюха было не ко времени Хайсагур еще не успел проникнуть в память Гариба настолько, чтобы вызвать образ таинственного шейха.
      Как это часто с ним случалось, оборотень был чересчур увлечен собственным любопытством - да и какие другие чувства способны были развлечь его, обреченного, при всей своей общительной натуре, на подлинное одиночество и среди гулей, и среди людей?
      К тому же, он всякий раз забывал о слабости человеческой плоти.
      Поэтому Хайсагур дал себе еще немного времени.
      Притом же он искренне надеялся, что человек, который занят изготовлением ядовитых настоев, имеет и сильные противоядия, хотя бы на тот случай, что сам случайно поранится, как поранился об осколок Гариб.
      Вдруг он обратил внимание на то, что Батташ-аль-Акран, уложив в подушку пузырьки, перебирает прочие вещи в комнате, сверяясь со списком. И в руке у него - старинной работы бронзовый пенал для каламов, хитро устроенный глубокий пенал, из бока которого выдвигается чернильница с привинченной крышкой.
      Толстяк открыл это хранилище каламов и пожал плечами.
      - Неужели мы повезем с собой эти четыре ритля бронзы ради кучки тростника, о Гариб? - с сомнением спросил он, и Хайсагур понял, что Батташ-аль-Акран заранее предчувствует радости путешествия через пещеры с тяжелыми мешками за спиной.
      Он подошел и тоже заглянул в пенал.
      - Это самые лучшие каламы, какие только бывают, из Васита, они в меру жесткие, без извилин и с белой сердцевиной, - заметил он.
      - Откуда у тебя такие познания, о сын греха? - осведомился Батташ-аль-Акран, и Хайсагур понял, что Гариб не знает грамоты. - И разве нельзя купить в Хире точно такие же чернила, каламы и нейгат, чтобы чинить их? Клянусь Аллахом, я на рынке за динар куплю и точно такой же пенал, и даже более увестистый!
      Хайсагур снова пожалел о том, что его нос, обладатель острейшего нюха, лежит сейчас в потемках под ковром. Носом Гариба он мог уловить только слабый запах мускуса, добавленного в чернила ради благовония.
      Воистину, что-то с этим пеналом было не так...
      На бронзовой стенке его были нацарапаны чем-то острым некие письмена и, поднеся их к глазам, к несовершенным и слабым глазам Гариба, Хайсагур разобрал кое-какие полустертые слова, кое-что ему объяснившие. Там поминалась вся земля в длину и в ширину, и некий круг небосвода, и предлагалось призвать грохочущий гром...
      Что-то уже слышал однажды Хайсагур об этом пенале - или о пенале, похожем на этот, - и о его владельце!
      Но это было давно, очень давно...
      Вдруг оборотень ощутил, что мысли его мешаются, как будто он уже на грани между явью и сном, так что неизвестно, помнит ли он о существовании пенала в действительности, или же это - пучки пестрых сновидений?
      Царапина, о которой он, притерпевшись к слабому жжению, забыл, стала вздрагивать, как будто ее сжимали в кулаке и отпускали. Это причиняло боль.
      Силы покинули тело Гариба. И его ноги подкосились.
      - Ради Аллаха, что это с тобой?! - воскликнул Батташ-аль-Акран. - Горе мне, он умирает!
      И, бросив пенал мимо мешка, он выбежал из комнат шейха.
      В тот же миг Хайсагур вернулся в свою истинную плоть.
      Сжавшись под эйваном, он убедился, что Батташ-аль-Акран пронесся мимо и исчез во мраке.
      Не задумавшись, почему бы это правоверный покинул умирающего товарища, Хайсагур, не утруждая себя бегом к ступенькам, коснулся рукой перил, достигающих его плеча, и взлетел на эйван, исхитрившись на лету и проскользнуть между деревянными колоннами.
      В несколько прыжков он пересек большое помещение, выходившее на эйван, где стояло богатое ложе мнимой Фатимы, и оказался у дверцы. На сей раз он был уверен, что нагнуться придется лишь чуть-чуть, как это сделал бы Гариб, и треснулся лбом о косяк.
