- Мы служим лишь тому, кто очень хорошо платит, - сразу заявил старец. За малые деньги наш предводитель не станет даже затягивать на себе пояс.
      - Доводилось ли вашему предводителю брать приступом укрепленные башни? видя, что этот человек не нуждается в цветах красноречия, спросила Шакунта.
      В этот миг невольник внес столик, уставленный мисками, и там было жаркое на поджаренных лепешках, и горошек с мясом и луком, и посыпанный сахаром рис, и кунафа, и финики, и кувшин с вином, - словом, все, необходимое для достойной мужей сытной трапезы.
      Явление этого прекрасно накрытого столика отвлекло Шакунту и Барзаха от лица старца. А если бы они взглянули на него, то увидели бы примерно такое выражение, как у человека, который на пиру слушает смешную историю о простаках, но сдерживает громкий хохот из уважения к сотрапезникам.
      - Наш предводитель - воистину лев пустыни, - сообщил старец. - И только о нем сложены прекрасные стихи:
      Я тот, кто всем известен в день сраженья, И джинн земной моей боится тени!
      Мое копье! Коль на него посмотрят Увидят там зубцы, как полумесяц!
      Барзах одобрил стихи, но для Шакунты свидетельства джиннов было недостаточно.
      Она пожелала узнать кое-что о подвигах предводителя.
      Старец осведомился, относятся ли подвиги айаров, свершенные недавно, к тем, о которых нужно повествовать на городских площадях. И намекнул, что царь некой страны обязан победой над братом-соперником лишь этому отряду айаров.
      Шакунте показалось странным, что цари используют для этой надобности не войско, а "босяков", как презрительно называли айаров в городах Ирака и Ирана. Но возражать она не стала, ибо такое невинное хвастовство как бы входило в условия сделки.
      Тем более, что и старец ей понравился. Он несомненно был опытен и умен а для дела, которое ей предстояло, ум и опыт значили больше, чем прочные арканы, которые закидывают на зубцы башен.
      Она посмотрела на Барзаха, как бы предлагая ему начинать торг, и он для начала предложил по десяти динаров каждому из айаров лишь за то, что они оседлают своих коней и верблюдов, чтобы двинуться в путь.
      Старец полюбопытствовал, будет ли доля предводителя равна доле десяти айаров, как это ведется, а его собственная - пяти, или же расчет будут вести на иной лад.
      Барзах, который за годы своего правления царством Салах-эд-Дина привык
      заниматься расчетами, принялся перечислять дорожные и прочие расходы, одновременно предлагая старцу решить, что для айаров выгоднее: получать немалую поденную плату, но питаться и кормить скот из этих денег, или получать поденную плату вдвое меньше, но без заботы о еде, корме и многом ином.
      Старец сражался за каждый динар, всякий раз призывая в свидетели своей правоты отсутствующего предводителя, красу бойцов, хмурого льва, повергающего скалы, который среди арабов идет за пятьсот всадников и в битве неуязвим.
      А предводитель айаров лежал за стеной, свернувшись так, что нос уткнулся в колени, кое-как растирая себе рукой живот, тяжко вздыхая и ровно ничего не понимая в этом споре.
      То бедствие из бедствий, что постигло предводителя, мешало ему не только предаваться расчетам, но даже и связно мыслить.
      Воистину, прав был пророк, объявив во всеуслышание, что подтверждается сурой "Корова": "Они спрашивают тебя о месячных очищениях. Скажи: "Это страдание".
      Джейран не раз слышала от банщиц эти слова, удивлялась им, но только теперь доподлинно поняла, что они означают...
      И никогда еще ей не было так тяжко!
      * * *
      Абриза приказала принести с кухни самое дорогое, что только там готовилось, и ей накрыли скатерть, уставив ее блюдами и мисками в таком количестве, что хватило бы на влачащееся войско. Красавица посмотрела на все это великолепие и испытала жгучее желание схватить подставку для курильницы и что есть силы ударить по скатерти.
