Высказав на индийском языке все, что она думает о дочери, об аль-Асваде, о Хире и о всех непотребствах этого города, Шакунта развернулась и помчалась к выходу из помещения.
      Евнухов, которые вовремя не убрались с дороги, она расшвыряла двумя ударами - левым локтем и правым локтем.
      Абриза так и осталась сидеть на возвышении, чувствуя, что наговорила лишнего, но искренне веря в свою правоту.
      В конце концов, ни слова лжи мать от нее не услышала.
      Как и аль-Асвад, когда решалась судьба Джейран...
      Опомнившись, она позвала евнухов, и послала их следом за Шакунтой, чтобы узнать, куда та направилась из дворца и каковы ее намерения.
      Но оказалось, что Ястреб о двух клювах - птица, умеющая прятаться и заметать следы.
      Шакунта не выезжала из ворот Хиры - а между тем ее нигде не могли найти.
      И это было крайне подозрительно...
      * * *
      - А разве можно забыть твою щедрость, о господин? - утирая под изаром глаза, спросила вдова. - Уже два месяца, как муж мой умер, и я скоро дойду до того, чтобы просить подаяния, а нашего сына я отдала в ученики к другому цирюльнику еще при жизни мужа. Конечно же, я помню тебя, но ничем тебе помочь не могу. Был бы жив мой муж - он обрил бы тебя и умастил так, как тебе по вкусу! И сохранил бы те тайны, что ты раскрыл перед ним...
      - Прими эти десять динаров, о женщина, - сказал гость, до бровей закутанный в темно-коричневый плащ-аба. - И скажи напоследок, к кому из цирюльников мне лучше обратиться? Есть ли в этом городе среди них хоть один, который был бы разумен и не болтлив, чтобы у меня не треснула голова от его разговоров?
      - Когда стало ясно, что мой муж вскоре предстанет перед райским стражем Ридваном, я пошла к его приятелю и сотрапезнику, тоже цирюльнику, и уговорилась, что он возьмет нашего Хусейна в учение, о господин. И мне кажется, что на этого человека можно положиться. Он живет недалеко от новой мечети, на улице Бейн-аль-Касрейн, а чтобы тебе не расспрашивать прохожих, запомни такую примету - в его доме два окна выходят на улицу, и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, и второго такого дома на улице нет. У него живет черная рабыня по имени Суада, и воистину оно ей к лицу, ибо цветом она как закопченное дно котла. Скажи ей так Шамса кланяется тебе и просит позвать к этому господину ее сына. А если ты уделишь ей от своих щедрот, то это не будет лишним.
      - Я уделю ей от своих щедрот, - сказал гость, но голос его показался вдове странным, как будто мысль о вручении стертого дирхема черной рабыне развеселила этого закутанного человека.
      - Мой сын - кроткий и молчаливый юноша, он возьмет тебя в дом и все сделает по твоему слову, о господин. Он уже умеет не только брить, но даже пускать кровь! - похвасталась вдова. - Ты останешься доволен, о господин, да хранит тебя Аллах и да приветствует!
      - Как вышло, что я никогда не видел в вашем доме твоего сына?
      На сей раз в голосе гостя была некая тревога, смешанная, как показалось вдове, с угрозой.
      - Он почти не выходил к посетителям, о господин, он стеснялся своего увечья. Но теперь Аллах не оставил нам иного пути - ему пришлось пойти в учение, но это к лучшему, может быть, он хорошо усвоит ремесло, станет помощником Абд-Аллаха Молчальника, а потом даже войдет в дело и станет получать долю доходов.
      - Кого это ты назвала Молчальником, о женщина?
      - Цирюльника Абд-Аллаха, о господин, его все так называют, Абд-Аллаха, у которого учится ремеслу мой сын...
      - Цирюльника? Злые же языки у людей, которые дали ему такое прозвище, клянусь Аллахом!
      Из-под изара послышался смешок.
