Далия Трускиновская
      Шайтан-звезда. Часть вторая
      * * *
      Сухая земля пустыни гудела - шло войско.
      Ни одного пешего не было в нем - ибо войско спешило.
      Неслись взявшие хороший разбег белые беговые верблюды, невысокие и поджарые и на каждом сидело по всаднику в белоснежной джуббе, с подвязанным к ноге длинным гибким копьем, у кого - самхарским, у кого рудейнийским, с небольшим луком. Копья слегка наклонились вперед, и зубцы на них блестели, и отряд за отрядом, ощетинившись, летел вслед за предводителями.
      Шли размеренным галопом прекраснейшие в мире кони, благородные кони арабов, рыжие, белые и вороные, с выгнутыми шеями, с летящими по ветру хвостами. Они несли бойцов в индийских кольчугах, вооруженных ханджарами и круглыми кожаными щитами в железной оковке, сделанной так хитро, чтобы улавливать и ломать ханджар противника.
      У этого войска не было влачащегося обоза - ибо войско спешило!
      А впереди, возглавляя знаменосцев, торопились трое всадников, на лучших конях.
      И справа ехал высокий, статный мужчина с черным лицом, плечистый, подобный хмурому льву, залитый в железо.
      А слева скакал человек не столь выдающегося роста, но зато плотного сложения, и борода у него была, точно банный веник, и сам он со своим немалым пузом сильно смахивал на кабана, который проглотил черные перья, и концы их торчат у него из горла.
      Между ними же ехала женщина с открытым лицом, и если бы красавицы всех времен увидели ее входящей в свой круг, то встали бы и крикнули:
      "Пришедшая - лучше! "
      Она была, подобно мужчинам, затянута в длинную кольчугу, не скрывавшую высокой груди, стана, заставляющего устыдиться ветку ивы, и округлых бедер, с томными глазами, вытянутыми сходящимися бровями и овальными щеками, но локон, который, подобный черной раковине, должен был лежать на блюде ее лба, встречним ветром развило и отнесло назад.
      Ее кудрявые волосы были заплетены в две длинные и толстые косы, чтобы от ветра не обратиться в войлок, но покрывало, которому следовало скрывать их от глаз правоверных, сбилось и сползло, а постоянно поправлять его на всем скаку женщина не желала.
      Вслед за этими тремя неслись юноши-знаменосцы, и к их копьям были подвязаны белые треугольные знамена Хиры, а ленты знамен, что всегда завиваются вокруг древка, словно локоны красавиц, были зеленые.
      Из середины войска вырвался и нагнал предводителей всадник, залитый в железо так, что были видны лишь уголки его глаз, в развевающемся плаще из малинового атласа с золотыми нашивками.
      - О Джабир! - обратился он к чернокожему всаднику. - Мои люди увидели с верблюдов пыль вдали. К нам движутся какие-то конные. Свернем ли мы с дороги, чтобы пропустить их?
      - Пусть сворачивают они, о Джудар ибн Маджид! - отвечал чернокожий. Но если это путешественники из Хиры, нужно взять их в плен и расспросить.
      - Это не путешественники, о аль-Мунзир! - возразил названный Джударом. Я же говорю тебе - они скачут к нам во весь опор, как будто спасаются от врага!
      - Если их враг - царь Хиры, то, клянусь Аллахом, они - наши друзья! ни мгновения не колебавшись, решил Джабир аль-Мунзир. - И мы непременно окажем им покровительство!
      - Может быть, среди них есть женщины, которые нуждаются в помощи, как нуждалась я, когда бежала из царского дворца, - добавила красавица, не поворачивая головы к собеседнику. - И поспешим, ради Аллаха! Вряд ли эти проклятые надолго отложат казнь аль-Асвада!
      - На голове и на глазах, о госпожа! - восторженно воскликнул аль-Мунзир.
      - Как ты выдерживаешь эту скачку, о Абриза? - осведомился Джеван-курд, усердно погоняя своего большого рыжего жеребца.
      - В Хире я свалюсь с коня и просплю не меньше суток, и то еще неизвестно, смогу ли я после этого сделать хоть шаг, о Джеван! - прокричав это, Абриза усмехнулась ему, и он понял эту усмешку, ибо она означала пока Ади аль-Асвад в беде, я не могу предаваться заботам о своем драгоценном здоровье.
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о Абриза! - крикнул и он ей, потому что топот копыт, конских и верблюжьих, заглушал голоса.
      Абриза скакала в одном ряду с мужчинами, от возбуждения не ощущая усталости, и более того - тогда, когда ей полагалось бы от изнеможения заснуть в седле, ее ум работал особенно пронзительно, и в голове возникали цепи слов, связанных между собой изысканными ритмами, и она поражалась образам, в которые складывались эти слова, и не могла понять - слышала она такие стихи когда-то прежде, или же сама на скаку сочинила их.
      Вот и сейчас тревога за Ади аль-Асвада была столь велика, что его сухое темное лицо как живое обозначилось перед глазами Абризы, и не стало больше ни пыльной пустыни, ни тысячи всадников, ни даже аль-Мунзира и Джевана-курда, все это исчезло, а были только огненные черные глаза возлюбленного под сходящимися бровями и рождающиеся слова!
      И Абриза произнесла их нараспев, и голос ее оказался до того громок, что перекрыл шум движущегося войска. И это были два бейта, достойные лучших поэтов, а ведь арабы славятся своими поэтами:
      Мой любимый стоит всегда пред глазами, Его имя начертано в моем сердце.
      Его вспомню, так все во мне - одно сердце, Его вижу, так все во мне одно око.
      - Велик Аллах! - воскликнул в великом восхищении Джеван-курд. А Джабир аль-Мунзир, направив коня так, чтобы его колено соприкасалось с коленом скачущей Абризы, потребовал задыхающимся голосом:
      - Прибавь, о госпожа!
      И она прибавила, ибо цепи из слов клубились у нее в голове, и вытягивались, и каждое слово тянуло за собой другое, и каждое слово переливалось в другое слово, так что рожденные бейты были похожи на струю драгоценного румийского вина, крепкого и выдержанного, льющегося в цветной стеклянный кубок из серебряного кувшина:
      Твой призрак меж закрытых век я вижу, В движенье и в покое тебя помню.
      Любовь к тебе в костях моих так льется, Как льется сок в плодах и в гибких ветках!
      - Вперед, вперед! - прокричал Джудар ибн Маджид, и его плащ плеснул по лицу Джевана-курда, потому что Джудар обогнал его и теперь вел скачку. Вперед, о лесные львы, о горные барсы! Если мы спасем аль-Асвада - пост и паломничество для нас обязательны!
      И тут же он придержал коня, ибо углядел в облаке пыли нечто неожиданное.
      То же самое сделал и аль-Мунзир.
      - Клянусь Аллахом, это или призрак, или аль-Асвад! - воскликнул он.
      - Не бывает призраков среди ясного дня, о несчастный! - возразил, нагоняя его, Джеван-курд.
      - Но ты посмотри, как сверкает его лицо! Разве это не маска аль-Кассара?
      - Всякий может нацепить маску, снятую с пленника!
      - Но он - из воинов, посмотрите на его длинные волосы! - добавил Джудар ибн Маджид.
      - Вперед, вперед! - крикнула Абриза, обгоняя их всех. - Разве мужчины у арабов боятся призраков? Да пусть хоть целое войско призраков встанет между мной и Ади!
      Тот, кто несся навстречу, стал виден яснее.
      - Гляди, о Джеван, это же аль-Яхмум! - крикнул курду в ухо Джудар ибн Маджид.
      Его слова услышала Абриза.
      - Те, что подобрали золотую маску, увели и коня! - прокричала она курду в другое ухо. Он кивнул, а Абриза сразу же вспомнила, что маска оказалась в руках переодетой женщины, которой аль-Яхмум оказал предпочтение, и сознание того, что эта женщина любит аль-Асвада, обожгло Абризу.
      - Клянусь Аллахом, сейчас я выясню, что это за призраки! - с такими словами аль-Мунзир, вырвавшись вперед, подбоднул коня стременами и, вовсю работая поводом, приблизился к загадочному всаднику.
      - Ради Аллаха, кто ты? Если ты порожденье шайтана - то убирайся к себе в геенну! А если ты мой брат аль-Асвад - дай верный знак! Ибо всякий может сесть на вороного коня с белыми ногами и надеть позолоченную маску! крикнул он.
      - Если ты из людей Джубейра ибн Умейра, то прочь с дороги, или я убью тебя! - отвечал всадник в золотой маске. - А если ты мой брат аль-Мунзир то вспомни ночь после гибели моей матери и подаренную тебе джамбию, которой я поразил врача!
      - Это могли знать только мы двое, о аль-Асвад! - Джабир придержал пляшущего коня. - Нужно ли тебе доказательство?
      - Нет, клянусь Аллахом!
      И оба они, съехавшись вплотную, обнялись крепчайшим объятием.
      - Как ты оказался тут, посреди пустыни, о Ади? Ведь мы едем спасать тебя от топоров палачей! - только и успел сказать аль-Мунзир, и тут первой подскакала Абриза, за ней - Джудар ибн Маджид, а уж за ними Джеван-курд.
      - Ты жив, о любимый! - восклицала Абриза. - Ты спасен!
      - Ради Аллаха, не останавливайте войска! - приказал аль-Асвад, одной рукой обнимая аль-Мунзира, другую протягивая к Абризе. - Скорее туда там остались те, кто спас меня от смерти! Их верблюды не выдерживают скачки, а за нами - погоня! И все - из-за этого бесноватого аль-Яхмума!
      - Ты бросил тех, кто спас тебя от смерти? - изумился Джеван-курд.
      - Это самая странная история, какая когда-либо случалась с человеком, имеющим коня! - отвечал Ади, занимая положенное ему место во главе войска, под развевающимися знаменами. - Он вытворил еще одну из своих штук, но она, благодарение Аллаху, привела к спасению! За мной, о друзья Аллаха! Доставайте стрелы из колчанов, доставайте ханджары из ножен! И почему вы едете без песни?
      - Ты отучил нас от песен и шума, о аль-Асвад, - упрекнул его Джеван-курд.
      - И мы не знали, застанем ли тебя в живых, - добавил Джудар ибн Маджид. О львята, предводитель хочет, чтобы вы пели!
      И грянули боевые литавры, и, подобно громоносному ветру, полетела песня, и это была песня воинов, опоясанных ханджарами и облаченных в нанизанные кольчуги:
      Стройтесь в ряды под сенью мечей, приобретайте величье! Тот, кто всегда на коврах возлежит, мужа теряет обличье!
      - О Джеван, возьми своих людей и заезжай справа, во имя Аллаха! приказал на скаку Ади.
      Джеван-курд кивнул, приотстал и кликнул из отряда знаменосцев двоих, на рыжих конях. Вместе с ними он отклонился вправо и, встав на стременах, дал рукой знак, по которому часть всадников тоже отошла вправо, под его знамена.
      - А ты, о Джудар да будет доволен тобой Аллах за то, что ты спас мое войско, заезжай со стрелками слева! - приказал аль-Асвад и Джудару ибн Маджиду. - Ты опишешь плавную дугу, чтобы расстрелять сбоку погоню!
      - На голове и на глазах! - отвечал тот, отставая, чтобы также взять знаменосцев и оказаться возле наездников на верблюдах.
      - А тебе, о брат, достанется самое опасное! - обратился Ади к аль-Мунзиру. - Ты вместе с тремя десятками всадников вырвешься сейчас вперед, и встретишь тех, за кем гонятся люди Джубейра ибн Умейра, и вступишь в бой с его людьми, чтобы никто из моих спасителей не пострадал! И ты будешь вести этот бой, оставаясь на одном месте, чтобы Джудар ибн Маджид успел зайти сбоку и расстрелять наших врагов из луков. И они побегут, и их встретят бойцы Джевана-курда, и погонят их к Хире, и мы ворвемся в город, держась за концы их джубб и плащей, клянусь Аллахом!
      Войско на полном скаку перестраивалось так быстро, как если бы оно показывало боевые приемы и уловки на ристалище, чтобы развлечь царя.
      - Поиграйте копьями и повеселите мое сердце! - крикнул вслед уносящимся навстречу пыльной туче аль-Асвад и тогда лишь повернулся к Абризе, все это время молча скакавшей с ним рядом.
      - Как вышло, что ты оказалась с моими людьми? - спросил он. - И где твой ребенок?
      - Я не знаю, где мой ребенок, о аль-Асвад! - отвечала Абриза. - С того дня, как меня похитили из города, где ты поселил меня, я не видела его. И я не знаю, где его искать! Но я нашла тебя, о Ади, и ты жив, и жив аль-Мунзир! А что касается Джевана-курда - то этот обязан жизнью мне, и он все тебе расскажет после боя. И ты тоже расскажешь мне все, что с тобой случилось, о Ади! И ты снимешь эту золотую маску! ..
      - Я не могу ее снять, о госпожа, - возразил аль-Асвад. - Ведь я дал обет, что ни один человек не увидит моего лица, пока я не восстановлю твою честь и твой сын не сядет на престоле Хиры. Довольно того, что ее сорвали с меня, когда взяли в плен... А теперь оставайся здесь, со знаменосцами. Я хочу сам возглавить людей Джевана-курда, чтобы вместе с ними ворваться в Хиру!
      - Погляди, кто едет сюда, о Ади! - воскликнула вдруг Абриза. - Да это же наше бесноватое войско!
      - Бесноватое войско? - переспросил озадаченный аль-Асвад.
      - Ну да, о любимый, мы с Джеваном-курдом встретили в пустыне этих бесноватых, которые не умеют набирать воду из колодца! - смеясь, отвечала красавица Абриза. - Это же были просто обезьяны, которые где-то отыскали кучу женских платьев, изаров и покрывал, и нацепили все это на себя, и ехали с воплями на старых верблюдах! Неужели эти верблюды дошли до Хиры? Джеван-курд утверждал, что они при последнем издыхании!
      - Нет, о Абриза, это - те верблюды, на которых меня, и Хабрура, и Мансура ибн Джубейра, и еще многих везли к месту казни, - вовсе не разделяя ее веселья, сказал аль-Асвад. - Когда мы подъедем поближе, ты убедишься, что они все еще обвешаны лисьими хвостами, лентами и колокольчиками. И на них мы бежали из Хиры, а за нами гнались люди проклятого Джубейра ибн Умейра. А что касается тех, кого ты назвала обезьянами, - так это мальчики, не достигшие шестнадцати лет, которые, очевидно, впервые увидели нарядную одежду. И они рисковали своей жизнью, чтобы спасти меня, ибо их не больше трех десятков, и у них даже нет ханджаров, и их оружие остроги, которыми жители озер бьют кабанов. А если бы они не привели мне аль-Яхмума, то вы, аль-Мунзир, Джудар и Джеван, приехали бы как раз к моему последнему издыханию!
      Говоря все это, аль-Асвад проникался яростью, хотя Абриза не могла знать, что за события произошли на базарной площади Хиры. Но его пылкая натура была такова, что несправедливость, пусть и невольная, делала его подобным горящей головне.
      - Бесноватым нужно быть, чтобы надеяться уйти от погони на этих верблюдах, о Ади! - заметила Абриза. - Впрочем, иначе и быть не могло ведь их возглавляет женщина!
      - Никто и не собирался уходить от погони на верблюдах, о Абриза. Выехав из Хиры, мы повернули на север, чтобы добраться до караван-сарая и захватить там всех свежих лошадей, каких только найдем. Но аль-Яхмум вдруг словно взбесился! Я уж решил, что в него вселился шайтан! Аль-Асвад ласково похлопал коня по холке. - Он понес меня на запад, не слушая ни поводьев, ни стремян, а поскольку я возглавлял отряд, то все поскакали за мной следом. А он, оказывается, учуял влачащееся войско! Я непременно велю сделать ему золотую уздечку и поводья из золотых цепей, клянусь Аллахом!
      На поле боя тем временем все случилось именно так, как он задумал.
      Верблюды, на которых ехали Джейран, Хашим, Хабрур ибн Оман, Мансур ибн Джубейр, Ахмед, прочие осужденные и мальчики, уже выбивались из сил, таща несоразмерную ношу, и всадники, посланные Джубейром ибн Умейром, почти нагнали их, когда подлетели тридцать человек во главе с аль-Мунзиром.
      - Погоняйте верблюдов! - кричал аль-Мунзир, проносясь мимо. - О Хабрур, веди их туда, к знаменам, к аль-Асваду!
      И всадники Джабира аль-Мунзира, обогнув отряд беглецов, выставили копья и понеслись на погоню, и многих сбросили с коней, ибо те не ожидали такого нападения, и пустили своих коней плясать в поле, размахивая ханджарами, и завязался бой, и аль-Мунзир удержал погоню на месте, пока сбоку не зашли лучники на верблюдах.
      Джейран, Хашим и Джарайзи, ехавшие на одном верблюде, первыми приблизились к знаменосцам и ждущим их под белыми знаменами аль-Асваду и Абризе.
      - Вот женщина, которая спасла меня от смерти, о госпожа! - сказал аль-Асвад, указывая рукой на Джейран. - И спасла она меня тем, что потребовала исполнения данного ей слова. Прими ее как сестру, о госпожа, и полюби ее, ибо, когда мы возьмем Хиру, я исполню свое слово - женюсь на Джейран и возьму ее в свой харим!
      - Ты женишься на Джейран и возьмешь ее в свой харим? - не веря своим ушам, переспросила Абриза.
      - Да, клянусь Аллахом!
      Аль-Асвад поправил золотую маску, подбоднул коня стременами и умчался догонять людей Джевана-курда.
      Джейран заставила верблюда лечь, и первым с него спустили черного пса, которого все это время держал в охапке маленький Джарайзи. Затем сошел Хашим, а с другой стороны соскочила девушка.
      - Я знаю тебя, твое имя - Абриза, о госпожа, - сказала она, подходя. Это мне ты отдала золотой крест, чтобы я нашла раба Рейхана или Ади аль-Асвада. Я выполнила то, что обещала!
      - Так я обязана спасением тебе? - изумилась Абриза, стараясь глядеть Джейран в глаза и не разглядывать ее потрепанный в побоище наряд, а также знаки на левой щеке, подобные кусочкам темно-синей шерстяной нитки, причудливо выложенным под самой кожей.
      - Ты обязана спасением Аллаху, о госпожа, - смутившись, отвечала Джейран.
      Она вдруг вспомнила о своем безобразии и представила, как жалко выглядит рядом с прекрасной Абризой, которой даже длинная кольчуга была к лицу и прибавляла ей прелести.
      Абриза же недоумевала, как могло случиться, что Ади аль-Асвад, один из красивейших мужчин среди детей арабов, пообещал ввести к себе в харим эту рослую, словно латник из Британии, и плечистую девушку с изуродованным синими знаками лицом.
      Мысль о том, что Джейран получила обещание, которое предназначалось самой Абризе, была для красавицы невыносима.
      - Тебе удалось выбраться оттуда? - спросила она, хотя это и так было ясно.
      - Удалось, о госпожа.
      Абриза помолчала, опустив глаза, вдруг усмехнулась и шагнула навстречу Джейран, протягивая к ней руки.
      - О сестрица! - воскликнула она. - Как я рада, что мы вместе войдем в харим аль-Асвада! Как только мы въедем в Хиру и войско расправится с врагами, непременно будет пышная свадьба! Он станет нашим мужем, о сестрица! ..
      Джейран, вовсе не ожидавшая такого поворота дел, отступила и посмотрела на Хашима в поисках поддержки.
      - Ади аль-Асвад займет отцовский престол и станет нашим мужем! следуя за девушкой с распростертыми объятиями, продолжала Абриза. - И будет ночь тебе и ночь мне!
      Она достаточно усвоила нравы дочерей арабов, чтобы вовремя припомнить и употребить приветствие-уговор, принятое между женами одного мужчины.
      - Ты же христианка, о госпожа! - напомнила Джейран. - По вашей вере мужчине не положено иметь двух жен.
      - Но ведь аль-Асвад - не христианин, и пророк дозволяет ему иметь столько жен, сколько он может прокормить, - возразила Абриза, обнаружив, что интерес к этому делу в ней зародился давно и что она успела заготовить все необходимые доводы. - Вот если бы я взяла себе двух мужей - это было бы преступлением. А так ни один из нас не нарушит закона своей веры, о сестрица! Он берет столько жен, сколько ему позволено, а я беру столько мужей, сколько позволено мне!
      Хашим, от которого растерявшаяся Джейран ждала вмешательства, только переводил взгляд с одной невесты аль-Асвада на другую. И на его подвижном лице читалось явное недовольство обстоятельствами.
      Тем временем Хабрур и прочие осужденные вместе с мальчиками и псами сошли с верблюдов. И, к великому удивлению соратников аль-Асвада, мальчики принялись, отцепляя от верблюдов лисьи хвосты и колокольчики, украшать себя ими. Очевидно, они еще не поняли, что эта роскошь, которой снабдили осужденных, носила шутовской и издевательский характер.
      Сорвав с себя колпак, украшенный пестрыми лоскутами, и обмотав голову вместо тюрбана куском огненно-желтой ткани, покрывавшей бока его верблюда, Хабрур ибн Оман разгладил свою прекрасную бороду и, соблюдая достоинство, подошел к Абризе.
      - Простор, привет и уют тебе, о госпожа! - сказал он, слегка поклонившись.
      Абриза повернулась к нему - и глаза ее округлились, а рука потянулась ко рту, желая зажать срывающийся с губ смех.
      Хабрур красил бороду, но не голову, хотя и у него были длинные волосы, как положено воину. Сейчас они, совершенно седые, свешивались уже не крутыми локонами, а лохматыми прядями по обе стороны лица из-под желтого подобия тюрбана. При всем при этом на нем был халат из самой дорогой парчи, ибо неприлично было везти на казнь наставника царевича Ади в чем-то более дешевом, чем золотая парча.
      Пока Абриза боролась со смехом, Хабрур ибн Оман повернулся к Джейран и низко поклонился ей со всем возможным достоинством.
      - Мы раскаиваемся в том, что подозревали тебя, о девушка, - сказал он, округлым движением отведя руку в сторону и указав на спасенных соратников. - И мы благодарим Аллаха, что ты не затаила вражды к нам! И мы рады, что аль-Асвад сдержит свое слово и возьмет тебя в свой харим, ибо подобных тебе цари приберегают на случай бедствий!
      Пока он говорил, все его товарищи подошли и окружили Джейран, за исключением Ахмеда, которого сняли с верблюда и уложили на песок, потому что от жары, скачки и потери крови он поминутно терял сознание.
      Джейран смутилась и опустила голову, ища рукой изар, который, как она помнила, свешивался с плеча. Но она не нашла изара и закрыла лицо обеими руками.
      - Если вы правоверные, то отвернитесь и не заставляйте ее стыдиться и краснеть! - вмешался Хашим. - Разве прилично смотреть в лицо невесте вашего повелителя?
      - Мы уже видели ее без изара, о шейх! - ответил кто-то, чьего имени Джейран не знала.
      Мальчикам показалось, что их звезде грозят бедствия от столпившихся вокруг нее людей. Немедленно в грудь и горло Хабруру уперлись три зубца вынырнувшей из-за плеча Джейран длинной остроги.
      - Отойдите от нее, о гнуснейшие из тех, кто вбивал колья палаток! раздался решительный и звонкий голос. Джейран узнала пылкого Вави, а вот острога принадлежала Бакуру, она запомнила эту самую длинную и самую тяжелую острогу, украшенную у основания зубцов золотым шнурком и алой лентой из райской добычи.
      Хабрур отступил и негромко рассмеялся.
      - Твои люди не знают, что такое страх, о госпожа, - сказал он, - и я бы упрекнул тебя за то, что ты не учишь их осторожности, если бы не то, что лишь их безумной отваге мы обязаны жизнью, клянусь Аллахом! Вашей госпоже ничего не угрожает, о молодцы! И каждый из нас, спасенных ею, сделает ей дорогие подарки, а она разделит между вами столько денег, сколько сочтет нужным.
      - Добыча! Добыча! - завопили мальчики со смехом. - Она опять привела нас к добыче!
      И Джейран услышала опасное чмоканье - кто-то за спиной у нее поцеловал себе руку.
      По тому, как тревожно переглянулся Хабрур ибн Оман с человеком, стоявшим по правую руку от него, Джейран поняла, что он заметил этот поцелуй в левую ладонь. А по его нахмуренным бровям нетрудно было догадаться, что он знает, какие люди совершают подобные поцелуи.
      Но Хабрур промолчал.
      Абриза, глядя на все это, пыталась понять, в чем подозревал Хабрур Джейран, но не это ее беспокоило. Она видела, какими глазами аль-Асвад глядел на Джейран, а какими - на нее, Абризу. И, сопоставив обстоятельства, она обнаружила, что не только она пострадала из-за аль-Асвада, но и он чуть не лишился жизни ради спасения ее чести. Джейран же спасла и аль-Асвада, и его людей, и приняла какое-то участие в спасении самой Абризы, а самый страшный грех, каким Ади никогда не согласится себя запятнать, - это неблагодарность.
      И аль-Асвад сам объявил о том, что берет в жены ту, кого он искренне считал уродиной с серо-голубыми глазами и коротким вздернутым носом, а что касается супружества царского сына с Абризой - так его провозгласило войско Джудара ибн Маджида, пока неслось по пустыне, возглавляемое аль-Мунзиром, Джеваном-курдом и Джударом, и восторгалось ее красотой, отвагой и стихами.
      Абриза знала, что ей удастся оттеснить Джейран, но не хотела, чтобы это выглядело слишком явно. И раз аль-Асвад попросил ее позаботиться о девушке, она должна была сделать это так, чтобы все войско видело ее заботу!
      Поэтому, когда Хабрур увидел целующего левую ладонь Даубу, Абриза уже сделала шаг вперед.
      - Не смущайся, о Джейран! - звонко сказала она. - Все, что ты совершила с открытым лицом, ты совершила для спасения нашего будущего мужа! И все эти люди сделают тебе богатые подарки, и пусть я буду первой среди них!
      Абриза нашарила под кольчугой единственную драгоценность, которая была при ней, - ожерелье с темными камнями, и вынула его, и подняла над головой, показывая всем, а потом надела на шею девушке.
      Это было единственное, что подарила ей женщина, что назвала ее дочерью, спасшая ее из позорного плена и пропавшая неведомо куда. Но, как та сражалась за счастье своего ребенка стремительными куттарами, так сама Абриза сражалась сейчас за свое счастье при помощи ее подарка. И она, уже надев на Джейран ожерелье и выслушав по этому поводу похвалы, подумала, что мать непременно должна желать ей удачного замужества, и она только обрадуется, узнав, что ожерелье послужило делу этого замужества.
      Вдруг Хабрур приложил ладонь к уху, и все примолкли.
      Сообразив, в чем дело, Джарайзи вскарабкался на плечи к рослому Бакуру и крикнул, что видит всадников, несущихся во весь опор. И тут же раздался лай собак.
      Когда же эти всадники подскакали совсем близко, оказалось, что они ведут в поводу оседланных лошадей.
      - В Хиру! - крикнул опередивший прочих статный воин. - Таково приказание аль-Асвада! По коням - и, во имя Аллаха, в Хиру! Каждый человек сейчас дорог!
      - Вы вошли в город? - спросил Хабрур, немедленно кладя руку на холку и повод ближайшего к нему коня.
      - Мы вошли в рабат, и горожане приветствуют нас, а люди Джубейра ибн Умейра отступили в медину, но мы захватили их арбалеты, и мы уже простреливаем тяжелыми стрелами улицы медины, так что скоро путь к дворцу будет открыт! Но чтобы старого царя и царевича Мервана не вывезли из Хиры, мы должны немедленно встать у городских ворот! - отвечал всадник, а когда он окончил свою речь, все спасенные уже сидели на конях и разбирали поводья.
      - Мы безоружны, о друг Аллаха! - сказал Хабрур.
      - Мы взяли для вас луки со стрелами и ханджары на поле боя, о Хабрур! тут всадник показал рукой себе за спину, туда, где была разгромлена погоня, и проговорил нараспев: - Это был славный бой, который делает седым младенца и плавит своим ужасом каменную скалу!
      - Так давай их сюда, во имя Аллаха!
      Пока разбирали привезенное оружие, Хабрур обратился к Хашиму:
      - Твои люди неплохо потрудились, о шейх! Пусть они сядут на верблюдов и сопровождают женщин в Хиру. Там вам всякий скажет, где царский дворец. Езжайте не торопясь. Но если вы увидите по дороге что-то подозрительное...
      - Караван, который собран впопыхах и удаляется от Хиры, о почтеннейший? уточнил Хашим.
      - Посылайте гонца к аль-Асваду, а сами преследуйте его, и если получится - то скрытно! - велел Хабрур и подбоднул коня стременами.
      Джейран стояла, опустив руки.
      У нее было такое ощущение, будто она никому здесь больше не нужна.
      Дело было задумано и свершено.
      Опасность миновала.
      Мальчики радовались будущей добыче.
      Абриза, держа под уздцы своего коня, смотрела вслед всадникам с мечтательной улыбкой, и ее лицо было прекрасно.
      - Ничего, о звезда, твои желания осуществятся, - негромко сказал Хашим. Клянусь собаками. Тебе сопутствует удача, о звезда.
      Джейран вздохнула.
      * * *
      - Разве у нас сегодня траур, о почтеннейшие? - гневно говорил Ади аль-Асвад. - С чего это вы взяли, что нужно отменить сегодня трубы и барабаны, возвещающие срок молитвы?
      Он стоял перед склонившимися старцами в одной нижней рубахе и шароварах, а Джеван-курд держал распяленную на руках джуббу из плотного черного шелка - наряд, вовсе непригодный для езды под палящим солнцем, но призванный подчеркнуть величие своего знатного владельца.
      Парчовый халат, в который ради утонченной насмешки нарядили аль-Асвада перед казнью, валялся у его ног.
      - Ради Аллаха, сократи эти речи! - сказал ему аль-Мунзир, который, как Джеван-курд, держал наготове темно-красную перевязь, уложив на сгиб локтя уже прилаженный к ней ханджар в ножнах. - Сейчас они побегут и прикажут дворцовым трубачам трубить! И если срок очередной молитвы не будет возвещен, пока ты надеваешь царскую одежду, то, клянусь Аллахом, они будут раскаиваться из-за того, чего не совершили!
      - Они вообразили, будто у них траур! - раздалось из-под шуршащей джуббы, которую Джеван, смешно встав на цыпочки и зачем-то вытянув шею, поторопился накинуть на голову аль-Асваду. - Траур по пятнистой змее, что ли, решили они объявить?
      - Твой отец до сих пор не найден, о Ади, и брат - тоже, - напомнил аль-Мунзир. - И твой отец настолько обременен годами, что всякое волнение для него губительно.
      - Вот уж по кому я охотно надел бы траур, так это по моему братцу! воскликнул аль-Асвад, выпрастывая голову из выреза джуббы, а руки - из широких и коротких рукавов. - По его милости ношу я эту проклятую маску!
      Аль-Мунзир высоко поднял перевязь, надел ее на своего названного брата и расправил на правом плече. Аль-Асвад попробовал левой рукой, каково опираться на рукоять ханджара, и отвел ее немного назад.
      Старцы во все глаза смотрели на него, и на их лицах было написано великое подозрение: хотя носящего золотую маску окружали известные им люди, Хабрур ибн Оман, Джеван-курд и Джабир ибн Джафар аль-Мунзир, но с трудом верилось, что под маской - старший сын царя.
      Красная перевязь прижала выпущенные из-под черного же тюрбана длинные кудри аль-Асвада, которые блестели на изгибах завитков не хуже дорогого китайского шелка. Ади высвободил волосы и вскинул голову, чтобы они легли естественно и красиво.
      - Теперь пусть приходят! - распорядился он.
      Хабрур ибн Оман встал рядом с ним, держа перед собой обнаженный ханджар, острием вниз. С другой стороны встал аль-Мунзир, тоже достав ханджар из ножен. Джеван-курд вышел несколько вперед, но встал несколько иначе боком к аль-Мунзиру, держа ханджар на плече.
      Но первым вошел человек, которого бояться никак не следовало, - Джудар ибн Маджид, верный, надежный, сохранивший войско аль-Асвада. За ним шло четверо воинов, залитых в кольчуги.
      - Начальники конных разъездов вернулись и клянутся, что след потерян! доложил он.
      - Не унесли же их ифриты и джинны! - воскликнул Ади. - Что я должен думать о дворцовой службе? Сейчас они ползают передо мной на животе и утверждают, что мечтали о моей победе! И они же не заметили, как ровно два часа назад из дворца исчезли эта пятнистая змея, Хайят-ан-Нуфус, мой драгоценный братец и мой несчастный отец, уже не отличающий горькое от кислого и сладкое от соленого! Когда наконец приедет твоя мать, о аль-Мунзир?
      - Не раньше завтрашнего дня, - отвечал Джабир. - Я послал за ней людей с наилучшими махрийскими верблюдицами.
      - Пусть сразу же приступит к своим обязанностям! - тут аль-Асвад заметил, что перепуганные старцы, по милости которых дворцовые барабанщики и трубачи не возвестили городу со стен дворца срока очередной молитвы, так и не двинулись с места. Джабир проследил направление его взгляда и шагнул к ним, приподнимая ханджар.
      - Горе вам, вы еще здесь?!? - прорычал он. И сразу же загородил широким плечом аль-Асвада от вкатившегося в зал непонятного и огромного пестрого клубка.
      Клубок распался - и стало ясно, что это всего лишь черные и белые евнухи, в лучших своих нарядах, пихавшие и толкавшие друг друга, чтобы рухнуть на колени поближе к новому повелителю.
      Аль-Асвад подошел к ним поближе.
      - Завтра приедет благородная Умм-Джабир, которую все вы знаете по имени Каукаб-ас-Сабах, - негромко сказал он. - Отведите ей наилучшие помещения. Пошлите за купцами и посредниками, чтобы я мог приобрести ей подарки и невольниц, которые не знают дворцовых склок и будут ей верны! Пусть она сама выберет, что ей будет угодно, я оплачу эти расходы. Когда благородная Умм-Джабир будет готова принять меня - известите, чтобы я пришел и поцеловал землю меж ее рук! Приготовьте также покои для двух других знатных женщин, которые скоро прибудут. Госпожу Умм-Джабир я ставлю от себя начальницей харима! Все вы будете подчиняться ей. А когда я введу в харим свою жену, то и она поставит от себя начальницу. И они поделят между собой обязанности. Тот, кто найдет и приведет приближенных женщин Хайят-ан-Нуфус, получит свободу!
      - С тем же успехом ты мог бы обещать звезду с неба, - тихо заметил Хабрур. - Тех, кого пятнистая змея не увела с собой, она отправила в ад! Клянусь Аллахом, нас еще долго будут извещать о найденных трупах убитых женщин!
      Аль-Асвад в знак того, что тут уж он бессилен, возвел глаза ввысь - к куполу, перекрывавшему зал.
      И вздохнул - купол был возведен совсем недавно на часть денег из его военной добычи. До той поры дворец не имел зала, общего для всех четырех его угловых построек, а лишь двор посередине, куда сходилось восемь широких коридоров. Старый царь очень огорчался тем, что его обиталище отличается от караван-сарая лишь величиной. И чем старше он делался, тем больше значения придавал этому куполу, который должен был превратить двор в зал, пока наконец старший сын не оплатил укрепление стен и возведение свода над двором. И обошлась эта затея недешево - двор был тридцати шагов в длину, немногим меньше в ширину, купол волей-неволей получился очень высоким. Сам Ади, много лет не бывав в Хире, сейчас увидел его впервые.
      Он мечтал о том дне, когда победителем войдет в этот дворец, но меньше всего на свете собирался ввергать в бедствия отца. И вот старик пропал, и накануне исчезновения он был, как сообщили сразу перешедшие на сторону аль-Асвада молодцы из дворцовой охраны, в состоянии, близком к беспамятству.
      Кроме того, Ади, привыкший входить победителем в селения и небольшие города, где никто не считал его хозяином, имеющим намерение править долго и тщательно, ожидал даров и изъявлений преданности, но не вопросов о десятках, сотнях и тысячах динаров, которые ежемесячно должны выплачиваться привратникам, вольноотпущенникам, сотрапезникам, чтецам Корана, конюшим, муэдзинам дворцовой мечети (состоящей, если вдуматься, всего лишь из примыкающего к залу михраба, но расположенного так, что при необходимости чуть ли не вся середина дворца делалась одной огромной мечетью), а также служителям зверинца, звездозаконникам и шутам.
      - Ради Аллаха, сколько же дармоедов и бездельников я обязан кормить? изумился он, когда главный повар попросил триста динаров - и это на продовольствие одного лишь дня.
      Он успел явиться с этой просьбой самым первым - как только узкие ворота дворца распахнулись перед новым владельцем. И он получил требуемое ибо аль-Асвад не желал начинать свое правление с отказа. Но потом аль-Асвад отправил старого и мудрого Мансура ибн Джубейра побеседовать с греком Юнусом аль-Абдаром, возглавлявшим молодцов левой стороны и знавшим, на что тратятся царские деньги.
      И сразу же ему, воину, который у арабов считался за пятьсот всадников, стало неловко за это приказание - как будто щедрость отныне уже не считается достоинством царей!
      По его молчанию Хабрур ибн Оман, и не видя скрытого под золотой маской лица, догадался о мыслях аль-Асвада.
      - Этот день - твой день, и никто его с тобой не разделит, - негромко сказал наставник. - Ни его радостей, ни его забот. Пока у тебя нет вазиров и казначеев, ты сам обязан заботиться о состоянии своей казны - и одному Аллаху ведомо, насколько облегчила ее пятнистая змея...
      И вскоре подошел Мансур ибн Джубейр.
      Подобно молодым воинам, он перед сражением выпустил из-под тюрбана длинные седые волосы, но еще не убрал их. И странно было видеть его при бороде, сохранившей почему-то свой естественный черный цвет, и при этих прозрачных серебряных локонах.
      Вслед за ним шел Юнис аль-Абдар.
      - Я не хочу ни на кого доносить, о аль-Асвад, - сказал грек, - потому что мои молодцы кормятся с этого дела. Но если ты увеличишь им жалованье...
      - Я увеличил им жалованье! - веско отвечал Ади, а Хабрур ибн Оман одобрительно кивнул и огладил бороду. - Я увеличил его на треть. Говори, о Юнис.
      Обращение по имени было менее уважительным, чем обращение по прозвищу, но вот как раз с прозвищем у грека дело обстояло печально. Еще молодым его подобрали утром на улице со спиной, распоротой наискосок. После чего нельзя было не прозвать его Пораженным в спину. И вот уже двадцать лет носил он это прозванье. Как и Джеван-курд, он не получил прозвища-куньи по имени своего отца или своего сына, ибо его отца никто не знал, а о сыновьях он никому ничего не рассказывал.
      - Дворцовые повара закупают продовольствия ровно на триста динаров, об этом тебе скажут все купцы, о счастливый царь, - тут Юнис усмехнулся. На рынке очень удивятся и будут смеяться, если дворцовые повара начнут скупиться. И они воистину замечательно стряпают. Они уставят твою скатерть кушаньями не сорока, а ста сорока родов! Но как только они поймут, что повелитель и дворцовые женщины в этот день уже больше не попросят еды, они берут котлы и пробираются к выходу из харима, где их уже ждут горожане. И они продают лакомства, которых те никогда бы так вкусно не изготовили, за весьма умеренную цену. Не станет же царь Хиры проверять, что к ночи осталось на дне котлов!
      - Хорошо, пусть будет триста динаров, хотя этих денег хватило бы на то, чтобы кормить в пути целое войско, - усмехнувшись, отвечал аль-Асвад. Не унижаться же мне ради трехсот динаров! О Юнис, я и тебе увеличил жалование на треть. Чьи молодцы стоят возле всех дворцовых ворот - твои или Юсуфа аль-Хаммаля ибн Маджида?
      - Я собрал всех своих молодцов, до кого дотянулась моя рука, сразу же, как стало известно, что ты входишь в Хиру, о аль-Асвад! - гордо сказал Юнис. - И они первыми встретили тебя, клянусь Аллахом! Мне не нужно было расставлять их возле входов и выходов - они сделали это сами!
      - Как вышло, что они сохранили в душе верность аль-Асваду? неожиданно спросил аль-Мунзир, оправдывая свое прозвание Предупреждающего.
      - Двое из наших погибли потому, что видели кое-что из проделок Хайят-ан-Нуфус, - мрачно поведал Юнис. - Третий уцелел, он-то и рассказал об этом деле. Мы спрятали его в городе, и если ты прикажешь - его принесут и он расскажет, как пятнистая змея приказала ночью тайно выносить из дворца сундуки с твоей добычей, о аль-Асвад.
      - Что скажешь, о аль-Мунзир? - Ади повернулся к своему Предупреждающему.
      - Скажу, что сейчас мы должны проверять всех и каждого, невзирая на обиды, - отвечал Джабир. - Пятнистая змея могла оставить во дворце своих соглядатаев. И врачи Хиры еще не разучились составлять яды - за большие деньги, разумеется! А женщина, что наложила руку на твою добычу, обладательница очень больших денег.
      Тут на лице Юниса промелькнуло некое сомнение.
      Джабир, говоривший с аль-Асвадом, не заметил этого, зато заметил Хабрур ибн Оман.
      - О начальник молодцов левой стороны, - обратился он к греку, чтобы не унизить того случайно ни обращением по имени, ни обидным прозвищем. - Ты знаешь что-то еще об этом деле.
      - Да, знаю, но я боюсь зла для своих людей, - открыто сказал тот.
      - О сынок, если молодцы что-то натворили, то это дело минувшее, и их непременно нужно помиловать, - сразу догадавшись, о чем сейчас пойдет речь, сказал аль-Асваду Хабрур.
      - Я их помиловал, - с некоторым недоумением, но все же уверенно отвечал Ади. - Говори, о Юнис.
      - Обладательницы больших денег и сокровищ обычно наряжаются сами и наряжают своих невольниц, о аль-Асвад, а пятнистая змея в последнее время сделалась скупой, как тот старый скряга, что уже не отличает четверга от субботы, - сообщил грек. - Некоторые из моих молодцов завели подружек среди дворцовых женщин...
      - Так надо отдать этих женщин за них замуж! Вот это и будет им достойное наказание, клянусь Аллахом! - вмешался Джеван-курд, ибо такую замечательную мысль он был просто не в силах удержать при себе. - Даже младшая прислужница младшей невольницы царицы настолько изнежена и избалована, что мужчине проще сразу пойти и повеситься, чем угодить ей нарядами и украшениями!
      - Она оставила для своих женщин лишь те наряды, в которых они выезжают в город, сопровождая ее, - добавил Юнис. - Куда подевались знаменитые золотые пояса, которые заказала для своей свиты твоя мать, о аль-Асвад, и китайские ткани, и ожерелья с бадахшанскими рубинами, не знает никто!
      - Ну как, послушаем совета Джевана-курда? - спросил Юниса аль-Асвад. Я простил твоим людям то, за что другие цари карают смертью, но должен же я совершить нечто такое, чтобы это дело всем запомнилось надолго?
      - Сперва нужно узнать, как вышло, что женщины имели такую возможность, о мой брат, - вмешался аль-Мунзир. - Разве никто не охранял их?
      - Да простит меня Аллах, если я лгу, но сдается мне, что пятнистая змея часто тайком покидала не только харим, но даже и Хиру, - сказал Юнис. Расспроси евнухов, о аль-Мунзир, может, чего-нибудь от них и добьешься. А когда повелительницы нет, невольницы теряют чувство меры.
      Тут вдруг вовсю затрубили трубы.
      - К оружию, о любимые! - воскликнул аль-Асвад, хватаясь за рукоять ханджара.
      Юнис аль-Абдар и Мансур ибн Джубейр также обнажили клинки, а Джеван-курд, яростно оскалившись, завертел головой, отыскивая врага.
      Он первым и сообразил, в чем дело. Сообразив же, рухнул на колени.
      На возвышении между колоннами стоял один из тех старцев, что получили порядочную взбучку от аль-Асвада. Ухватившись пальцами за свои уши, он провозглашал призыв к молитве.
      - Аллах велик! - трижды воскликнул он и вслед за тем, также трижды, провозгласил: - Свидетельствую, нет Бога кроме Аллаха!
      Хотя купол был возведен совсем недавно, дворцовые священнослужители уже уразумели, как следует направлять голос, чтобы слова пронзительно гудели, как бы звуча сразу со всех сторон.
      Ади Аль-Асвад вместе с прочими устремился к водоему, чтобы омыть себе, как положено, лицо, руки до локтей и ноги до щиколоток. Поскольку соблюдаемая им клятва требовала, чтобы золотая маска заменила на время его лицо, то он и плеснул тепловатой воды на сверкающее шлифовкой золото. Затем, не успев слишком удалиться от водоема, он опустился на колени, положив перед собой ханджар. Аль-Мунзир встал рядом, но оружие из рук не выпустил, как исхитрился не выпустить при омовении.
      - Разве сейчас время для молитвы? - шепотом спросил он. - О брат, нельзя ли вообще заменить этих бесноватых старцев на каких-нибудь других, помоложе и поумнее?
      - Эти служили еще моему деду, и они считают, что таким образом искупают свой грех за пропущенный сигнал к молитве, - отвечал Ади, и в голосе его было сожаление.
      - Еще неизвестно, что хуже, клянусь Аллахом... - проворчал аль-Мунзир.
      Очевидно, проще было захватить Хиру и поменять в ней власть, чем избавиться от впавших в старческое слабоумие служителей Аллаха.
      Появившись в михрабе, почтенный имам возглавил общую краткую молитву. И весь зал, как и было задумано, обратился в одну большую мечеть.
      Совершив краткую молитву в два раката, сердитый аль-Асвад поднялся и поманил к себе Хабрура ибн Омана.
      - О дядюшка, скажи им, что если они с перепугу еще раз призовут весь город к молитве не вовремя, мы отправим их всех пешком в паломничество, и, клянемся Аллахом, ни один из них не вернется из Мекки! - грозно приказал он.
      - Достойная кара! - одобрил случившийся тут же Джеван-курд.
      И тут же в зале появились молодцы Юниса аль-Абдара.
      - Прибыли женщины, которых ожидает царь!
      - Они устали, не ведите их сюда, а сдайте евнухам, чтобы их устроили в хариме, - распорядился Ади. - Когда им будет угодно видеть меня, я приду и поцелую землю между их рук.
      - У них вооруженная охрана во главе с неким шейхом, о царь! Что делать с теми людьми? - спросил старший из молодцов.
      Аль-Асвад повернулся к Юнису.
      - О друг Аллаха, можешь ли ты разместить тех людей и их шейха в своей казарме? Ведь твои люди все сейчас охраняют дворец, а этим нужно отдохнуть и поесть.
      - Мы сделаем лучше, о господин, - предложил грек. - Казарма молодцов правой стороны пуста, они разбежались, когда стало ясно, что Хайят-ан-Нуфус бросила их, и первым исчез Юсуф аль-Хаммаль ибн Маджид. Пусть эти люди будут нашими гостями в той казарме, а мы позаботимся, чтобы им принесли с дворцовой кухни хорошей еды, а что касается имущества, брошенного молодцами правой стороны, и сундуков Юсуфа аль-Хаммаля ибн Маджида, так пусть эти люди пользуются им, как захотят. Они оказали нам такую услугу, что это наименьшее из всего, что мы можем им дать и дадим!
      - Они прибыли на верблюдах и лошадях, им не принадлежащих, - вспомнил Хабрур ибн Оман. - Животных нужно отвести в царские стойла и загоны.
      - Делайте так, о любимые, - приказал аль-Асвад молодцам. - Что там еще за люди? С чем они пришли?
      * * *
      - Будь он проклят, этот дворец, и будь они прокляты, эти покои! воскликнула Абриза. - Разве нельзя было отвести нам другое комнаты?
      Старший евнух, склонясь, насколько позволял живот, бормотал, что эти наилучшие, если не считать покоев самой Хайят-ан-Нуфус, но их после бегства царицы еще не успели привести в порядок.
      - Здесь, за этих коврах, царевич Мерван овладел мной, а я лежала, одурманенная банджем, и не могла сопротивляться! - раскрасневшись от стыда и ярости, объяснила Абриза Джейран. - А эти жирные мерзавцы наверняка помогали ему! Веди нас в покои царицы! Теперь уж я разберусь, кто был виновником всех бедствий!
      Джейран, растерявшись, покорно шла за Абризой, которая уже вела себя в хариме как полновластная хозяйка.
      Евнухи, пятясь перед ней, пытались убедить ее остаться в приготовленных комнатах, соблазняя их роскошью, но красавица и слушать ничего не желала.
      - Идем, идем, о Джейран! - звала она. - Нам нужно поскорее умыться, на мне десять ритлей пыли и грязи, я вся пропахла конским потом и этой безобразной кольчугой! Вот уже второй раз я путешествую по самому солнцепеку в кольчуге, и хотя арабская куда легче франкской, я все равно чуть не испеклась в ней и каждую минуту готова была лишиться сознания!
      Джейран, пальцы которой сами тянулись к ушам, чтобы заткнуть их и избавить от пронзительного голоса Абризы, сильно усомнилась в том, что эта женщина способна лишиться сознания, но спорить не стала.
      - Лучший из городских хаммамов очищен от посетителей, так что вы можете сразу же поехать туда, - вставил евнух.
      - Поедем, о Абриза! - обрадовалась Джейран. - Я сама разотру и разомну тебя! А тем временем нам приготовят другие комнаты.
      - Но придется немного подождать, пока для вас оседлают мулов, о владычицы красавиц, и пошлют стражу прогнать людей с улиц, и потом я сам поеду проверить, все ли купцы закрыли свои лавки и нет ли среди горожан подглядывающего... - уже предчувствуя, к чему приведут все эти предосторожности, заговорил евнух.
      - Разрази тебя гром Господень! - воскликнула Абриза на языке франков, который она теперь вспоминала лишь при подобных обстоятельствах, и обратилась к Джейран уже на языке арабов: - О сестрица, этот человек поклялся уморить нас!
      - Может быть, мы можен привести себя в порядок здесь? - спросила Джейран. - Если нам принесут тазы и ведра с горячей водой...
      - Довольно с нас тазов и ведер! - возразила Абриза. - Если бы ты знала, о сестрица, как они надоели мне в Афранджи, когда за целую долгую зиму мне удавалось помыться три или четыре раза! И, как я ни расчесывала себе волосы, все равно в них и в одежде заводились вредные насекомые. Если бы ты знала, как мы прогоняли слуг с кухни, и закладывали окна всем, что могли найти, и кипятили большие котлы с водой! Если бы ты видела ту гнусную лохань, в которую я забиралась и сидела в ней так, что мой нос упирался в мои колени! А потом, когда я кое-как промывала волосы, меня ополаскивали, и вытирали, и я натягивала на влажное тело эти мерзкие шоссы...
      - Что ты натягивала, о сестрица? - Джейран впервые назвала так Абризу и сама ощутила в собственном голосе некую фальшь. Она вовсе не хотела, чтобы эта заносчивая красавица была ее сестрицей и делила с ней любовь аль-Асвада!
      - Шоссы, и я больше всего на свете хотела бы забыть это слово! - с неподдельной искренностью отвечала Абриза. - Вообрази, что под платьем на тебе надет широкий теплый пояс, и ты натягиваешь нечто вроде чулок, но только из плотного сукна, которые доходят чуть ли не до живота, и сверху привязываешь их края к этому поясу, чтобы они с тебя не скатились.
      - Но это же страшно неудобно! - возмутилась Джейран, которая привыкла ходить в сафьяновых туфлях на босу ногу.
      - А кто говорит, будто это удобно? Разве женщины носили бы эти ужасные шоссы, если бы у них был иной способ согреться? Когда ты ложишься в постель, то в спальне еще тепло. Но когда ты просыпаешься - то страшно вылезти из-под одеяла. Когда я приехала в земли арабов, то просто ожила! Знала бы ты, о сестрица, что меня больше всего поразило? Даже самые бедные женщины стараются купить себе шелковое платье! И мужья дают им на это деньги!
      - И что же ты обнаружила, когда купила шелковое платье, о сестрица?
      Абриза рассмеялась.
      - Я еще в Афранджи слыхала, что вредные насекомые не любят шелка, сказала она, - но это было вроде историй про дерево, на котором растут живые ягнята, а из их шерсти ткут тонкие ткани. Разве бывает так, чтобы нити пряли червяки? Ведь тогда они получатся не прочнее паутины!
      - Говорят, что когда Аллах великий вывел Адама из рая, то он вынес оттуда четыре листа, чтобы прикрыться ими, - сказала Джейран. - И они упали на землю, и один из них съели черви - и сделался из него шелк, а другой съели газели - и сделался из него мускус, а третий съели пчелы - и сделался из него мед, четвертый же упал в Индию и возникли из него пряности. Так что, наверно, все дело в том, какую пищу получают эти червяки. Благодарение Аллаху, теперь нам надолго хватит шелковых платьев, платков и покрывал!
      - Клянусь Аллахом, я никогда больше не надену эти проклятые шоссы и не буду мыться в лохани! - весело воскликнула Абриза. - И я очень удивлюсь, если во дворце царей Хиры найдутся хотя бы одни шоссы!
      Джейран вздохнула. Вот уже в который раз красавица намекнула, что она будет жить в этом самом дворце. И не требовалось особой сообразительности, чтобы догадаться, кого из них двух аль-Асвад будет любить крепче и пламеннее.
      Любовь аль-Асвада... а что это такое?..
      Джейран знала лишь то, что у него пылкий и гордый нрав, нрав истинного сына арабов, что превыше всего он ставит верность слову, а о прочих его качествах она могла лишь догадываться.
      В тот единственный миг, когда она, стоя на помосте, увидела его лицо под позорным колпаком, она не могла оценить, красиво это лицо или же нет. Ее больше волновало, сможет ли она без помех сорвать с пояса гибкий клинок и передать ему. Потом она видела, как он сражался!
      Но воспоминание о том побоище не вызывало в ее душе волнения, подобного тому, которое внушил ей Маймун ибн Дамдам.
      А она хотела повторить именно то волнение и предвкушение близости, ощутить именно те стремительные и вызывающие испарину приливы крови к сердцу!
      Нечто похожее было в пещере, когда она помогла аль-Асваду снять золотую маску и впотьмах умыла его лицо.
      И получалось, что подлинную страсть в Джейран вызывал не мужчина, прекраснейший среди сынов арабов, невзирая на черноту лица, а некий безликий образ, являющий себя лишь в прикосновении!
      Джейран никогда не слышала о том, что такое возможно. О любви она знала от других банщиц и из сказок которые слушала у дверей хаммама. Всюду едва ли не главной причиной любви была красота лицо и тела.
      Джейран охотно взглянула бы на лицо аль-Асвада, чтобы убедиться, что оно вызывает те чувства, которые сопутствуют любви, но она сама вручила этому упрямцу золотую маску аль-Кассара, и он мог теперь снять ее не раньше, чем возведет на престол сына Абризы...
      А вот Абриза видела это лицо, она знала его и любила! Достаточно было посмотреть на нее - и сразу становилось ясно, как пылко она любит аль-Асвада и как гордится своим возлюбленным.
      И аль-Асвад любил Абризу - иначе зачем бы он затеял все это покровительство, и завоевывал трон для ее сына, и надевал золотую маску?
      Джейран ощутила себя лишней. И свадебное торжество, которое ожидало ее, спасительницу молодого царя, показалось ей злобной издевкой над ее подлинным положением в хариме аль-Асвада - положением нелюбимой, которой оказывают нелепый почет, чтобы потом с чистым сердцем посещать любимую!
      Она коснулась черного ожерелья, ощутила холодок камней и подумала, что это воистину прекрасный дар от избранной женщины женщине отвергнутой...
      Абриза же тем временем, выставив евнуха, занялась разложенными на ковре платьями.
      - Как только мы умоемся, непременно все это наденем! О Джейран, когда я жила в Афранджи, то не могла и мечтать обо всем этом! Там мы носили меха, и мои сорочки были сшиты из двух кусков холста, тот, что потоньше, шел на верх, а подол был из грубого. Я сама вышивала себе сорочки... И как же было холодно, когда я снимала грязную сорочку, чтобы надеть чистую! Ты не знаешь, что такое каменные стены и окна, закрытые дубовыми ставнями, и
      сквозняк, который поднимается, когда слуги затапливают большой камин!
      Она выбрала тонкое платье цвета граната и золотой пояс к нему.
      - Вот что будет мне к лицу! А что наденешь ты?
      Джейран не знала.
      В хаммаме она носила то, что велел покупать ей хозяин, а покупкой одежды ведала совсем другая женщина. В раю самозванной Фатимы она, правда, получила нарядные платья, но ей и в голову не приходило, к лицу ей они или же нет. А потом она и вовсе надела мужской наряд, который ее полностью устраивал.
      Вдруг ей мучительно захотелось хоть в чем-то перещеголять красавицу Абризу. Несомненно, дочь франкского эмира будет очень хороша в гранатовом платье, но тут непременно должно найтись что-то подходящее и для Джейран!
      Девушка уставилась на разложенные наряды - и протянула руку к черному шелку.
      Она откуда-то знала, что именно черный шелк сделает ее статную фигуру красивой, придаст лицу и осанке благородство.
      Она вытащила платье - и по лицу Абризы поняла, что та раскаивается в своем выборе. Если бы она первая заметила это прекрасное, отделанное золотыми узорами платье, то не стала бы прикладывать к лицу гранатовое.
      Джейран распялила на руках платье.
      Ей столько раз приходилось помогать невольницам одевать их распаренных и истомленных сладостью хаммама повелительниц, что она могла на глаз сказать, длинен или короток наряд, насколько глубоко хозяйка сможет его запахнуть. В таких вещах проявлялась ее сообразительность.
      Черное платье принадлежало женщине высокой, статной, и Джейран даже
      назвала бы ее полной.
      Она бросила дорогой наряд на ковер.
      - Я не надену его, - сказала она Абризе. - Его носила эта пятнистая змея, Хайят-ан-Нуфус!
      Абриза, протянувшая было руку за великолепным нарядом, тоже отказалась к нему прикасаться.
      - Как же нам узнать, какие платья принадлежали ей, а какие - другим женщинам старого царя? - растерянно спросила она.
      Вошел, метя ладонью по ковру, толстый евнух.
      - Если владычицам будет угодно, я отведу их в покои Хайят-ан-Нуфус, сказал он.
      - И позови женщин, чтобы они помогли нам одеться! Тех, у кого были основания нас бояться, увезла пятнистая змея, а другие пусть приходят без всякого страха! - распорядилась Абриза.
      - Наш благородный господин сказал, что ни на одну из дворцовых женщин нельзя положиться, - возразил евнух. - Завтра придут посредники, и он купит вам белых невольниц и черных рабынь. А пока я сам помогу вам.
      И, видя удивление на лицах Абризы и Джейран, добавил:
      - Я пострадал от Хайят-ан-Нуфус, и царь знает это.
      Евнух вывел их в небольшой двор харима, со всех четырех сторон охваченный галереями, провел мимо водоема и показал дверь на противоположной стороне двора.
      - Нам придется подняться наверх, о владычицы красавиц.
      - Мне приходилось забираться на верхушку большого донжона! - заявила Абриза. - А тебе, о сестрица?
      - Мне тоже, - решив, что "донжон" вряд ли выше башни Сабита ибн Хатема в крепости гулей, и не желая уступать хоть в этом, отвечала Джейран. - Но дворцовые женщины, очевидно, не любят ходить по лестницам. Те, которые приезжали к нам в хаммам, были такие толстые, что деревянная лестница их бы не выдержала.
      Пузатый евнух вздохнул - вся его надежда была на то, что избранницы аль-Асвада, увидев довольно крутую лестницу, вернутся обратно.
      Помещения, которые увидели Абриза и Джейран, разочаровали обеих. Они были и убраны довольно бедно, и прибраны на скорую руку. Ни прекрасной посуды в нишах, ни дорогих тканей, ни изящных столиков, ни изысканных вышивок они тут не обнаружили. И не могло быть, чтобы Хайят-ан-Нуфус, в спешке покидая дворец, прихватила с собой столики.
      - Может быть, эта скверная дала обет бедности? - осведомилась Абриза.
      - В таком случае, ее женщины дали обет нищеты, о госпожа, - с презрением заметил евнух. - Их помещения похожи на каморки нищенок с городского базара.
      Оказавшись в покоях беглой царицы, Абриза прежде всего принялась отдергивать в комнатах занавески, пока не обнаружила за одной из них резную деревянную решетку.
      - Смотри, о сестрица! - позвала она Джейран. - Мне рассказывали про это окно! Отсюда мы увидим весь большой зал!
      Она прижалась щекой к завиткам узора, выглядывая внизу нечто, любопытное для нее, а евнух усмехнулся.
      - Отсюда ты увидишь только середину большого зала и место, где обычно
      сидит царь, когда принимает послов и вельмож, о госпожа, - сказал он. Женщинам царя больше и не нужно.
      - А где же аль-Асвад? - спросила Абриза. - Почему я не вижу его?
      Евнух подошел к решетке.
      - Я тоже не вижу повелителя, - сказал он. - Очевидно, его отозвали в сторону... там что-то стряслось, клянусь Аллахом! .. Если ты прикажешь, о госпожа, я побегу и узнаю! ..
      Джейран ощутила укол где-то над сердцем. Она протянула руку, чтобы прикосновением унять боль, но рука сама легла на камни ожерелья.
      Мальчики! ..
      Ей следовало самой убедиться, что ее отряд разместили наилучшим образом! И что мальчики накормлены, и что Хашим, измученный всеми событиями, удобно устроен на самых мягких коврах!
      Маличики попали в беду - и все это случилось из-за нее!
      Ей не следовало покорно принимать приказ аль-Асвада, к тому же, прозвучавший не из его уст. Он велел немедленно отвести прибывших женщин в приготовленные для них покои - но разве не могла она воспротивиться? Разве стал бы аль-Асвад, которого ее люди спасли от позорной смерти, сердиться, если бы она отказалась войти в харим и осталась с ними?
      Евнух нетерпеливо ждал приказа, и на его круглом лицо проявилось такое оживление, что Джейран, обычно кроткую и миролюбивую, охватила ярость.
      Этот ублюдок, не мужчина и не женщина, ищет себе развлечений в бедствиях ее мальчиков!
      - Тебе нет нужды бегать и узнавать, о враг Аллаха! - сказала она не так чтобы слишком громко, но евнух попятился, а изумленная Абриза протянула к ней руку.
      - А тебе нет нужды успокаивать меня, о сестрица! - уже не проговорила, а прорычала Джейран. Мальчики попали в беду, придя за ней в этот дворец, разрази его Аллах громом и каменным дождем! И если Аллаху нужны, чтобы уничтожить это прибежище зла, ее руки - так вот они!
      Джейран ухватила поудобнее резную решетку, попробовала, как она закреплена, и, сперва толкнув вперед, рванула ее на себя. Большой кусок деревянного узора остался у нее в руках - и Джейран бросила его вниз, на головы тех, кто шумел сейчас в зале.
      От такого нежданного приветствия они прекратили гомон и подняли взоры туда, откуда слетела на них решетка, хотя таращиться понапрасну на окна царского харима было более чем неприлично.
      И они увидели женщину, расширяющую отверстие настолько, чтобы
      протиснуться сквозь него.
      Первым узнал Джейран Хабрур ибн Оман.
      - Ради Аллаха, что там случилось? Тебе угрожает смерть, о женщина? воскликнул он, хватаясь за рукоять ханджара.
      - Я говорил, что эта пятнистая змея могла оставить в хариме своих людей! Прыгай к нам, сюда, мы поймаем тебя! - закричал аль-Мунзир, протягивая к ней руки.
      Неожиданная отвага обуяла девушку. Швырнув вниз обломки решетки, она оттолкнулась и полетела вниз, раскинув руки наподобие крыльев.
      Аль-Мунзир, очевидно, имел опыт ловли летящих людей. Он не стал подставлять под тело Джейран вытянутые руки, он поступил иначе - в тот миг, когда она уже почти коснулась ступнями пола, прыгнул на нее, ударив ее мощной грудью в бок, едва не сбив с ног при этом, но удержал в объятиях.
      - Прекрасно, о аль-Мунзир! - воскликнул аль-Асвад. - Вот лучший способ ничего не повредить при прыжках с высоты! А где же Абриза? Что с ней? Она в безопасности?
      Джейран отпихнула чернокожего великана с такой силой, что он отлетел на несколько шагов.
      - Пусть ифриты унесут твою Абризу! - крикнула она. - Где мои люди? Что ты сделал с ними?
      Аль-Мунзир ухватился за плечо Джевана-курда и устоял.
      Он был настолько поражен тем, как его, хмурого льва, залитого в железо, отшвырнула, будто ребенка, женщина, что лишь открывал и закрывал рот, словно ему не хватало дыхания для речи.
      - Ради Аллаха, не кричи, помолчи немного, о Джейран! - с такими разумными словами выступил вперед Хабрур ибн Оман. - И ответь нам на один вопрос.
      - Что с моими людьми? - вопросом же отвечала разъяренная девушка.
      - Твои люди в безопасности, - загадочно сообщил наставник царевича. Клянусь Аллахом! Погоди, о аль-Асвад, дай мне распутать этот узел!
      Ади, шагнувший был к нему, остался стоять на месте.
      - В какого из богов ты веруешь, о Джейран? - спросил Хабрур ибн Оман. Если ты - христианка, или еврейка, или из благородных сабиев, то не скрывай этого! Все это - люди Писания, и все религии, что я перечислил, дозволены в землях арабов, и нет в них дурного! Даже если ты из тех жителей Ирана, что поклоняются огню, то и они приравнены к людям Писания, и их не убивают, и не обращают в рабство, и не разрушают их храмов, они только платят особый налог! И женщины, которые еще не познали Аллаха, дозволены правоверным, и могут вступать с ними в браки, и наследовать имущество! Тебе нет нужды скрывать свою веру из страха, что жених отвернется от тебя!
      - Я мусульманка! - сердито сказала Джейран и, повернувшись к михрабу, где еще стоял руководивший общей молитвой имам, объявила: - Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммад - пророк Аллаха!
      - Она лжет! - крикнул, выходя вперед, Юнис аль-Абдар. - Аллах мне свидетель, только что ее люди клялись, что верят, непристойно сказать, в Отца горечи! И вопили, что она - его посланница! И целовали себе левую ладонь!
      - Он поклялся именем Аллаха! - раздался из михраба громоносный голос того из старцев, что призывал к общей молитве. Хабрур и Джеван-курд переглянулись.
      - Где мои люди?! - прорычала Джейран, кидаясь навстречу греку с несомненным намерением сомкнуть пальцы на его шее. - Что ты сделал с ними?
      - Он здесь, ловите его! - закричали вдруг в дальнем углу зала, где сходились два коридора. - Держите его! Он убьет аль-Асвада!
      Немедленно аль-Мунзир, придя в чувство, кинулся к брату и загородил его широким плечом. Рядом тут же оказались Джеван-курд и Джудар ибн Маджид.
      - О звезда! - перекрыл мужские голоса звонкий мальчишеский голос.
      - Ко мне, сюда! - ответила столь же пронзительным воплем Джейран.
      - Спаси нас, о звезда! - крикнул, проскальзывая сквозь сомкнувшиеся вокруг пустоты руки, маленький Джарайзи. - Эти люди напали на нас и загнали нас в какой-то подвал! Они - предатели! Они хотят всех нас убить!
      - Ради чего им вас убивать? - отвечал вместо Джейран Хабрур ибн Оман. - Не бойся, о молодец, сейчас мы разберемся, в чем дело.
      - Если бы не псы, нас бы уже не было среди живых! Слава и хвала псам! - с этими словами Джарайзи нырнул под рукой Юниса и упал на колени перед Джейран.
      - Ты слышишь, о господин? - воззвал Юнис к аль-Асваду. - Ты слышишь, что говорит этот нечестивец? Если ты позволишь, я зарублю его! Иначе он примется поминать перед тобой не только псов, но и самого Отца горечи!
      И, не мешкая, занес свой ханджар.
      - А разве сам ты, о аль-Абдар, не был в его годы нечестивцем? Разве ты не веровал в Сотворенного, а не в Единосущего? Разве не придавал Аллаху сотоварищей и подругу? - удерживая его руку, выкрикнул ему в лицо Хабрур ибн Оман, и это грубое напоминание о прежней христианской вере несколько отрезвило не в меру правоверного Юниса.
      Джарайзи, уже ухватившийся за подол Джейран и прижавшийся к ее бедру, гордо выпрямился.
      - Мы исполняем волю! - крикнул он. - И с нами - наша звезда! Сейчас она вспыхнет - и всех вас не станет! Клянусь собаками!
      Джейран ужаснулась с той же пылкостью, с какой бросилась на защиту своего отряда.
      Прижав к себе Джарайзи, она прикрыла его краем своего плаща, потому что в тот миг не могла придумать для него иной защиты.
      - Все целы? - быстро спросила она. - Никто не пострадал? Что с шейхом?
      - Я боюсь за псов! - отвечал мальчик. - Нас они не тронут, потому что боятся тебя, но псы кидаются на них, и они могут пустить в дело луки и стрелы! А шейха мы несли на руках, как невесту в дом жениха!
      - Не напрасно же сказано: "О обладатели писания, не излишествуйте в вашей религии! " - громко говорил между тем Хабрур ибн Оман, стараясь погасить страсти, ибо те молодцы, что ворвались следом за Джарайзи, требовали его погибели и погибели всех, кого им удалось загнать в подвал казармы. - Эти дети, которые спасли аль-Асвада, полагают, будто веруют срамно сказать в кого! Что же касается псов - то они в большом почете у огнепоклонников Ирана, и никто из-за этого не вопит подобно страдающему животом ишаку! И разве не пес охранял семь отроков, спящих в пещере, как поведал нам пророк? Наши дворцовые имамы подтвердят это!
      - Но мы же знаем это! Мы знали это еще во время бегства! - вмешался человек, имени которого Джейран не знала, но помнила его лицо. Он был из спасенных от смерти, и он действительно понял, что означает восторженное целование собственной левой ладони.
      - Сказано также: "А кто простит и уладит - воздаяние ему у Аллаха"! повернулся к нему решительный Хабрур. - Разве не должен ты, кого они, рискуя жизнью, вытащили из-под топора палача, помолчать, чтобы утихли страсти и аль-Асвад принял разумное решение? Это - наименьшее из всего, что ты можешь сейчас сделать для общей пользы!
      Он встал перед своим воспитанником, во все время этой безобразной склоки хранившим молчание, и протянул к нему руку.
      - Говори, о дядюшка, - сказал аль-Асвад.
      Все смолкли, ожидая прекрасной речи, ибо наслаждение красноречием одно из тех, что доступны лишь благородным.
      - Ради Аллаха, будь милосерден! - сказал Хабрур ибн Оман.
      И долго длилось молчание.
      - Ты предлагаешь, о ибн-Оман, сделать вид, будто ничего не случилось и мы не знаем, что аль-Асвада спасли приверженцы шайтана? - первым заговорил аль-Мунзир, а излишне правоверный Юнус сморщился, услышав гнусное имя. Но ведь не настанет время вечерней молитвы, как об этом услышит вся Хира! И что же скажут правоверные? Что Ади аль-Асвад захватил трон при пособничестве самого шайтана?
      - А разве это было не так? - спросил Джарайзи.
      - Это было так, - ответила ему Джейран, - но только мы спасали неблагодарных.
      Она в упор посмотрела на аль-Асвада - и вдруг поняла, что его лицо сейчас столь же бесстрастно и неподвижно, как прикрывающая его золотая маска аль-Кассара.
      - И люди скажут, что своими глазами видели черномазых посланцев Отца горечи, который сражались с городской стражей так, как обычные воины не сражаются, о аль-Асвад! - добавил Юнис.
      - Этих детей было не больше, а куда меньше, чем молодцов у тебя под началом, о аль-Абдар! - возразил ему Хабрур. - Почему же твои молодцы не показали горожанам, как бьются воины? Сейчас же они преданно торчат у дверей царского харима и доблестно охраняют вход на кухню! О Ади, о любимый, этих детей нужно прежде всего вывести из подвала и успокоить, а потом пусть с ними потолкуют имамы и разберутся, в кого они верят на самом деле! Может быть, это даже какое-то неизвестное нам ответвление веры франков. Вспомни - ведь у этой женщины, Джейран, был на груди золотой крест!
      - Если бы это оказались воспитанники франков, я возблагодарил бы Аллаха! - добавил аль-Мунзир. - Но ведь Джейран получила крест от Абризы!
      - Разве правоверная мусульманка станет надевать на себя крест и зуннар? Сказано, что женщинам недостает разума и веры, но не до такой же степени! - глядя в глаза аль-Мунзиру, воскликнул Хабрур ибн Оман. - Она сказала так от страха, чтобы ее не убили! Воистину, она - из христиан, и ее люди тоже веруют в одного из тех, кого они по малоумию придают в сотоварищи Аллаху! Спросим Абризу!
      - Да, спросим Абризу! - согласился аль-Мунзир. - Ведь только она и может сейчас рассказать про обычаи христиан Афранджи, потому что обычаи сирийских христиан мы и сами знаем. Позови ее, о аль-Асвад!
      Молодой царь поднял голову и нашел взглядом разломанное решетчатое окно, потому что лишь он мог беседовать с обитательницами своего харима без посредников.
      - Почему они говорят о кресте, о звезда? - шепотом спросил Джарайзи. Разве на тебе был крест?
      - Да, на мне был крест ради спасения одной женщины, - тоже шепотом отвечала Джейран. - И помолчи немного! Нам придется притвориться, будто у нас иная вера, чтобы закончить это дело миром.
      - Притвориться, будто у нас иная вера?.. - в глазах мальчика было такое непонимание, что Джейран опять ощутила укол чуть выше сердца и взялась за это ноющее место.
      - Да, о любимый, - сказала она. - Так нужно. Ты же веришь мне, о Джарайзи? Так нужно, чтобы завершить наше благодеяние аль-Асваду. Нехорошо оставлять дело незавершенным.
      Тем временем Ади громко позвал Абризу, но она откликнулась не сразу, как если бы не затаилась за уцелевшим куском решетки и не наблюдала за событиями в зале.
      - Между нами возник спор, о владычица красавиц! - крикнул он, когда ее лицо появилось наверху. - И никто, кроме тебя, не может разрешить его! Ибо только ты знаешь обычаи франков! Никто из нас не был в Афранджи и не знает, как молятся ваши христиане!
      - О каких обычаях ты спрашиваешь, о любимый? - осведомилась сверху Абриза. - Я всего лишь женщина, а вы, правоверные, считаете, что женщинам недостает ума и веры. И я не знаю всего того, что знают священники в Афранджи.
      - Все нам и не требуется, о госпожа! - вмешался Хабрур. - От тебя зависит прекратить склоку и распрю! И сделать это нужно как можно скорее пока не вмешались придворные имамы. Скажи, о госпожа, ведут ли себя люди, освободившие аль-Асвада, как жители Афранджи? Проделывают ли они, говоря о своей вере, то, что проделывают жители Афранджи?
      - Вспомни хорошенько, о госпожа! - крикнул и аль-Мунзир. - От твоего ответа многое зависит!
      Абриза помолчала, глядя на Ади.
      Сейчас перед ней открылась возможность единым словом избавиться от своей нелепой соперницы и ее людей, пречем это не было слово лжи и неправды!
      Аль-Асвад опустил голову - очевидно, и ложь претила его гордому нраву, и правда ему совершенно не нравилась...
      Абриза перевела взгляд на Джейран.
      Та стояла, прикрыв краем одежды мальчика, и тоже смотрела на аль-Асвада.
      Джейран видела, что аль-Мунзир и Хабрур ибн Оман всеми силами стараются выручить ее и ее мальчиков, она видела и то, что аль-Асвад готов унизиться до лжи, но сейчас все зависело от соперницы.
      - Я впервые видела, чтобы люди, верующие во Всевышнего, так себя вели! звонко, чтобы ни у кого потом не возникло сомнений, произнесла Абриза. Это не христиане! Я видела христиан и на севере Афранджи, и на юге Афранджи, и видела христиан других стран, которые приехали сюда освобождать Гроб Господень, и я говорю вам - это вовсе не христиане!
      - Все слышали слова этой женщины? - вопросил Юнис аль-Абдар. - Все приняли ее свидетельство?
      - Мы слышали свидетельство женщины-христианки! - отвечал ему главный из дворцовых имамов. - И мы ждали, пока оно не прозвучит, чтобы благородному аль-Асваду не в чем было упрекнуть себя. А сейчас мы рассудим это дело по законам ислама!
      Дворцовые священнослужители, потерпевшие от Ади аль-Асвада такую обиду и такое поношение за то, что вовремя не послали барабанщиков и трубачей на дворцовые стены, появились в зале все, сколько их кормилось при дворцовой мечети.
      - Вас тут только недоставало! .. - буркнул Джеван-курд.
      Молодцы левой стороны расступились, когда старцы в больших белых тюрбанах, в развевающихся белых одеждах, намеренно громко ударяя об пол посохами, направились к молодому царю. Их было шестеро - испытанных в словесных ристалищах знатоков Писания и преданий, и еще не менее десяти тех, кто помоложе, мечтавших стать их преемниками, сладкогласных чтецов Корана и пылких спорщиков об установлениях. И старцы, подойдя, заговорили о величии и обязанностях повелителя правоверных Хиры, ведя речь как бы издалека, а аль-Асвад слушал, кивая, и свет факелов отражался от золотой маски. И прежде всего они потребовали удалить из залы людей явно посторонних, как бы недостойных слушать поучения, обращаемые к царю.
      Хабрур и аль-Мунзир, пока молодцы аль-Абдара неохотно покидали зал, сошлись поближе, чтобы перешепнуться. Стоявший рядом с ними Джеван-курд, вопреки своему обыкновению, не встревал с советами и замечаниями туда, где в них не нуждались, а молча смотрел на Джейран.
      - Пока имамы будут разбираться с Джейран и ее людьми, в городе начнется волнение! - сказал, как всегда, разумно аль-Мунзир. - И мы не можем вывести этих несчастных из дворца тайно, потому что слишком много людей знает теперь об их деле! Не так ли, о Джеван?
      - Я не могу ничего сказать, о аль-Мунзир, - хмуро отвечал курд. - Я не знаю, каковы законы арабов в таких делах. Я могу только сражаться за аль-Асвада, да сохранит его Аллах! Но если аль-Асвад проявит неблагодарность...
      Он замолчал.
      Джейран слушала речи имамов, и все яснее становилось ей, что противников у нее больше, чем защитников.
      - Ты сможешь привести меня туда, куда загнали наших людей? - тихо спросила она мальчика.
      - Если я не перепутаю все эти двери и проходы... - отвечал он, несколько растерявшись.
      Джейран поняла - Джарайзи не видел в своей жизни даже обыкновенного большого караван-сарая, который расположением входов, коридоров, внутренних небольших дворов и эйванов был воистину похож на царский дворец Хиры.
      - Дело это сложнее, чем вам всем кажется, о любимые, - заговорил наконец аль-Асвад. - Я, как и все мы, преклоняюсь перед тем, что повелел нам Аллах устами Пророка, но я обещал ввести в свой харим женщину, которая привела этих людей. И вы должны считаться с тем, что я не могу нарушить слово!
      - Никто и не говорить сейчас о том, что царь должен нарушить слово, с достоинством отвечал старший из имамов. - Ты волен взять в свой харим хоть пожирательницу людей из премени зинджей, о аль-Асвад, если это доставит тебе удовольствие, ибо женщины иной веры для нас не запретны. А раз мы все - за то, чтобы ты сдержал данное слово, то нам тем более следует избавиться от ее нечестивого отряда так, чтобы не осталось от него ни известия, ни следа! Иначе в Хире до конца дней твоих будут толковать, что ты взял в жены предводительницу воинства Отца горечи! А нужно ли тебе это, о аль-Асвад?
      - Нет, о почтенные, я обошелся бы без таких почестей. Но кем я буду, если проявлю неблагодарность?
      - А разве может идти речь о благодарности по отношению к шайтану? имам внезапно возвысил голос, и без того зычный и властный. - О дети арабов, о правоверные, Отец горечи вовлек вас в ловушку! Горе нам, Аллах испытывает нашу веру - и не находит в наших сердцах стойкости!
      Ади опустил голову.
      - Если ты хочешь сдержать слово и жениться на этой женщине, то сделай это, о повелитель Хиры! - обратился имам к аль-Асваду. - Ибо, я повторяю, мужчине дозволено жениться на женщинах, еще не принявших ислама. И тем ты выполнишь данное слово. А отродьям шайтана ты никакого слова не давал - и ты не обязан охранять их от гнева правоверных!
      Ади быстро повернулся к аль-Мунзиру.
      И Джейран поняла, что творилось сейчас в голове молодого царя.
      Он действительно не давал слова вознаградить мальчиков и Хашима за свое спасение. Ему просто не пришло в голову, что в разгар сражения нужно давать подобные клятвы. И он не знал, как ответить сейчас имаму, чтобы это не было ложью.
      - О Ади, о сынок, с каких это пор богословы вмешиваются в дела воинов? громко спросил Хабрур ибн Оман, чтобы выручить питомца. - Если бы ты нанял людей любой веры для своих дел, а потом расплатился с ними и отпустил их восвояси, разве это следовало бы обсуждать знатокам Корана и преданий? О сынок, все обстоит очень просто - твоя невеста наняла их, и они выполнили то, за что им нужно заплатить, и забудем об этом!
      - Если бы ты нанял евреев, или индийцев, или даже зинджей, или проклятых франков, которые грабят мечети, я сказал бы то же самое, о повелитель Хиры! - возвысил голос имам. - Недостойно правоверного не рассчитаться честно с иноверцем за сделанное дело или за купленный товар! Но сам Иблис, повелитель шайтанов, подстроил, чтобы ты был возведен на престол его отродьями! Сам Иблис, Отец горечи, требует от тебя дани!
      Он повернулся к Джейран.
      - Тебя обманули, воспользовавшись твоей любовью, о женщина! Мы ни в чем не виним тебя, ибо и пророк был снисходителен к ущербным разумом! Ступай в харим!
      Имам приказывал, осознавая, что молчание аль-Асвада как бы наделило его на эти мгновения царской властью. Но Джейран осталась стоять, прижимая к себе Джарайзи.
      - Ступай, о любимая, - негромко приказал и аль-Асвад. - Один раз ты уже избавила меня от позора неисполненной клятвы. Доверши свои благодеяния оставь нас!
      - Замечательно, прекрасно, о аль-Асвад! - воскликнула Джейран, ибо только этих слов жениха и недоставало, чтобы ввергнуть ее в пламя бешенства.
      Ты полагаешь, что я снова сделаю все, что окажется в моих силах, лишь бы не оказалось, что ты - клятвопреступник? И ты полагаешь, что я откажусь от своих людей ради места в твоем хариме? С меня довольно! Отпусти меня и моих людей! Мы возьмем в этом городе то, что считаем своей добычей, и уйдем! А в жены ты возьмешь ту, которая не станет губить свою душу и возглавлять войско шайтана, чтобы спасти тебя из-под топоров палачей!
      При этом она почему-то подумала об Абризе.
      - Успокойся, не кричи, о женщина! - обратился к ней имам, и подошел, и увидел синие знаки на ее щеке, и протянул к ним руку, другой рукой как бы прикрывая свои глаза, чтобы не видеть более такого непотребства.
      - О правоверные! Шайтан и ее пометил своим когтем!
      - Сейчас я тебя самого помечу когтем! - крикнула девушка, занося руку.
      - О Джейран, ты все погубишь! - с такими словами бросился ей наперерез Хабрур ибн Оман, но лучше бы он не делал этого. С неожиданной для себя ловкостью Джейран извернулась. сильно ударила его по руке и ловко ухватила за рукоять взлетевший в воздух ханджар.
      Ее никто не учил владеть оружием, но желание пробиться к мальчикам и вывести их из этого проклятого дворца было настолько велико, что клинок обрел в руках Джейран стремительность молнии.
      Она взмахнула - и половина белого тюрбана, украшавшего бритую голову имама, свалилась наземь.
      Даже не удивившись остроте и прекрасной заточке клинка из наилучшей индийской стали, равную которой еще не научились варить мастера Дамаска, даже не изумившись, откуда ее правая рука знает этот удар с оттягом, Джейран пробежала через зал и вскочила на возвышение в михрабе. И сразу же рядом оказался Джарайзи.
      Имам же, ошеломленный свистом клинка, так и остался стоять, держась за голову и ощупывая ермолку, надетую под тюрбаном. Удар был настолько точен, что клинок срезал с ермолки верх, кожи головы, однако, не коснувшись.
      - Отойдите все от нее! - кричал Хабрур ибн Оман. - Мы должны уладить это дело миром! Пусть она возьмет своих людей и уведет их!
      - Мы не можем отпустить ее! - возразил Ади аль-Асвад. - Она непременно должна стать моей женой и войти в харим!
      - Но это значит, что ее люди будут погублены! Разве ты не понимаешь этого, о сынок? - в отчаянии спросил Хабрур. - Если ты совершишь это, то дети арабов скажут: "Умерла благодарность среди людей! "
      - Пусть уходит вместе со своими людьми! - вмешался аль-Мунзир. - Хира не простит царю, если он женится на той, что запятнала себя! Пусть она сейчас уйдет - а потом мы что-нибудь придумаем! ..
      - Я дал слово, о враги Аллаха! - воскликнул аль-Асвад. - О Джейран, опусти ханджар и повинуйся! Тебя никто не принуждал тогда, в пещере, согласиться войти в мой харим! Ну так и выполняй уговор!
      - А кто ты такой, чтобы женщина пожелала войти в твой харим? - громко осведомилась Джейран. - Ты не повелитель правоверных Каира, Багдада или хотя бы Дамаска! В твоем дворце нет даже хаммама, чтобы женщины, которых ты будешь посещать, не воняли подобно верблюду!
      Эта короткая, но страстная речь вызвала потрясенное молчание.
      - Бери себе в жены дочерей франков, и вводи их в свой харим, о несчастный, и пусть они восхищаются тобой! - продолжала разъяренная Джейран. - У них в Афранджи халиф не имеет в своем дворце такого отхожего места, как у тебя в казарме! А моются они два раза в год, когда уже не знают спасения от насекомых! А ну, расступитесь! Я хочу забрать своих людей и уйти! Мне нужны лишь мои люди и моя добыча, клянусь Аллахом!
      Вдруг она вспомнила про Хабрура ибн Омана.
      - И если ты, о скверный, причинишь хоть малейшее зло этому человеку, я вернусь - и царский дворец Хиры сделается для тебя тесен! - она указала острием ханджара на онемевшего наставника и так взмахнула клинком, что испытанные в битвах мужи расступились, давая ей проход. - Веди меня, о Джарайзи!
      Но навстречу ей выскочил Юнис аль-Абдар.
      - Аллах простит мне много грехов, если я погублю тебя, о несчастная! Из-за тебя и от рук твоих людей пострадали мои молодцы!
      И обменялся взглядами с имамом.
      - Ты полагаешь, что тебя вознаградят за то, что ты избавил аль-Асвада от такой невесты, а Хиру - от такой царицы? - спросил его Хабрур ибн Оман. Ты хочешь разрубить ханджаром узел, который нужно развязывать долго и терпеливо? Ты кто - Искандер Зу-ль-Карнейн, чтобы рубить мечами узлы? Отойди, не оказывай услуги, о которой тебя не просят!
      - Вперед, о Джарайзи... - тихо приказала Джейран.
