- Да, я видела это, я только не знала, что она натворила, когда убежала вместе с этим мальчиком... - и тут Абриза вдруг вспомнила, что и она однажды ночью бежала, не зная усталости, а потом удивлялась, как вышло, что ее никто не нагнал...
      И вдруг ей пришло на ум, что ни в коем случае сейчас нельзя осуждать Джейран, чтобы аль-Мунзир не заподозрил, что свидетельство Абризы было продиктовано ревностью.
      - Бедная Джейран... - произнесли Абриза. - Я не могу понять, что с ней произошло. Она по характеру немногословна и спокойна, и я так радовалась,
      что мы вместе будем в хариме аль-Асвада, ибо от нее нельзя было ожидать козней и неприятностей, к тому же, я готова была любить ее за то, что она сделала ради аль-Асвада...
      - Да, мне тоже при первой встрече показалось, что она из молчаливых и покорных, - согласился Джабир, - но если такие люди решаются действовать, то их поступки непредсказуемы. Я вспоминаю теперь, как она убежала от нас в Черном ущелье, - и не могу понять, откуда у нее взялись сила и ловкость, чтобы опередить мужчин и вскарабкаться на те скалы.
      - Так, значит, не было ничего удивительного в том, что она размахивала дубиной?
      - Нет, о госпожа, я еще раз говорю тебе - дубина была бы не по плечу и мне самому. Она осталась там, в казарме, после человека, которого отыскал где-то в Персии Юсуф аль-Хаммаль ибн Маджид, начальник молодцов правой стороны. Это был силач из силачей, и он развлекал старого царя поднятием тяжестей, пока не надорвался и не умер. Я полагаю, если Аллах увел от нас эту Джейран, то сделал это для нашего блага. А у тебя здесь будут другие подруги.
      - Другие подруги? - Абриза вдруг поняла, что, избавившись от Джейран, она избавилась от наименьшего из зол. Ведь аль-Асвад, как и полагается царскому сыну, будет окружен льстецами, наперебой предлагающими ему
      красивых невольниц и даже невест! И трудно даже представить, кем будет населен его харим год спустя...
      Джабир понял, что говорить этого не следовало.
      - Разве кто-нибудь сможет сравниться с тобой, о госпожа? - спросил он, как показалось Абризе - ласково, вкрадчиво и возбужденно. - Разве не о тебе сложены стихи?
      Она была создана, как хочет, и вылита По форме красы самой, не меньше и не длинней.
      Влюбилась в лицо ее затем красота сама. Она будто вылита в воде свежих жемчугов.
      Произнеся эти бейты, он замер в ожидании ответа. Но ответа не было.
      Абриза не могла вспомнить ничего подходящего, и еще недавно ей даже не пришлось бы вспоминать - только что рожденные строки сами сорвались бы с ее уст, блистая и покоряя.
      - Не надо стихов, о аль-Мунзир... - прошептала она. - До стихов ли мне теперь?
      - Не огорчайся из-за Джейран, о госпожа, - торопливо молвил Джабир, вспомнив некстати, с каким трудом он усмирял бурное страдание этой женщины, когда она, бежав из Хиры, приехала в лагерь аль-Асвада. Начертал калам, как судил Аллах, и тебе не в чем упрекнуть себя. Ты была добра к ней - но ты не могла оскорбить свою веру. И даже к лучшему, что ты отдала ей это ожерелье, - разве такие красавицы, как ты, должны носить темные камни? Мне все время казалось, что не ты владеешь им, а оно владеет тобой, и я ждал для тебя беды от этого ожерелья.
      - Пресвятая Дева... - в волнении Абриза перешла на язык франков. - Что же я наделала! ..
      Лишь теперь она поняла, почему мать в пылу сражения набросила ей, растерявшейся, на шею это ожерелье, и почему удалось спасти Джевана-курда, и откуда взялись пылкие стихи, и все прочее, не поддававшееся объяснению.
      Все ее чувства и все ее способности умножило и сделало блистающими вернувшее свою силу черное ожерелье!
      А теперь оно, единственный подарок матери, висело на шее у Джейран, которая тем самым как бы отомстила Абризе за то, что красавица встала между ней и ее возлюбленным. И давало силу Абризе - а та употребляла ее на размахивание дубиной!
      Абриза осознала все это - и на глазах у нее блеснули слезы.