      Благодарение Аллаху, крепкие лбы гулей имеют свойство выдерживать даже удары летящих камней, но бледные наросты на них, благодаря которым и повелись сказания о людях с расщепленными головами, иногда бывают некстати болезненны.
      Хайсагур встряхнулся, прижал пятерней больное место и проскочил в дверцу.
      Гариб лежал возле ниши, тихо бормоча.
      Хайсагур не знал, осознает ли несчастный его присутствие, и потому пробежал к нише не прямо, а вдоль стены, чтобы Гариб не заметил его.
      Шума он не опасался - ведь гули умеют передвигаться бесшумно на своих огромных, косолапо ступающих ступнях.
      Приблизив нос к полкам, Хайсагур наконец вдохнул желанные запахи.
      Некоторые пузырьки свидетельствовали о том, что в состав зелий, еле видных сквозь тусклое стекло, воистину входит змеиный яд, а также нечто еще более скверное.
      Хайсагур уловил омерзительный для всякого гуля запах травы, именуемой "конское бешенство", именно это порождение шайтана, мало действуя на людей, было истинной карой для гулей и лошадей. Однако в смеси с другими травами оно, возможно, тоже могло вредить сынам Адама.
      Но противоядий в нише не было. Ни единого.
      Если бы они были, гуль сразу же определил бы их по причудливой смеси разнообразных запахов, ибо в них обычно входили травы и минералы полусотни видов, а то и более.
      Хайсагур решительно перевернул Гариба на живот, задрал на нем халат и стянул шаровары.
      Царапина, как он и предполагал, была невелика, но ее края почернели.
      Прокляв свою беспечность и любознательность, Хайсагур вцепился зубами в человеческое тело. Он полагал, что успеет выгрызть и выплюнуть кусок зараженной плоти. А если Гарибу не понравится шрам на столь малопочтенном месте - пусть приносит жалобу повелителю правоверных!
      Прокусив кожу, гуль с трудом сомкнул челости и, мотнув головой, вырвал кусок жесткого мяса. Рот наполнился горечью - и Хайсагур поскорее выплюнул отраву.
      Тут он услышал крик.
      Вопил Батташ-аль-Акран, привалившись к косяку.
      Из его рук выпал небольшой кувшин и струйка воды, пролившись из горлышка, коснулась ног Хайсагура.
      Да и что мог сделать правоверный, как не завопить, увидев мохнатого гуля с расщепленной головой и окровавленной пастью, который уже начал пожирать его несчастного товарища?!?
      Хайсагур выпрямился, отбросил тело Гариба и, одним прыжком оказавшись возле толстяка, схватил его за плечи.
      Едва не касаясь шерстью, покрывавшей края лица, и острыми клыками, его усов и бороды, гуль впился глазами в перепуганные насмерть глаза...
      И увидел, что перед внутренним взором Батташ-аль-Акрана стоит вовсе не умирающий товарищ.
      Под вопль ярости, исходивший из женских уст, обладательницы которых толстяк боялся не менее, чем свирепого гуля, выплыло, как бы из-за спины женщины, закутанной поверх сверкающих одежд в прозрачное покрывало, лицо старца...
      И оно также было знакомо Хайсагуру, только он не мог от волнения вспомнить ни имени, ни каких-либо обстоятельств, связанных с этим худым и малоприятным лицом.
      От этих двоих воистину исходила такая опасность, что оборотень пожалел несчастного толстяка, вынужденного повиноваться таким исчадьям шайтана. Тем более, что Батташ-аль-Акран был вовсе не из худших сынов Адама побежал же он искать в долине ручей, чтобы помочь Гарибу хотя бы холодной водой, а ведь с его сложением он запросто мог свалиться с узкого мостика...
      Хайсагур уже ничем не мог спасти несчастного Гариба.
      Но несколько облегчить участь толстяка он мог.
      Нагрузив руки Батташ-аль-Акрана подушками с их смертоносным содержимым, Хайсагур вывел его покорное тело из комнат шейха, спустил по ступенькам с эйвана, заставил положить ношу возле свисающих с перил ковров, а затем бережно доставил через всю долину к дверям хаммама.