      Мальчик сжался в комок, словно сбираясь с силами, - и вдруг прыгнул на грека, повиснув у него на шее, и упал вместе с ним, и вскочил, подняв окровавленную джамбию.
      Юнис остался лежать на узорном полу, и из его перерезанного горла текла кровь.
      Воспользовавшись общим замешательством, Джейран бросилась вперед, Джарайзи - за ней следом. И они покинули зал, не беспокоясь о том, что станется с оставшимися там людьми.
      Первый, на кого они натолкнулись, был тот самый евнух, что привел Джейран и Абризу в покои Хайят-ан-Нуфус. Он побоялся войти в зал и подслушивал из коридора.
      - Где мои люди, о несчастный? - спросила Джейран, хватая его за шиворот, и, хотя она не имела намерения лишать его жизни, евнух затрясся и сделал плаксивое лицо.
      - В казарме молодцов правой стороны, о госпожа!
      - Веди меня туда!
      Но у евнуха подкосились ноги.
      - Мы и без того потратили время! - как следует встряхнув этого несчастного, рявкнула ему Джейран в самое ухо. - Мы слушали дурацкие пререкания вашего царя и вашего имама, вместо того, чтобы спешить на помощь нашим людям! Куда нам идти?
      Евнух закатил глаза, удерживаемый лишь крепкой рукой Джейран.
      Девушке вовсе не показалось странным, что она держит вытянутой рукой за шиворот теряющего сознание жирного евнуха. Напротив - в ее душу вошло сознание собственной непобедимой силы! И сила эта требовала стремительных движений и яростных поступков! Наподобие выдирания деревянной решетки и безумного прыжка в дворцовый зал...
      - Это вход в харим... - пробормотал бедняга, которому ворот пережал шею. - Тебе нужно вернуться в зал... о владычица красавиц...
      - Кто это тут владычица красавиц? Пусть ваш бесноватый царь берет в жены эту визгливую и сварливую владычицу красавиц! Во всей Афранджи не нашлось для нее мужчины, так что она до двадцати лет все еще не замужем! Воистину, прекрасная невеста для вашего царя! Погоди...
      Джейран вдруг несколько опомнилась.
      - Горе тебе, я правильно поняла тебя? Я могу попасть к казармам, только пройдя через зал?
      - Да, да... - прохрипел евнух. - Ты выйдешь... михраб будет по левую руку... А справа - выход в Хиру...
      - Слава псам! - крикнула Джейран, бросая своего осведомителя на пол. Бежим, о Джарайзи, мы должны прорваться к нашим! Не отставай о меня, ибо я побегу быстро!
      - Я не отстану, о звезда! - воскликнул в полном восторге мальчик.
      Хабруру ибн Оману как раз удалось разумными словами внушить главному имаму, что если горожане возмутятся и не признают аль-Асвада, его положение, положение священнослужителя в пустом дворце, откуда разбегутся теперь уж решительно все, лучше не станет. И он, поддерживаемый аль-Мунзиром, как раз толковал, что следует отпустить Джейран с ее отродьями шайтана, не поднимая большого шума, а о клятве аль-Асвада думать уж потом, когда Джейран вихрем пронеслась через зал, увлекая за собой Джарайзи. Никому и в голову не пришло задержать ее.
      - Клянусь Аллахом, женщины так не бегают! - сразу же завопил имам. Разве не видите все вы, что в нее вселился сам Иблис?
      Аль-Мунзир кинулся следом за девушкой.
      Он единственный понял, что, раз она устремилась к казармам, которые расположены у входа, то ее стычка с молодцами левой стороны неминуема. Ибо двое из них, стоя на страже у дверей, видели, как отродье шайтана поразило джамбией Юнуса, и побежали рассказать об этом своим товарищам, и в довершение всех бедствий имаму и аль-Асваду придется объединять усилия, чтобы договориться с дворцовой стражей! А если вмешается Джейран последствия могут быть самые несуразные!
      Он выбежал в коридор, но Джейран там уже не застал - входы в обе казармы были за дворцовыми воротами, хотя они и располагались в здании дворца. Она успела выбежать - и свидетельством тому были два привратника, которые, стеная и ругаясь, поднимались с пола.
      Когда же аль-Мунзир, крича на бегу, чтобы никто не смел обнажить оружие против этой женщины, ворвался во двор казармы, то увидел такое зрелище.
      Джейран, вооружившись огромной дубиной, из тех окованных китайским железом крючковатых дубин, какими можно выбить дверь дома, стремительно размахивала ею, занося над головой и опуская без видимых усилий. Ошарашенные стремительным натиском молодцы пропустили ее к помещению, где находилась дверь в погреб, и, пока она, стоя в дверях, зычным голосом вызывала затворившихся там прислужников шайтана, кидали в нее мисками, котелками, чашками, подносами, оселками для заточки оружия, светильниками, палками для факелов и вообще всякой утварью, случившейся под рукой. В довершение суматохи огромные черные псы, оставшиеся снаружи и никого не подпускавшие ко входу в погреб, кидались с собачьими восторгами на вооруженного ханджаром Джарайзи и весело лаяли.
      - Выходите, я пришла за вами! - вопила Джейран так, что трескалась глазурь на кувшинах.
      Тут те молодцы левой стороны, что сохранили самообладание и не стали унижать себя швырянием котелков, наложили стрелы на тетивы луков.
      - Это тебе за Юниса аль-Абдара! - крикнул первый стрелок.
      Аль-Мунзир ахнул - стрела неминуемо должна была пробить девушке горло.
      Но Джейран неуловимо стремительным движением уклонилась и тут же левой рукой рванула к себе Джарайзи, в которого летела вторая стрела.
      - Прекратите это! - аль-Мунзир выбежал в середину двора и вскочил на высокий край водоема. - Повинуйтесь аль-Асваду!
      - Смерть отродьям шайтана! - нестройно отвечали ему молодцы.
      - Хвала псам! - ответили им звонкие юношеские голоса.
      Джейран посторонилась - и во двор выскочили Дауба и Ханзир.
      - За мной, о любимые! - приказала девушка, раскручивая над головой свою устрашающую дубину. Она, как бы не замечая тяжести своего оружия, устремилась с ним к тому из нападавших, что был к ней ближе, увернулась от его рук, оказалась за спиной у него и ударила его дубиной по плечу.
      Аль-Мунзир глазам не поверил - Джейран двигалась вдвое быстрее, чем превосходно обученный стражник!
      Не успело еще тело нападавшего лечь на каменные плиты, как Дауба завладел его ханджаром и джамбией.
      - Наше вино - это кровь врага! - крикнул он, выпрямившись.
      - Наш кебаб - это печень врага! - отвечали ему, выбегая, Вави и Чилайб.
      - Где ваше оружие? - строго спросила Джейран, не оборачиваясь, потому что схватилась с крепким стражником, увернувшимся из-под дубины.
      - Мы сложили остроги в углу! .. Мы не думали, что на нас нападут! .. отвечали ей вразнобой мальчики.
      Стражник, уворачиваясь от дубины, отскочил за колонну, одну из тех деревянных колонн, что украшали выходивший во двор эйван. Джейран со всего размаху треснула, промахнувшись, дубиной по колонне - и дубина прошла сквозь дерево так легко, как если бы это был ствол тростника. И хуже того вложив в замах всю силу, Джейран не предусмотрела, что легко одолевшая препятствие тяжелая дубина потащит ее за собой. Она влетела под свод эйвана, споткнулась о человека, которого дубина поразила вместе с не ставшей для него укрытием колонной, и, задержавшись рукой о другую колонну, крутнулась вокруг нее, круша при этом потерявшей управление дубиной все, что подвернулось.
      - Ну так возвращайте свое оружие! - крикнула Джейран, пытаясь совладать со своим взбесившимся оружием. И расхохоталась, когда ей удалось это.
      - Звезда с нами! Лучшее одеяние для звезды - поток вражьей крови! раздалось во дворе.
      На аль-Мунзира, неподвижно стоявшего на самом углу водоема, словно каменная птица Анка в хаммаме, никто не обращал внимания. Сам же он смотрел на Джейран с великим изумлением - будь она мужчиной, он не пожалел бы денег, чтобы заполучить в войско такого бойца, а как быть с драчливой женщиной, даже аль-Мунзир, предусмотрительный и многознающий, читавший труды по военному устройству, понятия не имел!
      Когда во дворе казармы молодцов правой стороны появились наконец Хабрур ибн Оман и Джеван-курд, посланные Ади, чтобы разобраться и усмирить драчунов, усмирять было некого.
      Джейран стояла посреди своего отряда, вернувшего себе длинные остроги, и встревоженно ощупывала голову Хашима.
      Выбираясь из подвала, старик неловко задел о притолоку.
      - Привет, простор и уют вам! - крикнула она. - Вам нечего беспокоиться о нас - мы уходим! Но в хане хранится немало добычи, которую мы взяли до того, как пошли по следам войска Джубейра ибн Умейра! Дайте нам лошадей и верблюдов, чтобы мы могли поехать и забрать ее!
      - Это нужно сделать, пока в городе не узнали о том, в кого веруют эти несчастные, - сказал аль-Мунзир. - А потом мы уж как-нибудь разберемся и сохраним престол для аль-Асвада.
      - Сделай, чтобы им дали все, что требуется, о друг Аллаха, - обратился Хабрур к Джевану-курду.
      - Сколько вам нужно животных? - быстро спросил тот.
      - Три десятка лошадей и десяток верблюдов, - быстро ответил Хашим. - И еще - то, чего не пожалеет ваша щедрость! А если нам не дадут добычу, мы прокричим на всю Хиру, что отродья шайтана возвели на престол аль-Асвада!
      Все трое переглянулись.
      - Вы спасли моего воспитанника, и моя доля военной добычи за десять лет принадлежит вам! - отвечал Хабрур ибн Оман. - Если вы позволите, я выдам ее наилучшим оружием, которого я собрал немало, и там есть оружие китайское и индийское, стоящее много динаров! Когда вы покинете дворец, к вам присоединится мой невольник, и вы поедете в мой городской дом и возьмете эти вещи. И я поступаю так не ради страха, клянусь Аллахом!
      - И моя доля... - начал было Джеван, но аль-Мунзир перебил его теми же словами, и оба от неожиданности замолчали.
      Джейран отстранила Хашима и вышла вперед.
      - Я ничего не возьму у тебя, о почтенный Хабрур, потому что это не твой долг передо мной! Я благодарю тебя - и владей своим добром сам, а не искупай грехи аль-Асвада! И у тебя ничего не возьму, о благородный Джеван, и у тебя, о достойный аль-Мунзир! Пусть аль-Асвад сам исполняет свои клятвы и сам платит свои долги! Я возьму то из царских сокровищ, что соответствует плате наемного отряда за год войны! Пусть золото в кожаных мешках вынесут к воротам - и мы заберем его! А теперь - дайте дорогу мне и моим людям!
      * * *
      - О госпожа! - испуганно доложила четырнадцатилетняя невольница, глядя на Абризу с подлинным восхищением. - Евнух Масрур говорит, что у дверей женских покоев стоит женщина в мужском наряде, и она домогается встречи с тобой, но имени не называет, а утверждает, что ты узнаешь ее в лицо!
      - Больше она ничего не говорит, о Нарджис? - осведомилась заспанная Абриза, спуская ноги с богатого ложа и попадая на самый край ступеньки. Впрочем, Абриза вовсе не была уверена, что перед ней именно Нарджис, а не Хубуб или Хамса. Аль-Асвад, как только удалось справиться с переполохом, устроенным Джейран, отправил Масрура к посредникам и велел приставить к знатной гостье не менее двадцати девушек, причем красивых и знающих толк в музыке. На следующий день привезли столько девушек, что Абриза растерялась и возмутилась - среди них не было ни одной старше восемнадцати лет, а ей самой вот-вот должно было исполниться двадцать, и она уже один раз рожала. Следовало предпринять что-то, чтобы избавиться
      от такого количества юных и прекрасных лиц, но это было посложнее, чем убрать с пути Джейран. В конце концов самых, на ее взгляд, опасных девушек удалось не допустить до царского харима... Но и тех, которые были куплены, вполне хватало для беспокойства.
      - Она говорит, что еще вчера пыталась встретиться с тобой, но ее не пустили, о госпожа.
      - А каково ее лицо? Она из дочерей арабов или из иноземок? - спросила осторожная Абриза, вдруг вспомнив злейшую свою врагиню в Афранджи - тетку Бертранду.
      - Она закрывает лицо краем тюрбана, о госпожа.
      - Значит, евнухи по голосу догадались, что она женщина?
      - Нет, по телосложению, о госпожа.
      - Она молодая?
      - Средних лет, о госпожа. И она в прескверном настроении!
      Бертранду уже нельзя было назвать женщиной средних лет, и Абриза несколько успокоилась. Теперь главное было - достойно сойти вниз.
      К ложу вели четыре узкие ступеньки, и она уже однажды чуть не съехала по ним на пол. Абриза не понимала, почему это в Хире считается особенной роскошью, но не препятствовала Ади аль-Асваду в желании осыпать ее дарами.
      - Какое платье ты прикажешь подать, о госпожа?
      Абриза подумала, что ей непременно предстоит еще сегодня встреча с аль-Асвадом. Раз уж сама судьба лишила его одной из двух невест, значит, он явится побеседовать об этом деле. И Абриза многого ждала для себя от этой беседы.
      Аль-Асвад впервые увидел ее и стал рабом ее красоты, когда она была в зеленом платье...
      - Найдите мне зеленое, о девушки! - приказала Абриза, спускаясь с ложа. Пусть Масрур пошлет за купцами - мне непременно нужно сегодня зеленое платье из китайского шелка! А той женщине пусть скажут, что у меня нет еще в этом городе знакомых женщин среднего возраста, разве что...
      Вдруг она вспомнила о той, что велела ее похитить, и держала в темнице без окон, угрожая смертью ребенка, и потом увезла ее впопыхах, и исчезла бесследно - а обнаружилось это, когда аль-Мунзир и Джудар ибн Маджид вели войско вслед за войском Джубейра ибн Умейра, торопясь в Хиру, и расспрашивали местных жителей, и узнали, что Джубейр ибн Умейр принял небольшой караван, который вез женщин, после чего женщины исчезли, а случилось это поблизости от Хиры.
      Девушки были во дверце новенькими и не узнали бы Хайят-ан-Нуфус, а преданность толстого Масрура и прочих евнухов тоже пока вызывала сомнения...
      - О девушки! - воскликнула Абриза. - Пусть войдут сюда вооруженные евнухи, сколько их там у меня есть! Я приму эту женщину, но только в присутствии всех своих женщин и евнухов!
      Абриза не могла представить себе, что нужно от нее той пятнистой змее, но ожидала зла.
      Нарджис побежала за евнухами, Абриза тем временем выбрала платье изумрудного оттенка, хотя и не такое, как хотелось бы, и села на скамеечку, чтобы девушки убрали ей волосы.
      - Какое алоэ прикажешь ты зажечь в курильницах, о госпожа? - спросила Хубуб, а может, Хамса, пока Нарджис прикладывала к лицу Абризы попеременно нити розоватого, желтоватого, прозрачно-белого - одному Аллаху была ведома его цена, но Абриза еще не знала, насколько редко он встречается, - и даже голубоватого жемчуга для перевивания кудрей и укладывания их вдоль щек.
      - Какое из них самое дорогое?
      - Какуллийское, о госпожа.
      - Значит, его и зажигайте, - не в силах выговорить слово, услышанное впервые, распорядилась Абриза. Вспомнив вдруг самое важное, она вскочила со скамеечки и взбежала на ложе.
      Там под большой подушкой, набитой кусочками беличьих шкурок, лежала джамбия, подаренная ей аль-Мунзиром, дорогая джамбия, чью рукоять украшала бирюза, спутница победоносных воинов.
      Абриза схватила джамбию и задумалась, можно ли к зеленому платью надевать бирюзу. Так она и стояла в размышлении с клинком в руке, когда дверные занавески распахнулись и вошло около десятка вооруженные евнухов.
      Евнухи расступились, Абриза соскочила с возвышения и увидела женщину, чуть выше себя ростом, чуть шире в бедрах, но конец тюрбана уже не закрывал ее лица, да и сам тюрбан она, войдя, сразу же сорвала, так что евнухи окаменели, переводя взгляд с незнакомки на свою госпожу и с госпожи - на незнакомку.
      Сходство лиц было поразительное.
      Эта женщина, одетая в мужской наряд, успела распустить черные волосы так, как распускала их сама Абриза, когда тетке Бертранде или служившим ей девицам не удавалось заставить ее заплести косы. И длины они оказались такой же, и так же завивались тяжелыми жгутами.
      - О доченька! - сказала Шакунта, не двигаясь с места. - Вот я и нашла тебя! О моя Шеджерет-ад-Дурр! Какая же ты красавица!
      Сейчас к ее рукам не были примотаны толстыми ремнями боевые куттары, обагренные кровью, и на ногах у нее не было тяжелых боевых браслетов из наисквернейшего серебра, и волосы не покрылись пылью и грязью от кувырков по окровавленной земле, и рот ее не был оскален, и дыхание, подобное змеиному или кошачьему шипу, не вырывалось громко, одновременно с ударом куттара. Но Абриза узнала ее - ту, что спасла ее из когтей Фатимы!
      - О матушка! .. - прошептала она, впервые в жизни произнося это слово. - Я знала, что ты найдешь меня! О матушка! Как ты похожа на меня!
      И побежала через всю комнату, и повисла на шее у Шакунты, целуя ее в щеки!
      С Шакунтой же произошло нечто неожиданное - руки и ноги отказались ей повиноваться, и хуже того - от избытка чувств она лишилась дара речи, и, будь рядом Саид или Мамед, как она, увы, привыкла их называть, они немало удивились бы этому.
      - Идем, о матушка! - твердила между тем Абриза. - Ты непременно должна поесть с дороги, и мы пошлем невольниц в хаммам, чтобы все для тебя приготовить, и я прикажу принести для тебя все платья, какие у меня есть, чтобы ты переоделась, и прикажу принести ожерелья, и жемчуг, и браслеты, и покрывала! Как прав был тот рассказчик - ты воистину Захр-аль-Бустан, лучший цветок в саду! Я знала, что мы встретимся! О, как ты похожа на меня! Теперь мы никогда не расстанемся!
      Абриза провела рукой по волосам и по щеке матери, и мать ответила ей точно таким же движением.
      - О Шеджерет-ад-Дурр, о любимая! - повторяла Шакунта. - Нам больше нельзя расставаться! Как ты похожа на меня! Мечта моя сбылась, дело мое совершилось... Вернее, половина дела...
      Но Абриза, не поняв, что бы это означало, и не желала сейчас ничего понимать. Радость ее не знала предела, все ее желания осуществились. Недоставало лишь ребенка - ведь вокруг нее собрались решительно все, кто ее любил, и не было больше соперницы!
      Абриза хлопнула в ладоши, вызывая своих невольниц, подаренных аль-Асвадом.
      Вбежали девушки, числом восемь, и, не успев завершить поклона, услышали столько приказаний, что растерялись, ибо на каждую невольницу пришлось не меньше трех или четырех.
      Наконец одна побежала к дворцовой кухне за лакомствами, другая ей вслед за напитками, третья - туда же, за пилавом, и еще одна - снаряжать гонцов в хаммам, чтобы оттуда выпроводили всех и приготовили помещение для невесты аль-Асвада и ее матери, а еще одна - известить через евнухов аль-Асвада о неожиданном событии, а прочие устремились в глубину женских покоев, отдергивая дверные занавески перед Абризой и Шакунтой.
      Абриза вела Шакунту по плотным басрийским коврам, отбрасывая ногами скамеечки черного дерева, выложенными серебром и перламутром, и большие шкатулки с благовониями, и даже лютни в чехлах из атласа, с длинными лентами и узорными золотыми накладками в виде солнц и лун. Она вела мать из комнаты в комнату, предлагая ей выбрать себе помещения по вкусу, чтобы усадить ее на самое богатое ложе, и одарить всем, что предоставил в ее распоряжение аль-Асвад, и выслушать историю своего похищения.
      Сейчас даже эта история не могла бы доставить ей ничего, кроме радости.
      Ведь обстоятельства Абризы были таковы, что воистину ее голова кружилась от восторга.
      Еще совсем недавно она была пленницей в комнате без окон, принуждаемой к непотребствам. И лунного месяца не прошло, как она сидела над умирающим Джеваном-курдом, неведомым ей самой образом спасая его. А потом, когда их, изнемогающих, подобрал в пустыне конный разъезд, и вдруг оказалось, что это - люди Джудара ибн Маджида, которые разосланы на поиски Ади аль-Асвада, и когда Джеван немедленно возглавил отряд всадников, и повел их на поиски Черного ущелья, и потом - когда на берегу потока они встретили Джабира аль-Мунзира, ожидающего в засаде и с луком в руке возвращения тех, кто пошел брать приступом мнимый рай, - потом, в тот час, когда все они соединились, и понеслись выручать аль-Асвада, и скакали, давая коням и верблюдам лишь малую передышку, в Хиру, - все это время Абриза была непрерывно счастлива. Счастлива, невзирая на то, что в Хире, сойдя с коня, она не ощутила под собой ног и едва не повалилась наземь.
      Ее стихи о любви к аль-Асваду, рожденные ею на скаку, повторяло нараспев все войско!
      И она видела, что войско как бы несет ее, прекраснейшую из женщин, с этими великолепными стихами, в дар своему повелителю, прекраснейшему и отважнейшему из мужчин!
      Этот мужчина ради нее поднял мятеж, и рисковал своей жизнью и жизнями своих верных, и сражался, и скрывался, и, лишенный всего, кроме достоинства и благородства, с горсточкой людей бросился на безнадежный приступ, чтобы освободить ее!
      И все вокруг было прекрасно - отчаянная отвага аль-Асвада, и сжигающая душу тревога за его судьбу, и преданность аль-Мунзира, и грубоватая заботливость Джевана-курда, и бешеная скачка к Хире, и город, радостно встретивший своего любимца, и дворец, и лицо Абризы в дорогом китайском зеркале.
      А ведь Абриза сама знала про себя, что особенно чувствительна к красоте и болезненно ощущает ее отсутствие.
      Теперь же ее нашла наконец мать - и мать тоже была прекрасна, и ее зрелой красоте была в землях арабов лишь одна соперница - дочь, Шеджерет-ад-Дурр, Абриза.
      А то, что лежало на всем этом великолепии, как сальное пятно на дорогом наряде, ушло, исчезло, пропало навеки.
      Абриза вздохнула с облегчением, когда бесноватое войско, не признававшее Аллаха и его посланника, убралось из Хиры, и несуразная невеста аль-Асвада - с ним вместе. И возблагодарила Бога за то, что достигла этого, не осквернив уст ложью.
      Но Шакунта напомнила ей о нелепой сопернице.
      - О доченька, - сказала она, держа в каждой руке по дюжине дорогих ожерелий, пока Абриза раскидывала перед ней шелковые и парчовые наряды, а где же ожерелье с черными камнями, которое я надела на тебя той ночью?
      - А разве оно тебе нужно, о матушка? - удивилась красавица. - У нас сегодня день радости, а не день скорби, зачем нам ожерелье с черными камнями?
      - И все же я хотела бы, чтобы ты его носила, - Шакунта усмехнулась, вспомнив ту свою злость на Саида, которую ожерелье усилило многократно. Не каждый день, разумеется, но в некоторых случаях...
      - Так вышло, о матушка, что я подарила его, - призналась Абриза.
      - Кому же ты подарила его? - встревожилась Шакунта. - Скажи - и мы его выкупим!
      - Боюсь, что у нас нет к нему больше пути.
      - Я нашла это ожерелье, когда к нему воистину не было пути! А ты рассталась с ним недавно.
      - О матушка, это ожерелье доставило мне столько неприятностей! .. плачущим голосом сказала Абриза. - Из-за него тетка Бертранда попрекала меня с тех самых пор, как я себя помню! Она говорила, будто я лишила его силы! Всяий раз, глядя на него, я вспоминала тетку Бертранду, будь она неладна! А как оно попало к тебе, о матушка?
      - Как оно попало ко мне?.. - Шакунта вздохнула. - Это длинная история. И я расскажу ее тебе, когда слово, которое я дала, будет выполнено. Так у кого же ожерелье? Раз оно вызывает у тебя плохие мысли, ты никогда больше его не увидишь, но мне оно необходимо. Ведь нам удалось вернуть ему силу...
      И замолчала, сообразив, что без помощи того, кого она привыкла звать Саидом, ожерелье так бы и осталось лежать в шкатулке евнуха Шакара...
      - Я отдала его той девушке, которая спасла от смерти Ади аль-Асвада, отвечала Абриза, но мать ждала еще каких-то объяснений. - Все делали ей подарки, а у меня не нашлось ничего иного...
      - Что же это за девушка и как нам ее найти, о доченька? - не унималась Шакунта.
      - Зовут ее Джейран, а где ее теперь искать, наверно, не скажет никто. Вот если бы она ходила с открытым лицом - ее знал бы весь город!
      - Джейран... - Шакунта задумалась. - Так что же у нее с лицом?
      - Во-первых, у нее на левой щеке написано "звезда аль-Гуль".
      - Странная надпись. Но разве это нельзя смыть?
      - Буквы как будто выложены синей шерстяной ниткой под кожей, о матушка! Я никогда раньше такого не видела, клянусь Аллахом! А во-вторых, она сильно отличается от здешних женщин. Больше всего она похожа на мою двоюродную сестру Берту... то есть, я все эти годы считала Берту своей двоюродной сестрой... Она тоже высокого роста, с худым лицом, нос у нее короткий и немного вздернутый, волосы русые, а глаза - серо-голубые, о матушка. Ты же знаешь, что для арабов все это - признаки уродства! Как странно - а ведь в Афранджи Берту считали красавицей...
      - Но если ее привезли из Афранджи, откуда у нее такое имя?
      - Я не знаю, о матушка, - отвечала Абриза, которая действительно не задумывалась над несоответствием имени и внешности банщицы. - Сама она сказала, что выросла среди бедуинов, а потом ее отдали вместо платы хозяину хаммама.
      - А не сказала ли она, кто ее мать? - задала Шакунта уж вовсе нелепый и неожиданный с точки зрения Абризы вопрос.
      - О матушка, а какое нам дело до матерей банщиц? - искренне удивилась красавица. - И какая еще могла бы быть мать у Джейран, как не жительница пустыни и собирательница сморчков на песчаных холмах?
      - Джейран... - повторила Шакунта. - Бедная Джейран... Бедный подкидыш! Так, значит, ты ее отблагодарила за спасение аль-Асвада ожерельем? Начертал калам, как судил Аллах! Это было проявлением его справедливости... Она заслужила это ожерелье. И пусть она им владеет!
      Абриза удивилась было неожиданным заслугам Джейран, но сообразила, что в Хире наверняка уже толкуют возле всех колодцев о том, как был спасен от казни Ади аль-Асвад, и хвалят Джейран, не подозревая, какая суматоха была во дворце из-за нее и ее бесноватого войска.
      Очевидно, связь между Абризой и Шакунтой, впервые, по сути дела, увидевшими друг друга, воистину была связью матери и дочери, поскольку проявилась в чтении мыслей.
      - А ты хочешь стать женой аль-Асвада, о доченька? - как бы услышав, о чем задумалась Абриза, спросила Шакунта. - Когда я искала тебя в Хире, то со всех сторон только и кричали о том, что он нашел себе жену из тех женщин, что цари приберегают на случай бедствий!
      - Это говорили о Джейран, о матушка. Аль-Асвад действительно обещал ввести ее в свой харим. Но между ними вышла ссора, и она покинула Хиру со своими людьми, и он может считать себя свободным! - весело воскликнула Абриза.
      Шакунта задумалась.
      - Поклянись, что ты не приложила руку к этой ссоре, о дитя! - вдруг потребовала она. - Поклянись, что не ты разрушила ее счастье!
      - О матушка, ссора вышла из-за ее людей, которые сцепились с людьми аль-Асвада, и были взяты под стражу, и она вывела их из тюрьмы, размахивая ханджаром, словно тюрок-сельджук! - воскликнула Абриза, которой вовсе не хотелось посвящать мать в подробности этого дела. - И она увела их из Хиры, и забудем об этом. Ведь она больше не вернется.
      - Знала ли она, что ты любишь аль-Асвада? - продолжала расспросы Шакунта.
      - Я полагаю, что знала, ибо нет в Хире человека, который не слышал бы моих стихов о любви к аль-Асваду! - гордо заявила Абриза. - И скажи сама, о матушка, разве она достойна быть его женой? Он всю жизнь будет угнетен тем, что у его жены на щеке какая-то нелепая надпись, - ты не знаешь всей гордости Ади, о матушка! И он будет удручен тем, что все считают ее безобразной! А мной он будет гордиться - ведь вся Хира видела меня без изара и покрывала, и придворные поэты уже сочинили обо мне множество касыд!
      - О дитя, те же люди, что упрекнули бы его, если бы он взял в свой харим некрасивую женщину, которая, тем не менее, спасла ему жизнь, упрекнут его, когда станет известно, что он женился на женщине с ребенком, прозорливо заметила Шакунта.
      - О матушка, довольно об этом! Мой ребенок уже встал однажды между мной и аль-Асвадом! И из-за этого произошли все бедствия Ади! Сейчас он так рад, что избежал смерти и вернулся в Хиру победителем, что вовсе не вспоминает о ребенке! И я не допущу, чтобы это помешало нашему счастью, клянусь Аллахом! Еще через день или два он непременно вспомнит о нем и пошлет за ним своих людей, и они привезут его... и мы еще насладимся его обществом...
      - Но где твой мальчик? Когда я увижу его?
      Абриза вздохнула.
      - Я не знаю, где он, но аль-Асвад прикажет своим людям узнать, и они узнают, - призналась она. - Ты ведь еще не слышала, о матушка, как у меня появился этот ребенок! А это - плод насилия, и я не хотела его рождения, и родила его лишь потому, что не смогла его вытравить из себя!
      - Собираешься ли ты сама искать его? - сурово спросила Шакунта. - Или ты будешь ждать, пока этим займется аль-Асвад?
      - Разумеется, собираюсь! - выпалила Абриза, но по голосу дочери Шакунта поняла, что говорит в ней испуг перед грозной матерью, единственной, кто мог бы потребовать у нее отчета в судьбе ребенка. А всякий, кто видел Шакунту с двумя куттарами и в боевых ножных браслетах, не стал бы понапрасну искушать ее терпение.
      Тем не менее она не стала корить дочь, а уперлась локтем в колено и опустила голову на руку.
      И Абриза услышала нечто вовсе неожиданное - глубокий и горестный вздох.
      - Ты воистину моя дочь... - пробормотала Шакунта. - Ты увлечена лишь прекрасным и благородным! А то, что не прекрасно и не благородно, не находит пути к твоему сердцу. Знаешь ли ты, о Шеджерет-ад-Дурр, что у тебя есть два брата? Два старших брата?
      - А кто мои братья, о матушка?
      - Почтенные люди из купеческого сословия, я полагаю... О доченька, я не могу корить тебя за то, что ты отдалилась душой от своего сына, ведь я сама, чтобы сдержать слово, бросила двух маленьких сыновей! - воскликнула Шакунта, и это было вторым потрясением для Абризы - она не думала, что ее мать способна говорить таким жалобным голосом.
      - Но мои сыновья остались под присмотром женщин, которым я доверяла! справившись с угрызениями совести, продолжала Шакунта. - И я оставила их в доме их отца, чтобы отыскать тебя и привести к твоему жениху!
      - К моему жениху? - рот у Абризы открылся так, что туда проскочил бы целый апельсин.
      - Да, к жениху, которому я обещала тебя, когда еще только носила ношу, объяснила решительная мать. - Он царского рода, и между нами заключен договор, который я сохранила, и мы скрепили его рукопожатием.
      - О матушка, но ведь я хочу стать женой аль-Асвада! - возразила Абриза.
      - О доченька, я просватала тебя за царевича Салах-эд-Дина еще до твоего рождения! И я искала тебя все эти годы...
      - Только для того, чтобы выдать замуж за этого царевича?!?
      Шакунта во второй раз за недолгое время их встречи лишилась благословенного дара речи.
      - Конечно же, нет, о доченька, я искала тебя потому, что ты была похищена из колыбели, и мне подложили другого ребенка, и это - диковинная история...
      - Я знаю эту диковинную историю! - перебила Абриза. - Я слышала ее у ворот хаммама от уличного рассказчика! И я узнала по описанию комнату в замке своего отца с гобеленом, на котором были Адам и Ева с яблоком, и черное ожерелье своей тетки Бертранды! Это так поразило меня, что я стала искать рассказчика, чтобы купить у него книгу, в которой все это было написано. Но я не слышала самого начала, а там, наверно, и говорилось о этом несуразном сватовстве!
      - О доченька, как это ты называешь несуразным сватовство, которое задумала твоя мать?
      - О матушка, а разве есть для него другое название?
      - Я хотела, чтобы ты вошла в царский харим, о дитя, и заняла там подобающее твоей красоте место!
      - Так и я хочу того же самого! Я хочу стать женой Ади аль-Асвада, а уж если у него - не царский харим, так какого же тебе еще надо? И там я займу место, подобающее моей красоте и моему таланту!
      - Ты говоришь про умение писать стихи? - осведомилась Шакунта.
      - Полагаю, что стихами я прославилась в войске и в городе еще больше, чем своей красотой, - опустив глаза, чтобы хоть так соблюсти скромность, сказала Абриза.
      - А как же быть тогда с договором между мной и царевичем Салах-эд-Дином? Нет, о доченька, ты непременно должна поехать со мной к нему, и сказать, что ты готова стать его женой, и посмотреть на его стыд и позор!
      - Почему это мужчина при взгляде на меня должен испытывать стыд и позор? - Абриза схватила мать за руки и попыталась, вглядываясь в лицо, понять, уж не покинул ли ту разум.
      - Да нет же, о доченька, при взгляде на тебя мужчина должен испытывать восхищение! Но пусть этот скверный Салах-эд-Дин увидит твою несравненную красоту и пусть ему станет стыдно за то, что я сдержала слово, а он, этот враг Аллаха, этот пьяница, которого владельцы всех кабачков узнают по походке, этот взбесившийся пес и опаршивевший волк, этот ишак и сын ишака...
      - О матушка! - отшатываясь от Шакунты в неподдельном ужасе, вскрикнула Абриза. - Ты хочешь отдать меня за скверного пьяницу?..
      - Не бойся, о прохлада моих глаз, я вовсе не желаю видеть тебя женой пьяницы! - заявила Шакунта, так торопясь все объяснить дочке, что самое главное все время оставалось несказанным, а она и не замечала этого. - Но я должна сдержать слово! На это я потратила девятнадцать лет своей жизни, о доченька!
      - Выходит, я должна расплачиваться за то, что ты дала необдуманное слово, и искупать этим девятнадцать напрасно потраченных лет твоей жизни? спросила Абриза, все яснее понимая, что внезапно объявившаяся мать внесет в ее жизнь то, без чего она охотно обошлась бы, - благородное безумие.
      - Как ты можешь называть слово матери необдуманным? Я девятнадцать лет искала тебя, я претерпела множество бедствий, я вырвала тебя из когтей этих врагов Аллаха - и все ради того, чтобы услышать, что мои слова необдуманные?!?
      Задавая этот яростный вопрос, Шакунта действительно забыла, что по меньшей мере десять лет из этих девятнадцати провела в Индии, где славилась красотой и умением побеждать в поединке, где звалась Ястребом о двух клювах, где к ее ногам кидали сокровища, где она была гордостью владык - и одному Аллаху ведомо, что у нее было из близости с теми, кто этой близости домогался...
      Абриза же смутилась. При всей благодарности, какую она испытывала к матери, желание воспротивиться нелепому замыслу крепло в ней, и набирало силу, и подсказывало слова, которых говорить, наверно, не стоило.
      - Да, ты отбила меня у них! - воскликнула Абриза. - И ты крикнула мне беги, доченька! И я побежала! И я с перепугу забежала так далеко, что еле вернулась на место этой стычки! И оказалось, что я там - одна посреди трупов людей и лошадей, без еды и питья, с непокрытой головой под полуденным солнцем, а единственный, кого я застала в живых, был при последнем издыхании, и это Джеван-курд!
      - Разве Джеван-курд погиб в стычке? - не поверила Шакунта. - А кто же тогда разъезжал вчера по рынку, набирая ткани и прочие вещи для своего харима? Все купцы сбежались приветствовать его и сделать ему подарки! И все вопили - глядите, вот Джеван-курд, который едет у правого стремени нашего аль-Асвада!
      - Ему удалось выжить, о матушка... - недовольно сказала Абриза, потому что спасение курда плохо вписывалось в ту картину бедствий, какой она хотела поразить Шакунту и вызвать ее смущение. - И не будем больше говорить о наших неприятностях. Они окончились, и ничто больше не разлучит нас, и я стану женой аль-Асвада, а тебе мы тоже найдем подходящего мужа!
      - Мы непременно должны поехать к Салах-эд-Дину, о доченька! Нельзя, чтобы договор остался невыполненным. Девятнадцать лет жизни потребовалось, чтобы найти тебя, и день, когда я привезу тебя к нему, станет счастливейшим днем моей жизни!
      - Опять ты толкуешь мне про эти девятнадцать лет! - возмутилась красавица. - Почему это я должна всей своей жизнью расплачиваться за то, что ты когда-то заключила договор? Почему это я должна идти в жены к старому, скверному, гнусному пьянице?
      - Вот и я говорю, что он опустился, и утратил былое величие, и не может провести ни дня без кувшина изюмного вина! - подхватила Шакунта. Вино диктует ему все его поступки! Но он должен понять, что он - нарушитель слова! И он должен увидеть тебя! И уразуметь, насколько он тебя недостоин! Инжир - не для вороны!
      - О матушка, а как получилось, что вы вообще заключили этот договор? поняв, что тут дело нечисто, и ни одна женщина не станет так буйствовать из-за старого пьяницы, осведомилась Абриза.
      Ответа она не получила.
      Шакунта долго думала, как покороче и потуманнее рассказать эту историю, чтобы не выглядеть в глазах дочери неверной супругой, плохой матерью, или вообще той купеческой женой из базарных историй, которую старуха сводит с красивым мальчиком.
      - Достаточно тебе знать, что таково было решение твоей матери, произнесла наконец она.
      Абриза надулась.
      - Я действительно не могу никуда ехать с тобой, - сказала красавица. Хотя бы потому, что мой ребенок не найден. Ты искала своего ребенка - а я буду искать своего, и нет мне дела до Салах-эд-Дина! И ты искала ребенка ради соблюдения нелепого договора, а я буду искать его ради его счастья и будущности! Аль-Асвад обещал, что дитя станет наследником царского престола Хиры!
      - А какое отношение имеет твой ребенок к царскому престолу? удивилась Шакунта, и Абриза поняла, что нашла надежный довод.
      - Я родила его от младшего брата Ади, от царевича Мервана.
      И она вкратце рассказала матери историю о том, как аль-Асвад своей честью поручился за ее безопасность, и что из этого вышло.
      - Теперь ты видишь, что мне не до путешествий и женихов, - завершила она, видя, что Шакунта ее не перебивает.
      - Так, значит, тебе нет дела до забот твоей матери? И это - твое последнее слово, о дитя?
      - Да нет же, о матушка, я готова делить с тобой твои заботы, я только не хочу ехать к твоему Салах-эд-Дину! - с тем Абриза приласкалась к матери, но та сбросила ее руку с плеча.
      - Значит, выйдет так, что я не сдержала слова? И девятнадцать лет моей жизни подобны обрывку тряпья или оческу пакли?
      - О матушка! .. - Абриза воздела руки к небесам, ибо нет на свете слов, которыми можно разумно возразить на такие глупости.
      - Нет, о дитя, нет, о доченька, я своего добьюсь! - приходя в ярость, продолжала Шакунта. - Я привезу тебя к Салах-эд-Дину, даже если придется везти тебя связанной в мешке!
      - А чем ты тогда будешь лучше той, что похитила меня и везла в корзине из пальмовых листьев? - дерзко спросила Абриза.
      Шакунта вскочила и произнесла нечто длинное на неизвестном дочери языке, и не было в Хире человека, который понял бы эти слова.
      Она вывезла из Индии не только куттары и боевые браслеты, но и замысловатые выражения, которые приберегаются для самых отвратительных бедствий.
      Высказав на индийском языке все, что она думает о дочери, об аль-Асваде, о Хире и о всех непотребствах этого города, Шакунта развернулась и помчалась к выходу из помещения.
      Евнухов, которые вовремя не убрались с дороги, она расшвыряла двумя ударами - левым локтем и правым локтем.
      Абриза так и осталась сидеть на возвышении, чувствуя, что наговорила лишнего, но искренне веря в свою правоту.
      В конце концов, ни слова лжи мать от нее не услышала.
      Как и аль-Асвад, когда решалась судьба Джейран...
      Опомнившись, она позвала евнухов, и послала их следом за Шакунтой, чтобы узнать, куда та направилась из дворца и каковы ее намерения.
      Но оказалось, что Ястреб о двух клювах - птица, умеющая прятаться и заметать следы.
      Шакунта не выезжала из ворот Хиры - а между тем ее нигде не могли найти.
      И это было крайне подозрительно...
      * * *
      - А разве можно забыть твою щедрость, о господин? - утирая под изаром глаза, спросила вдова. - Уже два месяца, как муж мой умер, и я скоро дойду до того, чтобы просить подаяния, а нашего сына я отдала в ученики к другому цирюльнику еще при жизни мужа. Конечно же, я помню тебя, но ничем тебе помочь не могу. Был бы жив мой муж - он обрил бы тебя и умастил так, как тебе по вкусу! И сохранил бы те тайны, что ты раскрыл перед ним...
      - Прими эти десять динаров, о женщина, - сказал гость, до бровей закутанный в темно-коричневый плащ-аба. - И скажи напоследок, к кому из цирюльников мне лучше обратиться? Есть ли в этом городе среди них хоть один, который был бы разумен и не болтлив, чтобы у меня не треснула голова от его разговоров?
      - Когда стало ясно, что мой муж вскоре предстанет перед райским стражем Ридваном, я пошла к его приятелю и сотрапезнику, тоже цирюльнику, и уговорилась, что он возьмет нашего Хусейна в учение, о господин. И мне кажется, что на этого человека можно положиться. Он живет недалеко от новой мечети, на улице Бейн-аль-Касрейн, а чтобы тебе не расспрашивать прохожих, запомни такую примету - в его доме два окна выходят на улицу, и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, и второго такого дома на улице нет. У него живет черная рабыня по имени Суада, и воистину оно ей к лицу, ибо цветом она как закопченное дно котла. Скажи ей так Шамса кланяется тебе и просит позвать к этому господину ее сына. А если ты уделишь ей от своих щедрот, то это не будет лишним.
      - Я уделю ей от своих щедрот, - сказал гость, но голос его показался вдове странным, как будто мысль о вручении стертого дирхема черной рабыне развеселила этого закутанного человека.
      - Мой сын - кроткий и молчаливый юноша, он возьмет тебя в дом и все сделает по твоему слову, о господин. Он уже умеет не только брить, но даже пускать кровь! - похвасталась вдова. - Ты останешься доволен, о господин, да хранит тебя Аллах и да приветствует!
      - Как вышло, что я никогда не видел в вашем доме твоего сына?
      На сей раз в голосе гостя была некая тревога, смешанная, как показалось вдове, с угрозой.
      - Он почти не выходил к посетителям, о господин, он стеснялся своего увечья. Но теперь Аллах не оставил нам иного пути - ему пришлось пойти в учение, но это к лучшему, может быть, он хорошо усвоит ремесло, станет помощником Абд-Аллаха Молчальника, а потом даже войдет в дело и станет получать долю доходов.
      - Кого это ты назвала Молчальником, о женщина?
      - Цирюльника Абд-Аллаха, о господин, его все так называют, Абд-Аллаха, у которого учится ремеслу мой сын...
      - Цирюльника? Злые же языки у людей, которые дали ему такое прозвище, клянусь Аллахом!
      Из-под изара послышался смешок.
      Закрыв за собой дверь дома, где два месяца назад скончался постоянно бривший его цирюльник, гуль Хайсагур задумался. Время было позднее, и человек, который станет ломиться в такое время в дома правоверных, крича, что нуждается в бритье, непременно будет принят за бесноватого. Да вдова и не полагала, что он займется этим, не дожидаясь утра.
      Ночная темнота позволила ему откинуть с лица край аба.
      Хайсагур пощупал свои щеки.
      То, что украшало их, не было бородой, а скорее волнистой шерстью, причем шерсть росла довольно неудачно, начинаясь чуть ли не от глаз, но оставляя середину лица открытой. Хайсагуру же требовалось прикрыть рот ибо очень трудно при пылкой ученой беседе еще и следить за губами, чтобы не обнажились клыки.
      Накладные усы и борода у него, разумеется, давно имелись, длинные густые усы и весьма почтенная широкая борода, искусно сделанные из настоящего человеческого волоса, но по цвету они отличались от его собственной шерсти.
      Обернувшись по сторонам, гуль убедился, что никто на него не таращится, как ишак на шайтана, быстро сел на каменную скамью у входа и стащил с себя сапоги.
      Он обувался и одевался на человеческий лад лишь когда спускался с гор и навещал, снабженный рекомендательными письмами Сабита ибн Хатема, кого-либо из звездозаконников или иных мудрецов, многие из когорых именовали себя на греческий лад "фалясифы", а науку свою, опять же на греческий лад, - "фальсафа". Самого Хайсагура больше всего интересовали переводчики, и ради них он побывал в Харране и аль-Антакии, а также добрался до Багдада и посетил Дом мудрости, слава о котором гремела в землях правоверных.
      Среди переводчиков он чувствовал себя, как равный среди равных, ибо за соседними столами трудились над рукописями христиане и евреи, правоверные и харранские звездопоклонники, попадались даже язычники-маги, верующие в огонь, приезжали даже из Индии и Китая. Но и христиане были какие-то странные, не в ладах со священством аль-Кустантинии, тем более - с приезжим священством франков, и евреи - более свободные духом, чем их собратья, не видящие мира за пределами Торы, и звездопоклонники склонные исследовать новые религии вместо того, чтобы держаться за свою старую. Этому пестрому обществу для полноты картины недоставало лишь горного гуля, прячущего клыки под накладными усами, - и он являлся, привозя послания от Сабита ибн Хатема, сообщая поправки к звездным таблицам, вносимые ими совместно, добывая новые труды и даже, если не находилось быстро работающего писца, усердно переписывая целые трактаты.
      Встречался Хайсагур и с франками, которые решительно ничем не удивили и не обрадовали его, кроме своей скверной привычки давать городам и селениям новые имена. Он полагал, что священство хранит все же какие-то тайные знания, и был готов выменять их рукописи и книги на свои, имея кое-что, приобретенное как раз для обмена. Но в звездозаконии эти люди намного отстали от мудрецов Харрана, не говоря уж о китайских мудрецах.
      На сей раз он пришел в Эдессу не ради книг.
      Стянув сапоги и замысловато прокляв того нечестивого, который выдумал и изготовил это орудие пытки, Хайсагур размял ноги. Сапожник, смастеривший эти диковинные сапоги на его огромные ступни, пытался придать им изящество, в котором Хайсагур совершенно не нуждался. Он привык, как и все гули, лазить босиком по горам, и изящество для него заключалось в ловкости, с которой нужно перепрыгнуть через расселину или пройти по перекинутому через пропасть бревну. А для того, чтобы взбираться по крутым скалам, тем более обувь не нужна, ибо шершавости их боков недостаточно, чтобы удержать кожаную подошву, и единственное, чему они покоряются, - так это широко расставленные пальцы ног.
      Сапоги Хайсагур надевал, чтобы не утратить уважения людей, ибо человек в большом и дорогом мосульском тюрбане, в длинной фарджии из тонкого полосатого сукна, в белоснежной джуббе поверх нее, не может появиться без обуви - хотя бы потому, что ему для этого пришлось бы взять в хаммаме у банщиц состав, выводящий обильные волосы на ногах!
      Хайсагур попробовал когда-то такую мазь, чтобы сводить шерсть со щек, не прибегая к помощи цирюльника. Но он не догадался спросить, чем уничтожают ее дурной запах. Как и положено гулю, он обладал тонким обонянием, и те два дня, пока он плавал по заводям, избавляясь от зловония, запомнились ему надолго.
      После чего Хайсагур смирился с тем, что в городе, куда он попадает прежде всего, спустившись с гор, нужно найти скромного нищего цирюльника и платить ему за услуги столько, чтобы молчание сделалось для него выгодным. И он нашел такого человека, и тот брил его, не задавая вопросов, но именно тогда, когда его услуги были нужны срочно, выяснилось, что этот несчастный скончался.
      Хайсагур торопился.
      Он шел по следу.
      Гуль-оборотень еще не знал, откуда этот след ведет и куда устремляется, но вещи, которые он обнаружил в райской долине, навели его на самые тревожные размышления.
      Как он и обещал Джейран, Хайсагур вел ее, сколько мог. Он бережно спустил девушку по стене башни, провел по остаткам каменных укреплений и затем по сравнительно безопасному склону, но чем дальше он уводил ее от крепости гулей, тем большего напряжения требовало от него это дело, и последние шаги по пустыне дались и ему, и ей с огромным трудом. Хайсагур знал, что совсем близко - один из тех колодцев, где останавливаются караваны, но, вложив в девушку ощущение правильного направления пути, он не был уверен, что все обойдется совсем благополучно.
      Оставив ее неподалеку от колодца, Хайсагур вернулся в свое мохнатое тело и проделал несколько дыхательных упражнений, изгоняя из легких воздух, не обновлявшийся по-настоящему около суток. Потом он принес снизу пищи и питья Сабиту ибн Хатему (а тот, если и просыпался ненадолго, то снова заснул сном праведника или же младенца, хотя ни тот, ни другой не выпивают для этой надобности по три чашки крепкого хорасанского вина) и занялся делами мнимого рая.
      Возможности оборотня не были беспредельны - он покинул Джейран лишь тогда, когда работа с ее покорной плотью из-за расстояния стала уж очень затруднительна. Но за это время - а времени на бегство из крепости и путь по пустыне потребовалось немало - он узнал все то, что запомнилось девушке за недели ее райской жизни.
      Картина в голове у Хайсагура сложилась причудливая и странная. Если бы он вселился в тело побывавшего в раю мужчины, то, возможно, узнал бы и больше. Многое из того, что сохранила память Джейран, было не изображением местности или людей, а ее отношением к происходившему. Выяснилось, что ей почему-то особенно отчетливо запомнились возмутительные непотребные песенки, насмешившие Хайсагура до слез.
      И перед тем, как спускаться в долину, он задал себе несколько резонных вопросов.
      И первым вопросом было: раз там, в раю, ублажают молодых праведников, не жалея на это дорогих одежд, кушаний, вин, благовоний, а также денег на покупку или похищение красавиц и на содержание вооруженной охраны, то для чего это может быть нужно?
      А вторым вопросом было: если только деньги на устройство тщательно скрытого от людей рая не свалились прямо с неба, то кто дал эти деньги?
      Третьим же вопросом было: почему владельцам долины непременно нужно, чтобы ее принимали за рай, обещанный пророком и населенный гуриями?
      Хайсагур охотно бы поймал и принес в крепость горных гулей пленника, который ответил бы хоть на один из этих вопросов, а редкий человек откажется отвечать, увидев оскаленные клыки. Но пленников не было - были только мертвые тела.
      Хайсагур попал в долину через сутки после того, как по ней пронеслись с луками, стрелами и обнаженными ханджарами Ади аль-Асвад и его всадники.
      Тела все еще лежали на дорожках и в цветниках, ибо некому было похоронить их. Впрочем, дикие звери не попадали сюда, так что похороны можно было бы и отложить. Хайсагур, чье обоняние всегда сильно страдало от скверных запахов, понимал, что праведники от долгого лежания на солнцепеке не обретут райского благоухания, и все же отложил тягостный обряд - так ему хотелось поскорее заняться следами...
      Хайсагур был первым среди гулей, кому довелось проникнуть в долину. Разумеется, они видели сверху, что там живут женщины, но знали они также, что долину охраняют мужчины, вооруженные луками и стрелами, так что похищение красавиц, необходимых для продолжения рода, могло, напротив, привести к истреблению рода. И потому гуль, любознательный по своей природе, получил подлинный праздник любознательности - если не считать вони от мертвых тел.
      Цветы цвели и козочки расхаживали среди кустов так же безмятежно, как три дня назад, когда в беседках и на берегах ручьев пировали праведники. Цветам и козочкам было безразлично - шумят ли крепко подвыпившие мужчины и женщины, или неслышно проходит по узким тропинкам мохнатый гуль - ведь Хайсагур не стал, собираясь в долину, мучать свое крепкое тело поясом от слишком узкого ему халата.
      Живя в крепости, он кое-как одевался лишь собираясь в башню, из почтения к Сабиту ибн Хатему. Тот почему-то придерживался в этом вопросе мнения правоверных - мужчина не должен обнажать перед другими мужчинами то, что оставил ему отец, даже в хаммаме, где случайное падение набедренной повязки - стыд и позор для ее обладателя.
      Хайсагур с большим интересом обошел хаммам, где покорно трудилась Джейран, а также все беседки и дом самозванной Фатимы аз-Захры, в котором царил обычный беспорядок, сопровождающий всякое бегство.
      Там-то гуль-оборотень и напал на странный след.
      Женщина, которая не нашла ничего лучше, как посредством зеленого платья с длиннейшими рукавами и прозрачных покрывал изображать перед простаками дочь пророка Мухаммада, свезла в свое тайное жилище немало дорогих и роскошных вещей. Многие из них невозможно было бы протащить пещерами, даже такими, через которые удавалось провести оседланного коня. Большие каменные скамейки или львы, что, сидя по четырем углам водоема, извергали из пастей воду, требовали усилий не коня, а верблюда. Высокие двустворчатые двери из черного дерева, выложенные полосками червонного золота, тоже, очевидно, прибыли не пещерами, а на кожаном корабле, спрятанном в Черном ущелье.
      Чем больше Хайсагур находил больших и дорогих предметов, тем больше убеждался в высоком сане их обладательницы. Когда же на глаза ему попался небольшой сундук из орехового дерева, он призадумался - в таких сундуках хранились книги у тех немногих ученых франков, кого он недавно встречал в Эдессе, она же - ар-Руха.
      Сундук стоял посреди комнаты, как будто его собирались вытащить и увезти, но обстоятельства не позволили с ним возиться.
      Бродя по брошенному обитателями раю, Хайсагур старался лишний раз не прикасаться к вещам - ибо, хотя человеческий нюх не сравним с изощренным нюхом горных гулей, прикосновение его поросших бурой шерсткой рук могло оставить запах, много чего говорящий охотничьему псу, да и среди людей были обладатели тайных знаний. И если они построили этот рай а затем, поспешно покинув свой приют, вернулись бы за своими сокровищами, - то вовсе ни к чему было им знать, какой гость тут побывал.
      И далее Хайсагура, заглянувшего за водяные часы, так перепугавшие Джейран, тоже ждало нечто удивительное - в занавеске, прикрывавшей ведущую в дальние покои дверцу, в плотной занавеске, сотканной из пряжи тускловатых тонов, да еще подобранных не в лад, он узнал другое творение франков, притом из дорогих - гобелен с большим количеством человеческих фигур, причем по краям шел узор в виде цветочного венка. Насколько оборотень знал, на такое рукоделие мог уйти год работы, или даже более.
      Хайсагур уж решил было, что хозяйка райской долины - одна из франкских бесстыдниц, но при дальнейших розысках опознал в чаше, стоявшей среди китайского фарфора, сосуд, который франки употребляли для своих богослужений. Такой вещи место было в храме - и, надо полагать, оттуда ее и позаимствовали, не имея намерения возвращать.
      Хайсагур еще раз прошел по эйвану и комнатам дома Фатимы, но ничего иного, свидетельствовавшего о христианской вере, не обнаружил.
      Тут он впервые подумал о том, что и сундук, и занавеска, и чаша, скорее всего, часть чьей-то военной добычи.
      Приподняв гобелен, гуль согнулся чуть ли не вдвое и оказался в коридоре, потолок которого был выше косяка, но вот широкие плечи Хайсагура оказались тут не к месту. Те, кто пробирались этим коридором, обладали обычным для человека ростом, но удивительно щуплым сложением. Хайсагур опустился на колени и обнюхал пол.
      Нос его уловил запах, который внушил опасность.
      Хайсагур задом наперед выбрался из коридора и озадаченно почесал в затылке.
      Он лишь хотел убедиться, что по коридору ходили люди, а не какие-то иные существа. И он действительно ощутил запах человеческих ног, причем это были ноги старца, далеко зашедшего в годах, утратившего прежнее здоровье и вынужденного принимать целыми ритлями такие сильные средства для ослабленных, как хандикун и салмавайха. Проходила коридором также молодая женщина, употреблявшая в качестве благовония дорогой мускус из Дарина.
      Он мог бы поручиться, что эти двое - из рода сынов Адама. И все же к запаху их ног примешался иной - змеиный.
      Как будто змея кусала этих людей за обувь, оставляя на вышитом сафьяне свой смертоносный яд! ..
      Теперь Хайсагур с великой осторожностью стал заново обходить мнимый рай в поисках именно этого запаха.
      Он хотел понять - заползла ли сюда змея случайно, хотя ее место пески и камни пустыни, жила ли она здесь в каком-то сосуде, выкармливаемая владельцами рая, или же какой-то враг Аллаха исхитрился подоить змею, забрав ее яд для целей, наверняка подсказанных шайтаном. Кроме того,
      Хайсагур не мог сказать по запаху, идет ли речь об одной змее, или же их тут было много. Если самозванная Фатима обладала подлинным коварством, то она, покидая рай, могла выпустить змей на свободу, чтобы они жалили и губили всякого пришельца.
      И оказалось, что многие дорожки и беседки свободны от запаха, а если он и появляется кое-где, так его принесла молодая женщина. И более того Хайсагур уловил запах скверного растения, именуемого аконит, и безмерно ядовитого. Как получилось, что молодая женщина с маленькими ногами, имевшая обыкновение ходить неторопливо, набралась этого запаха, гуль понять не мог. Он подумал было, что этим зельем травили крыс, - но откуда взяться крысам в этой позабытой Аллахом долине?
      На всякий случай Хайсагур сломал деревце и, ободрав с него ветки, изготовил нечто вроде копьеца, которым шевелил траву и приподнимал ветви кустов. При необходимости он мог ловким ударом этого гибкого копьеца сбить змее голову. Но Аллах избавил его от такого испытания.
      Голубовато-лиловых кистей аконита среди цветов и травы он тоже не обнаружил.
      Разумеется, Хайсагур не мог тщательно обследовать все щели и укромные места, где змее угодно пережидать дневной зной. И все же с каждым шагом он все больше убеждался, что понапрасну тратит время. Змеиный запах был неразрывно связан с запахом старца или молодой женщины, сам по себе он не появлялся. Гуль взбирался даже на откосы до той высоты, где начиналась недоступная обычному человеку крутизна. Там он обнаружил разве что козий запах.
      Когда наступила ночь, он не стал возвращаться в крепость, здраво рассудив, что Сабит ибн Хатем и без его разглагольствований уснет сном праведника. А сделал он вот что - взяв светильник, спустился в те подземелья под хаммамом, которые так отчетливо запомнились Джейран.
      Разумеется, природное любопытство затащило Хайсагура в подпол, где он чуть не застрял между закопченными кирпичными столбиками, подпиравшими пол хаммама, и перемазал шерсть, за которой, как и большинство гулей, следил довольно тщательно.
      Уяснив себе, как действует печь хаммама и каким путем проходит горячий воздух, Хайсагур выбрался наружу, оказался в предбаннике - и тут вдруг услышал человеческие голоса.
      Двое мужчин переговаривались на другой стороне долины, напротив хаммама, где-то возле дома самозванной Фатимы.
      Один из них звал другого, который то ли без нужды сошел с эйвана, то ли без нужды на него взошел.
      Хайсагур подобрался и ссутулился так, как это свойственно гулям, подстерегающим добычу. Пригибаясь, он перебежал райскую долину и затаился в тени высокого эйвана, с перил которого свисали дорогие ковры, так что при необходимости он мог под ними укрыться.
      - О Гариб, о скверный, я не в состоянии поднять этот сундук, а тебя словно шайтан унес!
      - Разве нас посылали за сундуками, о сын греха? - отозвался Гариб из беседки. - Клянусь Аллахом, нам велели взять то, что можно вдвоем пронести в мешках через пещеры, и даже дали целую опись!
      - Кому госпожа давала приказание, мне или тебе, о несчастный, чтоб тебя не носила земля и не осеняло небо? - полюбопытствовал человек, не покидавший дома. - Она хочет, чтобы мы принесли вещи из комнат шейха, и еще те, что остались в ее спальне. А если мы чересчур здесь задержимся, то сюда вломится еще какой-нибудь предводитель безумцев, и мы не выполним приказания.
      - Разве никто не предупреждал госпожу, что путь через Черное ущелье ненадежен? - спросил Гариб. - Он был хорош, пока нужно было доставлять сюда тяжести, а потом от него следовало отказаться.
      - Для тех, кто едет с юга, этот путь - наилучший, - возразил голос из темноты. - И одурманенный банджем верзила - это такая тяжесть, о Гариб, что лучше ее доверить судну, чем человеческим рукам. Мало я разве перетаскал этих несчастных короткой дорогой от причала к первой же беседке? Ведь мало кого из них приносили через пещеры.
      Хайсагур понял, что речь шла о молодых плечистых праведниках, песни которых запомнились Джейран, но что касается лиц - ее память сохранила лишь красивое лицо горбатого юноши, которого звали то ли Хасан, то ли Хусейн.
      Впрочем, лица шейха он в воспоминаниях девушки не обнаружил.
      - Поторопись, о Гариб! - продолжал человек, хозяйничавший в доме мнимой Фатимы. - Или мы безнадежно отстанем от людей Джудара ибн Маджида, да хранит его Аллах и да приветствует! И нам придется добираться до Хиры самим, а это дело опасное! Не станем же мы ждать попутного каравана с охраной!
      - Вовремя же он прислал всадников к нам на помощь, клянусь Аллахом! подтвердил приверженность полководцу и Гариб. - Иначе мы бы так и полегли вокруг верблюдов с женщинами! ..
      А больше ничего он сказать не успел.
      Из темноты возникло и приблизилось к нему заросшее бурой шерстью лицо, почти человеческое, над которым возвышались огромные, круто закрученные рога, подобные рогам антилоп.
      Изо рта высунулись клыки, белизной соперничающие с верблюжьим молоком, и протянулись вперед на целый локоть!
      Огненные глаза, окруженные зеленоватым свечением, воистину глаза посланца шайтана, приникли к его глазам - и душа Гариба улетела...
      Хайсагур прежде всего отволок свое мохнатое тело под свисавшие ковры, помянув скверную Фатиму сердитым словом - эта негодяйка могла бы взять себе в слуги мужей более сильных как телом, так и духом.
      Всякий раз, вселяясь в чужую плоть, Хайсагур прежде всего удивлялся слабости и неповоротливости людей. О том, что сам он был выше любого человека на голову, да и весил вдвое больше, он в первые мгновения накрепко забывал.
      - Но если мы не нагоним войска Джудара ибн Маджида, то лучше нам и вовсе не показываться в Хире, ты же знаешь нрав нашей госпожи! - продолжал незримый собеседник Гариба. - Хотя она и довольна положением дел, но не будем сердить ее понапрасну. Что это ты там копаешься и возишься?
      Хайсагур вспомнил, что Гариб, прежде чем рухнуть без памяти, выронил из рук узел с носильными вещами. В чужой памяти уже запечатлелся этот криво связанный узел и, как бы давая ему имя, прозвучало звонкое женское имя "Хайзуран! "
      - Хайзуран просила меня позаботиться о ее вещах, о друг Аллаха, отвечал Хайсагур, еще не зная имени спутника Гариба. И сразу же увидел лицо невольницы, красивое и смуглое лицо, и ощутил волнение чресел, как бы от предвкушения близости. Очевидно, этот скверный Гариб соблазнил невольницу своей госпожи...
      Для Хайсагура это ощущение было особенно болезненно - он имел в крепости женщину-гуль, но избегал ее, а к дочерям сынов Адама не приближался, боясь от этого бедствий и для себя и, главным образом, для них. Но звездозаконие не могло заменить любознательному оборотню радости сближения. И он остро осознавал это.
      Незримый собеседник Гариба, которому наскучили эти препирательства, вышел на эйван, дав Хайсагуру увидеть себя во весь рост, ибо в комнатах самозванной Фатимы уже горели светильники, а в райской долине, разумеется, было довольно темно.
      Хайсагур прищурился, потому что вид лица неминуемо извлек бы из памяти Гариба и имя его обладателя.
      Мужчина, которого Фатима, или как там ее звали на самом деле, отрядила подобрать позабытые сокровища, был плотного сложения, с толстой шеей и длинными руками, что свидетельствовало у сыновей арабов о хорошем происхождении. На этом основании насмешник Хайсагур, появляясь в городах, придумывал себе имена, достойные царских сыновей, ибо его руки торчали из самых длинных рукавов, и эти велеречивые изобретения принимались без тени сомнения.
      - Мы ничего не сможем тут собрать без факела, о Батташ-аль-Акран, отвечал гуль спутнику Гариба, при первых произносимых словах еще не зная имени этого толстяка. Оно возникло само, и это радовало - оборотень не только освоился в чужом теле, но и раскрыл ларчик, где хранилась память.
      - Ничего и не надо собирать, о сын греха! Довольно того, что оставлено в доме, клянусь Аллахом! Первым делом нужно взять имущество шейха! И сосуды по описи...
      - А где же опись, о Батташ-аль-Акран? - осведомился Хайсагур, выговорив имя с заметной издевкой. Он оценил качества и свойства собеседника, который сошел бы за Повергающего богатырей среди людей хилого сложения, но не среди гулей. Очевидно, и остроумцы, что дали ему прекрасное прозвище, были того же мнения...
      - А разве ее вручили не тебе, о Гариб? - удивился толстяк, но Хайсагур уже лез рукой за пазуху, причем натолкнулся на рукоять маленькой джамбии.
      Он явственно увидел статную женщину, не сближающую на себе краев изара, как велел пророк, а напротив - беззаботно показывающую и оба глаза, и часть щеки, и даже пухлые губы, весьма красивую женщину, которая протянула ему маленький свиток каирской бумаги, и
      услышал голос Гариба:
      - На голове и на глазах, о Сабиха!
      Осознал он также, что место этой женщины возле ее повелительницы было из наилучших, что она была хранительницей важных тайн, а также обладала свободой входить и выходить, что было равнозначно позволению вступать в связи с мужчинами. Еще он узнал, что Гариб помышлял и об этой женщине, только его руки не дотягивались до нее, ибо кошелек не позволял делать достойных ее подарков. И при мысли о крутых бедрах и тонком стане вновь возникло волнение чресел...
      Хайсагур сгоряча пожелал владельцу чресел жениться на богатой и злокозненной старухе, обремененной неутолимыми страстями. Все, что происходило с позаимствованной плотью, он ощущал так же живо, как если бы сам взволновался при мысли о женщине и сближении. Ему же сейчас нужно было сосредоточиться на образах, возникающих перед внутренними очами, а не усмирять своенравный айр, поднимающий голову при единой мысли о раскрывшемся перед ним фардже!
      - Это верно, я забыл про опись, - признался он, не кривя душой. И, продолжая шарить за пазухой, взошел на эйван.
      Бумажка была исписана прекрасным почерком несхи, некрупным и округлым, любимым среди переписчиков книг, и сразу же в ушах Хайсагура зазвучал высокомерный женский голос, голос настолько хорошо образованной красавицы, что ее господин позволяет ей вести ученые беседы с сотрапезниками из-за занавески.
      - Я обучена писать почерками рика, рейхани, сульс, несхи, тумар и мухаккик! .. - произнес он. - И я воспитывалась в великой изнеженности, и научилась красноречию, письму и счету!
      Хайсагур, прежде чем передать развернутый список уже протянувшему толстую руку Батташ-аль-Акрану, быстро оценил отсутствие ошибок, что для женщины было и впрямь поразительно.
      Затем Батташ-аль-Акран прочитал его вслух, спотыкаясь и мучаясь на каждом слове.
      И оказалось, что самозванной Фатиме для полноты счастья недоставало сундука из орехового дерева, в котором лежали вещи, принадлежащие таинственному шейху, и сосудов с какими-то снадобьями из его комнат, а также пенала, который хранился там же.
      Хайсагур подумал, что эта женщина могла бы приказать доставить к ней огромные водяные часы, которые были дороже всех возможных и невозможных сундуков, однако ж не приказала, за что достойна уважения и похвалы.
      Он пошел следом за Батташ-аль-Акраном и сложился едва ли не вдвое, чтобы пройти в низкую дверцу за часами, хотя это было вовсе ни к чему Хайсагур, вселившись в тело Гариба, потерял не меньше локтя своего роста.
      Здесь, в коридоре, освещаемом теперь светильником, должно было пахнуть змеями, однако несовершенный человеческий нос Гариба не улавливал этого тревожного запаха, а собственный нос Хайсагура лежал вместе с прочим телом под эйваном, прикрытый краем ковра.
      Помещение, которое занимал шейх, было обиталищем человека ученого. Хайсагур узнал знакомые книги, порадовался стопкам белой бумаги, оценил изящный низкий столик, хотя не обнаружил другого столика, предназначавшегося для хранения Корана. Но, как он ни пытался, ему не удавалось добыть из памяти Джейран ничего, что имело бы отношение к загадочному шейху. Ни его имени, ни его лица девушка не знала, да и о существовании престарелого праведника не догадывалась.
      Дорого бы Хайсагур, чтобы оказаться сейчас тут в своей истинной плоти, вдохнуть запахи и понять, что за премудрый старец тут обитал и каковы его дела со змеями!
      Обе комнаты, отведенные ему для жилья, были убраны дорогими коврами и кожаными подушками, но Батташ-аль-Акран, сверившись с описью, направился к нише, возле которой стоял еще один низкий столик, уставленный плоскими шкатулками. В нише на полках выстроились бутылочки и пузырьки, все - с плотно притертыми пробками. У некоторых горло было обвязано шерстяными нитками разных цветов.
      Батташ-аль-Акран поднял с ковра подушку и, подцепив острием джамбии нитку шва, распорол ей бок. Вылетело несколько кусочков коричневатого меха.
      - Горе тебе, что ты стоишь, как столб посреди пятничной мечети? обратился он к тому, кого считал своим товарищем Гарибом. - Бери все эти пузырьки и осторожно клади сюда, чтобы они не соприкасались своими боками!
      Хайсагур протянул руку к нише. И сразу же получил сильнейший толчок в бок, от которого отлетел, сел на третий столик, у противоположной стены, и своим весом раздавил стеклянную посудину, пристроенную таким образом, чтобы под ее дно можно было подводить масляный светильник.
      - О Аллах! - в непонятном ужасе воскликнул Батташ-аль-Акран. - Ты бесноватый, или твой разум поражен?!? Тебе не терпится предстать перед Мункаром и Накиром, чтобы они принялись допрашивать тебя о всех твоих грехах? Тебе не терпится хлебнуть кипятка, которым поят грешников в огненной геенне, или гнойной воды? Воистину, все это ожидает тебя, о несчастный! Опомнись, ради Аллаха!
      Хайсагур встал и ощупал тело Гариба пониже спины. Там ощущалась боль. Очевидно, острый осколок, когда полы халата взметнулись, пронзил шаровары и проколол кожу.
      - О Батташ-аль-Акран! - обратился он к своему спутнику. - Я разденусь, а ты посмотри, что это со мной стряслось!
      - Ты собрался показывать мне голую задницу, о сын греха? - прорычав это, Батташ-аль-Акран уставился на раздавленную посудину и вдруг отступил назад, указывая на осколки дрожащим пальцем.
      - Тебе нет спасения, о Гариб, тебе нет спасения! .. Сейчас твоя душа расстанется с телом! ..
      Посмотрел на осколки и Хайсагур.
      Посудина лишь с виду показалась ему пустой, а, возможно, Гариб был близорук. На ее дне засохла тонкой пленкой некая темная жидкость - и толстяк справедливо заподозрил, что она проникла в плоть и кровь его товарища.
      - Ради Аллаха, что же нам делать? - забормотал он. - Один я не справлюсь сро всем этим грузом! О Гариб, как ты себя чувствуешь? Не кружится ли твоя голове, не улетает ли твоя душа?
      Хайсагур еще раз пощупал место, где была царапина.
      - Аллах не допустит, чтобы моя душа вылетела из тела через такое место, сказал он.
      Батташ-аль-Акран посмотрел на него с недоверием.
      Затем он обернул руку краем занавески и принялся складывать в подушку разнообразные пузырьки, неуклюже беря их по одному и размещая посреди кусочков меха.
      Хайсагур прислушался к ощущениям Гариба - и уловил окружившее царапину легкое жжение.
      Оно понемногу делалось весьма неприятным.
      Но на ощупь болезненное место осталось прежним.
      Разумеется, Хайсагур мог в любой миг покинуть тело Гариба и вернуться в свое собственное, но ему требовалось узнать, что за шейх занимался тут возней с сомнительными жидкостями, не говоря уж о прочих вопросах касательно мнимого рая. Поэтому он оставался в неуклюжей, слабосильной и ощущающей боль плоти. И, проделав с другой подушкой то же самое, что Батташ-аль-Акран, он, точно так же обернув руку, складывал пузырьки.
      Впрочем, он не имел намерения возвращать их самозванной Фатиме.
      Хайсагур уже знал, что ему надлежит сделать.
      Следовало просьбами и уговорами добиться, чтобы Сабит ибн Хатем покинул крепость гулей и отправился в Харран Мессопотамский, чтобы показать ученым врачам содержимое кожаной подушки.
      Сам же Хайсагур собирался последовать за Гарибом и Батташ-аль-Акраном туда, куда им велено явиться с сокровищами райской долины, ибо ему хотелось посмотреть на шейха, промышляющего ядами.
      Царапина между тем творила свое скверное дело.
      Плоть Гариба охватил легкий жар.
      Хайсагур забеспокоился - по его неловкости ни в чем не повинный человек оказался на краю могилы. Следовало поискать в нише противоядия пребывая в теле Гариба, гуль не мог сделать этого, а возвращение в собственное тело и обретение собственного нюха было не ко времени Хайсагур еще не успел проникнуть в память Гариба настолько, чтобы вызвать образ таинственного шейха.
      Как это часто с ним случалось, оборотень был чересчур увлечен собственным любопытством - да и какие другие чувства способны были развлечь его, обреченного, при всей своей общительной натуре, на подлинное одиночество и среди гулей, и среди людей?
      К тому же, он всякий раз забывал о слабости человеческой плоти.
      Поэтому Хайсагур дал себе еще немного времени.
      Притом же он искренне надеялся, что человек, который занят изготовлением ядовитых настоев, имеет и сильные противоядия, хотя бы на тот случай, что сам случайно поранится, как поранился об осколок Гариб.
      Вдруг он обратил внимание на то, что Батташ-аль-Акран, уложив в подушку пузырьки, перебирает прочие вещи в комнате, сверяясь со списком. И в руке у него - старинной работы бронзовый пенал для каламов, хитро устроенный глубокий пенал, из бока которого выдвигается чернильница с привинченной крышкой.
      Толстяк открыл это хранилище каламов и пожал плечами.
      - Неужели мы повезем с собой эти четыре ритля бронзы ради кучки тростника, о Гариб? - с сомнением спросил он, и Хайсагур понял, что Батташ-аль-Акран заранее предчувствует радости путешествия через пещеры с тяжелыми мешками за спиной.
      Он подошел и тоже заглянул в пенал.
      - Это самые лучшие каламы, какие только бывают, из Васита, они в меру жесткие, без извилин и с белой сердцевиной, - заметил он.
      - Откуда у тебя такие познания, о сын греха? - осведомился Батташ-аль-Акран, и Хайсагур понял, что Гариб не знает грамоты. - И разве нельзя купить в Хире точно такие же чернила, каламы и нейгат, чтобы чинить их? Клянусь Аллахом, я на рынке за динар куплю и точно такой же пенал, и даже более увестистый!
      Хайсагур снова пожалел о том, что его нос, обладатель острейшего нюха, лежит сейчас в потемках под ковром. Носом Гариба он мог уловить только слабый запах мускуса, добавленного в чернила ради благовония.
      Воистину, что-то с этим пеналом было не так...
      На бронзовой стенке его были нацарапаны чем-то острым некие письмена и, поднеся их к глазам, к несовершенным и слабым глазам Гариба, Хайсагур разобрал кое-какие полустертые слова, кое-что ему объяснившие. Там поминалась вся земля в длину и в ширину, и некий круг небосвода, и предлагалось призвать грохочущий гром...
      Что-то уже слышал однажды Хайсагур об этом пенале - или о пенале, похожем на этот, - и о его владельце!
      Но это было давно, очень давно...
      Вдруг оборотень ощутил, что мысли его мешаются, как будто он уже на грани между явью и сном, так что неизвестно, помнит ли он о существовании пенала в действительности, или же это - пучки пестрых сновидений?
      Царапина, о которой он, притерпевшись к слабому жжению, забыл, стала вздрагивать, как будто ее сжимали в кулаке и отпускали. Это причиняло боль.
      Силы покинули тело Гариба. И его ноги подкосились.
      - Ради Аллаха, что это с тобой?! - воскликнул Батташ-аль-Акран. - Горе мне, он умирает!
      И, бросив пенал мимо мешка, он выбежал из комнат шейха.
      В тот же миг Хайсагур вернулся в свою истинную плоть.
      Сжавшись под эйваном, он убедился, что Батташ-аль-Акран пронесся мимо и исчез во мраке.
      Не задумавшись, почему бы это правоверный покинул умирающего товарища, Хайсагур, не утруждая себя бегом к ступенькам, коснулся рукой перил, достигающих его плеча, и взлетел на эйван, исхитрившись на лету и проскользнуть между деревянными колоннами.
      В несколько прыжков он пересек большое помещение, выходившее на эйван, где стояло богатое ложе мнимой Фатимы, и оказался у дверцы. На сей раз он был уверен, что нагнуться придется лишь чуть-чуть, как это сделал бы Гариб, и треснулся лбом о косяк.
      Благодарение Аллаху, крепкие лбы гулей имеют свойство выдерживать даже удары летящих камней, но бледные наросты на них, благодаря которым и повелись сказания о людях с расщепленными головами, иногда бывают некстати болезненны.
      Хайсагур встряхнулся, прижал пятерней больное место и проскочил в дверцу.
      Гариб лежал возле ниши, тихо бормоча.
      Хайсагур не знал, осознает ли несчастный его присутствие, и потому пробежал к нише не прямо, а вдоль стены, чтобы Гариб не заметил его.
      Шума он не опасался - ведь гули умеют передвигаться бесшумно на своих огромных, косолапо ступающих ступнях.
      Приблизив нос к полкам, Хайсагур наконец вдохнул желанные запахи.
      Некоторые пузырьки свидетельствовали о том, что в состав зелий, еле видных сквозь тусклое стекло, воистину входит змеиный яд, а также нечто еще более скверное.
      Хайсагур уловил омерзительный для всякого гуля запах травы, именуемой "конское бешенство", именно это порождение шайтана, мало действуя на людей, было истинной карой для гулей и лошадей. Однако в смеси с другими травами оно, возможно, тоже могло вредить сынам Адама.
      Но противоядий в нише не было. Ни единого.
      Если бы они были, гуль сразу же определил бы их по причудливой смеси разнообразных запахов, ибо в них обычно входили травы и минералы полусотни видов, а то и более.
      Хайсагур решительно перевернул Гариба на живот, задрал на нем халат и стянул шаровары.
      Царапина, как он и предполагал, была невелика, но ее края почернели.
      Прокляв свою беспечность и любознательность, Хайсагур вцепился зубами в человеческое тело. Он полагал, что успеет выгрызть и выплюнуть кусок зараженной плоти. А если Гарибу не понравится шрам на столь малопочтенном месте - пусть приносит жалобу повелителю правоверных!
      Прокусив кожу, гуль с трудом сомкнул челости и, мотнув головой, вырвал кусок жесткого мяса. Рот наполнился горечью - и Хайсагур поскорее выплюнул отраву.
      Тут он услышал крик.
      Вопил Батташ-аль-Акран, привалившись к косяку.
      Из его рук выпал небольшой кувшин и струйка воды, пролившись из горлышка, коснулась ног Хайсагура.
      Да и что мог сделать правоверный, как не завопить, увидев мохнатого гуля с расщепленной головой и окровавленной пастью, который уже начал пожирать его несчастного товарища?!?
      Хайсагур выпрямился, отбросил тело Гариба и, одним прыжком оказавшись возле толстяка, схватил его за плечи.
      Едва не касаясь шерстью, покрывавшей края лица, и острыми клыками, его усов и бороды, гуль впился глазами в перепуганные насмерть глаза...
      И увидел, что перед внутренним взором Батташ-аль-Акрана стоит вовсе не умирающий товарищ.
      Под вопль ярости, исходивший из женских уст, обладательницы которых толстяк боялся не менее, чем свирепого гуля, выплыло, как бы из-за спины женщины, закутанной поверх сверкающих одежд в прозрачное покрывало, лицо старца...
      И оно также было знакомо Хайсагуру, только он не мог от волнения вспомнить ни имени, ни каких-либо обстоятельств, связанных с этим худым и малоприятным лицом.
      От этих двоих воистину исходила такая опасность, что оборотень пожалел несчастного толстяка, вынужденного повиноваться таким исчадьям шайтана. Тем более, что Батташ-аль-Акран был вовсе не из худших сынов Адама побежал же он искать в долине ручей, чтобы помочь Гарибу хотя бы холодной водой, а ведь с его сложением он запросто мог свалиться с узкого мостика...
      Хайсагур уже ничем не мог спасти несчастного Гариба.
      Но несколько облегчить участь толстяка он мог.
      Нагрузив руки Батташ-аль-Акрана подушками с их смертоносным содержимым, Хайсагур вывел его покорное тело из комнат шейха, спустил по ступенькам с эйвана, заставил положить ношу возле свисающих с перил ковров, а затем бережно доставил через всю долину к дверям хаммама.
      - Я видел страшную змею, - бубнил он при этом, - клянусь Аллахом, я видел пятнистую змею, которая выползла через щель в полу и ужалила Гариба! Горе мне, я ничем не мог помочь Гарибу против этой змеи! А поскольку я не могу появиться с пустыми руками перед своей госпожой, то мне следует, выйдя из пещер, отыскать своего верблюда и верблюда Гариба, но вместо Хиры ехать совсем в другую сторону!
      Сунув толстую руку Батташ-аль-Акрана к нему же за пазуху и достав кошелек, Хайсагур обнаружил там всего несколько динаров и дирхемов.
      Но, расхаживая по брошенному раю, гуль видел немало брошенной среди травы дорогой посуды.
      Подобрав послушными руками толстяка несколько серебряных чашек и небольших кувшинчиков, Хайсагур вспомнил, что в хаммаме хранятся дорогие благовония, о которых, сама того не зная, поведала ему Джейран.
      Гуль направил тело в хаммам и, вызвав перед внутренними очами вид полок с чашами, обвязанными сверху чистой льняной тканью, довольно быстро нашел их.
      Кем бы ни была самозванная Фатима, а на искусно составленные мази она денег не жалела.
      В конце концов халат толстяка с трудом удерживал все, что напихал за пазуху мучимый совестью оборотень.
      Обнаружив это, Хайсагур перепоясал беднягу еще и сложенным вчетверо банным покрывалом. Оно надежно удерживало на груди полы халата, вот только в итоге Батташ-аль-Акран, и без того - обладатель немалого пуза, стал похож на беременную женщину, готовую вот-вот разродиться двойней.
      Убедившись, что зло, причиненное этому человеку его любопытством, хоть немного исправлено, оборотень покинул его тело и вернулся в свое собственное.
      Он сделал все, что мог, для живого, теперь можно было вернуться в помещение, где умирал обреченный.
      Хайсагур полагал, что, если бы не появление толстяка, он мог бы еще успеть прижечь кровоточащую рану - а огонь враждует со змеиным ядом, это он помнил твердо. Теперь драгоценные мгновения были упущены.
      Прокляв того врага Аллаха, что имеет дело со всякой отравой, но не держит про запас противоядий, гуль нерешительно вошел в комнату, где едва дышал несчастный Гариб.
      Он лежал в непристойной позе, кверху задом, не имея силы перевернуться, и шея его оказалась повернута столь неловко, что то жалкое количество воздуха, которое еще могло поступать ему в грудь, проходило через глотку с большим трудом.
      Хайсагур опустился на колено и приподнял этого человека.
      Гариб был, словно мешок с вязкой глиной.
      Но он еще дышал!
      Тут Хайсагура осенило - ведь Сабит ибн Хатем имел в роду врачей, знаменитых харранских врачей! Кто-то из его семьи даже возглавлял по приказу халифа пять знаменитых больниц Багдада, а звали его то ли Сабит ибн Синан ибн Курра, то ли Синан ибн Сабит ибн Курра, а халифом тогда был аль-Мутадид... или не аль-Мутадид?..
      Он с немалым трудом вынес Гариба, прокляв на сей раз другого врага Аллаха - того, что сделал коридор таким узким. Положив его на ложе Фатимы, Хайсагур придвинул огромные часы с бронзовым трубачом вплотную к дверце, так что она пропала из виду для смотрящего. Раз уж в долину проникли всадники аль-Асвада, устроившие тут такой переполох, то могли забраться и другие люди - а Хайсагур хотел сохранить все, что имеет отношение к злокозненному шейху.
      Потом гуль, кое-как поправив одежду человека, перекинул его через плечо и тут только сообразил, что еще нужно каким-то образом повесить на себя подушки с отравой и пенал с обрывками заклинаний. И это оказалось нелегким делом.
      Хайсагуру уже доводилось лазить по горам с ношей на плече - обычно он добывал баранов или коз, но Гариб был тяжелее барана. И потому гуль опасался прыгать через трещины. Он с беспокойством поглядывал на звезды жизнь еще не покинула Гариба, но приходилось торопиться, ведь еще предстояло незаметно пробраться в крепость и внести тело по высокой и крутой лестнице.
      Воображаемая линия, соединяющая звезды Мицар с Алькором, мерцающие совсем близко, и звезду Бенетнаш, все более ложилась набок, указывая на запад...
      К собственному удивлению, Хайсагур доставил несчастного в комнату звездозаконника еще живым.
      Там горели два светильника, а утомленный звездозаконник спал, положив голову на лист, исписанный до середины. И его седая раздвоенная борода была измазана в чернилах.
      Разбуженный до наступления утра, Сабит ибн Хатем ворчал, бурчал и призывал в свидетели звезды, все по порядку. Он с большим трудом отринул пестрые пучки сновидений и уставился на положенное к его ногам тело.
      - Этого человека необходимо спасти, - хмуро сказал Хайсагур, уставший до того, что забыл прикрыть наготу. - Он многое нам поведает. Его зовут Гариб и он отравлен ядом, который убивает, проникая через рану. Даже если у тебя нет противоядия - то, может быть, ты вспомнишь, одну из тех штук, которым обучили тебя маги?
      - Я не могу его спасти, о Хайсагур, - отвечал старый звездозаконник. Если светила предсказали ему смерть от кинжала, напоенного водой гибели, то все лекари мира будут перед этим бессильны.