      Аль-Мунзир не знал языка франков, но понял, что женщина, сидящая напротив, от его слов впала в необъяснимое отчаяние. Он подвинулся к ней, совершенно забыв, что находится не в палатке посреди военного лагеря, а в царском хариме, где не только стены, но даже кувшины, тарелки и столики имеют глаза и уши.
      - О владычица красавиц, разве твое положение вдруг сделалось таким скверным? - пылко спросил он. - Прохлади свои глаза и умерь свои печали! Послушай, вот подходящие стихи:
      Будь же кротким, когда испытан ты гневом, Терпеливым, когда постигнет несчастье.
      В наше время беременны ночи жизни Тяжкой ношей, и дивное порождают.
      - О Джабир, не читай мне больше стихов! - задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза. - Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!
      - Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры? - спросил озадаченный аль-Мунзир. - Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?
      - Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон! - воскликнула Абриза. - А я... А что касается меня... Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его - мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!
      Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им - и вдруг поняла, что недалека от истины...
      А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль-Асваде ему вовсе не понравилось.
      - Чего же ты хочешь, о владычица красавиц? - старательно скрывая свое возмущение, спросил аль-Мунзир. - Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?
      - Нет, только не это, о Рейхан! - забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом. - Я не хочу в монастырь!
      - Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, - аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил. - Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.
      - Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?
      Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
      - Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! - сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан, или уже сердится на нее всерьез.
      Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.
      - О Джабир, а разве нет иного пути? - изогнувшись и приподнявшись так, чтобы заглянуть ему в глаза, спросила она. - Ну, подумай же хорошенько, заклинаю тебя именем Аллаха! Я не могу вернуться к отцу, я не могу жить с матерью, я не могу стать женой аль-Асвада - так что же мне делать, куда мне деваться?
      Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним - и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.
      Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.
      Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.
      - Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой, или же принимаешь ислам! - сказал он. - Если ты остаешься христианкой - то поезжай к своему отцу, или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.
      Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.
      - А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.
      От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.
      Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником - он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.
      Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню - и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана, или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.
      И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.
      - О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты - бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! - опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.
      - Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо не родился имам, который взялся бы точно определить ее, - отсмеявшись, сказал аль-Мунзир. Благодарение Аллаху, твоя печаль развеялась, и твое состояние улучшилось, и я ни слова не скажу аль-Асваду о том, что ты мне тут наговорила. У нас женщины не отрекаются от своей любви лишь потому, что их удручает уединение харима.
      Абриза разозлилась до крайности.
      Этот человек не понял ни единого из ее намеков!
      Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось - за исключением харима Джевана-курда, разумеется?
      Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!
      Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.
      Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.
      - Не уходи, заклинаю тебя! - воскликнула красавица. - О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?
      - С чего бы мне забывать их? - осведомился, насторожившись, чернокожий великан. - Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!
      - И это - все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? - искренне удивилась Абриза. - Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?
      Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в полуденный зной все они, и Абриза, и невольницы, и старуха с ребенком, и он сам спускались в погреб, к проточной воде, и коротали там время за историями и преданиями.
      Это было не лучшее из того, что он поведал ей, но другое не пришло на ум, и Абриза произнесла оба бейта, стараясь вложить в них чувство такой силы, какая нужна, чтобы пробудить ответное чувство:
      Как путь мне найти, скажи, к вратам утешенья? Утешиться как тому, кто в огненном жаре?
      Прекрасны так времена, теперь миновавшие! О, если б из них могли вернуться мгновенья!
      Она произнесла эти бейты - и вдруг поняла, что времена были воистину прекрасны, только она не знала им цены.
      Но Джабир аль-Мунзир, уцелев во всех бедствиях, стоял перед ней, и его лицо, когда он слушал стихи, было прекрасно, и она не утратила в бедствиях своей похищающей сердца красоты, и между ними, казалось, должны были рухнуть все преграды - а Ади аль-Асвад пусть оплакивает свою судьбу, как бедуин - покинутую стоянку и колышки от палаток!
      - Да, ты права, о госпожа, эти стихи - из тех, что я читал тебе, стараясь, чтобы голос не выдал тревоги, признал аль-Мунзир. - А что еще я мог вспоминать, когда был оторван от моего брата аль-Асвада и от моих друзей ради нашей с ним верности?