      Закрыв за собой дверь дома, где два месяца назад скончался постоянно бривший его цирюльник, гуль Хайсагур задумался. Время было позднее, и человек, который станет ломиться в такое время в дома правоверных, крича, что нуждается в бритье, непременно будет принят за бесноватого. Да вдова и не полагала, что он займется этим, не дожидаясь утра.
      Ночная темнота позволила ему откинуть с лица край аба.
      Хайсагур пощупал свои щеки.
      То, что украшало их, не было бородой, а скорее волнистой шерстью, причем шерсть росла довольно неудачно, начинаясь чуть ли не от глаз, но оставляя середину лица открытой. Хайсагуру же требовалось прикрыть рот ибо очень трудно при пылкой ученой беседе еще и следить за губами, чтобы не обнажились клыки.
      Накладные усы и борода у него, разумеется, давно имелись, длинные густые усы и весьма почтенная широкая борода, искусно сделанные из настоящего человеческого волоса, но по цвету они отличались от его собственной шерсти.
      Обернувшись по сторонам, гуль убедился, что никто на него не таращится, как ишак на шайтана, быстро сел на каменную скамью у входа и стащил с себя сапоги.
      Он обувался и одевался на человеческий лад лишь когда спускался с гор и навещал, снабженный рекомендательными письмами Сабита ибн Хатема, кого-либо из звездозаконников или иных мудрецов, многие из когорых именовали себя на греческий лад "фалясифы", а науку свою, опять же на греческий лад, - "фальсафа". Самого Хайсагура больше всего интересовали переводчики, и ради них он побывал в Харране и аль-Антакии, а также добрался до Багдада и посетил Дом мудрости, слава о котором гремела в землях правоверных.
      Среди переводчиков он чувствовал себя, как равный среди равных, ибо за соседними столами трудились над рукописями христиане и евреи, правоверные и харранские звездопоклонники, попадались даже язычники-маги, верующие в огонь, приезжали даже из Индии и Китая. Но и христиане были какие-то странные, не в ладах со священством аль-Кустантинии, тем более - с приезжим священством франков, и евреи - более свободные духом, чем их собратья, не видящие мира за пределами Торы, и звездопоклонники склонные исследовать новые религии вместо того, чтобы держаться за свою старую. Этому пестрому обществу для полноты картины недоставало лишь горного гуля, прячущего клыки под накладными усами, - и он являлся, привозя послания от Сабита ибн Хатема, сообщая поправки к звездным таблицам, вносимые ими совместно, добывая новые труды и даже, если не находилось быстро работающего писца, усердно переписывая целые трактаты.
      Встречался Хайсагур и с франками, которые решительно ничем не удивили и не обрадовали его, кроме своей скверной привычки давать городам и селениям новые имена. Он полагал, что священство хранит все же какие-то тайные знания, и был готов выменять их рукописи и книги на свои, имея кое-что, приобретенное как раз для обмена. Но в звездозаконии эти люди намного отстали от мудрецов Харрана, не говоря уж о китайских мудрецах.
      На сей раз он пришел в Эдессу не ради книг.
      Стянув сапоги и замысловато прокляв того нечестивого, который выдумал и изготовил это орудие пытки, Хайсагур размял ноги. Сапожник, смастеривший эти диковинные сапоги на его огромные ступни, пытался придать им изящество, в котором Хайсагур совершенно не нуждался. Он привык, как и все гули, лазить босиком по горам, и изящество для него заключалось в ловкости, с которой нужно перепрыгнуть через расселину или пройти по перекинутому через пропасть бревну. А для того, чтобы взбираться по крутым скалам, тем более обувь не нужна, ибо шершавости их боков недостаточно, чтобы удержать кожаную подошву, и единственное, чему они покоряются, - так это широко расставленные пальцы ног.
      Сапоги Хайсагур надевал, чтобы не утратить уважения людей, ибо человек в большом и дорогом мосульском тюрбане, в длинной фарджии из тонкого полосатого сукна, в белоснежной джуббе поверх нее, не может появиться без обуви - хотя бы потому, что ему для этого пришлось бы взять в хаммаме у банщиц состав, выводящий обильные волосы на ногах!