      - Откуда ты знаешь, что предсказали ему светила? Разве ты составлял его гороскоп? - возмутился гуль. - И неужели светила настолько бестолковы, чтобы позволить ему умереть тогда, когда ему может быть оказана помощь? Я приволок снизу все яды и отравы, какие только обнаружил в конуре того проклятого шейха, и вот принадлежащий ему пенал с каламами, на котором что-то вроде обрывков заклинания! Скажи, о Сабит, разве ты не можешь открыть эти пузырьки, и разобраться в ядах, и придумать противоядие?
      - Меня не этому учили, о несчастный, - горестно признался старец, еще тниже опустив голову, хотя, казалось бы, при его круглой спине ниже было уж вовсе невозможно.
      - С этими ядами связана некая магия! А ты учился у магов их вредным штукам! Когда тебе взбрело на ум изуродовать лицо девушки, ты живо вспомнил, как это делается!
      - Ты говоришь - магия? - окончательно пробужденный от снов настойчивостью Хайсагура, осведомился звездозаконник. Гуль немедленно вложил ему в руку тяжелый пенал.
      - В долине жил шейх, обладатель собрания ядов и этого предмета! быстро сказал Хайсагур. - Посмотри внимательно - вот редкая вещь, скорее сильный талисман, чем обыкновенный пенал! О каком грохочущем громе тут речь? Может быть, в нем - спасение для этого несчастного?
      - Может быть, но я не умею пользоваться этим талисманом, - отвечал Сабит ибн Хатем.
      - Или ты забыл, как им пользуются?
      Хайсагур опустился перед старцем на корточки, и положил ему руки на плечи, и впился глазами в его заспанные глаза до рези в зрачках.
      Он увидел загадочный пенал, который лежал на ладони некой руки, очевидно, левой, а другая рука, правая, закрывала его крышкой. Затем пенал был протянут человеку средних лет с сединой в бороде и в усах, а тот взял его с поклоном.
      - Когда нужда в нем пройдет, ты сохранишь его для меня или для того, кого я пришлю за ним, о Абд-ас-Самат ас-Самуди, - прозвучал мужской голос. - И будь осторожен, ибо разрушительная сила Грохочущего Грома требует не менее сильных заклинаний власти, повторенных трижды и четырежды, а имя Аллаха тебе тут не поможет.
      Гуль-оборотень услышал то, что ему требовалось, - имя владельца пенала!
      Он покинул покорную плоть звездозаконника и, качнувшись, сел на пол.
      - Ты опять что-то сотворил со мной, о сын греха! - напустился на него пришедший в чувство Сабит ибн Хатем. - Мало того, что ты покидаешь меня три ночи подряд, а это наилучшие из ночей, созданных для наблюдения звезд, так ты еще и играешь надо мной свои скверные шутки! Клянусь небом, обладателем путей звездных, я покину эту башню и поищу себе другое место и другого помощника!
      - Кто такой Абд-ас-Самат? - вялым голосом спросил Хайсагур.
      - Пусть звезды покарают меня, если я когда-либо слышал это имя! завопил Сабит ибн Хатем, возмущенный затеями гуля превыше всякой меры. - Ты приносишь мне сюда покойников, и требуешь у меня для них противоядий, и вливаешь мне в брюхо крепкое хорасанское вино в наилучшую для научных занятий ночь! И после этого ты утверждаешь, будто маги обучили меня каким-то штукам, и суешь мне под нос талисман Гураба Ятрибского, и ждешь, будто я сумею с ним управиться!
      Хайсагур поднял на звездозаконника глаза.
      - Вот он лежит перед тобой, этот владелец талисмана, - проворчал он. А ты можешь его спасти, но отказываешься. Ведь маги знают способы, как замедлить в человеке течение жизненных сил, так что он делается наподобие мертвеца, и это дает лечащему время...
      - Да не бросит солнце на тебя благословения! - перебил его Сабит ибн Хатем. - С чего ты взял, что этот человек - Гураб Ятрибский? Он так же похож на Гураба Ятрибского, как бесноватый гуль - на почтенного мудреца! Гураб Ятрибский, да будет тебе ведомо, отмечен печатью такого разума, что его речения и поступки понятны лишь избранным! Он бы не стал иметь дела с ядами, не позаботившись о противоядиях! Да и вообще он бы не стал связываться с ядами, ибо в его власти более сильные средства!
      Хайсагур, у которого от изнеможения глаза уже сами закрывались, понял свою ошибку.
      - Ты прав, о шейх, - покорно согласился он. - Я ошибся, этого несчастного зовут Гариб, а ты говорил о Гурабе. А как талисман, принадлежавший Гурабу Ятрибскому, попал к Абд-ас-Самаду?
      - Абд-ас-Самад оказался в затруднительных обстоятельствах, и Гураб Ятрибский дал ему этот пенал на время, пообещав вернуться за ним, и это было в Багдаде, когда аль-Бариди захватил там власть, так что повелитель правоверных бежал от него в Мосул, - отвечал Сабит ибн Хатем, приняв как должное, что гуль знает о передаче пенала из рук Гураба Ятртбского в руки Абд-ас-Самада. - Предвидя бедствия, многие умные люди покинули тогда Багдад... Погоди, о чем это ты заставил меня толковать?
      - А куда направился Абд-ас-Самад? - спросил Хайсагур. - В Дамаск, в Эдессу, в Харран Мессопотамский, в аль-Антакию? Или еще дальше - в Нишапур?
      - Нет, так далеко он не стал забираться, хотя это и имело смысл, звездозаконник задумался. - Ты прав, он сперва повез свое семейство в Дамаск. А потом собирался еще куда-то... О зловредный гуль, зачем тебе все это?
      - Сперва помоги этому несчастному - а потом я объясню тебе, зачем мне все это, - отрубил Хайсагур.
      Старый звездозаконник склонился над лежащим без признаков жизни Гарибом.
      - А если я помогу ему - ты унесешь его отсюда? - спросил он. - При моих научных занятиях вовсе ни к чему, чтобы рядом стонал умирающий!
      - Насколько я тебя знаю, ты до такой степени погружаешься в ученые занятия, что не услышишь ишачьего рева, - возразил Хайсагур.
      - Ишачьего рева я действительно не услышу, - согласился Сабит ибн Хатем, причем в его старческом голосе была немалая гордость. - Ну так для чего же тебе потребовались Абд-ас-Самад и его семейство?
      - Сперва помоги отравленному, о шейх, - и Хайсагур, уже зная, что любопытство звездозаконника стало залогом спасения Гариба, задрал на том халат и стянул с его зада шаровары.
      Сабит ибн Хатем, обладатель спины, подобной колесу, и без того мог, сидя, коснуться носом раны, нанесенной гулем. Но он склонился еще больше, а Хайсагур поднес к пораженному месту один из светильников.
      - Горе тебе, ты пытался употребить его на ужин?!? - возмутился мудрец.
      - Я выгрыз края раны, которые почернели от яда, - объяснил гуль.
      - Правильно сделал... Этот яд - из тех, что сворачивают кровь. И его попало в жилы не так уж много, просто у отравленного болезнь сердца, и только из-за нее он лишился чувств, - проворчал Сабит ибн Хатем. Впрочем, это лишь мои домыслы, больше я ничего не скажу, потому что больше и не знаю. Если мы дадим ему средство для разжижения крови, то она понесет яд по всем жилам. Так что главное для него теперь - лежать, не двигаясь...
      - Ты можешь сделать так, чтобы он подольше не просыпался? осведомился Хайсагур.
      - Обыкновенный бандж, о несчастный! - воскликнул звездозаконник. - Вон там, у стены, на ковре, под разноцветной подушкой, в шкатулке черного дерева! И перестань требовать от меня магических штук там, где в них нет никакой нужды!
      Хайсагур открыл шкатулку и убедился, что это - как раз тот из пяти сортов банджа, что вызывает мирный и глубокий сон.
      Они развели бандж в вине, и гуль стал осторожно, чтобы отравленный не захлебнулся, лить эту жидкость в рот Гарибу. Шея Гариба вздрогнула - он, сам не осознавая, что творит, совершил глоток и другой.
      Сабит ибн Хатем в это время приготовил, ворча и перечисляя все грехи премени гулей, повязку на рану - но очищать ее пришлось уже Хайсагуру, ибо звездозаконник не вовремя вспомнил, что возня с ранами не входит в условия его ремесла.
      А потом гуль рассказал Сабиту ибн Хатему, какие сокровища обнаружил в долине, показал подушки, набитые кусочками беличьей шерсти и пузырьками с ядом, и спросил, может ли случиться такое, что шейх Абд-ас-Самад и загадочный шейх, обитавший в мнимом раю, - одно и то же лицо?
      Звездозаконник задумался.
      - Я уже давно не участвовал в собраниях мудрецов и магов, - признался он. - Ты сам видишь, что мне попросту не до них. И не так уж много мне осталось жить, чтобы тратить драгоценные ночи на пререкания...
      Тут он вспомнил, как по милости Хайсагура и Джейран упустил время для наблюдений, так что гулю стоило немалого труда вернуть его к теме их беседы. И оказалось, что Сабит ибн Хатем не знает, мог шейх Абд-ас-Самад на старости лет заняться составлением ядов, или же всемогущие звезды не позволили ему такого безумства.
      В конце концов Хайсагур под бормотание звездозаконника заснул.
      А когда он проснулся, то его ноги и спина были накрыты краем тонкого ковра без ворса, из тех ковров, что так хорошо делают бедуины, перед лицом стояли миска с сухим козьим сыром, накрытым двумя лепешками, а также чашка с водой, куда Сабит ибн Хатем, по примеру древних эллинских мудрецов, добавлял немного вина.
      Хайсагур улыбнулся, не стесняясь открыть свои острые клыки.
      Очевидно, то, что связывало их со звездозаконником, было сильнее того, что их разделяло.
      - Я написал письмо, которое ты отнесешь в Багдад, в большую больницу у Сирийских ворот, - сказал Сабит ибн Хатем. - Ты поищешь там Сабита ибн Синана, а если не найдешь, то ступай в другую больницу, на холме возле Тигра, где раньше стоял дворец Харуна ар-Рашида, если только ее уже построили. Придешь туда ночью, чтобы правоверные не ужасались твоей скверной роже! И проживешь там, пока невольники моего племянника не узнают для тебя все о шейхе Абд-ас-Самаде ибн Абд-аль-Каддусе ас-Самуди, запомнил? Погоди, не спеши! Я не дам тебе письма, пока ты не заберешь отсюда этого несчастного! Донеси его до ближайшего колодца! Я полагаю, он еще совершит в жизни немало грехов.
      Вот как случилось, что гуль Хайсагур, побывав в Багдаде, оттуда отправившись по следу уехавшего шейха в аль-Антакию, оказался в конце концов в своем любимом городе - Эдессе, которую дети арабов называют ар-Руха.
      И здесь его ожидало немало удивительного...
      * * *
      - Не думал я, что еще когда-нибудь увижу тебя в Хире, о доченька, сказал Кабур. - Подожди, я прикажу позвать ад-Дамига, вот уж кто будет рад увидеть тебя! До нас доходили слухи о твоих успехах.
      - Я буду рада поклониться ад-Дамигу, о дядюшка! - искренне радуясь встрече, отвечала Шакунта. - Он дал мне больше, чем дали при рождении родители! От них я получила красоту, из-за которой меня преследовали бедствия, а он вложил мне в руки куттары, чтобы я могла обороняться от бедствий.
      - Только ли учителем он был для тебя, о доченька? - прозорливо спросил старый купец.
      - А разве все остальное было запретно? - лукаво удивилась Шакунта.
      Кабур, которого за малый рост и черную кожу арабы прозвали аль-Сувайд, совершенно не изменился за минувшие годы. Уже ко дню первой встречи с Шакунтой он насчитывал не менее шестидесяти весен, а с того благословенного дня прошло почти восемнадцать лет. Но он все еще разъезжал с караванами, торгуя не только дорогим оружием, которое по случаю войны с франками было в особенной цене, но и благовониями, которые его люди закупали на Островах пряностей, и драгоценными камнями с Серендиба, и многим иным.
      Собственно, он и явился невольной причиной того, что Шакунта отвыкла от обычной стряпни арабов, так что первые ее опыты после долгого перерыва на этом поприще оказались плачевны. Арабы едят мясо, и оно для них признак благоденствия, и чем богаче пир - тем больше на нем мясных блюд, и даже породистые кони получают его - правда, сваренным вместе с ячменем или рисом. А индийцы поразили Шакунту тем, что употребляли только растения и злаки с пряностями. Она задала несколько вопросов Кабуру - и выяснила, что индийские жены доживают до преклоных лет, сохраняя статность, свежесть кожи и густые волосы. Вспомнив, на кого делаются похожи арабские жены после тридцати лет, Шакунта решительно отказалась от мяса.
      Позднее, старательно изображая стряпуху, она сперва даже не пробовала свои произведения, помня, что много лет назад она готовила точно так же и все ее хвалили. Потом не удержалась, попробовала, ужаснулась - и стала позволять себе несколько кусочков в неделю.
      Кабур улыбнулся в ответ и подвинул к гостье блюдо с плодами сирийскими яблоками, персиками из Омана, султанийскими апельсинами и нарезанным арбузом.
      - Наилучшее кушанье - это кушанье, которое сделали женщины, над которым мало трудились и которое ты съел с удовольствием, - произнес он. Так ведь говорите вы, арабы? Эти плоды разложила женщина, труда они не потребовали, кроме доставки с базара домой, а удовольствие принесут немалое.
      Шакунта поблагодарила улыбкой и взяла апельсин.
      - Один раз ты оказал мне помощь, о дядюшка, и вот я прихожу к тебе в другой раз, - сказала она. - Знаешь ли, чем окончилось мое дело?
      - Я попробую угадать это по твоему лицу, о доченька, - сказал аль-Сувайд. - Очевидно, ты нашла мага, который осведомил тебя о судьбе твоей дочери, и ты отправилась разыскивать ее... и ты ее нашла, но радости это тебе не доставило!
      - Она неблагодарна, как... как... - Шакунта не смогла подобрать подходящее слово.
      - Как все дети, о доченька, - аль-Сувайд осторожно вынул из ее стиснутого кулака нож, которым она собиралась разрезать апельсин, и сам сделал это. - Вы, женщины, почему-то считаете, что они обязаны быть благодарны, а это не так. И вы страдаете из-за своей ошибки.
      Сок спелого плода капнул на мягкую белую рубаху индийского купца. Он поморщился, ибо уважал безупречную белизну одежды, и стряхнул две капельки.
      - Получается так, что я не могу выполнить договор! - пожаловалась Шакунта. - И чем же я тогда лучше этого гнусного выпивохи Салах-эд-Дина? Я все ей растолковала, я объяснила ей, что девятнадцать лет своей жизни сражалась за то, чтобы не нарушить верности слову, а она не захотела мне помочь!
      - Начертал калам, как судил Аллах, - успокоил аль-Сувайд, протягивая на ладони дольки апельсина. - Если этот договор так много для тебя значит даже теперь, когда ты познала иные радости и иных мужчин...
      - А что у меня в жизни есть, кроме этого договора, о дядюшка? - пылко спросила Шакунта. - Мои сыновья выросли без меня, моя дочь не желает меня видеть! А мой внук...
      - У тебя есть внук?
      - Да, у меня есть внук, мне родила его дочь, и родила от царевича Мервана... - Шакунта задумалась.
      - Стало быть, он имеет какое-то право на престол?
      - Клянусь Аллахом! Ведь именно об этом она мне и толковала! воскликнула Шакунта и рассмеялась смехом человека, который наконец-то и с большим трудом уразумел для себя нечто важное. - Аль-Асвад поклялся, что мой внук станет наследником престола! Вот теперь все они - у меня в руках!
      - Ты хочешь похитить ребенка? - не одобряя, но и не порицая такого решения, спросил купец. - Ведь если он необходим аль-Асваду, чтобы сдержать клятву, то выкуп за него будет огромен.
      - Выкупом за него станет моя дочь! Она утверждает, что выйдет замуж за аль-Асвада! Ну так пусть он даст ей развод, и вернет ее мне, чтобы я отвезла ее к Салах-эд-Дину! В договоре, кажется, ничего не было сказано о том, что я должна привести свою дочь невинной...
      - Действительно ли этот Салах-эд-Дин такой безнадежный пьяница, как ты его описала?
      - Пьяница, гуляка и любитель хорошеньких невольниц, о дядюшка.
      - Но какая разумная мать отдаст свою дочь такому человеку?
      - А я и не собираюсь отдавать, - усмехнулась Шакунта. - Я только привезу ее и введу в его жилище. А потом уж пусть сражается с ней, как знает! Я полагаю, что она сумеет за себя постоять.
      - Так что все дело - в похищении ребенка? - уточнил аль-Сувайд. - Ну, хорошо, у меня найдутся деньги, чтобы ссудить тебе, о доченька, и ты сможешь подкупить его нянек. Но ведь ты ко мне пришла вовсе не за деньгами - иначе бы ты сразу завела о них речь.
      - Когда я шла к тебе, я думала и о деньгах, - призналась она. - Но для меня важнее другое. Я хочу кое-что узнать.
      - Спрашивай, о доченька.
      Шакунта разжевала дольку апельсина.
      - Видишь ли, о дядюшка, ребенка во дворце нет. Он уже похищен. И мне нужно отыскать его похитителей раньше, чем это сделают люди аль-Асвада.
      - Давно ли это произошло? И каковы были обстоятельства? - подумав, спросил старый купец. - Мне важно знать все это, о доченька, ибо я не могу вкладывать деньги в дело ненадежное.
      - Как же ты вкладывал деньги в мое воспитание? - наивно спросила Шакунта.
      Аль-Сувайд пожал плечами, развел руками - и стало понятно, что за доставку ко двору индийского владыки будущего Ястреба о двух клювах он получил-таки кое-какие жизненные блага.
      Сообразив это, Шакунта задумалась.
      - Говори всю правду, о доченька, - подождав немного, попросил купец. Даже если я не смогу вложить деньги во всю эту историю с ребенком, то все же сделаю тебе небольшой подарок.
      - А правда такова... Моя дочь воспитывалсь во дворце франкского эмира.
      - Ради Аллаха, не называй эти каменные сараи дворцами! - попросил купец. - В Афранджи холодные зимы, но иногда мне казалось, что под открытым небом теплее, чем в этих ужасающих дворцах. Потом я понял, в чем дело. Франки устраивают в огромных помещениях очаги величиной с эту вот комнату, и топят их целыми бревнами, и возникает такая тяга воздуха, что выдержать ее совершенно невозможно. Он прорывается снаружи во все щели, и нет тебе от него спасения кроме звериных шкур, из которых у тебя торчит только нос, о доченька!
      - Неужели и Шеджерет-ад-Дурр жила в таких условиях? - Абриза всплеснула руками. - Воистину, вот где истоки дурного нрава! Нельзя быть добрым и сговорчивым, когда испытываешь постоянное раздражение. Но слушай дальше, о дядюшка. Вместе со своей родней она приехала в земли арабов, ведь франки возят за собой на войну все свое семейство, включая грудных детей и дряхлых старцев! Здесь она случайно встретилась с Ади аль-Асвадом и убежала к нему, а он не придумал ничего лучше, как отослать ее к отцу в Хиру, ради ее безопасности. И в Хире царевич Мерван хитростью и силой овладел ею. Бедная девочка убежала обратно к аль-Асваду, он отправил ее в город... в некий город, где она родила...
      Тут Шакунта прервала свою взволнованную речь.
      Она вдруг поняла, что вовсе незачем знать хитрому купцу аль-Сувайду о ее похождениях с фальшивым рассказчиком историй, который был заодно и владельцем хаммама, а также с его учеником, который тоже оказался не тем, за кого себя выдавал.
      - Бедная девочка, - кивая небольшой головой в совсем крошечном белом тюрбане, подтвердил тот.
      - Аль-Асвад тем временем поднял мятеж, чтобы посадить моего внука на трон, а Шеджерет-ад-Дурр похитили вместе с мальчиком.
      - Чтобы повести игру с аль-Асвадом? - осведомился купец.
      - Вот этого я и не могу понять! Как рассказала дочка, ее просто понуждали стать распутной девкой, и, получается, похитили из-за ее красоты. Ребенок же был средством принудить ее, но она, хвала Аллаху, заупрямилась, а тем временем аль-Асвад напал на место, где ее содержали, и мне удалось освободить Шеджерет-ад-Дурр.
      - Он напал, а тебе удалось освободить, о Шакунта? - переспросил Кабур.
      - Начертал калам, как судил Аллах, - объяснила она, и других слов не потребовалось. - Но ребенок остался у тех похитителей.
      - Как ты полагаешь, они узнали, чей это ребенок и каковы его обстоятельства?
      - Боюсь, что они узнали это.
      - Значит, они могут прислать к аль-Асваду посредника, чтобы условиться о выкупе.
      - Когда я много лет назад жила в Хире, то завела знакомства среди женщин, живущих во дворце, которые могут входить и выходить, о Кабур, и теперь я нашла кое-кого из них, и оказалось, что женщины не слышали ничего о ребенке и выкупе. Очевидно, посредника еще не присылали.
      - Теперь, когда аль-Асвад заполучил престол, он может отдать похитителям драгоценных камней и сокровищ по весу ребенка... - задумчиво произнес аль-Сувайд. - Что же они медлят?
      - Вот и я не могу понять, что они медлят. Мне нужна твоя помощь, о дядюшка. Если ты желаешь мне добра, то дай своих невольников, чтобы я разослала их по окрестным караван-сараям. Эти похитители - где-то поблизости. Когда я, освободив Шеджерет-ад-Дурр, снова потеряла ее, то пошла по ее следу, и оказалось, что она встретилась с мятежным войском, которое возглавлял эмир аль-Асвада, Джудар ибн Маджид, и вместе с ним понеслась в Хиру выручать Ади из беды. Я поехала следом, торопясь, но в меру, и всюду осведомлялась еще и о людях, у которых отбила свою дочь. Понимаешь ли, я, чтобы отнять ее, остановила целый караван! И вдруг этот караван вместе с ребенком куда-то подевался, как будто его унесли мариды и ифриты! Так вот, я расспрашивала владельцев ханов и караван-сараев - и оказалось, что войско Джубейра ибн Умейра, которое захватило Ади и прошло по дороге в Хиру за несколько дней до Джудара ибн Маджида, имело в своем составе некий приблудный караван. И на самых подступах к Хире он пропал! Я же не стала задерживаться в пути ради розысков ребенка, потому что хотела как можно скорее увидеть дочь!
      - Боюсь, что игра будет куда серьезнее, чем ты полагаешь, о доченька. Ибо в нее могла вмешаться женщина, которую в городе называют не иначе, как пятнистой змеей. Это - законная жена царя, Хайят-ан-Нуфус, и мать его законного наследника, царевича Мервана. Когда войско аль-Асвада ворвалось в Хиру, из дворца пропали и пятнистая змея, и ее змееныш, и даже сам царь. Народу еще не сказали об этом. Я знаю, что аль-Асвад разослал по всем дорогам, ведущим в Хиру, разъезды, но до сих пор не было гонца с хорошей вестью.
      - Ну и пусть бы пропали на вечные времена! - сказала Шакунта.
      - А ты подумай, о дитя, что сперва был мятежником аль-Асвад, теперь же мятежниками стали они. Хайят-ан-Нуфус на все пойдет, чтобы трон Хиры получил змееныш. Мне не нравится, что она увезла с собой ребенка. Ребенок Шеджерет-ад-Дурр в ее руках - опасное оружие.
      - Как он мог к ней попасть?
      - Этого я не скажу, потому что не знаю. Но посуди сама, о доченька, кому охота возиться с чужим младенцем? Люди из того каравана, у которых на руках он остался, могли сообразить, чей он сын, и сказали себе так: "Горе нам, этого мальчика будут искать, и найдут, и отнимут у нас, и мы пострадаем через него. Не лучше ли самим предложить вернуть его за разумный выкуп?" У них было в таком случае два покупателя - аль-Асвад с твоей дочерью или Хайят-ан-Нуфус. И им следовало очень торопиться. Раз ребенка до сих пор не принесли во дворец...
      Кабур замолчал.
      - Мне нужен этот ребенок! - сказала Абриза. - Он нужен мне, о дядюшка, мне! И я его отыщу. Потом, когда нужда в нем пройдет, я, разумеется, верну его Шеджерет-ад-Дурр.
      - Хайят-ан-Нуфус - опасная противница, - предупредил аль-Сувайд. Если ты - Ястреб о двух клювах, то она - змея о двух жалах.
      - Ястреб хватает змею в когти, поднимается в небо и швыряет ее оземь!
      - Она такая же бабка этого мальчика, как и ты, о дитя... - горестно произнес купец. - И это - тот невозможный случай, когда ястреб и змея породнились...
      - Раз так - то ее игра становится совершенно непредсказуемой, ибо на ее шахматной доске - два будущих царя, и она непременно в один из дней пожертвует кем-то, чтобы второй занял престол и дал ей возможность наслаждаться властью. Но кем - сыном или внуком?
      - Я рад, что ты правильно оценила обстоятельства, - сказал аль-Сувайд.
      Дверная занавеска приподнялась.
      Вошел человек, по виду которого никто бы не сказал, где его родина и кто его родители. Был он темнокож, безбород, скуласт, раскос, с подобным перекошенной звезде шрамом, стянувшим левую щеку, с чрезмерно длинными руками, словом, не из красавцев.
      - О ад-Дамиг! - воскликнула Шакунта, вскочила и бросилась ему на шею.
      * * *
      Хайсагур рассудил здраво - престарелый ученый, а Абд-ас-Самаду ас-Самуди, по его соображениям, было уже очень много лет, путешествуя в окружении учеников, как удалось выяснить в Багдаде, должен искать пристанища среди себе подобных. А именно - среди шейхов, которые учат в мечетях или в школах, построенных при мечетях.
      Он отыскал в Эдессе мечеть, вокруг которой сама собой вырастала понемногу завия - нечто вроде селения, где были помещения для суфийских шейхов-аскетов, их семей и учеников, кладбище, пополнявшееся за счет этих шейхов, а также странноприемные дома для паломников, посещающих кладбище и поклоняющихся гробницам местных святых - все тех же суровых шейхов.
      Входить в мечеть и расспрашивать знатоков Корана о приезжем ученом он не решился - один Аллах ведал, каковы были убеждения Абд-ас-Самада, и если он оказался бы среди противников, то его бы изгнали и предали забвению.
      Поразмыслив, Хайсагур отправился на кладбище, где едва ль не у каждой гробницы сидели старцы, далеко зашедшие в годах, в серых и коричневатых одеждах из грубых шерстяных тканей, в головных повязках поверх маленьких ермолок, и, судя по лицам, непременно соблюдавшие дополнительные посты, ибо это был наилучший способ проявить бескорыстную любовь к Аллаху.
      Иные из них были погружены в размышления, а иные поучали посетителей кладбища, но не толкуя предания из жизни пророка, а рассказывая некие истории с туманным смыслом.
      То, что эти люди сидели не в мечети, где велись споры, а снаружи, внушало надежду, что их не слишком волнуют тонкости толкований Корана, и даже более того - они смотрят свысока на мудрствования вокруг слов пророка, полагая, что достаточно строжайшим образом соблюдать то, что сказано ясно, а Аллах лучше знает!
      Хайсагур прошел вдоль приземистых, выложенных из неровного кирпича, лишенных всяческих излишеств гробниц в поисках шейха, который показался бы ему наиболее подслеповатым, ибо он до сих пор не привел в человеческий вид свое лицо и, как ни прилаживал фальшивую бороду с усами, а возле глаз виднелась его собственная шерсть.
      И он нашел такого на самом краю кладбища.
      Шейх сидел у арки входа, бывшей рослому гулю примерно по висок, на голой земле перед молитвенным ковриком, на котором лежали исписанные листы, брал их поочередно и подносил к самому носу.
      - Во имя Аллаха Милостивого, милосердного! - негромко сказал, подходя, Хайсагур и поклонился с достоинством.
      - Из каких ты людей? - спросил шейх. - Тебе рассказать об усыпальнице и о том, кто в ней лежит? Передать его притчи? Или ты из тех, кто странствует в поисках истины, и уже продвинулся на этом пути?
      - О шейх, я ищу человека, который приехал сюда, спасаясь от преследователей! - быстро отвечал Хайсагур, боясь, что его сейчас усадят возле гробницы и примутся за совместные поиски истины. - С ним были престарелая жена, невольница и несколько учеников. Он переезжал из города в город, и добрые люди сказали мне, что несколько лет назад он приехад в Эдессу... в ар-Руху.
      - Принадлежал ли он к суфиям или их последователям? - строго осведомился старик.
      - Я не знаю этого, - честно признался Хайсагур. - И я полагаю, что он уделял исламу меньше времени, чем полагалось бы в его почтенные годы. Но я должен найти его и известить, что его бедствия окончились, и Аллах сжалился над ним, изменил его положение и облегчил его заботы! Я непременно должен совершить это доброе дело, и я надеюсь, что Аллах, да славится его имя, даст мне такую возможность!
      Возведя к небу глаза при этом восхвалении Аллаха, гуль одновременно выронил динар, который заранее достал из кошелька и держал зажатым в кулаке, под длинным рукавом. Динар с глухим стуком упал на молитвенный коврик, как раз в арку вытканного на нем михраба.
      - Как прозвище этого почтенного человека? - уже куда мягче спросил отшельник.
      - Его прозвище - ас-Самуди, о друг Аллаха, а имя - Абд-ас-Самад ибн Абд-аль-Каддус, - с удивлением замечая, что динар остается нетронутым, отвечал Хайсагур. - И если ты поможешь мне отыскать его, то я пожертвую десять динаров на ту мечеть, которую ты мне укажешь, или на любое доброе дело, по твоему усмотрению.
      - Возьми свой динар, о человек, я не могу помочь тебе, ибо тот, кого ты ищешь, умер, и его жена умерла вслед за ним, а невольница и ученики ушли своей дорогой.
      - Велик Аллах! - воскликнул оборотень. - Нет силы и власти, кроме как у Аллаха! Может быть, ты укажешь мне его могилу? Я бы охотно посетил ее.
      - Я укажу тебе его могилу! - почему-то на это предложение отшельник откликнулся куда охотнее, чем на прочие просьбы. Он встал, оставив динар лежать на коврике, а Хайсагур тоже не стал ради него нагибаться, чтобы не потревожить бороду.
      Гуль решил, что у этого человека в голове - свой список богоугодных дел, в котором указывание заброшенных могил стоит на видном месте, а беседы со странствующими гулями и оборотнями вовсе не указаны. Впрочем, суфии в большинстве своем были людьми с причудами и странностями.
      - Если бы мне удалось найти его близких, я бы позаботился о них, сказал он, неторопливо шагая за отшельником. - Неужели не нашлось лекарства от его болезни? Ведь он был еще вовсе не стар! Я полагаю, что ему было не более семидесяти лет. И он мог бы прожить еще долго, славя Аллаха и совершая добрые дела!
      Хайсагур назвал эту цифру с умыслом - отшельнику, по его разумению, было около восьмидесяти. На самом же деле он был убежден, что Абд-ас-Самад куда старше.
      - Да, он мог бы прожить еще долго, о друг Аллаха! - с внезапной пылкостью отвечал отшельник. - Если бы не связался с этим несчастным, с этим бесноватым, с этим искателем скрытых имамов!
      - О ком ты говоришь, о шейх? - почуяв добычу, быстро спросил Хайсагур.
      - Я говорю о цирюльнике по имени Абд-Аллах, коего он вовсе не заслуживает, и по прозвищу Молчальник, которого он заслуживает равным образом!
      - А что общего у почтенного шейха с бесноватым искателем скрытых имамов? - искренне удивился гуль. - И почему это цирюльники занимаются у вас такими делами? Неужели некому наставить их на ум и запретить им нелепые мудрствования?
      - Вот, вот, те же слова говорят все, кто слышит про этих извратителей Писания! - закивав головой и потрясая руками, воскликнул шейх. Очевидно, близятся последние времена, раз дровосеки и водоносы принялись рассуждать о том, что нужно вернуть верховную власть потомкам пророка! А этот шиит Абд-Аллах - один из самых зловредных, ибо он часами может говорить о том, что скоро явится на землю скрытый имам из потомства Исмаила, который пропал из мира при халифе аль-Мутадиде! И он сбивает с толку всех, кто его слушает, этот скверный шиит, да не пошлет ему Аллах спасения!
      - Но какой же вред мог причинить этот глупец почтенному ас-Самуди?
      - Никто не отправил ас-Самуди на это кладбище, кроме Абд-Аллаха Молчальника!
      - Но каким же образом, о шейх?
      - Ас-Самуди заболел, и врач велел ему сделать кровопускание, и он не нашел ничего лучше, как призвать этого врага Аллаха. Кровопускание было сделано, а через несколько часов ас-Самуди умер, да сжалится над ним Аллах...
      Хайсагур задумался.
      - Такие случаи бывали, о шейх, - сказал он. - Если больному плохо наложена повязка, он может истечь кровью.
      - Вот уж что было сделано на совесть, так это повязка! - возразил старец. - Она была плотная и тугая. Ни капли крови не просочилось из-под нее. Я не удивлюсь, если ас-Самуди и в могилу последовал с этой повязкой. Оно было бы и разумно...
      - А зачем правоверному иметь с собой в могиле такую вещь? - всякий раз, беседуя с людьми, излишествующими в своей вере, Хайсагур поражался причудливому ходу их рассуждений.
      - А затем, чтобы показать ее Аллаху, затем, чтобы в день Суда она свидетельствовала против Молчальника, - объяснил шейх. - И против всех шиитов, извращающих ислам, разумеется! Они считают, что после Мухаммада были и будут другие посредники между сынами Адама и Аллахом! Сейчас я докажу тебе, почему это невозможно и почему их скрытый имам - лживая выдумка...
      Возражать гуль не стал. И за этими пылкими доказательствами они не заметили, как пришли к могиле.
      - Хотя правоверным запрещено молиться в присутствии мертвого тела, но ты мог бы сейчас обратиться к Аллаху, - сказал старец. - Если ас-Самуди был тебе близок и дорог...
      - Я не знал его вовсе, - отвечал Хайсагур, ужасаясь при мысли, что ему придется сейчас опускаться, как положено, на землю, и прикасаться к ней пальцами ног, коленями, ладонями рук, носом и лбом, соблюдая установления ислама. При этом он рисковал опуститься с бородой, но подняться после молитвы уже без бороды.
      - А я рассказал ему кое-что из того, что передали мне наставники, и ему понравилось... - в голосе старца гуль уловил страстное желание вызвать у собеседника любопытство к причудливым притчам суфиев. Но Хайсагур был не из тех, в ком приходится будить любопытство.
      Тяга к новому и неожиданному была в нем поистине всеобъемлюща и неистребима. Никогда еще женщина не волновала его с такой силой, как волновала загадка. Возможно, это было еще и потому, что Хайсагур, наполовину человек и наполовину гуль, сторонился дочерей Адама, боясь принести им непоправимое зло.
      - Какие же истории ты рассказал ему, о шейх? - спросил он.
      Шейх, не отвечая, побрел назад к гробнице, как если бы он был твердо уверен, что Хайсагур последует за ним.
      Там он сел в тень, оберегая от солнечных лучей свои слабые глаза, предложил сесть Хайсагуру, и тогда уж заговорил:
      - Однажды великий Хизр, учитель пророка Мусы, произнес такое предостережение людям: наступит день, когда вся вода в мире, кроме нарочно запасенной, исчезнет, а на смену ей придет другая вода, от которой люди повредятся рассудком. Лишь один человек понял смысл его слов, собрал большой запас воды и спрятал его в надежном месте. В предасказанный день все реки иссякли, все колодцы высохли, и тот человек, удалившись в свое убежище, стал пить из своих запасов.
      Шейх перевел дыхание. Хайсагур всем лицом изобразил внимание - но, увы, большая часть его подвижного лица была скрыта под накладной бородой.
      - Когда он увидел из своего убежища, что реки возобновили течение, то спустился к другим сынам Адама - и обнаружил, что они говорят и думают совсем не так, как прежде, они не помнят, что с ними произошло, и тем более не помнят о предостережении, - продолжал старец. - Когда он попытался с ними заговорить, то одни проявили к нему враждебность, другие решили, что он повредился умом, и проявили сострадание, но никто не проявил понимания.
      Шейх вздохнул - вздохнул и Хайсагур.
      - Поначалу тот человек не притрагивался к новой воде, но прошло немного времени - и он решил пить эту новую воду, потому что его поведение и способ рассуждений, выделявшие его среди прочих, сделали его жизнь невыносимо одинокой. Он выпил новой воды - и стал таким, как все. Тогда он совсем забыл о своем запасе иной воды, а окружавшие его люди сказали вот безумец, который чудесным образом излечился от своего безумия...
      Поведав печальную эту историю, шейх, прищурившись ради остроты зрения, посмотрел в глаза Хайсагуру, ожидая вопросов.
      Но тот молчал.
      Шейх не вовремя напомнил ему о его одиночестве.
      - Не хочешь ли ты знать, откуда известно это предание? - осведомился шейх. - Я вижу, что ты встал на путь размышления и познания...
      - Нет, о почтенный шейх, я только хочу понять, почему из многих историй, которые ты наверняка поведал ас-Самуди, именно эту ты выбрал для меня, отвечал Хайсагур.
      - Потому что именно ты должен поразмыслить о ней, - неожиданно сказал шейх. - Ты из тех, кто стоит между сосудом со старой водой и колодцем с новой водой, и ты слишком молод, чтобы предпочесть старую...
      Вот тут Хайсагур мог бы поспорить с почтенным суфием - они, скорее всего, были ровесниками, только предел человеческого века и предел века гулей не совпадают, и старость приходит к гулям, когда им исполнится полторы сотни лет, или даже более.
      Если бы шейх знал, в каких странах побывал Хайсагур, с какими мудрецами беседовал, какие книги и трактаты переводил в Багдаде, то сам бы попросил его рассказать вывезенные из Китая или из Индии истории.
      Но гуль не стал смущать старца своими похождениями, ибо страстно пожелал понять, что означала притча.
      - А разве это история о молодости и старости? - довольно задиристо спросил он. - Я понял ее как противопоставление мирских забот отрешенности, подробающей мудрому человеку. Не принимающий новой воды отрекается тем самым от непонятных ему суетных безумств, и его ошибка в том, что он не позаботился припасти воды и для собеседников.
      - Я - суфий, и от многого отрекся, - отвечал шейх. - Ты не найдешь в моем жилище ничего лишнего. Но знаешь, что сказал другое суфий, несравнимо более великий, чем я, которого звали Фудайль ибн Айят?
      - Ради Аллаха, передай мне слова Фудайля ибн Айята! - попросил Хайсагур, уже не раз слышавший об этом славном мудреце из Мекки.
      - Как известно, повелитель правоверных Харун ар-Рашил посетил однажды ибн Айята, и спросил его, знает ли он человека, достигшего большей степени отрешенности, чем он сам. И Фудайль ибн Айят ответил: "Твое отречение больше моего. Я могу отречься от обычного мира и его соблазнов, а ты отрекаешься от чего-то более великого - от вечных ценностей".
      Хайсагур задумался.
      Притча повлекла за собой другую, и мысль первой вывернулась наизнанку во второй, и поучение оказалось подобно монете, на которой с одной стороны выбиты одни слова, а на противоположной - совсем другие, как оно, впрочем, обычно и бывает у суфиев.
      Но своего шейх добился - гуль вручил-таки поводья удивления во власть размышления.
      Он мог бы, по примеру тех же суфиев, пуститься в рассуждения о том, что они оба подразумевают под словами "отречение", "обычный мир" и "вечные ценности". Беседа обещала быть длительной и увлекательной, тем более, что подслеповатому старцу она была бы крайне приятна.
      Но любознательность Хайсагура обычно распространялась на вещи, существовавшие в природе, а не в человеческом воображении. И потому он не стал разбираться в причинах и следствиях своего одиночества, которое, если взглянуть с другой стороны, было похвальным отречением от мирских соблазнов, а если взглянуть еще и с третьей стороны - ничего в том не было похвального, ибо совершалось не по доброй воле. Он попросту вспомнил, зачем пришел в эту завию и на это кладбище.
      - О шейх, - сказал он. - Не знаешь ли ты, куда ушли ученики ас-Самуди? Я бы хотел отыскать их и сообщить им то, что предназначалось для их учителя. Возможно, они голодают, и мерзнут ночью, и терпят иные бедствия, от которых я мог бы их избавить.
      Слова эти означали, что гуль прекрасно помнит о пенале с обрывками заклинаний, и желает идти дальше по следу этого пенала, чтобы выяснить, как он попал в руки любителя змеиных ядов и кто этот враг Аллаха.
      - Это благое намерение, - одобрил старец. - Ведь ас-Самуди жил небогато, и после его смерти мало что осталось жене, а уж ученикам и вовсе ничего не досталось.
      Но он не знал, куда разбрелись эти люди. Никто из них не приходил к нему и не прощался с ним перед дальней дорогой.
      Расставшись с шейхом, Хайсагур вернулся в хан, где обычно останавливался, и для удобства размышлений прежде всего разулся.
      Он узнал немного - ас-Самуди умер после кровопускания, сделанного цирюльником Абд-Аллахом по прозвищу Молчальник. И можно было понять, что ас-Самуди и раньше приглашал к себе именно этого цирюльника, яростного шиита, что не нравилось суфийскому шейху, принадлежавшему к суннитам.
      Хайсагур уже слышал это имя от вдовы цирюльника, который обычно брил его. Он, Абд-Аллах Молчальник, взял к себе сироту Хусейна, чтобы обучить его ремеслу и дать ему средства к существованию. Это говорило в пользу бесноватого искателя скрытых имамов.
      Мальчику было около пятнадцати лет, а в этом возрасте правоверный уже может иметь жену, а не только ремесло.
      И еще в этом возрасте он уже присутствует при разговорах старших как собеседник, и задает вопросы, и получает ответы, но еще не обременен подозрительностью, - так что именно Хусейн мог бы рассказать о наследстве ас-Самуди.
      Хайсагур со вздохом принялся натягивать сапоги...
      Улицу Бейн-аль-Касрейн он нашел довольно быстро, и верную примету выходящие на улицу два окна и самое большое дверное кольцо, какое только можно представить, равным образом.
      Но поблизости от дома он обнаружил франков - не из мужей знания, к которым он всегда хорошо относился, а обычных вооруженных франков, мужчину лет тридцати, молодого человека, не достигшего и двадцати, а также двух подростков. Все они держали в поводу лошадей, а подростки еще и нубийского мула, пегого, со спиной высокой, точно возведенный купол, со стеганым седлом, стременами из индийской стали и бархатной попоной животное, предназначенное для женщин из богатых домов.
      Мужчина и молодой человек негромко переговаривались, поглядывая на дом Абд-Аллаха Молчальника, и Хайсагур понял, что они ждут свою госпожу, которая вошла в этот дом уже довольно давно.
      Подростки же перешептывались, и по их веселым физиономиям было видно, что говорят они о чем-то непотребном. Поскольку и эти постоянно косились на двери цирюльника, Хайсагур прислушался и к ним.
      - А потом? - допытывался один, с виду - лет одиннадцати.
      - А потом Ангерран проснулся и увидел, что она не ушла, а спит с ним рядом, укрывшись с головой покрывалом! - отвечал второй, не менее тринадцати или даже четырнадцати лет.
      - И что же он?
      - А что бы сделал ты? Он обрадовался, что она не ушла, и забрался к ней под покрывало, и - вперед! ..
      - Но ведь было уже утро! - испугался за неведомого Ангеррана юный собеседник. - Их могли застать! Разве он не подумал?
      - Я бы об этом тоже не думал! - с гордостью юного мужчины отвечал старший. - И он взялся за дело, и поскакал, и проскакал еще одну милю в дополнение к тем трем, что проделал ночью - если не врет, разумеется...
      - А она? - восхитился этим куртуазным подвигом младший.
      - А она отвечала ему, как подобает - если опять же, он не врет... первый подросток взглянул искоса на беседующих мужчин, и Хайсагур понял, что герой этой истории - один из них.
      - А он? - не унимался мадший.
      - А он проскакал еще одну милю и утомился. И он сказал ей, что лучше бы им расстаться до ночи, потому что сейчас все проснутся, ведь уже рассвело и пора к молитве...
      - А она?
      - Она? Она снова заснула - и это мне кажется очень странным, Готье, как и все, что было потом. Понимаешь, Ангерран врет - и это всем ясно. Он клянется, что ночью к нему пришла девица Элинор, с которой он давно сговорился пожениться. А когда он утром так заорал, будто напали сарацины, и все вбежали туда, и я тоже, то меня вытолкали!
      - А потом?
      - Потом он рассказывал, что под покрывалом оказалось чудовище с клювом, как у орла, и волосами, как змеи, с клыками и с когтями, покрытое чешуей, а на задних лапах были копыта, и еще раздвоенный хвост, и пасть, как у лягушки, и уши, как у осла! .. - увлеченно рассказывал старший, к великому изумлению Хайсагура.
      - Почему же это чудовище не убили и не сожгли? - чуть ли не дрожа, спросил младший.
      - Я не знаю, клянусь всеми святыми! Его почему-то завернули в плащи, вынесли и унесли в покои госпожи. Ты же знаешь, она любит всякие странные вещи.
      - Разве оно не сопротивлялось?
      - В том-то и дело, что не сопротивлялось!
      Гуль усмехнулся - один из собеседников безудержно сочинял, а второй радовался этому вранью, как сказке.
      Он подошел к дверям и ударил дверным кольцом. Звук был сильный и гулкий. Но никто не вышел, не осведомился о посетителе и не пригласил в дом, хотя обычно для этой надобности у цирюльников даже сидят у входа на скамейках невольники. Хайсагур ударил еще раз - и с тем же успехом.
      Старший из мужчин оставил коня своему товарищу и подошел к гулю.
      - О человек, там наша госпожа, - сказал он на языке арабов. - Она там давно. Не беспокой.
      - Добрый день тебе, о воин, - отвечал на языке франков Хайсагур. - Мне нужен не сам цирюльник Абд-Аллах Молчальник, а его ученик Хусейн или даже их черная рабыня Суада. Меня послала женщина по имени Шамса, мать Хусейна, и твоя госпожа не потерпит ущерба от моего прихода.
      Он ударил кольцом в третий раз. Никто не отозвался.
      - Давно ли твоя госпожа вошла туда? - спросил Хайсагур.
      - Давно, друг мой, мы все уже успели проголодаться, дожидаясь ее! незнакомец сразу пожаловал гуля в друзья, но тот не удивился - у франков это было общепринятым обращением, и даже король, подавая милостыню нищему, мог назвать его своим другом.
      - Что же она не отпустила вас, назначив вам время прихода? - удивился гуль. - Это было бы разумно.
      - А когда женщины что-то делают разумно? С ней стряслась некая беда... мужчина помолчал и вздохнул. - Она нуждалась в совете мудреца и мага - а как раз вышло, что она именно этого мудреца разыскивала по всем Святым Землям, и выяснила, что он сейчас в Эдессе, в доме цирюльника, и понеслась в Эдессу, взяв нас с собой! Тут с ней и стряслась беда... А все потому, что она бродила по всяким лавкам, и покупала сарацинские вещи, и совала нос в колдовские дела! Если бы она не была теткой моего сюзерена, ее заточили бы в монастырь и заставили смирять дух покаянием!
      Хайсагур покачал головой и развел руками, как если бы полностью соглашался с собеседником и сочувствовал ему. Затем он взялся за кольцо и ударил в четвертый раз.
      - Даже если эта скверная Суада оглохла, то мог услышать Хусейн и послать ее к дверям, - пробормотал он на языке франков, ибо имел способность, начиная речь на каком-то языке, переходить на него полностью. - Похоже, друг мой, что и в этом доме стряслась беда.
      - Если мы попытаемся выбить двери, сбегутся сарацины - и у нас будут неприятности, - сразу же сообразил франк. - Ведь нас - четверо, ты пятый, а их тут - много сотен.
      - Незачем выбивать двери, - сказал Хайсагур. - Я умею лазить по стенам, и если ты позволишь, я заберусь на стену с седла твоей лошади и выясню, в чем тут дело.
      - По улице ходят люди, - возразил франк.
      - Я проделаю это очень быстро, - пообещал Хайсагур.
      И он действительно одолел стену за те короткие мгновения, пока одни прохожие миновали дом цирюльника, а другие еще не показались из-за угла.
      Абд-Аллах поселился в рабате - так что кривые улицы способствовали затее Хайсагура, да и высокий франкский конь с седлом, подобным царскому престолу, облегчил его задачу. Гуль соскочил во двор и убедился, что там никого нет. Тогда он вошел в проход, ведущий к воротам, и отодвинул засов.
      - Входите, друзья мои, - негромко позвал он. - Я был прав - тут случилось что-то странное. Но не пускайте мальчиков - пусть сторожат снаружи.
      Он вошел в дом первым и увидел неподалеку от порога тело черной рабыни. Быстро склонившись и прикоснувшись к ее лицу, гуль понял, что женщина мертва.
      - О Абд-Аллах, о Молчальник, где ты, ради Аллаха, отзовись! - позвал он на языке арабов. - Мы не причиним тебе вреда!
      Если Абд-Аллах и был в этом доме, то он затаился и молчал.
      - О Хусейн, о дитя! - позвал Хайсагур во второй раз. - Меня прислала твоя мать! Она зовет тебя! Где ты, о Хусейн?
      Но и Хусейн не откликнулся.
      Тем временем вошли двое франков.
      - Где наша госпожа? - спросил младший.
      - Я не вижу никакой госпожи, - Хайсагур обвел взглядом немалое помещение, где цирюльник принимал посетителей, увидел нечто, смутившее его, но не подал виду, и обратился к франкам:
      - Судя по всему, в этом доме жила лишь одна женщина - и вот она лежит мертвая у входа. Вы можете обойти весь дом, не опасаясь, что нарушите неприкосновенность харима, и поискать свою госпожу. Возможно, она нуждается в помощи.
      - Пойдем поищем, - согласился младший. - Хотя если здешние дьяволы унесли ее, я не удивлюсь. Она давно к этому стремилась... Где бы тут могла быть лестница наверх?
      Хайсагур показал - и, стоило этим двум уйти, поспешил к столику, на котором громоздились предметы, наводящие на мысли о магии - позеленевшие сосуды, свитки белого исписанного шелка, круги из красного карнеола и тому подобные принадлежности ремесла магов.
      За столом, незаметная для человека среднего роста, но отлично видная от входа Хайсагуру, была продолговатая куча то ли подушек, то ли одеял, а на кучу наброшена мантия явно франкского происхождения - с меховой оторочкой. Очень не понравились гулю ее очертания - и он приподнял край мантии, и сразу же уронил его, и застыл в задумчивости.
      Под мантией лежала еще одна мертвая женщина - и кончина ее была ужасна.
      Очевидно, это была та, кого безуспешно ждали и сейчас разыскивали франки.
      Хайсагур отошел от тела к столику.
      Он попал сюда, идя по следу шейха ас-Самуди и бронзового пенала. Значит, следовало обнюхать хотя бы пол, ибо нос мог уловить закомые запахи. Хайсагур опустился на четвереньки, подобно получившему приказ псу, и стал изучать ковер в тех местах, где к столу явно подходили.
      И снова он замер - но на сей раз подобно псу, взявшему след.
      Он помнил этот запах - запах змеиного яда!
      В памяти Хайсагура он хранился особо - и был неразрывно смешан со старческим запахом. Узнать его гулю было несложно.
      Владелец пенала был в доме цирюльника совсем недавно - и исчез вместе с
      ним и с Хусейном.
      Хайсагур вскочил на ноги. В этот миг он всей душой жаждал погони.
      И тут он увидел в дверях два лица, одно над другим. Готье и его старший товарищ, забыв о том, что их оставили стеречь лошадей, проскользнули во двор и заглянули в комнату.
      Гулю не следовало в таком состоянии поворачиваться к мальчикам - его рот невольно приоткрылся и вылезли клыки, делающие его похожим на барса в человеческой одежде.
      Мальчики исчезли - и Хайсагур услышал топот их ног. Они молча перебежали двор и выскочили на улицу Бейн-аль-Касрейн, а там уж завопили, что было сил. Но вопили они, разумеется, на языке франков, и никто из прохожих не понял, что они обнаружили в доме цирюльника страшное чудовище.
      Однако двое мужчин, которых Хайсагур отправил в дальние комнаты, могли выйти на крышу и услышать эти вопли. Понимая, что это может случиться в любое мгновение, гуль заторопился. Снова опустившись на четвереньки, он поспешил по ядовитому следу, и оказался у стенной ниши, где на полках стояло имущество цирюльника, и закружил по комнате - но так ничего и не понял.
      Вдруг ему показалось, что запах яда был не только на полу, но и исходил от полок. Хайсагур встал и убедился, что это так - благоухали несколько пузырьков и небольшая шкатулка. Гуль открыл ее - и увидел странного вида нож, клинок которого, округлый и с тупым острием, был короче рукояти.
      Хайсагур озадаченно уставился на нож - и вспомнил, для чего он нужен. Похожие он видел не раз - и они служили цирюльникам для кровопусканий. Гуль склонился над шкатулкой. Лезвие было напоено ядом...
      Он вспомнил, что ему толковал у гробицы шейх о странной смерти ас-Самуди, последовавшей после кровопускания. Шейх сказал также, что покойного, возможно, и похоронили в повязке - так что никто не заметил странных краев надреза. Все сходилось - и, очевидно, неизвестный злодей пошел на убийство ради бронзового пенала, попавшего теперь к Хайсагуру.
      Но, ради Аллаха, куда же подевались все обитатели этого дома? И кто убил женщину, покрытую франкской мантией, столь жестоким способом?
      Времени у Хайсагура было крайне мало - двое франков могли вот-вот появиться в помещении. А источкина сведений у него не было - кроме разве что убитых женщин.
      Оборотню еще не приходилось вселяться в мертвое тело. И это было для него опасной затеей - он не мог бы выразить, в чем заключалась опасность, но безошибочным чутьем гуля ощущал ее. Смерть для него была сокровенным таинством, нарушать которое было запретно. Но иного пути он для себя сейчас не видел.
      Кто-то совершил два убийства - а убивать беззащитных женщин и арабы, и тюрки-сельджуки, и персы, и индийцы, и китайцы, и даже франки - словом, все, с кем только сталкивался в жизни Хайсагур, считали кто - грехом, а кто - постыдным делом.
      - О Аллах, Милостивый, Милосердный! - прошептал гуль. - Я не хочу отнимать добычу у ангелов Мункара и Накира, я только хочу узнать правду, о Аллах, не карай меня за это...
      Хайсагур не был тверд в вере, да и мудрено сохранить эту твердость, прочитав столько книг и узнав столько собеседников. Его самого несколько удивило, с какой пылкостью он, гуль, воззвал к Аллаху. Однако это произошло - и Хайсагур, склонившись над черной рабыней, перевернул ее на спину и впился взглядом в мертвые глаза.
      Он ощутил плотную тьму, принявшую образ стены, он ощутил себя сжатым завернувшейся вокруг него стеной, словно очнулся в узком колодце.
      - О Аллах! - беззвучно воззвал гуль, ибо уста, которые могли бы произнести это, стали навеки неподвижны.
      И ощутил смертельный ужас.
      Он сам, по доброй воле, перешел за грань смерти - и возврата назад уже не было.
      Хайсагур знал, что рано или поздно он эту грань перейдет - и никогда мысль о смерти в нем такого ужаса не вызывала. Очевидно, гулю передалось ощущение этого жалкого старого тела, последнее ощущение, пронизавшее дрожью все его органы!
      - Прибавь, о Аллах! - потребовал Хайсагур, ибо ощутил за стеной ужаса некие образы, его породившие.
      Он совершил усилие, подобно тому, как если бы разрывал перед собой руками тяжелый и плотный ковер.
      Страшная оскаленная морда возникла перед ним, черная собачья морда величиной с большой щит, и голос вышел из пасти, и слух Хайсагура был обожжен непонятными словами:
      - Мертва! Ко мне, о проклятые, и вперед - в Пестрый замок!
      Гуль очнулся и несколько мгновений глядел вверх прежде, чем осознал, что сам он лежит возле тела рабыни наподобие трупа.
      Услышав голоса франков, Хайсагур вскочил на ноги. Они, несомненно, услышали с крыши вопли мальчишек!
      Хайсагур выскочил во двор, перебежал его и вскарабкался на стену.
      Несколько правоверных окружили перепуганных подростков, и нашелся человек, знающий несколько слов на языке франков, и, судя по гомону, людям удалось понять, что в доме цирюльника неладно. Лошади же стояли у стены без всякого присмотра.
      Хайсагур соскочил прямо в седло, ударил коня пятками, люди шарахнулись а он, ухватившись за гриву, поскакал прочь.
      * * *
      Шакунта выехала из Хиры вместе с караваном, где были в основном индийские купцы и купцы-арабы, возвращавшиеся из Индии.
      Нельзя сказать, что они хорошо ладили между собой, но Хира была не из больших городов, привлекавших множество торгового люда, и если бы каждый из них стал ждать приятного попутчика, который бы не был его соперником на рынке, то застрял бы в Хире надолго. Или же двинулся в путь с малым числом верблюдов и скромной охраной, на радость пустынным разбойникам.
      Предусмотрительный аль-Сувайд снабдил ее деньгами, животными, рабами и даже товаром, хотя рабы и товары ей вовсе не принадлежали. Она записала, в каких городах и в каких ханах ей следует оставить на хранение тюки, а также к кому из купцов на рынках оружейников следует обращаться, передавая поклоны от аль-Сувайда.
      Он заключил договоры с арабскими купцами во многих крупных городах, так что, куда бы ни привел Шакунту след ребенка, она могла рассчитывать на помощь - в разумных пределах, естественно.
      В дороге она держалась с индийскими купцами, потому что арабов несколько раздражал ее вид.
      Им не нравилось, что женщина, пусть даже красивая, одета на мужской лад, а лица почти не скрывает. Они, возможно, выругали бы Шакунту за бесстыдство и пренебрежение установлениями ислама, но один вид двух черных рабов, следующих за ней наподобие двух теней, внушал отвращение к ссорам с их владелицей. Тем более, что эта женщина, очевидно, была подругой кого-то из индийских купцов, и ее господин не возражал против такого непотребства.
      Индийским же купцам было совершенно безразлично, нарушает Шакунта установления ислама или нет. Более того - поскольку аль-Сувайд предупредил их, что они сопровождают Ястреба о двух клювах, то они даже были рады, что Шакунта одета удобным для сражения образом. Ведь в случае нападения она одна стоила четверых, а то и пятерых бойцов.
      И всякую ее просьбу они выполняли охотно.
      В основном Шакунта просила их присматривать за своими верблюдами и тюками. По пути следования каравана она, увидев вдали селение, пересаживалась с верблюда на коня, брала черных рабов и скакала туда расспросить жителей.
      Аль-Сувайд выяснил, через какие ворота бежала Хайят-ан-Нуфус, увозя своего никчемного сына Мервана и престарелого супруга, а также ребенка Абризы. По просьбе Шакунты он оплатил молчание привратников, чтобы аль-Асвад и Абриза, опомнившись после свадебного торжества, не сразу пошли по верному следу. Впрочем, ему и самому было выгодно стать посредником в деле возвращения наследника престола.
      Шакунта опять поставила перед собой цель - но на сей раз она не металась, как в поисках дочери, оплакивая свое бессилие. Достижение цели уже давно сделалось ее ремеслом, о чем она не подозревала.
      Она знала, что именно этой дорогой увезли ребенка. И получала тому подтверждения. Но с каждым новым признаком того, что она взяла верный след, Шакунта все более ощущала в себе ярость погони.
      И если бы кто-нибудь разумный напомнил ей, что все это она затевает ради того, чтобы проучить Салах-эд-Дина, она сперва искренне удивилась бы.
      В ее жизни было нечто, о чем она не желала вспоминать. Среди множества ночей была ночь, воспоминание о которой Шакунта желала бы засадить в кувшин, наподобие джинна, запечатать печатью Сулеймана ибн Дауда и кинуть в самый глубокий из колодцев.
      В ту ночь сбылась ее мечта о прекрасном царевиче, в ту ночь осуществилась ее любовь - но Шакунта, подобно стреле, выпущенной сильным, но не сделавшим поправки на ветер лучником, пролетела над целью и пронзила нечто, расположенное гораздо дальше.
      Она, притворившись захмелевшей, полагала почему-то, что человек, которого она в течение долгих месяцев добровольно называла господином, человек заведомо нетрезвый, заведомо бородатый, обладатель сходящихся бровей, но и сварливого нрава тоже, в тот миг, когда погаснет светильник и страсть достигнет своего предела, обратится в четырнадцатилетнего юношу с первым пушком на щеках, подобному луне среди звезд, мягкому в словах, совершенному по стройности, соразмерности, блеску и красоте!
      Но этого, разумеется, не случилось.
      И желанные ей объятия были объятиями мужа, обладателя зрелой страсти.
      Шакунта полагала, что желание близости с юным Салах-эд-Дином сожгло ей душу много лет назад, да так, что пришлось поставить между ним и собой преграду в виде договора о Шеджерет-ад-Дурр. Но наутро после той ночи она, потрясенная, осознала, что оба они для нее навеки желанны и недоступны, и юный Салах-эд-Дин, и зрелый Салах-эд-Дин, одинаково недоступны, зато желанны по-разному...
      Размышляя обо всем этом, Шакунта покачивалась, как бы в полудреме, сидя на большом верблюжьем седле.
      Вдруг верблюдица остановилась.
      Шакунта приподнялась - и поняла, в чем дело.
      Караван подошел к колодцу - но колодец был окружен людьми, поившими свой скот, так что для вновь прибывших там бы не было места. Приходилось ждать в отдалении, но некоторые купцы, оставив груз под присмотром невольников, поехали к колодцу в надежде увидеть там своих знакомцев или даже родственников.
      Присоединилась к ним и Шакунта.
      Не желая слушать упреки и поношения, она ехала позади всех и приблизилась к колодцу лишь убедившись, что ее попутчики заняты беседой.
      Ее внимание привлекли купцы, чей скот был уже напоен, так что они скучали в ожидании. Их было трое - один почтенный и достойный, высокого роста и плотного сложения, с холеной бородой, в которой уже виднелась седина, другой - одного с ним роста, но с лицом не столь полным, с бородой не столь длинной, безупречно черной, а третий - совсем еще мальчик, чьи густые брови сходились на переносице так же, как у тех двоих. И, поскольку они держались вместе, Шакунта поняла, что они родственники, возможно, даже братья.
      Все трое носили одинаковые белые тюрбаны и джуббы, так что по их одежде нельзя было судить о их богатстве, и все же по осанке и достоинству Шакунта отнесла их к владельцам многих лавок и складов с товарами.
      Подъехав поближе, сойдя с коня и передав поводья невольнику, Шакунта разглядела лицо самого юного из купцов и поразилась его удивительной красоте. Воистину, все ее свойства проявились тут - гладкость кожи, красивая форма носа, нежность глаз, прелесть уст, стройность стана и привлекательность черт. Единственно завершение красоты, волосы, отсутствовали, ибо купцам и детям купцов не полагались длинные локоны воинов.
      А если бы еще и волосы украшали мальчика - то он был бы очень похож на юного Салах-эд-Дина в ту ночь, когда к царевичу привели прекрасную Захр-аль-Бустан... впрочем, и того царевича, и той Захр-аль-Бустан больше не было среди живущих, их сменили совсем иные люди, отрекшиеся даже от прежних имен...
      А что касается мальчика - то более всех имен подошло бы ему имя Аджиб, свидетельствуя об удивлении правоверных перед столь красивым лицом.
      Шакунта, вздохнув о былом и прикрыв лицо, подошла к купцам и поклонилась. Два невольника, ведя в поводу коня, следовали за ней, как бы давая понять, что эта женщина - не простого рода и обладательница богатства.
      - Мир вам, о друзья Аллаха! - сказала она. - Превратности времен заставили меня надеть этот наряд и первой обращаться на дорогах к мужчинам. Но если мое избавление от бед придет через вас - милость Аллаха будет с вами вечно!
      - Простор, привет и уют тебе, о госпожа! - отвечал старший. Спрашивай мы готовы ответить.
      - Я ищу похищенного ребенка, годовалого мальчика, подобного луне в ночь полнолуния, последний вздох моего сердца и отдых моей души, и его увезла женщина моих лет, которая путешествует с многими другими женщинами, и при ней должен быть ее сын, безбородый юноша, но, возможно, он поехал другой дорогой. Ради Аллаха, не встречали ли вы по дороге каравана, похожего на тот, который мне нужен? - спросила Шакунта как можно более почтительно.
      - Нет, такого каравана мы не встречали, - подумав, сказал купец.
      И все же Шакунта была уверена, что Хайят-ан-Нуфус скрылась бегством именно по этому пути.
      Будь она на месте пятнистой змеи, то постаралась бы избавиться от большинства сопровождавших ее женщин, от которых одно беспокойство...
      - О друзья Аллаха, а не предлагали ли вам на этом пути купить невольницу? - продолжала свои расспросы Шакунта. - Вместе с ребенком исчезла его кормилица, и та женщина, скорее всего, захочет сбыть с рук свидетельницу своего преступления. Может быть, вы видели обессилевших лошадей или верблюдов, брошенных их владельцами? Расскажите мне, что вы встретили на пути, да будет моя душа за вас выкупом! Может быть, я нападу на след ребенка!
      Самый юный купец дернул за короткий рукав джуббы самого старшего.
      - Давай расскажем ей про одержимого! - попросил он. - И красиво, как на пиру для сотрапезников!
      Даже голос мальчика напомнил отчаянной воительнице Салах-эд-Дина и те слезы, которые пролила она, страстно желая и не имея права войти в его харим.
      - Воистину, эта история - из тех, что годятся для сотрапезников, усмехнулся средний из купцов. - Но ведь ты ищешь ребенка, о женщина, а нам Аллах послал на пути нечто совсем иное.
      - Во имя Аллаха милостивого, милосердного! - воскликнула Шакунта. Что бы это ни было - расскажите мне, о дети арабов! Уже многие дни я собираю колючки вместо фиников! И след, оставленный той пятнистой змеей на песке пустыни, может оказаться невнятным для всех, кроме меня! О молодец, если ты известишь меня об этом деле - милость Аллаха не оставит тебя!
      Последние слова были обращены к мальчику, от чего тот приосанился.
      - Говори, о Аджиб! - позволил старший из купцов. - Где вы там, о Али-ибн-Зейд, о Абд-аль-Ахад? Спустите с верблюдицы старца! Ему не вредно будет размять ноги! И присмотрите, чтобы он сходил по малой и большой нужде! Когда караван тронется в путь, мы не станем ради него останавливаться, клянусь Аллахом!
      Но мальчик подождал, пока невольники прикажут верблюдице лечь и распутают покрывала на неподвижном всаднике.
      - Разве он связан, о друзья Аллаха? - удивилась Шакунта.
      - Нам пришлось привязать его к седлу, - объяснил мальчик Аджиб, сперва взглянув на старших и убедившись, что они позволяют ему отвечать. - Он так далеко зашел в годах, что не отличает кислое от горького.
      - А ведь этот человек - из благородных... - задумчиво произнесла Шакунта, глядя, как уверенно старец выпрямился и встал впереди невольников, направляясь к месту, избранному для отправления естественных нужд. - Он из тех, кто повелевал мужами...
      - Рубаха, в которой он был, расшита золотом, и мы взяли ее себе в уплату за благодеяние, а ему дали одежду попроще, и тюрбан, и джуббу, и башмаки, ибо на нем не было ничего, кроме той рубахи, - сообщил старший из купцов. - Продолжай, о дитя, отвечай на вопросы!
      - Мы нашли этого человека в стороне от тропы, - сказал Аджиб. - И сперва испугались, потому что его явление было похоже на козни ифритов, джиннов или гулей.
      Мальчик и лицом, и голосом постарался передать этот испуг, вызвав в закаленном сердце женщины нечто вроде умиления.
      - Как же такой старец мог уподобиться ифриту, о почтенные? - с сомнением глядя вслед высокопарно шествующему старцу, спросила Шакунта.
      - Очевидно, его спутники приняли его за умершего и похоронили, о госпожа, - отвечал Аджиб. - И они, как это водится у многих народов, обложили его тело камнями, чтобы дикие звери не добрались до него. Мы проезжали мимо, устроили стоянку и услышали раздирающие душу стоны. Сперва мы решили, что это крики раненого, взяли факелы и поехали на розыски. И вдруг мы видим стоны доносятся из-под кучи камней! Мы отступили, посовещались, и, благодарение Аллаху, среди нас нашелся милосердный человек. Он сказал, что голоса гулей ему известны, а это - голос человека. Мы не пускали его, но он, чтобы успокоить нас, призвал имя Аллаха, подошел к этой могиле и отвалил два или три камня. Мы издали светили ему факелами. Потом он подозвал нас и показал лежащего там человека. Мы помогли старцу выбраться, но он не понимал, что с ним происходит. И мы, ради милосердия, решили довезти его до ближайшего города, где при больнице имеется отделение для бесноватых, или даже целое заведение, где их содержат, как в Багдаде. Говорят, среди харранских сабиев на службе повелителя правоверных есть врачи, которые возвращают больным рассудок. Я правильно рассказал?
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует, ты все рассказал правильно! едва ли не хором подтвердили старшие, слушавшие мальчика с понятной гордостью, ибо такой сын или племянник - истинное благословение Аллаха.
      Тем временем невольники, оправив на старце одежду, подвели его к своим господам.
      Безумец устремлял свой взор выше глаз купцов и Шакунты, и шагал он, как человек, не привычный спотыкаться на каменистых тропах, чьи ноги знали лишь гладкие мозаичные полы или толстые ковры.
      - Привет, простор и уют тебе, о дядюшка, - сказал ему старший из купцов без особого почтения.
      Старец, ничего не ответив, быстро опустился наземь, и это было движение человека, привыкшего садиться на возвышение из кожаных подушек. Но подушек не оказалось - и безумец молча завалился назад, так что невольникам пришлось подхватывать его и сажать прямо.
      Он, словно в спине у него что-то надломилось, опустил свою голову до самых колен, так что узкая и длинная седая борода коснулась серого шелковистого песка.
      - Аллах вознаградит вас, - вздохнув, сказала Шакунта. - А не рассказал ли он хоть что-то о себе? Может быть, он укажет, где его родственники?
      - Мы расспрашивали, о госпожа, - отвечал Аджиб. - Но он отзывается лишь на слово "сын".
      - Сын? - поднимая голову, спросил безумец. - Ради Аллаха, отведите нас к нашему благородному сыну! Он стоит на границе и защищает нас от франков и от тюрок-сельджуков! Пусть он пришлет за нами людей и верблюдов!
      - Как нам найти твоего сына, о дядюшка? - склонившись к старцу, спросила Шакунта. - Мы все желаем тебе добра. Успокойся, прохлади свои глаза и расскажи нам, как найти твоего сына.
      - Он среди арабов идет за пятьсот всадников! - приосанившись, сообщил безумец и вдруг заплакал, причитая: - Они везут нас прочь от нашего сына, а нам нет дела до Пестрого замка! Горе нам, мы не хотим в Пестрый замок, мы хотим к нашему сыну! ..
      Шакунта подняла голову и посмотрела на купцов, но те переглянулись с великим недоумением.
      - Это речь человека из благородных, - сказал старший из купцов. Хотелось бы знать, каким царем или эмиром вообразил себя этот несчастный. Это помогло бы нам разгадать загадку.
      - А если он вообразил себя царем Китая? - спросил Аджиб в надежде именно на это. - Где Китай и где мы?
      - Китайский царь называется "фагфур", о сынок, - поправил его средний из купцов. - Следи за своей речью, а то, чего доброго, опозоришься в благородном собрании, и нам придется за тебя краснеть.
      Возможно, он и впрямь отец мальчика, подумала Шакунта, поглядев на юного Аджиба с печальным любопытством. Ведь и ее сыновья наверняка давно стали купцами, и отрастили бороды, и сами посылают караваны за товаром. Она же все еще мечтает о четырнадцатилетнем мальчике, подобном ветке ивы, который злокозненно ускользнул от нее, подсунув вместо себя сварливого долговязого пьяницу, сделавшего из судьбы, дарованной ему Аллахом, посмешище для правоверных!
      - Кто-нибудь из вас или ваших людей знает, где расположен Пестрый замок, о почтенные купцы? - решив подойти к делу с другой стороны, спросила она.
      - Может быть, это знают твои люди, о госпожа? Мы покупаем и продаем, мы знаем города, а в замках нам нет нужды, - разумно ответил старший из купцов. - Да и название у него какое-то странное. Ради Аллаха, за какие свойства можно замок назвать Пестрым?
      Тут в голове у Шакунты забрезжил луч понимания.
      - О дядюшка, ведь все это - козни Хайят-ан-Нуфус? - тихо спросила она.
      Старец разогнул спину и уставил в грудь Шакунте острый грязный перст.
      - Это ты, мы узнали тебя, о проклятая! - закричал он. - Это ты обманом увезла нас из Хиры, о Умм-Мерван! Где наш сын, где наше сокровище, о пятнистая змея? Аллах проклял твою красоту и твой лживый нрав! Где наш благородный сын? Где наша любимица Кут-аль-Кулуб? О люди, свяжите эту женщину! Почему ты отменила казнь подлых айаров? О дети арабов, не дайте уйти матери нашего сына! Ее имя - Умм-Мерван!
      Он, одной рукой пытаясь ухватить Шакунту за вырез джуббы, другой опирался о землю, чтобы подняться, но бессилие не пускало его.
      - Разве у тебя есть от него сын по имени Мерван, который воюет с франками? - удивился юный купец, ибо в его возрасте мужчина еще не умеет определять годы красивой женщины.
      - Клянусь Аллахом, нет, - отстраняя слабую руку старца, сказала Шакунта и, запустив руку под джуббу, достала висевший на шее мешочек с жемчугом. - Женщина, что похитила моего мальчика, зовется Хайят-ан-Нуфус, и она стала причиной бедствий для своего мужа - а это ее муж, о друзья Аллаха! К счастью, я знаю, куда его нужно отвести, чтобы о
      нем заботились до самой его кончины. Смотрите за ним хорошенько, ради Аллаха, и вот вам в возмещение расходов две жемчужины. Они - большие и парные, так что из них получатся хорошие серьги для невесты Аджиба, ведь вы скоро посватаете ему благородную девушку.
      Мальчик, уже достигший положенных для этого дела четырнадцати лет, покраснел от радости и волнения, а старшие купцы заулыбались.
      - И когда ее откроют перед тобой, о дитя, на ней будут эти серьги, добавила, чтобы еще больше порадовать его, Шакунта.
      Два ее сына уже наверняка взяли себе жен, и она, занятая то поединками, то поисками мага, то уж вовсе ненужным делом - охраной Салах-эд-Дина, не приготовила свадебных подарков, и не встречала невест у входа в дом, распоряжаясь певицами и лютнистками, и не убирала свадебного ложа...
      Однако она прогнала эти мысли - как и всякие мысли, мешавшие ей исправлять свое ремесло, и отбросила их, как отбрасывают носком ноги придорожный камушек.
      - Когда ваш караван будет в Хире, - продолжала она, - найдите на рынке оружейников индийского купца по имени Кабур, а по прозвищу аль-Сувайд. Он уже давно торгует там, так что все укажут его лавку. Отдайте ему этого старца и скажите так - Шакунта возвращает часть долга, и он получит эту часть от аль-Асвада, когда отведет старца во дворец.
      - Шакунта возвращает часть долга, но для этого нужно отвести старца во дворец к аль-Асваду, - повторил, запоминая, купец. - А какую часть, о госпожа?
      Шакунта усмехнулась - воистину, трудно было определить в динарах цену престарелого царя Хиры. На рынке невольников за него не дали бы и пяти дирхемов...
      - Скажи - я прошу засчитать старца в счет половины долга, а решение принадлежит ему, - не уточняя цифр, добавила она. Вряд ли аль-Асвад подарил бы тому, кто вернет отца, меньше тысячи динаров, меньше было бы просто неприлично, к тому же, аль-Сувайд может пожелать от Ади не денег, а указа о беспошлинной торговле или чего-то подобного. В том, что индийский купец не останется внакладе, она не сомневалась.
      Старец в попытках оторваться от земли забыл о своих обвинениях и, очевидно, вообразил, что его уже привезли в Пестрый замок.
      - Мы не хотим, мы не желаем, мы прикажем вас казнить! - забормотал он. Скажите нам, о дети арабов, ради Аллаха, за какие качества люди могли назвать этот гнусный замок Пестрым? Клянусь Аллахом, нас погрузили в глубокую темницу! И лишили наших сотрапезников и любимиц... О Умм-Мерван, верни нам нашего сына! И избавь нас от пребывания в этом скверном месте!
      - Нам пора в дорогу, о госпожа, - сказал старший из купцов, и в тот же миг ему подвели верблюда, и заставили животное лечь, и подали ему поводья. - Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!
      - Да облегчит Аллах вашу заботу, как вы облегчили мою, о дети арабов! отвечала Шакунта.
      Один караван неторопливо уходил от источника, увозя в Хиру ее престарелого и безумного царя. Другой приближался.
      Шакунта села на коня и неторопливо подъехала к своим знакомцам индийским купцам.
      - Не доводилось ли вам слышать о Пестром замке? - спросила она.
      - Безумен был тот, что дал замку такое странное и смешное название, отвечали купцы.
      * * *
      - Она проснулась! - услышала Джейран. - Клянусь собаками, звезда проснулась! Слава псам!
      И прямо над ухом раздалось звонкое чмоканье.
      Одновременно теплое дыхание обдало ей лицо и приподняло несколько лежащих на лбу коротких волосков. Но оно было не человеческим!
      Тогда Джейран открыла глаза и стремительно приподнялась на локте. При этом она чуть не боднула склонившуюся над ней конскую морду.
      Еще не совсем понимая, почему над ней эта бархатистая морда с длинными волосками у губ, наподобие усов, и где она сейчас находится, Джейран обвела глазами окрестности.
      Оказалось, что над ней склонились, кроме вороного коня, Хашим, Бакур, Вави и Хаусадж, причем именно Хаусадж только что с таким восторгом поцеловал себе левую ладонь.
      - Да, я проснулась... - известила всех Джейран, еще на грани сна и яви. Что в этом странного? Нужно ли из-за этого так галдеть?
      - О звезда, а то, что ты проспала четыре дня и четыре ночи, - разве это не странно? - осторожно осведомился Хашим. - Я допускаю, что для звезд это в порядке вещей, но было бы лучше, если бы ты предупредила нас, что собираешься заснуть надолго. Мы бы везли тебя без тревог и сомнений в указанном тобой направлении, клянусь собаками! И нам не пришлось бы сражаться с этим четвероногим чудовищем, которое вообразило себя евнухом, защищающим харим своего повелителя! Мир не видывал более упрямого и изобретательного коня!
      Джейран помолчала. Случилось нечто, превосходящее понимание девушки.
      - А в каком же направлении везли вы меня сейчас, о Хашим? - спросила она.
      - Разумеется, в том, какое ты указала, а разве могло быть иначе, о звезда? - зашумели мальчики.
      - Когда ты, блистая нечеловеческой силой, вывела нас из подземелья, и нам подвели коней и верблюдов, и мы взяли у ворот и в хане нашу добычу, ты привстала в седле и закричала: "Вперед, о любимые, за мной! " И ты указала при этом рукой направление! - наконец-то стал излагать события по порядку Хашим. - И мы скакали следом, пока ты не обернулась и не сказала, что пора делать привал. Сколько фарсангов мы проехали, о Бакур?
      - Не меньше четырех, о шейх, - подумав, сказал юноша.
      - Мы развели костер, и разогрели немного еды, и ты поела с нами, а потом легла и заснула, о звезда, так что мы изумились и растерялись, жалобно произнес Хашим. - Но ты же сама указала рукой направление! Мы взяли тебя, погрузили на верблюда и повезли туда, куда ты велела. Разве мы что-то совершили не так?
      - Нет, вы все сделали правильно, - отвечала девушка, и тут только она осознала, что вороной конь, ласкавший ее дыханием, - собственность аль-Асвада, прибившийся к ее войску после того, как его хозяин был взят в плен, а затем честно отданный аль-Асваду. - О Катуль! .. Нет, его звали иначе... Аль-Яхмум - вот как звал этот проклятый аль-Асвад своего коня! Но как он сюда попал?
      - Когда мы обнаружили, что ты спишь и не просыпаешься, мы решили сделать привал, ведь никто не гнался за нами, так что мы решили не будить тебя и дать тебе отдых. Тут нас и нагнало это бедствие из бедствий! Он подкрался, как выкормыш айаров, и прямо из-под руки утащил у Даубы ячменную лепешку! И он не стал ее есть рядом с Даубой, а отбежал, неся ее в зубах, и сжевал в сторонке! Потом он повел себя так как если бы ему заплатили сто динаров за твою охрану и защиту, о звезда!
      - Он позволил усадить тебя на верблюда, но когда Вави поправлял на тебе аба, он чуть не откусил Вави нос! Нет, он только щелкнул зубами возле самого носа! Он отпихнул Вави боком! Он хотел наступить ему на ногу! Он был как хозяин верблюда! - зашумели мальчики, смеясь и показывая пальцами на едва не пострадавшего от аль-Яхмума Вави.
      - Но вы покормили его? - спросила Джейран, садясь и убеждясь, что после длительного сна руки и ноги слушаются ее, как обычно.
      На ее груди шевельнулось и звякнуло ожерелье.
      Джейран приподняла его, разглядывая и пытаясь вспомнить, как к ней попала эта причудливая и дорогая вещь. Мальчики между тем наперебой докладывали о проделках аль-Яхмума и о его стычках с несговорчивыми черными псами. Вдруг она все вспомнила - и торопливо стащила с шеи переплетенные цепочки.
      - Возьми, о дядюшка, спрячь это! - велела она. - Как ты полагаешь, много ли нам даст за него ювелир?
      - О доченька, я не разбираюсь в камнях! - удивленный и испуганный внезапной яростью в глазах своей звезды, отвечал Хашим. - А разве непременно его нужно продавать? Клянусь собаками, мы везем прекрасную добычу! В ближайшем городе мы купим мальчикам фарджии, как у купеческих сыновей, и шелк на тюрбаны, и верхние шаровары, и нижние...
      - И непременно по две нижних рубахи! - добавила Джейран, вообразив, каково будет стирать столько заношенного белья. Вдруг она вспомнила, что стирать ей уже, по всей видимости, не придется никогда, во всяком случае такого неимоверного количества грязных рубах.
      - По две нижних рубахи, о звезда, и пояса, и я бы хотел, чтобы у них были вышитые платки! - тут Хашим подмигнул Джейран самым ехидным и плутовским образом. - Среди наших мальчиков нет ни одного, кого нельзя было бы сравнить с веткой ивы или с гибким и смуглым самхарским копьем! И женщины будут поглядывать на них! А как подать знак женщине, если не платком? Так пусть же платки у них будут наилучшего качества! Но на это у нас хватит денег и без продажи ожерелья.
      - А кто тебе сказал, о дядюшка, что на это пойдут деньги от продажи ожерелья? - Джейран, не желая прикасаться к внушающей отвращение драгоценности, лежащей на темной ладошке старика, лишь пальцем указала на подарок Абризы. Ей настолько сейчас хотелось избавиться от него, что она не позаботилась, как объяснить свое желание Хашиму и мальчикам, а правду сказать она не могла.
      - Так зачем же его продавать, о звезда? - резонно спросил Бакур. Как самый старший, он уже позволял себе участвовать в беседе, и Хашим обращался с ним при этом, как с равным.
      - Это неизбежно, - вспомнив, что звание звезды позволяет ей необъяснимые сумасбодства, сказала Джейран. Вдруг мудрая мысль осенила ее и она воскликнула с восторгом, которого никто не понял: - Его нужно продать, а деньги раздать нищим!
      - У ворот мечети? - возмутился Хашим.
      - Мы найдем каких-нибудь других нищих, не у ворот мечети, - успокоила его Джейран. - Вы уже успели поесть, о любимые?
      Мальчики заулыбались.
      Джейран встала и внимательно оглядела свое воинство. На вид все были сыты и довольны.
      - Раз так - то в дорогу, - сказала она.
      - Если ты так уж хочешь раздать милостыню, то это можно сделать у дверей христианского храма или синагоги, - вдруг заявил Хашим. - Я помню, где они расположены, вернее, где они были расположены двадцать пять лет назад.
      Джейран удивленно покосилась на него.
      Очевидно, старик знал, куда они направляются, Джейран же до сих пор этого не знала.
      - Хорошо, мы сделаем это, если только христианский храм или синагога не слишком далеко от рынка ювелиров, - сказала она.
      - Совсем рядом, о звезда! - обнадежил старик. - Ар-Руха настолько невелика, что там все - рядом.
      - Ар-Руха... - повторила Джейран и вдруг вспомнила. Там был первый хаммам ее хозяина!
      - Ну разумеется, о шейх! - воскликнула она. - Христиане живут поблизости от большого хаммама, сразу за северными воротами! Там у них даже есть маленький монастырь! Вот где мы найдем нищих в избытке!
      - Значит, за то время, что я не видел города, в нем появился большой хаммам? - удивился Хашим. - А что там еще новенького? Добрались ли до ар-Рухи франки? Починили ли старый минарет, который покосился так, что муэдзины отказывались взбираться на него?
      Джейран сперва растерялась, потом вспомнила о своем высоком звании.
      - Нам нет нужды до франков и минаретов, - как можно более высокомерно отвечала она. - А до хаммама нам есть нужда. Я хочу, чтобы мальчики пошли туда, и чтобы их как следует вымыли и размяли, ведь нельзя, чтобы они прожили жизнь, не узнав этого удовольствия! Клянусь собаками! А который из верблюдов - мой?
      - Думаешь, этот вороной мерзавец, по вредности подобный ифриту, позволит тебе теперь, когда ты проснулась, ехать на верблюде? - спросил Хашим. И, как почти всегда, оказался прав.
      В разговорах о хаммаме и прошла следующая часть их пути, ибо никто из озерных жителей даже не подозревал о его существовании, а Хашим помнил почему-то о хаммаме то, чего быть никак не могло. Он утверждал, что там можно лежать на скамье обнаженным, окруженным благоухающим паром, в то время как юные девушки в четыре руки разминают спину и ноги, а Джейран точно знала, что даже случайная утрата соскользнувшей с бедер повязки позор для мужчины, сходящего в общий водоем, а девушкам в мужское время хозяева не разрешают заходить в парильню.
      И они вьехали в ар-Руху, разделившись на пять небольших отрядов, чтобы не смутить стражу у ворот.
      Там Хашим расспросил прохожих о хане, рядом с которым был бы склад для товаров, и отправил туда Бакура со всем караваном, дав ему ровно столько денег, чтобы снять помещения для Джейран, себя самого, мальчиков и собак, а также оплатить место и корм для лошадей и верблюдов.
      Джейран торопилась поскорее избавиться от ожерелья, так что она, вспомнив местность, без расспросов привела Хашима к рынку ювелиров, и вошла в первую же лавку, с которой начинался ряд, и очень быстро сговорилась с купцом, и торопливо сказала "Я продала тебе это ожерелье с темными камнями", взяв в свидетели юного сына купца и Хашима, который никак не мог понять, зачем такая торопливость.
      Он подозревал, что не так все просто с их поспешным бегством из Хиры, но меньше всего винил в бедствиях своей звезды ту красавицу, которая ехала с войском Джудара ибн Маджида, поражая умы тонким станом, и тяжелыми бедрами, и черными глазами, и восхитительными стихами.