      - Разве эти стихи - не о любви? - спросила Абриза, решительно делая первый шаг к Джабиру аль-Мунзиру.
      Он опустил глаза - и увидел ноги красавицы, которые делали немым звон ее ножных браслетов.
      Сейчас браслетов не было, да и туфли Абриза скинула, и он увидел две изящные крошечные ступни, такие, что вдвоем поместились бы на его ладони.
      - Нет, о госпожа, они о тоске по минувшему! - возразил упрямец, не желавший понимать, к какой цели подталкивает его своенравная женщина.
      - Клянусь Аллахом, ты ошибся! - воскликнула она, делая еще один шаг, сходя с ковра и роняя покрывало, так что ее непокрытая голова оказалась вровень с плечом аль-Мунзира. - Вспомни - ведь мы целый год провели вместе! И каждый день мы видели друг друга, и я привыкла к тебе, а когда нас разлучили - я тосковала о тебе! Чего же еще ты хочешь услышать? А потом на меня нашло затмение - я испугалась за жизнь аль-Асвада и вообразила, будто люблю его, и принялась сочинять стихи! А это было проклятие черного ожерелья! Теперь я все поняла! Это оно увеличило мою тревогу во много раз, так что я приняла ее за любовь! И все остальное оказалось на время забыто, о аль-Мунзир, о любимый!
      - Ты опять твердишь об этом ожерелье, о госпожа... - пробормотал аль-Мунзир, этот раб верности, отступая к двери. - По милости Аллаха ты избавилась от него, и пусть оно украшает Джейран! И что хорошего могу я вспомнить о нашей с тобой жизни в том городе? Я, сын благородных, надел наряд черного раба! И я был лишен жизни, достойной благородного! Неужели ты всерьез полагаешь, что близость женщины может мне заменить братство хмурых львов и горных барсов, о госпожа?
      - Да! - воскликнула, теряя разум и чувство меры, Абриза. - Если эта женщина предпочла тебя всем созданиям Аллаха! О Джабир, разве ты знал женщин, кроме пленниц и невольниц, которым не дано оказывать предпочтения? Ты же забыл их всех, и если я попрошу тебя назвать хоть одно имя, ты не сможешь мне ответить!
      - А к чему мне их имена? - вполне искренне удивился Джабир, не забывая отступать. - И среди невольниц было много образованных, так что, если бы не превратности времен, я отправил бы трех или четырех из них в Хиру, чтобы они там ждали меня...
      Тут он оказался возле самой двери.
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует! - воскликнул этот хмурый лев и выскочил.
      И первое, обо что он споткнулся, был евнух Масрур, который с большим удобством сидел на подушке по ту сторону занавески, наслаждаясь беседой и, несомненно, предвкушая, как он будет пересказывать сотоварищам ее содержание.
      - О порождение шайтана! - рявкнул аль-Мунзир, и эти слова наверняка были услышаны Абризой.
      Если бы у красавицы была под рукой та украшенная бирюзой джамбия, что подарил ей беглец, то она пустила бы в ход оружие. Но рядом была всего лишь посуда - и вслед ему полетел кувшин со сладкой и ароматной водой.
      Кувшин попал в дверную занавеску и облил ее, так что вода растеклась широкой лужей.
      Аль-Мунзир до того был счастлив, что избавился от этой опасной беседы, что побежал прочь, как нашкодивший мальчишка, которого преследует базарный торговец из-за похищенного оманского персика.
      Он пронесся коридорами харима, растолкал изумленных евнухов-привратников, одолел еще один коридор - и попал в главный зал, где стояли, обсуждая достоинства нового купола, только что покинувшие пир Хабрур ибн Оман и Джудар ибн Маджид.
      - Что с тобой, о друг Аллаха? - спросили они аль-Мунзира. - Разве за тобой кто-то гонится? Откуда это ты выскочил?
      Почтенные мужи посмотрели в ту сторону, гле из коридора еще глядели вслед аль-Мунзиру евнухи, и озадаченно переглянулись.
      - За мной гонится позор, - отвечал аль-Мунзир. - О любимые, придумайте для меня какое-нибудь занятие, чтобы я на время уехал из Хиры! Я готов наняться подручным к погонщику самого жалкого каравана!
      Он вдруг вспомнил, что Абриза - не покорная невольница, чтобы изливать свою печаль в искусствах, которым обучена. И увидев, что ее хитрость против него и аль-Асвада не удалась, она может затаить зло - но не против аль-Асвада, а против того, кто так явно пренебрег ее близостью.