      В курильнице испускало ароматный дымок самое дорогое алоэ, какое только могли найти в Хире, - какуллийское. А возле, на столике, стояла шкатулка с драгоценностями, которые оставил индийский купец, чтобы Абриза могла выбрать для себя самые дорогие...
      Аль-Асвад честно выполнял долг гостеприимства по отношению к Абризе.
      Но вот уже три... нет, даже четыре дня она не видела молодого царя и не выслушивала посланцев от него.
      Разумеется, Абриза могла позвать толстого евнуха Масрура, чья шея пострадала-таки от рук Джейран, и отправить его с письмом к аль-Асваду. Более того - он бы взялся и разведать, по какой причине Ади не навещает Абризу. Но гордость мешала ей дать евнуху такое тонкое поручение.
      Ведь Абриза получила в Хире все, чего могла пожелать женщина из благородного семейства, - прекрасные покои, украшения, наряды, лакомства и невольниц в таком количестве, что три дня ушло на запоминание имен.
      Она получила все, кроме того, за чем мчалась по пустыне во главе воинов, подстегивая коня и выкрикивая полные страсти стихи.
      Аль-Асвад ни словом не обмолвился о том, что желал бы видеть ее своей женой.
      Он поселил ее в хариме на манер благородной гостьи - и только.
      И все вышло не так, как можно было ожидать.
      Абриза по дороге в Хиру вообразила себе столь прекрасное завершение всей этой истории, что душа ее воспарила. Но сперва обнаружилось, что спасла аль-Асвада и каким-то непостижимым образом получила от него обещание взять в жены банщица из хаммама! Затем из-за этой банщицы во дворце произошел переполох, в результате чего Абриза лишилась совершенно безопасной для нее соперницы, но оказалась в уединении, весьма смахивавшем на заточение. Далее бедствия продолжали сменять друг друга прибыла женщина, что вырвала ее из когтей похитительницы, ее мать, на которую она была похожа, как две капли воды, и что же? Сообщив, что Абриза происходит из почтенного купеческого рода, эта обезумевшая мать наговорила с таким трудом обретенной дочери множество гадостей и скрылась неизвестно куда! Скрылся также царевич Мерван, о мести которому Абриза мечтала весь долгий путь через пустыню. А о поисках ребенка Абризы, которому предназначено стать в будущем царем Хиры, все как будто забыли!
      Было и еще одно бедствие, как бы венчающее собой все предыдущие.
      Любовь к аль-Асваду, злость на аль-Асвада и все прочие чувства, владевшие душой Абризы, никак не могли выплеснуться наружу. Казалось бы, совершенно
      невероятным делом было сочинение стихов на полном скаку, однако же Абриза помнила, как они ей удавались. Теперь же перед ней стояла чернильница, принадлежавшая самому царю и изготовленная из большого рубина, и лежали правильно заточенные каламы, кончики которых были старательно очинены толстым евнухом Масруром по длине ногтя его повелительницы, и лежала также дорогая китайская бумага, гладкая и плотная, но если в голову приходила строка бейта - то Абриза не могла подобрать рифму, а если приходила пара блистательных рифм - то не было мысли, которую можно было оснастить этими рифмами, пободно тому, как стрелу оснащают перьями.
      И она с ужасом думала, что в тот день, когда Ади все же навестит ее, у нее не будет такого сильного оружия против него, как прекрасные стихи о прекрасной любви. А разве не за стихи восхищалось Абризой все войско? Разве не об этом рассказали аль-Асваду его друзья, потому что говорить о красоте будущей жены царя было как-то неприлично - такими словами говорящий подтверждал бы, что эту невесту все видели без изара и без покрывала, хоть и поневоле. Вот если бы Абризу скрывали даже от дневного света, если бы о ее лице и бесподобных родинках узнали за плату от хитрых старух, тогда в воспевании ее красоты, стройности, прелести и соразмерности для детей арабов не было бы дурного...
      Так разве утешит скатерть, уставленная лакомствами, после всех этих несуразных событий?