      Они вышли из лавки, покинули крытый рынок, Джейран немедленно высмотрела нищего на углу и поспешила осчастливить его дирхемом. Нищий призвал на нее благословение Аллаха - и она, воровато обернувшись, согласилась с тем, что Аллах велик и милостив.
      Но Хаштму было сейчас не до нее - он остановил разносчика воды, который вез на ишаке высокие кувшины, осведомиться, сколько стоит большая кружка. Джейран подошла как раз вовремя, чтобы разнять их, потому что старик, имея за поясом кошелек с полусотней дирхемов, поднял шум из-за ничтожного даника. Разносчик, прокляв его и поручив его заботам шайтана, скрылся за углом, а Хашим потер руки, из чего девушка поняла, что всю склоку он устроил только ради наслаждения нелепостью обстоятельств. Она, увлекая его за собой, сказала ему об этом, и тут Хашим, уже собравшийся было возразить, вдруг подпрыгнув, дернул Джейран за рукав джуббы:
      - Гляди, о звезда, - едут франки!
      Джейран, считавшая на ходу камни мостовой, подняла голову, увидела лишь правоверных, вопросительно посмотрела на Хашима, но он вместо ответа еще раз подпрыгнул. Тогда она поняла, в чем дело. Франки ехали на лошадях, так что за толпой их было не разглядеть.
      - Отойдем к стене, о звезда, - предложил Хашим. - Они направляются сюда, а кони у них как слоны, и если такой слон прижмет тебя крупом, то ребра могут треснуть.
      Очевидно, жители ар-Рухи уже пострадали от неповоротливых коней франков. Они достаточно быстро расступились, и по проходу к ювелирному ряду подъехали три всадницы. Их сопровождали бородатые мужчины с непокрытыми головами, тоже верхом на крупных конях, в одежде, едва достигающей колен. Ехали также и два мальчика того возраста, когда им еще можно находиться в хариме при матери, оба с длинными светлыми кудрями, одетые так же, как и взрослые, и при оружии.
      Все франки, несмотря на жаркую погоду, были в длинных плащах, спадавших на конские крупы до самых кончиков хвостов, богато отороченных густым и пушистым мехом.
      Джейран во все глаза уставилась на женщин.
      Они ехали, как и полагается неверным, с открытыми лицами. Первая была
      самой старшей, в том возрасте, когда женщине уже стоило бы скрывать лицо из сострадания к ближним. Она ограничилась тем, что убрала волосы под затейливо накрученное белое покрывало. На груди у нее лежала золотая цепь с украшением величиной не меньше кожаной чашки, а камни, которыми оно было выложено, соперничали размером и грубостью огранки с камнями мостовой.
      Но те, что сопровождали ее, удивили Джейран несказанно.
      Обе были молоды, одна еще не достигла двадцати лет, другой, очевидно, уже минуло двадцать пять. На них были похожие лазоревые платья с четырехугольными вырезами, и Джейран не могла понять, как же они влезают по утрам в такие облегающие и не запахивающиеся на груди наряды. Волосы у обеих были распущены и лежали ровными локонами. А их головные уборы внушали страх за их шеи - это были высокие кованые венцы со сквозными зубчиками, которые привязывались к голове широкими белыми лентами, завязанными под самым подбородком. Удивили Джейран и их руки, недоступной для обычных женщин белизны. Что-то было в этой белизне странное и противное естеству. Джейран вгляделась - и поняла, что пальцы обтянуты тонкой тканью, каждый палец - особо. Прищурившись, она даже разглядела наконец швы.
      Но изумительнее всего были их лица.
      Вслед за старухой ехала та из женщин, что постарше, и самая среди них горделивая. Нос у нее - а на него первым делом посмотрела Джейран - был прямой, короткий и чуть вздернутый, подбородок - резко очерченный, а волосы - серые!
      Правда, сейчас, подставленные щедрым солнечным лучам, они немного золотились, и это было золото не красного, а зеленоватого оттенка. Много лет прошло с того дня, когда Джейран подставляла солнцу непокрытую голову, так что она, можно сказать, никогда не видела золотых искорок в своих серых волосах. Но сейчас она, глядя на франкскую женщину, вдруг поняла, что это тоже красиво, и что ее собственные волосы, уложенные на такой манер, выглядели бы не хуже.
      Та из женщин, что помоложе, тоже имела и короткий нос, и серые волосы, и, насколько можно было разобрать, зеленовато-серые глаза. И когда они остановили коней у первой же ювелирной лавки, мужчины бросились подержать им стремя так поспешно и глядели на них при этом с таким восторгом, что Джейран вспомнила слова гуля Хайсагура о том, что у франков она, Джейран, тоже считалась бы красавицей.
      Но первой к ювелиру вошла старуха, высокая и прямая, по виду привыкшая к общему повиновению. Молодые женщины пропустили ее и тоже скрылись а опустившейся занавеской. Мужчины и оба мальчика остались ждать снаружи.
      - Вот будет забавно, если они купят наше ожерелье, о звезда! Наверняка ювелир поднял сейчас его цену втрое, а то и вчетверо! - весело шепнул Хашим.
      Но тут из-за дверной занавески выскочил сынок ювелира, мальчик двенадцати лет, красивый, подобно сбежавшей из рая гурии.
      - О дядюшка! - обратился он к нищему, получившему от Джейран целый дирхем. - Совсем недавно из нашей лавки вышли двое, молодой мужчина и дряхлый старик. Ради Аллаха, не заметил ли ты, куда они пошли?
      - Старик поругался с разносчиком воды, о дитя, а куда направился мужчина, я не заметил, - отвечал нищий. - Но их наверняка видел Азиз Хар-аль-Сус, который сидит на том углу, пойди к нему. Если они не прошли мимо меня, то наверняка прошли мимо него.
      - О дядюшка, если они появятся тут, останови их и пошли в нашу лавку, попросил мальчик, подавая милостыню. - Если же они не захотят идти, скажи им, что их ожерелье оказалось дороже, чем все мы думали, и оно принесло прибыль, и мой отец хочет поделиться с ними, потому что они принесли ему удачу!
      Джейран и Хашим, видевшие и слышавшие все это из-за угла, переглянулись.
      - Нет ли в этом ловушки для нас, о дядюшка? - спросила девушка. - Ведь от франков ждать добра не приходится.
      - Может быть, эти женщины решили, что у тебя есть еще сокровища, подобные этому ожерелью, и пошлют своих рабов выследить тебя, чтобы напасть во время сна? - сообразил Хашим. - Нам только этого недоставало, о звезда! Вспомни, сколько золота мы привезли с собой! А наши мальчики отважны, но неопытны, и всякий пройдоха обведет их вокруг пальца, клянусь псами!
      - Полагаю, что нам следует взять с них пример, - сказала Джейран. Они собираются выследить нас - ну, а мы выследим их! И узнаем об их намерениях!
      Джейран и Хашим затаились за углом.
      Вскоре из лавки ювелира вышли те три женщины, причем первой выступала старуха, а за ней, переговариваясь, - две молодые. И, судя по их лицам и движениям, обе они были очень озадачены и озабочены. Мужчины подсадили их на громоздких коней, чьи длинные и тяжелые попоны сметали со щербатых плит мелкий мусор, и вся эта процессия двинулась прочь от лавки.
      - Хорошо, что их лошади ростом с верблюда, - усмехнулся старик. - Мы сможем следить за ними издали.
      Толпа расступалась перед горделивыми франками и смыкалась за ними, не выражая особого любопытства. Джейран и Хашим проследовали за всадниками едва ли не через весь город - и оказалось, что те остановились в хане, совсем неподалеку от хаммама, словно обычные купцы, хотя разумнее было бы поселиться в ближайшем христианском монастыре. Но, поскольку в этой части города христиане жили едва ли не с времен явления их пророка Исы, то франки даже за пределами монастырских стен чувствовали себя в безопасности.
      Не менее двух дневных часов потрачено было на то, чтобы убедиться, что франки расположились в хане основательно, покидать его не собираются, посланцев не шлют и не принимают. Вступив в переговоры с владельцем этого почтенного заведения, Хашим уговорился с ним, что ежели старуха или кто-то из ее приближенных пошлют человека в город, то за ним пойдет один из невольников, и выследит, и потом приведет Джейран и Хашима к тому месту.
      Он сделал это потому, что оба они, и Джейран, и Хашим, немало проголодались. Они не могли продолжать наблюдение, ибо видели уже не входящих и выходящих людей, а вносимые и выносимые корзины с едой.
      И они пошли в комнату, которую предложил им для этой надобности владелец хана, и послали за уткой в подливе из сумаха, и за кебабом из молочного ягненка, и за кунафой из лучшей пшеничной муки - словом, за жирной и вкусной едой, которую не видели уже много дней. А добыча, которую они взяли в Хире, вместе с той, что прихватили в разоренном раю, вполне позволила бы угостить утятиной и кунафой всех жителей городка без особого ущерба для Джейран, Хашима и мальчиков.
      После трапезы Хашим отлучился - и Джейран не стала выспрашивать, по какой надобности.
      Но прошло время, необходимое для того, чтобы много раз справить эту надобность, а старик не появлялся.
      Расплатившись с владельцем хана, обеспокоенная Джейран послала невольника заглянуть в домик с водой, и тот вернулся с сообщением, что Хашима там нет.
      Это было по меньшей мере странно.
      Девушка вышла из хана, и сразу же толпа подхватила ее. Не успев опомниться, она отдалилась от ворот и, окруженная людьми, пересекла площадь. Затем ее втянуло в извилистую улицу, проволокло меж глухой стеной и конским боком, так что отступить не было никакой возможности. Джейран заозиралась - и вдруг обнаружила, что большинство из сопровождающих ее мужчин - почтенные старцы, и они, держась вместе, наподобие отряда, увлекают ее в весьма определенном направлении.
      Старцы переговаривались, а точнее сказать - перекрикивались, пока не достигли цели свои стремлений, и это был ряд высоких арок, наподобие эйвана, а за арками тянулась стена. Там девушка и увидела Хашима.
      Старцы мимо него устремлялись к входу, а он стоял вплотную к стене, склонив голову чуть набок, и внимательно прислушивался к шуму голосов, идущему из распахнутых дверей. Джейран огляделась, задрала голову, увидела узкую угловатую башню с едва заметными зубцами - и поняла, куда их обоих занесло.
      - Что это он делает тут? - удивилась Джейран. Меньше всего на свете она ожидала увидеть Хашима у дверей большой пятничной мечети.
      Оттуда доносился такой шум, что прохожие останавливались, чтобы прислушаться.
      - Уж не случилось ли там какой беды, от чего спаси и помилуй нас Аллах? спрашивали они друг друга. - Не войти ли и не посмотреть ли? Там сидят престарелые шейхи - не скончался ли один из них?
      - Вали! Вали идет! - раздались голоса и толпа, не дожидаясь приказа, расступилась, пропуская самого начальника городской стражи и его многочисленную свиту.
      - Что там происходит, о правоверные? - вали, суровый и статный, с нахмуренными бровями, посмотрел на мечеть.
      - Мы не знаем, о господин! Никто не знает! - раздалось из толпы.
      Вали решительно направился в мечеть, и вооруженные стражники - за ним следом. Толпа притихла, ожидая, что из этого получится. В мечети наступила тищина, которая длилась ровно мгновение, а потом оттуда раздались новые вопли и выбежало несколько шейхов, из тех, кто помоложе. Впрочем, их тюрбаны по величине своей были достойны столетних, умудреных в богословии старцев.
      - О враги Аллаха! - едва ли не хором взывали они, потрясая в воздухе кулаками. - О нечестивые!
      - Ради Аллаха, что там у вас происходит? - накинулись на них с вопросами прохожие.
      - Что происходит? Свершен подвиг доблести, о правоверные! И какова ему награда?!
      - Что за подвиг доблести? - изумились люди, не ожидавшие, что за стенами мечети творятся такие дела.
      - Подвиг великой веры и доблести, ниспосланной Аллахом! И он длился шесть дней, от субботы до четверга!
      Джейран увидела, как Хашим посмотрел направо, и налево, прижал локти к бокам, оскалился и устремился в гущу толпы. Старик что-то затеял - и вряд ли разумное. Она протиснулась следом.
      - И что же было совершено за эти шесть дней, о почтеннейший? - с изумительным ехидством в голосе Хашим обратился к самому буйному шейху.
      - О друг Аллаха, ты не поверишь, но это достойно того, чтобы быть записанным иглами в уголках глаз в назидание поучающимся! - велеречиво отвечал шейх. - Великолепный Амр-ибн-Масада, да хранит его Аллах и да приветствует, совершил неслыханное доселе деяние! Он шесть дней сидел с Кораном на коленях, выходя лишь по нужде, и он сосчитал, сколько букв в Коране! А ведь читающему Коран за каждую букву зачтется десять благих дел, о правоверные!
      Толпа изумленно загудела, перекрыв шум, доносящийся из мечети.
      - И сколько же их оказалось, этих благословенных букв? - не унимался Хашим.
      - Их оказалось триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят одна, о почтеннейший!
      - Прибегаю к Аллаху за помощью от шайтана, побитого камнями! вмешался другой шейх. - Как это ты говоришь - триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят одна? Да поразит Аллах твой гнусный язык и язык твоего Амр-ибн-Масаду! Вот Абд-аль-Фарис воистину свершил благое дело и подвиг доблести! О правоверные, он считал буквы честно, не так, как Амр-ибн-Масада, и не отвлекался, и у него получилось триста двадцать три тысячи шестьсот шестьдесят четыре!
      - О несчастные! - завопил тут Хашим. - Вы говорите, что свершили подвиг доблести и веры?! Да какой же это подвиг, раз всем давно известно, что в Коране ровно триста двадцать три тысячи шестьсот семьдесят букв!
      И, не успела Джейран опомниться, как сухие жилистые руки протянулись к седым бородам, и раздались вопли, и воззвали к Аллаху и шайтану, и помянули как Пророка, так и Отца горечи, и полетели ввысь сорванные с вражеских голов преогромные тюрбаны! А из тюрбанов, к великому стыду их обладателей, разлетелись над головами правоверных грязные тряпки, ибо полотнища ткани у почтенных шейхов были малы и узки, а состязание в величине тюрбанов не знало меры.
      Люди шарахнулись, давая простор драке, и раздался чей-то хохот, и некто благочестивый попытался усовестить бойцов!
      - Шесть тысяч двести тридцать шесть! - был ему ответ из гущи боя. Шесть тысяч двести тридцать семь!
      В пылу сражения вспомнили заодно и о подозрительном подсчете стихов Корана.
      Джейран увидела сквозь спины и бока коричневый халат Хашима. Медлить было опасно - у старика тут были противники выше и тяжелее, чем он сам. Джейран решительно шагнула вперед, отпихнула локтем некого шейха, который, как видно, и сам был ей признателен за то, что она удалила его с поля боя, и схватила Хашима сзади в охапку.
      Старик, почувствовав, что его ноги вознеслись и утратили опору, даже не задумался о причине этого чуда, а обрадовался, что может поражать врагов веры еще и пятками. Он молотил воздух и почему-то громко отплевывался, пока Джейран, развернувшись и прижимая его к груди мускулистыми руками банщицы, прибиралась с ним через расступившуюся толпу. И бесстыжий хохот долго сопровождал их.
      Поставив Хашима на ноги в ближайшем переулке и крепко придерживая его за рукав, Джейран с ужасом смотрела, как он добывает изо рта рыжие и седые клочья.
      - И не стыдно ли тебе, о шейх? - как можно строже спросила она.
      - Порази их Аллах, этих нечестивцев, тьфу! - отвечал Хашим. - Чем это они смазывают свои гнусные бороды?! О враги Аллаха, тьфу!
      - Не думала я, что придется вытаскивать тебя из побоища, словно пса из драки за задние лапы! - сердито продолжала Джейран. - Тебя, шейха! Что это ты затеял? А как насчет истинной веры?
      - Истинная вера?.. - замер, как бы вспомнив о ней, Хашим. - О звезда, речь тут шла не о вере, вовсе не о вере!
      И он, страстно поцеловав свою левую ладонь, снова сплюнул.
      - А о чем же, о сын греха?
      - Эти бесноватые не умеют считать, и я сказал им лишь то, что сказал бы любой школьный учитель ребенку, который не может сложить два и два, о звезда! - честно глядя Джейран в глаза и выставив вперед пострадавшую бороду, заявил этот лишенный совести шейх.
      - Надо мне было оставить тебя с твоими бесноватыми, чтобы ваш спор разрешили вали и стражники, - не выпуская рукава, буркнула Джейран. Пойдем скорее в хан. Если за это время франки затеяли какую-то пакость...
      - Пойдем, о звезда! - вовсе не желая выслушивать из ее уст угрозы, немедленно согласился вредный старик.
      И они поспешно вернулись к хану, и оказалось, что прибыли туда вовремя только что франки велели хозяину прислать надежного невольника, чтобы он отнес некое письмо.
      Разумеется, Хашим и Джейран немедленно перехватили этого невольника, и он показал им запечатанное письмо, и Хашим, прочитав имя получателя, с немалой тревогой оттянул Джейран в сторону, чтобы невольник не слышал их беседы.
      - Это письмо они посылают некому цирюльнику, о звезда! - прошептал он. А цирюльники - люди подозрительные, и у них встречаются те, кому есть нужда в противозаконных делах, и они - великие сводники... Может быть, отнять это письмо и прочитать его?
      - Мы пойдем следом за невольником и попробуем выяснить, в чем тут дело, решила Джейран. - Если же мы отнимем и вскроем письмо, то невольник будет вынужден вернуться к пославшим его с каким-то враньем, и они напишут другое, и будут слать письма к тому цирюльнику, пока не добьются встречи с ним тайно от нас!
      Но не только этой причиной руководствовалась девушка - ей не хотелось обнаружить перед Хашимом свою безграмотность, простительную для банщицы из хаммама и непростительную для спустившейся с неба звезды.
      Они сопроводили невольника вплоть до дверей цирюльничьего дома, убедились, что он благополучно вошел, а еще немногое время спустя удостоверились, что он так же благополучно вышел. Тогда они показались посланцу и спросили его, был ли от цирюльника ответ.
      И невольник сообщил, что цирюльник, приняв письмо, не вскрыл его, а отложил в сторону, как если бы оно не ему предназначалось.
      - Я же говорил тебе, что этот цирюльник - всего лишь посредник, о звезда! - обрадовался Хашим. - И против нас плетутся страшные козни!
      - Настолько страшные, что это приводит тебя в восторг, о шейх? огрызнулась Джейран. - А что, если письмо не имеет к нам никакого отношения? И мы зря тратим время на этого презренного цирюльника? И речь идет о деле вовсе безобидном? И мы возводим напраслину на...
      Тут она замолчала, ибо человек, выскользнувший из цирюльничьего дома, был ей неуловимо знаком.
      По узкой улице туда и обратно протискивались люди, так что в пестрой толпе выделялись лишь лица тех, кого Аллах наградил немалым ростом. А это красивое и нежное юношеское лицо принадлежало человеку невысокому, и Джейран видела его лишь миг - когда человек выходил из дверей.
      Девушка напрягла память - и вспомнила!
      Ничего не объясняя Хашиму, она устремилась в погоню за юношей. И настичь его было нетрудно - обремененный острым горбиком, он не был силен и не мог распихивать толпу, его постоянно оттирали к стене и даже угощали тумаками.
      Джейран поравнялась с ним быстрее, чем рассчитывала, не заботясь об отставшем Хашиме. Обгоняя юношу, она покосилась на него - и убедилась, что память ее не подвела.
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует! - обратилась Джейран к горбуну.
      - Клянусь Аллахом, я где-то видел тебя! - произнес в ответ юноша, вглядываясь в лицо Джейран, наполовину прикрытое концом тюрбана.
      Он потер рукой лоб - и тут его красивые глаза озарились радостью узнавания.
      Но сразу же он поднес ладонь ко рту, чтобы зажать раскрывшиеся было губы.
      - Ты испугался меня, о Хусейн? - спросила Джейран. - Ничему не удивляйся - это превратности времен заставили меня надеть мужской наряд... Я рада видеть тебя и рада тому, что ты успел уйти из этого...
      - Я все понял! .. - громко прошептал Хусейн, едва дотянувшись до ее уха. Тебя прислали ко мне с приказом! Я готов... Я готов, клянусь Аллахом! Моя жизнь принадлежит скрытому имаму!
      Но Джейран всей душой ощутила его страх.
      - Нет, о друг Аллаха, успокойся и прохлади свои глаза - меня не посылали с приказом, - торопливо сказала она. - Меня прислали узнать, как ты живешь и не терпишь ли в чем нужды.
      Прежде всего нужно было успокоить этого несчастного - хотя бы даже откровенной ложью. В подтверждение Джейран достала из-за пазухи кошелек, но Хусейн отстранил ее руку.
      - Передай пославшему тебя, что раб Аллаха и святого имама Хусейн не знает, что такое нужда, ибо блага мира сего потеряли для него цену, отвечал юноша, и с каждым словом он, казалось, все глубже загонял в себя свой страх. - И он соблюдает уговор!
      Хусейн также сунул руку за пазуху, достал тщательно упрятанный узелок и, зажав его в ладонях, приоткрыл крошечную частицу содержимого.
      - Вот то, что служит вечным напоминанием... Передай пославшему тебя, что раб Аллаха и святого имама Хусейн кладет это рядом с собой во время молитвы.
      - А разве пророк велел класть рядом с собой что-то во время молитвы? спросила Джейран, стараясь разглядеть то, что темнело в узелке.
      - Я не знаю... - смутился юноша. - Но раз мне дали это в знак, что я побывал в раю, и раз это теперь - самое дорогое, чем я владею, то, наверно, не будет греха в том, если оно полежит немного на молитвенном коврике?
      - Я впервые слышу, чтобы с этим предметом так обращались, - заметила Джейран, сгорая от любопытства. - Разве тебе ничего не сказали, о друг Аллаха?
      - Были слова, которые я слышал как бы сквозь сон, - признался Хусейн. Меня известили, что теперь всюду надо мной - рука Фатимы аз-Захры, и она оберегает меня, и она повелевает мной! Я проснулся в своем чулане - и увидел рядом с собой эту руку, вырезанную из темного камня! Ничто больше не свидетельствовало о том, что я был в раю и изведал наслаждение! Все домашние утверждали, что я пять дней лежал, подобно мертвецу, и мое дыхание было едва заметным. Но если я спал - то откуда же взялась эта рука, пальцы которой расставлены, словно она отталкивает от себя нечто...
      - Спрячь этот знак, - приказала Джейран, ибо юноша разволновался чрезвычайно. - Спрячь и храни! И расскажи мне, как тебе жилось после того, как ты покинул рай.
      - Я думал о скрытом имаме и о том, как он приблизит меня к себе, гордо сказал юноша. - Никаких иных мыслей и желаний у меня не осталось. Тот, кто побывал в райском саду, уже не станет любить земные наслаждения... И еще передай, что раб Аллаха Хусейн всегда готов выполнить приказ, и умереть, и вернуться в райский сад, к ногам скрытого имама!
      - Тебе нет нужды умирать! - воскликнула Джейран, в свою очередь, испуганная яростью, с какой Хусейн произнес эти слова.
      - А когда настанет такая нужда? Об этом тебе ничего не говорили, о посланница? - с волнением спросил он.
      - Нет, об этом я ничего не знаю, о Хусейн, - честно призналась Джейран.
      - Да, я и забыл, ты ведь - из низших прислужниц в райском саду... Но, может быть, ты случайно что-то слышала? Может быть, при тебе говорили, когда меня опять возьмут в райский сад?
      Джейран вздохнула - сада, где Хусейн лежал в объятиях гурий, больше не было.
      Юноша снова принялся толковать что-то невнятное о своей преданности скрытому святому имаму и госпоже Фатиме Ясноликой, о верности потомкам пророка в их лицах и о надежде на вознаграждение, причем приводил к месту и не к месту строки молитв. Джейран, слушая эту путаную речь, вспомнила вдруг тех двух несчастных, которые волокли к трубе тело еще живого человека. Они тоже говорили о скрытом имаме, но из слов Хусейна следовало, что он сам, своими глазами, видел его и даже слышал.
      Джейран дала себе слово расспросить единственного доступного ей знатока
      корана и преданий Хашима об этом деле. До сих пор ей не было нужды в имамах, скрытых или же явных, ибо они не приносили пользы при растирании посетительниц хаммама, и по этой части в голове у девушки были немалые пробелы.
      Но что касается Фатимы - тут она, разумеется, уже понимала, что имеет дело с обычной женщиной, склонной к выпивке и мужским ласкам, но богатой и хитрой. Надо полагать, что и скрытый имам в устроенном ею раю был того же качества - то есть, не имел ни малейшего отношения к потомству пророка.
      Тут с минарета раздался призыв к молитве.
      - Горе мне! - воскликнул Хусейн. - Я задержался с тобой, о посланница, а ведь хотел зайти в мечеть прежде, чем выполнить поручение и привести почтенного шейха!
      И он, не прощаясь, устремился прочь.
      Джейран осталась там, где ее настиг призыв. И дождалась Хашима, наконец догнавшего ее.
      - Не подобает звезде носиться, распихивая людей, как посланный за вином невольник! - упрекнул ее старик. - Ты перехватила посланца?
      - Да, о дядюшка, - задумчиво ответила девушка. - Похоже, что этот цирюльник и этот посланец не имеют к нам ни малейшего отношения. Горбуна отправили за каким-то почтенным шейхом.
      - А этот шейх может оказаться предводителем шайки айаров! - грозно и свирепо предупредил Хашим, выкатив для убедительности глаза и задрав полупрозрачную бороденку.
      - Этот шейх? - думая о своем, Джейран не обратила внимания на устрашающий вид Хашима.
      - Мы непременно должны дождаться его! - решил старик. - Клянусь псами, я не уйду от дома цирюльника, пока не увижу этого загадочного шейха!
      - По-моему, мы понапрасну тратим время, о дядюшка...
      Джейран пыталась понять, кому и зачем потребовалось морочить голову безобидному горбуну, да еще таким сложным и дорогостоящим способом.
      Ей не хотелось лишний раз думать о фальшивом рае. Будучи от природы здравомыслящей и не склонной причинять себе боль путем растравления душевных ран и насильственного пробуждения скверных воспоминаний, Джейран предпочитала уж лучше двигаться вперед наугад, чем постоянно озираться назад. К тому же, ей с трудом давались отвлеченные умопостроения. Так что в конце концов она даже ощутила благодарность к неугомонному Хашиму, который уже наделил того таинственного шейха склонностью ко всему скверному, мерзким нравом и способностью устраивать разбойные нападения на чужие сокровища.
      - Еще немного - и окажется, что он грабит по ночам могилы правоверных, вставила Джейран, когда Хашим в своих подозрениях выскочил за пределы разумного. - Вот увидишь, это дело связано со срезанием мозолей и ни с чем более, о дядюшка.
      И по себя вознесла Аллаху молитву о том, чтобы этот заподозренный во многих злодеяниях шейх оказался не слишком далеко и Хашим не заставил ее караулить у ворот цирюльничьего дома до самой ночи.
      Аллах оказался воистину милосерден - скорее всего, Хусейн отыскал того, за кем был послан, в мечети, поскольку оба они появились довольно быстро - Хашим не успел еще, вдохновленный предположением об осквернении могил, описать Джейран с подробностями это гнусное занятие.
      Шейх быстро шел впереди, Хусейн, едва поспевая - за ним.
      - Да хранят меня псы... - прервав гневные речи на полуслове, прошептал Хашим.
      Джейран уставилась на шейха, не понимая, почему бы вдруг Хашим мог растеряться и испугаться при виде этого человека.
      Это был весьма тощий и на вид слабосильный шейх, в немолодых уже годах, с брюзгливым лицом и курчавой рыжей бороденкой, причем Джейран безошибочно определила ее неприятный цвет как природный, ибо хенна такого неблагородного оттенка не производит.
      Роскошный халат, из разрисованной материи с золотыми прошивками, перепоясанный дорогим поясом, не прибавлял ему осанистости, ибо много потребовалось бы халатов и фарджий, чтобы сделать выпуклой и обширной эту тощую впалую грудь.
      - Разве ты узнал этого человека, о дядюшка? - спросила Джейран, когда шейх и горбун скрылись в дверях цирюльничьего дома.
      - Вот уж кого не ожидал я встретить в здешних краях, так это аш-Шамардаля, - проворчал озадаченный Хашим. - Что это за дела завелись у него с франками?
      - Аш-Шамардаль? - Джейран попыталась вспомнить, где же она слышала это имя, но, как всякая отвлеченная материя, имена, не связанные с определенными людьми, плохо укладывались у нее в голове.
      - Он тоже обращался к тебе? - оживился старик. - Я знал, что он свернет когда-нибудь с путей Аллаха и обратится к тому, кого мы почитаем. Но вот если он и совершил это, то не из чистых побуждений, о нет, вовсе не из чистых побуждений, о звезда. И если он будет взывать к тебе - не слушай его и не исполняй его просьб! Обещай мне это, о доченька!
      Джейран усмехнулась - хитрый старик знал, как приласкаться к ней, не знавшей ни отца, ни матери.
      - Разумеется, я не стану слушать его просьб, - подозревая, что вражда Хашима к аш-Шамардалю коренится в деле столь же серьезном и необходимом, как подсчет букв в Коране, ответила она и, видя в глазах старика ожидание более твердого обещания, добавила: - Клянусь собаками!
      Хашим негромко рассмеялся и поцеловал себе левую ладонь.
      - Свет еще не видывал такого завистника, как этот аш-Шамардаль, весело сообщил он. - Он, сидя перед скатертью с десятком блюд, завидует собаке, которая бежит мимо с обглоданной костью. Он и к магам-то приблудился только из-за своей проклятой зависти! Но он терпелив, как кошка, которая караулит возле норки мышь.
      - Погоди, о дядюшка, - Джейран устремилась вслед за аш-Шамардалем, так что Хашим еле поспевал за ней. - Погоди, ради собак! Мне нужен именно этот человек!
      Она вспомнила, что имя рыжебородого завистника упоминал гуль-оборотень Хайсагур, и оно было каким-то образом связано с ее гороскопом.
      - А зечем тебе может быть нужен гнусный завистник, о звезда? осведомился, пыхтя, Хашим. - Разве мало нас в последнее время постигло бедствий, что ты ищешь еще одно? И подумай - за ним послали после того, как цирюльник получил письмо от той франкской старухи! Тебе непременно нужно подставить свою шею и шеи наших мальчиков под зубы этого вонючего шакала?
      Джейран остановилась, чтобы старик отдышался, и с тоской посмотрела вслед уходящему аш-Шамардалю.
      - Нет, о дядюшка, я не ищу новых бедствий, - хмуро сказала она. - Но этому человеку известно некое дело, связанное с гороскопом одной женщины...
      - Он составил фальшивый гороскоп? - обрадовался Хашим. - Иного я от него и не ждал, о звезда! Он исказил положение созвездий, потому что ему заплатили за это! И он исказил твое положение на небе - я понял, о звезда, я понял, зачем он нужен тебе! Однако давай сперва убедимся, что нашей военной добыче не будет от него угрозы. Очень уж мне не нравится, что он получает письма от франков и связан с цирюльниками.
      Джейран подумала, что скоро кончится то время, когда Шайтан-звезда не появляется на небе, и когда она все же появится - бедный старик сойдет с ума от расстройства и разочарования. Ведь не может же так быть, чтобы звезда одновременно подмигивала с небес и разъезжала с ним рядом на вороном жеребце, одетая в мужскую фарджию и прикрывающая синий знак на левой щеке концом тюрбана.
      - И кроме того, я озабочена судьбой того горбуна, - добавила девушка. - Я непременно должна понять, что связывает этих двух...
      Она вспомнила лицо юноши - и беспредельно счастливое, в мнимом раю, и перепуганное, и окаменевшее от упрямства, когда он толковал о своей преданности скрытому имаму, посулившему ему загробное блаженство... Он был тех же лет, что ее мальчики, - и не менее нуждался в заботе старших, чем они.
      Джейран казалось, что ее счеты с раем и фальшивой Фатимой были сведены в тот час, когда она привела туда свой отряд и дала мальчикам возможность набрать полные тюки дорогой добычи. Оставалась еще тревога за Абризу - но уж за это исчадье шайтана Джейран теперь могла не беспокоиться! Абриза наверняка уже вовсю хозяйничала в царском дворце Хиры, разрешая и запрещая, давая и отнимая. Джейран благоразумно не вспоминала ничего из того, что было связано с ее глупой доверчивостью и страхом в подземельях райского хаммама. Но стоило появиться Хусейну - и в сердце девушки проснулась злость.
      Она способствовала разорению гнусного рая, не более. Другие выгнали из него Фатиму вместе с гуриями, другие отомстили и за ту банщицу, от которой остались лишь сношенные туфли. Сейчас Аллах предоставил Джейран возможность разобраться наконец в этом запутанном деле и спасти хоть одного человека из тех, чью судьбу исказил и переменил рай. Хусейн был для нее сейчас собратом по несчастью, но она уже не была молчаливой дурочкой с умелыми руками. За ее спиной стоял маленький отряд, всего тридцать острог, но этот отряд похитил с помоста для казни и возвел на престол царского сына!
      - Ничего хорошего, о звезда, - ответил, прерывая ее размышления, Хашим.
      В душе своей Джейран уже вошла в дом цирюльника, уже увела оттуда под предлогом, который наверняка безупречно сочинит Хашим, горбатого юношу, уже нашла возможность расспросить его подробно, уже сдала с рук на руки Вави и Бакуру, чтобы они присмотрели за ним...
      - Обрати внимание, о звезда, на соседний дом, - сказал Хашим как раз в тот миг, когда она приказывала мальчикам развязать тюки и дать Хусейну чистое белье. - Похоже, в нем сейчас никто не живет. Что, если мы расспросим соседей о его хозяине и снимем его на месяц? Он стоит выше, чем дом цирюльника, так что с его крыши мы сможем заглянуть во двор и кое-что узнаем и о аш-Шамардале, и о горбуне, и о цирюльнике с его темными делами. А если ты захочешь войти в сношения с горбуном, то и такая возможность найдется. Хотя я и не понимаю, для чего это тебе нужно.
      - Все дело в гороскопе, о дядюшка, - туманно объяснила девушка, ибо этого вполне должно было хватить и хватило с избытком. - А что касается дома то тут ты прав. Но давай обойдем весь квартал - может быть, по ту его сторону найдется другой пустующий дом, расположенный более удачно. Этот же никуда от нас не денется. Покарауль ворота цирюльничьего дома, а я пойду на поиски и скоро вернусь.
      - На голове и на глазах, о доченька! - согласился старик.
      Джейран, полная самых благих намерений относительно Хусейна, завернула за угол, потом за другой угол - и оказалась в совершенно пустынном переулке. Сперва она решила, что там действительно нет ни души, но вдруг заметила человека, который крался вдоль стены. Джейран никогда не видела, как подкрадываются айары, но если бы ей пришлось искать сравнение для этой походки, при которой нога мягко перекатывается с пятки на носок, колени присогнуты, спина округлена, а тело подается вперед, то она сказала бы, что это несомненно поступь айара.
      Видимо, этот человек не привык к такого рода передвижению, поскольку когда он замер, прислушиваясь, то сразу же выпрямился, и оказалось, что он - немалого роста.
      Что-то в развороте его плеч и во всей повадке показалось Джейран удивительно знакомым. А когда он, уловив неслышный для нее звук, повернул голову, то ей достаточно было увидеть очертания щеки и короткой бороды.
      Это был человек, из-за чьей недоступной близости Джейран накликала на свою голову столько неприятностей! Это был хозяин хаммама!
      Сердце девушки взмыло от волнения к облакам, а пятки перестали ощущать камни мостовой, так что она пошатнулась.
      Мужчина, любовь к которому в течение шести лет опаляла и иссушала ее сердце, стоял сейчас, повернувшись к ней вполоборота, несколько подавшись всем телом вперед, высокий и тонкий, словно самхарское копье, прямое и смуглое. И он был одет не в дорогие пестрые одежды зажиточного купца, в каких Джейран привыкла видеть его, а в серо-коричневую фарджию, перехваченную широким кожаным поясом с металлическими бляшками, как надлежало бы воину. К поясу был подвешен ханджар в ножнах, а за спиной болтался на ремне круглый кожаный щит. Рука бывшего избранника души Джейран, сухая и смуглая рука, умевшая так восхитительно растирать спины и бедра, сжимала большую изогнутую джамбию, направленную острием вверх.
      И он замер, словно барс на скале, подстерегающий добычу. А затем, чуть присев, скользнул за угол и пошел, извернувшись боком, одновременно прижимаясь к стене правым бедром и спиной, выставив перед собой правую руку с джамбией. И он исчез, словно пленительный, но бестелесный призрак!
      Меньше всего на свете Джейран ожидала встретить здесь хозяина своего хаммама и бывшего повелителя своей души.
      Испуг ее был велик и многогранен.
      Прежде всего, она вспомнила, что по закону принадлежит этому человеку, так что он вправе позвать вали со стражниками и вернуть себе свою сбежавшую собственность. Вообразив это бедствие, Джейран напрочь забыла, что стоит ей позвать - и три десятка юных воинов разорвут хозяина хаммама в мелкие клочки.
      Затем девушка испугалась собственного внезапного желания - выйти, броситься к нему, чтобы он узнал ее и вновь приблизил к себе!
      И, наконец, она вспомнила, что этот мужчина отныне для нее - запретен. Ведь в ту минуту, когда душа расстается с телом, она поклялась Аллаху, что не будет между ними ничего из близости! Вали со стражниками, собственные порывы и гнев Аллаха - все это, мгновенно перемешавшись у нее в голове, привело к тому, что разум ее окончательно рассорился с ногами. И пока она ужасалась карам, грозящим клятвопреступнице, эти ноги, мягко ступая по каменным плитам, бесшумно несли ее вслед за хозяином хаммама, неведомо зачем попавшим в этот город, да еще в наряде бывалого воина. Более того - и руки девушки отреклись от повиновения...
      Джейран обнаружила это, когда вслед за хозяином хаммама скользнула за угол. В ее правой руке также была джамбия - и девушка даже не удивилась тому, как оружие туда попало. Ей стоило немалого труда остановить себя на этом пути.
      Что бы ни затевал хозяин хаммама - ей больше не было доли ни в его трудах, ни в его радостях. Лишь сейчас она окончательно осознала это - и настолько велико было бессилие девушки перед лицом Аллаха, принявшего ее клятву и сохранившего ей жизнь, что слезы выступили на глазах.
      Следовало бежать опрометью от этого человека, чтобы зародившийся соблазн, не имея для себя пищи в виде стройного стана и красивого мужественного лица хозяина хаммама (да и наряд воина, как известно, придает очарования даже самому ничтожному из мужчин), умер мучительной смертью, не успев довести Джейран до греха клятвопреступления.
      Следовало бежать - ибо она была уже не той бессловесной и покорной девочкой, которая осмеливалась лишь созерцать избранника издали. После всех своих похождений Джейран поняла, что стремительная отвага, даже не обремененная разумом, достигает большего, чем осторожная мудрость. И она боялась того, что в ней проснется веселое бешенство, продиктовавшее план спасения аль-Асвада, подобно тому, как знаток преданий диктует их сидящим в ряд писцам.
      Следовало бежать - и она вернулась к Хашиму, сдерживая себя, всего лишь быстрым шагом, чтобы не обеспокоить старика понапрасну.
      Впрочем, ее лицо так явно выражало смятение мыслей, что старик устремился к ней, и ухватился за ее руку обеими руками, и уставился ей снизу в глаза, ожидая наихудших известий.
      - О дядюшка, мы не можем больше оставаться в этом городе, клянусь собаками! - воскликнула Джейран. - Ради веры, придумай что-нибудь, чтобы нам уехать отсюда и увести мальчиков!
      - А что случилось, о звезда? И разве может случиться такое, с чем бы ты не справилась? - осведомился Хашим.
      - Я встретила здесь человека, которого не желаю видеть! И не желаю находиться в одном городе с этим человеком! - хмуро ответила она.
      - Разве он имеет власть над тобой?
      Джейран промолчала - и Хашим, которому непременно хотелось все понимать по-своему, вдруг выкатил глаза и быстро закивал, тряся узкой дородой.
      - Я понял, о звезда! Это аш-Шамардаль! Горе нам, ты встретила мага, который властен над тобой и может пустить в ход сильные заклинания! Но кто бы мог подумать, что это - гнусный завистник аш-Шамардаль?
      Девушка не стала спорить.
      Она лишь вздохнула.
      - Он непременно похитил эти заклинания у кого-то из настоящих магов! продолжал старик. - О звезда, мы найдем того, кого он обокрал, клянусь псами, и сыщем управу на этого сквернавца!
      - Не надо искать управу на аш-Шамардаля! - испугавшись, что старик, пожалуй, и впрямь кинется на поиски знакомого мага, возразила Джейран. Прежде всего нам следует покинуть этот город, ты понял меня?
      Хашим задумался.
      - Мы наймем комнату без окон в самом уважаемом из ханов, и сложим там добычу, и опечатаем двери, и хорошо заплатим хозяину хана, а сами выедем из Эдессы и поместимся в ближайшем караван-сарае, - поразмыслив, сказал он. Каковы твои замыслы, о звезда?
      - У меня нет замыслов... - и, поняв, что звезда не вправе так отвечать, Джейран поправилась: - У меня пока нет замыслов. И я охотно бы отправилась сейчас на остров Серендиб, или к зинджам, или в Китай!
      - А мальчики? - спросил Хашим. - Неужели ты хочешь покинуть нас? Ведь мы погибнем без тебя, о звезда, в этом мире, где все признали Аллаха и нет ни одного сторонника нашей веры! Мы уже чуть не погибли в Хире. Что мы будем делать без тебя?
      Мальчики умели делать лишь одно - сражаться. Каждый из них был храбрецом, подобным горящей головне, и Джейран гордилась ими, но она предпочла бы, чтобы в будущих сражениях их возглавлял кто-нибудь другой.
      Хашим изогнулся так, чтобы, всем видом являя беспредельную покорность, сбоку и снизу заглядывать ей в глаза.
      - Придумай что-нибудь, о дядюшка, - обреченно сказала Джейран. - Найди для них какое-нибудь занятие... Хотя бы охранять караван... А я, разумеется, поеду вместе с ними, я их не покину...
      - Хвала псам! - обрадовался Хашим.
      А между тем мужчина, который лишил Джейран остатков разума и, что еще хуже, совести, продолжал красться вдоль стены, выставив перед собой джамбию с тем расчетом, чтобы нанести врагу удар без замаха, снизу вверх, и распороть ему живот, и вытащить кривым лезвием его мерзкие внутренности!
      - Погоди, о Барзах, погоди! .. - бормотал он. - Я выследил тебя, о гнусный, о скверный! И если мне удастся отомстить - пост и паломничество для меня обязательны, клянусь Аллахом! И я раздам неслыханную милостыню, и ни один нищий не уйдет от меня без кошелька с золотыми динарами! И в каждом кошельке будет сто динаров... о Аллах, и увесистыми же получатся эти кошельки... драные халаты нищих не выдержат этой ноши за пазухой, и кошельки своей тяжестью прорвут ткань, и рухнут, и правоверные кинутся их подбирать, и возникнет суматоха... Нет, о Аллах, я погорячился, и довольно будет с этих голодранцев по пятидесяти динаров...
      Свирепый мститель проскользнул в открытые ворота и замер, оглядывая двор.
      Там было пусто.
      Салах-эд-Дин затаился, прислушиваясь.
      В это время дня здесь полагалось бы отдыхать в тени у водоема всем обитателям жилища, и кто-то наверняка тут был, и этот человек скрылся, оставив на ковре не только верхние шаровары и фарджию, но также и тюрбан. Причем тюрбан он не размотал и не сложил благопристойно, как подобает правоверному, уважающему в тюрбане свой будущий саван, а растянул едва ли не через весь двор.
      - Может быть, я перепутал ворота? - сам себя спросил Салах-эд-Дин. Может быть, презренный Барзах нанял не этот дом, а соседний, и лежит сейчас совсем на другом ковре у другого водоема, и его тюрбан - при нем? Но что же за неряха живет тогда в этом доме - один, без женщин и невольников, которые присмотрели бы за его имуществом?
      Салах-эд-Дин выглянул из ворот на улицу и, тыча пальцем в воздух, пересчитал стоявшие вдоль нее дома.
      - Не может быть - это нужный мне дом, клянусь Аллахом! .. пробормотал он. - Но где же тогда Барзах? Что с ним стряслось? Может быть, он в приюте уединения? Но что же должен съесть человек, чтобы, спеша туда, уронить и размотать собственный тюрбан? О Аллах, этот несчастный и туфли разбросал...
      Подойдя поближе к водоему, Салах-эд-Дин обнаружил и другие потерянные вещи, свидетельствовавшие о том, что их владелец предавался отдыху, не помышляя о неприятностях. Это был дорогой стеклянный кубок с заостренным дном, из тех, что втыкают в густой и высокий ворс ковра, и маленький серебряный кувшин для вина, и блюдо с финиками, и книгу аль-Мусаббихи, которую, очевидно, Барзах боялся не осилить без вина, а называлась она "Изложение религий и культов", а пространностью и весом намного превосходила Коран.
      Озадаченный Салах-эд-Дин постоял немного над всем этим беспорядком.
      - О правоверные! - наконец осторожно позвал он, перекладывая джамбию острием вниз и так сгибая кисть руки, чтобы клинок слился с пестрым рукавом. - Ради Аллаха, отзовитесь!
      Никто не ответил ему. И тогда Салах-эд-Дин, уже догадываясь о случившемся, пошел вдоль размотанного тюрбана, и дошел до стены, и увидел на ней следы, оставленные подошвами упиравшихся сапог.
      - О Аллах, за что ты караешь меня? - возопил тогда мститель. - Разве я желал дурного этому человеку? Я хотел всего лишь восстановить справедливость! А ты допустил, чтобы его похитили, и теперь его жизнь подвешена на волоске, и бедствия грозят ему! О Аллах, другие люди убьют его, а как же я? Подумал ли ты обо мне, допуская это безобразие, о Аллах?..
      * * *
      Стрелка на деревянной накладке водяных часов ползла чересчур уж медленно, так что аш-Шамардаль не знал, на что себя употребить - он уже полностью приготовился к посещению знатной гостьи, однако неточно рассчитал свои усилия.
      Он еще раз оглядел разложенное на столике хозяйство мага - книги, свернутые таблицы, позеленевшие медные сосуды, помеченные еврейскими письменами ножи, талисманы из числа тех, изготовление которых приписывают Сулейману ибн Дауду, хотя это и сомнительно, ибо они написаны на белом китайском шелку сирийскими письменами, китайский же шелк появился в здешних краях незадолго до пророка Мухаммада, а также ярко-красные круги, каждый весом в полритля, со строчками, подобными следам муравьев, с обеих сторон, выточенные из больших кусков карнеола.
      Немало лет ушло у аш-Шамардаля на то, чтобы собрать все эти сокровища, испытать их и убедиться в их полной непокорности. Он не мог извлечь из них ни малейшей для себя пользы - и хранил для случаев, подобных сегодняшнему, когда нужно было ослепить своим могуществом человека неопытного.
      Абд-Аллах Молчальник приподнял дверную занавеску.
      - Я слышал в конце улицы шум, о шейх! - сообщил он. - Клянусь Аллахом, это едут франки!
      - Пойди встреть их и приведи сюда! - немедленно приказал аш-Шамардаль, ибо если бы Абд-Аллах принялся повествовать о франках, это затянулось бы надолго.
      И вскоре, волоча за собой непременную суконную мантию, обшитую мехом, вошла женщина преклонных лет, высокая и статная, привыкшая повелевать.
      На голове у нее был белый платок, много раз перевитый, так что его складки охватывали шею, прикрывали лоб и подбородок, а также образовали на затылке нечто вроде тюрбана.
      - Привет, простор и уют тебе, о госпожа! - сказал, делая два шага ей
      навстречу, аш-Шамардаль.
      и, поскольку женщина смотрела на него с недоумением, добавил на языке франков:
      - Добро пожаловать в это скромное жилище!
      - Здравствуй и ты, о мудрец, - сердито отвечала женщина. - Я много слышала о тебе. Жаль, что твое путешествие затянулось и мне пришлось остаться в Эдессе, пока ты не вернулся.
      - Разве мало в землях арабов сведущих людей? - спросил аш-Шамардаль. Мои знания скромны и ничтожны, о госпожа. Желаешь ли ты составить гороскоп или погадать?
      - Оставим гороскопы и гадания глупым девчонкам! Разве ты не получил моего письма? - строго спросила гостья.
      - Я получил твое письмо, высокородная Бертранда, и я ждал твоего прихода на следующий день, как в нем было написано. Но я понапрасну прождал тебя, а потом важные дела призвали меня - и я вынужден был заниматься ими. А теперь я вернулся, и послал невольников узнать, не уехала ли ты, и вдруг оказалось - ты ждешь моего возвращения!
      - Мне много рассказывали о тебе, о мудрый аш-Шамардаль, - сказала Бертранда, оглядывая помещение в поисках сидения, но видя лишь ковры и подушки. - И немалого труда стоило проведать, где ты бываешь. Я ждала бы тебя и дольше, если бы потребовалось! Никто, кроме тебя, не раскроет тайны вот этого ожерелья!
      Она развязала висевший на поясе кошель и достала оттуда то черное ожерелье, что, переходя из рук в руки, доставляло столько хлопот своим владелицам.
      Аш-Шамардаль протянул руку - и рука его наполнилась прохладными камнями. Каждый из них он разглядел на свет.
      - Это прекрасное произведение магов, о госпожа, - сказал он. - Оно из тех предметов, через которые раскрывается доступ к Вратам огня. Разве ты не знала этого?
      - Ты спроси еще, знаю ли я, что Врата огня бывают двоякого свойства! воскликнула старуха. - И это ожерелье, как нетрудно догадаться, позволяет своим владельцам насыщаться темным и дымным, а не светлым пламенем!
      - У него не может быть владельцев, ибо камни в нем - женского рода, так что пользу оно приносит лишь женщинам, - заметил аш-Шамардаль.
      - Оно перестало приносить пользу двадцать лет назад, о аш-Шамардаль. Я, видишь ли, обладаю некоторыми знаниями, а годы мои велики, и я хотела передать их наследнице... - Бертранда вздохнула. - Может быть, ты предложишь мне присесть?
      - Ко мне, о Хусейн! - негромко позвал аш-Шамардаль, и горбатый ученик брадобрея сразу же явил свое красивое лицо в шели между дверными занавесками. - Принеси столик, накрытый, как подобает, для благородной женщины. Стой! Ей еще понадобится скамеечка!
      - А разве у нас есть скамеечка кроме той, на которую ставят ноги посетители, когда... - начал было удивленный юноша.
      - Ты принесешь ее и накроешь ковриком, а сверху положишь большую подушку, набитую кусочками беличьих шкурок, и смотри - возьми самую большую и дорогую из наших подушек! - торопливо приказал мудрец.
      Хусейн, не возражая более, исчез, хотя точно знал, что ни дорогих и ни дешевых подушек, набитых кусочками беличьего меха, в хозяйстве у Абд-Аллаха Молчальника не было и быть не могло.
      И он принес скамейку с ковриком и подушкой, и установил их на ковре, и сходил за столиком, и принес его, и водрузил между мисок кувшин, накрытый зеленой шелковой салфеткой.
      Бертранда, кряхтя, уселась и продолжила свою речь.
      - Есть ли у тебя ученики, о аш-Шамардаль? - спросила она.
      - Разумеется, о госпожа.
      - У вас на востоке и у нас на западе в это понятие вкладывают разный смысл. Вы передаете знания и приемы своей магии, силу же ученик обретает сам. Мы передаем силу, унаследованную от давно ушедших учителей, а приемы магии зависят от того, какие предметы попадут ученику в руки. Взять хотя бы это ожерелье... - Бертранда взяла его с ладони аш-Шамардаля и встряхнула. Я непременно должна была передать силу, о мудрец! Моя сила приходила ко мне через Врата огня посредством этого ожерелья! И я избрала для этого дитя благородного рода, дочь своего племянника, графа Беранже де Сюрвиля.
      - Берр-ан-Джерр, о госпожа? - на арабский лад переспросил аш-Шамардаль, и в его блеклых, упрятанных под безволосыми и нависающими бровными дугами глазах вспыхнуло любопытство.
      - Можно называть его и так. Эмир Берр-ан-Джерр... Я по некоторым признакам определила, что его жена родит дочь, сильную духом и стойкую в бедствиях. Я ждала эту девочку сильнее, чем ее отец и мать! И она родилась, и я взяла ее на руки, и я обрадовалась великой радостью! А потом сон сморил нас всех. Я заснула в кресле, а когда проснулась и встала - то ожерелье скатилось с моей шеи. А ведь оно было застегнуто накрепко, и его замок был заговорен! Я сперва не поверила, что ожерелье утратило силу. Но потом, когда я склонилась над колыбелью, то увидела в ней совсем другого ребенка!
      - Продолжай, о госпожа, - усмехнувшись в жесткие рыжеватые усы, сказал аш-Шамардаль.
      - И я поняла, что все напрасно. Замок моего племянника охраняли надежные люди - никто не мог подменить девочку. Однако с ней что-то произошло. И то, что я не узнавала ее лица, могло означать еще и то, что маг, более сильный, чем я, зачем-то вмешался и передал ей много из моей силы и моих способностей. И я возненавидела Амбруазу-Клотильду за то, что она лишила силы мое ожерелье! А она возненавидела меня, и росла своевольной упрямицей, и слушала только свою няньку, которая даже не могла выговорить ее имени и звала ее Абризой! А потом мы отправились в паломничество, и приехали в Святые Земли, и тут она сбежала в Хиру, прихватив с собой семейные драгоценности, в том числе и это ожерелье! Вообрази же мое удивление, о аш-Шамардаль, когда два дня назад я обнаружила его в лавке ювелира!
      - Эта женщина могла продать его или попросту потерять, - еще не понимая бурного волнения старухи, произнес мудрец.
      - Неужели ты, взяв его в руки, ничего не ощутил? - спросила Бертранда.
      Аш-Шамардаль понял, что мудрецу и магу непременно положено ощутить нечто, исходящее из ожерелья. Старуха только что говорила, будто оно утратило силу, - так что бы это могло быть?
      - С этим ожерельем произошли некие изменения... - задумчиво, как бы подыскивая верное описание для своих ощущений, сообщил мудрец. - И эти изменения его свойств весьма удивительны...
      - Еще бы они не были удивительны! Ожерелье вернуло силу и я снова смогла надеть его на себя и застегнуть замок! Но когда я захотела испытать его, оно словно обезумело!
      - А что ты хотела сделать, о госпожа? - осведомился аш-Шамардаль, которому было любопытно, на что способно это произведение магов.
      - Я хотела... - Бертранда отчего-то смутилась. - Неважно, чего я хотела, я своего добилась, но сразу после этого я заснула - а проснулась три дня спустя! И вот причина того, что я не приехала к тебе, как собиралась.
      - Раньше с тобой такого не случалось, о высокородная Бертранда? забеспокоился аш-Шамардаль. - Ты уже не так молода, а когда женщина близится к преклонным годам, с ней случаются приступы необъяснимой сонливости... с мужчинами, впрочем, тоже...
      - При чем тут преклонные годы! - воскликнула раздосадованная старуха. То, что произошло, не имеет отношения к моим годам! Раньше я не раз проделывала такие штуки при помощи ожерелья - и никакой сон меня не брал! Теперь же из-за него я опозорилась и осрамилась! Моим слугам стоило большого труда скрыть всю эту историю!
      - Последний раз ты проделывала с ним штуки двадцать лет назад, если не ошибаюсь? Ведь именно тогда оно потеряло силу? - уточнил аш-Шамардаль.
      - Да, тому скоро двадцать лет... - Бертранда задумалась. - О мудрец, я хочу знать, что с ним произошло! Изучи его, исследуй его! Я хочу, чтобы оно служило мне по-прежнему! Я заплачу тебе так, что ты не будешь на меня в обиде!
      - О госпожа, это - оружие женщин, и мне трудно будет самому разобраться в его свойствах. Я не хочу обманывать тебя и притворяться всеведущим, клянусь Аллахом! - в этих словах аш-Шамардаля почти не было лжи. Расскажи, на что оно было способно, укажи мне путь! И тогда я займусь им, и испытаю его, и пойму, как с ним следует обходиться, даже если это потребует десяти лет жизни!
      - Ты хочешь сказать, что мне еще десять лет придется ждать моего ожерелья? - старуха вскочила со скамеечки.
      - О госпожа! - аш-Шамардаль воздел руки. - Ты можешь на это время выбрать себе взамен любой из этих талисманов!
      Он указал на столик, где лежали собранные за много лет непокорные сокровища.
      Бертранда склонилась над ними - и безошибочно ткнула пальцем в один из карнеоловых кружков.
      - Вот этот! - потребовала она.
      - О госпожа, твой взор подобен орлиному! - восхитился аш-Шамардаль вполне естественно. - Великие мудрецы и маги не выбрали бы этого талисмана среди десятка подобных! Бери его - и объясни, каковы были свойства твоего ожерелья.
      - Оно увеличивает силу вдвое, а то и втрое, - сказала старуха. - Если его владелица пускается бежать - то обгоняет самого быстрого коня. Оно обостряет все чувства и страсти, живущие в женщине, выявляет все ее скрытые способности. Но у него есть еще одно качество, бесценное для знающего. Согласись, если тебе нужно разрушить стену или настичь всадника - ты можешь отдать приказ своим людям, и они обойдутся при помощи кирки и лопаты, или при помощи другого коня, так что магия в этих делах необязательна.
      - Что же это за качество? - сдерживая нетерпение, спросил аш-Шамардаль.
      - Оно изменяет твою внешность в глазах других людей, - прошептала старуха. - Ты можешь представить им образ человека, живущего на другом конце земли, и действовать, как бы нося на себе этот образ наподобие одежды.
      - Сохранило ли оно это качество?
      - Да, будь оно проклято!
      Аш-Шамардаль сопоставил слова Бертранды - и вышло, что она, заполучив ожерелье и уверившись в его силе, явилась кому-то в чужом образе, и натворила каких-то позорных дел, но потом неожиданно заснула - и морок спал, обнаружив ее истинное лицо.
      Трудно было даже вообразить, что бы это могло быть за дело, но аш-Шамардаль слышал немало историй про плутни и шашни арабских старух и здраво рассудил, что у франков старухи занимаются точно такими же пакостями. Арабская старуха, скорее всего, напустила бы на себя вид молодой красавицы и провела ночь с молодым красавцем. Неужели и Бертранда?..
      Вообразив себе молодого франка, обнаружившего наутро в своей постели возлюбленную семидесяти или даже более лет от роду, аш-Шамардаль не рассмеялся, как полагалось бы слушателю забавных историй. Он не был по природе склонен к веселью - как, очевидно, и Бертранда. Он покивал головой, молча соглашаясь с тем, что зрелище должно было получиться срамное.
      Тут край дверной занавески приподнялся.
      - О господин! - позвал Хусейн. - Мой господин Абд-Аллах зовет тебя, ибо случилось нечто важное!
      - А что важное может случиться у этого бездельника? - буркнул аш-Шамардаль, всем видом показывая Бертранде, насколько высоко он стоит над цирюльником. - Почему бы ему самому не прийти и не осведомить нас об этом?
      - О господин, он сидит в темном чулане и зовет тебя оттуда! - отвечал растерянный юноша. - И он не может покинуть чулана!
      - Прости, о госпожа, - аш-Шамардаль сдержанно поклонился. - Этот человек оказывает мне приют, когда я приезжаю в ар-Руху, и если ему вдруг стало плохо в домике с водой, мой долг - пойти и помочь ему, клянусь Аллахом! Дождись меня, о высокородная Бертранда, а пока ты можешь посмотреть мои талисманы и амулеты. Кое-что из них я готов продать знающему человеку или выменять...
      - Я посмотрю их! - старуха немедленно склонилась над столиком, а аш-Шамардаль поспешил вслед за Хусейном.
      - Разве он не в приюте уединения? - спросил мудрец, видя, что юноша ведет его в совсем другую сторону.
      - Нет, о господин, я же сказал - он в темном чулане! Вот светильник.
      Чтобы попасть туда, куда для неизвестной надобности забрался Абд-Аллах, аш-Шамардалю пришлось согнуться вдвое. Он оказался в узком и загроможденном всяческим старьем помещении, но цирюльника сразу не увидел. Зато он услышал голос Абд-Аллаха и поморщился, ибо человек этот вызывал у него немалое раздражение.
      - Потерпи, ради Аллаха, заклинаю тебя, о сильнейший, о свирепейший, о непобедимейший из всех созданий Аллаха, равных тебе по высокому положению! - произнес этот знакомый гнусавый голос, почему-то идущий как бы из-под земли.
      Аш-Шамардаль остановился и вознес над головой светильник.
      - С кем это ты беседуешь, порази тебя Аллах? - брюзгливо осведомился мудрец. - И куда ты запрятался, о сквернейший среди скверных?
      - Я тут, я тут, о повелитель мудрых! - завопил Абд-Аллах, сам при этом не показываясь.
      - Почему я не вижу тебя? - спросил аш-Шамардаль. - Разве ты добыл перстень Сулеймана ибн Дауда, делающий его обладателя незримым?
      - Ничего он не добыл, порази его Аллах в печень и в селезенку! прозвучал рокочущий голос. - Но он настолько разозлил меня своими пространными речами, что я готов был убить его.
      Аш-Шамардаль повернулся - и увидел, что из какой-то дыры в полу торчат ноги цирюльника, рядом же стоит большой черный пес, и это из его глотки вылетают человеческие слова.
      - Так это ты, о Зальзаль ибн аль-Музанзиль? - аш-Шамардаль был удивлен превыше всякой меры. - Почему ты здесь, о сын греха? Я же поставил тебя охранять замок! Что случилось?
      - Случилось то, что Пестрый замок осажден, и к нему торопится войско Ади аль-Асвада, нового царя Хиры, о господин. Тебе нужно как можно скорее прибыть туда, потому что без тебя в замке творятся странные дела. Я отнесу тебя, если ты сядешь мне на спину, - предложил черный пес.
      - Сперва освободи Абд-Аллаха Молчальника... Нет! О этот Пестрый замок, будь он проклят и будь прокляты те, что привели за собой разведчиков Хиры! - аш-Шамардаль взялся рукой за лоб. - Ты отправишься со мной, о марид, и поможешь отнять у старухи, которая сидит в комнате, ожерелье с черными камнями. А тогда уж я сяду к тебе на спину и мы полетим к Пестрому замку.
      - А я, как же я, о друзья Аллаха? - завыл цирюльник, брыкаясь, как будто добавляя ногами выразительности речам. - Вы не можете покинуть меня здесь в таком наисквернейшем положении!
      - На голове и на глазах! - произнес марид в образе пса, после чего молча повернулся к цирюльнику хвостом и сделал такое движение левой задней лапой, как если бы закапывал свой помет.
      - Ступай за мной, о Зальзаль, - приказал аш-Шамардаль, - но измени вид, чтобы та старуха раньше времени не заподозрила неладное, разорви Аллах ее покров...
      Пес съежился, произнеся вовсе несвойственные его породе звуки "хуг, хуг", посветлел шерстью и оказался большой крысой. Аш-Шамардаль одобрительно кивнул, приподнял полу халата, и крыса шмыгнула к его ногам.
      Когда аш-Шамардаль вернулся в комнату, благородная Бертранда отпрянула от стола, и это очень не понравилось мудрецу.
      - Этот бездельник и болтун вызвал меня из-за сущей ерунды, о госпожа, сказал он тем не менее. - Давай снова займемся твоим ожерельем. Ты говорила о том, что оно способно изменить облик своей владелицы в глазах людей. Я хотел бы знать, как это происходит. Раз уж ты все равно надела его, о госпожа, то прими хотя бы образ ребенка, если это под силу ожерелью.
      Бертранда усмехнулась.
      - Ему под силу дать мне даже образ дракона - а что будет со мной потом, о аш-Шамардаль? Я опять засну в самом неподходящем месте?
      - Сделай это хотя бы ненадолго, чтобы я понял, как действуют свойства ожерелья! - настаивал мудрец.
      - Объяснить тебе этого я не могу - никто из смертных не знает, как пламя, которое отдают талисманам Врата огня, проникает в человеческое тело и заставляет его выполнять приказы рассудка.
      - Но ведь ты, меняя образ, хочешь стать тем, чем задумала! Ты умеешь пользоваться ожерельем, и не понимая тайн, которыми окутаны Врата огня! возразил аш-Шамардаль. - Ради Аллаха, ради Сулеймана ибн Дауда, который оставил нам знания и талисманы, ради спасения своей души - покажи мне, как ты это делаешь!
      Мудрец взмолился с такой страстью, как если бы просил красавицу-певицу, достойную харима повелителя правоверных, о тайном свидании.
      - Ты непременно хочешь, чтобы я предстала перед тобой ребенком? - с подозрением спросила Бертранда. - Хорошо, сейчас я сосредоточусь, и вызову перед глазами образ младенца, и постараюсь припомнить, что ощущает годовалая девочка, и каково ее тело, и каким кажется ей мир. А ты внимательно следи за мной - может быть, таким путем мы действительно поймем, как действует ожерелье...
      Старуха неловко уселась в углу комнаты на ковер, подтянула колени к подбородку и закрыла лицо руками.
      Затем она отвела от глаз ладонь и уставилась в лицо аш-Шамардалю, как бы не видя его.
      Вокруг глаз образовались белые круги и стали таять, а от них по лицу Бертранды разошлось розоватое свечение.
      Оно сползло по шее и исчезло под мантией, но не совсем, а как исчезает светильник под плотной тканью. Кольцо свечения, охватившее Бертранду наподобие мужского объятия, сползло по ней до ковра и растаяло.
      Аш-Шамардаль, внимательно следивший за этим кольцом, поднял взор - и увидел, что лицо старухи искажается, как будто воздух перед ним подернулся мелкой зыбью, но на этом посветлевшем лице уже сверкают большие черные глаза, широко распахнутые и лишенные смысла глаза ребенка. Округлились щеки, приоткрылись розовые губы и стали видны десны с первыми младенческими зубами.
      Мантия также преобразилась - она стала одеяльцем с меховой опушкой, за отогнутым краем которого былы видны вышитый ворот рубашечки и выпущенное поверх нее черное ожерелье.
      В углу комнаты сидело на полу прелестное дитя, девочка не более годовалого возраста, каким, очевидно, была Бертранда много лет назад.
      - О высокородная Бертранда, кажется, я понял, что произошло с твоим ожерельем! - воскликнул аш-Шамардаль, подкрадываясь к младенцу. - Ты была права, говоря о загадочном пути, которое проходит пламя, исходя из Врат огня и посредством ожерелья проникая...
      Быстро опустившись на корточки, он схватил ожерелье и попытался сдернуть его с шейки младенца. Но оно непостижимым образом зацепилось и не соскочило.
      Детская ручка легла поверх его руки - и обратилась в желтую, покрытую чешуей, птичью лапу с длинными корявыми когтями.
      Лапа сжала его руку с такой силой, что его душа на мгновение от боли улетела, он повалился наземь и застонал, прикрываясь свободной рукой от неизвестно как проникшего в помещение острого луча света.
      Марид в образе крысы выскочил из-под полы халата и отбежал в сторону.
      Со странным, несвойственным крысе звуком "хуг, хуг" он стал расти, дорос до собачьего вида, повторил этот звук - и вдруг заполнил собой едва ли не всю комнату.
      Марид Зальзаль ибн аль-Музальзиль, из правоверных маридов, подданных Синего царя, встал, сгорбив широкие плечи, ибо его собачья голова, увенчанная хвостом волос, наподобие конского, пробила бы потолок, вздумай он распрямиться в полный рост.
      - Ко мне, ко мне, о Зальзаль! - позвал аш-Шамардаль. - Уничтожь эту распутницу!
      Но взор марида был обращен к столику. Там лежало нечто, настолько для него важное, что он пренебрег приказом своего повелителя.
      - Сам ты распутник и сын распутника! - возразила Бертранда. - Какой ты мудрец и маг? Ты - самозванец! Ты убил аш-Шамардаля и присвоил его имя и его сокровища! Ты не знаешь простейших вещей!
      Она расхохоталась - но это скорее был орлиный клекот, ибо свою голову она представила глазам аш-Шамардаля птичьей, с острым желтым клювом и зловонным дыханием.
      - Я могу показаться тебе хоть муравьем, но подлинный мой рост остается прежним, о глупец, о бездарный ученик возчика нечистот! - продолжала она, все сильнее сжимая руку, так что кровь выступила из-под ногтей оплошавшего мудреца. - А сейчас я вселю в тебя безмерный ужас - и он останется с тобой навеки, о проклятый!
      Тут только аш-Шамардаль понял, что свет исходит из перстня на другой руке Бертранды, воздетой ввысь, и этот свет имел материальную природу, ибо он не только слепил и жег, но и толкал того, на кого был направлен.
      - Ко мне, о раб кольца! - завопил о аш-Шамардаль.
      Марид, не глядя на него, устремился к столику и, упав перед ним на колени, схватил нож, по рукояти которого шли спиралью еврейские письмена, образуя не только вьющуюся полосу, но и вертикальные ряды букв.
      - Клянусь Аллахом, вот талисман, который сильнее того проклятого кольца! - прорычал Зальзаль ибн аль-Музальзиль. - Свободен, свободен, клянусь Аллахом - я свободен!
      - Нет, нет, о Зальзаль - ты еще мой! - крикнул аш-Шамардаль, корчась. Еще неизвестно, нож сильнее кольца или наоборот! Освободи меня - или я погублю тебя! Убей старуху - заклинаю тебя всеми именами Аллаха и его тайным именем!
      Марид замер - ибо эти слова имели над ним, правоверным, силу не менее той, что заклятое Сулейманом ибн Даудом кольцо.
      - Убей эту неверную, убей это исчадие франков! - требовал аш-Шамардаль, корчась на полу. - Убей ради торжества нашей веры!
      Очевидно, Зальзаль ибн аль-Музанзиль немало в своей жизни карал, поражал и убивал. Он немедленно протянул лапу, подобную львиной, поросшую черной шерстью и с когтями, к птичьей шее старухи, сдавил ее и без особого усилия оторвал Бертранду от аш-Шамардаля.
      - Добей ее, о Зальзаль, и ты свободен! Добей, во имя Аллаха! закричал аш-Шамардаль.
      Марид наступил тяжелой ногой на грудь женщины.
      - Она убита, о аш-Шамардаль, - спокойно сказал он. - Можешь взять черное ожерелье. Ты был скверным повелителем, о аш-Шамардаль. Ты лишил меня половины моей силы потому, что сильные заклинания власти не давались тебе! Но этот нож сильнее того кольца, которое давало тебе власть надо мной. Вот они, заклинания Сулеймана ибн Дауда! И слова здесь - в нужном порядке! Я сам могу прочитать их и стать повелителем джиннов и ифритов!
      - Да, он - сильнее, о друг Аллаха, - рассеянно отвечал мудрец, приподнимая голову Бертранды, вновь обретшую человеческий образ, и расстегивая замок ожерелья. - Я рад, что после долгой службы могу отпустить тебя на свободу. Ты был мне очень дорог, о раб кольца, я бы и без этого ножа сделал для тебя что-нибудь. Скажи, а ты не ошибся? Ведь я выложил на этот столик только те амулеты и талисманы, которые намеревался показать этой гнусной старухе. неужели ты думаешь, что я предложил бы ей нож с сильными заклинаниями власти?
      - Я проклинаю это ожерелье! - прошептала вдруг умирающая Бертранда. Оно принесет лишь зло своим обладательницам - всем, кроме единственной! Всем, кроме той, которой я хотела завещать его! Ее подменили, я всегда знала, что ее подменили... Только ей оно принесет благо, только она законная наследница ожерелья и его силы! А всем другим - зло и смерть! Зло и смерть!
      Прямой и длинный язык огня вылетел из пасти марида, коснулся старухи и она обратилась в костер. Посреди костра лежали, светясь, карнеоловый диск, испещренный мелкими письменами, медный сосуд и обгоревший обрывок белого шелка. Огонь обуглил тело Бертранды и истаял в голубоватых искрах.
      - Как это бог франков позволяет им заниматься воровством? - спросил аш-Шамардаль у марида. - К списку своих добрых дел ты добавил еще одно, о благородный марид. А теперь покажи мне, ради Аллаха, этот нож. И мы убедимся, что буквы на нем не складываются в заклинание власти.
      Зальзаль ибн аль-Музанзиль рассмеялся.
      - Они складываются в заклинание власти, о шейх! Или ты напрочь лишился чутья к таким вещам, или притворяешься, чтобы ввергнуть меня в погибель, или... Клянусь Аллахом, ты и вовсе не обладал этим чутьем! Горе нам, мы оказались во власти простого смертного!
      Уразумевший нехитрую истину марид протянул, недолго думая, лапу и к горлу аш-Шамардаля.
      - Погоди, погоди, о друг Аллаха! - вскрикнул тот. - Подумай о своих братьях! Если ты погубишь меня, то никогда не узнаешь, где хранятся другие медные кольца, которые дают мне власть над ними! А ведь у меня много талисманов, унаследованных от славного мага Бахрама, который был учеником самого Сулеймана ибн Дауда! И твои братья навеки останутся в заточении!
      - Я помиловал тебя! - подумав, произнес марид.
      - Доверши благодеяние и отнеси меня с моими людьми в Пестрый замок! потребовал тогда аш-Шамардаль. - И тогда мы расстанемся мирно. Если же ты оставишь меня здесь, родственники этой старухи погубят меня - и у тебя не останется пути к спасению твоих братьев!
      - Много ли у тебя людей? - осведомился марид.
      - Я хочу взять с собой этого глупого цирюльника, ибо он много знает, и негоже его оставлять тут, зная его болтливость. Еще я возьму мальчишку Хусейна, ибо он - из людей преданных, познавших райское блаженство, и от него еще будет польза моему делу, - на удивление честно отвечал аш-Шамардаль. - И еще убей мою черную рабыню Суаду, ибо она слишком много знает.
      - Пусть будет так, это не обременительно, - сказал марид.
      * * *
      - Спасите, о правоверные! Во имя Аллаха! Спа...
      - А если я нажму чуть-чуть сильнее, то дыхание твое оборвется! Молчи и знай, о сын греха, что ангелы Мункар и Накир уже стоят возле твоей отверстой могилы, уже приготовили палки и занесли их! .. Ну, что же ты молчишь? Не для того были заплачены деньги тем, кто тебя выследил, похитил и принес ко мне, чтобы ты молчал наподобие каменного истукана! Не бойся, если ты будешь говорить негромко, то я дам тебе дышать свободно и даже немного распущу веревку, которой стянуты твои руки и ноги.
      - А о чем я должен говорить, о благородный айар?
      - Горе тебе, ты все еще не узнаешь меня?
      - О Шакунта!
      - Да, почтенный Мамед, это - я, а вот ты - вовсе не ты, и твое имя не Мамед. Я слышала, как называл тебя этот безумец Салах-эд-Дин, гоняясь за тобой по всей округе, но я была почти в беспамятстве, я даже не могла приподняться на локте. А потом вы оба скрылись, так что мне пришлось самой приходить в чувство! И я вышла из пещеры, и села на верблюда, и доехала до селения, и перепугала его жителей, ибо была пятница, а я утверждала, что еще только понедельник! Как это вы могли меня бросить в таком состоянии? Или нет - как это ты мог меня бросить, о несчастный, горе тебе! Я давно знала, что Салах-эд-Дин - бесноватый, но ты-то - из людей рассудительных!
      - Но раз ты обо мне такого хорошего мнения, о любимица Аллаха, то почему бы тебе не развязать меня?
      - Допустим, я перережу веревку вот этим куттаром, хотя он предназначен для более благородных дел. Но тогда я, возможно, до скончания дней не узнаю правды обо всем этом деле с похищением моей дочери! Я хочу знать, когда я наконец соединюсь с ней - но так, чтобы между нами не стояли больше никакие договоры! Ведь это из-за тебя, о сын греха, она выросла непокорной упрямицей!
      - Разве я ее воспитывал, о Шакунта?
      - Нет, но по твоей милости ее воспитали грубые и неотесанные франки, так что она не знает цены верности и достоинству!
      - Клянусь Аллахом, я вовсе не желал, чтобы она выросла грубой! Мне нужно было переменить судьбу совсем другого ребенка! Это джинн Маймун ибн Дамдам во всем виноват - он отыскал тебя в палатке бедуина и похитил твое дитя!
      - А кто послал его?
      - О Шакунта, ты не знаешь и половины всего этого дела! Когда Саид... когда Салах-эд-Дин писал свою проклятую книгу, он все перепутал и переврал! Ведь его не было на собрании мудрецов, звездозаконников и магов! Кто-то рассказал ему о собрании, а он добавил к этой истории лжи и вредных измышлений, чтобы она казалась слушателям занимательной!
      - Что же он, по-твоему, исказил?
      - Да покарает Аллах лжеца, о Шакунта! Прежде всего, что это за собрание у Сулеймана ибн Дауда, да будет милость Аллаха над ними обоими? И Сулейман ибн Дауд, и его сотрапезники уже много веков как мертвы, мир их праху! А этот бесноватый поднимает их из могил и заставляет говорить глупости!
      - Стало быть, никакой встречи мудрецов и магов не было, о Барзах? Прекрасно, замечательно, о Барзах! Как же вышло, что у меня похитили ребенка?
      - Так ты знаешь мое имя?
      - Салах-эд-Дин так громко вопил, гоняясь за тобой, что твое имя слышно было в Дамаске! Ну так что же ты скажешь о встрече мудрецов?
      - Разумеется, встреча была, но при чем тут Сулейман ибн Дауд?
      - Покончим с Сулейманом ибн Даудом, о несчастный! Мне безразлично, кто вас собирал и для чего он это делал! Я хочу знать, как сложится теперь моя судьба и судьба моей дочери! Наша ссора вышла лишь потому, что вам, магам, не нужно было, чтобы мы встречались до того дня, как ей исполнится двадцать лет! Говори же! Иначе, клянусь Аллахом, я пущу в ход куттар!
      - Нет, о Шакунта, ты не сделаешь этого, ты ведь понимаешь, что тревожить прах Сулеймана ибн Дауда - великий грех. И при чем тут ты и твоя дочь? Вы пострадали случайно - да, случайно... А на самом деле нашего хозяина звали аш-Шамардаль, а что касается джиннов, которые принесли нас к нему, заклятых еще Сулейманом ибн Даудом...
      - Довольно о Сулеймане ибн Дауде! Какую еще ложь обнаружил ты в рассказе Салах-эд-Дина?
      - Разве мало этой, о Шакунта? Удержи свой куттар! .. Ради Аллаха! ..
      - Что ты за творение Аллаха, о Барзах? Для чего ты устроил все это дело? Неужели не было у тебя иной заботы, кроме как похищать новорожденных младенцев? Если Салах-эд-Дин лжет, и Сулейман ибн Дауд не собирал вас, то он и своего перстня вам не обещал! Так ради чего же ты затеял все эти гнусности?
      - Ради клада, о Шакунта...
      - Что еще за клад? Разве мало нам было перстней, ожерелий, джиннов и прочих чудес, что в это дело замешался еще и клад? Перестань громоздить одну ложь на другую, о Барзах, иначе ты так и умрешь лжецом, и явишься к престолу Аллаха с ложью на устах!
      - О Шакунта, ты ведь знаешь обо мне лишь то, что рассказал Салах-эд-Дин! А он приспособил нашу историю ко вкусу людей необразованных, и упростил, и забыл сообщить самое важное!
      - Про свою дочь я узнала вовсе не от него, о несчастный.
      - Ты хочешь сказать, что маг, которого ты нашла в Индии, все рассказал тебе об этом деле?
      - Нет, о Мамед... о Барзах! Нет, он не все рассказал мне об этом деле! Вы, маги и звездозаконники, прекрасно умеете увиливать от прямых вопросов. Но власти над тем магом у меня не было, а власть над тобой у меня есть! Аллах послал мне встречу с тобой, и он заранее снабдил меня помощниками, а их - веревкой, чтобы связать тебя, и уж ты-то мне выложишь все, что знаешь, клянусь Аллахом!
      - Убери куттар, заклинаю тебя, убери куттар! .. Ну вот, я так и знал! ..
      - Незачем тебе было вопить и дергаться, о несчастный. Ничего бы и не случилось.
      - Разве ты стала цирюльницей, что бреешь правоверных и пускаешь им кровь? Горе мне, я ведь не могу переносить вида крови! ..
      - Да ты же не видишь ее! Она у тебя на шее, под бородой, и я уже стерла ее! И ее было ровно столько, сколько чернил потребно каламу, чтобы написать букву алиф! Как же ты последовал за мной в ту схватку, о Барзах?
      - Вот именно - последовал! Я шел за тобой следом, плохо соображая, куда ты меня ведешь! А когда началось то побоище, деваться мне уже было некуда - ведь самым безопасным местом было место за твоей спиной, о Шакунта!
      - В таком случае тебе пришлось прыгать взад и вперед, вправо и влево, а это при твоем сложении затруднительно.
      - Вот и ты толкуешь о моем сложении, о Шакунта! А ведь именно с него все началось! ..
      История мудреца Барзаха
      - ... И если бы Аллах послал мне иное сложение, то я не стал бы мудрецом, и не оказался собеседником аш-Шамардаля, и не возненавидел бы этого проклятого Сабита ибн Хатема!
      Да будет тебе ведомо, о Шакунта, что полнота ценится только у зрелых мужей, а мальчишки не придают ей вовсе никакого значения. Я родился в семье сапожника, и раннее детство я провел на улице, и когда мы, мальчишки, затевали какую-то проказу, то все потом убегали, а я не успевал убежить, так что на мою голову сыпались всевозможные бедствия. И получилось вот что - поскольку лишь меня и успевали поймать, то всякий раз, когда случалось какое-то недоразумение, соседи повторяли только мое имя! И я уже боялся выходить из дома, чтобы не замешаться в очередную дурацкую историю.
      И вот однажды, поссорившись с мальчишками, которые завлекали меня в какое-то новое безобразие, я забрел в мечеть. А время было не молитвенное, так что там сидели старики и говорили о различных областях знания. И я сел за их спинами, и слушал, и мне понравились их разговоры, так что я стал приходить туда каждый день.
      Я чувствовал там себя в безопасности, о Шакунта!
      Там не нужно было убегать и догонять, и наносить удары, и получать удары. Я слушал, запоминал, даже начал кое-что записывать, а было мне тогда уже восемь лет. И они, эти почтенные старцы, заметили меня, и расспросили, и я отвечал им так разумно, что они меня полюбили.
      А потом в наш город пришел некий ученый муж по имени Гураб Ятрибский, и он посещал мечети, и вступал в споры с нашими учеными мужами, и вот после одного спора он настолько обиделся, что решил покинуть город. И я, несчастный, увязался за ним следом! Ведь он говорил красиво, и знал множество историй, и умел в споре белое сделать черным, а черное - белым.
      - Может быть, он еще любил красивых мальчиков?
      - А ты полагаешь, что я был красивым мальчиком, о Шакунта? Нет, он взял меня с собой, чтобы досадить моим учителям. Ведь он, кроме всех прочих дел, тогда примкнул еще и к звездозаконникам, а они не признают учения пророка. Вся склока вышла из-за того, что наши мудрецы не хотели его называть Гурабом Ятрибским, утверждая, что такого города больше нет, а есть Медина, и он, стало быть, - Гураб Мединский. А он им возражал, что не может город называться "Медина", ведь - "медина" - это всего-навсего старая и построенная по разумному плану часть любого города, и это слово, обозначающее понятие, а не название, как слово "рабат" означает бестолково выстроенное предместье. А когда пророк Мухаммад бежал из Мекки в Ятриб, и число его приверженцев там умножилось, они стали считать свой город Градом ислама, единственным в мире подобным градом, почему ему и подобало отныне носить название "Медина". И мне доводы Гураба показались разумными, ибо если мы всякий город будем называть Городом, реку - Рекой, а гору - Горой, то невозможно будет путешествовать. И если мы пойдем по этому пути дальше, то обитатели всякой имеющей разумное название улицы начнут называть ее просто Улицей, и обладатель имени и прозвища начнет называть себя просто Человеком и требовать этого от посторонних!
      - О Барзах, ты диктуешь мне трактат об именах или рассказываешь историю о подмене младенцев? Клянусь Аллахом, я не позволю тебе уворачиваться и уклоняться!
      - Так вот, о Шакунта, Гураб Ятрибский привел меня в Харран, и я познакомился со звездозаконниками, и они учили меня, но у меня слабое зрение, о Шакунта, и я не мог заниматься наблюдениями, и из-за этого у меня были с их учениками вечные несогласия. Кроме того, я исповедую ислам, и я не хотел от него отказываться. И я ушел из Харрана, и посетил несколько городов, а потом меня познакомили с магом по прозвищу аш-Шамардаль, а что это означает - веришь ли, я до сих пор не знаю.
      И он услыхал от меня историю моего разлада со звездозаконниками, и пожалел меня, и взял с собой, и привел к учителям, которые не требовали от меня нарушения законов ислама. И среди них было несколько магов, которые рассказали мне, что аш-Шамардаль - любимый ученик мага Бахрама, и постоянно навещает его, а маг Бахрам воистину велик, и владеет многими способами колдовства, и знает тайны заговоренных кладов, и повелевает джиннами, которых заклял еще Сулейман ибн Дауд... Не сверкай на меня так глазами, о Шакунта, я постараюсь больше не упоминать этого имени! И я узнал, что маг Бахрам сделал некоторых мудрецов и звездозаконников своими собеседниками и сотрапезниками, и в назначенную ночь присылает за ними подвластных ему джиннов, так как они все живут в разных климатах, кто - в Мерве или Нишапуре, а кто - в Фесе или Марракеше.
      Но Гураб Ятрибский редко посещал эти собрания, а я, напротив, желал посещать их как можно чаще, и потому сошелся с аш-Шамардалем,
      А между тем я вырос, и вошел в зрелые годы, и слава обо мне потекла по землям арабов, так что однажды меня пригласили стать наставником юного царевича.
      Эта должность давала мне спокойную жизнь и время для ученых занятий.
      Видишь ли, о Шакунта, магия мало привлекала меня, вернее, меня привлекало то, что она может дать, - богатство, красивых женщин, власть над людьми и возможность заниматься наукой. То, чего у меня никогда не было, о Шакунта! И я полагал, что эти вещи мне необходимы, - именно потому, что не знал, каков их вкус и запах!
      А чтобы заниматься собственно магией, составлять заклинания, писать талисманы и снимать заклятия с кладов, нужны определенные способности, которых у меня, насколько я мог понять, было крайне мало. Аш-Шамардаль утверждал, что такие способности имеются у него, и действительно - он сотворил при мне кое-какие чудеса. И он клялся именем Аллаха, что Гураб Ятрибский лишен подобных способностей. Когда же я возражал, он спрашивал, какие чудеса сотворил при мне Гураб. И я вынужден был сознаться, что никаких.
      Итак, я воспитывал царевича Салах-эд-Дина, и это было куда более докучным делом, чем ты полагаешь, о Шакунта, ибо Салах-эд-Дин был вовсе не столь благонравен, как он изображает в своей истории! Мало ли я настрадался тогда от его проказ? Одна история о том, как я вошел в Зал совета, вошел с достоинством, как полагается, и сунул руку за пазуху, чтобы достать весьма важную бумагу, и вынул ее, но она оказалась перевязана длинным шнуром, и я потащил из-за пазухи этот шнур, а он все не кончался и не кончался, и я тащил его, пока все вельможи и эмиры не стали закрывать ртов широкими рукавами...