      - Мы непременно придумаем что-нибудь, о аль-Мунзир, - сказал Джудар ибн Маджид. - Но что мы скажем аль-Асваду?
      - Мы найдем что сказать аль-Асваду, клянусь Аллахом! - перебил его Хабрур ибн Оман, быстро уразумевший, в чем состоит бедствие. - И все, что бы мы ни сказали ему, будет предпочтительнее правды. Не бойся, о аль-Мунзир, мы не опозорим тебя!
      * * *
      Непостижимым образом бронзовый пенал проскользнул на дно хурджина и весомо стукнул Хайсагура по заду, когда тот, перепрыгнув через немалую трещину, приземлился по ту ее сторону на четвереньки.
      - Какой враг Аллаха первым додумался делать пеналы из бронзы? проворчал гуль, скидывая хурджин. - Вот теперь опять придется все перекладывать...
      Имущества с ним было немного - лепешки, вяленое мясо и человеческий наряд вкупе с сапогами, а путешествовал Хайсагур налегке, как и приличествует гулю, то есть голышом. Дорога его пролегала по горной местности, так что он в худшем случае повстречал бы пастуха, разыскивающего сбежавшую козу. Острый нюх гуля помогал ему отыскивать ручьи и птичьи гнезда, так что свое очередное странствие он находил даже приятным. А чуткий слух однажды уловил звон тех колокольчиков, которыми снабжают верблюдов, и Хайсагур, пойдя на звук, обнаружил пробирающийся внизу по ущелью караван.
      Этот караван, выйдя из ущелья, продолжал путь вдоль подножья гор, а Хайсагур шел вровень с ним, развлекаясь разглядыванием и строя домыслы. Это было его любимым занятием в путешествиях.
      С первого взгляда было ясно, что это не купцы везут товары, тем более, что в этих краях купцы, боясь дорожных грабителей, собирались в караваны по пятьсот верблюдов и более, а протяженностью около фарсанга.
      Тут же крепкие красные верблюды несли каждый по два тюка и по вооруженному всаднику, всего же их было пятнадцать, да еще пятеро вьючных. Столько же конных наездников возглавляли и замыкали караван, из них четверо были разъездом, который то рыскал, заезжая вперед, то удалялся вправо или влево, и, не обнаружив опасности, возвращался.
      В середине каравана ехали четверо всадников, одетых побогаче, и каждый из них был по-своему необычен.
      Хайсагур вгляделся в переднего из них - и губы его приоткрылись, рот округлился, возглас изумления едва не сорвался...
      На прекрасном коне, вороном с белыми ногами, ехала переодетая мужчиной женщина, высокая и статная. Именно к ней возвращался разъезд, чтобы сообщить об увиденном и получить новое распоряжение. О том, что это она распоряжалась, Хайсагур понял по уверенным движениям ее правой руки, задававшим направление поиска. Конец ее тюрбана, полощась на ветру, то прикрывал, то открывал левую щеку, на которой виднелись хорошо известные Хайсагуру синие знаки.
      Он сразу узнал Джейран - ибо не нашлось бы в землях правоверных другой женщины с такими буквами на щеке.
      - Ради Аллаха, зачем это она забралась в земли огнепоклонников? - сам себя спросил Хайсагур. - И каким образом стала предводительницей воинов? И где, наконец, она раздобыла коня, достойного царской конюшни?
      Тут он, сам того не ведая, угадал истину - под седлом у Джейран был аль-Яхмум, который по вредности своего нрава никого другого не подпускал к себе.
      Остальные трое были, как и Джейран, в широких белых джуббах поверх фарджий, так что Хайсагур решил, что это - трое мужчин.
      Один был невысокого роста и плотного сложения, с красивым лицом, ухоженной бородой, недлинной и широкой, и видно было, что управление конем доставляло ему множество хлопот. Этот неуклюжий всадник или же так несуразно закрепил стременные ремни, что правое стремя у него отпущено куда ниже левого, или же на одной половине зада у него был чирей - так что он съезжал, выпрямлялся, ерзал, дергался, кренился вправо и влево, и имел при этом весьма жалкий вид.