      Хайсагур попробовал когда-то такую мазь, чтобы сводить шерсть со щек, не прибегая к помощи цирюльника. Но он не догадался спросить, чем уничтожают ее дурной запах. Как и положено гулю, он обладал тонким обонянием, и те два дня, пока он плавал по заводям, избавляясь от зловония, запомнились ему надолго.
      После чего Хайсагур смирился с тем, что в городе, куда он попадает прежде всего, спустившись с гор, нужно найти скромного нищего цирюльника и платить ему за услуги столько, чтобы молчание сделалось для него выгодным. И он нашел такого человека, и тот брил его, не задавая вопросов, но именно тогда, когда его услуги были нужны срочно, выяснилось, что этот несчастный скончался.
      Хайсагур торопился.
      Он шел по следу.
      Гуль-оборотень еще не знал, откуда этот след ведет и куда устремляется, но вещи, которые он обнаружил в райской долине, навели его на самые тревожные размышления.
      Как он и обещал Джейран, Хайсагур вел ее, сколько мог. Он бережно спустил девушку по стене башни, провел по остаткам каменных укреплений и затем по сравнительно безопасному склону, но чем дальше он уводил ее от крепости гулей, тем большего напряжения требовало от него это дело, и последние шаги по пустыне дались и ему, и ей с огромным трудом. Хайсагур знал, что совсем близко - один из тех колодцев, где останавливаются караваны, но, вложив в девушку ощущение правильного направления пути, он не был уверен, что все обойдется совсем благополучно.
      Оставив ее неподалеку от колодца, Хайсагур вернулся в свое мохнатое тело и проделал несколько дыхательных упражнений, изгоняя из легких воздух, не обновлявшийся по-настоящему около суток. Потом он принес снизу пищи и питья Сабиту ибн Хатему (а тот, если и просыпался ненадолго, то снова заснул сном праведника или же младенца, хотя ни тот, ни другой не выпивают для этой надобности по три чашки крепкого хорасанского вина) и занялся делами мнимого рая.
      Возможности оборотня не были беспредельны - он покинул Джейран лишь тогда, когда работа с ее покорной плотью из-за расстояния стала уж очень затруднительна. Но за это время - а времени на бегство из крепости и путь по пустыне потребовалось немало - он узнал все то, что запомнилось девушке за недели ее райской жизни.
      Картина в голове у Хайсагура сложилась причудливая и странная. Если бы он вселился в тело побывавшего в раю мужчины, то, возможно, узнал бы и больше. Многое из того, что сохранила память Джейран, было не изображением местности или людей, а ее отношением к происходившему. Выяснилось, что ей почему-то особенно отчетливо запомнились возмутительные непотребные песенки, насмешившие Хайсагура до слез.
      И перед тем, как спускаться в долину, он задал себе несколько резонных вопросов.
      И первым вопросом было: раз там, в раю, ублажают молодых праведников, не жалея на это дорогих одежд, кушаний, вин, благовоний, а также денег на покупку или похищение красавиц и на содержание вооруженной охраны, то для чего это может быть нужно?
      А вторым вопросом было: если только деньги на устройство тщательно скрытого от людей рая не свалились прямо с неба, то кто дал эти деньги?
      Третьим же вопросом было: почему владельцам долины непременно нужно, чтобы ее принимали за рай, обещанный пророком и населенный гуриями?
      Хайсагур охотно бы поймал и принес в крепость горных гулей пленника, который ответил бы хоть на один из этих вопросов, а редкий человек откажется отвечать, увидев оскаленные клыки. Но пленников не было - были только мертвые тела.
      Хайсагур попал в долину через сутки после того, как по ней пронеслись с луками, стрелами и обнаженными ханджарами Ади аль-Асвад и его всадники.