      О Шакунта, я по сей день не знаю, где этот негодник раздобыл стоптанную женскую туфлю такой величины, что ее мог бы носить черный раб ростом в шесть локтей! И как он исхитрился вынуть у меня из-за пазухи бумагу, и обвязать ее шнуром с туфлей на другом его конце, и вернуть все это обратно за пазуху!
      И таких проделок было множество, о Шакунта, и он то хотел учиться, то не хотел, то блистал знаниями, а то играл в кости с дворцовой охраной, а начальник охраны его покрывал. Да и чего можно было ожидать от позднего и единственного сына!
      У меня никогда не было над ним власти, о Шакунта, той власти, какая должна быть у учителя над учеником. И это он полагает, что многому от меня научился! А на самом деле он, первым делом угодив в Хире в когти к каким-то мошенникам, что выманили у него кошелек с золотыми динарами, потерпев неудачу в воровстве лепешек и сыра у базарных торговцев, послушался мудрого совета какого-то нищего и пошел в услужение к старому
      врачу, имевшему, как видно, способность укрощать упрямых, как ишаки, мальчишек!
      О Шакунта, он рассказал мне это сам за кувшином вина, и если ты примешься жалеть его из-за перенесенных им бедствий, я не удивлюсь. О Аллах, его-то пожалеет кто угодно, а вот кто пожалеет меня?
      Вообрази, о Шакунта, меня на той крыше, вдвоем со старухой аз-Завахи, мир праху ее, и вдруг выскакивает этот бесноватый, размахивая джамбией - а джамбию он выиграл в кости у кого-то из стражников, они ведь постоянно поддавались ему, ибо выполняли приказ своего начальника, - так вот, он размахивает джамбией, о которой он мне сказал вполне определенно: если я донесу царю, что у него завелось это оружие, то участь прокаженного покажется мне райским блаженством!
      Мы не имели намерения обижать тебя, о Шакунта, мы как раз читали заклинание, чтобы пометить нужного нам младенца, и мы пометили бы твою дочку тоже, ведь это было в наших интересах - постоянно следить за судьбами обеих девочек! И вдруг выскакивает этот одержимый, и кричит, и вопит, и извергает множество угроз!
      И я не удивлюсь, если окажется, что, попав в Хиру и испытав там кое-какие бедствия, он поступил в услужение к врачу лишь потому, что знал: этот врач - любитель красивых мальчиков, так что его благоденствие будет обеспечено.
      Мы утратили следы и твоей дочери, и дочери франкского эмира только из-за Салах-эд-Дина, да покарает его Аллах за строптивый и сварливый нрав! Таким он был - таким, по всей видимости, и остался, этот сын греха.
      И он еще берет на себя смелость описывать то, что произошло в собрании магов и мудрецов!
      Я не знаю, кто рассказал ему о споре, но уж то, что спор произошел не из-за подозрительного звука, изданного Сабитом ибн Хатемом, я знаю точно. Ведь я сам был при этом, и выступил против Сабита ибн Хатема и всех звездозаконников, а началось с беседы о календаре. О Шакунта, ведь в собрании мудрецов немало почтенных старцев, и с ними случаются всякие маленькие неприятности, но если бы мы обращали на это внимание, то в чем бы выражалось тогда наше хорошее воспитание? Так что и в этом Салах-эд-Дин солгал! И солгал наисквернейшей ложью! Ибо он сделал собрание мудрецов посмешищем для толпы у ворот хаммама! И для полноты всего безобразия приплел к своей дурацкой истории имя Сулеймана ибн Дауда, мир праху... О Шакунта, нет!
      Я не упомяну больше Су... А о календаре мы заговорили потому, что это воистину странное дело. И приверженцу ислама очень трудно найти доводы против этих проклятых звездозаконников.
      Видишь ли, сперва, когда слушаешь их, кажется, будто они - обладатели истины.
      Ты знаешь, о Шакунта, что месяц от месяца отличается тем, что луна проходит определенный путь и, побывав в одной из двадцати восьми своих стоянок, возвращается на прежнее место. Но если умножить количество дней лунного месяца на количество самих месяцев, то получится триста пятьдесят четыре дня. Раз ты жила в Индии, где много различных календарей, то знаешь, что дней в году куда больше - триста шестьдесят пять. То есть, если мы желаем измерять время лунными месяцами, то мы каждый раз по истечение двенадцати месяцев должны прибавлять еще одиннадцать дней тогда получится полный солнечный год.
      А ты ведь понимаешь, что для неграмотных жителей пустыни измерение времени лунными месяцами - наиудобнейшее.
      И вот, еще до прихода пророка, мудрыми людьми было решено соединять эти недостающие до полного года одиннадцать дней в месяцы, и таким образом за три года возникал один добавочный месяц, который использовали для богомолья и паломничества. И все были довольны.
      Пророк Мухаммад же, как видно, не был знаком со звездозаконием и никто не объяснил ему, для чего это делается. И он после некого божественного откровения, полученного им на пути в Мекку, отменил дополнительный месяц и закрепил это в суре "Покаяние"! Он прямо сказал, что Аллах создал лишь двенадцать месяцев, и далее в Коране написано: "Вставка - только увеличение неверия; заблуждаются в этом те, которые не веруют; они разрешают это в один год и запрещают в другой, чтобы согласовать с тем счетом, который запретил Аллах. И они разрешают то, что запретил Аллах. Разукрашено перед ними зло их деяний, а Аллах не ведет народа неверного! "
      Ну а поскольку арабы пожелали быть народом верным, то они отказались от дополнительного месяца, создав себе этим великое неудобство. Ты знаешь, о Шакунта, что месяц аль-Дунь Хаджи - это месяц паломничества. Но теперь он потерял постоянное место и приходится то на весну, то на осень, то на лето, а то и на зиму! И несчастные богомольцы, которым положено в последней части пути носить ирам, едва прикрывающий половину тела, то жарятся, словно рыба на сковородке, а то стучат зубами от холода.
      А знаешь ли ты, что за тридцать три года число утерянных по милости пророка дней доходит до трехсот шестидесяти трех, что составляет еще один год? И вносит великую путаницу в летоисчисление?
      Разговор об этом завели, разумеется, харранские звездозаконники, все еще не признавшие пророка и Корана, и они снова воззвали к нам, правоверным, чтобы мы собрались между собой, и призвали своих имамов, и видных мудрецов, не входящих в наше собрание, чтобы один раз осмелиться, и посягнуть на Коран, и привести речение пророка в соответствие со звездозаконием. И они даже утверждали, что если из Корана изъять эти стихи, он не пострадает!
      А мы им, разумеется, отвечали, что Аллах и пророк не имели в виду ничего иного, как испытания стойкости верующих, а испытание жарой и холодом одно из самых тяжких для плоти. Что же касается сочинений историков, которые не могут увязать между собой события, что произошли в аль-Кустантинии, в Афранджи и в Багдаде, то если они живут в Афранджи нам до них нет дела, а если они живут в Багдаде - пусть составляют таблицы, как составляют их сами звездозаконники. Ведь они настолько гордятся своими унаследованными от предков таблицами, что ставят их выше веры в Аллаха, и они полагают, что ход событий определяет не Аллах, а пути звезд и светил.
      Вот как вышло, что я поспорил с Сабитом ибн Хатемом. И, разумеется, мы увлеклись спорами, и я поставил под сомнение правильность гороскопов и предсказаний, и взялся опровергнуть любой гороскоп! И я знал, что делаю, ибо в этом мне обещал поддержку аш-Шамардаль, и если есть на свете воистину правоверный маг - так это именно он!
      Он сказал - борись с нечестивыми, о друг Аллаха, и не думай ни о чем, ибо Аллах даст тебе способ поразить их и ниспровергнуть!
      Теперь ты видишь, о Шакунта, что я затеял все это дело с подменой младенцев только во славу Аллаха.
      Аш-Шамардаль сообщил мне также, что в царском дворце хранится кувшин с джинном, и владелица его - старуха аз-Завахи. Так что я знал, что делал, когда обратился к ней за помощью.
      И вот наступило утро после той ночи, когда джинн поменял детей и унес Салах-эд-Дина в Хиру.
      Царевича стали искать, и не нашли, и царь погрузился в скорбь, и призвал меня, и целые дни проводил в моем обществе, беседуя со мной о добродетелях Салах-эд-Дина. И таким образом он узнал мои достоинства, и полюбил меня, и когда он почувствовал приближение смерти, то призвал меня и поручил мне царство с тем, чтобы я продолжал поиски царевича, отыскал его и передал ему власть и престол.
      А я, о Шакунта, понятия не имел, где его искать! Клянусь Аллахом! Ведь этот проклятый кувшин и старуха аз-Завахи пропали неизвестно куда!
      Я сразу же послал преданного невольника обшарить ее комнату, но он ничего не нашел ни в сундуке, ни за коврами. А потом я послал за старухой, но и она исчезла.
      Обстоятельства были против меня, о Шакунта! Но о том, что было со
      старухой, ты знаешь лучше меня.
      Итак, я оказался исполняющим обязанности царя до дня отыскания его наследника.
      Я получил все, о чем мечтал, - власть над людьми, сокровища и красивых женщин!
      Прежде всего я взял себе четырех жен. Но у меня мягкий и миролюбивый характер, я не выношу склок, я просто теряюсь, когда у меня над ухом орут разъяренные женщины. А они, зная о моей мудрости, всякий раз призывали меня разбирать их ссоры.
      Я удалил от себя этих жен и приобрел красивых невольниц, надеясь, что эти окажутся сговорчивее. Я потратил на них столько денег, что дюжине переводчиков из Дома мудрости хватило бы на покупку дорогих рукописей и год работы. И у них сразу же начались разлады с моими женами. Я чувствовал себя человеком, который несется на колеснице, запряженной множеством кобылиц, но при этом потерял от них поводья!
      А ведь я хотел на самом деле всего одну женщину, стойкую нравом и красивую, разумную и благородную! Я потратил время и деньги, чтобы понять это.
      Что же касается сокровищ, то я обнаружил неожиданную вещь. Даже самый богатый человек не может натянуть на себя сразу две пары дорогих сапог. не говоря уж о трех. И накрутить на голову два тюрбана - значит понапрасну обременять свою единственную шею, о Шакунта. Мне привезли дорогой ханджар с рукоятью из чистого золота и в ножнах, окованных золотом. Но я до такой степени был непривычен к ханджарам, что он бил меня по бокам, и путался в ногах, и я только и знал, что считать синяки и мазать мазью плечо - ведь на мне был халат из наилучшей и очень жесткой золотой парчи поверх очень тонкой рубашки, и перевязь натирала мне правое плечо до крови.
      О власти мечтать мне тоже не следовало. Уже через месяц мне стало ясно, что всякий, кто врывается ко мне, потрясая прошением, стуча лбом об пол и призывая имя Аллаха, думает лишь о том, чтобы обмануть меня.
      И настал миг, который что-то переменил во мне. Я выгнал из приемного зала явившихся со своими склоками просителей, призвал эмира, возглавлявшего войско, дал ему мешок золота и потребовал, чтобы он посадил в тюрьму двух моих вазиров, главного городского кади и еще несколько человек из самых хитрых. И я велел ему раздать золото воинам, и убрать дворцовую стражу туда, где я никогда больше ее не увижу, и заменить ее верными мне людьми. И еще я приказал, чтобы ко мне не пускали никаких рыдающих родственников с подношениями. И так я провел несколько дней, еще не осознавая, что я такое совершил, но в великом страхе.
      А потом богатые купцы нашли способ передать мне письмо. И это было разумное письмо, подтвердившее все мои догадки о продажности вазиров и кади. Там перечислялись обстоятельства и свидетели. И купцы просили у меня льгот, обещая взамен, что я никогда больше не буду терпеть бедствия из-за дурного поведения моих вазиров и кади.
      Я призвал их - и оказалось, что это образованные люди, желающие покупать и продавать, обогащаясь при этом. Они дали мне воистину хорошие советы, и указали на несколько разумных мужей низкого рода, которые были готовы служить мне.
      Я вспомнил, что мой отец, да будет над ним милость Аллаха, - сапожник, и доверился этим мужам. После чего мне оставалось лишь радоваться тому, как быстро искореняется зло.
      А первое, что они мне присоветовали, - начать, не скупясь, обновление городского водопровода, чтобы простые люди, получившие заработок, благословляли меня за это и не позволяли никому говорить обо мне дурно.
      Как видишь, о Шакунта, в течение нескольких лет я был крайне занят делами государства.
      И все это время мне было страшно даже подумать о судьбе царевича Салах-эд-Дина.
      Разумеется, я мог призвать магов и гадателей, чтобы они рассыпали по золотой доске песок, и сделали на нем ямки, и сказали мне, где его искать. Но клянусь тебе, о Шакунта, возвращение царевича настолько пугало меня, что я иногда даже знать не желал, куда джинн занес его!
      И год протекал за годом, и я научился справляться с делами государства, и мне даже понравилось решать судьбы людей, ибо я по натуре человек мягкий и радуюсь, когда удается сотворить добро. И я призвал аш-Шамардаля, и поселил его в хорошем доме, предоставив ему все, что необходимо для ученых занятий. А он радовался за меня и огорчался тому, что я не могу уделять много времени науке.
      А кто смог бы заниматься наукой, когда с утра у дверей толпятся вазиры, и кади, и вали, и нужно разбирать споры, и читать письма, и назначать, и отменять, и вознаграждать, и карать? Иногда к вечеру я чувствовал, что содержимое моей головы напоминает пилав с фруктами, где все содержимое настолько тщательно измельчено и перемешано, что, захватывая пилав горстью, не знаешь, до чего дотянулась твоя рука.
      Разумеется, аш-Шамардаль огорчался, и не жил постоянно в назначенном ему доме, и постоянно уезжал надолго, а что я мог тут поделать?
      И вот я пришел к нему и напомнил, что близок срок, когда мне придется доказывать свою правоту против Сабита ибн Хатема и прочих звездозаконников Харрана. И он рассыпал песок на доске, и погадал - и вдруг оказалось, что дочь франкского эмира стала банщицей в хаммаме, а зовут ее Джейран! Я очень удивился - никогда он еще при мне не занимался таким простым и ненадежным гаданием, и спросил, не освоил ли он еще и способа бедуинов, когда о будущем судят по полету и крикам ворон. Но он сказал, что золотая доска с оборотной стороны покрыта сильными заклинаниями, и она досталась ему нелегким путем, так что точность гадания несомненна.
      И вот что придумал мудрый аш-Шамардаль, еще раз доказав свою благосклонность ко мне.
      - О дитя! - сказал он, ибо он привык так звать меня, и не называл иначе уже сорок лет. - Нет для тебя иного пути, кроме встречи с этой девушкой. Поезжай, найди ее и убедись, что она еще девственна. Если твои руки дотянутся до нее - то сделай ее своей наложницей или даже женой, а если нет - присмотри за ней, ибо за те два месяца, что нам остаются, может совершиться много неожиданного. А мы с тобой непременно должны одолеть звездозаконников!
      И я оставил царство на опытного вазира, и уехал из дворца, и прибыл в тот город, где жила Джейран, и отыскал старуху-посредницу, которая была способна выманить хитростью большую змею из норы, и сказал ей:
      - О матушка, я из богатых купцов и хочу сойтись с женщиной сильной, статной и малоразговорчивой. А мне сказали, что в одном из хаммамов есть
      банщица по имиени Джейран, и она обладает всеми этими свойствами. Пойди к ней, о матушка, предложи ей десять динаров и приведи ее ко мне!
      - На голове и на глазах! - отвечала посредница. Она ушла и вернулась ни с чем.
      - О купец, - сказала она мне. - Девушка по имени Джейран и слушать ни о чем таком не желает. И я поговорила о ней с другими банщицами, а они сказали мне, что она уже давно любит хозяина хаммама и сохраняет девственность. Может быть, если ты предложишь ей побольше денег, она согласится?
      Я сказал, что подумаю над этим.
      А мое любопытство разгорелось.
      Я пошел к хаммаму в женский день и взял с собой старуху, чтобы она под каким-либо предлогом вывела Джейран на перекресток и показала ее мне. Мы пришли туда как раз когда уличный рассказчик историй, благообразный старец с необъятной бородой, усаживался на свой коврик и раскрывал книгу с историями. И он заговорил - но ты уже поняла, о Шакунта, что за историю начал рассказывать этот враг Аллаха!
      Я отослал старуху и остался слушать, и чем больше я слышал, тем яснее понимал, что в этом рассказчике таится для меня угроза. Ни один человек не мог знать того, что он говорил! Кроме старухи аз-Завахи, разумеется, но они и тогда уже была очень дряхла годами, так что я был уверен в ее смерти.
      О Шакунта, а что я должен был подумать, услышав собственную историю, которую тщательно скрывал от всех и даже от себя самого, из уст уличного рассказчика?
      Этот скверный сделал из меня потеху для толпы!
      Я стал наблюдать за рассказчиком - и вдруг понял, кто это такой!
      Царевич Салах-эд-Дин, очевидно, перед тем, как броситься на меня с джамбией, долго слушал мои разговоры с аз-Завахи, а там ведь поминалась и пропавшая Захр-аль-Бустан - то есть, ты, о Шакунта, и собрание мудрецов, и много иного. А чего он не знал - то он придумал сам, ведь он был очень сообразителен, и на то, чтобы постоянно держать в страхе своего учителя, ума у царевича всегда хватало!
      И я не знал, радоваться ли мне тому, что он остался жив, или огорчаться тому, что он, этот сын греха, выделывает!
      К тому же, я не мог понять, зачем он рассказывает на перекрестке историю, которая произошла в действительности, да еще поглядывает при этом в книгу, да еще припутывает неизвестно зачем самого Сулей... О Шакунта, ты больше не услышишь от меня этого имени!
      И вот я пошел к цирюльнику, который немного укоротил мне мою бороду и за немалые деньги продал другую, закрывшую мне чуть ли не все лицо, окрашенную хной и лежащую волнами, наподобие овечьей шерсти. А у Салах-эд-Дина была борода черная, блестящая, с изгибами и завитками, не длинная, но широкая, и я сперва хотел точно такую же, ведь моя собственная борода тоже черная, но цирюльник понял, что я затеял какое-то непотребство, и что он в этом деле имеет власть надо мной, и он всучил мне рыжую бороду, да лишит его Аллах вообще всякой бороды!
      Нацепив это бедствие из бедствий и спрятав под тюрбан веревочки от петель на ушах, я пошел на следующий день к дверям хаммама, и сел поближе к рассказчику, но он не продолжил начатую историю, а поведал совсем другую, и ту уж рассказал от начала до конца.
      И, когда он собрал свое имущество, я подошел к нему и спросил, сколько он возьмет за то, чтобы обучить меня своему ремеслу.
      - О человек, - сказал он. - Ты уже довольно далеко зашел в годах, и если ты до сей поры не освоил никакого ремесла, мое тебе тоже впрок не пойдет, ибо ты не способен учиться и зарабатывать себе на пропитание.
      - О друг Аллаха! - сказал я ему. - Ремесло у меня есть, и оно хорошо кормило меня, но превратности времен лишили меня этого ремесла. И я вынужден скрывать свое имя и звание. У меня зычный голос и хорошая память, а что еще нужно рассказчику?
      И случилось то, на что я рассчитывал, - он позвал меня с собой, и угостил вином из фиников, и начал выпытывать, кем я был и что со мной стряслось. И я рассказал ему, что был одним из придворных поэтов повелителя правоверных, но сочинил касыду, два бейта которой ему не понравились, так что мне пришлось покинуть пир, и бежать из дворца, и скрываться.
      Тут надо отдать должное Салах-эд-Дину - он не взял с меня ни дирхема, ни даже даника, и взял в учение, сказав такие слова:
      - О друг Аллаха, я сам лишился благоденствия, и вынужден был бороться за сухую лепешку так, как знатный эмир борется за победу в сражении. Я понимаю твою нужду - и клянусь Аллахом, я помогу тебе!
      И я возрадовался тому, что бедствия переменили вздорный нрав моего изнеженного и избалованного ученика. Но оказалось, что все не так уж замечательно - не понимаю, как это случилось, но он снова приобрел власть надо мною, и помыкал мною, и называл ишаком, но ты все это слышала своими ушами, о Шакунта.
      Ну да, разумеется, я давал ему сдачи, и когда он называл меня скверным, то я называл его мерзким! Ибо мы были уже не царским сыном и его покорным наставником! Но все равно он помыкал мною, о Шакунта, а я, привыкнув за почти двадцать лет управлять людьми, только удивлялся, как это у него получается.
      И еще я хотел понять, зачем он рассказывает свою историю у дверей хаммама.
      Я знал, что у нее есть продолжение, и несколько раз пытался заглянуть в книгу, но он был начеку, и показывал мне в книге лишь те истории, которые, как он считал, будут мне нужны в ремесле рассказчика. Так что я вынужден был ограничиться наблюдением - и дошел до того, что в его отсутствие прокрался к нему в дом, надеясь узнать что-либо.
      И я увидел тебя без изара, о Шакунта! Ты стояла со сковородкой в руке, подбрасывая на ней жареную рыбу, и бедра твои при этом двигались и колыхались, и ты похитила мое сердце тонким станом и тяжелым задом!
      Теперь я не смог бы покинуть Салах-эд-Дина даже за волшебный перстень, дающий власть над джиннами и принадлежавший самому...
      Погоди, не возражай мне, о Шакунта!
      Дай мне сказать!
      Неужели ты полагаешь, что у меня не нашлось бы денег, чтобы купить любых женщин, белых, желтых, смуглых или черных? Но я больше не желал их! Я не желал за свои деньги покупать себе неисчислимые бедствия!
      Когда я увидел тебя, то понял, что твое дело загадочно. Не может женщина такой изумительной красоты, прелести и соразмерности быть невольницей-стряпухой у уличного рассказчика непотребных историй! И я понял, что ты, возможно, тоже была привлечена чем-то из того, что он рассказывал на перекрестке.
      Тогда только я оценил затею моего бывшего ученика и поразился ее тонкости и отчаянной смелости! Когда начальник дворцовой стражи говорил при мне царевичу, что доблесть блистает между его глаз, свидетельствуя за него, а не против него, я полагал, что это просто грубая лесть и ничего больше. Но вот мальчик вырос, возмужал и ощутил в себе доблесть!
      Когда царский сын ведет в битву преданное ему войско, и над ним развеваются подвязанные к копьям знамена, и его окружают верные ему эмиры, то проявить доблесть несложно - хотя бы потому, что на царского сына все смотрят и не позволят ему отступить.
      Салах-эд-Дин сделал из себя живую ловушку, о Шакунта. И при этом его не окружали воины и эмиры, готовые восхищаться его мужеством. Он сражался против незримого врага, и сражался в одиночку!
      Я вспомнил все, что он рассказал в этой истории, и сел, и написал каламом на бумаге такие имена:
      аз-Завахи
      Захр-аль-Бустан
      Анис-аль-Джалис
      евнух Кафур
      неизвестный мне эмир или купец, который мог прибыть сюда из моего царства, вернее, из царства Салах-эд-Дина
      неизвестный мне человек из франков, бывавший во дворце, откуда похитили дочь франкского эмира по имени Берр-ан-Джерр
      неизвестный мне джинн из тех, кто знает Маймуна ибн Дамдама
      кто-то из звездозаконников, знающих о споре между мной и Сабитом ибн Хатемом
      кто-то из правоверных мудрецов, знающих о нем же
      и, наконец, я сам!
      Старуха аз-Завахи, скорее всего, давно померла, сказал я себе. Но она непременно передала кому-то перед смертью кувшин с джинном и, возможно, осведомила того человека о своих обстоятельствах. Как ты знаешь, о Шакунта, я в какой-то мере оказался прав, но я и подумать не смог, что именно ты найдешь старуху.
      Далее по списку следовала ты.
      И я не мог понять, друг ты или враг Салах-эд-Дину после всего, что между вами было.
      Далее следовала Анис-аль-Джалис, исчезнувшая из дворца, иными словами беглая невольница. И она-то уж точно была врагом!
      Подкупленный ею евнух Кафур с равной вероятностью мог быть и другом, и врагом. Если Анис-аль-Джалис все еще хорошо платит ему, то он - враг царевича. А если она улизнула от евнуха, чтобы больше не платить ему, то он, возможно, готов стать другом.
      Неизвестный мне эмир или купец из нашего царства был бы другом царевичу, но врагом мне.
      Франков я в городе как будто не встречал, но я допускал, что кто-то из них явился туда переодетым. Видишь ли, франкский эмир Берр-ан-Джерр, как мы его называем, не вникая в непостижимый смысл этого имени, живет теперь в землях арабов, и его люди разъезжают повсюду в поисках его сбежавшей дочери... то есть, твоей дочери, о Шакунта! А в истории речь шла о событиях, связанных с ее рождением. Так что для друзей и врагов франского эмира человек, знающий тайну его дочери... твоей дочери! .. - приобретает особую цену.
      Что касается джиннов - то они очень озабочены судьбой своих братьев, на которых наложены заклятия, так что они стали рабами кувшинов, камней, колец, старых закопченных ламп и тому подобной рухляди. Скорее всего, джинны в этом деле будут на стороне Салах-эд-Дина, который сообщит им кое-что о их родственнике.
      Звездозаконники рады будут узнать, что я окончательно запутался во всем этом деле и совершил такое скверное деяние, как похищение царевича. И что хуже всего - я ведь сам занял его место! Мне очень трудно было бы объяснить им, как все это получилось.
      Что касается правоверных мудрецов - то на них я вроде бы мог положиться, вот разве что они обиделись бы на Салах-эд-Дина из-за тех нелепостей, что он нагородил, упомянув всуе имя...
      А теперь обо мне, обо мне, о Шакунта!
      Я перестал понимать, враг я царевичу или друг. Клянусь Аллахом, я не решил тогда этого для себя, а позволял ему тащить меня за собой, словно ишака в поводу, и иногда меня это даже забавляло. А он был уверен, что спасает меня от гнева повелителя правоверных, и иногда проявлял чудеса ловкости, пряча меня от городской стражи, и сделал меня своим сотрапезником, так что я понемногу к нему привязался.
      И каждый день я думал о тебе, о Шакунта!
      Женщина такой красоты, как твоя, не могла быть куплена ради того, чтобы стряпать на продымленной кухне.
      Пойти в добровольное рабство к Салах-эд-Дину мог или враг, или друг.
      Если ты - враг ему, значит, ты - Анис-аль-Джалис, опознавшая в уличном рассказчике царевича.
      А если ты друг ему - то, возможно, ты - Захр-аль-Бустан, почуявшая, что человеку, который был тебе дорог, грозит беда, и пришедшая охранять его!
      Когда мы ночью притворялись друг перед другом охмелевшими настолько, чтобы кидать зажженную паклю через заборы, я уже понимал, что ты, скорее всего, - Захр-аль-Бустан. Когда же Салах-эд-Дин, забывшись, назвал и тебя, и себя, и Рейхана рабами верности, я понял это окончательно, и понял, что не я один - мы оба разгадали твою игру. Но каждый продолжал носить лживое имя, как фальшивую бороду, и я продолжал оставаться его учеником Мамедом, сам он - рассказчиком Саидом, а ты - сварливой невольницей Ясмин. И это длилось, пока мы не добыли ожерелье.
      Видишь ли, о Шакунта, у меня опять сложилось нелепое и двойственное отношение к этому врагу Аллаха! Я не мог вернуть престол человеку, который столько пьет! Ну да, разумеется, я допускаю, что во многих случаях он лишь притворялся хмельным, но и того количества, что он выпил в моем присутствии, хватило бы, чтобы напоить караван верблюдов после двухмесячного странствия! И я вынужден был пить с ним вместе, о Шакунта, я - правоверный мудрец! Я пил с ним, чтобы он не отдалил меня от себя!
      О Шакунта, все, что я говорил о превосходных качествах вин, было мне известно из трактатов и рассказов сотрапезников! Будь моя воля, я вылил бы все вина и настойки в Индийское море! И особенно мне хотелось это сделать, когда я просыпался от грома твоих котлов и сковородок, не понимая, почему моя голова лежит ниже моих ног, а во рту - то, что остается после стоянки бедуинов, то есть - зола пепелищ и верблюжий помет!
      Да, это он споил меня, а разве ты полагала, что было иначе?
      И ты ведь сама пила вместе с нами, о Шакунта, пила и пела, и для постороннего наблюдателя мы выглядели наисчастливейшим собранием сотрапезников. Из коих один - лишенный трона и сделавший из себя живую приманку для друзей и врагов, другой - лишивший его трона, следящий за ним во избежание бедствий для себя и для него, а третья - охраняющая его от тех врагов, которых он непременно должен накликать на свою голову, чтобы спасти его жизнь и выдать за него замуж свою дочь!
      Неплохое собрание сотрапезников, не так ли?
      А теперь скажи мне, о Шакунта, - что произошло между тобой и твоей дочерью?
      Я уже и сам догадался, что вторая встреча с ней завершилась не так, как ты желала. Но объясни мне, в чем дело, - и я постараюсь что-нибудь придумать, клянусь Аллахом!
      - О да, теперь, когда из-за твоих проделок и козней мы с дочерью - как два смертельных врага, потрясающие друг перед другом копьями, ты извиваешься передо мной связанный и обещаешь что-то придумать... А у самого на уме одни лишь козни и свары между магами, мудрецами, звездозаконниками и прочими отродьями шайтана!
      - Я непременно должен выиграть этот спор, о Шакунта. И не только ради торжества правоверных над звездозаконниками!
      Я не имею сейчас права лишаться всего, что приобрел, и сесть у ворот мечети, бормоча молитвы и протягивая руку за подаянием! Мое царство невелико, но я знаю все его нужды, и я поставил управлять им людей, которые умны и сообразительны, но за ними нужен присмотр. И я начал строить большую пятничную мечеть, а строительство, да будет тебе известно, дает пропитание тысячам людей, среди которых как мастера, совершенствующиеся в своем ремесле, так и простые носильщики тяжестей, которые должны кормить своих жен и детей. И после мечети я хочу построить большой крытый рынок, ведь теперь наш рынок открыт только во вторник и четверг, а я хочу, чтобы у нас не было отбоя от купцов! И еще я собираюсь построить два больших караван-сарая, и при каждом - почтовую станцию, и завести при дворце хороших почтовых голубей, а для этого нужно послать людей переманить в Каире опытных голубятников.
      Вот каковы мои планы, о Шакунта. И вот для чего мне необходимы сокровища из клада Сулей... Только для этого, и ничего более!
      - Когда ты ввязывался в эту склоку, то еще не знал, что станешь царем и будешь строить караван-сараи! Долго ли будешь ты меня испытывать своим враньем, о Барзах?
      - Я не вру, все дело именно в кладе! Аш-Шамардаль владеет кладом, равного которому нет в книгах! И он обещал заклясть его на имя победителя в споре! Я настолько устал быть наставником царевича, что пожелал для себя благополучия вне царского дворца, а аш-Шамардаль пообещал мне его. И если нам с тобой, о Шакунта, удастся сделать так, что дочь франкского эмира до своего двадцатилетия не станет женой Ади аль-Асвада, а выйдет за кого-нибудь другого, то на клад будет наложено заклятие, чтобы он открылся лишь нам с тобой!
      - Клянусь Аллахом, я не верю тебе! Как это ты, стоя двадцать лет назад перед этим своим аш-Шамардалем, знал, что клад нужно заклясть на твое и мое имя? Нет, я зря трачу на тебя время, и призови милость Аллаха сейчас ты умрешь...
      - О Шакунта! Я же спас тебя! Я тебя спас, а ты хочешь убить меня! Я мог оставить тебя на поле боя, чтобы тебя прирезали...., а вместо этого я вытащил тебя, и укрыл в пещере, где ты проспала столько дней, и даже не забыл твоих проклятых куттаров, я отвязал их и уложил рядом с тобой, хотя это было и нелегко, ибо ремни намокли в крови, высохли и затвердели. Почему же ты не задумаешься о причине этого?
      - Ну и какова же была причина этого, о несчастный?
      - О Шакунта! ..
      - Да, я - Шакунта, но понял ли ты значение этого имени, о Барзах? Я Шакунта, Ястреб о двух клювах, не знающая себе равных в поединках перед царями!
      - О Шакунта, если ты теперь - лишь Ястреб о двух клювах, ты не поймешь меня, а ведь я столько хотел рассказать тебе! ..
      - Как это я не пойму тебя, о несчастный? Ты хочешь сказать этим, что Аллах похитил у меня разум?
      - Нет, ради Аллаха, нет, никто не похищал у тебя разума, ты блещешь разумом, у тебя его больше, чем полагается человеку! Успокойся, о Шакунта, опусти куттар, ради Аллаха! Я не могу говорить, когда надо мной занесен этот клюв!
      - Говори, о враг Аллаха. Я не трону тебя, пока ты не выскажешь все, что хочешь сообщить. Говори, будь ты проклят!
      - О Шакунта, а как по-твоему, ради чего я переоделся, подвесил эту гнусную бороду и сказал Салах-эд-Дину, будто я - поэт из придворных поэтов, и прогневал повелителя правоверных плохими стихами, и нуждаюсь в укрытии?
      - Потому что ты желал ему зла!
      - Хорошо, допустим, что я желал ему зла. А в чем заключается зло для этого человека, о Шакунта?
      - Ты лишил его царства, о Барзах, и в этом - его зло. Ты боялся, что он придет и заявит о своих правах!
      - Выходит, я должен был сделать так, что он никогда не придет. То есть, мне было выгодно убить его, а не оставлять в живых. Ведь он теперь опасный противник, о Шакунта. Он не побоялся сделать из себя приманку для врагов, лишь бы получить возможность привлечь к себе друзей. И он, этот изнеженный мальчик, стал бойцом, из тех бойцов, какие среди арабов идет за пятьсот всадников! Я любовался им, когда он в бою шел следом за тобой, прикрывая тебя своим щитом и своим ханджаром!
      - Кто прикрывал меня своим щитом и своим ханджаром, о Барзах? Этот выпивоха??? Я не видела его той ночью, когда вызволила из плена свою дочь! ..
      - Ты и не могла видеть его, о Шакунта, ведь ты пробивалась к ней, не оборачиваясь. А он шел следом, сражаясь, подобно хмурому льву. И когда на твоих врагов налетели всадники и завязалась сеча, в которой не был сторонников, а лишь противники, и каждый защищал себя, когда в твоих глазах помутилось и ты упала без сил, он бился над тобой, не подпуская к тебе никого, пока сеча не переместилась в другое место, и тогда лишь я смог завернуть тебя в аба и вынести в безопасное место, а он убедился, что смерть не угрожает тебе, и скрылся. Вот что было в ту ночь, клянусь Аллахом!
      - Куда же он подевался потом, о враг Аллаха?
      - Я не знаю, где он бродил несколько дней, но появился он как раз незадолго до твоего пробуждения. И напал на меня, подобно тому, как курды нападают на паломников! Благодарение Аллаху, я успел забраться на верблюда и удрать! Но перед этим Салах-эд-Дин загнал меня на высокий камень, и я вынужден был спускаться с него сидя, и ободрал себе все тело...
      - Знаешь, что говорит в твою пользу, о Барзах? Такое невозможно придумать. Оба мы знаем Салах-эд-Дина, и знаем, на что он способен, а на что - неспособен. Если ты - ты! - расказываешь мне - мне! - о том, как он сражался, значит, очевидно, так оно и было, а Аллах лучше знает... Но вот если ты скажешь мне, что он был трезв - тут уж я тебе не поверю!
      - Да разве мне было до того, чтобы обнюхивать его, о владычица красавиц?!?
      - Ладно, прекрати эти речи... ты смутил меня ими, и я уже не знаю, что думать... А теперь скажи мне такую вещь, о Барзах, если ты, конечно, предпочитаешь жизнь смерти. Раз ты бывал среди странствующих мудрецов, знатоков всего, что делается в семи климатах, то непременно должен был что-то слышать о Пестром замке!
      - Пестрый замок? Ради Аллаха, кто сообщил тебе о нем, о Шакунта?
      - Так ты знаешь, где он находится?
      - Погоди, не кричи и убери этот куттар! Не надо заносить над моей головой куттары, довольно с нас оружия, иначе от страха я забуду то последнее, что знал об этом замке!
      - Ты знаешь дорогу к нему?
      - Нет, о любимица Аллаха, откуда мне знать дороги? Я странствовал лишь в ранней юности, как тебе известно, пока не нашел достойных учителей! Разве я похож на проводника караванов, чтобы знать дороги?
      - Ты похож на большой бурдюк с верблюжьим молоком, но не тугой, а тот, откуда уже отлили, так что он колеблется, и колышется, и проминается под пальцем, клянусь Аллахом!
      - Верблюжье молоко, разбавленное водой и приправленное медом, прекрасно утоляет жажду, о Шакунта, и тому, кто изнемог от жажды, нет дела до вида бурдюка!
      - Горе тебе, ты решил спорить со мной? Ты, связанный по рукам и ногам, грязный трус, боящийся собственной тени?
      - Должен же кто-то избавить тебя от заблуждений. И если ты убьешь меня сейчас, то ничего не узнаешь о Пестром замке. Развяжи меня, о Шакунта, дай мне прийти в себя, и я, может быть, вспомню о нем кое-что важное. Вот именно потому, что я трус, при виде куттара мои мысли путаются, и я перестаю соображать, и от меня нет никакого прока, и... Благодарение Аллаху!
      - Разотри свои руки и ноги и вспоминай, не то я снова свяжу тебя, о сын греха.
      - Как прекрасно милосердие, о Шакунта... Ну так вот, Пестрый замок стоит в горах, в тех краях, куда ушли огнепоклонники, когда арабы, сражаясь под знаменем ислама, согнали их с их земель. Я знаю, в каком направлении нужно ехать, чтобы добраться до тех гор, но найти замок будет затруднительно - он стоит высоко и выстроен так, что его видно не отовсюду, а лишь с определенных мест, и он несколько столетий назад был разрушен, а потом заново укреплен, и сдается мне, что это было делом не человеческих рук...
      - Что же нам делать, о Барзах? Если этот замок стоит в горах, и если он укреплен так, как ты рассказываешь, у нас нет пути к нему, и мы простоим у его стен до скончания веков, а в это время гнусная Хайят-ан-Нуфус распорядится судьбой ребенка, а мне не будет в нем доли...
      - Разве твое дитя снова оказалось в ее власти?
      - Нет, о несчастный, речь идет о сыне моей дочери! Это его увезла проклятая Хайят-ан-Нуфус в Пестрый замок! А царь Хиры поклялся сделать этого ребенка наследником престола! Теперь понимаешь, почему из-за него столько неприятностей и суеты?
      - Пока еще не понимаю, но если будет на то милость Аллаха, ты мне все потом объяснишь подробно. Одно лишь странно - откуда вдруг эта женщина, Хайят-ан-Нуфус, знает дорогу к Пестрому замку? А теперь скажи, ради Аллаха, как у нас обстоит дело со временем?
      - Очень плохо, о Барзах. Я уехала из Хиры на поиски ребенка, опережая тех, кого отправит за ним Ади аль-Асвад, на несколько дней. А вдруг им там удалось узнать, где этот Пестрый замок, и они уже послали туда войско?
      - Пусть это не волнует тебя. Пестрый замок - строение такого рода, что о нем знают немногие из сынов Адама. Если я скажу тебе, что на некоторые из наших собраний аш-Шамардаль доставлял нас в Пестрый замок, ты поверишь мне?
      - А как он доставлял вас туда? Так, как это описал Салах-эд-Дин, да не смилуется над ним Аллах? Посредством джиннов?
      - К сожалению, именно в этом он не солгал, и лучше всех о местоположении замка расскажут джинны. Но однажды было вот что - беседы, как ты знаешь, велись о вещах утонченных, и кто-то завел речь о соответствии названий предметам, а другой человек осведомился, за что могли назвать Пестрым большой и хорошо укрепленный замок? И наш хозяин велел всем встать на ковер, и ковер поднялся, и вылетел наружу, причем стена перед нами как будто рассыпалась в прах, а потом восстала из праха. И ковер отлетел от замка на целый фарсанг, и мы увидели, что его стены, состоящие из полукруглых башен, стоящих вплотную друг к другу, сложены из камня разных отенков. И они вырастают из черных скал, и постепенно делаются светлее, и в из боках есть пятна, подобно пятнам на шкурах барсов, потому что когда-то там были проломы, и их заложили...
      - Погоди, о несчастный, неужели ты все это время смотрел только на пятнистые стены? Разве Аллах вовсе лишил тебя разума, так что ты даже не огляделся по сторонам?
      - Конечно, я огляделся, о любимица Аллаха! И, поскольку наш ковер парил высоко над горами, я увидел вдали огненные точки и спросил, что они означают, а мне ответили, что там храм огнепоклонников, самый известный в тех краях, и указали кое-какие его приметы.
      - Ну что же, значит, нам придется ехать к огнепоклонникам в Иран...
      - Не так уж это далеко, о Шакунта. Но скажи мне, о любимица Аллаха, есть ли у тебя деньги? Я имею в виду - столько денег, чтобы нанять отряд смельчаков? Ведь нельзя же нам идти на приступ замка вдвоем, вооружившись лишь твоими куттарами!
      - Горе тебе, как мы найдем в чужом городе отряд смельчаков? У меня есть здесь несколько человек, достаточно надежных, чтобы похитить старого пузатого бездельника из-за невысокой стены. Но это - невольники, охраняющие купеческий караван, который привез меня сюда. Я не могу взять их с собой в Иран. А где раздобыть других, я еще не думала.
      - Это делается очень просто, о Шакунта, - мы обратимся к хозяину любого хана. Видишь ли, чтобы привлечь купцов к моему городу... к городу Салах-эд-Дина! Так вот, чтобы привлечь купцов, мне следовало очистить дороги от грабителей и айаров. И я, поразмыслив, решил, что от обоих этих зол я все равно не избавлюсь, так лучше уж пусть сгинут грабители,
      которые не стыдятся отнимать последнее у вдов и сирот, и останутся благородные айары! Эти хоть взымают с караванов терпимые поборы, а если видят человека небогатого, то не отнимают у его последнюю верблюдицу с жалкими вьюками, а сами подают ему милостыню во имя Аллаха. Я стал искать встреч с предводителями айаров - и обнаружил, что всякий хозяин хана или караван-сарая, если разумно поговорить с ним, может устроить такую встречу. А теперь скажи еще - можешь ли ты уплатить айарам большой задаток, а если нет - то какой, и принесет ли тебе вызволение ребенка прибыль?
      - Я хочу заполучить этого ребенка, чтобы вынудить мою строптивую дочь принять мои условия и выполнить договор! Разумеется, если я верну повелителю Хиры мальчика, которого он провозгласил наследником престола, то в этом будет для меня и прибыль... которой я должна буду поделиться с индийскими купцами, о Барзах, ведь это они снарядили меня в дорогу...
      - Не смущайся, о любимица Аллаха! Вот теперь ты говоришь прекрасно! Я всегда знал, что слова "ущербные разумом" к тебе не относятся! Если мне удастся победить в споре - а ведь это уже почти удалось! - и я получу свою часть клада, то тебе никогда больше не придется скитаться по дорогам и жить за счет своих куттаров, как ты жила в Индии! А что касается айаров - то нанять их непременно нужно здесь.
      - И платить им за каждый день, проведенный в пути? Может быть, ты уже стал владельцем того клада, о Барзах? Или у тебя есть джинн, чтобы приносить кошельки с динарами?
      - Как приятно слушать разумные рассуждения из таких очаровательных губ! Клянусь Аллахом, в том, что касается денег, ты права, но в том, что касается айаров, прав я. Может случиться так, что мы приедем в края огнепоклонников и не найдем там ни одного айара. А может случиться и так, что мы наймем их там, и они сделают свое дело, а потом их предводитель скажет: "Мы получили от этих людей неплохой задаток, а теперь мы убьем их и сами получим выкуп за ребенка! А если кто-то вздумает приехать, чтобы выяснить обстоятельства их гибели, так все местные жители знают нас и не выдадут, ибо многие из нас - их братья". Как тебе понравится такой поворот дела, о Шакунта? Если же мы возьмем айаров с собой, то за время дороги мы поладим с ними, и будем как один отряд, и нам не придется ждать от них беды. Убедил ли я тебя, о владычица красавиц?
      - Да, ты убедил меня. А теперь мы пойдем к хозяину хана и осведомимся об айарах.
      - О Аллах, разве это так делается? Эту речь следует заводить издалека. Мы скажем, что нуждаемся в охране, и пообещаем большие деньги, и да убережет нас Аллах от того, чтобы мы хоть раз употребили само слово "айары"! И мы сочиним историю о похищении красавицы, и придумаем подробности, и добьемся встречи с кем-то из предводителей айаров, а тогда уж начнем договариваться о плате, сроках отправления и прибытия, и о прочих важных вещах.
      - Делай, как знаешь. И не думай, что ты улизнешь от меня! Твоя готовность к содействию меня не обманет! Ты затеял все это гнусное дело ты и исправишь то, что натворил, клянусь Аллахом!
      - Опусти куттар, о Шакунта, опусти этот проклятый куттар! ..
      * * *
      И они, придя таким образом к соглашению, привели в порядок свою одежду и пошли искать хозяина хана, и впереди шел Барзах, а за ним - Шакунта, ибо она здраво рассудила, что из-за ее спины пленник сможет подать хозяину какие-то знаки, и даже в большом количестве, сама же она, стоя за его спиной, сможет подать только один знак - но это будет весьма ощутимый укол острием джамбии в поясницу или даже еще ниже.
      Когда же они отыскали хозяина, а точнее говоря - вызвали его из женских покоев, где он, по его словам, предавался послеобеденному сну, а Аллах лучше знает, выяснилось, что Барзах совершенно не умеет вести речь с такими людьми.
      - О друг Аллаха! - вещал он. - Сколь отрадно человеку, удрученному бедствиями, встретить на своем горестном пути подобного тебе, ибо таких, как ты, цари приберегают на случай бедствий! И обстоятельства мои таковы, что мое спасение придет лишь через тебя, ибо я страдаю от зарослей колючек в полях невзгод! Сам Аллах поставил тебя на моем пути, и как же разумно сказано о его вмешательстве в дела сынов Адама!
      Ты тот, кто людей всех вверг в великие тяготы, Сотри же заботы ты и бедствий причины!
      Мне жадности не внушай к тому, чего не добыть, Сколь многих желающих желания не сбылись!
      А между тем душа моя обременена неким желанием, и осуществление его в твоей власти, о друг Аллаха, ибо он, Милостивый и Милосердный, отметил твое чело печатью разума...
      Хозяин хана, сидя напротив Барзаха, лишь согласно кивал, не в силах уразуметь, к чему клонит этот беспредельно образованный, но избыточно разговорчивый человек. Его оторвали от весьма приятного занятия, и он жаждал поскорее вернуться к незавершенному делу, а прервать столь тонкую и причудливую нить рассуждений было бы неприлично.
      Шакунта же, сидя за спиной оратора, тоже принялась было кивать, но вовремя заметила, что если эти речи продлятся еще немного - то ее сморит сон, и вместо плотной спины Барзаха перед ее взором возникнут пестрые пучки сновидений, что будет уж вовсе некстати.
      Она встряхнулась - и услышала слова весьма мудрые, позаимствованные в Коране, но не имеющие никакого отношения к предмету беседы.
      - Ибо сказано: есть пять вещей, которых не знает никто, кроме Аллаха великого, - объяснял хозяину хана Барзах, упиваясь своим сладкогласием. Поистине, у Аллаха знание последнего часа, и он низводит дождь, и знает он о том, что в утробах, и не знает душа, что она стяжает себе завтра, и не знает душа, в какой земле умрет!
      - Знает... - проворчала Шакунта, но так, чтобы ее услышал лишь Барзах. Вот в этой самой земле и вот от этой самой джамбии...
      Барзах окаменел, не в силах закрыть свой рот.
      Он ощутил поясницей то самое острие, о котором напрочь позабыл!
      Хозяин же, не слыша дальнейших рассуждений, но видя возведенные к небу глаза (а беседа происходила в одном из внутренних двориков хана, так что над головами собеседников было доподлинное небо), решил, что таким образом собеседник изъявляет почтение к пророку Мухаммаду, сообщившему людям эти прекрасные слова. И, разумеется, не стал нарушать столь благоговейного молчания.
      Шакунта сперва не поняла, что произошло, потом же, не отнимая джамбии от спины Барзаха, наклонилась вбок и посмотрела на хозяина хана.
      Его физиономия, окаменевшая от ожидания дальнейших речей, сильно ее озадачила.
      Но не родился еще тот хозяин хана, который сбил бы с толку Ястреба о двух клювах.
      Опершись левой ладонью о ковер, она переместилась вперед, так, чтобы тоже сидеть напротив хозяина, правая же рука Шакунты осталась за спиной Барзаха, только острие джамбии от этого движения сползло чуть ниже.
      - О друг Аллаха! - сказала она. - Хотя говорят, что поспешность от шайтана, а медлительность от Милосердного, сегодня у нас все будет наоборот. Нам нужно нанять две десятка или более лихих молодцов, мне и этому человеку. А если ты поможешь нам в этом, то, благодарение Аллаху, у нас найдется чем вознаградить тебя. Вот и все, что мы оба хотели тебе сказать.
      - О молодец! - обратился хозяин к Шакунте, введенный в заблуждение ее нарядом и уверенным голосом, хотя, если бы он пригляделся внимательнее, то понял бы, с кем имеет дело. - Для дел какого рода нужны вам эти люди? Хотите ли вы, чтобы они охраняли ваш караван? Собрались ли вы похитить из богатого дома невольницу? Или у вас иная нужда?
      - Если бы нам требовалось всего лишь уберечь сокровища, то для этого хватило бы наших невольников, - отвечала Шакунта. - Нам нужны люди, искушенные в науке нападать и обороняться, умеющие во всякой крепости отыскать Врата предательства, знающие, как изменить свою внешность, владеющие многими наречиями. И если ты приведешь нам предводителя таких людей, то в этом будет прибыль для тебя.
      - Ибо сказано: "Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на заре! " - вставил, опомнившись, Барзах.
      Но хозяин хана уже не желал слушать его премудрости.
      Он задумался, и если бы Шакунта могла подслушать его мысли, то наверняка бы прервала их, и способ для этого избрала не самый милосердный.
      "Эти двое не внушают никакого доверия, - сказал сам себе хозяин хана. Один сам не знает, чего хочет, а другой говорит так прямо, что это даже неприлично, клянусь Аллахом! Откуда мне знать - а вдруг это соглядатаи, которым велено выследить доблестных айаров, чтобы их захватили и казнили? Если гибель к отряду айаров придет через меня, то лучше бы мне вовсе не рождаться на свет, ибо мщение найдет меня даже на островах Индии и Китая! Но если этим людям действительно нужно нанять лихих молодцов, то они могут, не получив от меня разумного ответа, пойти к другим людям, так что прибыль пройдет мимо моих рук! Они - чужие в наших краях, и не будет греха в том, если я немного обману их..."
      - О друзья Аллаха! - сказал наконец он. - У меня есть то, что вам нужно. Я знаю, где сейчас находятся благородные айары и их предводитель. Они остановились в караван-сарае, принадлежащем моему дяде, и это в трех фарсангах отсюда. Что вы скажете об отряде в три десятка молодцов, каждый из которых, невзирая на крайнюю молодость, осилит пятерых мужей? Они владеют любым оружием, и беспрекословно повинуются свому предводителю, и взбираются на отвесную стену при помощи арканов, и нет среди них ленивого или слабого! Хотите ли вы, чтобы я привел сюда их предводителя, или отвести вас к нему?
      - Приведи его сюда, ради Аллаха! - потребовал Барзах. - И награда - за нами!
      - Но если мы не сумеем договориться с этим человеком, ты получишь четверть награды, - добавила Шакунта, не называя, впрочем, всей суммы.
      Хозяин хана, прищурившись, рассмотрел ее одежду и одежду Барзаха.
      Судя по виду и поведению, оба они были людьми зажиточными.
      Он представил себе, какова могла бы быть его прибыль в этом деле, и заранее обрадовался.
      - Если будет угодно Аллаху, вы договоритесь, - сказал он. - Но я хочу вас предупредить - сам предводитель неразговорчив, и он скрывает свое лицо, а говорить следует с его помощником, которого он называет дядюшкой. Тот воистину во многом осведомлен! И предводитель ничего не делает, не посоветовавшись с ним, и молодцы почитают его, так что ваше дело - в его руках.
      - Что он за человек? Из благородных ли он? - спросил Барзах.
      - Я видел его лишь раз, и я не расспрашивал его о происхождении. Это старец, малого роста, и во всех семи климатах вы не найдете подобных бровей. Они торчат на целых два пальца, предохраняя от солнечных лучей не только щеки, но даже нос! - сообщив эту примету, хозяин хана зычно расхохотался.
      - Впервые слышу, чтобы большие брови входили в число достоинств айаров, заметила Шакунта. - Откуда ты знаешь, на что способны эти молодцы? Они сами тебе рассказали о себе?
      Тут хозяин хана оказался перед выбором - солгать ради прибыли или сообщить правду.
      Но он оказался бы недостоин своего ремесла, если бы не сумел извернуться.
      - Разве айары рассказывают кому-то о себе? - осведомился он. - Я знаю, что они прибыли в караван-сарай с немалой добычей, и предводитель со своим советником возили ее в Эдессу продавать, а сами молодцы времени зря не теряют, и тот, кто видел, как они карабкаются по горным склонам, затевая поединки, и как они плавают в заводи, обгоняя друг друга, не станет спрашивать, на что они способны!
      - Я хочу посмотреть на них! - решительно, пока Барзах еще только раскрывал рот, сказала Шакунта. - Ты поедешь с нами, о друг Аллаха, и если это - те, кого мы ищем, то мы останемся с ними, а ты вернешься сюда с прибылью, и возьмешь наши вещи, и будешь хранить их до нашего возвращения. Во имя Аллаха - идем!
      Она резво вскочила с ковра.
      Барзах поднялся медлительно, с великим неудовольствием на лице.
      Впрочем, уже и то было хорошо, что Шакунта уже не колола его в поясницу джамбией.
      А хозяин хана, увидев, как один из его собеседников засовывает за пояс клинок, который во все время их разговора был зачем-то обнажен, лишился на мгновение употребления ног.
      Он понял, что один из этих двоих, говорящий кратко и решающий стремительно, - сам благородный айар, так что дело его прибыли повисло на волоске. А когда выяснится, что он морочил голову обладателю джамбии, сводя его с людьми неизвестного происхождения и ремесла, то ангелы Мункар и Накир, ожидающие всякого правоверного за могилой, переглянутся между собой и протянут руки к своим страшным палкам...
      А повадки Шакунты воистину за долгие годы сделались таковы, что не только бестолковый горожанин или безграмотный бедуин, но и опытный в своем ремесле хозяин хана принял бы ее за айара, хотя ей самой это в голову не приходило.
      Тот же кое-как встал и, мучительно изобретая предлог, чтобы уклониться от путешествия к дяде, забормотал нечто невразумительное о хворостях, заботах и обстоятельствах.
      Шакунта и Барзах не поняли, в чем дело, и потребовали выполнения договора, причем Барзах воздействовал словами из Корана, а Шакунта, которая никогда не была особенно сильна в богословии, предпочла молча показать джамбию, и это оказалось вразумительнее.
      И они сели на верблюдиц, и погрузили сундук с оружием Шакунты, причем лошадей, которых дал ей аль-Сувайд, невольники повели в поводу следом. И они благополучно добрались до караван-сарая, где надеялись встретить айаров и их предводителя. И они увидели, как на склоне горы резвятся дочерна загорелые юноши, подобные ловким обезьянам.
      - Но это же почти дети! - шепнул Шакунте Барзах.
      Но ей это обстоятельство пришлось даже по вкусу.
      - Тем лучше, о сын греха! - отвечала она. - Дети, которых обучают воинским искусствам, покорны учителю и доверяют ему, а мне есть чему научить их!
      - Ты собираешься преподавать мастерство драки айарам? - ушам своим не поверил Барзах.
      - Почему бы и нет? Ведь преподали же его однажды мне, и я была тогда ненамного старше этих мальчиков.
      Хозяин хана велел невольникам позвать своего достойного дядю, и дядя вышел, и радостно обратился к путникам с прекрасными словами:
      - Привет, простор и уют вам, о друзья Аллаха!
      Когда же он увидел печальную образину племянника, то забеспокоился.
      Племянник же заговорил таким образом, что лишь многолетняя привычка к льстивой улыбке спасла дядю от того, чтобы открыть от изумления рот.
      - Я привез сюда этих господ, о дядюшка, чтобы устроить им встречу с предводителем доблестных и благородных айаров, которые живут в твоем караван-сарае! И я не хотел отпускать их одних, потому что нрав айаров горяч, и при намеке на опасность они сперва наносят удар, а потом думают, зачем это было нужно! Подтверди мои слова, о дядюшка, что у тебя поселились самые доблестные и удачливые айары, каких ты только видел в жизни!
      - Клянусь Аллахом! - ничего не понимая, воскликнул дядя.
      - И ты рассказывал мне о их достоинствах, и об их щедрости, и об их отваге! - продолжал врать хозяин хана.
      - Клянусь Аллахом! - несколько озадаченно подтвердил дядя.
      - Так прикажи же кому-либо из черных рабов найти их предводителя, о дядюшка! - попросил повеселевший племянник, и тут лишь дядя понял, что родственник исхитрился переложить ответственность за сведения со своих плеч на дядины. Но возражать было поздно - он поклялся Аллахом...
      И раб был послан известить предводителя благородных айаров, что к нему прибыли некие почтенные горожане, обладатели тугих кошельков, и раб вернулся со словами, что наставник и помощник предводителя должен первым выслушать, в чем состоит предложение почтенных горожан, и если они хотят иметь с ним дело - то он примет их в своей комнате, а если нет - пусть их унесет холодным сирийским ветром!
      Шакунта и Барзах посовещались и решили, что предводитель наверняка будет подслушивать беседу из-за занавески, подавая при нужде своему помощнику знаки. И они согласились на условие.
      Когда их ввели в комнату, навстречу поднялся с ковра старец малого роста, и сказать, что он далеко зашел в годах, значило вовсе ничего не сообщить о нем. Старость сделала его тело - хрупким, а лицо бледным, почти прозрачным. Руки старца, видневшиеся из-под коротких и широких рукавов джуббы, утратили плоть и были похожи на птичьи лапы, а нос оказался длинным и острым, подобно клюву. Хозяин хана несколько преувеличил величину его пегих бровей - они не защитили бы от солнца этого носа, хотя были куда гуще усов и жидкой, торчащей вперед, бородки.
      - Простор, привет и уют вам! - сказал он, не называя, впрочем, незнакомцев друзьями Аллаха. - Располагайтесь, разделите со мной трапезу, а потом мы поговорим о деле.
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о благородный айар! отвечал, садясь, Барзах.
      Старец как-то загадочно хмыкнул.
      - Так вы нуждаетесь в услугах айаров, о почтенные? - осведомился он.
      - О слезинка, мы испытываем тебя, лишь будучи в затруднении, сказала, садясь, и Шакунта. - Мы хотим нанять для некого дела отряд молодцов, и мы хорошо платим, а решение принадлежит вам.
      - Мы служим лишь тому, кто очень хорошо платит, - сразу заявил старец. За малые деньги наш предводитель не станет даже затягивать на себе пояс.
      - Доводилось ли вашему предводителю брать приступом укрепленные башни? видя, что этот человек не нуждается в цветах красноречия, спросила Шакунта.
      В этот миг невольник внес столик, уставленный мисками, и там было жаркое на поджаренных лепешках, и горошек с мясом и луком, и посыпанный сахаром рис, и кунафа, и финики, и кувшин с вином, - словом, все, необходимое для достойной мужей сытной трапезы.
      Явление этого прекрасно накрытого столика отвлекло Шакунту и Барзаха от лица старца. А если бы они взглянули на него, то увидели бы примерно такое выражение, как у человека, который на пиру слушает смешную историю о простаках, но сдерживает громкий хохот из уважения к сотрапезникам.
      - Наш предводитель - воистину лев пустыни, - сообщил старец. - И только о нем сложены прекрасные стихи:
      Я тот, кто всем известен в день сраженья, И джинн земной моей боится тени!
      Мое копье! Коль на него посмотрят Увидят там зубцы, как полумесяц!
      Барзах одобрил стихи, но для Шакунты свидетельства джиннов было недостаточно.
      Она пожелала узнать кое-что о подвигах предводителя.
      Старец осведомился, относятся ли подвиги айаров, свершенные недавно, к тем, о которых нужно повествовать на городских площадях. И намекнул, что царь некой страны обязан победой над братом-соперником лишь этому отряду айаров.
      Шакунте показалось странным, что цари используют для этой надобности не войско, а "босяков", как презрительно называли айаров в городах Ирака и Ирана. Но возражать она не стала, ибо такое невинное хвастовство как бы входило в условия сделки.
      Тем более, что и старец ей понравился. Он несомненно был опытен и умен а для дела, которое ей предстояло, ум и опыт значили больше, чем прочные арканы, которые закидывают на зубцы башен.
      Она посмотрела на Барзаха, как бы предлагая ему начинать торг, и он для начала предложил по десяти динаров каждому из айаров лишь за то, что они оседлают своих коней и верблюдов, чтобы двинуться в путь.
      Старец полюбопытствовал, будет ли доля предводителя равна доле десяти айаров, как это ведется, а его собственная - пяти, или же расчет будут вести на иной лад.
      Барзах, который за годы своего правления царством Салах-эд-Дина привык
      заниматься расчетами, принялся перечислять дорожные и прочие расходы, одновременно предлагая старцу решить, что для айаров выгоднее: получать немалую поденную плату, но питаться и кормить скот из этих денег, или получать поденную плату вдвое меньше, но без заботы о еде, корме и многом ином.
      Старец сражался за каждый динар, всякий раз призывая в свидетели своей правоты отсутствующего предводителя, красу бойцов, хмурого льва, повергающего скалы, который среди арабов идет за пятьсот всадников и в битве неуязвим.
      А предводитель айаров лежал за стеной, свернувшись так, что нос уткнулся в колени, кое-как растирая себе рукой живот, тяжко вздыхая и ровно ничего не понимая в этом споре.
      То бедствие из бедствий, что постигло предводителя, мешало ему не только предаваться расчетам, но даже и связно мыслить.
      Воистину, прав был пророк, объявив во всеуслышание, что подтверждается сурой "Корова": "Они спрашивают тебя о месячных очищениях. Скажи: "Это страдание".
      Джейран не раз слышала от банщиц эти слова, удивлялась им, но только теперь доподлинно поняла, что они означают...
      И никогда еще ей не было так тяжко!
      * * *
      Абриза приказала принести с кухни самое дорогое, что только там готовилось, и ей накрыли скатерть, уставив ее блюдами и мисками в таком количестве, что хватило бы на влачащееся войско. Красавица посмотрела на все это великолепие и испытала жгучее желание схватить подставку для курильницы и что есть силы ударить по скатерти.
      В курильнице испускало ароматный дымок самое дорогое алоэ, какое только могли найти в Хире, - какуллийское. А возле, на столике, стояла шкатулка с драгоценностями, которые оставил индийский купец, чтобы Абриза могла выбрать для себя самые дорогие...
      Аль-Асвад честно выполнял долг гостеприимства по отношению к Абризе.
      Но вот уже три... нет, даже четыре дня она не видела молодого царя и не выслушивала посланцев от него.
      Разумеется, Абриза могла позвать толстого евнуха Масрура, чья шея пострадала-таки от рук Джейран, и отправить его с письмом к аль-Асваду. Более того - он бы взялся и разведать, по какой причине Ади не навещает Абризу. Но гордость мешала ей дать евнуху такое тонкое поручение.
      Ведь Абриза получила в Хире все, чего могла пожелать женщина из благородного семейства, - прекрасные покои, украшения, наряды, лакомства и невольниц в таком количестве, что три дня ушло на запоминание имен.
      Она получила все, кроме того, за чем мчалась по пустыне во главе воинов, подстегивая коня и выкрикивая полные страсти стихи.
      Аль-Асвад ни словом не обмолвился о том, что желал бы видеть ее своей женой.
      Он поселил ее в хариме на манер благородной гостьи - и только.
      И все вышло не так, как можно было ожидать.
      Абриза по дороге в Хиру вообразила себе столь прекрасное завершение всей этой истории, что душа ее воспарила. Но сперва обнаружилось, что спасла аль-Асвада и каким-то непостижимым образом получила от него обещание взять в жены банщица из хаммама! Затем из-за этой банщицы во дворце произошел переполох, в результате чего Абриза лишилась совершенно безопасной для нее соперницы, но оказалась в уединении, весьма смахивавшем на заточение. Далее бедствия продолжали сменять друг друга прибыла женщина, что вырвала ее из когтей похитительницы, ее мать, на которую она была похожа, как две капли воды, и что же? Сообщив, что Абриза происходит из почтенного купеческого рода, эта обезумевшая мать наговорила с таким трудом обретенной дочери множество гадостей и скрылась неизвестно куда! Скрылся также царевич Мерван, о мести которому Абриза мечтала весь долгий путь через пустыню. А о поисках ребенка Абризы, которому предназначено стать в будущем царем Хиры, все как будто забыли!
      Было и еще одно бедствие, как бы венчающее собой все предыдущие.
      Любовь к аль-Асваду, злость на аль-Асвада и все прочие чувства, владевшие душой Абризы, никак не могли выплеснуться наружу. Казалось бы, совершенно
      невероятным делом было сочинение стихов на полном скаку, однако же Абриза помнила, как они ей удавались. Теперь же перед ней стояла чернильница, принадлежавшая самому царю и изготовленная из большого рубина, и лежали правильно заточенные каламы, кончики которых были старательно очинены толстым евнухом Масруром по длине ногтя его повелительницы, и лежала также дорогая китайская бумага, гладкая и плотная, но если в голову приходила строка бейта - то Абриза не могла подобрать рифму, а если приходила пара блистательных рифм - то не было мысли, которую можно было оснастить этими рифмами, пободно тому, как стрелу оснащают перьями.
      И она с ужасом думала, что в тот день, когда Ади все же навестит ее, у нее не будет такого сильного оружия против него, как прекрасные стихи о прекрасной любви. А разве не за стихи восхищалось Абризой все войско? Разве не об этом рассказали аль-Асваду его друзья, потому что говорить о красоте будущей жены царя было как-то неприлично - такими словами говорящий подтверждал бы, что эту невесту все видели без изара и без покрывала, хоть и поневоле. Вот если бы Абризу скрывали даже от дневного света, если бы о ее лице и бесподобных родинках узнали за плату от хитрых старух, тогда в воспевании ее красоты, стройности, прелести и соразмерности для детей арабов не было бы дурного...
      Так разве утешит скатерть, уставленная лакомствами, после всех этих несуразных событий?
      Абриза была умнее, чем полагалось бы дочери франкского эмира, воспитанной без искусных учителей, целыми днями занятой однм лишь вышиванием. Она, сердясь и негодуя, все же вспомнила шаг за шагом все, что сложилось в неприглядную картину ее бедствий, и поняла, что, если ей нужен был аль-Асвад, то ни в коем случае не не следовало допускать, чтобы Джейран покинула дворец.
      Пока эта странная девушка была в Хире - все говорили о свадьбе, и само собой разумелось, что Ади женится на них обеих разом. Стоило Джейран уехать вместе со своим бесноватым войском - как разговоры о свадьбе стихли, ибо негоже было напоминать аль-Асваду, что он снова не сдержал слова.
      Абриза подумала, что правда оказалась для нее крайне невыгодна. И кто бы пострадал, если бы она признала, что в Афранджи некоторые христиане призывают своего Бога именно так - путем целования левой ладони? Сказав эту проклятую правду, она ввергла Ади в новые бедствия - и как она могла забыть, что он поклялся жениться на Джейран? Но, затаившись у разломанной решетки, она думала лишь о том, что Аллах посылает ей возможность сбыть с рук соперницу, а про Ади и его клятвы не думала вовсе...
      Поэтому она сидела сейчас в одиночестве, злясь на Ади и не понимая, как вышло, что она его полюбила.
      Она вспоминала ночную встречу на берегу реки, возле монастыря, и те стихи, что пылко произнес вслед ей аль-Асвад... и сразу же вспомнила другие стихи, которые прибавил к тем великан аль-Мунзир...
      Абриза вздохнула - кроме нее самой, больше всего нуждался в сочувствии именно Джабир аль-Мунзир, столько испытавший ради своей верности. Он добровольно вырядился черным рабом - он, кого молодой царь Хиры называл братом! И он выполнял долг без жалоб и сожалений... и, если бы звезды были к нему более благосклонны и от царя Хиры родился именно он, это принесло бы больше пользы городу и стране... Ибо этот человек не давал сгоряча таких клятв, которые он выполнить не в состоянии!
      Невозможно было и дальше оставаться в этом непонятном уединении, предаваясь ожиданию неведомо чего. Тем более, что в голове у Абризы наступило некое прояснение и обозначилось понимание одной важной вещи...
      Невольницы, видя, что госпожа подобна разъяренному верблюду, попрятались, так что Абризе пришлось звать их дважды, прежде чем за дверной занавеской не показалось приятное маленькое личико с наведенными бровями и подозрительно удачно расположенной родинкой. Это была Нарджис - и Джейран пришлось повторить ее имя, прежде чем девушка осмелилась войти в комнату.
      - Приехала ли госпожа Умм-Джабир? - спросила Абриза.
      - Она во дворце со вчерашнего дня, о госпожа, - прошептала девушка. Сегодня ей купили невольниц и черных рабынь.
      - Навестил ли ее аль-Асвад?
      - Да, как только ее привезли, о госпожа.
      Абриза призадумалась.
      Аль-Асвад поставил от себя начальницей харима женщину, которой полностью доверял, - ведь она кормила его своим молоком. Таким образом он еще оказал уважение Джабиру аль-Мунзиру, сыну своей кормилицы. Так что место Умм-Джабир возле аль-Асвада будет весьма почетным. Вторую начальницу харима должна будет поставить от себя жена аль-Асвада... Подумав о том, какие порядки навела бы тут пылкая и буйная Шакунта, Абриза усмехнулась.
      Она не владела куттарами, как мать, и не испытывала в том нужды. Но и она была воительницей - на свой лад.
      - Ступай сюда, о Нарджис, - поманила Абриза невольницу. - Мне нужно приготовить подарки для Умм-Джабир. Позови Масрура, а сама ступай в покои благородной Умм-Джабир и скажи - Абриза... нет, Шеджерет-ад-Дурр кланяется тебе, о госпожа, и хочет поцеловать землю между твоих рук и поднести тебе подарки.
      Нарджис уставилась на госпожу с подлинным восторгом.
      Такие поручения в хариме давали только многоопытным и почтенным женщинам, но никак не девушкам в возрасте четырнадцати лет.
      Утратив от смятения чувств дар речи, Нарджис, пятясь и кланяясь, вышла. Из-за дверной занавески донесся ее звонкий голос:
      - Госпожа сделала меня старшей и доверенной невольницей!
      И сразу же Абриза вынуждена была заткнуть уши - девушка испустила пронзительный гортанный крик, и ее подруги ответили ей такими же долгими криками, протому что именно так выражали радость их матери и матери их матерей.
      Вошел Масрур и поклонился.
      - Скажи, о друг Аллаха, какова эта Умм-Джабир и что следует ей подарить? - спросила Абриза.
      - Я знал ее, когда она была приближенной у госпожи Кадыб-аль-Бан, о госпожа... - и, увидев, что Абриза тщетно пытается вспомнить это имя, Масрур добавил: - У матери аль-Асвада. Когда госпожа Кадыб-аль-Бан и придворный врач пропали из дворца, аль-Мунзир прислал людей за своей матерью, чтобы ее увезли и спрятали. Так что я много лет не видел ее. Могу сказать только, что она - из чернокожих женщин, и аль-Мунзир очень похож на нее.
      - В таком случае, она в молодости была очень красива, - пробормотала Абриза. - Как ты полагаешь, хорошо ли будет, если я поднесу ей белые материи, жемчуг и ожерелья из бадахшанских рубинов?
      - Я полагаю, что тебе следует в таком случае собрать все свои рубины, о госпожа, ибо это не новая любимица аль-Асвада, а женщина почтенная, и ей захочется одинаково и красиво одеть своих приближенных женщин, которых будет не менее двух десятков, - подумав, сказал евнух. - И, поскольку она будет искать для них драгоценности, а купцы самое лучшее уже принесли тебе, то будет прилично отказаться ради нее от всех рубинов... или от чего-то другого, но в большом количестве, поскольку малое количество ей не требуется...
      Абриза кивнула.
      - Выбери тогда сам все, что нужно поднести ей, о Масрур, найди красивые шкатулки и сложи, - велела она. - И, ради Аллаха, поскорее!
      Масрур улыбнулся нетерпению госпожи и взялся за дело. Он поставил перед собой пустые шкатулки, и в каждую положил по шелковому платку с золотой бахромой, и стал раскладывать драгоценности так, чтобы в каждой шкатулке оказалось по паре ручных и ножных браслетов, ожерелье, пояс и серьги.
      - Как разумно ты это сделал, о Масрур! - похвалила Абриза.
      - Здесь хватит украшений для четырнадцати женщин, - посчитав шкатулки, сообщил Масрур. И сразу же дверная занавеска приподнялась.
      - Госпожа Умм-Джабир кланяется госпоже Шеджерет-ад-Дурр! - тонким от волнения голоском выкрикнула Нарджис. - И она ждет ее в своих покоях... и да будет над ней милость Аллаха... над ними - милость Аллаха! ..
      Абриза вскочила было, чтобы идти, но Масрур удержал ее.
      Он позвал четырнадцать девушек, и дал каждой в руки по шкатулке, и построил их вереницей, и сам их возглавил, а Абризе предложил замыкать шествие, велев при этом четырем невольницам сопровождать ее таким образом, чтобы две девушки вели ее под руки, а еще две несли ее длинные рукава. И видно было, что устройство этого шествия доставляет евнуху великое удовольствие.
      Умм-Джабир оказалась именно такой, какой ее представляла себе Абриза, - с лицом почти черным, но с тонкими чертами, и ее волосы не курчавились, образуя надо лбом подобие облака, как у обычных черных рабынь, а были прямые и блестящие, расчесанные на пробор. Аль-Мунзир был несколько светлее, чем его мать, и от своего белого отца унаследовал вьющиеся волосы.
      Она прежде всего одарила невольниц Абризы золотыми динарами и проделала это с видом женщины, привыкшей распоряжаться многими слугами. Абриза поглядывала, как она ведет себя, стараясь понять и запомнить, что может делать женщина из хорошего рода, а чего ей делать не следует. Раньше ей и в голову бы не пришло изучать повадки знатной обитательницы харима, но теперь, когда предстояло вновь склонить к себе сердце и мысли аль-Асвада, и это могло помочь делу.
      Из беседы выяснилось, что аль-Асваду и раньше доводилось давать сгоряча трудноисполнимые обещания, так что аль-Мунзир и Хабрур ибн Оман вынуждены были выручать его и пускаться на хитрости.
      - А однажды случилось так, что конь, которого подарил аль-Асваду отец, не послушался его и сбросил с себя, - улыбаясь, рассказывала Умм-Джабир. И Ади, вскочив, поклялся, что конь будет продан на базаре водоносам за один дирхем! Потом он опомнился и впал в отчаяние. Тогда Джабир поскорее отыскал Хабрура ибн Омана и рассказал ему об этом безумстве. Хабрур, да хранит его Аллах и да приветствует, понимал, что нельзя продавать царский подарок. И он придумал, что нужно вывести этого коня на базар, туда, где собираются водоносы, и поставить возле его ног корзину с кошкой, и сообщить всем, что конь продается за один дирхем, а кошка - за тысячу динаров, но при этом они непременно должны быть проданы вместе и одному человеку. Джабир взял у меня на время кошку и корзину, они вдвоем переоделись, отправились на базар и все утро предлагали эту диковинную покупку всем водоносам, сколько смогли отыскать в Хире, но те высмеяли их и ушли. И тогда Хабрур ибн Оман и Джабир привели коня обратно, и вернули мне кошку в корзине, и позвали факиха, хорошо знающего законы, чтобы тот убедил аль-Асвада, что он чист перед Аллахом, ибо водоносы Хиры имели возможность купить прекрасного коня всего за дирхем, но Аллах не вложил в их души желания сделать это!
      Умм-Джабир расхохоталась. И многое еще рассказала о юности своего сына и его названного брата. Но рассказы эти о предусмотрительности и находчивости аль-Мунзира произвели на Абризу странное действие.
      Она считала, что хорошо знает этого человека, и, прожив с ним столько времени в одном доме, под его охраной и защитой, уже составила о нем мнение и утвердилась в своем отношении к нему. Но, когда Умм-Джабир вспоминала его детские годы, его совместное с Ади аль-Асвадом обучение, и их юношескую беззаветную дружбу, Абризе казалось, будто речь идет совсем о другом человеке, чьи качества и достоинства были выше качеств и достоинств того, кого она знала...
      И этот человек ни в чем не уступал Ади аль-Асваду, разве что Аллах послал ему не столь знатного отца...
      Уже во второй раз Абризе пришло это на ум.
      Но если женщина вдруг принимается сравнивать своего избранника с другими мужчинами, это дурной признак. Особенно когда она в обиде на избранника.
      Умм-Джабир вела беседу таким образом, что не прозвучало дурных слов решительно ни о ком, но как-то само собой вытекало из этой беседы, что немногого бы достиг аль-Асвад, если бы при нем не было аль-Мунзира.
      Абриза же слушала, не зная, как ей завести разговор о своем деле. Она не рассчитывала, что Умм-Джабир немедленно воспользуется тем почтением, какое оказывает ей аль-Асвад, и повлияет на его намерения относительно Абризы. Она просто хотела для начала привлечь Умм-Джабир на свою сторону и разумно позволила ей говорить о любимом сыне столько, сколько ей будет угодно.
      Умм-Джабир должна была в конце концов сама вспомнить о своем положении начальницы харима от аль-Асвада. Вторую начальницу должна была поставить от себя супруга молодого царя - и тут уж мать аль-Мунзира наверняка сказала бы что-то о брачных замыслах Ади.
      Абриза мысленно требовала, чтобы Умм-Джабир заговорила о том, ради чего она, Абриза, привела сюда целый караван невольниц! Она глядела в глаза этой женщине, то приказывая, то умоляя, с той же яростью и с тем же отчаянием, с каким умоляла не умирать Джевана-курда и, боясь для ади наихудшего, выкрикивала на всю пустыню стихи о любви к нему!
      Но что-то изменилось - Умм-Джабир не слышала ни немых приказаний, ни немых молений.
      Счастливая, что может наконец побеседовать о своем сыне с женщиной, хорошо его знающей и искренне привязанной к нему, она, очевидно, не хотела примешивать к столь приятной беседе скучных рассуждений о делах харима. Или же, не зная, каково место Абризы у аль-Асвада, проявила похвальную осторожность.
      И они разошлись: одна - по всей видимости, ублаготворенная беседой и подарками, другая - в злобе и ярости, ибо ее будущее было туманно, и единственное, чего она еще могла добиться, - так это не стать общим посмешищем, как всякая женщина, которую мужчина отказался ввести в свой харим.
      Вернувшись к себе, Абриза послала невольниц на дворцовую кухню за ужином, приказав, чтобы принесли самые изысканные лакомства. И опять взяла в руки зеркало.
      Оттуда смотрело на нее хмурое, но прекрасное большеглазое лицо, которое она не могла увидеть в этом китайском бронзовом зеркальце все целиком, а лишь по частям: насупленные брови, длинные и в меру тонкие, родинка на щеке, подобная точке мускуса, локон на широком лбу, по локону на каждом виске, маленький округлый подбородок...
      Лицо было прежним - но не прежней была душа. В ней словно погасло пламя, оставив удушливый дым.
      Умм-Джабир ускользнула от Абризы, но зато навела ее на некую мысль, и Абриза ухватилась за эту мысль так, как ее мать в ярости или в опасности хваталась за куттары.
      Решившись, она стала готовиться к своему сражению.
      Абриза сняла платье изумрудного цвета и велела принести то черное, которое выбрала для себя Джейран. Оно было ей велико, но когда она запахнула его и подпоясалась золотым поясом так, что он лежал на бедрах, то почувствовала, что именно этот наряд поможет ей в ночной беседе. Нарджис выпутала из ее волос весь жемчуг, расчесала их - а потом Абриза, к немалому ее удивлению, потребовала покрывало. Она собралась накинуть его на голову впервые за все время жизни в хариме.
      И, в довершение всего, Абриза сняла украшения с рук и с ног.
      Теперь она была готова - и, позвав Масрура, велела ему тайно привести в харим Джабира ибн Джафара аль-Мунзира.
      Ей пришлось повторить это имя - но Масрур все равно остался в недоумении.
      - Никто не может входить в харим царя, кроме самого царя, о госпожа, сказал он. - Разве тебе никто не говорил об этом?
      - А если бы Умм-Джабир захотела видеть своего сына? - спросила Абриза. Где бы они встретились?
      Масрур задумался.
      - У благородной Умм-Джабир свои покои, и она могла бы пригласить туда сына... - неуверенно ответил он. - Но аль-Мунзир встретил ее, когда она приехала, и был с ней, когда она выбирала себе тани, украшения и невольниц. Она не станет звать его к себе, о госпожа.
      И тут Абриза вспомнила историю об исчезновении матери аль-Асвада, которую рассказал ей Джабир в те времена, когда служил ей под видом черного раба и под именем Рейхана.
      - О Масрур, а разве замуровали уже тот ход, которым можно было тайно проникнуть в харим? - спросила она. - Десять лет назад здесь творились странные дела, и исчезали люди, и никто не мог понять, как это все вышло. Что касается хода - то я знаю о нем от аль-Мунзира, и через него аль-Асвад навещал свою мать. И если ты отыщешь аль-Мунзира и попросишь его прийти ко мне этим ходом, то никто ничего не узнает.
      - Это ход, ведущий через дворцовую кухню, о госпожа... - евнух призадумался. - Но нужно будет купить молчание рабов, которые работают там по ночам.
      - Надеюсь, этот товар нам по карману, - высокомерно сказала Абриза. Ступай и имей в виду - я вовсе не собираюсь навещать этих рабов и расспрашивать, сколько дирхемов они от тебя получили. Вот двадцать динаров - можешь хоть все их истратить.
      Масрур, очевидно, умел производить вычисления в голове. И он, подняв взор к потолку, очень быстро прочитал на этом потолке, что в двадцати динарах содержится ровным счетом четыреста дирхемов - куда больше, чем требуется для подкупа, даже весьма щедрого подкупа.
      - На голове и на глазах, о госпожа! - воскликнул он, протягивая руку за деньгами.
      Не прошло и ночного часа, как дверная занавеска шелохнулась.
      - Это ты, о Масрур? - спросила Абриза.
      Евнух, склонившись, вошел.
      - Он следует за мной, о госпожа... - и, поскольку Абриза открыла рот, чтобы отдать еще какие-то приказания, Масрур торопливо добавил: - Я развел твоих невольниц по их помещениям, и приказал им тушить светильники, и запер их, чтобы они не помешали тебе, о госпожа!
      Абриза поняла, что эта предусмотрительность обойдется еще в несколько динаров. Но, поскольку ей однажды пришлось уже отдать евнуху Шакару все свои драгоценности за то, что он помог ей бежать из этого самого дворца, она лишь усмехнулись - очевидно, у здешних евнухов был некий список благодеяний, в котором на первом месте по стоимости стоял побег, а на последнем - запирание помещений, в которых спят невольницы...
      Она оглядела столик с лакомствами, приготовленный для гостя, весь уставленный дорогими тарелками с жемчужно-радужной глазурью, которая от света сверкала как начищенное серебро. Их привезли из Фустата Египетского, хотя Масрур и не был в этом уверен - таких грудастых птиц на длинных лапах, как он заметил, рисовали иранские мастера. Но что касается кубков для пиров - он раздобыл два воистину дорогих, маленьких, из цветного стекла со стеклянными же накладными узорами, имевших не плоское
      дно, а острие, чтобы пирующий мог воткнуть такой кубок рядом с собой в толстый ковер. Когда Абриза удивилась странному размеру кубков, Масрур, не смущаясь, напомнил ей, что она, как христианка, может употреблять виноградное вино даже крепких сортов, из тех, какого много не выпьешь. И даже принес ей бутылку из оливкового стекла, где было такое вино, и сам перелил его в серебряный кувшин с крышкой, и принес также подходящие кувшины для прохладительных напитков. Абриза по-хозяйски оглядела все - и курильницу в углу, струящую приятный дымок, и лампу на подставке, и разноцветные подушки на ковре, даже поправила их, чтобы полулежать в самой выгодной и удачной для себя позе, - и тут край занавески отошел в сторону, придерживаемый темной рукой, а звучный голос произнес:
      - Привет, простор и уют тебе, о госпожа!
      - Ради Аллаха, входи, о аль-Мунзир! - воскликнула Абриза.
      Он вошел - и она несколько мгновений глядела на него, не в силах произнести ни слова.
      Почему-то, когда она теперь вспоминала о нем, то видела его таким, как во главе войска, спещащего на выручку аль-Асвада, - статным великаном в длинной кольчуге, чье лицо закрыто кольчатым забралом и видны лишь глаза. И когда он по приказу аль-Асвада унесся встречать погоню, он был именно таким - прекрасным, сильным, гордым и неуязвимым.
      Сейчас же на пороге стоял не хмурый лев, залитый в железо, нет - на пороге стоял благородный сотрапезник, знающий толк в стихах и в музыке, одетый, как и она, в черный шелк с золотыми прошивками, подпоясанный кушаком, сплетенным из золотых шнуров, и тюрбан на нем также был небольшой и черный, но, к удивлению Абризы, лицо аль-Мунзира не казалось одного цвета с его нарядом. Он улыбнулся - и из-под усов блеснули белоснежные зубы, он пригладил рукой короткую бородку - и на руке блеснул перстень.
      Она легко поднялась с подушек и подошла к нему, придерживая на груди покрывало.
      - Я был на пиру у аль-Асвада, и там твой посланец нашел меня, но я не мог прийти раньше. Какая забота мучит тебя, о госпожа? - спросил Джабир, сразу поняв, что если такая женщина, как Абриза, отказалась от украшений, и при ее приближении не звенят браслеты, и глаза ее опущены, то она переживает немалое огорчение.
      Именно этого Абриза и добивалась.
      Она вздохнула и произнесла стихи:
      Если б ведом приход ваш был, мы б устлали Кровью сердца ваш путь и глаз чернотою.
      И постлали б ланиты мы вам настречу, Чтоб лежала дорога ваша по векам.
      Аль-Мунзир усмехнулся - это были первые стихи, которые он и Ади аль-Асвад услышали от Абризы ночью, на речном берегу.
      И он также произнес стихи:
      Легко относись ко всему. Всех ведь дел В деснице Аллаха, ты знаешь, судьба.
      И то, что запретно, к тебе не придет, А что суждено - не уйдет от тебя.
      - Ради Аллаха, не надо этих утешений! - Абриза помотала головой и вздохнула так, что вздох завершился стоном. - Разве заменят они то, что было? Я сижу здесь, в этих покоях, всеми заброшенная и забытая, как столетняя старуха, и если бы я не позвала тебя - ты бы не вспомнил обо мне, а Ади аль-Асвад - с тобой вместе!