      Абриза была умнее, чем полагалось бы дочери франкского эмира, воспитанной без искусных учителей, целыми днями занятой однм лишь вышиванием. Она, сердясь и негодуя, все же вспомнила шаг за шагом все, что сложилось в неприглядную картину ее бедствий, и поняла, что, если ей нужен был аль-Асвад, то ни в коем случае не не следовало допускать, чтобы Джейран покинула дворец.
      Пока эта странная девушка была в Хире - все говорили о свадьбе, и само собой разумелось, что Ади женится на них обеих разом. Стоило Джейран уехать вместе со своим бесноватым войском - как разговоры о свадьбе стихли, ибо негоже было напоминать аль-Асваду, что он снова не сдержал слова.
      Абриза подумала, что правда оказалась для нее крайне невыгодна. И кто бы пострадал, если бы она признала, что в Афранджи некоторые христиане призывают своего Бога именно так - путем целования левой ладони? Сказав эту проклятую правду, она ввергла Ади в новые бедствия - и как она могла забыть, что он поклялся жениться на Джейран? Но, затаившись у разломанной решетки, она думала лишь о том, что Аллах посылает ей возможность сбыть с рук соперницу, а про Ади и его клятвы не думала вовсе...
      Поэтому она сидела сейчас в одиночестве, злясь на Ади и не понимая, как вышло, что она его полюбила.
      Она вспоминала ночную встречу на берегу реки, возле монастыря, и те стихи, что пылко произнес вслед ей аль-Асвад... и сразу же вспомнила другие стихи, которые прибавил к тем великан аль-Мунзир...
      Абриза вздохнула - кроме нее самой, больше всего нуждался в сочувствии именно Джабир аль-Мунзир, столько испытавший ради своей верности. Он добровольно вырядился черным рабом - он, кого молодой царь Хиры называл братом! И он выполнял долг без жалоб и сожалений... и, если бы звезды были к нему более благосклонны и от царя Хиры родился именно он, это принесло бы больше пользы городу и стране... Ибо этот человек не давал сгоряча таких клятв, которые он выполнить не в состоянии!
      Невозможно было и дальше оставаться в этом непонятном уединении, предаваясь ожиданию неведомо чего. Тем более, что в голове у Абризы наступило некое прояснение и обозначилось понимание одной важной вещи...
      Невольницы, видя, что госпожа подобна разъяренному верблюду, попрятались, так что Абризе пришлось звать их дважды, прежде чем за дверной занавеской не показалось приятное маленькое личико с наведенными бровями и подозрительно удачно расположенной родинкой. Это была Нарджис - и Джейран пришлось повторить ее имя, прежде чем девушка осмелилась войти в комнату.
      - Приехала ли госпожа Умм-Джабир? - спросила Абриза.
      - Она во дворце со вчерашнего дня, о госпожа, - прошептала девушка. Сегодня ей купили невольниц и черных рабынь.
      - Навестил ли ее аль-Асвад?
      - Да, как только ее привезли, о госпожа.
      Абриза призадумалась.
      Аль-Асвад поставил от себя начальницей харима женщину, которой полностью доверял, - ведь она кормила его своим молоком. Таким образом он еще оказал уважение Джабиру аль-Мунзиру, сыну своей кормилицы. Так что место Умм-Джабир возле аль-Асвада будет весьма почетным. Вторую начальницу харима должна будет поставить от себя жена аль-Асвада... Подумав о том, какие порядки навела бы тут пылкая и буйная Шакунта, Абриза усмехнулась.
      Она не владела куттарами, как мать, и не испытывала в том нужды. Но и она была воительницей - на свой лад.
      - Ступай сюда, о Нарджис, - поманила Абриза невольницу. - Мне нужно приготовить подарки для Умм-Джабир. Позови Масрура, а сама ступай в покои благородной Умм-Джабир и скажи - Абриза... нет, Шеджерет-ад-Дурр кланяется тебе, о госпожа, и хочет поцеловать землю между твоих рук и поднести тебе подарки.
      Нарджис уставилась на госпожу с подлинным восторгом.
      Такие поручения в хариме давали только многоопытным и почтенным женщинам, но никак не девушкам в возрасте четырнадцати лет.