      - Я видел страшную змею, - бубнил он при этом, - клянусь Аллахом, я видел пятнистую змею, которая выползла через щель в полу и ужалила Гариба! Горе мне, я ничем не мог помочь Гарибу против этой змеи! А поскольку я не могу появиться с пустыми руками перед своей госпожой, то мне следует, выйдя из пещер, отыскать своего верблюда и верблюда Гариба, но вместо Хиры ехать совсем в другую сторону!
      Сунув толстую руку Батташ-аль-Акрана к нему же за пазуху и достав кошелек, Хайсагур обнаружил там всего несколько динаров и дирхемов.
      Но, расхаживая по брошенному раю, гуль видел немало брошенной среди травы дорогой посуды.
      Подобрав послушными руками толстяка несколько серебряных чашек и небольших кувшинчиков, Хайсагур вспомнил, что в хаммаме хранятся дорогие благовония, о которых, сама того не зная, поведала ему Джейран.
      Гуль направил тело в хаммам и, вызвав перед внутренними очами вид полок с чашами, обвязанными сверху чистой льняной тканью, довольно быстро нашел их.
      Кем бы ни была самозванная Фатима, а на искусно составленные мази она денег не жалела.
      В конце концов халат толстяка с трудом удерживал все, что напихал за пазуху мучимый совестью оборотень.
      Обнаружив это, Хайсагур перепоясал беднягу еще и сложенным вчетверо банным покрывалом. Оно надежно удерживало на груди полы халата, вот только в итоге Батташ-аль-Акран, и без того - обладатель немалого пуза, стал похож на беременную женщину, готовую вот-вот разродиться двойней.
      Убедившись, что зло, причиненное этому человеку его любопытством, хоть немного исправлено, оборотень покинул его тело и вернулся в свое собственное.
      Он сделал все, что мог, для живого, теперь можно было вернуться в помещение, где умирал обреченный.
      Хайсагур полагал, что, если бы не появление толстяка, он мог бы еще успеть прижечь кровоточащую рану - а огонь враждует со змеиным ядом, это он помнил твердо. Теперь драгоценные мгновения были упущены.
      Прокляв того врага Аллаха, что имеет дело со всякой отравой, но не держит про запас противоядий, гуль нерешительно вошел в комнату, где едва дышал несчастный Гариб.
      Он лежал в непристойной позе, кверху задом, не имея силы перевернуться, и шея его оказалась повернута столь неловко, что то жалкое количество воздуха, которое еще могло поступать ему в грудь, проходило через глотку с большим трудом.
      Хайсагур опустился на колено и приподнял этого человека.
      Гариб был, словно мешок с вязкой глиной.
      Но он еще дышал!
      Тут Хайсагура осенило - ведь Сабит ибн Хатем имел в роду врачей, знаменитых харранских врачей! Кто-то из его семьи даже возглавлял по приказу халифа пять знаменитых больниц Багдада, а звали его то ли Сабит ибн Синан ибн Курра, то ли Синан ибн Сабит ибн Курра, а халифом тогда был аль-Мутадид... или не аль-Мутадид?..
      Он с немалым трудом вынес Гариба, прокляв на сей раз другого врага Аллаха - того, что сделал коридор таким узким. Положив его на ложе Фатимы, Хайсагур придвинул огромные часы с бронзовым трубачом вплотную к дверце, так что она пропала из виду для смотрящего. Раз уж в долину проникли всадники аль-Асвада, устроившие тут такой переполох, то могли забраться и другие люди - а Хайсагур хотел сохранить все, что имеет отношение к злокозненному шейху.
      Потом гуль, кое-как поправив одежду человека, перекинул его через плечо и тут только сообразил, что еще нужно каким-то образом повесить на себя подушки с отравой и пенал с обрывками заклинаний. И это оказалось нелегким делом.
      Хайсагуру уже доводилось лазить по горам с ношей на плече - обычно он добывал баранов или коз, но Гариб был тяжелее барана. И потому гуль опасался прыгать через трещины. Он с беспокойством поглядывал на звезды жизнь еще не покинула Гариба, но приходилось торопиться, ведь еще предстояло незаметно пробраться в крепость и внести тело по высокой и крутой лестнице.