      Тела все еще лежали на дорожках и в цветниках, ибо некому было похоронить их. Впрочем, дикие звери не попадали сюда, так что похороны можно было бы и отложить. Хайсагур, чье обоняние всегда сильно страдало от скверных запахов, понимал, что праведники от долгого лежания на солнцепеке не обретут райского благоухания, и все же отложил тягостный обряд - так ему хотелось поскорее заняться следами...
      Хайсагур был первым среди гулей, кому довелось проникнуть в долину. Разумеется, они видели сверху, что там живут женщины, но знали они также, что долину охраняют мужчины, вооруженные луками и стрелами, так что похищение красавиц, необходимых для продолжения рода, могло, напротив, привести к истреблению рода. И потому гуль, любознательный по своей природе, получил подлинный праздник любознательности - если не считать вони от мертвых тел.
      Цветы цвели и козочки расхаживали среди кустов так же безмятежно, как три дня назад, когда в беседках и на берегах ручьев пировали праведники. Цветам и козочкам было безразлично - шумят ли крепко подвыпившие мужчины и женщины, или неслышно проходит по узким тропинкам мохнатый гуль - ведь Хайсагур не стал, собираясь в долину, мучать свое крепкое тело поясом от слишком узкого ему халата.
      Живя в крепости, он кое-как одевался лишь собираясь в башню, из почтения к Сабиту ибн Хатему. Тот почему-то придерживался в этом вопросе мнения правоверных - мужчина не должен обнажать перед другими мужчинами то, что оставил ему отец, даже в хаммаме, где случайное падение набедренной повязки - стыд и позор для ее обладателя.
      Хайсагур с большим интересом обошел хаммам, где покорно трудилась Джейран, а также все беседки и дом самозванной Фатимы аз-Захры, в котором царил обычный беспорядок, сопровождающий всякое бегство.
      Там-то гуль-оборотень и напал на странный след.
      Женщина, которая не нашла ничего лучше, как посредством зеленого платья с длиннейшими рукавами и прозрачных покрывал изображать перед простаками дочь пророка Мухаммада, свезла в свое тайное жилище немало дорогих и роскошных вещей. Многие из них невозможно было бы протащить пещерами, даже такими, через которые удавалось провести оседланного коня. Большие каменные скамейки или львы, что, сидя по четырем углам водоема, извергали из пастей воду, требовали усилий не коня, а верблюда. Высокие двустворчатые двери из черного дерева, выложенные полосками червонного золота, тоже, очевидно, прибыли не пещерами, а на кожаном корабле, спрятанном в Черном ущелье.
      Чем больше Хайсагур находил больших и дорогих предметов, тем больше убеждался в высоком сане их обладательницы. Когда же на глаза ему попался небольшой сундук из орехового дерева, он призадумался - в таких сундуках хранились книги у тех немногих ученых франков, кого он недавно встречал в Эдессе, она же - ар-Руха.
      Сундук стоял посреди комнаты, как будто его собирались вытащить и увезти, но обстоятельства не позволили с ним возиться.
      Бродя по брошенному обитателями раю, Хайсагур старался лишний раз не прикасаться к вещам - ибо, хотя человеческий нюх не сравним с изощренным нюхом горных гулей, прикосновение его поросших бурой шерсткой рук могло оставить запах, много чего говорящий охотничьему псу, да и среди людей были обладатели тайных знаний. И если они построили этот рай а затем, поспешно покинув свой приют, вернулись бы за своими сокровищами, - то вовсе ни к чему было им знать, какой гость тут побывал.
      И далее Хайсагура, заглянувшего за водяные часы, так перепугавшие Джейран, тоже ждало нечто удивительное - в занавеске, прикрывавшей ведущую в дальние покои дверцу, в плотной занавеске, сотканной из пряжи тускловатых тонов, да еще подобранных не в лад, он узнал другое творение франков, притом из дорогих - гобелен с большим количеством человеческих фигур, причем по краям шел узор в виде цветочного венка. Насколько оборотень знал, на такое рукоделие мог уйти год работы, или даже более.