      Утратив от смятения чувств дар речи, Нарджис, пятясь и кланяясь, вышла. Из-за дверной занавески донесся ее звонкий голос:
      - Госпожа сделала меня старшей и доверенной невольницей!
      И сразу же Абриза вынуждена была заткнуть уши - девушка испустила пронзительный гортанный крик, и ее подруги ответили ей такими же долгими криками, протому что именно так выражали радость их матери и матери их матерей.
      Вошел Масрур и поклонился.
      - Скажи, о друг Аллаха, какова эта Умм-Джабир и что следует ей подарить? - спросила Абриза.
      - Я знал ее, когда она была приближенной у госпожи Кадыб-аль-Бан, о госпожа... - и, увидев, что Абриза тщетно пытается вспомнить это имя, Масрур добавил: - У матери аль-Асвада. Когда госпожа Кадыб-аль-Бан и придворный врач пропали из дворца, аль-Мунзир прислал людей за своей матерью, чтобы ее увезли и спрятали. Так что я много лет не видел ее. Могу сказать только, что она - из чернокожих женщин, и аль-Мунзир очень похож на нее.
      - В таком случае, она в молодости была очень красива, - пробормотала Абриза. - Как ты полагаешь, хорошо ли будет, если я поднесу ей белые материи, жемчуг и ожерелья из бадахшанских рубинов?
      - Я полагаю, что тебе следует в таком случае собрать все свои рубины, о госпожа, ибо это не новая любимица аль-Асвада, а женщина почтенная, и ей захочется одинаково и красиво одеть своих приближенных женщин, которых будет не менее двух десятков, - подумав, сказал евнух. - И, поскольку она будет искать для них драгоценности, а купцы самое лучшее уже принесли тебе, то будет прилично отказаться ради нее от всех рубинов... или от чего-то другого, но в большом количестве, поскольку малое количество ей не требуется...
      Абриза кивнула.
      - Выбери тогда сам все, что нужно поднести ей, о Масрур, найди красивые шкатулки и сложи, - велела она. - И, ради Аллаха, поскорее!
      Масрур улыбнулся нетерпению госпожи и взялся за дело. Он поставил перед собой пустые шкатулки, и в каждую положил по шелковому платку с золотой бахромой, и стал раскладывать драгоценности так, чтобы в каждой шкатулке оказалось по паре ручных и ножных браслетов, ожерелье, пояс и серьги.
      - Как разумно ты это сделал, о Масрур! - похвалила Абриза.
      - Здесь хватит украшений для четырнадцати женщин, - посчитав шкатулки, сообщил Масрур. И сразу же дверная занавеска приподнялась.
      - Госпожа Умм-Джабир кланяется госпоже Шеджерет-ад-Дурр! - тонким от волнения голоском выкрикнула Нарджис. - И она ждет ее в своих покоях... и да будет над ней милость Аллаха... над ними - милость Аллаха! ..
      Абриза вскочила было, чтобы идти, но Масрур удержал ее.
      Он позвал четырнадцать девушек, и дал каждой в руки по шкатулке, и построил их вереницей, и сам их возглавил, а Абризе предложил замыкать шествие, велев при этом четырем невольницам сопровождать ее таким образом, чтобы две девушки вели ее под руки, а еще две несли ее длинные рукава. И видно было, что устройство этого шествия доставляет евнуху великое удовольствие.
      Умм-Джабир оказалась именно такой, какой ее представляла себе Абриза, - с лицом почти черным, но с тонкими чертами, и ее волосы не курчавились, образуя надо лбом подобие облака, как у обычных черных рабынь, а были прямые и блестящие, расчесанные на пробор. Аль-Мунзир был несколько светлее, чем его мать, и от своего белого отца унаследовал вьющиеся волосы.
      Она прежде всего одарила невольниц Абризы золотыми динарами и проделала это с видом женщины, привыкшей распоряжаться многими слугами. Абриза поглядывала, как она ведет себя, стараясь понять и запомнить, что может делать женщина из хорошего рода, а чего ей делать не следует. Раньше ей и в голову бы не пришло изучать повадки знатной обитательницы харима, но теперь, когда предстояло вновь склонить к себе сердце и мысли аль-Асвада, и это могло помочь делу.