      Другой сидел в седле так, словно конная езда была ему привычна с детства и радовала душу. Этот всадник, тоже с красивым лицом, но с совсем иной осанкой и повадкой, то и дело, поворачиваясь к своему толстому товарищу, говорил ему нечто неприятное, а тот, судя по всему, лишь оправдывался.
      Был еще и третий - столь суетливый по своей натуре маленький старичок, что он и коня заставил суетиться, постоянно разъезжая между Джейран и теми двумя. Но при этом никто не посылал его, никто не передавал через него никаких слов, и, очевидно, он сам придумал себе это развлечение.
      Гуль, пропуская мимо себя караван, внимательно разглядел вооружение.
      - Клянусь Аллахом, это же остроги, которыми болотные арабы, живущие на островах Тигра, бьют кабанов... - пробормотал он. - Как эти люди сюда попали? И если их хозяева дали им таких хороших лошадей и верблюдов, то почему они не вооружены самхарскими или рудейнийскими гибкими копьями? Почему они везут с собой эти страшные остроги толщиной в руку?
      Но ответить себе на эти вопросы он, разумеется, не смог.
      С другой стороны, ему хватало и собственных вопросов. Главным среди них был такой - следует ли считать бесноватым горного гуля, который отправился за сотни фарсангов раскрывать загадку убийства шейха ас-Самуди и выяснять, какие магические тайны связаны с бронзовым пеналом. Но жить без загадок этот чудаковатый оборотень тоже не мог. Сейчас перед ним была сложная и разветвленная тайна, с одной стороны - тайна райской долины, где был найден пенал, с другой - тайна цирюльничьго дома, откуда исчез его престарелый владелец, убийца ас-Самуди... А такие вещи гуль считал лакомством для разума.
      Если бы Хайсагур повстречал этот самый караван, но без Джейран, то ему бы и в голову не пришло отправиться следом, до самого караван-сарая, рискуя быть замеченным. Хотя ему и было по пути со всадниками, караван-сарай гулю вовсе не был нужен. Он прекрасно проводил ночи на свежем воздухе, а если бы какой-то дорожный разбойник по воле Аллаха и набрел на спящего гуля, то он не сумел бы приблизиться столь бесшумно, чтобы не разбудить его. Всякий же, кто хоть раз видел длинные клыки, белеющие во мраке наросты-рога и вставшую дыбом от возбуждения бурую шерсть, до конца дней своих вопил во сне от страха.
      Однако любопытство Хайсагура было разбужено - и он, разумеется, пошел следом за девушкой и ее странными спутниками, предаваясь догадкам. Тем более, что их пути временно совпадали.
      К вечеру они действительно добрались до караван-сарая, который в этих диких краях был подлинной крепостью. Здесь можно было не только провести ночь, но и оставить товар для купцов из другой страны, с которыми заключен договор, и более того - оставить товар на продажу, потому что под защитой толстых стен, кроме конюшен и помещений для верблюдов, кроме комнат для проезжающих и караулен для вооруженной охраны этой крепости, содержавшейся за счет повелителя правоверных, кроме больших складов, были еще и торговые лавки.
      Караван вошел в узкие ворота, Хайсагур остался снаружи.
      Он решил дождаться темноты и проникнуть вовнутрь, ибо загадка этого каравана не давала ему покоя.
      Он помнил Джейран смертельно перепуганной, за все блаженство будущей жизни не желающей пройти через подземелье с костяками, и меньше всего на свете она тогда была похожа на предводительницу вооруженной охраны каравана.
      Стены, сложенные из грубого и шершавого камня, не представляли для гуля препятствия, его босые ноги умели выбирать необходимые неровности, а пальцы рук были настолько сильны, что он мог висеть, раскачиваясь, всего на двух из них, на указательном и среднем.
      Для приступа Хайсагур выбрал угловую башню, а время определил по призыву к вечерней молитве. Это, насколько он знал, была средняя по длительности молитва в три раката, и он успевал, поднявшись наискосок по округлому боку башни, затаиться на верху стены, чтобы потом, когда население караван-сарая угомонится, спрыгнуть вниз.
      Так оно и получилось.
      В это время года купцы не любили пускаться в дорогу, так что караван под водительством Джейран оказался в ту ночь единственным в огромном здании. Со стены Хайсагур видел, как управитель караван-сарая развел всех по свободным помещениям, причем теперь он наконец разглядел людей Джейран и поразился их молодости.