      Хайсагур уж решил было, что хозяйка райской долины - одна из франкских бесстыдниц, но при дальнейших розысках опознал в чаше, стоявшей среди китайского фарфора, сосуд, который франки употребляли для своих богослужений. Такой вещи место было в храме - и, надо полагать, оттуда ее и позаимствовали, не имея намерения возвращать.
      Хайсагур еще раз прошел по эйвану и комнатам дома Фатимы, но ничего иного, свидетельствовавшего о христианской вере, не обнаружил.
      Тут он впервые подумал о том, что и сундук, и занавеска, и чаша, скорее всего, часть чьей-то военной добычи.
      Приподняв гобелен, гуль согнулся чуть ли не вдвое и оказался в коридоре, потолок которого был выше косяка, но вот широкие плечи Хайсагура оказались тут не к месту. Те, кто пробирались этим коридором, обладали обычным для человека ростом, но удивительно щуплым сложением. Хайсагур опустился на колени и обнюхал пол.
      Нос его уловил запах, который внушил опасность.
      Хайсагур задом наперед выбрался из коридора и озадаченно почесал в затылке.
      Он лишь хотел убедиться, что по коридору ходили люди, а не какие-то иные существа. И он действительно ощутил запах человеческих ног, причем это были ноги старца, далеко зашедшего в годах, утратившего прежнее здоровье и вынужденного принимать целыми ритлями такие сильные средства для ослабленных, как хандикун и салмавайха. Проходила коридором также молодая женщина, употреблявшая в качестве благовония дорогой мускус из Дарина.
      Он мог бы поручиться, что эти двое - из рода сынов Адама. И все же к запаху их ног примешался иной - змеиный.
      Как будто змея кусала этих людей за обувь, оставляя на вышитом сафьяне свой смертоносный яд! ..
      Теперь Хайсагур с великой осторожностью стал заново обходить мнимый рай в поисках именно этого запаха.
      Он хотел понять - заползла ли сюда змея случайно, хотя ее место пески и камни пустыни, жила ли она здесь в каком-то сосуде, выкармливаемая владельцами рая, или же какой-то враг Аллаха исхитрился подоить змею, забрав ее яд для целей, наверняка подсказанных шайтаном. Кроме того,
      Хайсагур не мог сказать по запаху, идет ли речь об одной змее, или же их тут было много. Если самозванная Фатима обладала подлинным коварством, то она, покидая рай, могла выпустить змей на свободу, чтобы они жалили и губили всякого пришельца.
      И оказалось, что многие дорожки и беседки свободны от запаха, а если он и появляется кое-где, так его принесла молодая женщина. И более того Хайсагур уловил запах скверного растения, именуемого аконит, и безмерно ядовитого. Как получилось, что молодая женщина с маленькими ногами, имевшая обыкновение ходить неторопливо, набралась этого запаха, гуль понять не мог. Он подумал было, что этим зельем травили крыс, - но откуда взяться крысам в этой позабытой Аллахом долине?
      На всякий случай Хайсагур сломал деревце и, ободрав с него ветки, изготовил нечто вроде копьеца, которым шевелил траву и приподнимал ветви кустов. При необходимости он мог ловким ударом этого гибкого копьеца сбить змее голову. Но Аллах избавил его от такого испытания.
      Голубовато-лиловых кистей аконита среди цветов и травы он тоже не обнаружил.
      Разумеется, Хайсагур не мог тщательно обследовать все щели и укромные места, где змее угодно пережидать дневной зной. И все же с каждым шагом он все больше убеждался, что понапрасну тратит время. Змеиный запах был неразрывно связан с запахом старца или молодой женщины, сам по себе он не появлялся. Гуль взбирался даже на откосы до той высоты, где начиналась недоступная обычному человеку крутизна. Там он обнаружил разве что козий запах.
      Когда наступила ночь, он не стал возвращаться в крепость, здраво рассудив, что Сабит ибн Хатем и без его разглагольствований уснет сном праведника. А сделал он вот что - взяв светильник, спустился в те подземелья под хаммамом, которые так отчетливо запомнились Джейран.