      Воображаемая линия, соединяющая звезды Мицар с Алькором, мерцающие совсем близко, и звезду Бенетнаш, все более ложилась набок, указывая на запад...
      К собственному удивлению, Хайсагур доставил несчастного в комнату звездозаконника еще живым.
      Там горели два светильника, а утомленный звездозаконник спал, положив голову на лист, исписанный до середины. И его седая раздвоенная борода была измазана в чернилах.
      Разбуженный до наступления утра, Сабит ибн Хатем ворчал, бурчал и призывал в свидетели звезды, все по порядку. Он с большим трудом отринул пестрые пучки сновидений и уставился на положенное к его ногам тело.
      - Этого человека необходимо спасти, - хмуро сказал Хайсагур, уставший до того, что забыл прикрыть наготу. - Он многое нам поведает. Его зовут Гариб и он отравлен ядом, который убивает, проникая через рану. Даже если у тебя нет противоядия - то, может быть, ты вспомнишь, одну из тех штук, которым обучили тебя маги?
      - Я не могу его спасти, о Хайсагур, - отвечал старый звездозаконник. Если светила предсказали ему смерть от кинжала, напоенного водой гибели, то все лекари мира будут перед этим бессильны.
      - Откуда ты знаешь, что предсказали ему светила? Разве ты составлял его гороскоп? - возмутился гуль. - И неужели светила настолько бестолковы, чтобы позволить ему умереть тогда, когда ему может быть оказана помощь? Я приволок снизу все яды и отравы, какие только обнаружил в конуре того проклятого шейха, и вот принадлежащий ему пенал с каламами, на котором что-то вроде обрывков заклинания! Скажи, о Сабит, разве ты не можешь открыть эти пузырьки, и разобраться в ядах, и придумать противоядие?
      - Меня не этому учили, о несчастный, - горестно признался старец, еще тниже опустив голову, хотя, казалось бы, при его круглой спине ниже было уж вовсе невозможно.
      - С этими ядами связана некая магия! А ты учился у магов их вредным штукам! Когда тебе взбрело на ум изуродовать лицо девушки, ты живо вспомнил, как это делается!
      - Ты говоришь - магия? - окончательно пробужденный от снов настойчивостью Хайсагура, осведомился звездозаконник. Гуль немедленно вложил ему в руку тяжелый пенал.
      - В долине жил шейх, обладатель собрания ядов и этого предмета! быстро сказал Хайсагур. - Посмотри внимательно - вот редкая вещь, скорее сильный талисман, чем обыкновенный пенал! О каком грохочущем громе тут речь? Может быть, в нем - спасение для этого несчастного?
      - Может быть, но я не умею пользоваться этим талисманом, - отвечал Сабит ибн Хатем.
      - Или ты забыл, как им пользуются?
      Хайсагур опустился перед старцем на корточки, и положил ему руки на плечи, и впился глазами в его заспанные глаза до рези в зрачках.
      Он увидел загадочный пенал, который лежал на ладони некой руки, очевидно, левой, а другая рука, правая, закрывала его крышкой. Затем пенал был протянут человеку средних лет с сединой в бороде и в усах, а тот взял его с поклоном.
      - Когда нужда в нем пройдет, ты сохранишь его для меня или для того, кого я пришлю за ним, о Абд-ас-Самат ас-Самуди, - прозвучал мужской голос. - И будь осторожен, ибо разрушительная сила Грохочущего Грома требует не менее сильных заклинаний власти, повторенных трижды и четырежды, а имя Аллаха тебе тут не поможет.
      Гуль-оборотень услышал то, что ему требовалось, - имя владельца пенала!
      Он покинул покорную плоть звездозаконника и, качнувшись, сел на пол.
      - Ты опять что-то сотворил со мной, о сын греха! - напустился на него пришедший в чувство Сабит ибн Хатем. - Мало того, что ты покидаешь меня три ночи подряд, а это наилучшие из ночей, созданных для наблюдения звезд, так ты еще и играешь надо мной свои скверные шутки! Клянусь небом, обладателем путей звездных, я покину эту башню и поищу себе другое место и другого помощника!
      - Кто такой Абд-ас-Самат? - вялым голосом спросил Хайсагур.