      Из беседы выяснилось, что аль-Асваду и раньше доводилось давать сгоряча трудноисполнимые обещания, так что аль-Мунзир и Хабрур ибн Оман вынуждены были выручать его и пускаться на хитрости.
      - А однажды случилось так, что конь, которого подарил аль-Асваду отец, не послушался его и сбросил с себя, - улыбаясь, рассказывала Умм-Джабир. И Ади, вскочив, поклялся, что конь будет продан на базаре водоносам за один дирхем! Потом он опомнился и впал в отчаяние. Тогда Джабир поскорее отыскал Хабрура ибн Омана и рассказал ему об этом безумстве. Хабрур, да хранит его Аллах и да приветствует, понимал, что нельзя продавать царский подарок. И он придумал, что нужно вывести этого коня на базар, туда, где собираются водоносы, и поставить возле его ног корзину с кошкой, и сообщить всем, что конь продается за один дирхем, а кошка - за тысячу динаров, но при этом они непременно должны быть проданы вместе и одному человеку. Джабир взял у меня на время кошку и корзину, они вдвоем переоделись, отправились на базар и все утро предлагали эту диковинную покупку всем водоносам, сколько смогли отыскать в Хире, но те высмеяли их и ушли. И тогда Хабрур ибн Оман и Джабир привели коня обратно, и вернули мне кошку в корзине, и позвали факиха, хорошо знающего законы, чтобы тот убедил аль-Асвада, что он чист перед Аллахом, ибо водоносы Хиры имели возможность купить прекрасного коня всего за дирхем, но Аллах не вложил в их души желания сделать это!
      Умм-Джабир расхохоталась. И многое еще рассказала о юности своего сына и его названного брата. Но рассказы эти о предусмотрительности и находчивости аль-Мунзира произвели на Абризу странное действие.
      Она считала, что хорошо знает этого человека, и, прожив с ним столько времени в одном доме, под его охраной и защитой, уже составила о нем мнение и утвердилась в своем отношении к нему. Но, когда Умм-Джабир вспоминала его детские годы, его совместное с Ади аль-Асвадом обучение, и их юношескую беззаветную дружбу, Абризе казалось, будто речь идет совсем о другом человеке, чьи качества и достоинства были выше качеств и достоинств того, кого она знала...
      И этот человек ни в чем не уступал Ади аль-Асваду, разве что Аллах послал ему не столь знатного отца...
      Уже во второй раз Абризе пришло это на ум.
      Но если женщина вдруг принимается сравнивать своего избранника с другими мужчинами, это дурной признак. Особенно когда она в обиде на избранника.
      Умм-Джабир вела беседу таким образом, что не прозвучало дурных слов решительно ни о ком, но как-то само собой вытекало из этой беседы, что немногого бы достиг аль-Асвад, если бы при нем не было аль-Мунзира.
      Абриза же слушала, не зная, как ей завести разговор о своем деле. Она не рассчитывала, что Умм-Джабир немедленно воспользуется тем почтением, какое оказывает ей аль-Асвад, и повлияет на его намерения относительно Абризы. Она просто хотела для начала привлечь Умм-Джабир на свою сторону и разумно позволила ей говорить о любимом сыне столько, сколько ей будет угодно.
      Умм-Джабир должна была в конце концов сама вспомнить о своем положении начальницы харима от аль-Асвада. Вторую начальницу должна была поставить от себя супруга молодого царя - и тут уж мать аль-Мунзира наверняка сказала бы что-то о брачных замыслах Ади.
      Абриза мысленно требовала, чтобы Умм-Джабир заговорила о том, ради чего она, Абриза, привела сюда целый караван невольниц! Она глядела в глаза этой женщине, то приказывая, то умоляя, с той же яростью и с тем же отчаянием, с каким умоляла не умирать Джевана-курда и, боясь для ади наихудшего, выкрикивала на всю пустыню стихи о любви к нему!