      Разумеется, природное любопытство затащило Хайсагура в подпол, где он чуть не застрял между закопченными кирпичными столбиками, подпиравшими пол хаммама, и перемазал шерсть, за которой, как и большинство гулей, следил довольно тщательно.
      Уяснив себе, как действует печь хаммама и каким путем проходит горячий воздух, Хайсагур выбрался наружу, оказался в предбаннике - и тут вдруг услышал человеческие голоса.
      Двое мужчин переговаривались на другой стороне долины, напротив хаммама, где-то возле дома самозванной Фатимы.
      Один из них звал другого, который то ли без нужды сошел с эйвана, то ли без нужды на него взошел.
      Хайсагур подобрался и ссутулился так, как это свойственно гулям, подстерегающим добычу. Пригибаясь, он перебежал райскую долину и затаился в тени высокого эйвана, с перил которого свисали дорогие ковры, так что при необходимости он мог под ними укрыться.
      - О Гариб, о скверный, я не в состоянии поднять этот сундук, а тебя словно шайтан унес!
      - Разве нас посылали за сундуками, о сын греха? - отозвался Гариб из беседки. - Клянусь Аллахом, нам велели взять то, что можно вдвоем пронести в мешках через пещеры, и даже дали целую опись!
      - Кому госпожа давала приказание, мне или тебе, о несчастный, чтоб тебя не носила земля и не осеняло небо? - полюбопытствовал человек, не покидавший дома. - Она хочет, чтобы мы принесли вещи из комнат шейха, и еще те, что остались в ее спальне. А если мы чересчур здесь задержимся, то сюда вломится еще какой-нибудь предводитель безумцев, и мы не выполним приказания.
      - Разве никто не предупреждал госпожу, что путь через Черное ущелье ненадежен? - спросил Гариб. - Он был хорош, пока нужно было доставлять сюда тяжести, а потом от него следовало отказаться.
      - Для тех, кто едет с юга, этот путь - наилучший, - возразил голос из темноты. - И одурманенный банджем верзила - это такая тяжесть, о Гариб, что лучше ее доверить судну, чем человеческим рукам. Мало я разве перетаскал этих несчастных короткой дорогой от причала к первой же беседке? Ведь мало кого из них приносили через пещеры.
      Хайсагур понял, что речь шла о молодых плечистых праведниках, песни которых запомнились Джейран, но что касается лиц - ее память сохранила лишь красивое лицо горбатого юноши, которого звали то ли Хасан, то ли Хусейн.
      Впрочем, лица шейха он в воспоминаниях девушки не обнаружил.
      - Поторопись, о Гариб! - продолжал человек, хозяйничавший в доме мнимой Фатимы. - Или мы безнадежно отстанем от людей Джудара ибн Маджида, да хранит его Аллах и да приветствует! И нам придется добираться до Хиры самим, а это дело опасное! Не станем же мы ждать попутного каравана с охраной!
      - Вовремя же он прислал всадников к нам на помощь, клянусь Аллахом! подтвердил приверженность полководцу и Гариб. - Иначе мы бы так и полегли вокруг верблюдов с женщинами! ..
      А больше ничего он сказать не успел.
      Из темноты возникло и приблизилось к нему заросшее бурой шерстью лицо, почти человеческое, над которым возвышались огромные, круто закрученные рога, подобные рогам антилоп.
      Изо рта высунулись клыки, белизной соперничающие с верблюжьим молоком, и протянулись вперед на целый локоть!
      Огненные глаза, окруженные зеленоватым свечением, воистину глаза посланца шайтана, приникли к его глазам - и душа Гариба улетела...
      Хайсагур прежде всего отволок свое мохнатое тело под свисавшие ковры, помянув скверную Фатиму сердитым словом - эта негодяйка могла бы взять себе в слуги мужей более сильных как телом, так и духом.