      Она указала гостю на подушки, а Масруру - на дверную занавеску, и он ушел, пятясь и шевеля толстыми губами, как бы произнося непременное:
      - На голове и на глазах!
      - О госпожа, ты же знаешь, сколько забот сейчас и у аль-Асвада, и у меня, и у всех нас, - сказал, садясь, аль-Мунзир. - И разве ты полагаешь, что мы должны навещать тебя? К тому же, нас осведомили, что тебя нашла женщина, в которой ты признала свою мать, и мы думали, что ты занята ею. Мы помним о тебе - но аль-Асвад сам выберет время, чтобы приблизить тебя к себе, а что касается меня...
      Абриза тем временем опустилась напротив, как и было задумано полулежа, облокотившись, чтобы обрисовались все ее достоинства и совершенства.
      - Если он узнает, что тебя здесь видели, ты можешь сказать, что навещал свою мать, о аль-Мунзир, - отвечала она, вложив в голос всю доступную ей горечь.
      - Мне незачем лгать аль-Асваду. Но одно дело - навестить, а другое навещать, о госпожа. Нам не нужны сплетни и слухи, - объяснил Джабир. Довольно с нас того, что вышло из-за Джейран. Одна из невест царя связалась с отродьем шайтана и в нее саму вселился шайтан, другая тайно принимает у себя посторонних мужчин - подумай, что скажут в Хире обо всем этом. Вспомни, как аль-Асвад взошел на трон, о госпожа, и не забудь при этом, что у царевича Мервана в городе были и сторонники. Разве нужно подставлять аль-Асвада под их удары?
      - Ты, как всегда, предостерегаешь, о друг Аллаха... А что вышло с Джейран? Почему ты говоришь, что в нее вселился шайтан?
      Удивление Абризы было искренним - после того, как Джейран и Джарайзи покинули зал, она удалилась от разломанного окна и из высокомерия не стала расспрашивать о дальнейших подвигах девушки осведомленного Масрура. Евнух сам сообщил, что она вывела свое войско из Хиры, получив как награду за свои деяния немалое количество золота и серебра, и Абризе вполне хватило этих сведений.
      - Потому что она сражалась такой дубиной, какую даже я бы с трудом размахивал, о госпожа, и она скакала с этой дубиной так быстро и ловко, что даже уследить за ней мы могли с трудом. Казалось бы, только что она стояла здесь - и вот она уже на другом конце двора, а ведь та проклятая дубина весит чуть ли не кинтар! Жаль, что ты не видела всего этого - сыны Адама так не бьются, о госпожа, и она вызволила своих людей только с помощью шайтана.
      - Ты веришь в это? - удивилась Абриза, с трудом представлявшая себе такое увесистое орудие.
      - Я не верил, пока не увидел, как она носится с крючковатой дубиной, не зная утомления. И вспомни, в какую ярость она впала, когда узнала, что ее люди заперты в подвале, как она кричала и бесновалась! Ты ведь видела это сверху, клянусь Аллахом!
      - Да, я видела это, я только не знала, что она натворила, когда убежала вместе с этим мальчиком... - и тут Абриза вдруг вспомнила, что и она однажды ночью бежала, не зная усталости, а потом удивлялась, как вышло, что ее никто не нагнал...
      И вдруг ей пришло на ум, что ни в коем случае сейчас нельзя осуждать Джейран, чтобы аль-Мунзир не заподозрил, что свидетельство Абризы было продиктовано ревностью.
      - Бедная Джейран... - произнесли Абриза. - Я не могу понять, что с ней произошло. Она по характеру немногословна и спокойна, и я так радовалась,
      что мы вместе будем в хариме аль-Асвада, ибо от нее нельзя было ожидать козней и неприятностей, к тому же, я готова была любить ее за то, что она сделала ради аль-Асвада...
      - Да, мне тоже при первой встрече показалось, что она из молчаливых и покорных, - согласился Джабир, - но если такие люди решаются действовать, то их поступки непредсказуемы. Я вспоминаю теперь, как она убежала от нас в Черном ущелье, - и не могу понять, откуда у нее взялись сила и ловкость, чтобы опередить мужчин и вскарабкаться на те скалы.
      - Так, значит, не было ничего удивительного в том, что она размахивала дубиной?
      - Нет, о госпожа, я еще раз говорю тебе - дубина была бы не по плечу и мне самому. Она осталась там, в казарме, после человека, которого отыскал где-то в Персии Юсуф аль-Хаммаль ибн Маджид, начальник молодцов правой стороны. Это был силач из силачей, и он развлекал старого царя поднятием тяжестей, пока не надорвался и не умер. Я полагаю, если Аллах увел от нас эту Джейран, то сделал это для нашего блага. А у тебя здесь будут другие подруги.
      - Другие подруги? - Абриза вдруг поняла, что, избавившись от Джейран, она избавилась от наименьшего из зол. Ведь аль-Асвад, как и полагается царскому сыну, будет окружен льстецами, наперебой предлагающими ему
      красивых невольниц и даже невест! И трудно даже представить, кем будет населен его харим год спустя...
      Джабир понял, что говорить этого не следовало.
      - Разве кто-нибудь сможет сравниться с тобой, о госпожа? - спросил он, как показалось Абризе - ласково, вкрадчиво и возбужденно. - Разве не о тебе сложены стихи?
      Она была создана, как хочет, и вылита По форме красы самой, не меньше и не длинней.
      Влюбилась в лицо ее затем красота сама. Она будто вылита в воде свежих жемчугов.
      Произнеся эти бейты, он замер в ожидании ответа. Но ответа не было.
      Абриза не могла вспомнить ничего подходящего, и еще недавно ей даже не пришлось бы вспоминать - только что рожденные строки сами сорвались бы с ее уст, блистая и покоряя.
      - Не надо стихов, о аль-Мунзир... - прошептала она. - До стихов ли мне теперь?
      - Не огорчайся из-за Джейран, о госпожа, - торопливо молвил Джабир, вспомнив некстати, с каким трудом он усмирял бурное страдание этой женщины, когда она, бежав из Хиры, приехала в лагерь аль-Асвада. Начертал калам, как судил Аллах, и тебе не в чем упрекнуть себя. Ты была добра к ней - но ты не могла оскорбить свою веру. И даже к лучшему, что ты отдала ей это ожерелье, - разве такие красавицы, как ты, должны носить темные камни? Мне все время казалось, что не ты владеешь им, а оно владеет тобой, и я ждал для тебя беды от этого ожерелья.
      - Пресвятая Дева... - в волнении Абриза перешла на язык франков. - Что же я наделала! ..
      Лишь теперь она поняла, почему мать в пылу сражения набросила ей, растерявшейся, на шею это ожерелье, и почему удалось спасти Джевана-курда, и откуда взялись пылкие стихи, и все прочее, не поддававшееся объяснению.
      Все ее чувства и все ее способности умножило и сделало блистающими вернувшее свою силу черное ожерелье!
      А теперь оно, единственный подарок матери, висело на шее у Джейран, которая тем самым как бы отомстила Абризе за то, что красавица встала между ней и ее возлюбленным. И давало силу Абризе - а та употребляла ее на размахивание дубиной!
      Абриза осознала все это - и на глазах у нее блеснули слезы.
      Аль-Мунзир не знал языка франков, но понял, что женщина, сидящая напротив, от его слов впала в необъяснимое отчаяние. Он подвинулся к ней, совершенно забыв, что находится не в палатке посреди военного лагеря, а в царском хариме, где не только стены, но даже кувшины, тарелки и столики имеют глаза и уши.
      - О владычица красавиц, разве твое положение вдруг сделалось таким скверным? - пылко спросил он. - Прохлади свои глаза и умерь свои печали! Послушай, вот подходящие стихи:
      Будь же кротким, когда испытан ты гневом, Терпеливым, когда постигнет несчастье.
      В наше время беременны ночи жизни Тяжкой ношей, и дивное порождают.
      - О Джабир, не читай мне больше стихов! - задыхаясь от рвущихся из горла рыданий, воскликнула Абриза. - Я не могу тебе ответить на них! Все в моей жизни иссякло, и ушло, как вода в песок, и не вернется, как сборщики мимозы из племени Бену Анза!
      - Разве ты не находишься сейчас в царском дворце Хиры? - спросил озадаченный аль-Мунзир. - Разве ты больше не любишь аль-Асвада, а он не любит тебя?
      - Аль-Асвад не способен любить женщину, он любит только свою честь и свой царский трон! - воскликнула Абриза. - А я... А что касается меня... Будь оно проклято, это черное ожерелье! Оно околдовало меня! А когда я сняла его - мир стал иным, и аль-Асвад мне больше не нужен, и не хочу я сочинять о нем стихов!
      Она хотела сказать все это более тонко с самого начала, когда посылала евнуха Масрура за Джабиром, хотела испытать этими словами аль-Мунзира, но слова вырвались сами собой, так что она сама поразилась им - и вдруг поняла, что недалека от истины...
      А ее собеседник, дожив до таких лет, знал, что не нужно перечить женщине, говорящей о своих чувствах, и чем меньше ей возражать, тем скорее она успокоится. Однако то, что Абриза сказала об аль-Асваде ему вовсе не понравилось.
      - Чего же ты хочешь, о владычица красавиц? - старательно скрывая свое возмущение, спросил аль-Мунзир. - Если аль-Асвад тебе больше не нужен, может быть, нам отправить гонца к твоему отцу, чтобы он забрал тебя?
      - Нет, только не это, о Рейхан! - забывшись, Абриза вспомнила рабское имя, к которому привыкла за год жизни под общим кровом. - Я не хочу в монастырь!
      - Тогда пусть тебя возьмет твоя мать и найдет тебе мужа, - аль-Мунзир старался сохранять терпение, насколько хватало сил. - Раз уж она отыскалась, то пусть позаботится о тебе.
      - Моя мать? У нее голова набита какими-то бреднями! Знаешь, чего она требовала от меня? Чтобы я пошла с ней к какому-то мерзкому старику, подобному пятнистой змее, чтобы сперва стать его невестой, а потом отказать ему! И все это потому, что сама она когда-то любила этого старика! Слыхал ли ты что-либо подобное?
      Аль-Мунзир покачал головой. Воистину, нельзя было доверять судьбу своенравной Абризы женщине, которая строит такие подозрительные замыслы.
      - Ну, тогда, о госпожа, остается только призвать Джевана-курда, который обещал ввести тебя в свой харим, и поручить ему заботу о тебе, и избавить наши плечи от этой ноши! - сказал он, и Абриза не поняла, шутит чернокожий великан, или уже сердится на нее всерьез.
      Равным образом не помнила она таких обещаний со стороны Джевана-курда, но, возможно, их и не было, а веселая мысль о его женитьбе возникла в беседе приятелей у скатерти, уставленной напитками.
      - О Джабир, а разве нет иного пути? - изогнувшись и приподнявшись так, чтобы заглянуть ему в глаза, спросила она. - Ну, подумай же хорошенько, заклинаю тебя именем Аллаха! Я не могу вернуться к отцу, я не могу жить с матерью, я не могу стать женой аль-Асвада - так что же мне делать, куда мне деваться?
      Аль-Мунзир видел, что Абриза оказалась в тупике, куда сама себя загнала, и отказывается от разумных решений потому, что у нее на уме есть некое неразумное, и ей зачем-то нужно, чтобы ее силой или уговорами заставили принять это неразумное решение, но в чем заключается причуда женщины он, как и многие мужи, привыкшие к покорности пленниц, угадать не мог. А когда взгляд еще влажных от слез глаз Абризы стал долгим и настойчивым, разгадка словно бы забрезжила перед ним - и сама мысль о такой разгадке вселила в его сердце ужас.
      Он не мог продолжать эту беседу так, как хотелось Абризе, ибо на сей раз она избрала опасную причуду.
      Поэтому, когда на ум аль-Мунзиру пришла мысль, позволявшая отвлечь Абризу от чреватых последствиями рассуждений, он искренне обрадовался и возблагодарил Аллаха.
      - Прежде, чем обвинять в чем-то аль-Асвада, утри слезы и, реши, о госпожа, остаешься ли ты христианкой, или же принимаешь ислам! - сказал он. - Если ты остаешься христианкой - то поезжай к своему отцу, или к кому-то из родственников, и избавь нас от заботы о себе. Довольно того зла, что ты уже причинила аль-Асваду. Ведь только из-за тебя он восстал против отца и брата, только из-за тебя чуть не погиб позорной смертью.
      Абриза, не ожидав такой суровой речи, действительно вытерла глаза.
      - А если ты не хочешь жить в хариме аль-Асвада, но принимаешь ислам то соверши это наконец, и тогда аль-Асвад поселит тебя в любом из своих городов, и назначит тебе содержание, и со временем, если Аллаху будет угодно, твоя судьба переменится к лучшему.
      От такого неожиданного предложения Абриза лишилась дара речи.
      Человек, сидящий перед ней, выпрямившись и расправив широкие плечи, уже не был сладкоголосым сотрапезником - он был Предупреждающим, снова вступившимся за друга и названного брата, он был воином, который обучен вести изысканную беседу с красавицами, но более этого не желает.
      Таким Абриза видела его во время многодневной скачки через пустыню - и даже не видела, потому что его лицо было закрыто или концом тюрбана, или кольчатым забралом шлема, а скорее ощущала, ибо, как всякая женщина, за много фарсангов ощущала подлинную силу воина и мужа.
      И таким он ей понравился, хотя вовсе не понравились его слова.
      - О аль-Мунзир, что такое ты говоришь? Ты - бесноватый, или твой разум поражен! Ты не отличаешь горькое от кислого и четверга от субботы, раз ты предлагаешь мне поменять веру, клянусь Аллахом! - опомнившись, закричала она и осталась сидеть с открытым ртом, когда Джабир аль-Мунзир, всплеснув широкими черными с золотом рукавами, расхохотался во всю мощь глотки, сверкая белоснежными зубами и раскачиваясь.
      - Я не буду больше спрашивать тебя о твоей вере, ибо не родился имам, который взялся бы точно определить ее, - отсмеявшись, сказал аль-Мунзир. Благодарение Аллаху, твоя печаль развеялась, и твое состояние улучшилось, и я ни слова не скажу аль-Асваду о том, что ты мне тут наговорила. У нас женщины не отрекаются от своей любви лишь потому, что их удручает уединение харима.
      Абриза разозлилась до крайности.
      Этот человек не понял ни единого из ее намеков!
      Она не желала больше быть женой аль-Асвада, она не хотела ни в монастырь, ни к отцу и ни к матери, так что же оставалось - за исключением харима Джевана-курда, разумеется?
      Любой слабоумный, кого родственники привели просить подаяния у дверей мечети, понял бы, какова цель Абризы, а этот чернокожий, да поразит его Аллах в сердце и в печень, при всей своей предусмотрительности, оказался глупее слабоумного!
      Абриза встала с подушек, ибо ей казалось неприличным говорить сидя о том, что казалось ей сейчас важнее всего на свете.
      Встал и аль-Мунзир, сделав при этом два шага назад, чтобы не стоять слишком близко к женщине, которая должна войти в харим его названного брата.
      - Не уходи, заклинаю тебя! - воскликнула красавица. - О Джабир, разве ты окончательно забыл те дни, что мы провели вместе?
      - С чего бы мне забывать их? - осведомился, насторожившись, чернокожий великан. - Вместо того, чтобы сражаться рядом с аль-Асвадом, я жил жизнью жирного евнуха, только и зная, что есть, пить и спать! Я ощущал себя подобно узнику в тюрьме, у которого даже нет рукоделия, чтобы дни не тянулись так долго. Аль-Асваду следовало хотя бы дать мне в дорогу нитки и пряжу, чтобы я, подобно узнику, плел шнурки для шаровар! А мой собственный шнурок для шаровар стал мне за этот год тесен, клянусь Аллахом!
      - И это - все, что ты можешь вспомнить, о аль-Мунзир? - искренне удивилась Абриза. - Разве ты забыл, как играл с моим сыном? И как пел мне песни арабов? И как учил меня прекрасным стихам?
      Тут ей действительно пришли на ум стихи из тех, которые читал Джабир аль-Мунзир, когда в полуденный зной все они, и Абриза, и невольницы, и старуха с ребенком, и он сам спускались в погреб, к проточной воде, и коротали там время за историями и преданиями.
      Это было не лучшее из того, что он поведал ей, но другое не пришло на ум, и Абриза произнесла оба бейта, стараясь вложить в них чувство такой силы, какая нужна, чтобы пробудить ответное чувство:
      Как путь мне найти, скажи, к вратам утешенья? Утешиться как тому, кто в огненном жаре?
      Прекрасны так времена, теперь миновавшие! О, если б из них могли вернуться мгновенья!
      Она произнесла эти бейты - и вдруг поняла, что времена были воистину прекрасны, только она не знала им цены.
      Но Джабир аль-Мунзир, уцелев во всех бедствиях, стоял перед ней, и его лицо, когда он слушал стихи, было прекрасно, и она не утратила в бедствиях своей похищающей сердца красоты, и между ними, казалось, должны были рухнуть все преграды - а Ади аль-Асвад пусть оплакивает свою судьбу, как бедуин - покинутую стоянку и колышки от палаток!
      - Да, ты права, о госпожа, эти стихи - из тех, что я читал тебе, стараясь, чтобы голос не выдал тревоги, признал аль-Мунзир. - А что еще я мог вспоминать, когда был оторван от моего брата аль-Асвада и от моих друзей ради нашей с ним верности?
      - Разве эти стихи - не о любви? - спросила Абриза, решительно делая первый шаг к Джабиру аль-Мунзиру.
      Он опустил глаза - и увидел ноги красавицы, которые делали немым звон ее ножных браслетов.
      Сейчас браслетов не было, да и туфли Абриза скинула, и он увидел две изящные крошечные ступни, такие, что вдвоем поместились бы на его ладони.
      - Нет, о госпожа, они о тоске по минувшему! - возразил упрямец, не желавший понимать, к какой цели подталкивает его своенравная женщина.
      - Клянусь Аллахом, ты ошибся! - воскликнула она, делая еще один шаг, сходя с ковра и роняя покрывало, так что ее непокрытая голова оказалась вровень с плечом аль-Мунзира. - Вспомни - ведь мы целый год провели вместе! И каждый день мы видели друг друга, и я привыкла к тебе, а когда нас разлучили - я тосковала о тебе! Чего же еще ты хочешь услышать? А потом на меня нашло затмение - я испугалась за жизнь аль-Асвада и вообразила, будто люблю его, и принялась сочинять стихи! А это было проклятие черного ожерелья! Теперь я все поняла! Это оно увеличило мою тревогу во много раз, так что я приняла ее за любовь! И все остальное оказалось на время забыто, о аль-Мунзир, о любимый!
      - Ты опять твердишь об этом ожерелье, о госпожа... - пробормотал аль-Мунзир, этот раб верности, отступая к двери. - По милости Аллаха ты избавилась от него, и пусть оно украшает Джейран! И что хорошего могу я вспомнить о нашей с тобой жизни в том городе? Я, сын благородных, надел наряд черного раба! И я был лишен жизни, достойной благородного! Неужели ты всерьез полагаешь, что близость женщины может мне заменить братство хмурых львов и горных барсов, о госпожа?
      - Да! - воскликнула, теряя разум и чувство меры, Абриза. - Если эта женщина предпочла тебя всем созданиям Аллаха! О Джабир, разве ты знал женщин, кроме пленниц и невольниц, которым не дано оказывать предпочтения? Ты же забыл их всех, и если я попрошу тебя назвать хоть одно имя, ты не сможешь мне ответить!
      - А к чему мне их имена? - вполне искренне удивился Джабир, не забывая отступать. - И среди невольниц было много образованных, так что, если бы не превратности времен, я отправил бы трех или четырех из них в Хиру, чтобы они там ждали меня...
      Тут он оказался возле самой двери.
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует! - воскликнул этот хмурый лев и выскочил.
      И первое, обо что он споткнулся, был евнух Масрур, который с большим удобством сидел на подушке по ту сторону занавески, наслаждаясь беседой и, несомненно, предвкушая, как он будет пересказывать сотоварищам ее содержание.
      - О порождение шайтана! - рявкнул аль-Мунзир, и эти слова наверняка были услышаны Абризой.
      Если бы у красавицы была под рукой та украшенная бирюзой джамбия, что подарил ей беглец, то она пустила бы в ход оружие. Но рядом была всего лишь посуда - и вслед ему полетел кувшин со сладкой и ароматной водой.
      Кувшин попал в дверную занавеску и облил ее, так что вода растеклась широкой лужей.
      Аль-Мунзир до того был счастлив, что избавился от этой опасной беседы, что побежал прочь, как нашкодивший мальчишка, которого преследует базарный торговец из-за похищенного оманского персика.
      Он пронесся коридорами харима, растолкал изумленных евнухов-привратников, одолел еще один коридор - и попал в главный зал, где стояли, обсуждая достоинства нового купола, только что покинувшие пир Хабрур ибн Оман и Джудар ибн Маджид.
      - Что с тобой, о друг Аллаха? - спросили они аль-Мунзира. - Разве за тобой кто-то гонится? Откуда это ты выскочил?
      Почтенные мужи посмотрели в ту сторону, гле из коридора еще глядели вслед аль-Мунзиру евнухи, и озадаченно переглянулись.
      - За мной гонится позор, - отвечал аль-Мунзир. - О любимые, придумайте для меня какое-нибудь занятие, чтобы я на время уехал из Хиры! Я готов наняться подручным к погонщику самого жалкого каравана!
      Он вдруг вспомнил, что Абриза - не покорная невольница, чтобы изливать свою печаль в искусствах, которым обучена. И увидев, что ее хитрость против него и аль-Асвада не удалась, она может затаить зло - но не против аль-Асвада, а против того, кто так явно пренебрег ее близостью.
      - Мы непременно придумаем что-нибудь, о аль-Мунзир, - сказал Джудар ибн Маджид. - Но что мы скажем аль-Асваду?
      - Мы найдем что сказать аль-Асваду, клянусь Аллахом! - перебил его Хабрур ибн Оман, быстро уразумевший, в чем состоит бедствие. - И все, что бы мы ни сказали ему, будет предпочтительнее правды. Не бойся, о аль-Мунзир, мы не опозорим тебя!
      * * *
      Непостижимым образом бронзовый пенал проскользнул на дно хурджина и весомо стукнул Хайсагура по заду, когда тот, перепрыгнув через немалую трещину, приземлился по ту ее сторону на четвереньки.
      - Какой враг Аллаха первым додумался делать пеналы из бронзы? проворчал гуль, скидывая хурджин. - Вот теперь опять придется все перекладывать...
      Имущества с ним было немного - лепешки, вяленое мясо и человеческий наряд вкупе с сапогами, а путешествовал Хайсагур налегке, как и приличествует гулю, то есть голышом. Дорога его пролегала по горной местности, так что он в худшем случае повстречал бы пастуха, разыскивающего сбежавшую козу. Острый нюх гуля помогал ему отыскивать ручьи и птичьи гнезда, так что свое очередное странствие он находил даже приятным. А чуткий слух однажды уловил звон тех колокольчиков, которыми снабжают верблюдов, и Хайсагур, пойдя на звук, обнаружил пробирающийся внизу по ущелью караван.
      Этот караван, выйдя из ущелья, продолжал путь вдоль подножья гор, а Хайсагур шел вровень с ним, развлекаясь разглядыванием и строя домыслы. Это было его любимым занятием в путешествиях.
      С первого взгляда было ясно, что это не купцы везут товары, тем более, что в этих краях купцы, боясь дорожных грабителей, собирались в караваны по пятьсот верблюдов и более, а протяженностью около фарсанга.
      Тут же крепкие красные верблюды несли каждый по два тюка и по вооруженному всаднику, всего же их было пятнадцать, да еще пятеро вьючных. Столько же конных наездников возглавляли и замыкали караван, из них четверо были разъездом, который то рыскал, заезжая вперед, то удалялся вправо или влево, и, не обнаружив опасности, возвращался.
      В середине каравана ехали четверо всадников, одетых побогаче, и каждый из них был по-своему необычен.
      Хайсагур вгляделся в переднего из них - и губы его приоткрылись, рот округлился, возглас изумления едва не сорвался...
      На прекрасном коне, вороном с белыми ногами, ехала переодетая мужчиной женщина, высокая и статная. Именно к ней возвращался разъезд, чтобы сообщить об увиденном и получить новое распоряжение. О том, что это она распоряжалась, Хайсагур понял по уверенным движениям ее правой руки, задававшим направление поиска. Конец ее тюрбана, полощась на ветру, то прикрывал, то открывал левую щеку, на которой виднелись хорошо известные Хайсагуру синие знаки.
      Он сразу узнал Джейран - ибо не нашлось бы в землях правоверных другой женщины с такими буквами на щеке.
      - Ради Аллаха, зачем это она забралась в земли огнепоклонников? - сам себя спросил Хайсагур. - И каким образом стала предводительницей воинов? И где, наконец, она раздобыла коня, достойного царской конюшни?
      Тут он, сам того не ведая, угадал истину - под седлом у Джейран был аль-Яхмум, который по вредности своего нрава никого другого не подпускал к себе.
      Остальные трое были, как и Джейран, в широких белых джуббах поверх фарджий, так что Хайсагур решил, что это - трое мужчин.
      Один был невысокого роста и плотного сложения, с красивым лицом, ухоженной бородой, недлинной и широкой, и видно было, что управление конем доставляло ему множество хлопот. Этот неуклюжий всадник или же так несуразно закрепил стременные ремни, что правое стремя у него отпущено куда ниже левого, или же на одной половине зада у него был чирей - так что он съезжал, выпрямлялся, ерзал, дергался, кренился вправо и влево, и имел при этом весьма жалкий вид.
      Другой сидел в седле так, словно конная езда была ему привычна с детства и радовала душу. Этот всадник, тоже с красивым лицом, но с совсем иной осанкой и повадкой, то и дело, поворачиваясь к своему толстому товарищу, говорил ему нечто неприятное, а тот, судя по всему, лишь оправдывался.
      Был еще и третий - столь суетливый по своей натуре маленький старичок, что он и коня заставил суетиться, постоянно разъезжая между Джейран и теми двумя. Но при этом никто не посылал его, никто не передавал через него никаких слов, и, очевидно, он сам придумал себе это развлечение.
      Гуль, пропуская мимо себя караван, внимательно разглядел вооружение.
      - Клянусь Аллахом, это же остроги, которыми болотные арабы, живущие на островах Тигра, бьют кабанов... - пробормотал он. - Как эти люди сюда попали? И если их хозяева дали им таких хороших лошадей и верблюдов, то почему они не вооружены самхарскими или рудейнийскими гибкими копьями? Почему они везут с собой эти страшные остроги толщиной в руку?
      Но ответить себе на эти вопросы он, разумеется, не смог.
      С другой стороны, ему хватало и собственных вопросов. Главным среди них был такой - следует ли считать бесноватым горного гуля, который отправился за сотни фарсангов раскрывать загадку убийства шейха ас-Самуди и выяснять, какие магические тайны связаны с бронзовым пеналом. Но жить без загадок этот чудаковатый оборотень тоже не мог. Сейчас перед ним была сложная и разветвленная тайна, с одной стороны - тайна райской долины, где был найден пенал, с другой - тайна цирюльничьго дома, откуда исчез его престарелый владелец, убийца ас-Самуди... А такие вещи гуль считал лакомством для разума.
      Если бы Хайсагур повстречал этот самый караван, но без Джейран, то ему бы и в голову не пришло отправиться следом, до самого караван-сарая, рискуя быть замеченным. Хотя ему и было по пути со всадниками, караван-сарай гулю вовсе не был нужен. Он прекрасно проводил ночи на свежем воздухе, а если бы какой-то дорожный разбойник по воле Аллаха и набрел на спящего гуля, то он не сумел бы приблизиться столь бесшумно, чтобы не разбудить его. Всякий же, кто хоть раз видел длинные клыки, белеющие во мраке наросты-рога и вставшую дыбом от возбуждения бурую шерсть, до конца дней своих вопил во сне от страха.
      Однако любопытство Хайсагура было разбужено - и он, разумеется, пошел следом за девушкой и ее странными спутниками, предаваясь догадкам. Тем более, что их пути временно совпадали.
      К вечеру они действительно добрались до караван-сарая, который в этих диких краях был подлинной крепостью. Здесь можно было не только провести ночь, но и оставить товар для купцов из другой страны, с которыми заключен договор, и более того - оставить товар на продажу, потому что под защитой толстых стен, кроме конюшен и помещений для верблюдов, кроме комнат для проезжающих и караулен для вооруженной охраны этой крепости, содержавшейся за счет повелителя правоверных, кроме больших складов, были еще и торговые лавки.
      Караван вошел в узкие ворота, Хайсагур остался снаружи.
      Он решил дождаться темноты и проникнуть вовнутрь, ибо загадка этого каравана не давала ему покоя.
      Он помнил Джейран смертельно перепуганной, за все блаженство будущей жизни не желающей пройти через подземелье с костяками, и меньше всего на свете она тогда была похожа на предводительницу вооруженной охраны каравана.
      Стены, сложенные из грубого и шершавого камня, не представляли для гуля препятствия, его босые ноги умели выбирать необходимые неровности, а пальцы рук были настолько сильны, что он мог висеть, раскачиваясь, всего на двух из них, на указательном и среднем.
      Для приступа Хайсагур выбрал угловую башню, а время определил по призыву к вечерней молитве. Это, насколько он знал, была средняя по длительности молитва в три раката, и он успевал, поднявшись наискосок по округлому боку башни, затаиться на верху стены, чтобы потом, когда население караван-сарая угомонится, спрыгнуть вниз.
      Так оно и получилось.
      В это время года купцы не любили пускаться в дорогу, так что караван под водительством Джейран оказался в ту ночь единственным в огромном здании. Со стены Хайсагур видел, как управитель караван-сарая развел всех по свободным помещениям, причем теперь он наконец разглядел людей Джейран и поразился их молодости.
      Мальчиков поселили справа от входа, старших - слева, со стороны михраба, непременного для принадлежащего правоверным караван-сарая. И мальчики, очевидно, устав больше старших, довольно быстро улеглись, хотя перед этим, за ужином, шумели и галдели наподобие стаи обезьян.
      Хайсагур не видел, как обращались к ним всякий раз Джейран и Хашим накануне обязательной для правоверных молитвы, увещевая перенести это бедствие без криков, прыжков и швыряния камушков в оттопыренные зады склонившихся в земном поклоне людей. Не знал он также, что главным средством усмирения служило волшебное слово "добыча". Хотя в Эдессе было оставлено на хранение немало всякого добра, мальчики, не совсем осознавая стоимость всего увезенного из Хиры, желали все новых подвигов и все новых сокровищ, и трудно было добиться от них ответа на вопрос - что они станут делать со всеми этими кошельками, тюками тканей и мешочками мускуса?
      В тот час, когда неподвижные звезды засверкали на небосводе и по ступеням небес взошли планеты, путешественники удалились в свои помещения, причем ложа они устроили в самой глубине, так что Хайсагур не видел со стены, как они укладывались.
      Теперь следовало высмотреть, где в караван-сарае расположены домики с водой.
      Хайсагур, спустившись со стены, в два прыжка оказался возле двух каменных возвышений, каждое из которых напоминало собой ложе великана. Они были расположены как раз в середине двора и стояли рядом, каждое - четырех локтей в высоту, примерно двадцати - в ширину, а длину он в темноте определить не смог. Эти возвышения использовали для удобства разгрузки и погрузки поклажи, а верблюдов и коней заводили в проход между ними, достаточно широкий, чтобы два верблюда могли разойтись, не мешая друг другу.
      Стоя на корточках у края этого прохода, Хайсагур видел немалую часть двора, сам оставаясь при этом незамеченным.
      Первого посетителя домика с водой он не тронул, позволил ему уйти, перебрался поближе к домику и, в ожидании следующего, затаился совсем рядом, в арке пустого помещения, ибо туда вели не обычные двери, а именно арки, лишенные даже занавесок. Вскоре появился другой человек - и, волей Аллаха, это был тот несчастный, которому конная езда доставила невыносимые мучения.
      Он не шел, а ковылял к месту уединения, одной рукой растирая себе зад, а другой - поясницу. При этом его ноги были широко расставлены, как будто лошадь все еще находилась промеж них. Такая походка навела Хайсагура на мысль о женщине, которая вот-вот родит, и смешливый гуль зажал себе рот рукой.
      Слух у гуля был острый - и он явственно услышал такие жалобы и причитания.
      - О всесильный Аллах! - стенал этот несчастный. - Почему бы не издохнуть при рождении матери той кобылы, что родила этого проклятого жеребца? Разве мы родились на свет для того, чтобы ездить на жеребцах? Прав был этот враг Аллаха Салах-эд-Дин, да поразят его лишаи и чесотка! Я воистину разумом уподобился ишаку, и ищу новых бедствий на свою голову, а хуже всего, что я проделываю все эти безумства ради женщины... О мой зад, на что ты стал похож? И на что стало похоже то, что оставил мне отец? Я так же гожусь сейчас для сближения с женщинами, как годится калам в битве против ханджара!
      Этот человек с отбитым об седло задом, охая и призывая на помощь Аллаха, затворился в домике с водой, откуда Хайсагур услышал новые тихие стоны.
      И среди них он уловил проклятие всем замкам, которые враги Аллаха понастроили в горах, принадлежащих огнепоклонникам, и в особенности Пестрому замку.
      Меньше всего Хайсагур мог бы предположить, что Джейран направляется туда же, куда и он.
      Озадаченный гуль изготовился к нападению.
      - За какие из грехов мое сердце увязло в этой страсти, словно верблюд в грязи? - выходя из приюта уединения сказал обиженный конем наездник, но в голосе его было некое облегчение. - Ведь ее сердце подобно придорожному камню...
      Хайсагура мало волновали любовные неурядицы смешного человека, но он непременно должен был понять, какое отношение имеет Джейран к Пестрому замку. Недолго думая, он шагнул из мрака и схватил посетителя домика с водой за плечи, резко сжав и приподняв его при этом, потому что тот был куда ниже Хайсагура. Одновременно он втащил добычу в арку пустого помещения.
      - Горе мне... - изумленно прошептал человек, уставившись в пронзительные глаза гуля, и душа его улетела...
      Хайсагур в таких случаях мало задумывался о том, куда улетает душа его жертвы. Он вошел в чужую плоть без затруднений, оставив свою в таком месте, где ее до утра никто наверняка не увидит.
      И первое, что он ощутил, была боль в тех частях, которые нужны мужчине для того, чтобы производить себе подобных.
      Несчастный всадник имел все основания скулить, ныть и причитать - не умея сжимать ногами и бедрами конские бока, он отбил себе о жесткое седло не только зад.
      Впервые в жизни Хайсагур пошел, расставив ноги, как если бы он от испуга намочил шаровары.
      Помещение, где расположился на ночлег этот несчастный, Хайсагур заприметил еще когда тот выходил наружу.
      Теперь следовало уложить измученную долгой дорогой плоть на ковер, укрыть ее и прислушаться к тому, что всплывало в памяти перед тем, как внутренний взор увидит пестрые пучки сновидений.
      Хайсагур раздел своего подопечного до нижних шаровар и рубахи, причем ему с непривычки было неловко действовать толстыми и короткими ногами, задирая и опуская их, а также мешал живот.
      Но начертал калам, как судил Аллах, - едва только Хайсагур начал разбираться в тех странных и смутных образах, которые предложила ему для начала память Барзаха, как занятие это прервалось, потому что у входной арки раздалось легкое покашливание, как если бы гость осведомлялся, не спит ли хозяин.
      - Ради Аллаха, кто ты, да будет моя душа за тебя выкупом? - вежливо спросил Хайсагур.
      - Это я, Шакунта...
      И женщина в прозрачном покрывале, еле державшемся на голове, легкими и быстрыми шагами приблизилась к походному ложу.
      Только тут Хайсагур понял свою ошибку - в караване были две переодетые женщины!
      Стан гостьи обрисовался в арке - и гуль удивился тому, что мог принять ее за мужчину, пусть даже издали. Теперь она еще и выпустила две толстые косы, которые днем были укручены в тюрбан, так что сомнений в ее поле быть не могло.
      Хайсагур одобрил ее тонкий стан, округлые бедра и легкую поступь, а о прочем судить он пока не мог.
      Ему стало любопытно - знает ли каждая из переодетых о другой. Но, не успел он сам себе задать этот вопрос, как Шакунта опустилась на край ковра.
      - Не бойся, о Барзах, я пришла без куттаров, - сказала она. - И даже без джамбии.
      - А почему я должен бояться тебя, о владычица красавиц?
      Она негромко рассмеялась.
      - Воистину, странно было бы бояться женщины, которая приходит к тебе ночью безоружная...
      - Простор, привет и уют тебе, - отвечал на это Хайсагур, подвигаясь, чтобы дать ей побольше места. - Твоя душа стеснилась и сон не приносит тебе покоя?
      - О Барзах, я устала! - был ответ. - И я слишком долго была одна!
      Хайсагур окаменел. И, осознав вдруг свое бедственное положение, чуть не зарычал от ярости.
      Прав был этот Барзах, говоря, что женщинам в эту ночь не будет от него никакого прока! Его мужская плоть была не в том состоянии, чтобы ответить на призыв красавицы.
      Из-за его глупости и неловкости Хайсагур лишился в эту ночь столь желанной для себя близости с женщиной из рода Адама!
      - Не бойся меня, я не стану больше заносить над тобой куттаров и грозить тебе джамбией, в этом уже нет нужды, - продолжала Шакунта, а Хайсагур был в таком расстройстве чувств, что даже не задумался, почему это женщины должны грозить джамбиями мужчинам.
      Женщина легла рядом с ним.
      И он понял, что ради этой женщины человек, именуемый Барзахом, пересел с верблюда на норовистого коня, и пострадал лишь потому, что хотел быть рядом с ней!
      Имя "Барзах" было ему откуда-то известно! ..
      Это имя упоминал Сабит ибн Хатем, когда рассказывал о своем споре в собрании мудрецов, звездозаконников и магов!
      И сразу же Хайсагур вспомнил все, что было связано с этим нелепым спором. Он вспомнил, что звездозаконника, который уже тогда был глубоким старцем, и Барзаха, который только-только отрастил себе достойную бороду, стравил третий человек, желающий извлечь из их ссоры пользу для себя, он даже вспомнил прозвище того человека - аш-Шамардаль. Он даже вспомнил, что извлек из воспоминаний Сабита ибн Хатема лицо аш-Шамардаля - и сразу же вернул его обратно, таким оно показалось неприятным.
      Но все это не помогло бы ему сейчас ответить на призыв и приблизить к себе Шакунту.
      Шакунта между тем, нисколько не удивляясь странному поведению Барзаха, легла рядом, касаясь его плечом и бедром. Покрывало упало с ее головы, она высвободила одну из кос, что петлей легла между ее ухом и ухом избранника, и положила себе на грудь. Волосы Шакунты пахли наддом, и этот запах был таков, что душа замирала от блаженства.
      - О Барзах, я перестала понимать, зачем все это проделываю, пожаловалась она. - Мы непременно вызволим из плена ребенка, и отвезем его в Хиру, и моя безумная дочь поедет со мной к Салах-эд-Дину, накажи его Аллах за все его проделки! А что будет со мной после того, как я выполню договор? Я вдруг задумалась об этом - и мне стало страшно, о Барзах! Я не хочу и не могу вернуться к своему мужу и к своим сыновьям. Муж наверняка взял себе других жен, а сыновьям я больше не нужна. И я не представляю себе, как буду уживаться с Абризой! Если она станет женой аль-Асвада - то кем же стану при ней я? Одной из дворцовых старух, пригодных лишь на то, чтобы передавать слухи?
      - Ты можешь еще выйти замуж, о госпожа, и иметь других детей, осторожно намекнул Хайсагур, ибо великую боязнь гнева Шакунты, владевшую Барзахом, он уже оценил.
      - Хватит с меня тех детей, которых я уже родила, клянусь Аллахом! возразила женщина. - Мне нужны не дети, которые покидают, а мужчина, который останется со мной. Долго ли я еще буду ввязываться во всякие неприятности и приключения, о Барзах? Долго ли я еще буду сражаться куттарами и ножными браслетами? Я еще могу одолеть и троих, и четверых противников, но я устала!
      С этими словами она повернулась к тому, кого считала Барзахом, обняла его и прижалась щекой к его груди.
      - Усталось пройдет, о Шакунта, - боясь шевельнуться и проклиная всех норовистых жеребцов и всех никудышних всадников, отвечал Хайсагур. Наступит утро - и ты снова будешь готова к подвигам.
      - Ты не понимаешь меня, о Барзах, - сказала она, и голос, к немалому удивлению Хайсагура, уже уразумевшего, что за сокровище лежит с ним рядом, прозвучал жалобно. - Клянусь Аллахом, ты не понимаешь меня! Я не желаю никаких подвигов! Я их столько совершила, что хватило бы на все войско аль-Асвада! Мне нужно иное - и как бы я была счастлива, если бы знала, что именно мне нужно!
      Хайсагур подумал, что вселился в самую неподходящую плоть, какую только мог отыскать на расстоянии ста фарсангов. И сразу же природное любопытство подсказало ему такой занятный вопрос: если он сумел, внедрившись в тело женщины, заставить это тело спуститься по стене башни, хотя руки и пальцы не должны были бы выдержать такого напряжения, то не уговорит ли он повиноваться и тело мужчины? Ведь в случае с Джейран, да и во многих случаях, бывших до того, оборотень умел справляться с болью той плоти, которую использовал.
      Гуль протянул руку и накрыл то, что оставил Барзаху отец.
      Очевидно, повреждения от жесткого седла были все же не столь ужасны, как это казалось изнеженному спокойной жизнью Барзаху. Сосредоточившись на этом месте и на кончиках своих пальцев, Хайсагур попытался унять боль настолько, чтобы не опозориться перед Шакунтой.
      А она продолжала жаловаться.
      - О Барзах, даже те женщины, которые живут под охраной в царских харимах, посылают старух - и к ним проводят или даже проносят красивых юношей! Мы, женщины, умеем получать то, что нам надобно, хотя вы и считаете нас ущербными разумом. И я получила из близости все, чего желала, о Барзах, и эта близость была прекрасна, но лучше бы я ничего этого не желала, тогда сейчас я бы не страдала так, ибо что хуже страдания человека, получившего желаемое и не удовлетворенного, ибо на самом деле он желал совсем иного?! .
      Понять это было совершенно невозможно. Хайсагур и не пытался - ему было чем заниматься. А если бы попытался - то мог бы лишиться рассудка. Ему слишком редко случалось иметь дело с женщинами и еще реже - выслушивать их, чтобы он научился вылавливать то разумное, что тщательно упрятано в их многоречивости.
      Между тем рука Шакунты, как бы помимо воли своей обладательницы, проскользнула в вырез рубахи Барзаха и легла на влажную от волнения кожу.
      Хайсагур подумал, что надо бы накрыть эту руку своей - и не решился.
      Он на мгновение забыл, что вошел в чужую плоть, тяжелую и неуклюжую, которую ничтожная боль делала бессильной, и давнее знание, что близость гуля может погубить женщину, встало вдруг между ним и Шакунтой. Он опомнился - но, видно, она ощутила что-то, потому что обиженно отстранилась.
      - Может быть, ты, о Барзах, читал "Семьдесят рассказов попугая"? возмущенно спросила она. - Я слушала эти рассказы когда была в Индии, и знаешь ли, что там говорится? Там сказано: "Когда прекраснобедрая, томимая любовью, сама пришла к мужчине, то он пойдет в ад, томимый ее вздохами, если не насладится ею! ".
      Это уж был не призыв, а доподлинный вызов!
      И он не лишил бы разума разве что евнуха.
      Хайсагур сгоряча сделал то, что всякую женщину-гуль привело бы в восторг, - подмяв под себя Шакунту, отыскал губами ее рот. Мелькнула мысль о клыках - и сгинула, потому что во рту у Барзаха не то что клыков обычных человеческих зубов уже малость недоставало.
      - Ты - бесноватый, или твой разум поражен? - изумилась Шакунта, не узнавая прежних повадок Барзаха. - Что ты набросился на меня, как гуль на еду? Разве я - пленница, до которой дотянулась твоя рука?
      Она извернулась - и скинула с себя возлюбленного.
      И рассмеялась!
      Такого позора Хайсагур еще не знал.
      Женщина - пусть и обученная искусству захватов и подножек, но все же лишь женщина! - сладила с ним, словно с ребенком. Она опрокинула его на спину и села ему на грудь, всем видом показывая, что его жизнь и смерть - в ее власти.
      Хайсагур страстно пожелал оказаться здесь сейчас в своей подлинной плоти, чтобы одолеть эту непокорную упрямицу и дать ей то, чего она желает, в таком количестве, чтобы хватило надолго!
      Ярость охватила его, ярость и пылкое желание!
      Плоть, измученная плоть Барзаха, вскипела и вздыбилась!
      Хайсагур уже не ощущал всех ушибов, потертостей и болячек этого несчастного, зато ощутил в себе неукротимость и силу горного гуля, и тоже рассмеялся, и зарычал, готовый снова подмять под себя женщину, и уже не выпустить, раздавив ее полные груди своим мощным и тяжелым телом, неутомимым телом истинного гуля! ..
      И вдруг он очнулся на холодных камнях, которыми были вымощены полы в помещениях караван-сарая, и не было рядом Шакунты с ее станом, подобным ветке ивы, и с бедрами, подобными двум кучам песка. Тонкое обоняние гуля было оскорблено запахом, не имеющим ничего общего с благоуханием длинных кос Шакунты.
      Он вспомнил, что поблизости был домик с водой - значит, иных благоуханий ожидать не приходилось.
      Возбужденный и сердитый, гуль вскочил на ноги.
      Он не мог вернуться в тело Барзаха, чтобы завершить начатое. И он не представлял себе, как несчастный справится сейчас с разъяренной женщиной.
      Хайсагур шагнул в арку и прижался лбом к прохладному, светлому даже в ночном мраке камню.
      Тело требовало близости, тело корчилось от желания близости.
      Тогда он прижался к камню грудью и бедрами, чтобы усмирить себя прохладой.
      И вдруг он услышал шаги.
      На противоположной стороне двора кто-то вышел из своего помещения и медленно шел к водоему.
      Хайсагур выглянул - и увидел, что это человек рослый и удрученный бедствиями, ибо голова его опущена, и опущена низко.
      Он вгляделся - и узнал Джейран.
      Девушка села на краю водоема и омыла себе лицо.
      Очевидно, ей, как и Барзаху, стало жарко на коврах и под теплым аба.
      На Джейран была лишь мужская широкая рубаха, а шла она босиком.
      Ее прямые волосы не держались в косах, если только не были завязаны шнурками, вот и теперь они лежали на груди у Джейран наподобие двух конских хвостов, сохраняя плетение лишь до плеч.
      У гуля хватило бы силы и сноровки напасть на девушку, зажать ей рот, перекинуть через плечо - и вместе с этой ношей одолеть стену караван-сарая. Будь это любая другая девушка...
      Он уже входил однажды в плоть Джейран и знал, что она девственна душой и телом. Он уже спас ее однажды - и теперь не мог причинить ей зла.
      Тяжело дыша, Хайсагур отступил назад и встал так, чтобы не видеть девушку.
      Он даже повернулся к ней спиной.
      Острое желание никак не утихало.
      Джейран, подняв глаза к ночному небу, что-то тихо шептала - и это не было молитвой, обращенной к Аллаху.
      Гуль прислушался.
      - Когда же ты наконец появишься и поможешь мне? - спрашивала Джейран. - Я устала от этих странствий и сражений! Я живу не той жизнью, которой должна жить! И если это ты навязала мне такую судьбу - то возьми ее обратно! Нет мне больше нужды ни в аль-Асваде, ни в том, другом!
      Он понял, что девушка звала Шайтан-звезду. Но до появления этой звезды на небе было еще далеко.
      - Неужели нет на земле человека, который не дает нелепых клятв и может защитить свою женщину? - спросила девушка. - Неужели умерло это среди людей? Неужели женщины теперь лишены настоящих мужчин? О аль-Асвад, сколько же раз любимые могут предавать любящих?
      От чрезмерного возбуждения Хайсагур потерял способность мыслить здраво.
      Эта женщина была лишена близости с достойным ее мужчиной - а он был лишен близости хоть с достойной, хоть с недостойной женщиной, таково было наследство отца-гуля в его теле!
      Она сгорала от желания, сама не осознавая этого, - а он сгорал, осознавая причину своего бедствия.
      Вся его плоть жаждала откликнуться на призыв - и Хайсагур, подобравшись и пригнувшись, как это свойственно нападающему из засады гулю, повернулся к Джейран.
      До нее было три прыжка.
      Он не мог причинить ей зла, но до нее было всего три прыжка!
      И тут оба они, девушка и гуль, насторожились.
      Со стороны конюшен донеслись странные звуки, какой-то стук, какой-то треск, чей-то вскрик.
      И вдруг караван-сарай огласило громкое ржание возмущенного пленом коня!
      По каменным плитам пронесся стук копыт - и из темноты возник аль-Яхмум, сам подобный ночному мраку, со сверкающей звездой во лбу.
      Белоногий красавец вскинулся на дыбы, пал на передние ноги и брыкнул кого-то, кто пытался удержать его. Человек с криком отлетел и ударился о кирпичную стену. Аль-Яхмум же оказался возле Джейран, и склонил гордую шею, и ударил ее лбом в плечо, как бы призывая встать.
      - Проклятый конь! - раздалось со стороны конюшни. - Порази его Аллах в печень и в селезенку!
      - Какой вред он причинил тебе, о аль-Хубайри? - отвечал другой голос, не менее сердитый. - Ради Аллаха, твои кости целы?
      Джейран вскочила и обняла аль-Яхмума за шею, готовая защищать его от любых нападок.
      Хайсагур же прижался к стене и отступил в глубь помещения, не теряя из виду девушку и ее коня.
      - Мои кости целы, клянусь Аллахом! - отвечал аль-Хубайри, сам крайне удивленный этим обстоятельством. - Проклятый конь ударил меня в бедро, и я, кажется, отделался всего лишь синяком! Если бы это был человек, я сказал бы, что он тщательно прицелился, прежде чем нанести удар!
      Аль-Яхмум еще раз заржал, и Хайсагур мог бы поклясться, что слова аль-Хубайри насмешили коня.
      Затем аль-Яхмум мотнул головой, но не очень резко, высвободился из объятия Джейран и сделал несколько шагов по направлению к Хайсагуру.
      Остановившись напротив той арки, из которой выглядывал гуль, аль-Яхмум трижды ударил правым копытом оземь и вскинул голову. Сомнений быть не могло - он учуял Хайсагура и вызывал его на бой.
      Гуль плохо знал повадки коней. Разумеется, ему доводилось ездить и на конях, и на верблюдах, и редкий конь не признавал власти тяжелого всадника с крепкими ногами. Возможно, именно поэтому у него не было нужды изучать лошадиный нрав. Так что он не знал, каких бедствий следует ожидать от аль-Яхмума, вставшего на защиту своей хозяйки.
      На всякий случай Хайсагур негромко заворчал, подражая барсу, охраняющему логово. Это было предупреждением и предложением разойтись мирно.
      Аль-Яхмум заржал снова и ударил копытом.
      Конь словно предлагал гулю выйти и сразиться.
      А между тем, разбуженные ржанием и грянувшим ему в поддержку собачьим лаем, во двор выскочили юные охранники каравана, держа в руках свои неизменные остроги, а кое-кто - и факел. Чтобы осветить весь двор, они взобрались на возвышения посередине.
      Из их криков Хайсагур понял, что аль-Яхмум имел похвальную привычку прислушиваться к ночным шорохам и поднимать тревогу, что он уже не раз будил таким образом людей, которых, очевидно, считал своим табуном, и предотвращал то нападение дорожных грабителей, то вторжение стаи гиен. Поэтому мальчики были убеждены, что кто-то забрался в караван-сарай, и намерения у этого существа скверные.
      Маленький старичок смешной рысцой устремился к Джейран, неся в охапке аба, и, привстав на цыпочки, закутал ее. Несколько вооруженных острогами бойцов подбежали к девушке и принялись размахивать руками, что-то ей втолковывая, а они кивала, соглашаясь.
      Гуль поднял голову.
      Выбраться по стенам он бы мог даже в непроглядном мраке, весь вопрос был в том, где же этот мрак взять. Освещенный факелами, он стал бы прекрасной целью для острог.
      Если это вопящее войско, призвав на помощь псов, примется поочередно обходить все пустые помещения, то одно из них может стать опасной ловушкой, подумал Хайсагур, ведь они не соединяются между собой. И эти зловредные мальчишки будут осматривать все на совесть. А спрятаться в большой пустой комнате, вся обстановка которой - возвышение-суфа во всю ее ширину, или в двух, примыкающих к ней, где тоже нет ничего, кроме этих возвышений, весьма затруднительно.
      Он опять выглянул.
      Заметив его, аль-Яхмум заржал в третий раз.
      Казалось, он непременно желает привлечь внимание Джейран к затаившемуся в темноте гулю.
      Джейран быстро подошла к аль-Яхмуму - настолько быстро, что конь не успел податься в сторону. Поймав его за гриву, Джейран повернулась туда, где стоял Хайсагур, и уставилась в темноту.
      Гуль вдруг понял, что она видит его - и видит не в облике звездозаконника, одетого в халат, окруженного книгами и звездными таблицами, улыбающегося лишь уголками губ, а в облике обнаженного, покрытого редкой бурой шерсткой, огромного гуля, чудовища с расщепленной головой, чьи наросты, похожие на рога, похищают души, а лежащие на губах острые клыки способны вселить ужас даже в сердца отважных айаров.
      Хайсагур выпрямился и посмотрел ей в глаза.
      Он не имел намерения овладеть ее плотью - слишком уж опасно было сейчас оставлять свою собственную лежащей без чувств. Он просто не мог стоять перед женщиной, которая смотрит на него, скорчившись, наподобие раба, повредившего хозяйское имущество и ждущего наказания.
      - Ты ошибся, о аль-Яхмум, - сказала наконец Джейран. - Там никого нет. Успокойся, о любимый, нам не угрожает опасность.
      Она похлопала коня по шее, но тот фыркнул, прогнал по лоснящемуся телу волну дрожи, скидывая таким образом руку, затряс головой и опять ударил копытом.
      Этот конь, воистину порождение шайтана, возражал своей владычице!
      - Успокойся, говорю тебе! - прикрикнула Джейран. - О молодцы, тревога была напрасной! Не выпускайте псов! Ложитесь спать! Я сама отведу аль-Яхмума в конюшню.
      Никто и не порывался сделать это вместо Джейран. Очевидно, мальчики порядком натерпелись от чересчур сообразительного коня. Только Вави и маленький Джарайзи соскочили с площадок для поклажи и подошли с факелами
      к Джейран.
      - Мы будем охранять твой порог, о звезда, - сказал Вави.
      - А разве звезды нуждаются в охране? - спросила она. - Спросите у шейха он скажет вам то же самое.
      Маленький старичок с птичьими повадками догадался, что речь зашла о нем, и поспешил к Джейран.
      - Я понял, что учуял аль-Яхмум, о звезда! - радостно сообщил он. - Ты беседовала со своими небесными подругами, и он обеспокоился из-за их присутствия, и он услышал их голоса! Клянусь собаками!
      И старичок, задрав к небу голову, растопыренной пятерней указал на звезды.
      - Да, ты прав, о дядюшка, - подтвердила Джейран. - Ведь только ночью я и могу побеседовать с ними. Ступайте все спать, завтра на рассвете мы выступаем. Присмотри за ними, о Хашим.
      Мальчики отошли, но Хашим остался.
      - Разве ты хочешь покинуть нас, о звезда? - жалобно спросил он. - И вернуться к своим подругам?
      - Нет, я уже не могу вас покинуть, - отвечала девушка. - Вы принадлежите мне, а я - вам. Может быть, потом, когда мальчики повзрослеют, и мы купим им хороших жен, и они больше не захотят странствовать в поисках сражений и добычи...
      Но при этом она все смотрела в темногу - и Хайсагур был убежден, что она его все-таки видит.
      Этот взгляд обеспокоил и Хашима.
      - Там кто-то есть, о звезда? - озадаченно спросил он.
      - Там - всего лишь воспоминание, о дядюшка, - сказала она. Воспоминание о том, как я...
      Она замолчала.
      - Ты одинока среди нас, о звезда, - качая головой, произнес Хашим. Но у нас нет никого, кроме тебя! Я уже стар, и я изучил науку притворства, но если ты покинешь мальчиков в этом мире, где расплодились поклонники Аллаха, - они погибнут!
      - Я же сказала, что не покину вас! - выкрикнула Джейран. - О Хашим, разве у тебя нет ума и разве седина заодно с безумием? Я не покину вас, клянусь собаками!
      Она сделала несколько шагов к Хайсагуру - и он увидел, что в глазах девушки созрели слезы.
      Тогда он посторонился, пропуская ее в темное помещение, - и она пробежала туда, и бросилась на суфу, обронив по дороге плащ-аба, и спрятала лицо в ладонях.
      Хайсагур прислонился к стене.
      Странные дела творились с этим караваном...
      Хашим стоял перед аркой, не решаясь войти и разводя руками, как если бы признавал свою вину и просил прощения.
      Аль-Яхмум, о котором все на мгновение забыли, ударил копытом в последний раз и повернулся к арке задом, как будто говоря - безумствуйте и беснуйтесь, сколько вам угодно, а я остался при своем мнении!
      Джейран понемногу успокаивалась.
      Хашим вздыхал, сидя на корточках.
      Хайсагур, опустив голову, думал о своем.
      Наконец девушка поднялась с возвышения и прошла мимо гуля, задев его краем одежды. На долю мгновения она задержалась рядом с Хайсагуром, коротко вздохнула и, опустив глаза, вышла во двор. Хашим, с трудом распрямляясь, поспешил к ней.
      И они ушли втроем - в середине Джейран, справа от нее - аль-Яхмум, которому она положила руку на холку, а слева - суетливый смешной старичок, искренне желающий помочь своей звезде и не понимающий природы ее боли.
      Теперь Хайсагур мог покинуть караван-сарай, чтобы осмыслить сведения, позаимствованные у Барзаха. И он сделал это, и вернулся к месту, где оставил свой хурджин, и для удобства размышления лег на спину, но изощренный разум как будто устал, как устает уличный фокусник и акробат от своих изгибов, прыжков и хождения на руках.
      Хайсагур вспомнил почему-то суфийского шейха из Эдессы, что, сидя у гробницы, ожидал человека, которому была бы нужна притча о старой и новой воде, о добровольном и вынужденном одиночестве. Он даже не спросил имени того шейха - а у того, возможно, были и другие предания, все о том же, и он, сумевший растревожить душу, сумел бы и направить ее по разумному пути...
      Гуль затосковал.
      Он вдруг понял, почему шейх не смог бы сейчас помочь ему.
      Его мудрость давала утешение для разума, а это искусство Хайсагур освоил и сам, он баловал свой разум, предоставляя ему лакомства и развлечения. Одиночество же было болезнью души - в той мере, в какой всемогущий Аллах дал душу горным гулям...
      И если бы Хайсагур вздумал сейчас перечислить людей или гулей, общества которых он искал не ради знаний или обычной своей любознательности, которая находила пищу во всем на свете, а ради тех приятных ощущений, которые дает близость любимых, то оказалось бы, что незачем брать бумагу и калам - в списке нет ни одного имени...
      * * *
      Маленький караван, в котором было всего семеро верблюдов и пятеро наездников в белоснежных джуббах, пересекал пустыню. Горбы поджарых белых верблюдов не кренились, брюхо у каждого было еще округлым и колыхалось на ходу - караван вышел в путь совсем недавно.
      Вел его высокий человек с темным, почти черным лицом, и дорога не доставляла ему радости - он не напевал, не читал вполголоса прекрасных стихов и даже не смотрел по сторонам. Голова этого удрученного бедствиями льва пустыни клонилась на грудь так, что поневоле делалось боязно за его тюрбан, и широкие плечи поникли, и даже руки, из которых едва не выскальзывал повод, обвязанный вокруг головы верблюдицы и соединенный с вдетым в ее нос кольцом, выражали скорбь и тоску.
      Джудар ибн Маджид и Хабрур ибн Оман придумали, чем может заняться аль-Мунзир за пределами Хиры, и это были поиски ребенка Абризы и беглого царевича Мервана - того ребенка, которого аль-Асвад поклялся возвести на трон. И они были готовы в тот час, когда Ади спросит о Джабире, объяснить его неожиданный отъезд внезапно прояснившимися обстоятельствами, не позволяющими медлить, и передать письмо, которое сочинили все втроем, изобилующее стихами и сравнениями, но вовсе не указывающее направления пути.
      Аль-Мунзир перебирал в памяти все, что было между ним и Абризой, вплоть до той ночи, когда она внезапно призналась ему в любви. И выходило, что ему не в чем упрекнуть себя. Он не давал ей повода для мыслей о близости - так простодушно определил свое поведение аль-Мунзир. Но мысли возникли, и он, пытаясь разобраться в этом деле, то нашаривал истину, а то она от него ускользала.
      И ему не стало бы легче, если бы он знал, что и Абриза размышляет о том же, мучительно и тщетно пытаясь найти границу между своим коварным замыслом и чувствами, которые на самом деле овладели ее душой.
      - О господин! - обратился к аль-Мунзиру аль-Куз-аль-Асвани, один из тех четверых невольников, что он взял с собой в дорогу, огромный чернокожий зиндж, на полголовы повыше самого Джабира, получивший прозвище за то, что его губастый рот был вечно полуоткрыт, наподобие горлышка асуанского кувшина. - Обернуться, о господин! Клянусь Аллах, нас догоняй! Клянусь соль, пепел, аль-Лат!
      - Будь проклят тот мерзавец, что учит тебя всяким глупостям! - отвечал аль-Мунзир. - Скажи "клянусь солью, пеплом, огнем и Аллахом! ", раз уж тебе непременно нужно приукрасить свою речь. Никакой аль-Лат на свете нет, о несчастный, раньше люди считали, будто ими правят богини аль-Лат и аль-Узза, а потом поняли, что ими правит Аллах!
      - Аль-Лат правит Аллах... - неуверенно произнес зиндж. - Обернуться, о господин!
      Джабир ехал на самой высокой из верблюдиц. Он обернулся, прикрыв глаза от солнца, и увидел вдали облако пыли.
      - Это не дорожные грабители... - подумав, сказал он. - Те бы напали из засады. Однако лучше остеречься. Эй, молодцы, изготовьтесь к стрельбе из луков.
      Он потянул повод, заставил верблюдицу остановиться и развернул ее боком так, как ему самому было удобнее натягивать лук.
      Догоняющие приближались.
      - Горе нам, если бы мы не торопились, как будто подгоняемые шайтаном, а помедлили и дождались выходящего каравана, то не пришлось бы сейчас готовиться к сражению, - прохрипел Абу-Сирхан, которому тоже прозвище дали не напрасно. Забирая его с собой, аль-Мунзир не ожидал от него добродетелей богобоязненного шейха, а скорее уж наоборот - Абу-Сирхан был из тех византийских пиратов, с которыми вели бесконечную войну дети арабов, и, попав лет десять назад в плен, он в конце концов оказался в войске Хиры, у стремени Джудара ибн Маджида. Это был широколицый, низколобый, седоусый, не поддающийся никакому воспитанию человек с вольчими повадками и волчьим взглядом, чей голос тоже сделался как бы волчьим из-за неумеренного потребления крепких напитков, - и он, получив волчье прозвище, даже не попытался узнать, почему арабы прозвали самого волка Отцом зари.
      Аль-Мунзир не стал с ним спорить.
      - Лев рычит, а верблюд дерет глотку, - заметил он, не ожидая ответа, да ответ и не требовался. Ведь и в самом деле недостойно мужчины в час, когда приближается опасность, затевать бесполезные и запоздалые пререкания.
      Третьим спутником аль-Мунзира был невысокий, смуглый и раскосый юноша, молчаливый и почтительный. Он-то и извлек первым стрелу из колчана.
      - Погоди, не стреляй, о аль-Катуль, - сказал Джабир. - Мы ведь еще не знаем, кто они такие.
      - Стрела не доставай, о господин, - заметил аль-Куз-аль-Асвани. Далеко, далеко...
      - Аль-Катуль стреляет так, что стрела долетит, - возразил аль-Мунзир, глядя, как юноша надевает на большой палец правой руки костяное кольцо-ангустану.
      Это нехитрое приспособление позволяло натягивать тетиву лука сильнее, чем это обычно получалось у детей арабов, цепляющих ее двумя пальцами, средним и указательным. Немногие в Хире видели эту диковину из слоновой кости, немногие знали этот способ стрельбы, и даже в войске, где, казалось бы, как раз и следует вводить такие новшества, аль-Катуль был едва ли не единственным обладателем ангустаны. Впрочем, об этом лучше знал Джудар ибн Маджид.
      - Нам следовало взять с собой китайские арбалеты... - проворчал, накладывая стрелу на тетиву, Абу-Сирхан.
      Четвертый спутник аль-Мунзира, не дожидаясь приказания, заставил верблюдицу лечь, а сам встал за ней на одно колено, держа лук наготове.
      При всем желании Джабир не мог бы определить, откуда родом этот человек. Все его безбородое, как у аль-Катуля, лицо было в мелких и крупных темных пятнышках - за что его звали Абу-ш-Шамат, и звали, очевидно, уже очень давно, так что он привык и не обижался. Ведь прозванием "Отец родинок" полагалось бы наделить красавца, чьи родинки на овальных щеках подобны точкам мускуса, а он не обладал ни прелестью, ни даже соразмерностью одно плечо, левое, было заметно выше другого. Но, очевидно, у него были другие достоинства, более подходящие мужчине, чем красота юного отрока.
      Всех четверых дал аль-Мунзиру Джудар ибн Маджид, сказав, что больше не потребуется. И аль-Мунзир взял их, потому что своих надежных людей он отправил с аль-Асвадом на приступ мнимого рая - и они погибли, защищая аль-Асвада. Этих он не знал вовсе - и ему предстояло за время пути освоиться с ними настолько, чтобы в сражении идти вперед, не оборачиваясь и не опасаясь за свою спину и бока. Но обходиться с ними, как кормилица с больным младенцем, он тоже не собирался.
      Между тем стало видно, что отряд, нагоняющий аль-Мунзира, крайне мал, не более трех или четырех всадников, так что нападения ждать не приходилось. Скорее уж это были гонцы из Хиры с какой-либо вестью.
      Аль-Мунзир посмотрел на изготовившегося к стрельбе аль-Катуля и одобрил его вид и взгляд.
      - Не спускай стрелу без моего знака, - сказал он. - Подпустим их поближе.
      Аль-Катуль не шелохнулся, как если бы не слышал этих слов, но Джабир видел, что юноша обижен - ему не позволили проявить боевое мастерство и изумить господина дальностью и точностью выстрела.
      Всадники приближались.
      - Клянусь Аллахом! - воскликнул вдруг аль-Мунзир, дергая повод верблюдицы. - Ко мне, ко мне, о друг Аллаха! Да будет моя душа за тебя выкупом - что там у вас случилось?
      И он устремился навстречу чернобородому пузатому человеку, который, вскинув в знак приветствия руку, несся ему на встречу на хорошем рыжем коне, знакомом Джабиру крупном жеребце сирийской породы.
      - Хвала Аллаху, нам удалось настичь вас! - отвечал Джеван-курд. - А вы, я гляжу, приготовились встречать дорогих гостей? Вон тот молодец без слов сейчас произносит: "Привет, простор и уют вам, о любимые! "
      Курд расхохотался.
      Аль-Катуль, на которого он показывал при этом пальцем, продолжал целиться в него из лука.
      - Хорошо, прекрасно, о аль-Катуль, спрячь стрелу в колчан и привесь к поясу ангустану, - смеясь, приказал аль-Мунзир. - С какой вестью прислал тебя аль-Асвад, о Джеван? Если он хочет, чтобы я вернулся, то нам, клянусь Аллахом, придется его огорчить. Начертал калам, как судил Аллах а он, видимо, судил, что мне до конца дней моих придется беспокоиться об этом ребенке... и терпеть бедствия из-за его матери...
      - Аль-Асвад еще не знает, что ты поехал искать ребенка этой женщины, сообщил Джеван-курд. - А когда узнает - то непременно поблагодарит тебя за то, что ты взял на себя его труд.
      - Значит, тебя прислал Джудар ибн Маджид? - тут уж аль-Мунзир забеспокоился. Полководец и Хабрур ибн Оман, придумавшие ему дело, ради которого он непременно должен покинуть Хиру, снарядившие его в дорогу и давшие те немногие сведения о бегстве Хайят-ан-Нуфус, которые им удалось раздобыть, не стали бы слать гонца лишь для того, чтобы осведомиться о его драгоценном здоровье.
      - Нет, о аль-Мунзир, а почему ибн Маджид должен был бы присылать меня? осведомился удивленный Джеван-курд. - И как ты полагаешь, о друг Аллаха, если бы меня послал за тобой ибн-Маджид - разве он дал бы мне всего двух всадников?
      - Как же ты вообще узнал, в каком направлении меня следует искать?
      - Мне сказал Хабрур ибн Оман, - признался курд. - Надо признаться, я долго его допрашивал, и он отвечал мне стихами, которые я и сам знаю, и вот они:
      Лишь тот может тайну скрыть, кто верен останется, И тайна сокрытою у лучших лишь будет.
      Я тайну в груди храню, как в доме с запорами, К которым потерян ключ, а дом за печатью.
      Однако мне удалось расставить ему ловушку, и он сказал то, чего говорить не собирался, и вот я здесь - как видишь, с ханджаром, джамбией и подвязанным к ноге копьем. А моя кольчуга лежит в хурджине, потому что натягивать ее сейчас нет нужды.
      Действительно, он выглядел как собравшийся в поход воин, и двое, сопровождашие его, - равным образом.
      - Не беспокойся о нас, о аль-Мунзир, - не поняв, почему тот молчит, сказал Джеван-курд. - Мы не станем для тебя обузой. Мы выехали на конях, чтобы поскорее нагнать тебя, но в ближайшем караван-сарае мы купим верблюдов, я взял с собой достаточно денег...
      Все это было достаточно странно. Аль-Мунзир не настолько далеко отъехал от Хиры, чтобы его нельзя было нагнать на хорошем беговом верблюде. Да и не видел он пока надобности нагонять себя - о чем еще раз спросил Джевана.
      - А разве ты не хотел бы, чтобы мы присоединились к тебе? осведомился тот.
      - Так ибн Оман для этого прислал тебя?
      - Он не присылал меня вовсе. Я сам пожелал этого...
      - Как же ты объяснил свой отъезд аль-Асваду?
      - А разве я должен объяснять свой отъезд аль-Асваду? - проворчал Джеван-курд. - Благодарение Аллаху, я не его невольник и не черный раб.
      Теперь аль-Мунзиру стало ясно, почему его неожиданный спутник примчался на коне, вместо того, чтобы собрать, как положено, верблюдов, верховых и вьючных, и с достоинством выехать из Хиры, слушая приятный для души гомон толпы у городских ворот: "Вот едет Джеван-курд, любимец нашего аль-Асвада! "
      - Но, ради Аллаха, зачем тебе это? - спросил Джабир.
      - Прежде всего, аль-Асвад теперь долго не покинет Хиры, а моя душа томится в городе, - издалека и, увы, с явной лжи начал курд. - От меня больше проку при соитии двух черных - пыльной каменистой тропы и ночного мрака, или же при соитии двух белых - лезвия меча и острия копья.
      - Воистину, это так, - подтвердил аль-Мунзир, чтобы, не раздражая беглеца из Хиры, добраться понемногу до истины. - И все же прибавь, о друг Аллаха, этого недостаточно!
      - Затем, я в долгу перед этой женщиной, Абризой, которая спасла меня от смерти после ночного сражения. Возвращение ее ребенка должно быть делом моих рук, клянусь Аллахом!
      Аль-Мунзир не стал напоминать курду, что после победного возвращения в
      Хиру он был занят чем угодно, включая и покупки для своего харима, а про Абризу вспомнил лишь раз, за кувшином пальмового вина, когда сотрапезники подшучивали над его стойкостью и целомудрием в обществе такой похищающей сердца красавицы, удивляясь, как это он не ввел женщину в свой харим.
      - Прибавь, о друг Аллаха... - еще раз попросил он.
      Но Джеван-курд молчал.
      Очевидно, он больше не хотел осквернять рот ложью и не мог сказать всей правды.
      В простоте своей души курд был недоволен своим повелителем. Он, столь высоко ценивший благодарность и презиравший неблагодарность, столкнулся с обстоятельствами, в которых не мог разобраться. Он не понимал, правильно ли поступил аль-Асвад по отношению к Джейран и ее людям. Они ушли с богатой добычей - и это было прекрасно. Но они не были обязаны этим царской щедрости аль-Асвада, и это было скверно. К тому же, курда, заботливого супруга своих жен, смущало и неисполнение брачного обещания. Девушка, которая спасла мужчину от смерти, заслужила того, чтобы войти в его харим.
      Если бы Джеван-курд знал, в каком двусмысленном положении оказалась Абриза в царском дворце Хиры, он бы выполнил свой долг мужчины и воина, послав к ней для брачных переговоров разумную женщину. Благодарение Аллаху, он не подозревал, что Абриза нуждается в помощи.
      Что-то нарушилось в той преданности, которую Джеван-курд питал к аль-Асваду. И он, затосковав о былом, не омраченном лишними размышлениями, решил излечить эту болезнь разлукой, и, преодолевая тяготы пути, забыть о своих сомнениях.
      Аль-Мунзир вздохнул.
      - Еще раз скажу - начертал калам, как судил Аллах, - сказал он. - Если ты благополучно выбрался из Хиры и отыскал меня, значит, это было угодно Аллаху. Я рад тебе, о Джеван. Поедем на поиски вместе. Что именно сказал тебе почтенный ибн Оман, когда указывал дорогу, по которой я направился?
      - Он сказал - о друг Аллаха, есть надежда, что именно в этом направлении следует искать следов пятнистой змеи. Строго допросили молодцов Юниса аль-Абдара, которые кое-что знали про ее похождения, нашли и стражников городских ворот, которые были ею подкуплены. Все показания указывают на это направление.
      - И ничего больше не сказал тебе ибн Оман?
      - Ничего больше, о аль-Мунзир. А разве этого для тебя недостаточно?
      Джеван-курд посмотрел на Предупреждающего с такой надеждой, с какой ребенок смотрит на мать, пообещавшую блюдо засахаренного миндаля в уксусе, политого розовой водой с мускусом.
      Аль-Мунзир покачал головой.
      В том, что сведений оказалось недостаточно, было и свое преимущство это сулило долгие странствия в поисках ребенка и оттягивало срок возвращения в Хиру, о которой аль-Мунзир не мог подумать без содрогания.
      - Во имя Аллаха, едем, - приказал он наконец.
      И отряд, в котором было уже не пятеро человек, а восемь, двинулся в дальнейший путь, и проехал около трех фарсангов, и наступило время четвертой обязательной молитвы в три раката, ибо солнце уже садилось, и края неба, смыкаясь с краями пустыни, как будто горели в огне, и следовало поскорее исполнить эту обязанность перед Аллахом, чтобы приготовиться к ночлегу до того времени, когда будет дозволена пятая молитва, самая длительная, в четыре раката.
      - Если мы доедем до колодца, пока не кончится вечерняя заря, то сможем совершить омовение не песком, а водой, - сказал Джеван-курд. - И это предпочтительнее.
      - Благодарение Аллаху, кажется, мы успеем, - отвечал аль-Мунзир. Поторапливайтесь, о молодцы!
      И они совершили молитву у колодца в соответствии с установлениями ислама, и достали из хурджинов еду, и это были еще свежие лепешки, на которые можно было уложить холодное мясо, и разогреть все это в угольях, и прибавили к трапезе наилучшие финики сорта "Кумт", которые легко узнать по золотистой кожице, и тихамский изюм.
      А когда приблизилось время вечернего намаза, аль-Куз-аль-Асвани прислушался к вечерним звукам и шумам пустыни - и вдруг прервал неторопливую беседу аль-Мунзира и Джевана-курда.
      - Ради Аллаха! Нас догонять лошадь!
      - Что бы это значило? - спросил Джеван-курд. - Разве в этих краях водятся дикие лошади? Про диких ослов я слышал, но...
      - Он имеет в виду всадника! - сообразил Абу-Сирхан. - Но какой бесноватый будет странствовать ночью в одиночестве?
      - Такой, которому обстоятельства не позволяют медлить, - отрубил аль-Мунзир. - Может быть, поблизости грабители напали на караван, а этот человек спасается от них?
      И в этом рассуждении был свой резон - сперва аль-Мунзир, а за ним и Джеван-курд выбрали ту из ведущих прочь из Хиры дорог, которой пренебрегали вожаки караванов, хотя в нескольких фарсангах от нее пролегала более оживленная, где на расстоянии дня пути друг от друга стояли удобные и хорошо защищенные караван-сараи, непременное достоинство всех дорог в землях, завоеванных и освоенных правоверными. Джудар ибн Маджид из записей о допросах сделал вывод, что Хайят-ан-Нуфус увела своих людей именно малолюдной дорогой.
      - Изготовьтесь к обороне, о молодцы! - немедленно приказал Джеван-курд. О друг Аллаха, не помешает ли тебе этот мрак?
      - Нет, о господин, - коротко отвечал аль-Катуль, отцепляя от пояса ангустану.
      Тем временем Абу-Сирхан и аль-Куз-аль-Асвани одновременно принялись тушить костер, но зиндж выплеснул на него остатки воды из кожаного ведра, а морской разбойник развязал шнурок шаровар и довершил дело иным способом.
      Абу-ш-Шамат выдернул воткнутые в землю копья, к которым были привязаны животные, и передал поводья людям Джевана-курда. Они не имели с собой луков и стрел, поэтому курд удалился вместе с ними на расстояние сотни шагов от колодца, где заприметил подходящий холм, и увел с собой лошадей и верблюдов, чтобы спрятать их. Люди аль-Мунзира же были вооружены луками и стрелами - и сами, не дожидаясь указаний, разбежались и заняли места, удобные для стрельбы.
      Сам аль-Мунзир затаился у стенки колодца.
      Одинокий всадник приближался, и уже были видны его развевающиеся белые одежды, но не слышалось шума и воплей погони.
      Чем ближе подъезжал он к колодцу, тем медленнее гнал коня, и в конце концов перевел его на рысь, а подъехал и вовсе шагом.
      Этот статный всадник, лицо которого было наполовину закрыто отпущенным подлиннее концом тюрбана, неторопливо объехал вокруг колодца, заставляя аль-Мунзира, стоящего согнувшись и едва касаясь земли одним коленом, отступать, неловко пятясь.
      Конь незнакомца всхрапывал, чуя близость других коней, верблюдов и людей. Наконец он заржал.
      - Ты прав, о Ляхик, - сказал ему всадник. - Клянусь Аллахом, они где-то неподалеку, они не могли миновать этого колодца.
      Узнав этот голос, аль-Мунзир выпрямился.
      - Простор, привет и уют тебе, о друг Аллаха! - воскликнул он. - Что случилось? От кого это ты убегаешь и намного ли опередил погоню?
      - За мной никто не гонится, о аль-Мунзир! - сказал, соскакивая с коня и откидывая конец тюрбана, Хабрур ибн Оман.
      - Но почему же, ради Аллаха, ты оказался ночью, один и на дороге, так далеко от Хиры? - удивился Джабир.
      - А почему ты у колодца один? Куда делись люди, которых дал тебе Джудар ибн Маджид? - вопросом же отвечал не менее удивленный Хабрур.
      - Сюда, о молодцы, опасность миновала! - позвал аль-Мунзир.
      Стрелки поднялись из своих укрытий.
      - Не дашь ли ты мне, ради Аллаха, поесть? Я голоден, как гуль, сказал Хабрур ибн Оман. - И нет ли у тебя гребня? Я уезжал в такой спешке, что оставил дома самое необходимое, а бороду нужно соблюдать в наилучшем порядке...
      Наставник молодого царя провел рукой по своей большой огненной бороде - и Джабир подумал, что сейчас Хабрур попросит еще и хенны, чтобы подкрасить отросшую седину, но этого, благодарение Аллаху, не случилось.
      - Откуда эта спешка и что случилось в Хире? Почему ты покинул аль-Асвада? - подходя к кострищу, спросил он. - Разведи огонь, о аль-Куз-аль-Асвани, а ты, о Абу-Сирхан, достань лепешек и мяса.
      - На голове! - отозвался чернокожий зиндж.
      - На голове и на глазах, - со вздохом поправил его аль-Мунзир. Только так отвечают, когда приказание понято и будет выполнено, а не иначе, уразумел, о несчастный? Сам Аллах послал нам тебя, о ибн-Оман, у меня больше нет сил преподавать этому сыну греха арабский язык. Так почему же ты покинул аль-Асвада?
      - Ты спрашиваешь, почему я покинул аль-Асвада... - Хабрур неторопиливо присел возле аль-Куз-аль-Асвани, который, стоя на коленях, выбивал кремнем и кресалом искру на кусок трута. - Видишь ли, о аль-Мунзир, твое место у аль-Асвада достаточно почетно...
      - Особенно сейчас - буркнул беглец, садясь рядом. - Лишь бы только ему не донесли, что я тайно посетил его харим!
      - Очевидно, когда я наставлял вас с аль-Асвадом, то забыл упомянуть, что воспитанный и образованный человек не перебивает старших годами. Так вот, о аль-Мунзир, когда-нибудь Ади аль-Асвад призовет тебя и скажет: "О брат, мои сыновья подросли, и настало время забрать их из харима и передать от женщин мужчинам. С этого дня ты - наставник моих сыновей, и они обязаны почитать тебя как отца, а ты обязан заменить им отца, если со мной случится худшее". Ты исправно будешь учить этих мальчиков всему, что знаешь сам, и ты минуешь ту ошибку, которой не избежал я...
      - Что же это за ошибка, о друг Аллаха? - в который уже раз за краткое время между двумя молитвами удивился аль-Мунзир.
      - Нельзя воспитывать и наставлять человека до скончания его дней, о сынок, - сказал Хабрур ибн Оман, опустив голову и вздыхая, как если бы он похоронил всех мужчин своего рода. - Нельзя исправлять все его ошибки еще до того, как он осознает их. Нельзя предостерегать его о каждой опасности, как это делал ты, иначе он сам не научится угадывать опасность. И нельзя беречь его гордость, как это делал все годы я, иначе его достоинство не закалится в испытаниях и в час поражения отчаяние и растерянность погубят его. Аль-Асвад не выдержал испытания - и в этом моя вина, о аль-Мунзир. Если бы я воистину относился к нему как к сыну, я бы не жалел его...
      - Был ли между вами разговор об этом? - быстро спросил аль-Мунзир.
      - Он спросил, почему я преподавал ему лишь ремесло воина и не преподавал ремесла царя, - отвечал наставник. - Ему стыдно было глядеть мне в глаза, а мне стыдно было глядеть в глаза ему, клянусь Аллахом! И я понял, что наилучшим для меня было бы умереть, чтобы он знал - никто больше не успокоит его, когда он в ярости, и никто не станет исправлять обстоятельства, которые он испортил! Ему тридцать лет, о аль-Мунзир!
      - Мне почти столько же, - сказал Джабир. - Я старше его на восемь месяцев.
      - Но тебя я никогда не берег и не щадил.
      - Клянусь Аллахом, это так. И ты, сам впав в отчаяние, решил, что наилучшее для тебя - уехать из Хиры так, чтобы след твой затерялся?
      Хабрур хотел было ответить, но тут из темноты раздался грубоватый голос.
      - О аль-Мунзир, кого это принесли ифриты и шайтаны к нашей стоянке? осведомился Джеван-курд, широкими шагами направляясь к костру. - Долго ли нам охранять верблюдов за холмом, как будто мы бедуинские старцы? Может быть, нам еще поискать на этих холмах сморчков или изловить ящерицу, чтобы зажарить ее? Если этот человек - из друзей, то почему ты не подал нам знака?
      Тут Джеван-курд оказался достаточно близко от огня, чтобы увидеть и опознать великолепную бороду Хабрура, волнистые волоски которой играли в свете костра медным блеском.
      - О аль-Мунзир, где ты взял его? - изумился курд. - Точно ли это - он? Эй, человек, встань, чтобы я разглядел тебя! Ты или Хабрур ибн Оман, или сам шайтан!
      - Клянусь Аллахом, это же Джеван-курд! - отвечал, вскакивая, Хабрур. О аль-Мунзир, как попал сюда этот посетитель базаров и вымогатель подарков у купцов? О Джеван, здесь ты не добудешь даже оческа пакли для своего харима!
      - О аль-Мунзир, разве премудрые, богобоязненные и искушенные в науках старцы странствуют в одиночестве по ночам? - завопил Джеван-курд, хватая Хабрура за плечи и яростно встряхивая, чтобы убедиться, что это - раб Аллаха из сынов Адама, а не бесплотный дух.
      - О аль-Мунзир, я оставил этого человека в комнате, которая была похожа на купеческую лавку, и он перекладывал с места на мсето отрезы шелка и покрывала, стараясь поделить их между женами поровну, и ему не хватало для расчетов пальцев рук, так что он попросил меня предоставить свои пальцы! - Хабрур ибн Оман воздел к ночному небу две растопыренные пятерни. - Клянусь Аллахом, меньше всего на свете ожидал я увидеть его здесь! О Джеван, а кто же будет ездить у стремени аль-Асвада?
      - О Хабрур, а кто будет читать ему поучения?
      Аль-Мунзир, вскочив, переводил взгляд с Джевана-курда на Хабрура и с Хабрура - на Джевана-курда. Он не мешал им пререкаться, но когда они задали друг другу вопросы, ответить на которые было бы затруднительно, он громко расхохотался, причем трудно было заподозрить, что сделано это с умыслом, и обнял спорщиков за плечи.
      - Тише, тише, о друзья Аллаха! Вы разбудете всю живность на расстоянии в сто фарсангов!
      Чтобы слова эти прозвучали убедительнее, он еще крепко хлопнул по спинам их обоих.
      И тут произошло изумительное.
      Джеван-курд подпрыгнул на двух ногах, потом - на одной левой, задрав правую насколько позволил живот, и ударил правой пяткой оземь, и снова подпрыгнул, пришлепывая ладонями по шее Хабрура и по плечу аль-Мунзира.
      Они отшатнулись - и увидели самый удивительный пляс, какой только мог изобрести совсем ошалевший от событий курд. Он завертелся, подпрыгивая на одной ноге, словно дервиш из суфиев, и белая джубба завилась вокруг него, и руки в широких рукавах взлетали, помогая плясуну сохранить равновесие.
      Вдруг он остановился, чуть присев, и обвел взглядом всех, стоявших у разгоравшегося костра, - Хабрура ибн Омана, смеющегося аль-Мунзира, оскалившего зубы Абу-Сирхана, и черного зинджа аль-Куз-аль-Асвани, чей рот, и без того вечно полуоткрытый, сейчас растянулся до ушей, и невозмутимого аль-Катуля, и Абу-ш-Шамата, застывшего с бурдюком в руках.
      - Ко мне, о любимые! - позвал он. - Аллах дал нам соединиться - и это прекрасно!
      И они откликнулись, и положили руки друг другу на плечи, и пошли, приплясывая и вскрикивая, вокруг огня, и ускоряли вращение своего круга, и приняли в него всех, и если даже джинны, обитатели пустынных колодцев, выглянули бы на этот шум, круг разомкнулся бы, чтобы принять их.