      - Пусть звезды покарают меня, если я когда-либо слышал это имя! завопил Сабит ибн Хатем, возмущенный затеями гуля превыше всякой меры. - Ты приносишь мне сюда покойников, и требуешь у меня для них противоядий, и вливаешь мне в брюхо крепкое хорасанское вино в наилучшую для научных занятий ночь! И после этого ты утверждаешь, будто маги обучили меня каким-то штукам, и суешь мне под нос талисман Гураба Ятрибского, и ждешь, будто я сумею с ним управиться!
      Хайсагур поднял на звездозаконника глаза.
      - Вот он лежит перед тобой, этот владелец талисмана, - проворчал он. А ты можешь его спасти, но отказываешься. Ведь маги знают способы, как замедлить в человеке течение жизненных сил, так что он делается наподобие мертвеца, и это дает лечащему время...
      - Да не бросит солнце на тебя благословения! - перебил его Сабит ибн Хатем. - С чего ты взял, что этот человек - Гураб Ятрибский? Он так же похож на Гураба Ятрибского, как бесноватый гуль - на почтенного мудреца! Гураб Ятрибский, да будет тебе ведомо, отмечен печатью такого разума, что его речения и поступки понятны лишь избранным! Он бы не стал иметь дела с ядами, не позаботившись о противоядиях! Да и вообще он бы не стал связываться с ядами, ибо в его власти более сильные средства!
      Хайсагур, у которого от изнеможения глаза уже сами закрывались, понял свою ошибку.
      - Ты прав, о шейх, - покорно согласился он. - Я ошибся, этого несчастного зовут Гариб, а ты говорил о Гурабе. А как талисман, принадлежавший Гурабу Ятрибскому, попал к Абд-ас-Самаду?
      - Абд-ас-Самад оказался в затруднительных обстоятельствах, и Гураб Ятрибский дал ему этот пенал на время, пообещав вернуться за ним, и это было в Багдаде, когда аль-Бариди захватил там власть, так что повелитель правоверных бежал от него в Мосул, - отвечал Сабит ибн Хатем, приняв как должное, что гуль знает о передаче пенала из рук Гураба Ятртбского в руки Абд-ас-Самада. - Предвидя бедствия, многие умные люди покинули тогда Багдад... Погоди, о чем это ты заставил меня толковать?
      - А куда направился Абд-ас-Самад? - спросил Хайсагур. - В Дамаск, в Эдессу, в Харран Мессопотамский, в аль-Антакию? Или еще дальше - в Нишапур?
      - Нет, так далеко он не стал забираться, хотя это и имело смысл, звездозаконник задумался. - Ты прав, он сперва повез свое семейство в Дамаск. А потом собирался еще куда-то... О зловредный гуль, зачем тебе все это?
      - Сперва помоги этому несчастному - а потом я объясню тебе, зачем мне все это, - отрубил Хайсагур.
      Старый звездозаконник склонился над лежащим без признаков жизни Гарибом.
      - А если я помогу ему - ты унесешь его отсюда? - спросил он. - При моих научных занятиях вовсе ни к чему, чтобы рядом стонал умирающий!
      - Насколько я тебя знаю, ты до такой степени погружаешься в ученые занятия, что не услышишь ишачьего рева, - возразил Хайсагур.
      - Ишачьего рева я действительно не услышу, - согласился Сабит ибн Хатем, причем в его старческом голосе была немалая гордость. - Ну так для чего же тебе потребовались Абд-ас-Самад и его семейство?
      - Сперва помоги отравленному, о шейх, - и Хайсагур, уже зная, что любопытство звездозаконника стало залогом спасения Гариба, задрал на том халат и стянул с его зада шаровары.
      Сабит ибн Хатем, обладатель спины, подобной колесу, и без того мог, сидя, коснуться носом раны, нанесенной гулем. Но он склонился еще больше, а Хайсагур поднес к пораженному месту один из светильников.
      - Горе тебе, ты пытался употребить его на ужин?!? - возмутился мудрец.
      - Я выгрыз края раны, которые почернели от яда, - объяснил гуль.