      Всякий раз, вселяясь в чужую плоть, Хайсагур прежде всего удивлялся слабости и неповоротливости людей. О том, что сам он был выше любого человека на голову, да и весил вдвое больше, он в первые мгновения накрепко забывал.
      - Но если мы не нагоним войска Джудара ибн Маджида, то лучше нам и вовсе не показываться в Хире, ты же знаешь нрав нашей госпожи! - продолжал незримый собеседник Гариба. - Хотя она и довольна положением дел, но не будем сердить ее понапрасну. Что это ты там копаешься и возишься?
      Хайсагур вспомнил, что Гариб, прежде чем рухнуть без памяти, выронил из рук узел с носильными вещами. В чужой памяти уже запечатлелся этот криво связанный узел и, как бы давая ему имя, прозвучало звонкое женское имя "Хайзуран! "
      - Хайзуран просила меня позаботиться о ее вещах, о друг Аллаха, отвечал Хайсагур, еще не зная имени спутника Гариба. И сразу же увидел лицо невольницы, красивое и смуглое лицо, и ощутил волнение чресел, как бы от предвкушения близости. Очевидно, этот скверный Гариб соблазнил невольницу своей госпожи...
      Для Хайсагура это ощущение было особенно болезненно - он имел в крепости женщину-гуль, но избегал ее, а к дочерям сынов Адама не приближался, боясь от этого бедствий и для себя и, главным образом, для них. Но звездозаконие не могло заменить любознательному оборотню радости сближения. И он остро осознавал это.
      Незримый собеседник Гариба, которому наскучили эти препирательства, вышел на эйван, дав Хайсагуру увидеть себя во весь рост, ибо в комнатах самозванной Фатимы уже горели светильники, а в райской долине, разумеется, было довольно темно.
      Хайсагур прищурился, потому что вид лица неминуемо извлек бы из памяти Гариба и имя его обладателя.
      Мужчина, которого Фатима, или как там ее звали на самом деле, отрядила подобрать позабытые сокровища, был плотного сложения, с толстой шеей и длинными руками, что свидетельствовало у сыновей арабов о хорошем происхождении. На этом основании насмешник Хайсагур, появляясь в городах, придумывал себе имена, достойные царских сыновей, ибо его руки торчали из самых длинных рукавов, и эти велеречивые изобретения принимались без тени сомнения.
      - Мы ничего не сможем тут собрать без факела, о Батташ-аль-Акран, отвечал гуль спутнику Гариба, при первых произносимых словах еще не зная имени этого толстяка. Оно возникло само, и это радовало - оборотень не только освоился в чужом теле, но и раскрыл ларчик, где хранилась память.
      - Ничего и не надо собирать, о сын греха! Довольно того, что оставлено в доме, клянусь Аллахом! Первым делом нужно взять имущество шейха! И сосуды по описи...
      - А где же опись, о Батташ-аль-Акран? - осведомился Хайсагур, выговорив имя с заметной издевкой. Он оценил качества и свойства собеседника, который сошел бы за Повергающего богатырей среди людей хилого сложения, но не среди гулей. Очевидно, и остроумцы, что дали ему прекрасное прозвище, были того же мнения...
      - А разве ее вручили не тебе, о Гариб? - удивился толстяк, но Хайсагур уже лез рукой за пазуху, причем натолкнулся на рукоять маленькой джамбии.
      Он явственно увидел статную женщину, не сближающую на себе краев изара, как велел пророк, а напротив - беззаботно показывающую и оба глаза, и часть щеки, и даже пухлые губы, весьма красивую женщину, которая протянула ему маленький свиток каирской бумаги, и
      услышал голос Гариба:
      - На голове и на глазах, о Сабиха!
      Осознал он также, что место этой женщины возле ее повелительницы было из наилучших, что она была хранительницей важных тайн, а также обладала свободой входить и выходить, что было равнозначно позволению вступать в связи с мужчинами. Еще он узнал, что Гариб помышлял и об этой женщине, только его руки не дотягивались до нее, ибо кошелек не позволял делать достойных ее подарков. И при мысли о крутых бедрах и тонком стане вновь возникло волнение чресел...