      Но что-то изменилось - Умм-Джабир не слышала ни немых приказаний, ни немых молений.
      Счастливая, что может наконец побеседовать о своем сыне с женщиной, хорошо его знающей и искренне привязанной к нему, она, очевидно, не хотела примешивать к столь приятной беседе скучных рассуждений о делах харима. Или же, не зная, каково место Абризы у аль-Асвада, проявила похвальную осторожность.
      И они разошлись: одна - по всей видимости, ублаготворенная беседой и подарками, другая - в злобе и ярости, ибо ее будущее было туманно, и единственное, чего она еще могла добиться, - так это не стать общим посмешищем, как всякая женщина, которую мужчина отказался ввести в свой харим.
      Вернувшись к себе, Абриза послала невольниц на дворцовую кухню за ужином, приказав, чтобы принесли самые изысканные лакомства. И опять взяла в руки зеркало.
      Оттуда смотрело на нее хмурое, но прекрасное большеглазое лицо, которое она не могла увидеть в этом китайском бронзовом зеркальце все целиком, а лишь по частям: насупленные брови, длинные и в меру тонкие, родинка на щеке, подобная точке мускуса, локон на широком лбу, по локону на каждом виске, маленький округлый подбородок...
      Лицо было прежним - но не прежней была душа. В ней словно погасло пламя, оставив удушливый дым.
      Умм-Джабир ускользнула от Абризы, но зато навела ее на некую мысль, и Абриза ухватилась за эту мысль так, как ее мать в ярости или в опасности хваталась за куттары.
      Решившись, она стала готовиться к своему сражению.
      Абриза сняла платье изумрудного цвета и велела принести то черное, которое выбрала для себя Джейран. Оно было ей велико, но когда она запахнула его и подпоясалась золотым поясом так, что он лежал на бедрах, то почувствовала, что именно этот наряд поможет ей в ночной беседе. Нарджис выпутала из ее волос весь жемчуг, расчесала их - а потом Абриза, к немалому ее удивлению, потребовала покрывало. Она собралась накинуть его на голову впервые за все время жизни в хариме.
      И, в довершение всего, Абриза сняла украшения с рук и с ног.
      Теперь она была готова - и, позвав Масрура, велела ему тайно привести в харим Джабира ибн Джафара аль-Мунзира.
      Ей пришлось повторить это имя - но Масрур все равно остался в недоумении.
      - Никто не может входить в харим царя, кроме самого царя, о госпожа, сказал он. - Разве тебе никто не говорил об этом?
      - А если бы Умм-Джабир захотела видеть своего сына? - спросила Абриза. Где бы они встретились?
      Масрур задумался.
      - У благородной Умм-Джабир свои покои, и она могла бы пригласить туда сына... - неуверенно ответил он. - Но аль-Мунзир встретил ее, когда она приехала, и был с ней, когда она выбирала себе тани, украшения и невольниц. Она не станет звать его к себе, о госпожа.
      И тут Абриза вспомнила историю об исчезновении матери аль-Асвада, которую рассказал ей Джабир в те времена, когда служил ей под видом черного раба и под именем Рейхана.
      - О Масрур, а разве замуровали уже тот ход, которым можно было тайно проникнуть в харим? - спросила она. - Десять лет назад здесь творились странные дела, и исчезали люди, и никто не мог понять, как это все вышло. Что касается хода - то я знаю о нем от аль-Мунзира, и через него аль-Асвад навещал свою мать. И если ты отыщешь аль-Мунзира и попросишь его прийти ко мне этим ходом, то никто ничего не узнает.
      - Это ход, ведущий через дворцовую кухню, о госпожа... - евнух призадумался. - Но нужно будет купить молчание рабов, которые работают там по ночам.
      - Надеюсь, этот товар нам по карману, - высокомерно сказала Абриза. Ступай и имей в виду - я вовсе не собираюсь навещать этих рабов и расспрашивать, сколько дирхемов они от тебя получили. Вот двадцать динаров - можешь хоть все их истратить.