      - Правильно сделал... Этот яд - из тех, что сворачивают кровь. И его попало в жилы не так уж много, просто у отравленного болезнь сердца, и только из-за нее он лишился чувств, - проворчал Сабит ибн Хатем. Впрочем, это лишь мои домыслы, больше я ничего не скажу, потому что больше и не знаю. Если мы дадим ему средство для разжижения крови, то она понесет яд по всем жилам. Так что главное для него теперь - лежать, не двигаясь...
      - Ты можешь сделать так, чтобы он подольше не просыпался? осведомился Хайсагур.
      - Обыкновенный бандж, о несчастный! - воскликнул звездозаконник. - Вон там, у стены, на ковре, под разноцветной подушкой, в шкатулке черного дерева! И перестань требовать от меня магических штук там, где в них нет никакой нужды!
      Хайсагур открыл шкатулку и убедился, что это - как раз тот из пяти сортов банджа, что вызывает мирный и глубокий сон.
      Они развели бандж в вине, и гуль стал осторожно, чтобы отравленный не захлебнулся, лить эту жидкость в рот Гарибу. Шея Гариба вздрогнула - он, сам не осознавая, что творит, совершил глоток и другой.
      Сабит ибн Хатем в это время приготовил, ворча и перечисляя все грехи премени гулей, повязку на рану - но очищать ее пришлось уже Хайсагуру, ибо звездозаконник не вовремя вспомнил, что возня с ранами не входит в условия его ремесла.
      А потом гуль рассказал Сабиту ибн Хатему, какие сокровища обнаружил в долине, показал подушки, набитые кусочками беличьей шерсти и пузырьками с ядом, и спросил, может ли случиться такое, что шейх Абд-ас-Самад и загадочный шейх, обитавший в мнимом раю, - одно и то же лицо?
      Звездозаконник задумался.
      - Я уже давно не участвовал в собраниях мудрецов и магов, - признался он. - Ты сам видишь, что мне попросту не до них. И не так уж много мне осталось жить, чтобы тратить драгоценные ночи на пререкания...
      Тут он вспомнил, как по милости Хайсагура и Джейран упустил время для наблюдений, так что гулю стоило немалого труда вернуть его к теме их беседы. И оказалось, что Сабит ибн Хатем не знает, мог шейх Абд-ас-Самад на старости лет заняться составлением ядов, или же всемогущие звезды не позволили ему такого безумства.
      В конце концов Хайсагур под бормотание звездозаконника заснул.
      А когда он проснулся, то его ноги и спина были накрыты краем тонкого ковра без ворса, из тех ковров, что так хорошо делают бедуины, перед лицом стояли миска с сухим козьим сыром, накрытым двумя лепешками, а также чашка с водой, куда Сабит ибн Хатем, по примеру древних эллинских мудрецов, добавлял немного вина.
      Хайсагур улыбнулся, не стесняясь открыть свои острые клыки.
      Очевидно, то, что связывало их со звездозаконником, было сильнее того, что их разделяло.
      - Я написал письмо, которое ты отнесешь в Багдад, в большую больницу у Сирийских ворот, - сказал Сабит ибн Хатем. - Ты поищешь там Сабита ибн Синана, а если не найдешь, то ступай в другую больницу, на холме возле Тигра, где раньше стоял дворец Харуна ар-Рашида, если только ее уже построили. Придешь туда ночью, чтобы правоверные не ужасались твоей скверной роже! И проживешь там, пока невольники моего племянника не узнают для тебя все о шейхе Абд-ас-Самаде ибн Абд-аль-Каддусе ас-Самуди, запомнил? Погоди, не спеши! Я не дам тебе письма, пока ты не заберешь отсюда этого несчастного! Донеси его до ближайшего колодца! Я полагаю, он еще совершит в жизни немало грехов.
      Вот как случилось, что гуль Хайсагур, побывав в Багдаде, оттуда отправившись по следу уехавшего шейха в аль-Антакию, оказался в конце концов в своем любимом городе - Эдессе, которую дети арабов называют ар-Руха.
      И здесь его ожидало немало удивительного...
      * * *
      - Не думал я, что еще когда-нибудь увижу тебя в Хире, о доченька, сказал Кабур. - Подожди, я прикажу позвать ад-Дамига, вот уж кто будет рад увидеть тебя! До нас доходили слухи о твоих успехах.