      Хайсагур сгоряча пожелал владельцу чресел жениться на богатой и злокозненной старухе, обремененной неутолимыми страстями. Все, что происходило с позаимствованной плотью, он ощущал так же живо, как если бы сам взволновался при мысли о женщине и сближении. Ему же сейчас нужно было сосредоточиться на образах, возникающих перед внутренними очами, а не усмирять своенравный айр, поднимающий голову при единой мысли о раскрывшемся перед ним фардже!
      - Это верно, я забыл про опись, - признался он, не кривя душой. И, продолжая шарить за пазухой, взошел на эйван.
      Бумажка была исписана прекрасным почерком несхи, некрупным и округлым, любимым среди переписчиков книг, и сразу же в ушах Хайсагура зазвучал высокомерный женский голос, голос настолько хорошо образованной красавицы, что ее господин позволяет ей вести ученые беседы с сотрапезниками из-за занавески.
      - Я обучена писать почерками рика, рейхани, сульс, несхи, тумар и мухаккик! .. - произнес он. - И я воспитывалась в великой изнеженности, и научилась красноречию, письму и счету!
      Хайсагур, прежде чем передать развернутый список уже протянувшему толстую руку Батташ-аль-Акрану, быстро оценил отсутствие ошибок, что для женщины было и впрямь поразительно.
      Затем Батташ-аль-Акран прочитал его вслух, спотыкаясь и мучаясь на каждом слове.
      И оказалось, что самозванной Фатиме для полноты счастья недоставало сундука из орехового дерева, в котором лежали вещи, принадлежащие таинственному шейху, и сосудов с какими-то снадобьями из его комнат, а также пенала, который хранился там же.
      Хайсагур подумал, что эта женщина могла бы приказать доставить к ней огромные водяные часы, которые были дороже всех возможных и невозможных сундуков, однако ж не приказала, за что достойна уважения и похвалы.
      Он пошел следом за Батташ-аль-Акраном и сложился едва ли не вдвое, чтобы пройти в низкую дверцу за часами, хотя это было вовсе ни к чему Хайсагур, вселившись в тело Гариба, потерял не меньше локтя своего роста.
      Здесь, в коридоре, освещаемом теперь светильником, должно было пахнуть змеями, однако несовершенный человеческий нос Гариба не улавливал этого тревожного запаха, а собственный нос Хайсагура лежал вместе с прочим телом под эйваном, прикрытый краем ковра.
      Помещение, которое занимал шейх, было обиталищем человека ученого. Хайсагур узнал знакомые книги, порадовался стопкам белой бумаги, оценил изящный низкий столик, хотя не обнаружил другого столика, предназначавшегося для хранения Корана. Но, как он ни пытался, ему не удавалось добыть из памяти Джейран ничего, что имело бы отношение к загадочному шейху. Ни его имени, ни его лица девушка не знала, да и о существовании престарелого праведника не догадывалась.
      Дорого бы Хайсагур, чтобы оказаться сейчас тут в своей истинной плоти, вдохнуть запахи и понять, что за премудрый старец тут обитал и каковы его дела со змеями!
      Обе комнаты, отведенные ему для жилья, были убраны дорогими коврами и кожаными подушками, но Батташ-аль-Акран, сверившись с описью, направился к нише, возле которой стоял еще один низкий столик, уставленный плоскими шкатулками. В нише на полках выстроились бутылочки и пузырьки, все - с плотно притертыми пробками. У некоторых горло было обвязано шерстяными нитками разных цветов.
      Батташ-аль-Акран поднял с ковра подушку и, подцепив острием джамбии нитку шва, распорол ей бок. Вылетело несколько кусочков коричневатого меха.
      - Горе тебе, что ты стоишь, как столб посреди пятничной мечети? обратился он к тому, кого считал своим товарищем Гарибом. - Бери все эти пузырьки и осторожно клади сюда, чтобы они не соприкасались своими боками!