      Масрур, очевидно, умел производить вычисления в голове. И он, подняв взор к потолку, очень быстро прочитал на этом потолке, что в двадцати динарах содержится ровным счетом четыреста дирхемов - куда больше, чем требуется для подкупа, даже весьма щедрого подкупа.
      - На голове и на глазах, о госпожа! - воскликнул он, протягивая руку за деньгами.
      Не прошло и ночного часа, как дверная занавеска шелохнулась.
      - Это ты, о Масрур? - спросила Абриза.
      Евнух, склонившись, вошел.
      - Он следует за мной, о госпожа... - и, поскольку Абриза открыла рот, чтобы отдать еще какие-то приказания, Масрур торопливо добавил: - Я развел твоих невольниц по их помещениям, и приказал им тушить светильники, и запер их, чтобы они не помешали тебе, о госпожа!
      Абриза поняла, что эта предусмотрительность обойдется еще в несколько динаров. Но, поскольку ей однажды пришлось уже отдать евнуху Шакару все свои драгоценности за то, что он помог ей бежать из этого самого дворца, она лишь усмехнулись - очевидно, у здешних евнухов был некий список благодеяний, в котором на первом месте по стоимости стоял побег, а на последнем - запирание помещений, в которых спят невольницы...
      Она оглядела столик с лакомствами, приготовленный для гостя, весь уставленный дорогими тарелками с жемчужно-радужной глазурью, которая от света сверкала как начищенное серебро. Их привезли из Фустата Египетского, хотя Масрур и не был в этом уверен - таких грудастых птиц на длинных лапах, как он заметил, рисовали иранские мастера. Но что касается кубков для пиров - он раздобыл два воистину дорогих, маленьких, из цветного стекла со стеклянными же накладными узорами, имевших не плоское
      дно, а острие, чтобы пирующий мог воткнуть такой кубок рядом с собой в толстый ковер. Когда Абриза удивилась странному размеру кубков, Масрур, не смущаясь, напомнил ей, что она, как христианка, может употреблять виноградное вино даже крепких сортов, из тех, какого много не выпьешь. И даже принес ей бутылку из оливкового стекла, где было такое вино, и сам перелил его в серебряный кувшин с крышкой, и принес также подходящие кувшины для прохладительных напитков. Абриза по-хозяйски оглядела все - и курильницу в углу, струящую приятный дымок, и лампу на подставке, и разноцветные подушки на ковре, даже поправила их, чтобы полулежать в самой выгодной и удачной для себя позе, - и тут край занавески отошел в сторону, придерживаемый темной рукой, а звучный голос произнес:
      - Привет, простор и уют тебе, о госпожа!
      - Ради Аллаха, входи, о аль-Мунзир! - воскликнула Абриза.
      Он вошел - и она несколько мгновений глядела на него, не в силах произнести ни слова.
      Почему-то, когда она теперь вспоминала о нем, то видела его таким, как во главе войска, спещащего на выручку аль-Асвада, - статным великаном в длинной кольчуге, чье лицо закрыто кольчатым забралом и видны лишь глаза. И когда он по приказу аль-Асвада унесся встречать погоню, он был именно таким - прекрасным, сильным, гордым и неуязвимым.
      Сейчас же на пороге стоял не хмурый лев, залитый в железо, нет - на пороге стоял благородный сотрапезник, знающий толк в стихах и в музыке, одетый, как и она, в черный шелк с золотыми прошивками, подпоясанный кушаком, сплетенным из золотых шнуров, и тюрбан на нем также был небольшой и черный, но, к удивлению Абризы, лицо аль-Мунзира не казалось одного цвета с его нарядом. Он улыбнулся - и из-под усов блеснули белоснежные зубы, он пригладил рукой короткую бородку - и на руке блеснул перстень.
      Она легко поднялась с подушек и подошла к нему, придерживая на груди покрывало.
      - Я был на пиру у аль-Асвада, и там твой посланец нашел меня, но я не мог прийти раньше. Какая забота мучит тебя, о госпожа? - спросил Джабир, сразу поняв, что если такая женщина, как Абриза, отказалась от украшений, и при ее приближении не звенят браслеты, и глаза ее опущены, то она переживает немалое огорчение.