      Это была мужская пляска, и они предались ей, чтобы не говорить друг другу слов о совместном пути, и о верности, и о достоинстве, и не давать клятв - ибо сказано: Аллах не взыскивает с вам за пустословие в ваших клятвах, но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца.
      И они своей пляской возблагодарили Аллаха за то, что приобрели в эту ночь их сердца.
      * * *
      - О звезда, у тебя нет причин для беспокойства! - уверенно сказал Хашим. - Похоже, эти люди вовсе не знают, где находится этот самый Пестрый замок. Посмотри, куда мы заехали! Клянусь псами, это же совершенно дикие края, и я не удивлюсь, если мы встретим здесь наснасов.
      - А кто такие наснасы, о дядюшка? - спросила Джейран.
      - Это люди, у которых только полголовы, один глаз, одна рука и одна нога, - уверенно объяснил Хашим. - И они живут в местности, называемой Вабар.
      - А рот, о дядюшка? Разве у них только половина рта? - удивилась девушка. - Как же это возможно?
      - Половина рта? Клянусь собаками, я не подумал об этом! - воскликнул старик. - Ты, как всегда, видишь недоступное нам, смертным, о звезда!
      Джейран вздохнула. Хашим явно излишествовал в своей вере...
      Уже много дней продолжался их путь, и все яснее становилось, что Барзах заблудился. С одной стороны, это радовало - не найдя Пестрого замка, путешественники повернули бы коней и верблюдов назад, и Джейран избавилась бы от необходимости брать приступом загадочную горную твердыню. С другой стороны, ей было неловко - ведь она и Хашим взяли большие деньги у Шакунты и Барзаха не за то, чтобы сопроводить их в странствиях туда и обратно.
      И потому, когда она жаловалась Хашиму на обстоятельства, ему всякий раз приходилось угадывать, опасается ли она браться за непривычное и опасное дело или же боится, что придется возвращать деньги, которые мальчики уже считают своей добычей.
      - А что это за местность под названием Вабар? - поинтересовалась Джейран.
      - Это область, примыкающая к землям племени Ад, и она была подобна цветущему саду, - охотно, хотя и несколько удивленно объяснил Хашим. По его мнению, звезда, взирающая на семь климатов с небес, должна была знать
      такие простые вещи. - А после гибели адитов Аллах поселил там джиннов, а людей превратил в наснасов, и сделал также... О звезда! Ты права, а я глупец! Ведь это деяние приписывают Аллаху - а значит, лгут! И нет никаких наснасов! Посуди сама, о звезда, человеку создать такое чудище не под силу, а Аллах - лживое измышление. Стало быть - нет никаких наснасов! О звезда, когда же я научусь отличать истинное от ложного?..
      В то время как Хашим в очередной раз убедился в отсутствии Аллаха, ехавшие в середине каравана Барзах и Шакунта тоже пытались определить, в какую местность они угодили.
      - Ты напрасно называешь меня врагом Аллаха, о владычица красавиц! Если мы хотим попасть в земли, где поселились огнепоклонники, то едем совершенно правильно!
      - Что-то я не слышу в твоем голосе уверенности, о Барзах! - отвечала Шакунта. - И ты говорил, что по ночам там горят священные огни, а мы ни одного огня еще не видели.
      - Возможно, для огней уже построили храмы, и лишь поэтому мы их не видим, - подумав, сказал Барзах.
      После всех неудачных попыток справиться с конем он пересел для верблюда и ехал с наименьшим ущербом для тех сокровищ, что оставил ему отец. Шакунта, прекрасная наездница, тоже пересела на верблюда - очевидно, чтобы находиться рядом с Барзахом и отравлять ему все дни и часы путешествия.
      - Когда мусульмане захватили земли, где жили огнепоклонники и принялись обращать их в ислам, то некоторые приняли веру пророка, иные остались при своей старой вере и были обременены особой податью за это, унизительной для них, а были еще и такие, что взяли священные огни и унесли их. В тех местах, где они поселились, сперва было не до строительства храмов, и они устроили огни на открытых площадках, - продолжал он. Собственно, так они поклонялись огню изначально, и об этом писал Абу-Зейд аль-Балхи, и лишь потом они научились ставить над огнями двойные купола и стали ухаживать за ними при помощи сухой древесины тамариска, подкладывая ее серебряными щипцами и закрывая при этом рот, чтобы не осквернить священный огонь своим дыханием. И огни у них носили имена, и один из самых древних назывался Аташ-Бахрам, а раньше в тех храмах поклонялись каменным изваяниям, и они...
      - Ты уморил нас своей ученостью! - воскликнула Шакунта. - Если ты такой
      мудрый, то скажи мне, что это там за строение?
      Она указала рукой туда, где на расстоянии десятка фарсахов простиралась цепь гор со светлыми вершинами, а на их фоне виднелся холм возможно, насыпанный вручную, и этот холм венчала широкая и приземистая башня.
      - Откуда мне знать? Разве я каменщик, чтобы разбираться в строениях? обиженно проворчал Барзах.
      - Ко мне, о предводитель! - крикнула Шакунта.
      Джейран повернула коня и подъехала.
      - Что прикажешь, о госпожа?
      - Пошли своих айаров узнать, что там за башня, - был приказ. - И если в ней живут люди - пусть скажут, имеется ли в этих краях Пестрый замок, или же мы понапрасну тратим время!
      - На голове и на глазах, - с легким поклоном отвечала Джейран. - Ко мне, о Бакур, о Вави!
      Юные всадники направили к ней коней, а она, чтобы не смущать Шакунту и Барзаха странной беседой, двинулась им навстречу.
      - Внимание и повиновение, о звезда! - обратился к ней Вави, второй по старшинству среди мальчиков, хотя полагалось бы самому старшему, Бакуру.
      - Видите ли вон ту башню? - спросила Джейран.
      - Видим, о звезда! - дружно ответили оба и переглянулись. По их простодушным улыбкам девушка поняла, что им и самим не терпится съездить туда и узнать, что это за сооружение.
      - Отдайте свои остроги хотя бы Каусаджу и поезжайте туда, - велела она. Если там живут люди, не вступайте с ними в переговоры, предоставьте это нам. А если башня пуста, осмотрите ее и скажите, годится ли она для ночлега.
      - А на что мы способны без наших острог? - осведомился Бакур. - Чем мы будем отбиваться, если на нас нападут? Клянусь собаками, мы не поедем без оружия!
      - Когда вы научитесь подвязывать остроги к ноге, как бедуины подвязывают копья, тогда и будете скакать на конях с острогами. Я не хочу, чтобы мои люди теряли на скаку оружие! - по лицам мальчиков Джейран поняла, что они осознали справедливость упрека. Правда, остроги теряли вовсе не эти двое, а Дауба и Ханзир, но ведь все они считали себя "ее людьми" и все были готовы ответить за оплошность товарища.
      - У вас есть джамбии. Для того, чтобы отбиться от пеших, этого довольно, а от стрел вас бы и остроги не спасли. И не смейте брать с собой псов! Возможно, здешние жители их не любят, - добавила Джейран.
      Мальчики дружно вздохнули.
      - Скачите быстрее псов - и да пошлет вам вера счастливое возвращение! и она махнула рукой в сторону башни.
      Бакур и Вави подбоднули коней стременами, широкие рукава их белых джубб и концы головных повязок взвились - мальчики направились в конец каравана, чтобы оставить остроги, а затем понеслись туда, куда было приказано.
      Джейран, не приказав каравану останавливаться, следила за ними из-под руки.
      Она видела, как мальчики подъехали к башне и остановили коней. Затем они, видимо, посовещавшись, разделились и один стал объезжать сооружение справа, а другой - слева.
      - О безумцы! - проворчала Джейран. - А если там, за башней, их ждет засада? Ведь она как будто нарочно создана для дорожных грабителей и разбойников!
      Хашим, не следивший за всадниками, ибо зрение не позволяло ему этого, но внимательно наблюдавший за лицом своей звезды, негромко рассмеялся.
      - А разве дорожные грабители водятся в таких диких краях? осведомился он. - Клянусь собаками, они помрут с голода прежде, чем дождутся тут каравана!
      Из-за башни Вави и Бакур выехали уже вместе и принялись махать руками, призывая к себе Джейран.
      - Хотелось бы мне знать, что они там обнаружили, - сказала она. Поедем, о дядюшка, поглядим и мы.
      - Кажется, я знаю, чего они там не обнаружили... - и Хашим первым направил коня к башне.
      - О Ситт-Шакунта, никто, кроме меня, не разберется в этом деле! крикнула Джейран, за время пути привыкшая за всеми распоряжениями обращаться лишь к Ястребу о двух клювах, и обращаться именно так - с почтением. - Я поеду и посмотрю, что там такое! Ко мне, о Чилайб, о Джарайзи!
      Она с умыслом позвала самых младших - они больше прочих обижались, если звезда слишком долго не уделяла им внимания.
      - Поскорее поезжай и поскорее возвращайся! - отвечала Шакунта.
      Подождав мальчиков, Джейран вместе с ними нагнала Хашима и к башне они подъехали уже вчетвером.
      - Насколько я поняла, людей вы тут не нашли, - сказала Джейран Бакуру. Давайте спешимся и войдем в башню.
      - О звезда! .. - хотя отвечать должен был Бакур, но первым заговорил, разумеется, Вави. - Мы недостойны лечь под ноги твоим псам - мы не нашли входа в эту башню!
      Джейран задумалась - и вспомнила, как она карабкалась по горам, убегая из мнимого рая.
      - Может быть, вход расположен выше человеческого роста? - спросила она. Вы же выросли в таком месте, где нет высоких каменных зданий, которые их владельцы должны оборонять от врагов, и вы не знаете, какими могут быть их входы. Успокойтесь, прохладите свои глаза - и поищем вместе.
      - О звезда! - пылко воскликнул Хашим. - Воистину - ты наша звезда и ты приведешь нас ко многим победам во имя веры! Клянусь псами!
      - Да, как в Хире, - осадила его девушка. - Когда вся наша победа свелась к удачному бегству!
      - Поедем вокруг башни, - немедленно предложил лукавый старичок уже не страстным и восторженным, а обычным голосом. - Но сдается мне, что и наверху мы входа не увидим.
      Хашим оказался прав. Ни дверей, ни окон, ни даже дыр, достаточных для того, чтобы пролезла кошка, в башне не оказалось. А между тем это было творение рук человеческих - камни как раз такой величины, какие под силу таскать людям и ослам, а наверху - кирпичный парапет с несколькими щелями, которые могли бы служить бойницами.
      - Что же это за творение, о дядюшка? - озадаченно спросила Джейран. Неужели туда ведет подземный ход?
      Вдруг страшная мысль пришла ей в голову.
      - А если там обитают ифриты или мариды? - шепотом спросила она.
      - Прикажи мальчикам забраться наверх, о звезда, - попросил Хашим. Посмотрим, что они там найдут.
      - Скачи к каравану, о Чилайб, и прикажи, чтобы все заворачивали сюда! крикнула Джейран. - Как ты полагаешь, о дядюшка, не опасно ли здесь ночевать? И далеко ли может быть колодец?
      - Колодец близко - если я только верно понял назначение этой башни... задумчиво сказал старик. - Здесь непременно должна быть поблизости деревня... возможно, заброшенная и покинутая деревня...
      Караван остановился и сменил направление. Мальчики, убежденные, что никакой опасности не предвидится, бросили вьючных верблюдов и поскакали к башне наперегонки.
      - О Бакур, сможешь ли ты забраться наверх при помощи острог? спросила Джейран.
      Юноша запрокинул голову.
      - Здесь больше, чем три человеческих роста, о звезда, - отвечал он. Мы попытается - и да поможет нам вера...
      Вера помогла прислонить остроги к стене и взобраться по ним довольно высоко, но когда на плечи Бакуру встал Чилайб, вера не удержала их - и они свалились вниз, ушибив при этом локти и бедра.
      - У меня есть кое-что получше, чем остроги, - сказала Шакунта, наблюдавшая за этими действиями с высоты верблюжьего горба. - Где мои узлы и корзины?
      Привели верблюда, сняли нужную корзину и Шакунта, покопавшись, достала нечто, вызвавшее огромный интерес не только у мальчиков и Хашима, но и у далекого от воинских забот и забав Барзаха.
      Это была железная перчатка, сделанная точно по руке, и на пальцах имелись длинные когти.
      - Что это за вещь, о Ситт-Шакунта? - дрожащим голоском осведомился Хашим.
      - Эта вещь из Индии, а называется она "багнакх", - объяснила Шакунта. Ее можно надевать на руку, и тогда она используется в драке. А можно привязать к ней веревку, и пропустить через эти кольца, и тогда бахнакх поможет взобраться даже на очень высокую стену.
      - Каким же образом, о владычица красавиц? - спросил Барзах.
      - Нужно забросить бахнакх между зубцами, и потянуть, и дернуть за веревку - тогда когти сожмутся, и ухватятся за стену, и по веревке можно будет взобраться наверх, - объяснила Шакунта и повернулась к молчаливой Джейран. - Вам, айарам, полагалось бы знать такие вещи.
      - До сих пор у нас не было в этом нужды, - ответил вместо Джейран Хашим. - У кого к седлу привязана самая длинная веревка?
      - У меня, - отозвался Джахайш. - Вот она, о шейх.
      Бакур привязал веревку к багнакху так, как показала пальцем Шакунта, размахнулся и с первого же раза угодил между зубцами. Шакунта сама потянула за веревку, убедилась, что железная перчатка еще не падает, и дернула.
      - Теперь по ней может взобраться даже рыночный борец, о айары, презрительно сказала она, имея в виду и немалый вес борца, и его предполагаемую глупость.
      - А нужно ли нам брать приступом башню, которая выглядит столь подозрительно, о госпожа? Не задержит ли нас это по пути к Пестрому замку? - спросил Барзах.
      - Если бы мы знали путь к Пестрому замку, то не остановились бы возле этой башни, - отрубила Шакунта. - Где твои храмы огня, где твои огнепоклонники? Что здесь свидетельствует о проживании огнепоклонников?
      - Ничто, о Шакунта, - печально согласился Барзах.
      Хашим покосился на него, хотел что-то молвить, но воздержался.
      Тем временем Джарайзи скинул мешавшую движениям джуббу, забрался на плечи к Вави и оттуда уже полез по стене, упираясь в нее ногами. Бакур и Ханзир внимательно следили за ним, готовые в любой миг подхватить его.
      Добравшись до похожей на бойницу щели, Джарайзи ухватился руками за верх кирпичной кладки - и чуть было не сорвался, потому что кирпичи были просто плотно уложены, но не скреплены раствором. Те, что не выдержали прикосновения его руки, рухнули вниз, так что Бакур и Ханзир едва успели отскочить.
      - А что, если пнуть эту башню ногой? - спросила Шакунта. - Не рухнет ли она вся?
      - Нет, Ситт-Шакунта, она не рухнет, - сказав это, Хашим снова посмотрел на Барзаха, но тот опять не заметил странного взгляда. Казалось, Хашим ждал от Барзаха объяснения этого странного дела с башней.
      Джарайзи запустил руку в щель, откуда тянулась привязанная к багнакху веревка, и там уж ухватился основательно. Однако, заглянув через парапет, он едва не рухнул вслед за кирпичами.
      - Да хранят меня псы! Клянусь верой - это башня людоедов! И вот человеческие кости!
      - Куда ты завел меня, о порождение шайтана? - немедленно напустилась Шакунта на Барзаха. - Тебе непременно нужно, чтобы нас съели, а кости выбросили воронам? Теперь ясно, почему уже столько дней мы не видели по дороге ни одного творения Аллаха! Ты солгал мне, ты подкуплен врагами и солгал! Хорошо ли тебе заплатили за то, чтобы погубить меня, о Барзах?
      - Ради Аллаха, кто мог мне заплатить за это, о прохлада моих глаз? завопил Барзах, дергая за верблюжий повод с такой силой, что верблюд от боли едва не взбесился. - Ведь мы вместе расспрашивали купцов, и они указали нам направление к землям, куда еще при халифе аль-Мутаваккиле бежали сохранившие свою веру огнепоклонники, и мы ехали по их словам, не уклоняясь ни вправо, ни влево!
      - Сейчас ты сам помчишься на этом верблюде, ни уклоняясь ни вправо, ни влево, пока не скроешься из виду для нас и не появишься перед людоедами! зарычала Шакунта. - О враг Аллаха, да чтоб тебя не носила земля и не осеняло небо! Как это ты берешься служить проводником, когда не найдешь дороги в собственном доме от спальни к домику с водой?!?
      Чилайб осторожно дернул Хашима за рукав.
      - О шейх, этот человек - воистину враг Аллаха? - тихонько осведомился он.
      - Нет, о дитя, он просто из тех людей знания, которые не умеют применять книжную премудрость к обычной жизни, - объяснил Хашим.
      - Это к лучшему, - неожиданно прошептал мальчик. - Чтобы мы делали, если бы под знаменем врагов Аллаха собрались такие толстые и бестолковые люди?
      - О звезда, как мне теперь быть? - взывал сверху Джарайзи. - Нужно ли мне забираться сюда? Или эти кости нам ни к чему?
      - О дядюшка, я не понимаю, как могли попасть кости людей на вершину башни, куда не ведут лестницы, - с такими словами Джейран дернула Хашима за другой рукав. - Джарайзи прав - они нам ни к чему! Надо поскорее убираться отсюда!
      - Наоборот, о звезда, нужно забраться на башню и оттуда осмотреть окрестности. Клянусь псами, мы найдем поблизости деревню или даже две! возразил Хашим и обратился к висящему на стене мальчику: - О дитя, там, наверху, только кости, или есть еще и свежие трупы?
      - По-моему, свежих трупов нет, - заглянув в щель, сообщил Джарайзи. А если бы они были, мы бы тут вспугнули всех окрестных ворон!
      - Вот видишь, о владычица красавиц! - обратился Барзах к Шакунте, как будто она, сидя на верблюде у подножия башни, могла видеть человеческие костяки. - Здесь не живут людоеды! А если и жили, то давно покинули башню. Очевидно, кости остались с тех времен, когда в этих местах жили племена великанов, может быть, даже племя Ад, которым башня служила обеденным столиком, ибо сыны Адама...
      - Глупость этих слов простирается дальше границ Мисра! - возразила Шакунта, несколько успокоившись. - А где же они брали сынов Адама для своих трапез? Ты завел нас в такие места, где не то что Пестрого замка, а вообще человеческого жилища не отыщешь, а теперь затягиваешь нелепые разговоры и продлеваешь надо мной свои речи! Поворачивай караван, о предводитель айаров! Здесь мы ничего не отыщем!
      - А между тем мы уже в землях огнепоклонников, о звезда, - шепнул Хашим Джейран. - Но этот человек упорно не признает очевидных примет!
      - Почему ты шепчешь об этом? - осведомилась Джейран, также шепотом, хотя в нем и не было нужды - Шакунта громко ругала и кляла Барзаха, возводя его родословную к обладателям копыт и хвостов, а он жалостно оправдывался.
      - А потому, что я не уверен, что тебе хочется этого, - сказал хитрый старикашка. - Ты боишься зла от этой затеи для себя и для мальчиков, и ты предпочла бы вернуться...
      - Мы уже взяли у них деньги, о дядюшка, и должны выполнить свою работу, возразила девушка. - Немедленно объясни им, где мы находимся!
      Хашим колебался.
      - Подумай сам - что может угрожать мальчикам, если с ними - звезда? спросила тогда Джейран.
      Шакунта между тем призвала на голову Барзаха многие бедствия, немало этим повеселив всех мальчиков, кроме висевшего на стене Джарайзи.
      - Да будет позволено сказать мне, о госпожа, - внезапно заговорил Хашим. - Я полагаю, что мы уже достигли мест, куда скрылись не пожелавшие принять ислам огнепоклонники. И вот вам свидетельство, о почтенные!
      Он указал рукой на башню.
      - Что ты имеешь в виду, о друг Аллаха? - радостно осведомился Барзах.
      - Кости, что лежат на вершине этой башни, - и, пока Джейран не стала прилюдно упрекать его в безумии, Хашим торопливо продолжил: Предводитель нашего отряда молод и не знает того, что знаю я. А я беседовал с купцами и путешественниками, знающими обычаи огнепоклонников. Они не хоронят своих мертвецов в земле и не предают их огню, как это делается в Индии. Они строят вот такие башни, которые называются "дахма" и кладут на их вершины тела, чтобы птицы расклевали их, а солнце высушило кости.
      - Ты полагаешь, что это убогое строение и есть "дахма"? - спросил Барзах. - Я тоже немало читал про огнепоклонников, и знаю, сколько степеней посвящения имеют их жрецы, и знаю имена трех священных огней Адур-Анахид, Киркой и самый славный из них - Адур-Фарнбаг, и знаю также...
      - Горе тебе, замолчишь ли ты? - перебила Шакунта. - Что проку в твоих книгах, если ты не сумел опознать башню?
      - На рисунках она выглядела совсем другой, о госпожа! - оправдывался Барзах. - Она была высокой и красивой, а это же куча камней, которые как будто набросали взбесившиеся ифриты!
      - Разве может быть высокой башня, на которую не должны вести ступени? спросил Хашим, и столь явственно было удивление в его голосе, что Джейран поразилась ехидству "дядюшки". - Ведь огнепоклонники доставляют своих мертвецов наверх, лишь пользуясь приставными лестницами! Или в книгах об этом ничего не сказано?
      - А разве в книгах о вере должно говориться еще и о приставных лестницах? - вопросом же отвечал раздосадованный и опозоренный Барзах.
      - Каково твое мнение, о предводитель айаров? - не удостаивая его более взглядом, обратилась Шакунта к Джейран.
      - Я полагаю, что огнепоклонники жили здесь некоторое время назад, но ушли, о Ситт-Шакунта, - сказала девушка. - И их прогнали вовсе не воины ислама. Если бы это было так - мы нашли бы в этих землях и тех правоверных, которые пришли сюда вслед за войсками повелителей правоверных, и тех бывших огнепоклонников, которые приняли ислам. Их прогнало что-то другое...
      - Наш предводитель прав, - подтвердил Хашим. - Бывает, что старая дахма повреждается и выходит из употребления, тогда неподалеку ставят новую. Но эта еще вполне крепко стоит. Я полагаю, что Джарайзи должен залезть на кирпичную кладку и осмотреть окрестности.
      Мальчик, убедившись, что приказание не отменяется, осторожно перебрался через парапет и пошел вдоль него, стараясь не наступать на кости.
      Вдруг он поднес руку к глазам, хотя отличался остротой зрения.
      - Что ты там увидел, о Джарайзи? - крикнула снизу Шакунта.
      - Я увидел башни в горах! Они вон там, далеко-далеко!
      - Погоди, не слезай! - удержал его Хашим. - Посмотри внимательно есть ли у подножия гор заброшенная деревня, а если есть - не видишь ли ты на ее окраине каменного возвышения наподобие этой башни?
      - Может, это и деревня, - вглядевшись и подумав, - отвечал мальчик. Но возвышения я не вижу!
      - Ты имеешь в виду место, где горел священный огонь? - спросила Джейран у Хашима.
      - Да, о звезда. Мы должны убедиться, что здесь жили именно огнепоклонники - ведь этот человек говорил, что ночью возле Пестрого замка были видны большие священные огни. Если мы найдем места этих огней значит, стоит углубляться в горы и искать пути к тем башням.
      - Теперь слезай, о Джарайзи! - позволила Джейран, и мальчик охотно повиновался. - О Бакур, о Чилайб, скачите туда, где Джарайзи увидел что-то, похожее видом на заброшенную деревню. Если это так - не возвращайтесь и ждите нас.
      Мальчики ускакали и скрылись из виду.
      Выждав время, необходимое для того, чтобы они при желании могли вернуться, Шакунта распорядилась двигаться следом за ними. И вскоре Караван прибыл туда, где нашлись и пустые дома для ночлега, и колодцы, и даже каменная площадка со следами большого костра, которую обещал Хашим.
      Все говорило за то, что башни в горах принадлежат Пестрому замку.
      И когда наутро, перед самым рассветом, мальчики, поделившись на пары, ушли в горы, и Шакунта, и Джейран были уверены - они принесут хорошие новости.
      Вернувшись, мальчики рассказали, что если и есть на свете Пестрый замок, так это именно он, ибо его стены не одного цвета, а пятнистые. Они не могли установить, каков он в длину и в ширину, а по виду он как бы был слеплен из высоких круглых башен одного роста, стоявших вплотную одна к другой. По крайней мере, таковы были его стороны, доступные взору.
      Обнаружили мальчики и единственную горную тропу, что вилась между огромных камней, ведя к старому подъемному мосту, и лошадиные копыта пробили в ней ямки глубиной с кулак взрослого мужчины.
      Кроме того, они принесли стрелу.
      Хотя замок и стоял в уединенном месте, все же на стенах были расставлены часовые. Бакур, излишествуя в усердии, показался им - и едва успел соскочить с камня, на который по неразумию взобрался.
      - Клянусь псами, они подумали, что сшибли меня стрелой! - с немалой гордостью рассказывал он, показывая добычу.
      Хашим взял эту стрелу и внимательно рассмотрел наконечник.
      - О госпожа, - обратился он к Шакунте, - мне хотелось бы испытать наконечник в горячей воде. Я чувствую, что мой палец прилипает к нему, и хотел бы понять, что это значит.
      Старик был на удивление немногословен и серьезен. Забрав стрелу, он поманил за собой Джейран, завел ее во двор пустующего дома, там они развели костер, вскипятили в котелке воду, подержали в ней наконечник, а потом вылили эту воду в миску.
      - Гляди, о звезда, вода изменила цвет и помутнела. Эти нечестивцы дали своим часовым отравленные стрелы, - предупредил Хашим. - Нужно объяснить это мальчикам. Будь осторожна и ты, заклинаю тебя верой!
      - Вот неприятная новость... - пробормотала Джейран. - В скверный час уговорились мы с этими людьми и взяли от них деньги...
      Однако отступать было некуда - и Джейран и Хашим занялись всем тем, чем, по их разумению, должны были заниматься айары, решившие проникнуть в неприступный замок.
      Они опять поделили мальчиков на пары и разослали их разведать многое не поступает ли в замок вода из горного ручья или водоема, куда собирается дождевая вода, не ведут ли к нему сверху козьи тропы, что можно увидеть, если взобраться на скалы, которые стоят хоть и почти вровень со стенами, однако довольно далеко от них.
      Они строго приказали мальчикам соблюдать осторожность - ибо им достаточно было одной отравленной стрелы со стен Пестрого замка, и не было нужды испытывать благосклонность Аллаха.
      - В каждом замке есть Врата предательства, - сказал Барзах, когда Джейран пришла к нему и к Шакунте с очередными новостями.
      Разумеется, Ястребу о двух крыльях предоставили самый большой из заброшенных домов и постарались сделать его как можно уютнее. Шакунта поселила Барзаха с собой, хотя опасаться его бегства, право же, не стоило, и донимала его на разные лады. Он же проявлял огромное терпение и участвовал во всех совещаниях с предводителями айаров, иногда говоря полнейшую чушь, но порой давая и ценные советы.
      На сей раз его слова показались Шакунте, Джейран и Хашиму очередной благоглупостью.
      - Если ты имеешь в виду маленькую дверцу, через которую уходят и приходят лазутчики, то мы ее еще не нашли. И я не удивлюсь, если подземный ход, прорубленный в скалах, ведет из замка прямо сюда, и пол под нашими ногами разверзнется, и оттуда полезут вооруженные люди, - отвечала Джейран. - А если ты говоришь о том предательстве, на которое способны люди, то ведь они не выходят из замка и нет возможности их подкупить.
      - Когда я разбирался с имуществом Салах-эд-Дина, то мне принесли также чертежи его замков и крепостей, потому что многие нуждались в починке, сообщил Барзах Шакунте. - А я люблю рассматривать рисунки, и на них я видел замки, подобные этому, и если бы меня наконец взяли с собой и позволили мне посмотреть на Пестрый замок вблизи, я бы увидел то, чего не видят наши айары! К тому же, я уже однажды был там, и я постараюсь вспомнить...
      - Молчи, ради Аллаха! - одернула его Шакунта. - Еси тебя взять к замку, то первое, что случится, - так это стрела застрянет в твоем толстом пузе, и ты будешь кричать и вопить, а потом обременишь нас своими похоронами!
      - Мой саван всегда при мне, - скромно сказал Барзах, прикоснувшись пальцем к тюрбану.
      Шакунта сверкнула на него злобным взором, но от препирательств воздержалась.
      - Если этого человека хорошо охранять, то от него, возможно, будет польза, - здраво рассудил Хашим. - Мы можем приставить к нему самых рослых и крепких из наших бойцов. И если он полезет куда не надо, они смогут преградить ему путь.
      - Его зрение таково, что он не разглядит минарета возле мечети, сообщила Шакунта. - Он сам говорил мне об этом! Мы зря потратим время, к тому же этот несчастный наверняка высунется таким образом, что получит стрелу в пузо. Так что он останется в лагере, а мы трое пойдем поглядим на Пестрый замок. Теперь, когда наши люди разведали все окрестности и козьи тропы, мы можем сделать это без лишнего риска.
      - На голове и на глазах, - отвечала Джейран. - Ситт-Шакунта права - мы пойдем втроем и возьмем с собой четверых бойцов. Не спорь, о Хашим, если ты в свои годы еще способен прыгать по камням, то этот человек в свои уже не способен.
      - Хотела бы я знать, на что он вообще способен, - загадочно буркнула Шакунта. - Даже если в нем на мгновение просыпается доблесть, то он сам так этого пугается, что от ужаса у него слюна высыхает!
      К великому удивлению Джейран и Хашима, Барзах смутился и покраснел едва ли не до бровей.
      Но тем не менее, когда небольшой отряд, состоящий из Бакура, Вави, Чилайба, Джарайзи, Джейран, Хашима и Шакунты, пешком двинулся в горы по направлению к Пестрому замку, Барзах объявился два часа спустя. И его спасло лишь особое благоволение Аллаха - Чилайб, заметив, что за ними как будто кто-то крадется, без всякого предупреждения выстрелил на шорох из лука.
      Если бы за отрядом действительно шел лазутчик из замка, то промах Чилайба лег бы пятном ржавчины на зеркало доблести айаров. Но Барзах сразу же завопил, признаваясь в своей глупости, и его подождали, и угомонили, и велели идти в середине отряда, чтобы уж быть под общим присмотром. И этот промах приняли, как незаслуженный дар Аллаха Барзаху.
      Таким образом восемь человек вышли к такому месту, откуда виднелась стена, которую они для себя назвали задней стеной замка. И принялись искать Врата предательства, которые Барзах считал непременными для всякого укрепления, из-за чего опять вышло немало пререканий.
      Утомленная вечными нападками Шакунты на Барзаха, Джейран отошла в сторону и взобралась чуть повыше. Стена замка была даже не перед ней, а скорее под ней, если только можно назвать стеной ряд тесно стоящих башен, почти лишенных окон, кроме угловых, имеющих высокие и узкие бойницы. И она подумала, что любой из крупных камней кладки, особенно внизу, может прикрывать собой лаз и сдвигаться по желанию обитателей замка.
      Она стала искать на крутом склоне, из которого вырастали башни, место, подобное плоской площадке, чтобы выходящий из стены человек не полетел кувырком вниз, в ров, утыканный острыми кольями.
      Вдруг ее внимание привлекло пятно - и она могла бы поклясться хоть собаками, хоть Аллахом, что оно возникло из глубокой трещины между камнями. Это пятно медленно двигалось вниз, но не прямо, а довольно извилисто.
      - О Аллах! - воскликнула Джейран. - Смотрите! Смотрите же!
      По стене Пестрого замка осторожно спускался ребенок в голубой рубашечке.
      Это был годовалый малыш, толстенький, в черных кудряшках. Он медленно искал неровности стены босыми ногами и продвигался так уверенно, как впору было бы горным пастухам, привыкшим гоняться за своими козами по кручам.
      Кто-то оборвал малышу подол и рукава нарядной шелковой рубашки, чтобы они не мешали движению. И та же рука направила малыша по той части стены, которая не была видна из бойниц более выдающейся, чем прочие, угловой сторожевой башни.
      Если бы ему удалось благополучно преодолеть стену, он должен был бы сойти по крутому склону, миновать ров с кольями, подняться еще по одному крутому откосу - и тогда уж оказаться среди тех, кто пришел за ним.
      - Тихо! Ни слова! - приказала Шакунта. - Или вы испугаете его, клянусь Аллахом! .. И он упадет...
      - Нет, он не упадет, - вдруг поняв, какая сила владеет сыном Абризы, возразила Джейран. - Он доберется к нам и никогда не узнает, как это у него вышло... Но если так... Если так - то он погиб! Клянусь Аллахом! Что же делать?
      Отчаяние на лице Джейран было столь очевидным и глубоким, что Хашим и Барзах раскрыли в изумлении рты, а Шакунта вдруг бросилась к ней и схватила за плечи.
      - Кто погиб, о доченька? - в великом беспокойстве Шакунта, потому что лицо Джейран сперва исказилось, потом окаменело. - Ради Аллаха, скажи, облегчи мою душу! .. Что еще за бедствия?..
      Никто не обратил внимания на странное это обращение - ведь все время пути Шакунта держалась с Джейран так, словно не знала о ее женской сути, хотя девушка этого и не скрывала, и была в меру любезна, как полагается вести себя с людьми, делающими для тебя дело за твои динары.
      - Горе мне, ведь если он не вынес ребенка из замка, а выпустил его одного, значит, сам он выбраться не может! Его найдут там - и он не сможет защитить себя! - в отчаянии, никого и ничего не слыша, продолжала девушка.
      - Да кто же, ради Аллаха?..
      - Хайсагур... - беззвучно произнесла Джейран.
      И никто не понял, что означает это слово.
      * * *
      Беглая царица Хиры Хайят-ан-Нуфус сидела в своей комнате, не желая видеть никого из приближенных женщин, даже самую преданую свою невольницу Махмуду. У царицы немилосердно болела голова, ломило в затылке и не поворачивалась шея. Такие неприятности случались всякий раз, как она устраивала ночной пир с кем-то из своих избранников, и, очевидно, это была изощренная кара Аллаха.
      Хайят-ан-Нуфус, скрывшись в Пестром замке, прежде всего вызвала к себе начальника стражников и обошла с ним дворы, стены, башни и даже караульню якобы затем, чтобы убедиться, что ей, царевичу Мервану и всем, кого она привела с собой, ничто не угрожает.
      На деле же она была полностью в этом уверена, ибо люди в Пестром замке, по словам его владельца, жили лишь затем, чтобы присматривать за зданием и охранять его от диких животных, а более опасных врагов на подступах встретило бы полчище джиннов. У Хайят-ан-Нуфус не было оснований не доверять владельцу замка, с которым она была связана давними узами совместных дел, и смотр охране она устроила скорее затем, чтобы подыскать сильного и плотного мужчину, обладателя явных и скрытых достоинств.
      Но, поскольку сама Хайят-ан-Нуфус утратила немало из своей прежней красоты, то и полагалась она не столько на свои локоны, сколько на кувшины с крепким вином, куда еще добавлялись кое-какие снадобья. Сама она тоже их не чуралась, но после бурной ночи целый день приходила в себя, стеная и призывая на помощь Аллаха.
      Внезапно дверная занавеска отлетела в сторону, и на пороге появился юноша восемнадцати лет, прекрасный, словно сбежавшая из рая гурия, и гневный, словно разъяренный верблюд.
      Не говоря ни слова, он кинулся к Хайят-ан-Нуфус, опустился на колено, прижал ее к стене и приставил к ее шее прямой кинжал, такой острый, что, если приложить его к коже, он сам вонзается в тело.
      - Куда ты спрятала этого ребенка, о скверная? - спросил он. Немедленно верни ребенка, иначе твои козни обратятся против твоего горла, клянусь Аллахом!
      Женщина, узнав этого храбреца, подобного горящей головне, тихо ахнула.
      - Ты полагаешь, что мы не разгадали твоей гнусной игры? - продолжал юноша. - Ты все еще полагаешь, будто я не знаю, кто этот ребенок? Наше терпение иссякло!
      - О дитя, о Мерван! - заговорила Хайят-ан-Нуфус. - О каком ребенке ты говоришь? Я не прятала от тебя никаких детей! В Пестром замке для тебя нет закрытых дверей, и пусть начальник стражи прикажет рабам показать тебе все подземелья!
      - Я говорю о том ребенке, которого мы везли с собой, когда мы бежали из Хиры и прибыли в этот замок!
      - А разве ты не знаешь, в какой он комнате? Ты можешь пойти и посмотреть на него, когда тебе это будет угодно, клянусь Аллахом!
      Сказав это, Хайят-ан-Нуфус попыталась высвободиться из объятий сына.
      - Слова твои - от Аллаха, а деяния - от шайтана! - возразил царевич Мерван, вовсе не желая отпускать ее. - Я только что был в той комнате. Ребенка там нет! И твои невольницы клянутся, что ты вынесла его оттуда! Что ты скажешь на это, о скверная?
      - Я вынесла его оттуда?.. Ради Аллаха, зачем мне делать это? О сынок, убери свой нож, произошло какое-то недоразумение, и мы сейчас во всем разберемся! Мы пойдем и допросим невольниц...
      - Они скажут то, чему ты их научила!
      Мерван отступил - и Хайят-ан-Нуфус наконец смогла вздохнуть полной грудью.
      - Ты сказал мне правду, о любимый? - спросила она, опираясь о ковер и с трудом поднимаясь. - Ты не пошутил?
      - А для чего мне шутить с тобой? - вопросом же отвечал он. - Только из-за тебя и твоих затей мы сидим сейчас в этом замке и ждем, пока подойдет войско из Хиры, чтобы взять его приступом и убить нас! Ведь нас выследили, клянусь Аллахом, я сам видел со стены тех черномазых, что вытащили моего проклятого брата из-под топора палача!
      - О сынок, этому войску придется очень потрудиться, прежде чем оно обрушит хоть один зубец с самой низкой башни Пестрого замка! попытавшись изобразить беззаботный смех, сказала Хайят-ан-Нуфус.
      - Если бы это было так - ты бы не стала прятать ребенка!
      - Но я его не прятала, клянусь Аллахом! О дитя, о прохлада моих глаз, он действительно исчез?
      - Пойдем и убедимся!
      Взяв мать за руку, Мерван не повел, а потащил ее за собой следом, и они спустились по одной лестнице, а поднялись по другой, и пришли в башню, где две невольницы стерегли сына Абризы, и вошли в комнату, и увидели этих невольниц, сидящих в углу и промочивших слезами ковер. Это были Хайзуран и Сабиха, которые после беспутной жизни райских гурий оказались приставлены к ребенку.
      - О госпожа, вступись за нас! - с таким криком обе женщины кинулись к Хайят-ан-Нуфус. - Защити нас и обели нас перед своим благородным сыном, о Умм-Мерван! Расскажи ему, куда ты унесла ребенка!
      - О мерзавки, кто вам сказал, что я унесла этого ребенка? - кинувшись к ним, Хайят-ан-Нуфус ухватила обеих за косы. - Горе мне, вы посмели оставить его одного в комнате - и вот он пропал! Ступайте, обойдите весь замок! Он мог свалиться с лестницы, он мог упасть в колодец! О гнусные, вы покинули его ради шашней с мужчинами! Я прикажу раздеть вас, и подвесить вниз головой, и вам будут лить в фардж расплавленный свинец!
      - Прекрати эти вопли! Иначе все то, что ты сказала, я проделаю с тобой! крикнул Мерван. - Вы плохо сговорились, о скверные, о суки! Только что обе эти негодницы, и Хайзуран, и Сабиха, поклялись мне Аллахом, что ты вошла, и взяла на руки ребенка, и унесла, не сказав им при этом ни единого слова.
      - Что ты проделаешь со мной? - ушам своим не веря, переспросила Хайят-ан-Нуфус. - Какие это слова ты сказал своей матери? И в них - вся твоя благодарность за то, что я для тебя сделала?
      - А что ты сделала для меня? - огрызнулся возлюбленный сын. - Ты завезла меня в этот замок, откуда нам больше нет пути в Хиру!
      - О сынок, зачем нам теперь Хира? Недалек тот день, когда Великий шейх соберет своих верных, и провозгласит возвращение скрытого имама, и тебя посадят на белую верблюдицу пророка, и повезут по всем странам, населенным правоверными, и все преклонятся перед тобой!
      - Перестань повторять эти глупости, о матушка! Я верил тебе, пока ты не выдала себя! Если бы я и впрямь был скрытым имамом - тебе бы не было нужды похищать этого ребенка! Ты полагаешь, что Аллах и вправду лишил меня глаз и ушей?
      - Я не похищала его! - в отчаянии зарычала женщина. - Эти две дочери греха упустили его, пока спали с мужчинами!
      - Повтори свою клятву, о Хайзуран! - потребовал юноша.
      - Клянусь Аллахом, госпожа пришла... пришла и унесла ребенка, и мы спросили ее... спросили ее, когда она вернет его, потому что наступало время его кормить... Но она ничего не ответила! - стоя на коленях, ухватившись за полу фарджии Мервана и еле справляясь с рыданиями, воскликнула Хайзуран.
      - И сейчас я расскажу тебе, для чего ты это сделала, раз твоя память настолько ослабела, - отпихивая невольницу и кладя руку на рукоять торчащего за поясом кинжала, сказал Мерван. - Ты задумалась о том, что случится, если люди моего проклятого брата возьмут Пестрый замок. Ведь их лазутчики уже здесь, я узнал этих людей, да и ты их узнала! Ты поняла, что это неизбежно - и решила купить себе жизнь ценой жизни своего сына! Ведь Ади поклялся возвести этого ребенка на престол Хиры - и, обладая властью над ребенком, ты могла бы хорошо поторговаться с ним! Может быть, ты даже успела переправить его туда, вниз, к осаждающим!
      - Пестрый замок невозможно взять, его охраняют джинны! - отвечала Хайят-ан-Нуфус. - И скоро прибудет Великий шейх!
      - А раз его охраняют джинны, то зачем вдоль всех стен расставлены внизу и наверху лучники? И еще - раз его охраняют джинны, зачем тебе забирать ребенка! Ты взяла его лишь потому, что это было твоим единственным средством для спасения!
      - Клянусь Аллахом, я не брала его! - простонала женщина. - Эти отродья шайтана лгут, разорви Аллах их покров!
      Тут до них донеслись голоса и звон оружия. Оба, и сын, и мать, повернулись к двери.
      Вошли два черных раба с обнаженными ханджарами, оглядели помещение и встали по обе стороны дверного проема. Вслед за ними вошел человек во многих одеяниях из мягкой белой шерсти, как подобает человеку почтенному, из людей знания, не унижающему себя пестрыми одеждами.
      На нем был немалой величины тюрбан, конец которого, отпущенный подлиннее, прикрывал рыжеватую, мелкими колечками, бороду.
      Войдя, этот человек сразу же повернулся и дал знак тем, кто сопровождал его, остаться в коридоре.
      - О Великий шейх! - бросился к нему Мерван. - Знаешь ли ты, что натворила эта скверная?
      - Я знаю, что она уже натворила немало, о дитя, - отвечал старец. Говори. А ты, о ущербная разумом, помолчи! Довольно того, что из-за твоих безумств я бросил важные дела, и велел мариду нести меня сюда, и ты поставила под угрозу все наше великое дело! Говори, о сынок!
      - Вот две невольницы, и они подтвердят мои слова, - сказал Мерван.
      - Это хорошо, что их две, сам пророк пожелал, чтобы свидетельницы становились перед судьей попарно, и если одна собьется, другая ей подскажет, - одобрил тот, кого назвали Великим шейхом.
      - Значит, вы придаете больше веры словам этих распутниц, чем моим словам? - возмутилась Хайят-ан-Нуфус. - Я убью их, и Аллах простит мне это!
      - Запахни свою одежду, о женщина, - строго сказал Великий шейх. Разве не сказано в Коране: "О пророк, скажи твоим женам, дочерям и женщинам верующих, пусть они сближают на себе свои покрывала"? Ты не дозволена для нас - и мы не можем говорить с тобой, пока ты в таком непотребном виде!
      - Однако ты говорил со мной, когда я была в зеленых одеяниях Фатимы аз-Захры и с открытым лицом, о аш-Шамардаль! - возразила Хайят-ан-Нуфус. Тогда ты благодарил меня, о шейх, за то, что я совершила для тебя, и за дома и беседки, которые построила в той долине, и за девушек, которых купила, чтобы они ублажали праведников!
      - Те дни миновали, и ты не сумела удержать тех благ, что они сулили тебе, о женщина! - голос шейха делался все суровее. - Почему ты оказалась в Пестром замке? Разве не было у тебя иных путей? Разве я звал тебя сюда преждевременно? Своим глупым бегством ты раскрыла тайну Пестрого замка! Когда я прибыл сюда, то увидел неподалеку от него лагерь айаров! Для завершения всех бедствий нам здесь недоставало лишь айаров, и нет в нашей жизни ничего сладостнее, чем сражения с айарами! Они не могли сами найти этот замок, ибо его охраняют джинны! Они могли пройти сюда лишь следом за тобой!
      - О шейх, спроси меня! - взмолился Мерван, видя, что о нем забыли. Я, я расскажу тебе, как все вышло! А эти женщины подтвердят, если ты не позволишь царице их запугивать!
      - В Пестром замке можем запугивать, одобрять, награждать и наказывать лишь мы! - крикнул старец. - Мы здесь - и женщинам ничто не угрожает, клянемся Аллахом! Говори, о дитя.
      - О шейх, все началось, когда она случайно нашла Абризу! - воскликнул царевич. - Она ездила по городам в поисках красивых девушек и женщин для нашего рая, и ей рассказали об одной красавице, и она эту красавицу похитила, и вдруг оказалось, что ей попалась Абриза вместе со своим ребенком!
      - А кто такая Абриза? - осведомился шейх. - Ни у арабов, ни у персов, ни даже у зинджей женщинам не дают такого имени.
      - Это дочь франкского эмира, которая убежала с Ади аль-Асвадом, да поразит его Аллах! - объяснил Мерван. - Наш проклятый братец отправил ее в Хиру, и наш отец поселили ее в покоях харима, и я узнал о ее поразительной красоте, и овладел ею, и она родила ребенка.
      Шейх усмехнулся.
      - Ты воистину краток в речах, о сынок, - заметил он.
      - После того, как я вошел к ней, она убежала из дворца, и отыскала аль-Асвада, и он поселил ее в безопасном месте, а сам поклялся, что возведет ее сына на престол Хиры! Хотя он прекрасно знал, что наш отец назначил наследником меня, ибо я - от законной жены, а он - от черной наложницы! - продолжал царевич, которого при мысли о делах брата охватила ярость. - И эта женщина, Абриза, случайно оказалась в руках моей матери вместе с ребенком. И мать стала принуждать ее к разврату, чтобы опозорить ее в моих глазах!
      - О дитя, для чего мне это? - вмешалась Хайят-ан-Нуфус. - Нет у меня радости, кроме твоей радости, и я никогда не жалела денег, чтобы покупать тебе красивых невольниц, и все мои приближенные женщины были для тебя дозволены!
      - Абриза - не купленная невольница, и ты боялась, что ее место у меня может стать почетнее, чем твое место!
      - Горе вам, прекратите эти пререкания! - крикнул аш-Шамардаль, видя, что Хайят-ан-Нуфус собралась отвечать. - А вы, о женщины, говорите - так ли было на самом деле? Сперва скажешь ты, а ты - подтвердишь!
      Он высвободил из-под одеяний костлявую руку и указал пальцем на Хайзуран.
      - О господин, я свидетельствую - эта женщина, Абриза, действительно была похищена вместе с ребенком, и жила в той долине, но только была заперта в комнате без окон, и мы вместе с другими женщинами смотрели за ребенком, а это мальчик, подобный обрезку месяца! - быстро ответила Хайзуран.
      - Я подтверждаю это. Все так и было, клянусь Аллахом! - добавила Сабиха, не дожидаясь, пока палец будет нацелен на нее.
      - О шейх, ты не хуже всех прочих знал, что в комнате содержится женщина, которую я принуждаю к тому, чтобы стать одной из гурий! воскликнула Хайят-ан-Нуфус.
      - Ты не сказала мне только, что ее ребенок - сын царевича Мервана и родной племянник Ади аль-Асвада. Продолжай, о сынок! - и Великий шейх протянул руку к юноше.
      - Когда на долину напали люди аль-Асвада, она знала, что им нужны Абриза и ее ребенок, и если бы она сразу выдала им этих двоих, то нападающие ушли бы, не разорив нашего рая! Но она увезла с собой Абризу и моего сына, и уже одно это могло бы навести меня на размышления, - сказал Мерван. - По дороге на них напали, после чего пропала Абриза, но на помощь пришел Джубейр ибн Умейр, который в тех краях преследовал моего проклятого брата! И ему удалось захватить аль-Асвада, и встретиться с моей матерью, и он привез в Хиру всех - и мятежников, и мою мать, и ребенка. Потом аль-Асваду удалось спастись от казни благодаря тому самому отряду, который сейчас выследил нас, и он бежал прямо с помоста, и в тот же день привел в Хиру свое войско, которое сохранил для него еще один враг Аллаха - Джудар ибн Маджид. Он захватил Хиру - и тогда уже нам пришлось бежать. Скажи, о шейх, для чего она взяла с собой этого ребенка?
      - Я не могла оставить его аль-Асваду! - крикнула Хайят-ан-Нуфус. - Уж лучше бы я убила его своими руками! Ведь этот ребенок отнял бы у тебя трон, о дитя!
      - Нет, о шейх, она думала не обо мне! Она уже тогда предполагала, что аль-Асвад откроет ее убежище, и решила, что в таком случае все ее спасение - в этом ребенке! И мы прибыли в Пестрый замок, и рабы не успели повесить на стены ковры, как нас настигли люди аль-Асвада, те самые, что отбили его у палачей! И она поняла, что они послали гонцов за войском, и что замок будет осажден, и что ей и мне грозит смерть.
      - Я не прикасалась к ребенку! - Хайят-ан-Нуфус внезапно лишилась голоса и могла лишь хрипеть. - Я не трогала его и не выносила его, клянусь Аллахом!
      - Ей пришлось выбирать между сыном и внуком - и она предпочла внука, и купила им свою жизнь, а меня обрекла на смерть! О шейх, что за времена наступили, если мать обрекает на смерть сына? - теперь и царевич Мерван уже не говорил, а вопил, срывая голос. - Она спрятала ребенка где-то в замке, чтобы передать его людям аль-Асвада! Эта распутница будет торговаться с моим проклятым братом, и он дорого ей заплатит за ребенка, а меня он убьет! Но прежде я убью ее!
      Выхватив кинжал, царевич Мерван кинулся к матери, но черные рабы по знаку шейха схватили его за руки и за плечи. Он, вырываясь, осыпал Хайят-ан-Нуфус такими оскорблениями, какие наследнику престола, воспитанному утонченными наставниками, знать не положено.
      - О щенок арабской собаки, о гнусный! - напустился на него шейх. Закрой свой рот, иначе я велю забить его верблюжьим навозом! А ты, о развратница, объясни мне - зачем ты взяла с собой этого несчастного ребенка? Разве ты не поняла, что погоня будет не за тобой, а за ним? Ты не нужна аль-Асваду, и он был бы только рад, если бы посланные им всадники упустили тебя! А ребенок ему нужен! И ты знала это!
      Вдруг аш-Шамардаль поднес руку ко лбу.
      - Ты знала это, клянусь Аллахом! - повторил он. - А теперь говори - на основании чего ты предвидела, что людям аль-Асвада удастся найти твой след?
      - Я не брала ребенка! Клянусь Аллахом, я к нему не прикасалась! хрипела Хайят-ан-Нуфус, и вдруг, неожиданно ловким движением проскользнув между шейхом и черным рабом, дала сыну крепкую оплеуху. - Горе тебе, я сделала тебя наследником престола, я сделала тебя скрытым имамом, а ты позоришь меня и возводишь на меня напраслину!
      - Ты сделала меня скрытым имамом? А разве я не таков от рождения? Отпустите меня, о проклятые, я не буду ее убивать...
      - Не пускайте! - Хайят-ан-Нуфус схватила шейха за рукав. - Он убьет меня и погибнет сам!
      - О Великий шейх, разве не ты сказал мне, что во мне возродился скрытый имам, и мне предстоит править над всеми правоверными? - Мерван, пытаясь высвободиться, повернулся к старцу. - Разве все это - ложь?
      - Будьте вы оба прокляты! Я уже не знаю, что в этом замке - ложь, ибо вы все клянетесь Аллахом и все говорите разное! - воскликнул аш-Щамардаль. - А правда - лишь в том, что скоро тут будет все войско аль-Асвада! И замок нуждается в защите!
      - Разве его не защищают джинны? - спросила Хайят-ан-Нуфус. - А если они его не защищают - значит, это ты лгал нам все время!
      - Разумеется, покорные мне джинны охраняют замок! - подтвердил аш-Шамардаль, вовсе не желая рассказывать, как упустил марида Зальзаля ибн аль-Музанзиля. И он собирался добавить еще что-то, но его перебил необузданный Мерван.
      - Нет, ты мне ответишь, о дядюшка! - завопил он. - Я не расслабленный, что просит подаяния у стен больницы! Я, благодарение Аллаху, еще могу отличить кислое от соленого! Если я скрытый имам - то почему эта мерзкая, эта скверная не бросает с радостью Хиру и все, что в ней находится, чтобы следовать за мной? А раз она везет с собой ребенка, при помощи которого надеется договориться с новым царем Хиры, - то, выходит, она не верит в мое предназначение? И я - не скрытый имам? И все было напрасно - и наш рай, и то, что делалось для будущих воинов, и молитвы, и замыслы?
      - Сколько же лет ты лгал мне, о несчастный? - одновременно с сыном хрипела Хайят-ан-Нуфус. - Я отдала тебе то единственное, чем владела, а как ты распорядился моим имуществом? И ты же еще убедил меня, что поступил разумно, и что теперь я владею тем, что мне воистину необходимо! Горе тебе и горе мне!
      Слыша с двух сторон хрип и вопли, старец заткнул себе уши.
      - О Аллах, каких собеседников ты послал мне! И с этими крикунами я собрался творить великие дела! - воззвал он, обратив лицо к высокому потолку.
      При этом конец тюрбана скатился с бороды и его лицо стало видно полностью - сухое и злое лицо упрямца, с выпуклым лбом и выпуклыми блеклыми глазами, со светлыми бровями и жесткой курчавой бородой, которой не помешало бы знакомство с хенной - когда-то рыжая, она тоже как бы выцвела и имела жалкий вид.
      - Ради этих великих дел я отдала тебе единственного сына! А ты называешь меня распутницей и упрекаешь во лжи! - отвечала женщина. - Мы попали в этот замок, как в ловушку! Погибла я и погибло мое дитя!
      - Так он и тебя обманул? - изумился Мерван, уже не пытаясь отпихнуть черных рабов. - А я-то думал, что это ты всю жизнь всех обманывала! Вот оно, вознаграждение Аллаха!
      И долго еще они кричали, вопили и хрипели друг на друга, обвиняя и оправдываясь, а две невольницы, Хайзуран и Сабиха, глядели на них из угла, боясь дышать, а два черных раба, очевидно, плохо владеющие арабской речью, продолжали удерживать царевича, ибо иного приказа от своего повелителя не получили.
      Не дожидаясь конца этого бедствия, аш-Шамардаль вышел из помещения и проследовал в ту башню, где жил во время своих наездов в Пестрый замок.
      У входа его встретил черный невольник.
      - О господин, что нам делать с теми двумя, которые прибыли вместе с тобой? - спроси он. - Оба они лежат без памяти в твоих комнатах, и мы боимся за их жизнь.
      - Один из них - цирюльник, и он будет находиться при нас, - решил аш-Шамардаль. - Клянусь Аллахом, в этом обезумевшем замке недоставало только болтливого цирюльника! Второго, горбуна, отнесите в казармы, где живут мюриды, и покурите перед его носом жжеными перьями. Когда очнется, скажите ему, что Аллах переменил его судьбу и близится время, когда от него потребуется служба делу скрытого имама. Цирюльника мы приведем в чувство сами!
      Но, войдя в помещения, аш-Шамардаль менее всего торопился позаботиться об Абд-Аллахе Молчальнике.
      Он достал из устроенного в стене тайника шкатулку и раскрыл ее.
      На дне этой великолепной, из черного дерева, отделанной вставками из перламутра шкатулки лежали два дешевых медных кольца, из тех, что носят лишь черные рабы в небогатых домах.
      - Горе мне, это - последние... - пробормотал мудрец. - Горе мне, как же все это вышло?
      Он достал из-за пазухи черное ожерелье.
      - И от этого талисмана мне нет никакой пользы... Ибо камни в нем женского рода! И бронзовый пенал ас-Самуди пропал бесследно - а ведь он наверняка повелевает каким-то джинном, и я, если хорошенько постарался бы, разгадал бы его тайну... Как же теперь быть?
      Аш-Шамардаль сел на ковер и крепко задумался, опустив голову и упершись бородой в грудь. Когда же он выпрямился, то сухое лицо упрямца исказила кривая и малоприятная улыбка.
      - Еще не все потеряно, клянусь Аллахом! - сказал аш-Шамардаль. Немало крови придется им пролить, прежде чем Пестрый замок попадет в их гнусные руки!
      * * *
      - Воистину, блаженство хаммама может сравниться лишь с райским! мечтательно сказал Джеван-курд, растянувшись на лежанке-суфе. - И как это прекрасно - после долгого пути распарить все кости...
      - И срезать мозоли... - отвечал с другой лежанки Хабрур ибн Оман.
      Его борода была завернула и закутана в порыжевшие от хенны тряпки.
      - А растирание? Вы забыли о пользе растирания, о друзья Аллаха! напомнил с третьей лежанки Джабир аль-Мунзир. - И ведь мы еще не скоро сможем посетить такой хаммам!
      Все трое отдали себя во власть умелых банщиков - и, надо признаться, те растирали их, и сгоняли с них грязь катышками, и долго возились с ними, прежде чем их кожа засверкала чистотой.
      - Чтоб тебя не носила земля и не осеняло небо! - услышали вдруг они возмущенный голос с какой-то из отдаленных лежанок. - Что это ты нападаешь на мои бока, словно курд на паломников? Убирайся отсюда, о гнусный банщик, и дай нам отдых от своего зла! Разве так содержится образцовый хаммам? Твоя горячая вода недостаточно горяча, а твоя холодная вода лишена свежести и аромата! Что ты кладешь в кувшины с охлажденной водой - ишачий помет? А твои покрывала - ты вытирал ими ноги городским нищим? Клянусь Аллахом, будь у меня время - я купил бы этот хаммам и научил вас всех, как нужно принимать и ублажать посетителей!
      - Слушайте, слушайте! - развеселился Джеван-курд. - Сейчас этот бесноватый подерется с банщиком! Вот это будет развлечение! Ради Аллаха, не мешайте им подраться!
      - Сказано: а кто простит и уладит, воздаяние тому у Аллаха, - одернул искателя развлечений Хабрур. - Я пойду и погляжу, что там творится.
      Он отстранил банщика, встал, поправил во избежание позора набедренную повязку и, придерживая закутанную бороду, ушел туда, где за пеленой пара продолжал ругаться и обучать банщиков их ремеслу незримый посетитель.
      Джеван-курд и аль-Мунзир приподнялись, чтобы лучше слышать, но слов своего старшего товарища они не разобрали. Зато ответ на них был вполне внятен - бесноватый, которому удалось сбежать от родственников и забрести в хаммам, обозвал кого-то арабской собакой, и это вполне могло относиться к Хабруру.
      - Идем, ты был прав, о друг Аллаха! - обратился аль-Мунзир к Джевану, соскакивая с суфы. - Нужно было дать банщикам возможность поколотить этого несчастного! Но и теперь не поздно!
      Они поспешили туда, куда неторопливо проследовал Хабрур, и увидели такое зрелище.
      На краю большого водоема стоял человек неслыханного вида. Черные с легкой проседью волосы стояли у него на голове дыбом, так что голова сделалась, как у разъяренного ифрита, и величиной она вместе с волосами была, словно корзина в лавке зеленщика. Узкая белая повязка, стянувшая виски, делала его еще страшнее. Он был высокого роста и худой, но жилистый, и кое-где на его теле виднелись прямые шрамы, как от удара ханджаром.
      Этот человек потрясал покрывалами, которые банщик, очевидно, накинул ему на плечи, когда вводил в парильню хаммама. И если бы аль-Мунзиру или Джевану-курду пришлось изображать в трактате о повреждениях разума безумца, то лучшего, чем этот, они не нашли бы во всех землях правоверных.
      Аль-Мунзир знал по опыту, что его широченные плечи и огромный рост приводят к смирению даже самых буйных крикунов, если обладатель плеч и роста сурово сдвинет брови. Потому он вышел вперед и встал перед шумным посетителем хаммама так, как, очевидно, встал в сказке перед глупым рыбаком выпущенный им из кувшина свирепый джинн.
      - Чего тебе нужно, о молодец? - прервав свои возмущенные вопли, обратился к нему крикун. - Что ты стоишь и смотришь на меня глазом умаляющим? Может быть, ты еще заговоришь со мной речью уничтожающей, как этот обладатель крашеной бороды?
      Он указал пальцем на Хабрура ибн Омана.
      - Как говорят арабы, верблюд, домогавшийся рогов, лишился ушей, отвечал на это аль-Мунзир, несколько удивленный тем, что его рост и плечи не произвели должного впечатления.
      - Ты рожден ничтожным глупцом и жалким трусом, ты боишься тронуться в путь темной ночью и прячешься в шатре в жаркий полдень! - на сей раз подобный ифриту посетитель хаммама завел речь, хоть и гнусную, но подобающему детям арабов.
      - Я отважнее и доблестнее тебя и твоего отца, я гораздо выносливее в ночном пути, когда от холода дрожат даже звезды, и я смелее углублялся в полуденные долины, опаленные зноем! - с подобающей яростью произнес аль-Мунзир, предвидя увлекательное состязание в ругательствах, проклятиях и тому подобных славословиях.
      Почуяв, что перед крикуном уже не бессловесный банщик, а равный противник, прочие посетители хаммама стали, сползая с лежанок, стягиваться к месту склоки.
      - О аль-Мунзир, не причиняй ему вреда, - попросил Хабрур. - Разве ты не видишь, что он не отвечает за свои слова?
      - Горе тебе, как это я не отвечаю за свои слова? - повернулся к нему склочный и сварливый собеседник Джабира. - Ты сам не отвечаешь за свои слова, и твой отец не отвечал за свои слова, и твой дед не отвечал...
      - Ради Аллаха, замолчи! - подступил к нему Джеван-курд, которому это словесное состязание вовсе не понравилось. - Или я брошу тебя в водоем на посмешище всему хаммаму!
      - Клянусь Аллахом, от твоих слов во мне прибавилось огня к огню! отвечал ему этот человек, подобный свирепому ифриту. - Сейчас посмотрим, кто кого сбросит в водоем!
      И он, слегка присев и разведя руки, пошел на Джевана, явно готовясь схватиться с ним, как это делают рыночные борцы.
      - О Джеван, ты потеряешь в схватке набедренную повязку, и не он станет посмешищем, а ты! - удержал за плечо товарища аль-Мунзир. - Наше достоинство не потерпит урона, если мы откажемся от драки с бесноватым. Разве ты хочешь, чтобы хозяин хаммама послал за городской стражей и нас вывели отсюда с позором?
      - С чего это я должен посылать за городской стражей? - высокомерно осведомился подобный ифриту.
      Аль-Мунзир и Хабрур переглянулись.
      - О правоверные! - обратился Хабрур к полуобнаженным мужчинам, столпившимся вокруг. - Мы - чужие в вашем городе! Разве этот человек хозяин хаммама?
      - Нет, разумеется, клянусь Аллахом! - первым отозвался весьма почтенный старец. - Я посещаю этот хаммам уже тридцать лет, и знал всех его хозяев поочередно. Но я впервые вижу этого человека.
      - И мы впервые видим его! - подтвердили все прочие.
      Самозванец потер рукой лоб.
      - Горе мне, это не мой хаммам... - пробормотал он.
      - Да это же гашишеед! - вдруг догадался кто-то. - Он одурманен и сам не понимает, что говорит!
      - Разве те, кто потребляет гашиш, лезут в драку? - возразили ему. Они предаются своим видениям! Вот сейчас ему кажется, будто он хозяин хаммама! ..
      Воспользовавшись тем, что возник спор о повадках и обычаях гашишеедов, Джеван-курд зашел за спину самозванцу и приблизился к нему настолько, что смог его обнюхать. Сделав из этого кое-какие выводы, он за спинами спорящих вернулся к аль-Мунзиру.
      - Гашиш тут ни при чем, и ни одна из пяти разновидностей банджа тоже, тихо сообщил он. - А виновато в этом бедствии плохое вино, знаешь, из тех вин, которые темные, точно ослиная спина, и горе виноторговцу, продающему людям такой товар. Не кислое оно, а перекисшее, и вкуса его не выдержит и самый неприхотливый бедуин, и бурлит оно в кувшине, точно ветры в брюхе! Очевидно, этот человек не нашел ничего лучшего - ведь тот, кто хочет выпить хорошего виноградного вина, должен знать, где его взять, а он тут, судя по всему, чужой.
      - Хотя он и ведет себя, точно бесноватый, нужно присмотреть за ним, пока он не придет в себя, о любимые, - добавил, услышав эти слова, Хабрур ибн Оман. - Что, если мы уведем его отсюда? Ему на свежем воздухе непременно станет легче!
      - Я бы отвел его к цирюльнику! - и, очевидно, вообразив, как цирюльник будет брить голову самозванцу, Джеван-курд весело рассмеялся.
      Тут подобный ифриту встрепенулся. Опьянение не помешало ему расслышать слова Джевана-курда.
      - Да разве я не царский сын? - завопил этот диковинный человек. Разве в моем роду было мало воинов? Разве я не обязан растить длинные локоны, подобно воину, чтобы они лежали у меня на плечах в день битвы, а не брить голову, подобно купцу, который боится, что его в дальних странствиях одолеют вши?!
      И он, придерживая левой рукой набедренную повязку, правую воздел ввысь, к куполу над водоемом, и громким голосом произнес такие стихи:
      Я тот, кто всем известен в день сраженья, И джинн земной моей боится тени.
      Мое копье! Коль на него посмотрят Увидят там зубцы, как полумесяц.
      Услышав эту удивительную в устах полуголого человека похвальбу, окружающие дружно расхохотались.
      - О человек, реши сперва, кто ты - хозяин хаммама или отпрыск царского рода, - посоветовал ему аль-Мунзир.
      - А может быть, ты - вазир повелителя правоверных? - не удержался Джеван-курд, за всю свою жизнь не научившийся удерживать за зубами веселое словцо. - Может быть, ты - повелитель Чин-Мачина?
      - Повелитель Чин-Мачина? - переспросил самозванец, и вдруг его лицо озарилось восторгом узнавания. - И иранский шах? Да ведь они же подносили мне знатные дары - парчовые халаты и прекрасные ковры! Полосатые шелка и жемчужины - сколько захватит рука! И они мне вниманье дарили и так говорили: воистину у Аллаха есть рассказы слаще пирожного!
      Услышав еще и это поразительное хвастовство, посетители хаммама захохотали еще громче.
      - Истории о царевичах и красавицах! О терпящих бедствия! О влюбленных и разлученных! О погибавших и спасенных! - завопил, перекрикивая их с непостижимой легкостью, самозванец. - Сюда, ко мне, о правоверные!
      - Клянусь Аллахом, я знаю этого человека! - воскликнул вдруг аль-Мунзир. - Я бы и раньше узнал его, если бы не эти страшные волосы! О любимые, ведь это он спас меня от смерти в тот день, когда похитили эту проклятую, эту мерзкую, эту скверную и ее ребенка!
      Привлеченный гомоном, в парильню явился настоящий хозяин хаммама - и странно выглядел он в полосатой фарджии и высоком белом тюрбане среди мужей, у которых было прикрыто лишь то, что ислам велит прикрывать мужчине, - то, что ниже пупка и выше колена.
      - О правоверные, из-за чего этот шум? Ради Аллаха, что стряслось? громко вопрошал он. - Если из-за невежества моих рабов - то я завтра же продам их на рынке и куплю других, более искусных в банном деле, клянусь Аллахом!
      - Бесноватый проник в твой хаммам, о Абу-Али ад-Димашки! - наперебой отвечали ему развеселившиеся посетители. - И он будет расплачиваться при выходе не дирхемами, а историями о царевичах и красавицах!
      - Спаси и помилуй нас Аллах от подобного бедствия! - воскликнул подлинный хозяин. - Пусть рассказывает о чем угодно, но только за пределами моего хаммама!
      - Почему это я должен рассказывать истории за пределами хаммама? возмутился странный посетитель, забывший почему-то в этот миг о своем царском происхождении. - Клянусь Аллахом, я сейчас сяду на краю водоема, и примусь рассказывать одну из лучших историй, и правоверные перестанут мыться, и они будут слушать меня, так что проведут время в хаммаме до закатной молитвы в три раката! А те, кто хотел бы сюда попасть, так и останутся стоять у дверей, потому что хаммам уже полон! И ты лишишься прибыли, о глупец!
      - Пожалуй, если дать ему волю, он так и сделает, - негромко сказал Хабрур аль-Мунзиру.
      - И вот вам для начала история о сварливом старике! - шлепаясь на пол, заявил подобный ифриту. - Это короткая история, которая приведет вас в прекрасное расположение духа, так что вы охотно выслушаете вслед за ней и длинную!
      - Ко мне, о Али, о Маруф, о Дарфиль! - приказал хозяин хаммама. Простите меня, о правоверные, но этого человека придется вывести!
      - Рассказывают, что некий старик заболел, и ослаб, и родные его позвали к нему врача. Врач без промедления явился, и старик известил его, что жестоко страдает от ломоты в костях, - громким голосом начал рассказчик. - "Это у тебя от старости, о почтенный! " - сказал врач.
      Али, Маруф и Дарфиль, трое черных рабов устрашающего вида, торопливо сошлись с разных концов парильни. Очевидно, хозяин держал их для случаев, подобных этому.
      - "Еще меня донимает жжение в глазах, и покраснение век, и ослабение зрения", - сказал старик. "И жжение, и покраснение, и ослабение у тебя также от старости, о почтенный! " - определил врач, - с весьма лукавым видом, как бы не замечая опасности, продолжал рассказчик. - Слушайте, слушайте, о правоверные!
      - Говоришь, этот безумец спас тебя от смерти, о аль-Мунзир? Джевану-курду нужно было непременно удостовериться в этом, а когда Джабир кивнул, он, не дожидаясь военного совета, отделился от аль-Мунзира и Хабрура и стал огибать толпу таким образом, чтобы оказаться в тылу у троих черных рабов. Попутно он прихватил большой медный таз с водой, мутной от бобовой муки, оставленный в этой суете без присмотра.
      Хабрур и Джабир также, не сказав друг другу ни слова, расступились. Причем Хабрур ибн Оман со вздохом раскутал бороду и швырнул на пол рыжие тряпки.
      - "Великие беды доставляет мне, клянусь Аллахом, боль в спине! " добавил тогда старик. "И боль в спине у тебя, о почтенный, от старости", сообщил больному врач. "В горле моем кашель, и хрип, и бульканье, и прочие помехи, о врач! " - сказал старик...
      Рассказчик уже собирался поведать, что ответил врач, но двое черных рабов подхватили его под локти и поставили на ноги.
      Вставать и прерывать свою историю этому человеку, похожему на ифрита, вовсе не хотелось. Он подогнул ноги, чтобы не становиться на них, и повис на руках у рабов.
      - О друг Аллаха, прикажи своим рабам оставить в покое этого человека, обратился Хабрур ибн Оман к подлинному хозяину хаммама. - Мы заплатим за него, клянусь Аллахом, и пусть это дело будет улажено!
      - А кто ты такой, чтобы указывать мне, как я должен поступать в моем хаммаме? - осведомился разъяренный хозяин. - Да не даст Аллах тебе мира и да не продлит он твою жизнь!
      Едва успел он произнести это проклятие, как неугомонный рассказчик, заставив рабов склониться под своей тяжестью, внезапно ударил босыми пятками в пол, вырвался, оказался за их спинами и, пока они не успели разогнуться, ударом правой ноги в зад сбросил одного из них в водоем.
      - "И кашель, и хрип также происходят от старости, "- объяснил врач. И тогда старик возмутился, и привстал на своем ложе, и призвал свое семейство, и принялся ругать врача отборными словами! - воскликнул он. Аллах не допустит, чтобы моя история осталась без завершения!
      Видя, что на него надвигаются двое черных рабов, растопырив руки, чтобы схватить его и выкинуть из хаммама, он отбежал в сторону и вскочил на суфу, стоящую в нише. Оттуда ему уже было некуда деваться, но он, очевидно, знал, что делал, невзирая на вино, подобное цветом ослиной спине.
      - "О глупец и сын глупца, да не обрадует тебя Аллах! - завопил старик. Да не даст тебе Аллах мира и да не продлит он твою жизнь, о ослиный хвост, о верблюжья задница! Как это ты говоришь, что все мои болезни от старости? Те, кто тебя обучал, понапрасну брали деньги у твоих родителей, Аллах мне свидетель в этом! Ослом ты был, ослом ты и остался, и поистине глуп был тот, что возвысил тебя над другими в моих глазах! " вопил он сам не хуже того возмущенного старика. - Где вы там, о Али, о Дарфиль? Подходите - и вы услышите конец этой замечательной истории! Знаете, что ответил врач?
      Али, а может, и Дарфиль, кинулся, чтобы схватить его за ноги и стащить с суфы. Но рассказчик, сдернув с веревки, натянутой вдоль стены, мокрое покрывало, накинул его на голову черному рабу. А поскольку тот, чтобы ухватить его под колени, несколько нагнулся, то рассказчик, поставив ногу ему на плечо, а другую - на поясницу, пробежал таким образом по его спине и, избежав объятий второго раба, снова оказался на краю водоема.
      - "Ручаюсь вам, о правоверные, что и раздражительность его - тоже от старости! " - сказал врач! - крикнул он. - А теперь, о правоверные, дайте мне столько, сколько прикажет ваша щедрость!
      Посетители хаммама, не ожидавшие еще и такой наглости, прекратили галдеж. Раздался чей-то неудержимый хохот.
      - Что же вы смотрите, о люди, как эта арабская собака позорит вас всех? О взбесившийся пес и опаршивевший волк, сейчас ты увидишь, против кого обернутся превратности! - заорал хозяин хаммама.
      И в хаммаме началась драка, предания о которой передавали друг другу девять поколений банщиков!
      И полетели по воздуху деревянные сандалии наподобие скамеечек, и мочалки из пальмовых листьев, и тазы, и воздух, и без того туманный от пара, сделался вовсе невыносимым из-за бобовой муки, которую нападающие и обороняющиеся горстями бросали в глаза друг другу! И, поскользнувшись на зеленой глине, падали на пол и в водоем яростные борцы, норовя и в падении брыкнуть ногами противника! И хозяин этого взбесившегося хаммама получил от Джевана-курда полный таз грязной воды в лицо, а потом тем же тазом - по макушке, и в этом была ошибка доблестного курда, ибо тюрбан смягчил удар, и лучше бы ему было проделать это с кем-то из противников в головных повязках!
      Разумнее всех вел себя, как всегда, Предупреждающий. Предоставив Джевану-курду и Хабруру ибн Оману расправляться с толпой, он отогнал нападающих от рассказчика, и перекинул его через свое плечо, и бегом донес до чана с холодной водой, и сунул туда его голову, чтобы выгнать из нее хмель. А когда их настигли преследователи, то чернокожий великан, поднатужившись, поднял этот чан, оскверненный хмельной головой рассказчика, и запустил им в противников, и двоих из них сбил с ног.
      В это время Джеван-курд сцепился с человеком, не искушенным в искусстве
      борьбы, но страстно желающим повалить его. Он, разумеется, вывернулся из объятий - но забывший в пылу схватки установления ислама противник ухватился за его набедренную повязку и стянул ее с бедер и живота курда.
      Джеван застыл, как греческое изваяние, прикрывшись ладонями и согнувшись впридачу самым непотребным образом.
      - Ко мне, ко мне, о аль-Мунзир! - заголосил он. - Избавь меня от этого позора!
      С двух сторон поспешили к нему Хабрур ибн Оман, пришедший от побоища в мальчишески веселое расположение духа, и аль-Мунзир с мокрым покрывалом, а за ним - и рассказчик, встряхивавшийся наподобие мокрого пса. И все четверо соединилась, и позор Джевана-курда был прикрыт, хотя этому и мешал всячески хозяин того хаммама, натравливая на них своих черных рабов-банщиков и посетителей.
      Отбиваясь кулаками, путешественники из Хиры и спасенный ими рассказчик пробились в помещение, где оставили свою одежду, и, кое-как натянув на мокрые тела шаровары, выскочили за пределы хаммама, не расплатившись.
      - О враги Аллаха! Как же теперь быть с моей бородой? - Хабрур ибн Оман, кое-как намотав тюрбан на голову, запустил в бороду пальцы, а когда вынул их, то под ногтями было изобилие хенны. - Где я теперь промою ее? Ведь эта зловредная хенна будет сыпаться из меня на протяжении ста фарсангов!
      - И хозяин проклятого хаммама найдет нас по этому следу! развеселившийся еще до начала побоища Джеван-курд никак не мог угомониться. - Слушайте, слушайте! Ведь они там все еще сражаются, клянусь Аллахом!
      - С кем, о Джеван? - осведомился аль-Мунзир, крайне удивленный этим обстоятельством. - Ведь мы покинули поле боя!
      Все четверо, включая спасенного ими рассказчика, навострили уши.
      Драка в хаммаме действительно продолжалась.
      - Ради Аллаха, пойдем отсюда! - предложил Хабрур ибн Оман. - Еще немного - и они догадаются, что мы ушли, а они понапрасну молотят друг друга! О аль-Мунзир! В каком виде увели мы оттуда этого человека?!
      Действительно, рассказчик веселых историй, обликом подобный дикому ифриту, стоял посреди переулка в набедренной повязке. Будучи одолеваем опьянением, он соображал медленнее, чем Хабрур, Джеван-курд и аль-Мунзир, и когда они хватали свою сложенную одежду, этот человек не позаботился о своих вещах. Вот он и стоял в непотребном виде, разводя руками.
      - Мы увлекли его, как айары увлекают пленников из разграбленного каравана! - заметил Джеван-курд. - Нужно поскорее отвести его в хан, а там у нас найдется лишняя одежда. О любимые, разве ни у кого нет при себе джуббы?
      - Ты бы еще спросил, не взял ли кто из нас с собой в хаммам аба! отвечал Джабир аль-Мунзир. - Кто же ходит по городу в джуббе? Ради Аллаха, поспешим! Этот человек спас меня от смерти, но я чувствую, что он доставит нам множество хлопот!
      Окружив рассказчика, они заставили его идти быстрым шагом.
      - Потише, потише, о почтенные! - взывал он. - Вам хорошо, вы обуты, а я сбиваю ноги об эти гнусные камни!
      - Потерпи немного, сейчас мы придем в хан и для тебя наступит облегчение! - пообещал Хабрур. - Надо будет потребовать там горячей воды и привести в порядок мою бороду. Когда еще у меня будет возможность ее покрасить!
      - А что, часто ли ты в этом нуждаешься? - пыхтя, осведомился Джеван-курд, которому трудно было на коротких ногах поспевать за рослыми Джабиром и Хабруром ибн Оманом. - Нет ли средства выкрасить тебе бороду так, чтобы ты был надолго избавлен от этой заботы?
      - Она вырастает на полпальца в месяц, и если ты знаешь средство окрасить волос, который еще не вылез на поверхность, то, ради Аллаха, поделись с нами! - отвечал Хабрур.
      - Или продай это средство содержателям хаммамов! - посоветовал аль-Мунзир. - Хотя вряд ли они тебе хорошо заплатят. Им нужно, чтобы люди, красящие бороду, приходили к ним как можно чаще.
      - Если подобные тебе, о человек, будут приходить к ним часто, то в городах не останется хаммамов, - вставил рассказчик. - Я видывал в жизни сражения, но то, которое вы втроем учинили в хаммаме, изумило меня. Как это вы еще не снесли напрочь купола!
      - Стой, о человек! Мы пришли. Вот в этом хане мы остановились, и здесь ждут нас наши люди, - сказал Джеван-курд. - Клянусь Аллахом, я мчался быстрее дикого осла!
      Хабрур покосился на него, но не возразил.
      Они вошли в хан, и расположились в своих помещениях, и нашли там подходящую одежду для подобного ифриту рассказчика, и прежде всего дали ему длинную полосу шелка для тюрбана, ибо смотреть на его торчащие волосы более не желали.
      - Каковы твои обстоятельства, о человек? - спросил аль-Мунзир, когда они наконец уселись перед накрытой скатертью и погрузили пальцы в жирный пилав. - Прости, что не обращаюсь к тебе по твоему почтенному прозванию, но я ведь до сих пор не знаю ни твоего имени, ни происхождения.
      - Ты можешь называть меня, как и прежде, Саидом, но вот я уже не стану называть тебя Рейханом, - отвечал Салах-эд-Дин. - Удалось ли тебе найти ту красавицу, которую мы искали совместно, и ее ребенка? Удалось ли выяснить, по какой причине ее похитили? Ведь все это важно и для меня.
      - Да, мы нашли эту скверную! - воскликнул аль-Мунзир. - И бедствия, которые постигли нас ради нее, были неисчислимы!
      - Эта женщина, Абриза, спасла мне жизнь в пустыне после боя, возразил Джеван-курд, одновременно жуя плотный ком пилава, так что его усы и борода топорщились не хуже, чем шевелюра Салах-эд-Дина. - Если ты считаешь это бедствием...
      - Шайтан тоже иногда совершает добрые дела, - буркнул аль-Мунзир, коря себя за несдержанность языка. - Только из-за этой женщины и ее ребенка мы заехали сюда, о Саид!
      - А где она сейчас находится? - с большим интересом спросил Салах-эд-Дин.
      - Она живет в царском дворце Хиры, в роскоши и довольстве, о Саид, а мы трое ищем ее ребенка! И мы утратили его след, и перестали понимать, в какую сторону нам ехать дальше! Вот каковы наши обстоятельства, - кратко изложил положение дел аль-Мунзир. - Что это с тобой, о Саид?
      - О друзья Аллаха! Нет ничего прекраснее этой нашей встречи! подбирая с подола оброненный ком пилава, возгласил Салах-эд-Дин. - Ибо у вас нужда во мне, а у меня - нужда в вас! Ведь и я странствую из-за сквернейшей из женщин, и я преследую ее в одиночку, и она скрылась от меня, наняв для своей охраны шайку айаров!
      - Что общего между твоей скверной женщиной и нашей скверной женщиной? осведомился Хабрур ибн Оман.
      - Ваша скверная женщина - дочь моей скверной женщины, так что это у них передается по наследству, клянусь Аллахом! - и Салах-эд-Дин громко расхохотался. - Слушайте меня, о люди, я скажу вам то, чего вы еще не знаете! Я не утратил следа моей скверной женщины - а знаете ли вы, чего она ищет? Она ищет ребенка своей дочери, и каким-то образом она выяснила, в каком направлении его увезли! Так что сам Аллах свел нас вместе в этом грязном хаммаме, чтобы мы объединили усилия! И мы тайно двинемся следом за этой зловредной Захр-аль-Бустан... нет, Ясмин, ты же помнишь Ясмин, о Рейхан?... Впрочем, ты такой же Рейхан, как она - Ясмин! Теперь ее зовут Шакунта, и на языке индийцев это означает "ястреб", а если женщине дают такое имя - клянусь Аллахом, мужчинам лучше держаться от нее подальше!
      - О аль-Мунзир, достаточно ли протрезвел твой друг? - строго осведомился Хабрур ибн Оман. - Или его слова имеют ту же цену, что безумные речи в хаммаме?
      - Какие из моих речей ты считаешь безумными? - повернулся к нему Салах-эд-Дин.
      - Хотя бы твои слова о том, что ты должен отрастить волосы, как у воина, ибо ты - царский сын, - отвечал Хабрур ибн Оман. - Разве дети царей слоняются пьяными по скверным хаммамам и затевают там драки со швыряньем мочалками?
      Салах-эд-Дин вздохнул.
      - Пойми меня, о почтенный, - печально начал он. - Я уже столько дней преследую Шакунту! И я боюсь приблизиться к ней, потому что она исхитрилась нанять для охраны три десятка айаров! А с ней вместе едет мой смертельный враг, который лишил меня трона, так что из-за него я стал сперва учеником лекаря, потом врачом, потом содержателем хаммама и уличным рассказчиком историй! И она сперва похитила его, а потом вдруг оказалось, что они неплохо ладят между собой - ведь она еще не заколола его джамбией!
      - Ты был врачом? - переспросил Хабрур ибн Оман. - Ты так же похож на врача, как финик - на арбуз!
      - Да, о друг Аллаха, и более того - я был придворным врачом, и я могу доказать это! - воскликнул Салах-эд-Дин. - Если вы все трое - из Хиры, то вы должны помнить, как исчезли одновременно из царского дворца любимица старого царя, госпожа Кадыб-аль-Бан, мать Ади аль-Асвада, и придворный врач! Это было одиннадцать лет назад. И тот врач - я!
      - Погодите, о любимые! - еще не зная, что собираются сказать Хабрур и Джеван-курд, удержал их аль-Мунзир. - Знаешь ли ты, о Саид, что врач обвинялся в покушении на жизнь царицы Хайят-ан-Нуфус?
      - Все было наоборот, - сказал Салах-эд-Дин. - Это Хайят-ан-Нуфус отравила Кадыб-аль-Бан и похитила ее тело, чтобы опорочить ее перед царем, будто она сбежала, и заставить царя провозгласить своим наследником младшего сына. Я же спасся чудом по милости Аллаха. И я знаю, какой яд пустила в ход Хайят-ан-Нуфус, ибо спешил к отравленной с противоядием, но опоздал.
      - Можем ли мы верить этому человеку? - спросил тогда Хабрур ибн Оман Джевана-курда и Джабира аль-Мунзира. - О аль-Мунзир, он спас тебя от смерти - и потому ты не можешь свидетельствовать против него, ибо детям арабов чужда неблагодарность. Я помню только то, что врач был молод и самонадеян, ведь я тогда неотлучно находился при аль-Асваде и редко бывал в Хире. Так что сейчас не ты предостерегаешь, а я. Так пусть же решает Джеван-курд!
      Польщенный доверием, Джеван приосанился.
      - Прежде всего, мы должны разобраться, что в речах этого человека правда, а что продиктовано вином, - с немалым достоинством произнес он. Сидя перед скатертью с пилавом, мы этого не сделаем. Мое решение - мы возьмем с собой этого человека, и поедем туда, куда он укажет, но будем строго следить, чтобы он не прикасался к вину - и финиковому, и изюмному, и пальмовому, не говоря уж о виноградном.
      - А мы сами, о друг Аллаха? - осведомился Хабрур ибн Оман. - Ведь пальмовое вино нам дозволено.
      - Не случится большой беды, если мы обойдемся в дороге без пальмового вина, - заметил Джабир аль-Мунзир.
      Салах-эд-Дин всем своим видом изобразил покорность злой судьбе. Вдруг он усмехнулся и произнес вовсе неожиданные в его устах стихи:
      Вино я оставил и пьющих его, и стал для хулящих его образцом.