      - Я буду рада поклониться ад-Дамигу, о дядюшка! - искренне радуясь встрече, отвечала Шакунта. - Он дал мне больше, чем дали при рождении родители! От них я получила красоту, из-за которой меня преследовали бедствия, а он вложил мне в руки куттары, чтобы я могла обороняться от бедствий.
      - Только ли учителем он был для тебя, о доченька? - прозорливо спросил старый купец.
      - А разве все остальное было запретно? - лукаво удивилась Шакунта.
      Кабур, которого за малый рост и черную кожу арабы прозвали аль-Сувайд, совершенно не изменился за минувшие годы. Уже ко дню первой встречи с Шакунтой он насчитывал не менее шестидесяти весен, а с того благословенного дня прошло почти восемнадцать лет. Но он все еще разъезжал с караванами, торгуя не только дорогим оружием, которое по случаю войны с франками было в особенной цене, но и благовониями, которые его люди закупали на Островах пряностей, и драгоценными камнями с Серендиба, и многим иным.
      Собственно, он и явился невольной причиной того, что Шакунта отвыкла от обычной стряпни арабов, так что первые ее опыты после долгого перерыва на этом поприще оказались плачевны. Арабы едят мясо, и оно для них признак благоденствия, и чем богаче пир - тем больше на нем мясных блюд, и даже породистые кони получают его - правда, сваренным вместе с ячменем или рисом. А индийцы поразили Шакунту тем, что употребляли только растения и злаки с пряностями. Она задала несколько вопросов Кабуру - и выяснила, что индийские жены доживают до преклоных лет, сохраняя статность, свежесть кожи и густые волосы. Вспомнив, на кого делаются похожи арабские жены после тридцати лет, Шакунта решительно отказалась от мяса.
      Позднее, старательно изображая стряпуху, она сперва даже не пробовала свои произведения, помня, что много лет назад она готовила точно так же и все ее хвалили. Потом не удержалась, попробовала, ужаснулась - и стала позволять себе несколько кусочков в неделю.
      Кабур улыбнулся в ответ и подвинул к гостье блюдо с плодами сирийскими яблоками, персиками из Омана, султанийскими апельсинами и нарезанным арбузом.
      - Наилучшее кушанье - это кушанье, которое сделали женщины, над которым мало трудились и которое ты съел с удовольствием, - произнес он. Так ведь говорите вы, арабы? Эти плоды разложила женщина, труда они не потребовали, кроме доставки с базара домой, а удовольствие принесут немалое.
      Шакунта поблагодарила улыбкой и взяла апельсин.
      - Один раз ты оказал мне помощь, о дядюшка, и вот я прихожу к тебе в другой раз, - сказала она. - Знаешь ли, чем окончилось мое дело?
      - Я попробую угадать это по твоему лицу, о доченька, - сказал аль-Сувайд. - Очевидно, ты нашла мага, который осведомил тебя о судьбе твоей дочери, и ты отправилась разыскивать ее... и ты ее нашла, но радости это тебе не доставило!
      - Она неблагодарна, как... как... - Шакунта не смогла подобрать подходящее слово.
      - Как все дети, о доченька, - аль-Сувайд осторожно вынул из ее стиснутого кулака нож, которым она собиралась разрезать апельсин, и сам сделал это. - Вы, женщины, почему-то считаете, что они обязаны быть благодарны, а это не так. И вы страдаете из-за своей ошибки.
      Сок спелого плода капнул на мягкую белую рубаху индийского купца. Он поморщился, ибо уважал безупречную белизну одежды, и стряхнул две капельки.
      - Получается так, что я не могу выполнить договор! - пожаловалась Шакунта. - И чем же я тогда лучше этого гнусного выпивохи Салах-эд-Дина? Я все ей растолковала, я объяснила ей, что девятнадцать лет своей жизни сражалась за то, чтобы не нарушить верности слову, а она не захотела мне помочь!
      - Начертал калам, как судил Аллах, - успокоил аль-Сувайд, протягивая на ладони дольки апельсина. - Если этот договор так много для тебя значит даже теперь, когда ты познала иные радости и иных мужчин...