      Именно этого Абриза и добивалась.
      Она вздохнула и произнесла стихи:
      Если б ведом приход ваш был, мы б устлали Кровью сердца ваш путь и глаз чернотою.
      И постлали б ланиты мы вам настречу, Чтоб лежала дорога ваша по векам.
      Аль-Мунзир усмехнулся - это были первые стихи, которые он и Ади аль-Асвад услышали от Абризы ночью, на речном берегу.
      И он также произнес стихи:
      Легко относись ко всему. Всех ведь дел В деснице Аллаха, ты знаешь, судьба.
      И то, что запретно, к тебе не придет, А что суждено - не уйдет от тебя.
      - Ради Аллаха, не надо этих утешений! - Абриза помотала головой и вздохнула так, что вздох завершился стоном. - Разве заменят они то, что было? Я сижу здесь, в этих покоях, всеми заброшенная и забытая, как столетняя старуха, и если бы я не позвала тебя - ты бы не вспомнил обо мне, а Ади аль-Асвад - с тобой вместе!
      Она указала гостю на подушки, а Масруру - на дверную занавеску, и он ушел, пятясь и шевеля толстыми губами, как бы произнося непременное:
      - На голове и на глазах!
      - О госпожа, ты же знаешь, сколько забот сейчас и у аль-Асвада, и у меня, и у всех нас, - сказал, садясь, аль-Мунзир. - И разве ты полагаешь, что мы должны навещать тебя? К тому же, нас осведомили, что тебя нашла женщина, в которой ты признала свою мать, и мы думали, что ты занята ею. Мы помним о тебе - но аль-Асвад сам выберет время, чтобы приблизить тебя к себе, а что касается меня...
      Абриза тем временем опустилась напротив, как и было задумано полулежа, облокотившись, чтобы обрисовались все ее достоинства и совершенства.
      - Если он узнает, что тебя здесь видели, ты можешь сказать, что навещал свою мать, о аль-Мунзир, - отвечала она, вложив в голос всю доступную ей горечь.
      - Мне незачем лгать аль-Асваду. Но одно дело - навестить, а другое навещать, о госпожа. Нам не нужны сплетни и слухи, - объяснил Джабир. Довольно с нас того, что вышло из-за Джейран. Одна из невест царя связалась с отродьем шайтана и в нее саму вселился шайтан, другая тайно принимает у себя посторонних мужчин - подумай, что скажут в Хире обо всем этом. Вспомни, как аль-Асвад взошел на трон, о госпожа, и не забудь при этом, что у царевича Мервана в городе были и сторонники. Разве нужно подставлять аль-Асвада под их удары?
      - Ты, как всегда, предостерегаешь, о друг Аллаха... А что вышло с Джейран? Почему ты говоришь, что в нее вселился шайтан?
      Удивление Абризы было искренним - после того, как Джейран и Джарайзи покинули зал, она удалилась от разломанного окна и из высокомерия не стала расспрашивать о дальнейших подвигах девушки осведомленного Масрура. Евнух сам сообщил, что она вывела свое войско из Хиры, получив как награду за свои деяния немалое количество золота и серебра, и Абризе вполне хватило этих сведений.
      - Потому что она сражалась такой дубиной, какую даже я бы с трудом размахивал, о госпожа, и она скакала с этой дубиной так быстро и ловко, что даже уследить за ней мы могли с трудом. Казалось бы, только что она стояла здесь - и вот она уже на другом конце двора, а ведь та проклятая дубина весит чуть ли не кинтар! Жаль, что ты не видела всего этого - сыны Адама так не бьются, о госпожа, и она вызволила своих людей только с помощью шайтана.
      - Ты веришь в это? - удивилась Абриза, с трудом представлявшая себе такое увесистое орудие.
      - Я не верил, пока не увидел, как она носится с крючковатой дубиной, не зная утомления. И вспомни, в какую ярость она впала, когда узнала, что ее люди заперты в подвале, как она кричала и бесновалась! Ты ведь видела это сверху, клянусь Аллахом!