      Мальчиков поселили справа от входа, старших - слева, со стороны михраба, непременного для принадлежащего правоверным караван-сарая. И мальчики, очевидно, устав больше старших, довольно быстро улеглись, хотя перед этим, за ужином, шумели и галдели наподобие стаи обезьян.
      Хайсагур не видел, как обращались к ним всякий раз Джейран и Хашим накануне обязательной для правоверных молитвы, увещевая перенести это бедствие без криков, прыжков и швыряния камушков в оттопыренные зады склонившихся в земном поклоне людей. Не знал он также, что главным средством усмирения служило волшебное слово "добыча". Хотя в Эдессе было оставлено на хранение немало всякого добра, мальчики, не совсем осознавая стоимость всего увезенного из Хиры, желали все новых подвигов и все новых сокровищ, и трудно было добиться от них ответа на вопрос - что они станут делать со всеми этими кошельками, тюками тканей и мешочками мускуса?
      В тот час, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, путешественники удалились в свои помещения, причем ложа они устроили в самой глубине, так что Хайсагур не видел со стены, как они укладывались.
      Теперь следовало высмотреть, где в караван-сарае расположены домики с водой.
      Хайсагур, спустившись со стены, в два прыжка оказался возле двух каменных возвышений, каждое из которых напоминало собой ложе великана. Они были расположены как раз в середине двора и стояли рядом, каждое - четырех локтей в высоту, примерно двадцати - в ширину, а длину он в темноте определить не смог. Эти возвышения использовали для удобства разгрузки и погрузки поклажи, а верблюдов и коней заводили в проход между ними, достаточно широкий, чтобы два верблюда могли разойтись, не мешая друг другу.
      Стоя на корточках у края этого прохода, Хайсагур видел немалую часть двора, сам оставаясь при этом незамеченным.
      Первого посетителя домика с водой он не тронул, позволил ему уйти, перебрался поближе к домику и, в ожидании следующего, затаился совсем рядом, в арке пустого помещения, ибо туда вели не обычные двери, а именно арки, лишенные даже занавесок. Вскоре появился другой человек - и, волей Аллаха, это был тот несчастный, которому конная езда доставила невыносимые мучения.
      Он не шел, а ковылял к месту уединения, одной рукой растирая себе зад, а другой - поясницу. При этом его ноги были широко расставлены, как будто лошадь все еще находилась промеж них. Такая походка навела Хайсагура на мысль о женщине, которая вот-вот родит, и смешливый гуль зажал себе рот рукой.
      Слух у гуля был острый - и он явственно услышал такие жалобы и причитания.
      - О всесильный Аллах! - стенал этот несчастный. - Почему бы не издохнуть при рождении матери той кобылы, что родила этого проклятого жеребца? Разве мы родились на свет для того, чтобы ездить на жеребцах? Прав был этот враг Аллаха Салах-эд-Дин, да поразят его лишаи и чесотка! Я воистину разумом уподобился ишаку, и ищу новых бедствий на свою голову, а хуже всего, что я проделываю все эти безумства ради женщины... О мой зад, на что ты стал похож? И на что стало похоже то, что оставил мне отец? Я так же гожусь сейчас для сближения с женщинами, как годится калам в битве против ханджара!
      Этот человек с отбитым об седло задом, охая и призывая на помощь Аллаха, затворился в домике с водой, откуда Хайсагур услышал новые тихие стоны.
      И среди них он уловил проклятие всем замкам, которые враги Аллаха понастроили в горах, принадлежащих огнепоклонникам, и в особенности Пестрому замку.
      Меньше всего Хайсагур мог бы предположить, что Джейран направляется туда же, куда и он.
      Озадаченный гуль изготовился к нападению.
      - За какие из грехов мое сердце увязло в этой страсти, словно верблюд в грязи? - выходя из приюта уединения сказал обиженный конем наездник, но в голосе его было некое облегчение. - Ведь ее сердце подобно придорожному камню...
      Хайсагура мало волновали любовные неурядицы смешного человека, но он непременно должен был понять, какое отношение имеет Джейран к Пестрому замку. Недолго думая, он шагнул из мрака и схватил посетителя домика с водой за плечи, резко сжав и приподняв его при этом, потому что тот был куда ниже Хайсагура. Одновременно он втащил добычу в арку пустого помещения.