      Вино нас сбивает с прямого пути И злу отворяет ворота оно.
      - Давно ли ты так поумнел? - удивился Джеван-курд.
      - Слава тому, кто все изменяет, но сам не изменяется! - отвечал Салах-эд-Дин. - Просто я понял, что только вместе с вами я достигну своей цели, догоню Шакунту, отомщу Барзаху и помогу вам завладеть ребенком, чтобы он не достался этой мерзкой, этой скверной, этой распутнице, этой развратнице... О Аллах, какие бы слова я ни употребил - все будут слишком хороши для нее! А теперь пусть кто-то из ваших людей сходит со мной в хан, где я остановился. У меня там хорошая лошадь, и вьюки с имуществом, и оружие. Я переберусь к вам, мы обсудим наш дальнейший путь, отдохнем и двинемся в дорогу на рассвете. Лишь бы только не упустить ее след!
      - А какое у тебя оружие? - заинтересовался курд. - Мочалка из пальмовых листьев или банный веник?
      - У меня ханджар, выкованный из молнии, и кожаный щит, и лук, и стрелы, бесперые и пернатые, по тридцать тех и других, и нанизанная кольчуга, и шлем, и кольчатое забрало для лица, и еще я взял с собой аль-вахак.
      - А что это такое? - спросил курд.
      - Если Аллах будет к нам благосклонен, то ты его увидишь, Салах-эд-Дин сжал кулаки. - Это сеть для охоты на людей - и я отдал бы руку, чтобы увидеть, как в этой сети бьются Шакунта и Барзах!
      * * *
      Хайсагур был прав, полагая, что Джейран увидела и узнала его во дворе караван-сарая. Но он не знал, каковы были чувства девушки по отношению к нему в ту ночь.
      Поскольку гуль не имел намерения ее пугать, то и не напустил на лицо зверской ярости, внушая, будто у него на голове рога, подобные буйволиным, а из глаз и ноздрей идет дым. Джейран увидела лицо необычное и приметное, но вполне человеческое,
      Она узнала это лицо еще и потому, что по природе своей не была неблагодарной, а Хайсагур оказался одним из немногих, к кому она испытала чувство благодарности.
      Ей не было нужды до того, зачем гуль забрался в пустые помещения караван-сарая. Он не сказал ей ни слова - следовательно, не хотел, чтобы о его присутствии кто-то знал. Она и промолчала - тем более, что ей было в тот миг не до гулей-оборотней.
      Потом, когда она прекратила бурные рыдания и поднялась с суфы, ей показалось странным, что Хашим не последовал за ней и не попытался ее успокоить. Джейран посмотрела туда, где мог бы находиться старик, но увидела, что у арки, у самой стены, стоит Хайсагур, как бы на страже.
      Не подумав - а думать она, как видно, была не в состоянии, - что, увидь Хашим Хайсагура, шуму было бы на весь караван-сарай, она прониклась мгновенной и острой благодарностью к гулю. Но как выразить это чувство она не знала. И лишь задержалась на мгновение возле того, кто, как она полагала, охранял ее в постыдном для нее состоянии.
      Потом, на следующий день, когда путь был продолжен, она сообразила, что ни о какой охране тут не могло быть и речи - просто Хайсагур опасался выходить во двор. Но, подобно наконечнику стрелы, засело в ее памяти это воспоминание, подобное картине - светлый камень стены, и свод арки, и широкая темная спина горного гуля...
      Удивительно, однако и у Хайсагура возникло ощущение, будто он стоит на страже. И он также на следующий день осознал, что всего лишь ожидал, пока Джейран соберется с силами, успокоится, выйдет и уведет Хашима с аль-Яхмумом.
      Джейран поняла природу превращений Хайсагура - это была область, доступная ее разуму. Она сразу сообразила, что во время этих превращений собственное тело гуля лежит где-то без движения. Но одно дело - лежать в башне Сабита ибн Хатема, а совсем другое - в Пестром замке. И она взволновалась необычайно, ибо мысль о том, что тело Хайсагура могут найти, опознать в нем горного гуля и, не задумываясь о причинах и следствиях, сбросить с башни оказалась для нее подобна ожогу от кипящего масла!
      - Мы непременно должны проникнуть в Пестрый замок, - сказала она, и Барзах с Шакунтой переглянулись. Сейчас эти слова прозвучали крайне глупо. Раз они пришли за ребенком, а ребенок сам идет к ним в руки, то кому после этого нужда в Пестром замке?
      По лицу Хашима Джейран поняла, что он обеспокоен ее состоянием.
      - О Хашим, как ты полагаешь - может ли ребенок сам додуматься до такого бегства? - спросила она. - Я знаю, что произошло в замке. Оборотень вселился в тело этого малыша, да хранит его Аллах, и выводит его на свободу! Но для этого оборотень должен был проникнуть в замок и посмотреть в глаза ребенку! Значит, сам он сейчас где-то внутри, одинокий и беззащитный!
      - Разве мы нанимали айаров для того, чтобы спасать оборотней? изумилась Шакунта. - Я запрещаю тебе, о предводитель айаров, посылать людей в Пестрый замок! Наше благо будет в том, что мы возьмем этого ребенка и как можно скорее и тише покинем окрестности замка! А если мы примемся спасать оборотней - то поднимем шум, и привлечем внимание к побегу мальчика, и навлечем бедствия на свою голову!
      - В таком случае я возвращаю вам ваши динары, и вы можете отправляться отсюда с ребенком каким угодно путем, но без нашей охраны, а сама остаюсь выручать оборотня! - выпалила взволнованная Джейран. - И если у вас есть понятие о щедрости, то деньги за спасение мальчика вы должны будете отдать именно ему!
      - Вот решение, достойное звезды! - воскликнул Хашим. - И вот подвиг, достойный наших бойцов!
      Барзах и Шакунта переглянулись.
      - Откуда мы знаем, для чего оборотню потребовался ребенок? - спросил Барзах. - Может, он решил полакомиться? Или он задумал выгодно продать этого ребенка?
      - Хайсагур не из тех, кто торгует детьми! - возмутилась Джейран и собиралась сказать еще что-то в защиту гуля, но тут ей в голову пришла мысль.
      - О звезда, - встав на цыпочки, зашептал ей в ухо Хашим, - а откуда ты знаешь, что этого оборотня зовут Хайсагур? Разве звезды снисходят до таких созданий?
      Джейран молчала. В ее голове выстраивалась последовательность событий.
      - О Джарайзи! - обратилась она к мальчику. - И ты, о Чилайб! Отправляйтесь немедленно в лагерь и приведите всех наших людей! Кто из вас захватил с собой длинную веревку?
      - Я, о звезда, - выступил вперед Вави.
      Джейран выглянула из-за камня.
      Ребенок в голубой рубашечке неторопливо, насколько позволяли короткие ручки и ножки, сползал по стене.
      - У него уйдет немало времени на то, чтобы преодолеть откос, задумчиво произнесла Джейран. - Ров он перейдет без особых затруднений, ибо колья там понатыканы в расчете на взрослых людей или лошадей. Но выбираться из этого рва ему будет трудновато. Когда мы увидим, что он готов карабкаться вверх, мы кинем ему веревку, он обвяжется и мы очень быстро подтянем его!
      - И как можно быстрее уйдем отсюда! - вставила Шакунта.
      - Вы оба с ребенком уйдете, а я и мои люди останемся, - решительно отвечала Джейран. - Мы зайдем с другой стороны замка и поднимем там шум, чтобы вся стража собралась к одному месту. К тому времени Хайсагур покинет тело ребенка и вернется в собственное. Он сможет воспользоваться суматохой и покинуть Пестрый замок!
      - Клянусь Аллахом, вот решение, достойное полководца! - высказал свое мнение Барзах.
      - С каких это пор ты разбираешься в делах полководцев, о бестолковый ученик мудрецов и лживый наставник царевичей? - снова напустилась на него Шакунта. - О Аллах, сперва он вообразил себя царем и начал строить караван-сараи, а теперь вообразил себя полководцем и начал принимать решения! Прежде, чем командовать войском в тысячу всадников, ты бы научился управляться хотя бы с одной женщиной!
      Джейран и Хашим переглянулись. Положительно, они проворонили в отношениях этих двоих нечто важное.
      Но Джейран сейчас не было дела до любовных шашен своих нанимателей.
      - Нужно дождаться нашего отряда, - сказала Джейран. - К тому времени ребенок, возможно, преодолеет ров. А что до Хайсагура...
      Во всем, что касалось обыденных вещей, Джейран была довольно сообразительна. Она подумала - а как должен поступить гуль-оборотень, вселившийся в ребенка и оставивший свое тело в замке, полном врагов? Скорее всего, он хорошенько спрятал это тело - и его опасности начнутся с того мгновения, как он оставит ребенка и вернется в свою подлинную плоть. Ей стало стыдно за свое ненужное волнение и панику.
      И потому она вместе с Барзахом, Шакунтой и Хашимом принялась терпеливо ждать появления отряда. Мальчики же, Бакур и Вави, спустились пониже с
      длинной веревкой, чтобы при возможности кинуть ее ребенку.
      Бесноватое войско, как прозвала отряд Джейран Абриза, снялось с места и устремилось на зов своей звезды без долгих сборов. Его не обременял в пути Барзах, оно даже забыло про осторожность - и прибыло в назначенное место, горя желанием что-либо натворить и захватить новую добычу.
      - Мы здесь, о звезда! - сообщили оба гонца, Чилайб и Джарайзи. - И мы готовы следовать твоим путем и разить твоих врагов.
      - Наше вино - это кровь врага! - нестройным, но бодрым хором подтвердил отряд. - Наш кебаб - это печень врага!
      Джейран поняла, что они учились отвечать слаженно, и удивилась, когда это они успели достичь такого успеха, ведь она почти не расставалась с мальчиками.
      - Часть из вас пойдет сейчас со мной, а часть останется здесь. Я возьму тебя, о Бакур, - сказала она одному из своих любимцев, - тебя о Дауба, тебя, о Ханзир, тебя, о Джахайш...
      - А я, о звезда, а я? - бросился к ней Джарайзи.
      Он был самым младшим и самым маленьким, но именно поэтому постоянно вылезал вперед и привлекал к себе внимание. И он умел преданным взглядом черных глаз, при нужде даже наливавшихся слезами, разжалобить Джейран.
      - И ты, о любимый, - сказала Джейран.
      При Шакунте, Барзахе и Хашиме она оставила двадцать мальчиков в главе с Джахайшем, здраво рассудив, что для возвращения в лагерь большой доблести им не потребуется, а Джахайш, будучи ненамного моложе и ниже ростом Вави и Бакура, уже завидует им, ставшим главными помощниками Джейран, зависть же мерзкое чувство, и развивать ее в мальчике незачем.
      - Вы соберете в лагере все наше имущество и двинетесь тем же путем, что пришли сюда, мимо той ужасной башни с костями, - сказала она Хашиму. Торопитесь и отойдите от башни на расстояние двух дней пути, а там устройте стоянку и ждите меня. Если за вами отправят погоню, мы здесь сумеем ее задержать. В лагере же оставьте наших коней и двух мальчиков, которые будут держать их наготове. Так будет надежнее всего. Если же вы промедлите, то можете дождаться нападения и лишиться этого ребенка! Не для того были уплачены деньги, чтобы потерпеть убыток сейчас, когда ребенок уже почти в наших руках!
      - Вот достойные слова - и да хранит тебя Аллах, о предводитель айаров! сказала Шакунта. Она внезапно подошла к Джейран, стремительно положила ей руки на плечи и так же быстро отошла.
      Девушке послышалась, что отчаянная воительница успела произнести одно-единственное слово, и слово это было: "О доченька..."
      - Да хранят тебя псы! - шепнул ей в ухо на прощание Хашим.
      И она повела свой небольшой отряд в обход Пестрого замка, чтобы поднять шум и суматоху как можно дальше от ребенка.
      Первым молча шел Дауба, внимательный и глазастый. Вдруг он испустил легкое шипение, подобное змеиному, и все застыли.
      Дауба увидел часового, стоящего на высоком камне в некотором отдалении от идущего отряда.
      Часовой стоял, не прячась, и смотрел совсем в другую сторону.
      Джейран, ни говоря ни слова, ткнула пальцем в Ханзира и в Джарайзи. Насколько она помнила, эти двое никогда еще не шли в паре. Им нужно было учиться понимать друг друга без слов.
      Мальчики, чуть кивнув в знак понимания, проскользнули вперед.
      Джейран с прочими осталась ждать.
      Часовой был им хорошо виден. Это был статный молодой мужчина, и что-то в его лице показалось девушке знакомым. но вспоминать оказалось некогда.
      Джарайзи, возникнув, казалось бы, из воздуха, повис сзади у него на плечах, держась левой рукой - за его крепкую шею, а правой - за рукоять джамбии, уже вонзившейся в ямку между ключицами часового. И сразу их обоих, падающих вместе, подхватил Ханзир.
      Путь был свободен - и Джейран дала знак двигаться дальше.
      Джарайзи склонился над умирающим часовым, вытаскивая застрявшую джамбию.
      Что-то в запрокинутом лице опять показалось Джейран знакомым. Она подошла и опустилась на колено возле стоящего на корточках Джарайзи.
      - Во имя Аллаха и скрытого имама... - еле слышно произнес часовой. Ко мне, о владычица красавиц...
      Тут Джейран окончательно узнала его. Это был один из тех плечистых праведников, которые наслаждались с гуриями в раю.
      - Идем, о звезда! - сказал Ханзир. - Мы поднимем шум там, где они его не ожидают, клянусь собаками! И тот, о ком ты так заботишься, сможет уйти.
      Джейран в последний раз посмотрела на умирающего часового. Как он мог бы оказаться здесь, ради чего? И он упоминал о скрытом имаме...
      - Идим же, идем, во имя веры! - торопили ее мальчики. Им не терпелось осуществить эту затею, в которой они видели всего лишь озорную проказу, переполошить Пестрый замок, и смутить его обитателей, и скрыться, оставив их в смятении и полном непонимании!
      Что-то не понравилось Джейран во всем этом. Но она предложила план - и ей приходилось теперь осуществлять его.
      Они прошли еще немного, спустились и поднялись, и вдруг Дауба остановился. Он увидел сверху нечто, удивившее его.
      - Смотри, о звезда! - позвал он. - Мы, оказывается, давно миновали их единственную линию часовых!
      И Джейран увидела сверху, что на самом деле часовые стояли довольно густо, но, как и заметил Дауба, в одну линию.
      Сейчас Джейран со своим отрядом находились у крутого откоса, из которого вырастала стена замка. Сюда мальчики, изучая окрестности, не забредали, да и не могли бы подойти так близко.
      Оказалось, что в том месте, где начинается стена, вьется, огибая башни, узкая, шириной в полтора шага, тропинка, по которой можно идти гуськом, а если в таком месте есть тропинка, то не для горных же коз она проложена! Дауба оглянулся, Джейран дала знак продолжать путь, и они пошли друг за другом, стараясь держаться поближе к стоящим вплотную башням.
      - Как ты полагаешь, о Дауба, - спросила Джейран, - мог ли уже тот ребенок пересечь ров и подняться по веревке?
      - Я полагаю, что он давно уже поднят наверх, - с большим достоинством отвечал Дауба. - Значит, тот, кого ты желаешь спасти, уже должен начать прокладывать себе путь из замка?
      Джейран задумалась и посмотрела наверх. Ее внимание привлекло нечто вроде узкой двери в стене, двери, увенчанной аркой. Возможно, когда-то там было навесное крыльцо, и оно рухнуло, а выход остался.
      Вслед за ней посмотрели вверх и мальчики.
      - Клянусь псами, вот они - Врата предательства, о которых толковал тот толстяк! - воскликнул Ханзир, шедший следом за Даубой. - Их нельзя было заметить, не подойдя к замку вплотную. Оттуда несложно спрыгнуть и устоять на ногах, не покатившись в ров! И туда легко забраться по веревке! О звезда, а не взять ли нам этот замок приступом?
      - Мы можем захватить там много добычи! - весело добавил Джарайзи. Ведь они поставили всех своих людей в цепь вокруг замка!
      - Почему ты так решил, о Джарайзи? - удивилась Джейран.
      - Потому что мы знаем, сколько человек обычно охраняет замок, мы сверху видели их. Так вот, о звезда, их там мало! А новым прийти было неоткуда. И они все вышли зачем-то и встали в цепь.
      - Хотела бы я знать, зачем им это понадобилось... - Джейран вздохнула. Ну что же, мы действительно можем забраться через эту дырку в замок, и устроить там шумный переполох, и уйти тем же путем, что и пришли...
      Но, когда Каусадж забрался по стене наверх, и закрепил веревку, и шестеро, включая Джейран, поднялись наверх, их ожидало нечто неожиданное.
      Они оказались на площадке, не имеющей крыши, куда вел выход из просторного и пустого помещения нижнего яруса замка, нежилого и предназначенного, очевидно, для хранения припасов. Со всеми предосторожностями они заглянули туда и убедились, что сейчас там было пусто, и это наводило на мысли о справедливости наблюдения Джарайзи, ибо замок, имеющий множество обитателей, подобных тому покойному праведнику, то есть - крепкого сложения и с вместительным желудком, должен иметь и набитые мешками кладовые для их пропитания.
      Мешки тут были - да только пустые, сложенные в углу.
      И вдруг они зашевелились, и вздыбились, и из темного угла появился некто высокий, с опущенными плечами и покрытый бурой шерсткой.
      Трое мальчиков немедленно выставили перед собой джамбии, двое нацелили в это чудище стрелы.
      Ими владел не страх, от которого человек может захлебнуться в потоках собственного пота, вовсе нет - они ожидали встретить тут врага и были готовы к схватке. То, что враг имел такой странный вид, их несколько смутило - и не более того, они даже смогли удержать крик, естественный при такой неожиданности.
      - Стойте, опустите оружие! - приказала Джейран, устремляясь к этому чудовищу. - О Хайсагур, скорее, скорее! Мы пришли за тобой!
      - Вы пришли за мной? - переспросил гуль, еще не придя в себя. - О Аллах, этого еще недоставало... Как же вы додумались прийти сюда за мной?
      - Этот горный гуль - наш друг, о любимые, и только ради него мы собрались затеять то, что я предложила, - не оборачиваясь, объяснила мальчикам Джейран. - Слава псам, мы нашли его сразу!
      И она устремилась к выходу на площадку, а гуль, не успев поймать ее за руку, - следом.
      - Ты не ответила на вопрос, о красавица, - хмурясь, сказал Хайсагур, в последнее мгновение загородивший ей дверь.
      - А разве ты еще не понял? Мы пришли сюда за ребенком, и вдруг видим ребенок сам спускается вниз по стене! А я знала, что ты где-то поблизости, и поняла, кто вселился в тело этого ребенка. И я поняла, что твое собственное тело... О Хайсагур, что ты так смотришь на меня?..
      Последние слова девушки, к большому удивлению мальчиков, прозвучали жалобно.
      - О женщина, а разве я похож на тех, кто нуждается в помощи ущербных разумом? - с немалой злостью спросил оборотень.
      Джейран ничего не ответила, но на всякий случай отступила, ибо клыки, блеснувшие меж его губ, свидетельствовали о немалом раздражении.
      Хайсагур был наполовину человек и наполовину гуль; с его человеческой сущностью Джейран имела дело, и беззаботная благодушность этого знатока звездозакония обманула ее. Теперь оборотень явил свою сущность гуля, и не напрасно же ходили о гулях слухи как о хитрых людоедах, ловких и злобных, точно большие обезьяны!
      Вдруг Джейран ощутила, что Джарайзи и Дауба дергают ее за рукава.
      - Мы, гули, в отличие от вас, людей, воистину сохранили в себе все достоинства обезьян! - сказал Хайсагур, словно отвечая на ее мысли, и она поняла, что оборотень на несколько мгновений вошел в нее. - Мы выплываем там, где тонут самые крепкие из вас! И мы справляемся с такими противниками, которые вам не по зубам! Если бы гуль не сумел выплыть из ручейка в Черном ущелье, его прогнали бы из крепости горных гулей, и если бы он не стряхнул с себя шестерых из вас, как женщина сбрасывает изар, ему не было бы в его роду места!
      И это было также ответом на мысль, потому что Джейран, едва он начал говорить, подумала о самых сильных и отважных из тех, кого она знала, - о аль-Мунзире и аль-Асваде.
      - Мы не похожи на вас, людей, мы не раскисаем в воде и не слабеем в беде, и никогда не теряем разума и памяти, ибо вы слеплены из обычной глины, а мы сотворены из негасимого пламени! - завершил свою гневную речь Хайсагур.
      И Джейран поверила в это, ибо по его безобразному лицу воистину пробежало нечто подобное отблескам адского пламени.
      Своей попыткой помощи она оскорбила Хайсагура. Она осмелилась предположить, что он отправился выручать ребенка, не предусмотрев пути для отступления. И она осмелилась усомниться в силах отчаянного оборотня.
      - О Хайсагур! - воскликнула девушка. - А откуда мне было знать о свойствах гулей? Я поступила так, как если бы ты был мужчиной из сыновей Адама!
      Услышав эту прекрасную похвалу мужчинам, Хайсагур расхохотался так же яростно, как только что ругал Джейран за помощь.
      - Я еще доживу до того дня, когда ты станешь госпожой своего племени и повелительницей мужей, о красавица! - воскликнул он с непонятной девушке насмешкой. - И твой гороскоп тебе это обещает. Ради Аллаха, спасай сыновей арабов и повелевай ими, а меня избавь от этого!
      Он оглядел сопровождавших Джейран мальчиков и вздохнул.
      - Ты прибавила мне беспокойства. Теперь я должен позаботиться еще и о вас.
      - Но ведь мы вошли в Пестрый замок почти без затруднений! Нас никто не заметил! И мы точно так же выйдем отсюда! - возмутилась Джейран.
      - Нет, выйти отсюда гораздо труднее.
      - Разве на эти стены и ворота наложено заклятие, чтобы всех впускать и никого не выпускать? - озадаченная серьезностью Хайсагура, несколько неожиданной после его криков и хохота, спросила девушка.
      - Это хуже заклятия. От заклятия избавиться несложно - требуется лишь разрушить стену, - и Хайсагур, внезапно повернувшись, встал в проеме двери, ведущей в бездну, спиной к собеседникам. Упершись руками в косяки, он с напряжением разогнул локти - и каменная кладка треснула.
      Прогнув спину, чтобы падающие камни не повредили ему головы, он усилил напряжение - и затвердевший раствор, связывавший их, не выдержал. Первый камень упал ему на грудь, отскочил и покатился вниз. Хайсагур сделал шаг назад, выпрямился и предоставил остаткам загадочной двери грохотать до самого рва по крутому откосу.
      - Горе тебе, что ты делаешь? Ведь там, под дверью, стоят мои люди! возмутилась Джейран.
      - Как, еще люди? Ты привела сюда влачащееся войско, о женщина? изумился гуль.
      - Клянусь псами, это было изумительно! - воскликнул Джарайзи, потрясенный силой гуля. - О Хайсагур, как было бы хорошо, если б ты встал под знамя врагов Аллаха!
      Джейран ахнула.
      - Как ты говоришь со старшими? - напустилась она на Джарайзи, который в восторге не сознавал разницы между старшими и младшими. - Разве тебя этому учили?
      - Я не из тех, кто стоит под знаменами, о дитя, - вздохнув, ответил мальчику оборотень. - Я, очевидно, из тех, кто ниспровергает знамена, чтобы люди не тратили времени на стояние под ними, а спокойно занимались своими делами. Выращивали пшеницу, возили товары, наблюдали звезды.
      Джарайзи и Дауба переглянулись - они поняли, что смысл у этих слов есть, но постичь его пока не могли.
      - Как же без знамен, о дядюшка? - спросил простодушный Бакур. - Как же мы узнаем, где собираться и куда следовать, если их не будет?
      Хайсагур усмехнулся в ответ на искреннее удивление юноши, стараясь при эом не слишком показывать клыки.
      - Вы хотели знать, почему в это крепость легко войти, но невозможно выйти, - сказал он, обращаясь по видимости к одному Бакуру. - Это потому, что стоящие на стенах и под стенами уверены, будто они стоят под знаменем Аллаха. И, клянусь быстротекущими звездами, на это было потрачено немало денег! Сейчас они получили приказ всех впускать, а выпускать лишь по слову предводителя. А приказы они выполняют свято. Даже если предводитель прикажет им всем вместе прыгнуть в эту бездну - они с радостью прыгнут. Ибо будут уверены, что через мгновение попадут в рай!
      - О Хайсагур, разве они околдованы или зачарованы? - недоверчиво спросила Джейран.
      - Да нет же, о женщина, сколько раз тебе объяснять! Их предводитель лишен способности к колдовству и магии, хотя кое-чему с трудом научился! Он просто гнусный завистник и большой хитрец! Он сумел подчинить себе людей, показав им призрак рая! Он устроил рай, пользуясь вполне обычными средствами, одно из которых - мешки с деньгами! И это оказалось хуже всякой магии - ведь они видели рай своими глазами, наслаждались в
      объятиях гурий, пили запретное на земле вино и даже, возможно, посещали райский хаммам!
      - Райский хаммам? - Джейран почувствовала, что сейчас узнает нечто очень важное.
      - Ну да, я обнаружил в том брошенном раю твой хаммам. Я же обещал тебе разобраться, что происходит в долине за Черным ущельем, о красавица. Но я пришел поздно, рай был разорен, гурии сбежали! К счастью, они не успели унести самого главного - и я нашел вещи, которые позволили напасть на след хозяев этого рая.
      - Мы взяли там множество вещей, о дядюшка, - вмешался Дауба. - Но это были одежды богатых женщин и дорогая посуда. Разве там оставалась и другая добыча?
      - Там оставалась добыча, не имеющая для тебя ценности, о дитя, но мне она многое сообщила.
      - И что же это было? - спросила Джейран.
      - Пенал с каламами. Это было лежавший в тайном помещении бронзовый пенал, когда-то принадлежавший не тому гнусному завистнику, а совсем другим людям. Понемногу я выяснил, кто подлинный владелец рая, сперва рассмеялся, потом стал размышлять.
      - Любопытно, что тебя так насмешило, - даже с некоторой обидой буркнула Джейран. Из-за рая и его загадочного владельца она чуть не лишилась жизни, претерпела множество бедствий, а проклятый гуль нашел во всем этом повод для своего громоносного хохота!
      - Меня насмешила мысль о том, что владелец рая все еще мечтает об объятиях гурий! Но, поразмыслив, я решил, что гурии ему ни к чему - ибо точно такой же товар он получил бы, сидя в Багдаде или в Каире и каждый вечер приглашая на пир певиц, лютнисток и танцовщиц, все новых и новых. К тому же, за те деньги, что потрачены на устройство рая, можно купить целиком харим любого из повелителей правоверных.
      - Разве их много? - спросил Дауба.
      - Изначально был один. А теперь каждый шейх племени, повелевающий десятком чесоточных на хромых верблюдах, требует, чтобы его называли повелителем правоверных. Придется халифам, как видно, придумывать себе иной титул. Говорят, где-то придворные уже обсуждали, что можно бы называть облеченного властью человека "султаном". Но прекратим бесполезные речи и подумаем о том, как отсюда выбираться. Ребенок уже в безопасности, я покинул его, когда твои люди, о Джейран, вытащили его на веревке из рва, и сейчас его поспешно несут в лагерь. А вы, о несчастные, как раз в опасности.
      - Собирался же ты сам как-то выйти отсюда? - не поверила ему Джейран.
      - Ну да, но я же - горный гуль! Я бы вошел в тело часового и отвел его куда-нибудь на край скалы, и сбросил вниз, если бы не видел иного пути... А как быть с десятком шумливых мальчишек и с возглавляющей их ущербной разумом?
      - Иди, и входи в чье хочешь тело, и бросай часовых со скал, а мы выберемся и без тебя, клянусь псами! - возмутилась Джейран, но, когда Хайсагур с насмешливым поклоном отступил, собираясь удалиться куда-то вглубь замка, сама же и бросилась за ним следом.
      - Постой, о Хайсагур!
      - Стою, о красавица, - сказал гуль и подождал, пока она подошла к нему.
      - Когда ты спустишься вниз, найди наш лагерь, а мы остановились в заброшенном селении у подножия гор, и отыщи там Ситт-Шакунту, и скажи ей, что это ты вызволил ребенка, чтобы она и Хашим заплатили тебе за него.
      - С чего это я стану брать деньги за ребенка, который теперь принадлежит мне? - удивился гуль. - Я заберу его, и мы уйдем своей дорогой. Как ты полагаешь, неужели я выводил его отсюда ради твоей Ситт-Шакунты?
      Джейран онемела.
      Она сразу же вспомнила, как ее тащила за собой по склонам и высоким ступеням женщина-гуль, как стоял перед ней гуль Хаусаль, непременно желающий взять ее в жены и погубить этим! И лицо Хайсагура, обрамленное коричневой волнистой шерсткой, редкой возле глаз и рта, более густой на подбородке, увенчанное бледными наростами-рогами, было для нее сейчас звериной мордой!
      - Воистину, ты из породы гулей, которые крадут детей Адама! воскликнула она, справившись с внезапной немотой. - Разве ты имеешь право на этого ребенка? Разве нет у него отца и матери, которые должны вернуть его себе?
      - А разве у него есть отец и мать? - вопросом же ответил гуль. - О Джейран, ты сама была брошенным ребенком, никому не нужным и отданным в подарок заезжему врачу! Вот и этот ребенок никому не нужен!
      - Как ты до этого додумался? - сердито спросила девушка. - Разве ты не видишь, что из-за него отряд молодцов осаждает замок?
      Хайсагур негромко рассмеялся и заговорил - сперва благодушно, затем, увлекаясь речью, - с угрозой, хотя его голос оставался негромким и благозвучным.
      - Я же входил в тела тех, кто знает родителей этого ребенка! Он не нужен своему отцу, ибо сейчас он - соперник своего отца! Он не нужен матери, ибо у нее на уме - как стать женой царя Хиры. Он нужен двум своим бабкам как орудие в склоках и сварах, ибо одна хочет его присвоить, чтобы проучить его мать, а другая - чтобы в случае опасности выкупить им свою жизнь! Скажи, о Джейран, разве не завиднее участь младенца в самом диком и нищем племени бедуинов? Отец и мать любят его, отдают ему лучшее, и он нужен им как дитя, а не как средство для достижения цели! Не становись между мной и этим ребенком. Наконец-то я нашел дитя, близость которого не нужна никому, кроме меня, - и я заберу его.
      Джейран раскрыла было рот, чтобы предложить Хайсагуру взять жен и родить своих детей, но вдруг вспомнила, что говорил он ей в башне Сабита ибн Хатема. Он не хотел быть отцом горного гуля, а отцом человека он стать боялся - ведь крайне редко дочери сынов Адама могли выносить и родить дитя гуля.
      Возможно, на долю мгновения Хайсагур вошел в сознание Джейран - во всяком случае, она вдруг поняла, что смотрит ему в глаза примерно так же, как в той башне, перед тем, как он властно вошел в ее плоть и вывел ее в пустыню, к колодцу джиннов.
      - Ты же понимаешь, почему я делаю это, - сказал Хайсагур. - Я заменю этому ребенку отца и мать. Он уже достаточно большой, чтобы есть пищу взрослых, а через три года я начну учить его грамоте. Может быть, я даже раздобуду еще ребенка, чтобы ему не было скучно в крепости и он не был вынужден искать общества маленьких гулей. Как странно, что я раньше до этого не додумался...
      Он подождал возражений, но их не было.
      - Если бы хоть кто-то любил этого ребенка, я не взял бы его, - добавил тогда Хайсагур.
      - Но я и мои люди получили деньги за то, чтобы найти, забрать и отдать ребенка Ситт-Шакунте, - так же негромко, и не менее упрямо, произнесла Джейран. - И мы должны это сделать, чтобы не сказали: "Умерла верность среди людей! " Мы не можем ее подвести. Она заплатила нам много и не торгуясь. Я хотела, чтобы Хашим передал тебе эти деньги...
      - Воистину ты стала предводительницей шайки айаров! - воскликнул гуль. А что ты скажешь, если я уничтожу всякого, кто посмеет стать между мной и этим ребенком?
      - Ты плохо знаешь моих людей! - с неожиданной гордостью заявила Джейран. - Нас было три десятка - а мы увели аль-Асвада и всех осужденных прямо с помоста для казни, а было это посреди Хиры! И потом, когда мы не поладили с аль-Асвадом, мы вышли из его дворца с боем, хотя нам противостояла тысяча стражников!
      Хайсагур поглядел ей в глаза и увидел, что она не лжет.
      Джейран действительно твердо знала, что выдержала во дворце сражение, которое делает седым младенца и плавит своим ужасом каменную скалу. И тысяча стражников стояла перед ее глазами таким образом, что девушка отчетливо видела каждое лицо.
      - Хорошо, - сказал тогда Хайсагур, усмехаясь и показывая клыки. - Я отдам тебе ребенка при одном условии - если ты назовешь мне его имя.
      Джейран изумилась легкости, с какой гуль отступился от своей добычи.
      - Во имя Аллаха, что ты затеял? - насторожившись, осведомилась она. Ведь я могу узнать это имя у его бабки Шакунты, как только выйду из замка!
      - А я очень удивлюсь, если тебе удастся это, - отвечал оборотень. Она сама не знает имени мальчика. В беседах с Барзахом она его называла просто - "ребенок". И Хайят-ан-Нуфус не знает. О царевиче же Мерване и говорить не стоит. Вот какова общая любовь к этому ребенку!
      - Его мать Абриза скажет мне это имя! - воскликнула Джейран.
      - А хочется ли тебе оказывать услуги Абризе? - спросил гуль. - Ведь это на тебе, а не на ней должен был жениться благородный аль-Асвад! Теперь же она живет в Хире, в царском дворце, а ты - ты сама знаешь, где ты и каковы твои обстоятельства!
      - Будь ты проклят! - потеряв терпение, воскликнула Джейран. - Если я из-за тебя нарушу клятву, то мои люди убьют тебя, о Хайсагур! Это не мне, а тебе опасно становиться между мной и этим ребенком!
      - Ты забыла, что я могу входить в любое тело, о женщина! - высокомерно напомнил гуль.
      - А ты забыл, что, пока ты крадешь у правоверных их тела, твое собственное лежит где попало наподобие трупа! Тебе некуда будет вернуться, о гуль!
      Хайсагур задумался - Джейран действительно могла послать мальчишек выслеживать его, и они, легкие и гибкие, справились бы с этим, и воистину захватили бы его тело, и связали, а до чего еще додумалась бы эта женщина, он и представить не мог.
      - Перемирие, о Джейран! - сказал Хайсагур. - Мы здесь все в ловушке. Давай поступим так - я выберусь отсюда, и разведаю путь, и если нельзя пройти без приключений, приведу твоих людей в подходящее место, чтобы они напали на часовых, перебили их и встретили тебя и десять твоих доблестных айаров! А потом уж и будем делить ребенка.
      - Честно говоря, я предпочла бы видеть его в крепости горных гулей, чем в объятиях Шакунты и Барзаха, - проворчала Джейран. - Пока эти двое разберутся в своих делах, ребенок без присмотра сломает себе шею или станет добычей торговцев невольниками! Но я не хочу, чтобы сказали: "Умерла верность среди людей! "
      - Подобных тебе цари приберегают на случай бедствий, но в мирное время таких, как ты, нужно держать под замком, о красавица, - ответил Хайсагур.
      * * *
      - Почему ты врываешься в мои покои, о аль-Асвад? Почему ты пугаешь моих женщин и избиваешь моих невольников? - гневно спрашивала Абриза, стоя перед Ади и для смелости ухватившись за рукоять джамбии.
      - Я должен говорить с тобой! - воскликнул аль-Асвад. - Ради Аллаха, не перечь мне! И пусть твои женщины уберутся куда-нибудь! И невольники - с ними вместе, чтоб их не носила земля и не осеняло небо!
      - Да не даст Аллах тебе мира и да не продлит он твою жизнь! - Абриза возмутилась до последней степени. - Если ты так же правишь Хирой, то твое правление надолго не затянется! Мои невольники - это мои невольники, и никто, кроме меня, не может раздавать им оплеухи!
      - Если ты собираешься вводить в моем хариме обычаи франков, то твое пребывание в нем тоже надолго не затянется! - пообещал гневный Ади. - Я прикажу собрать караван и отправлю тебя к твоему отцу Берр-ан-Джерру!
      - А я призову франков, и приведу войско в Хиру, и твоя казна будет нашей добычей! - уже совсем потеряв чувство меры, пригрозила Абриза.
      - А я убью вашего царя, и отправлю его в адское пламя, и всех его эмиров - с ним вместе, клянусь Аллахом!
      Аль-Асвад топнул, да так, что подскочили скамеечки черного дерева и покачнулись драгоценные кувшины.
      - Посмотрим, как ты убьешь нашего царя, который не выезжал из Афранджи! тут Абриза сочла нужным рассмеяться. - Ты даже не знаешь, где сейчас наш царь и его эмиры! И кто ты такой, чтобы грозить царю Афранджи? У моего отца под началом больше всадников, чем у твоего Джудара ибн Маджида, а у царя Афранджи сто таких эмиров, как мой отец!
      Абриза напрочь забыла о том, что рассказала ей мать про подмену детей в колыбелях, и в этот миг искренне считала себя дочерью полководца франков.
      - Разве я не видел франкских всадников и разве я не рубил их, так что клинок выходил, блистая, из их спин? - крикнул свирепый аль-Асвад. - Не говори мне о них - они даже не умеют сидеть на конях, и клонятся назад, как будто им мешают животы, и не знают, что такое замах и удар!
      И он в гневе принялся перечислять все признаки убожества франков, совсем забыв, что перед ним - прекрасная женщина, подобная драгоценной жемчужине или луне в ночь ее полноты, невысокая ростом и стройная станом, с выдающейся грудью, насурмленным оком и овальным лицом, с худощавым телом и тяжкими бедрами, и ее ноги делают немым звон ее ножных браслетов.
      Как ни странно, именно эта речь несколько усмирила аль-Асвада, он проклял всех франков наихудшими проклятиями и как будто успокоился, а последние их прегрешения привел уже с презрительной улыбкой, словно рассказывал о проделках черных рабов.
      Невольницы и евнухи, которых он, ворвавшись, разогнал по углам и закоулкам, осмелились и появились из-за ковров и дверных занавесок. Мудрый евнух Масрур, пока длились бурные речи молодого царя, послал маленького раба на дворцовую кухню - и, стоило Ади перевести дух, как несколько юных невольников внесли подносы, словно Абриза предвидела приход аль-Асвада и приготовилась к нему, как полагает благородной обитательнице харима.
      Повара знали толк в украшении накрытой скатерти - и они переложили сирийские яблоки, турецкую айву и персики из Омана жасмином и дамасскими кувшинками, а египетские лимоны и султанийские апельсины - анемонами, фиалками и душистым шиповником.
      - Наконец-то я вижу достойный прием, - все еще сопя и пыхтя от возмущения, сказал аль-Асвад. - А теперь отошли всех своих людей и женщин, ибо я должен задать тебе важный вопрос.
      И опустился на ковер.
      По другую сторону подносов с фруктами, напитками и сластями села Абриза, готовая к наихудшим схваткам.
      - Задавай свой вопрос, о аль-Асвад, - отвечала она. - И я постараюсь удовлетворить твое любопытство.
      - Мое любопытство, о женщина? - молодой царь снова начал закипать, но сдержал порывы. - Хорошо, ради Аллаха, пусть будет так! Удовлетвори мое любопытство, о владычица красавиц, и объясни - почему меня покинул аль-Мунзир? Может быть, ты скажешь также, почему вслед за аль-Мунзиром скрылся бегством Джеван-курд, верный, надежный? А если милость твоя надо мной продолжится, то ты известишь меня и о том, куда девался мой почтенный наставник Хабрур ибн Оман! Клянусь Аллахом, в этом деле не обошлось без тебя!
      В тоне аль-Асвада была явственная издевка.
      Абриза помолчала, составляя достойный ответ.
      О том, что аль-Мунзир скрылся в неизвестном направлении, ей рассказал Масрур, которого она не однажды посылала за новостями. Исчезновению Джевана-курда Абриза попросту не придала значения - она как-то осведомилась о нем, но Масрур ничего связного не мог ответить, и они вместе решили, что он выполняет обязанности владельца немалого харима. Про Хабрура же она даже не догадалась спросить.
      Сейчас, когда яростный аль-Асвад перечислил все эти три имени вместе, Абриза поняла, что и все три исчезновения каким-то образом связаны между собой.
      - Почему ты называешь меня владычицей красавиц, о счастливый царь? напустив на себя скорбь и печаль, спросила она. - Разве я не покинута и заброшена всеми? Вот уже который день я живу в твое хариме, а ты лишь теперь вспомнил обо мне и навестил меня, да и то затем, чтобы задать свои вопросы! Теперь я вижу, что красота моя поблекла, и прелесть моя увяла, и достоинства мои потускнели...
      Вздохнув, Абриза подняля глаза к потолку и произнесла стихи:
      Аллахом клянусь, в разлуке с тобой нет стойкости, И как мне быть стойкою, расставшись с надеждами?
      И после любимого могу ль насладиться сном, И кто наслаждается, живя в унижении?
      - Это - из сочиненного тобой, о госпожа, или из переданного? осведомился аль-Асвад, вспомнив о манерах благовоспитанного собеседника и сотрапезника.
      - Из переданного, - призналась красавица, но с некоторым сомнением.
      После того, как болезнь сочинительства оставила ее, Абриза, тяжко переживая свое выздоровление, старалась избегать стихов, ибо чужие напоминали ей о безвозвратно утерянном даре и сопутствующей ему славе, а свои - о диковинно вспыхнувшей и так же диковинно иссякшей страсти к аль-Асваду.
      Но сейчас ей нужно было сбить Ади с толку, чтобы выиграть время, разумно построить свою оборону и перейти к нападению. И ей это удалось, ибо благородные арабы не упускают случая насладиться прекрасными стихами.
      - Твоя прелесть и красота все еще при тебе, о госпожа, и нет тебе нужды жаловаться на унижение, - достаточно мирно сказал аль-Асвад. - Но до меня дошли странные слухи, и я хотел бы из твоих уст услышать подтверждение или отрицание.
      - Если ты веришь слухам, то мое подтверждение или отрицание для тебя равнозначны, - стараясь выдержать достойную печаль в голосе, заметила Абриза.
      - Мне передавали, что тебя посетил мой брат аль-Мунзир, и после этого он собрался и в большой спешке покинул Хиру! Было ли это посещение?
      - Было, о счастливый царь, - согласилась Абриза. - Брошенная всеми и даже тем, кто оказал мне в своем дворце гостеприимство, я хотела узнать о событиях и позвала человека, которого хорошо знала и которому доверяла ведь мы год прожили под одной крышей. И он рассказал мне о том, чего я хотела знать, и ушел своей дорогой.
      - А не убежал ли он своей дорогой? Люди видели, как он выскочил в зал, взволнованный до крайности, и как беседовал с Хабруром ибн Оманом и Джударом ибн Маджидом. После чего Хабрур ибн Оман и Джеван-курд плели мне о его отъезде какую-то околесицу - якобы он проведал нечто о твоем ребенке и вынужден был спешить. Я бы поверил им, если бы вскоре и они не исчезли. Тогда я стал расспрашивать людей. Что произошло между тобой и аль-Мунзиром? Почему я в эти нелегкие дни своего правления лишен поддержки своего брата, своего наставника и Джевана-курда, для которого я был как бы наместником пророка на земле?
      - Разве я отвечаю за поступки твоего наставника и сумасбродного курда?
      - Что ты сказала аль-Мунзиру? - строго спросил Ади аль-Асвад. - Ради Аллаха, объясни мне, что заставило его бежать из Хиры?
      - Может быть, тебе следовало спросить, что он сказал мне?
      Аль-Асвад помолчал.
      - Если ты собираешься сейчас оклеветать аль-Мунзира, то лучше бы тебе и на свет не рождаться, о госпожа, - негромко, но очень внятно произнес он. - Знаешь ли ты, что бывает, когда женщины вмешиваются в дела мужчин?
      - Да, знаю, - отвечала Абриза. - Они сводят мужчин с помоста для казни и делают их царями!
      Аль-Асвад провел рукой по золотой маске.
      - Ты бы могла и солгать тогда! - и упреки полились с его прикрытых золотом уст подобно ливню над пустыней. - Ты же видела, что все мы зашли в тупик, а твое слово оказалось решающим! А теперь Джейран ушла со своими людьми неведомо куда, и моя клятва не выполнена, и я не ввел ее в свой харим! Разве ты такая праведная христианка, что слово лжи, произнесенное ради спасения многих людей, было для тебя запретно? Чему же тогда учит ваша вера? Я хотел заключить брачный договор наилучшим образом, и тогда уж разослать людей на поиски твоего ребенка, и найти его, и возвести на престол Хиры! А что получилось? Мои самые надежные приближенные исчезли неведомо куда - и я еще раз клянусь Аллахом, что в этом деле не обошлось без тебя!
      Абриза молчала не потому, что не нашла бы подходящих слов для ответа. Она пыталась понять, этому ли человеку она посвящала изумительные стихи. И все яснее становилось, что наваждение той любви, породившее те стихи, давно схлынуло, и все участники похода на Хиру, спешившие на помощь Ади и сражавшиеся за него, были как бы во хмелю, и вот протрезвели... Они несли ему, как дар, прекраснейшую женщину - и кто теперь помнит об этом? Она сама - и то сомневается, была ли та бешеная скачка, была ли та внезапная и опьяняющая страсть...
      - Что же ты не отвечаешь? - спросил аль-Асвад.
      - А что я могу тебе ответить?.. - тут Абриза как бы опомнилась. Во всей длительной речи аль-Асвада не прозвучало ни слова о ее замужестве с ним, и нужно было положить конец этому унизительному положению.
      - Ты хочешь знать правду? - голос Абризы сделался таким пронзительным, что Ади под маской поморщился. - Тебе непременно нужна правда, о счастливый царь? Ну так вот она - я призналась аль-Мунзиру в любви, а он отказался от меня и скрылся!
      - Ты призналась в любви аль-Мунзиру? - ошарашенно повторил Ади аль-Асвад. - Ты - бесноватая, или твой разум поражен?
      - А почему любовь к аль-Мунзиру свидетельствует о моей бесноватости? напустилась Абриза на аль-Асвада примерно так же, как только что - он на нее. - Разве аль-Мунзир - не лучший среди детей арабов? Разве доблесть не сверкает между его бровей, свидетельствуя за него, а не против него? Разве он один не идет среди арабов за пятьсот всадников? Разве он не красив, не статен, не строен и соразмерен, не умен, не знаток адаба? Что в нем ты нашел такого, что мешало бы женщине полюбить его?
      - Опомнись, о женщина! - грозно сказал аль-Асвад, вскакивая с ковра. Вспомни, в чьем хариме ты находишься! День моей свадьбы с Джейран должен был стать и днем моей свадьбы с тобой! Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного, прекрати эти речи!
      - А откуда мне было знать, что это - день и моей свадьбы? - Абриза тоже поднялась. - Разве ты говорил мне о своей любви? Разве ты просил моей близости, о аль-Асвад? Откуда вообще взялась эта общая ошибка - будто я почему-то непременно должна стать твоей женой?
      - Об этом знали все... - не очень уверенно ответил аль-Асвад.
      - Об этом знали все, кроме невесты? - Абриза торжествующе рассмеялась. О аль-Асвад, из-за этого нелепого слуха я лишилась близости аль-Мунзира и ты еще хочешь, чтобы я признала себя твоей невестой? Аль-Мунзир не захотел встать между мной и тобой - и вот в чем причина его бегства!
      - Но зачем аль-Мунзиру такая жена, как ты? - с не меньшим торжеством спросил молодой царь. - Он же знал, что я непременно женю его на дочерях своих вельмож, и это будут очень полезные для него браки. А до заключения договоров он на те деньги, что я подарил ему, приобрел себе двух невольниц, высокогрудых дев, и он разрушил их девственность и насладился их юностью!
      - О царь, я повторяю - мы провели год под одной крышей, и он не отходил от меня ни на шаг, и его взгляды были выразительнее его слов! Он мог бы приобрести хоть двадцать красивых невольниц, это его право, но отказался от меня он лишь потому, что был уверен, будто ты хочешь взять меня в жены!
      Абриза приводила доводы, как всегда, уже не зная, что в них правда, а что - ее домысел. И, желая прекратить свою речь красиво и достойно, произнесла стихи:
      Мы были как пара веток ивы в одном саду, Вдыхали мы запах счастья, жизнь была сладостна.
      Но ветвь отделил одну нож режущий от другой Кто видел, что одинокий ищет такого же?
      - Значит, ты останешься в моем хариме на правах знатной гостьи, а не войдешь в него как жена? - спросил аль-Асвад.
      - Если ты желаешь мне блага, сделай так, чтобы я соединилась с аль-Мунзиром, - кротко попросила Абриза, с притворным смирением опустив голову. Она чувствовала, что ее игра сильно раздражант молодого царя, и наслаждалась этой женской победой.
      - Я не знаю, что было между вами из близости тогда, когда он охранял тебя, о госпожа, но прекрасно помню, как он отзывался о тебе во время нашего последнего совместного пира, - заявил аль-Асвад. - И это не были речи человека, сжигаемого любовью!
      - А мог ли он говорить при тебе иначе?
      - Он мог говорить при мне все, что угодно, клянусь Аллахом! И если бы он пожелал тебя - он сказал бы мне прямо, и я подарил бы тебя ему, ибо...
      - О аль-Асвад, разве я - твоя невольница?
      - А разве ты не в моей власти?
      Они стояли друг против друга - и Абриза снова ухватилась за рукоять джамбии, подаренной Джабиром аль-Мунзиром, а аль-Асвад, видя это, изготовился, по всей видимости, вывернуть красавице вооруженную руку.
      - С каких это пор я в твоей власти? - прошипела Абриза. - Я могу покинуть этот дворец, когда захочу!
      - Нет, клянусь Аллахом! Вся Хира твердит о том, что я ввел тебя сюда, но не женился на тебе, - а что скажут люди, если ты покинешь дворец?
      - А что они сказали, когда его покинула Джейран? Только то, что женщины не хотят царя Хиры и убегают от него без оглядки!
      Абриза чересчур увлеклась спором, чересчур возжелала победы - и последние ее слова явно были излишними.
      - Я не могу ударить женщину, как бы ни желал этого, - с немалым трудом совладав со своей яростью, сказал аль-Асвад. - Но повторяю - ты в моей власти! Я прикажу собрать караван, и тебя отвезут к твоему отцу, и ты не достанешься ни аль-Мунзиру, ни мне. Это будет справедливо, клянусь Аллахом! Мой брат узнает об этом и вернется ко мне, а вместе с ним, очевидно, и Хабрур с Джеваном! Готовься к отъезду! А до того часа тебя будут строго охранять.
      - Как ты полагаешь, о аль-Асвад, разве любовь моя такова, что ее можно вытравить из сердца приказами? - осведомилась Абриза. - Ты можешь отправить меня к отцу - но я по пути сбегу, и отправлюсь искать аль-Мунзира, и непременно найду его, и мы о чем-нибудь договоримся! Ибо любовь к аль-Мунзиру - это как колодец со сладкой водой, внезапно появившийся в пустыне, это как дорогое вино, навеки опьянившее душу! Ни одна женщина не любила тебя так, о счастливый царь, и, я надеюсь, не полюбит!
      - Какой прок утоляющему жажду от сладкой холодной воды, если он утонул в ней? - насмешливо спросил аль-Асвад. - Какая сладость пьющему чистое вино, если он им подавится? У тебя не осталось больше пути к аль-Мунзиру! Если ты найдешь его, он не прикоснется к тебе, пока не снесется со мной! А я сделаю все, чтобы спасти его от тебя, о пятнистая змея!
      - Да, я люблю того, кто ко мне несправедлив, и хочу того, кто меня не хочет, и при этом я испытана наблюдением соглядатаев! - пылко воскликнула Абриза. И так велико в этот миг было ее чувство к Джабиру аль-Мунзиру, что Абриза словно взлетела ввысь на гребне высокой волны, как те волны, которые она видела, когда плыла на венецианской галере в земли арабов. И она заговорила стихами:
      Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь, Мне дела нет до всех тех, которые сердятся!
      И если появится прекрасный твой лик, мне нет Заботы о всех царях земли, если скроются!
      Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей, О тот, к кому доблесть вся, как к предку, возводится!
      Изумленный этим бурным порывом и лицом Абризы, Ади сделал шаг назад.
      Ему случалось видеть священную ярость на лицах воинов в сражении и он, будучи сам подвержен такой ярости, ценил ее, поклонялся ей и считал одним из наилучших даров Аллаха. Аль-Асвад не ожидал встретить подобное чувство в ущербной разумом и нестойкой в вере - однако оно сверкало в ее черных глазах, и воительница на путях любви показалась ему прекраснее и опаснее воителей на путях погонь и схваток.
      Абриза же, выкрикнув стихи, окаменела, ибо осознала, что прекрасное безумие вернулось к ней, и сила вновь родилась в ее груди, и продолжается полет, и никому нет дела до того, что крылья несут совсем в другую сторону!
      Стихи, желанные стихи вернулись к ней - и по этому безошибочному признаку она поняла, что вся ее замысловатая и порой непонятная ей самой ложь преобразилась в правду, а правда эта была - любовь к аль-Мунзиру.
      И сердце ее наполнилось радостью, и Абриза вдруг расхохоталась, глядя на растерявшегося царя.
      Он повернулся и вышел, не прощаясь. Он опомнился уже за порогом комнаты, где все еще звучал смех, но вернуться уже не мог.
      Евнух Масрур склонился перед ним, стараясь заглянуть в лицо - а оно под золотой маской, как догадывался умудренный годами евнух, исказилось от возмущения и злости.
      - Шайтан вселился в эту женщину, - сказал аль-Асвад. - Хорошенько следите за ней, не спускайте с нее глаз, охраняйте ее - она может причинить себе немало бед.
      - Хорошо, о господин, мы будем смотреть за ней, - отвечал евнух.
      * * *
      Договорившись с Джейран о том, какие слова он скажет Хашиму (а не Шакунте с Барзахом), Хайсагур покинул помещение, куда через разрушенный дверной проем забрались по веревке остальные четверо мальчиков, и выбрался наружу известным ему лазом, недоступным для обычного человека. Именно этим путем он проник в Пестрый замок, а знал он тайну лаза от здешних горных гулей, которые и рассказали ему, как их отцы жили в замке и как были оттуда изгнаны новыми владельцами. Но он боялся, что не сумеет пробраться там, будучи обременен ребенком, и потому нашел для мальчика иной сравнительно безопасный путь - тот, которым бы не протиснулся он сам.
      Хайсагур собирался внедриться в тело одного из часовых, чтобы в таком благопристойном виде дойти до Хашима и подготовить вместе с ним поход за угодившей в ловушку Джейран. О том, что это именно ловушка, он знал доподлинно - аш-Шамардаль допросил невольников, уверился, что ребенка из замка еще не выносили, посмотрел с самой высокой башни на лазутчиков, тех самых, что возвели на престол аль-Асвада, и приказал не чинить препятствий никаким вооруженным людям, стремящимся проникнуть в замок. А вот любого человека, пусть даже безоружного, стремящегося покинуть этот замок, следовало предавать смерти скорой и беспощадной.
      Если бы Хайсагур был один - он бы преодолел препятствие после захода солнца и в облике гуля, ибо ночью он видел не хуже, чем днем, поступь его была бесшумна, а силой его Аллах наделил немалой. Но он не мог явиться к людям в своей истинной плоти, хотя припрятал неподалеку хурджин со своим имуществом. Во-первых, там не было накладной бороды с усами, а во-вторых, Хайсагур боялся, что до ночи случится еще много неприятностей.
      Он добрался до тех мест, где уже можно было встретить часовых, опустился наземь и полз до тех пор, пока не нашел желаемого.
      Прямо перед собой Хайсагур увидел широкую спину, обтянутую коричневым халатом неброского цвета. Мужчина, охранявший с луком и наложенной на тетиву стрелой эту часть окрестностей Пестрого замка, был высок и крепко сложен. Им стоило воспользоваться для того, чтобы пересечь опасное место.
      Гуль подкрался, встал за спиной у лучника и тихо свистнул. Тот резко обернулся, был схвачен за плечи и душа его улетела прежде, чем он успел понять, что за клыкастое чудовище с расщепленной головой приблизило свое лицо к его лицу.
      Собственное же тело Хайсагура обмякло и свернулось клубочком у ног лучника.
      После одного неприятного приключения гуль стал прятать свою подлинную плоть даже в тех случаях, когда на расстоянии десяти фарсангов не наблюдалось угрозы. Тем более, Джейран сгоряча пригрозила, что ее люди могут выследить его, и тело станет в таком случае залогом в деле с ребенком. Вот и сейчас он перевернул себя вверх лицом, приподнял себя снизу за плечи и оттащил туда, где между двумя камнями было узкое пространство. Из этой щели торчали кусты с длинными и удивительно жесткими стеблями, которые можно было выдернуть с корнем, но не сломать. Между ними Хайсагур и спрятал самого себя, придав телу такую позу, чтобы легко было выбираться.
      Он вернулся к тому месту, где стоял лучник, и встал точно таким же образом. Глядя со стороны, можно было подумать, что тот отошел по малой надобности и вот явился облегченный.
      Как и положено мужу бдительному, Хайсагур обвел местность не только взглядом, но и наконечником стрелы, готовой при малейшей тревоге сорваться с тетивы.
      Это предназначалось для тех товарищей лучника, которые, возможно, издали видели его.
      Хайсагур постоял некоторое время, переминаясь с ноги на ногу и заново привыкая к тесноте и подошвам обуви. Сыны Адама обременяли себя таким неудобством, как скользкие подметки. Хайсагур, сердясь из-за этого, забывал, как всегда, что сыны Адама не обладают ногами и ступнями горного гуля, привычного карабкаться босиком по скалам.
      Однако лучник, чьей плотью завладел гуль, заботился о своей обуви. Потоптавшись, Хайсагур решил, что эти разношенные сапоги - еще наименьшее из возможных обувных зол, так что в них можно будет бежать сверху вниз без риска полететь кувырком и расквасить нос о камни. Он присел на корточки, оценивая расстояние и собираясь с силами, - и вдруг понесся стремглав и наискосок, прыгая не хуже горной козы.
      Сразу же стрела свистнула мимо его уха, а вторая стрела, с другой стороны, вошла ему в бок, причинив острую боль. Ноги подкосились...
      Бросив на волю Аллаха чужую плоть, Хайсагур вернулся в собственную и высунул голову из кустов. Ему пришлось проползти несколько шагов, прежде чем он увидел сверху рухнувшего лучника.
      Гуль затаился - он ждал, что стрелки чем-то себя выдадут. И они действительно окликнули друг друга, выясняя, чья стрела поразила беглеца, и проклиная его неверность.
      Хайсагур невольно почесал в затылке. Лучники стояли густо, так густо, что между ними было не более трех десятков шагов - человеческих шагов, а не тех, которые делают на бегу прыгучие гули. Кроме того, за те мгновения, что он осваивался в плоти несчастного стрелка, Хайсагур кое-что узнал о нем. Лучники до такой степени были преданы тому, кого называли Великим шейхом, что малейшее отступление от преданности уже почитали подлой изменой. Шейх велел своим муридам охранять Пестрый замок и карать изменников - так они и поступили, не задумавшись, что за дурь ни с того ни с сего погнала их товарища вниз.
      Мелькнула также в памяти этого человека некая картина, показавшаяся Хайсагуру знакомой. Он увидел увитую виноградом беседку, серебряный кувшин, накрытый зеленым шелковым платком, блюдо сладкого риса и обнаженные женские ноги, а вдали, на склоне, - эйван небольшого здания, в котором можно было узнать райский хаммам, хотя бы потому, что выбежавшая украдкой женщина сдернула с перил сохнувшее на солнце белое покрывало и скрылась с ним в глубине помещения.
      Это была Джейран.
      Но нельзя же было сидеть меж двух камней, пока не вернутся сборщики мимозы из племени Бену Анза! Хайсагур двинулся иным путем, рассудив, что если в скалах, где так много укрытий, лучники расставлены часто и смотрят бдительно, то на открытом месте вряд ли их так уж много, да и настроены они безалабернее - ибо какой ишак добровольно полезет под отравленные стрелы?
      Прячась за валунами, он почти спустился вниз и определил, на каком расстоянии лучник справа и лучник слева.
      Перед Пестрым замком с этой стороны было довольно ровное пространство, нечто вроде большой площадки, и одновременно с Хайсагуром с другого ее конца появился оседланный конь без всадника.
      Он шел медленно, как бы неуверенно, нюхая воздух и чуть заметно поворачивая красивую голову - ведь Аллах так устроил глаза лошади, что ее взору недоступен лишь крохотный кусочек ее собственного лба и затылка.
      Затем этот конь, вороной и с белыми ногами, с белой проточиной во лбу, встал, опустив голову и как бы размышляя.
      Очевидно, лучникам был дан приказ обращать внимание лишь на людей. Конь беспрепятственно пересек ту воображаемую линию между двумя стрелками, которой не дано было пересечь несчастному, в чьем теле пытался сбежать Хайсагур. И он бродил вдоль нее, то как бы решившись направиться вверх, то отступая.
      - Клянусь Аллахом, вот подходящее тело! - обрадовался Хайсагур. - Он пробежит от Дамаска до аль-Джезиры и не почувствует жары и усталости. Вот кто вынесет меня отсюда.
      Гуль до такой степени не привык пользоваться седлом и стременами, что прежде всего подумал о том, как бы пересечь опасное место в конском облике.
      Ему доводилось входить в плоть животных и он довольно легко к ней приспосабливался. Одно то, что животные обходились без обуви, уже радовало его душу. Но возникало другое бедствие - как ему, не обладая человеческим языком для речи и человеческими пальцами для письма, сообщить Хашиму условный знак?
      Никогда еще Хайсагуру не приходилось переходить из тела в тело - если нужда в этом возникала, он предварительно возвращался в свою истинную плоть. Общение с учеными научило его многому - знал он также, что когда проводят опыты с металлами и минералами, очень часто первая попытка бывает более или менее удачной, и обнадеживает, а потом начинаются недоразумения, так что после пятисотого опыта человек проклинает тот день и час, когда Аллах вложил в его глупую голову эту затею.
      Хайсагуру предстоял опыт... Но предстоял в том случае, если бы удалось войти в плоть коня и беспрепятственно попасть в лагерь осаждающих. Тогда он бы отыскал того несчастного, чья глупость лишила его обладания прекраснейшей в мире женщиной, ибо с его плотью и сознанием гуль уже имел дело. И его устами сказал бы Хашиму то, что убедило бы его в надежности посланца.
      Но как же подманить сюда коня?
      Гуль помнил, какой переполох устроил точно такой же конь в караван-сарае... А может, это был тот же самый? В караване было несколько вороных лошадей, но те мелкие зримые отличия между ними, которые для каждого сына арабов яснее букв, написанных в книге, для Хайсагура как бы не существовали. Он мог отличить одно животное от другого разве что по запаху.
      Во всяком случае, он твердо знал, что лошади не боялись запаха гулей так, как боялись запаха шакалов.
      Хайсагур приподнялся настолько, чтобы дать коню увидеть себя.
      Тот остановился и мотнул головой, всем видом показывая, что ближе не подойдет.
      - О конь, о любимец Аллаха! - прошептал Хайсагур, зная, что слух у этих исчадий шайтана очень острый. - Подойди ко мне! Я не сделаю тебе дурного! Я не обременю твою спину!
      Подобрав мелкий камушек, он протянул его на ладони коню в надежде, что тот издали примет камушек за кусок лепешки.
      Конь ударил копытом оземь.
      - Неужели он - из тех проклятых коней, которых дети арабов держат в своих шатрах и кормят вареным мясом и рисом? - удивился Хайсагур. Он не мог отличить высокородного коня, имеющего родословную, от коня просто породистого, но на всякий случай заподозрил наихудшее. - Неужели мне придется разводить костер, и доставать котел, и варить ему пилав?
      И он заговорил снова, кротко и ласково:
      - Подойди ко мне, о конь, подобный Абджару, коню Антара! Я отведу тебя в город, и мы пойдем в харчевню, и я куплю тебе десять ритлей кебаба из утки, и десять ритлей кебаба из баранины, и десять ритлей наилучшей харисы, и десять ритлей молочного риса, и десять ритлей сарида из хлеба и мяса, а ведь сказано пророком, да благословит его Аллах и да приветствует, что превосходство сарида над кушаньями подобно превосходству Аиши над прочими женщинами.
      И тут же любознательный гуль стал соображать, сколько для всего этого потребуется котлов, и какой величины, и сможет ли лошадиное брюхо вместить такое количество сытной еды, и не попросит ли конь, чтобы запить жирные блюда, сладкой воды с мускусом, или ивового сока, и много ли ему потребуется...
      Мгновенно произведя подсчеты и представив себе всю эту гору снеди в котлах, мисках и кувшинах, под которой подломилась бы спина ишака, Хайсагур зажал себе рот рукой и повалился за камни. Хотя обстоятельства не располагали к смеху, но и удержаться было крайне трудно.
      И, лежа вверх лицом, он вдруг услышал громкое и заливистое ржание, которое во всем было подобно смеху.
      Хайсагур высунулся.
      Конь мотал головой подобно человеку, который желает прекратить свой смех, но никак не может.
      - Ступай сюда, о наилучший из коней! - снова тихо позвал гуль. - Я не причиню тебе зла!
      Животное, как будто поняв, направилось к камням, но, подойдя почти вплотную, остановилось и вздернуло верхнюю губу, показав крупные зубы. Весь его вид выражал готовность кусаться и бить копытами.
      Хайсагур выполз, опасаясь подниматься в полный рост.
      - Вот видишь, как униженно я приближаюсь к тебе, о конь, - прошептал он, - и недостает только, чтоы я принялся целовать твои стремена, ибо я не нахожу на тебе рукавов и подола халата или фарджии!
      Очень медленно, позволяя животному убедиться в своей безопасности, он подполз к самым конским копытам и притянул к себе за поводья морду животного настолько, что его ноздри коснулись ноздрей коня.
      Гулю-оборотню Хайсагуру для лучшего вселения в тело живого существа требовалось встретить его взгляд. Но темные и выразительные глаза коня не впускали Хайсагура, как будто что-то в животном оказалось способно к сопротивлению.
      Гуль сосредоточился и сдвинул брови.
      Конь не пускал его в себя!
      - Клянусь Аллахом, с этим конем дело нечисто! - прошептал, не выпуская поводьев, Хайсагур. - Уж не вселился ли в него шайтан?
      Тут оборотень понял, что тело коня уже действительно содержит какого-то жильца.
      - Ради Аллаха, кто ты? Я не причиню тебе зла, - сказал он как можно мягче. - Может быть, на тебя наведены чары и ты только кажешься мне конем? Если ты не владеешь человеческой речью - трижды ударь копытом!
      - Я владею человеческой речью, о гуль, - раздалось у него в ушах, и Хайсагур мог бы поклясться, что голос возник где-то посередине между ними и чуть повыше горла. - На меня не наведены чары, но я не могу покинуть это тело.
      - Никто и не просит тебя покидать его, о друг Аллаха, - успокоил обитателя лошадиного тела Хайсагур, приподнимаясь и садясь у его ног. Впрочем, может быть, ты не веруешь в Аллаха? Скажи, чтобы я остерегся поминать его имя.
      - Меня зовут Маймун ибн Дамдам! - высокомерно прозвучал голос. - И я, как всем известно, из подданных Синего царя!
      Конь красиво вскинул голову и ударил копытом оземь. Очевидно, иначе проявить свою гордость его обитатель не мог.
      - А что это значит, о Маймун ибн Дамдам? - осторожно спросил Хайсагур, припоминая, что уже наталкивался в чьей-то памяти на это имя. - Я ведь не знаю ваших царей.
      - Это значит, что я - из правоверных джиннов, о гуль. А из каких гулей происходишь ты?
      - Я из рода горных гулей, о Маймун ибн Дамдам, - сказал Хайсагур. - И я унаследовал кое-какие их особенности, которые передаются через три, а то и через четыре поколения. Мой отец - гуль, а мать - из арабского племени Бену Асад Шануа. Мое имя - Хайсагур.
      Конь опустил голову, как бы снова погружаясь в размышление.
      - Вы, гули, не знаете разницы между добром и злом, - заявил он. - К тому же, я помню тебя. Это ты вломился во двор караван-сарая, о Хайсагур, и это я тебя учуял! Надо быть бесноватым, чтобы полезть за добычей в караван-сарай!
      - Я искал не добычи, о Маймун ибн Дамдам, я хотел понять, почему тот караван возглавляли женщины и куда они вели его.
      - Что за дело тебе до тех женщин? - осведомился джинн в облике коня.
      - Я спас одну из них от большой беды - и опасался, что ремесло этой женщины - отыскивать на свою голову всевозможные бедствия.
      - О которой из двух ты говоришь?
      - О той, у кого на щеке синие знаки, означающие название звезды аль-Гуль, и я видел, как ей нанесли эти знаки.
      - Ты спас ее, о друг Аллаха? - торопливо спросил Маймун ибн Дамдам. Ради Аллаха, расскажи, как это было!
      - Я вывел ее из крепости горных гулей и провел через пустыню до того места, где, как я знал, был колодец, и ходили слухи, что в нем живут джинны.
      - Так это ты направил ее к моим братьям из рода Раджмуса? Так это через тебя пришли мое освобождение и вызволение?
      Конь вскинулся на дыбы, замолотив копытами по воздуху. Очевидно, Маймун ибн Дамдам уже полностью приспособился выражать чувства на конский лад.
      - О Маймун ибн Дамдам, прекрати бесноваться, ибо у нас нет на это времени! - призвал его к порядку Хайсагур. - Я непременно должен попасть к отряду Джейран и передать шейху Хашиму ее слова, иначе нам ее не вызволить. А ведь она и ее люди - в опасности! На них поставили ловушку - и они туда исправно угодили!
      - Садись мне на спину, о благородный гуль! - решительно предложил джинн. - Если ты действительно хочешь помочь моей госпоже Джейран - я отнесу тебя. Ведь я лишь потому пришел сюда, что беспокоюсь за нее, клянусь Аллахом!
      - А знаешь ли ты, о Маймун ибн Дамдам, что все горные склоны так и кишат лучниками? - осведомился гуль. - Как только они увидят, что в сторону осаждающих несется всадник, то в мою спину и бока непременно вопьется десяток отравленных стрел! Мы поступим иначе - мое тело останется здесь, а дух войдет в твою плоть и поведет ее...
      - А куда же денусь я сам?! - возмутился джинн. - Я вижу, ты решил, что я попросту превратился в коня! А это не так! Если бы я всего лишь превратился в него - как ты полагаешь, разве я бродил бы у подножия этих скал? Да я немедленно изменил бы свой облик, и взлетел бы ввысь, и закричал криком, от которого улетают души, и поднял этот проклятый замок, и перевернул его вверх дном, и вытряс оттуда всех его обитателей!
      - Потише, потише, о Маймун ибн Дамдам! - попытался урезонить его гуль, потому что конь, ставший обиталищем джинна, мотнул головой, и перекинул через нее вперед свой повод, лежавший на луке седла, и подпрыгнул, и, будучи в воздухе, ударил в сторону задними ногами, и опустился, и повалился набок, и его передние копыта едва не задели по лицу Хайсагура, который от неожиданности не догадался выпустить из рук этот самый повод. А пока он все это вытворял, в ушах гуля звучали его слова.
      Хайсагур бросился всем своим тяжелым телом на конскую голову, и прижал ее
      к земле, и лежал на ней, пока Маймун ибн Дамдам, безуспешно попытавшись достать его зубами, не опомнился.
      Хайсагур лежал на его голове и шее молча.
      - Ради Аллаха, отпусти меня, - несколько угомонившись, сказал Маймун ибн Дамдам. - Пойми сам, каково творению Аллаха, изначально наделенному силой, ощущать ее отсутствие!
      - Я отпустил тебя, - проворчал Хайсагур, откатываясь в сторону, чтобы конь мог встать. - Но если ты вытворишь еще что-нибудь, то лучники поймут, что с тобой дело нечисто, и начнут приглядываться, и обнаружат меня.
      Джинн промолчал.
      - А какой для тебя прок в том, что твой дух в моем теле окажется в лагере осаждающих, в то время как твое собственное тело будет лежать здесь беззащитным, о Хайсагур? - осведомился он наконец.
      - Я выйду из твоего тела и войду в человеческое, а там уж я смогу что-то предпринять, о Маймун ибн Дамдам, и твоя помощь мне потребуется всего лишь на час или два - пока я не найду кого-нибудь из людей Джейран.
      - Ты имеешь в виду этих свирепых мальчиков, которые верят срамно сказать в кого? - конь вздохнул. - И зачем только Аллаху потребовалось, чтобы мой безумный дядюшка отнес ее к озерным арабам и чтобы она их возглавила? Ты не поверишь, о Хайсагур, но они собрались под ее водительством завоевать все земли правоверных, в то время как их число едва достигает трех десятков! А сами они даже не знают грамоты!
      - Джейран ее тоже не знает.
      - А потом, когда ты вернешься в свое тело, как ты станешь отсюда выбираться, о друг Аллаха?
      Хайсагур пожал плечами.
      - Скорее всего, я пойду в Пестрый замок, чтобы выйти оттуда вместе с Джейран и ее людьми, - сказал он. - Впрочем, пусть будет, как решит Аллах.
      - А как именно ты входишь в чужую плоть? Это не болезненно для той плоти?
      - Пока никто не жаловался, - усмехнулся гуль. - А Аллах лучше знает. Если ты действительно пришел сюда, чтобы помочь Джейран, то давай попытаемся.
      - Во имя Аллаха... - неуверенно произнес джинн. - Воистину, каждое дело нужно начинать с имени Аллаха, даже если дело непотребное... Надо будет потом спросить у имамов и факихов, не грех ли это - впускать чужой дух в свою плоть.
      - Я никогда об этом не задумывался, - сказал Хайсагур и за повод притянул к себе конскую морду. Конь задрожал, но не шелохнулся.
      И Хайсагур вошел в его плоть, и в полной мере ощутил себя конем, и постучал оземь сперва одним, потом другим передним копытом, и приподнял поочередно обе задние ноги.
      Тело слушалось.
      - Привет, простор и уют тебе! - вдруг услышал он, но на сей раз голос
      Маймуна ибн Дамдама звучал не в голове между ушами, а скорее в животе. Как ты расположился здесь и не терпишь ли в чем нужды?
      Хайсагур хотел было ответить, что копыта для него куда приятнее кожаных туфель, сапог и даже сандалий, но с изумлением услышал конское ржание.
      Он утратил, вселившись в тело аль-Яхмума, дар речи и ничего не приобрел взамен.
      - Ради Аллаха, отзовись, о гуль! - забеспокоился Маймун ибн Дамдам. Ты воистину в конском теле или где-то еще? И что нам делать с твоей собственной плотью?
      Хайсагур вздохнул - и это было шумным конским вздохом.
      Прямо под копытами лежало мохнатое тело гуля - и Хайсагур не имел возможности спрятать его!
      Он мог вернуться в свою плоть - но что бы изменилось от этого? Туда, где находились подходящие укрытия для бесчувственного тела, конь не взобрался бы - Хайсагур, взглянув на горные уступы, явственно понял это. Аль-Яхмум не был приучен лазить по горам, хотя Хайсагур знал, что есть на свете лошади, способные бесстрашно пройти над пропастью.
      А если конь не взберется туда, откуда Хайсагур, спрятавшись, может войти в него, то и думать об этом не стоит.
      Поручив свое тело Аллаху, Хайсагур решительно развернулся крупом к горам и быстро зашагал прочь.
      - Что ты делаешь, о бесноватый гуль? - возмутился джинн. - Разве это поступь коней? Дай мне распоряжаться его ногами, раз уж ты не умеешь этого!
      Хайсагур, обрадовавшись, встал и простоял довольно долго.
      - Я ничего не могу поделать с ними, о враг Аллаха! - сообщил наконец джинн. - Я заключен теперь в этом теле, словно в темнице! Горе мне, я утратил власть над конем!
      Хайсагур захотел его утешить, но слова, которые годились для этого, так при нем и остались. Гулю нечем было произнести их.
      Под жалобы и причитания Маймуна ибн Дамдама он кое-как освоился с четырьмя конскими ногами и, передвигаясь то рысью, то иноходью, удалился прочь от гор, и принюхался, и уловил запах дыма от костра...
      Двое мальчиков, которых Хайсагур, разумеется, не знал поименно, пекли в золе вчерашний савик.
      Это были те, кого оставили охранять лагерь в заброшенной деревне, но они почему-то покинули ее.
      Поблизости щипали убогую серую траву кони, привязанные к воткнутым в землю на манер бедуинских копий острогам. Но если самхарское копье, прямое, гибкое и смуглое, могло войти тупым концом в землю и удерживалось там основательно, то большие и толстые остроги торчали кое-как.
      - Клянусь собаками! - воскликнул один из них. - Я же говорил, что он вернется! И нам не придется сгорать от стыда перед звездой за то, что мы упустили его!
      - Он заскучал без нашей звезды, но не нашел ее, - добавил другой. Кто бы мог подумать, что лошади так привязываются к людям?
      - Он сразу избрал звезду и дался в руки только ей, разве ты не помнишь? первый мальчик встал и направился к аль-Яхмуму, желая взять его за повод и привязать к остроге.
      Хайсагур встал напротив мальчика и уставился ему в глаза.
      Гуль сделал все, что делал обычно для перехода в иную плоть, но мальчик стоял перед ним, и он видел мальчика глазами коня, а не коня глазами мальчика...
      Он попытался еще раз - и с тем же успехом.
      Тут Хайсагур понял, что преувеличил свои удивительные способности.
      - Эй, где ты, о гуль? - позвал джинн. - Ты все еще здесь? Или ты уже покинул конское тело?
      Воплощая состояние души Хайсагура, конь горестно вздохнул и помотал головой.
      - Что с тобой, о конь? - забеспокоился первый мальчик. - Ты хочешь поведать о каком-то бедствии? Пусть псы разорвут меня, если он не зовет на помощь звезде!
      Тут Хайсагур не то чтобы испугался - а попросту переполошился.
      Эти двое могли сейчас устремиться неведомо куда - и пасть, пораженные отравленными стрелами!
      Он вскинулся на дыбы, стараясь не задеть мальчика маленькими и круглыми, безупречной формы копытами, и поскакал прочь - причем не сразу понял, что идет трудным для человеческого понимания, но естественным для конских ног галопом.
      - Стой! Стой! Клянусь собаками, он что-то знает! - закричал первый мальчик.
      - О ты, недостойный лечь под ноги псам! Как это ты упустил его? напустился на него второй. - Он снова убежал от нас! Что мы теперь скажем звезде?
      - Куда ты несешься, о бесноватый гуль? - едва ли не перекрикивая мальчиков, завопил и Маймун ибн Дамдам. - Разве за нами кто-то гонится? Горе мне, этот враг Аллаха погубит коня - и я лишусь пристанища, и погибну с ним вместе, и ничто не спасет меня! О Хайсагур, если ты погубишь меня, мои родственники узнают об этом и отомстят тебе страшной местью!
      Но Хайсагур остановился лишь тогда, когда голоса мальчиков исчезли из его слуха.
      Джинн перечислял всех своих грозных родственников, способных за несколько мгновений построить разрушенный город, или разрушить построенный город, или убить царя, или разбить войско. И, слушая их грозные имена, Хайсагур вдруг вспомнил, что и в его распоряжении имеется вещица, каким-то образом связанная с джиннами, ифритами и маридами, и это - бронзовый пенал, который Гураб Ятрибский дал ас-Самуди, тот пенал, ради которого аш-Шамардаль совершил убийство, а потом оставил в тайных помещениях фальшивого рая.
      Гуль настолько привык считать пенал важной уликой в деле о фальшивом рае, принадлежащем гнусному завистнику аш-Шамардалю, что про выцарапанное на стенке заклинание позабыл вовсе.
      Он, не поворачивая головы, оглядел окрестности и сообразил, где припрятан хурджин с его дорожным имуществом. Туда он и направился, ибо иного пути Аллах ему не оставил.
      Разумеется, Хайсагур мог вернуться в свою истинную плоть, бросив на произвол судьбы аль-Яхмума вместе с Маймуном ибн Дамдамом, но что бы это ему дало? Он снова оказался бы между двумя лучниками, за каждым из которых справа и слева было еще по десятку, а то и более, метких стрелков, всецело преданных Великому шейху и скрытому имаму.
      Хурджин, благоразумно заваленный камнями, Хайсагур откопал не сразу. Он уже понял, что копыта нужно беречь. Под жалобные вопросы и разнообразные домыслы Маймуна ибн Дамдама он откатил последний мешавший ему камень - и встал перед мешком в полном недоумении.
      Мешок был крепко-накрепко завязан.
      И Хайсагур простоял перед ним довольно долго.
      Наконец, решившись, он приподнял мешок зубами.
      Нести его таким образом было крайне затруднительно. Однако и тут Аллах не оставил Хайсагуру иного пути.
      И он побежал, стараясь держать голову повыше, чтобы длинный хурджин не бил его по передним коленям.
      - Куда ты снова несешься, о враг Аллаха? - простонал джинн. - И почему ты все время молчишь? И что за тяжесть ты тащишь в зубах? Разве мы наняли тебя для переноски тяжестей?
      Когда откосы, на которых прятались лучники, были уже совсем близко, Хайсагур перешел на шаг.
      Он не мог являться перед стрелками с мешком в зубах. Такой конь сразу бы вызвал великие подозрения - и наверняка нашелся бы глупец, желающий отнять у коня мешок и узнать, что внутри.
      Гуль не сомневался, что сумеет в конской плоти убежать от самого быстроногого человека, но он рисковал выронить мешок. А там, возможно, заключалось спасение и Джейран, и его самого, и мальчиков.
      - Где мы, о гуль? - спросил Маймун ибн Дамдам. - Куда ты приволок меня? Ради Аллаха - мы спасены, или нам угрожает погибель? Почему ты не отвечаешь, о сын греха?
      Хайсагур опустил мешок наземь и стал дергать зубами за шнур, стягивающий отверстие. Ему удалось вытянуть петлю шнура настолько, что он мог тащить за нее мешок, но при этом конская морда почти касалась земли.
      - О Аллах, в обычае ли у благородных коней пастись, постоянно дергая шеей? - спросил, разумеется, не Аллаха, а себя самого Хайсагур. - Я не смогу равномерно тащить этот проклятый мешок! Я могу притвориться пасущимся конем, но это не должно вызывать подозрений!
      Но Аллах, видно, решил в этот день не оставлять ему излишних путей для спасения. И Хайсагур до самого заката старательно изображал пасущегося коня, понемногу подтягивая мешок все ближе и ближе к линии лучников, которых он острым конским зрением замечал то справа, то слева.
      Маймун ибн Дамдам уже толковал о прелести жизни в запечатанном кувшине, который не сотрясается и не перемещается навстречу погибели.
      Наконец Хайсагур оказался по ту сторону линии и доставил конское тело туда, где был спрятана его истинная плоть. И он вернулся в себя с подлинным наслаждением, и вылез из укрытия, и бесшумно подполз к коню.
      - О Хайсагур, ради Аллаха - что все это значит? - напустился на него джинн. - Почему ты молчал и куда ты гонял принадлежащее мне конское тело?
      Теперь голос разъяренного Маймуна ибн Дамдама звучал, как и полагалось, в голове, а не в животе Хайсагура.
      - От страха я едва не захлебнулся в потоках собственного пота! продолжал тот, напрочь забыв, что в своем теперешнем состоянии он не мог потеть и выделять иные жидкости, как это свойственно живому существу. - Я тысячу раз призывал тебя и заклинал именем Аллаха! А ты не соблаговолил даже отозваться!
      - Если хочешь, чтобы тебя не слушались, проси того, что невозможно, о друг Аллаха, - миролюбиво отвечал Хайсагур. - Чем мог я ответить тебе? Конский язык для этого не приспособлен.
      - Ты отнял у меня все чувства - и зрение, и слух, и обоняние! - не унимался джинн.
      - Но теперь они к тебе вернулись?
      - Вернулись, и я не вижу, что удерживает меня от того, чтобы растоптать тебя моими копытами!
      - Зато я вижу, - копаясь в мешке, сказал Хайсагур. - Взгляни-ка на этот пенал, о Маймун ибн Дамдам! Что ты скажешь о нем?
      - Скажу, что в базарный день я куплю тебе пять таких пеналов за динар, ог несчастный!
      - А теперь взгляни на эти слова, которые процарапаны у него на боку. Кто-то пытался их стереть, но кое-что я смог разобрать. Как ты полагаешь это не заклинание?
      - Это похоже на заклинание, о малоумный, - не утрудив себя внимательным изучением написанного, высокомерно заявил джинн. - Но пенал самый обыкновенный, и он не из тех предметов, какими вызывают джиннов, ифритов и маридов.
      - Почему ты так решил? - с некоторой обидой осведомился Хайсагур.
      - Потому, что во времена Сулеймана ибн Дауда, который покорил джиннов, ифритов и маридов, связав их заклинаниями власти, еще не водилось таких бронзовых пеналов!
      - Это было бы очень скверно... - пробормотал гуль. - Вглядись-ка ты в него повнимательнее и постарайся найти на нем признаки волшебтва!
      - На нем их нет, о несчастный, и это говорю тебе я, джинн Маймун ибн Дамдам!
      Подняв глаза от пенала, на котором воистину трудно было что-то разобрать, Хайсагур посмотрел на стоящего перед ним вороного коня и покачал головой.
      - Я точно знаю, что с ним связано волшебство. А ты, раз ты не можешь опознать его признаков, никакой не джинн и лишь присвоил себе прекрасное имя Маймуна ибн Дамдама, - произнес он. - И что ты за джинн, раз заключен в конское тело, словно в темницу без окон и дверей?
      Тут в голове в Хайсагура как будто взорвалась аль-сихем-аль-катай бамбуковая трубка с китайским порошком, который, будучи приближен к огню, производит оглушительный треск и разбрасывает все, к чему прикоснется.
      Он не сразу понял, что это заорал возмущенный и в ярости своей подобный взбесившемуся верблюду джинн.
      - Я джинн из правоверных джиннов! Я подданный Синего царя! Я принадлежу к роду Раджмуса! - вопил оскорбленный Маймун ибн Дамдам. - А ты - скверный гуль!
      - Сейчас я опять войду в тебя, о глупец из рода безумцев! - пригрозил, тряся головой, Хайсагур и ухватил за повод шарахнувшегося было в сторону коня. - И погоню конское тело к ближайшей пропасти, и низвергну тело с обрыва! А сам успею вернуться в свою подлинную плоть! Что ты тогда будешь делать, о несчастный? Порази тебя Аллах, твои вопли едва не погубили мой слух!
      Джинн внезапно замолчал.
      - Эй, где ты, о Маймун ибн Дамдам? - позвал озадаченный Хайсагур. Разве твоя душа от страха улетела? Прости меня, о джинн, но тут нет воды, чтобы побрызгать тебе в лицо, и нет благовоний, чтобы окурить тебя! Придется тебе прийти в чувство каким-либо иным путем!
      - Мне показалось, что ты вошел в конское тело и несешься к пропасти, помолчав еще немного, отвечал джинн. - Ради Аллаха, не делай этого! Ведь я бессилен перед тобой. Если бы ты знал мою историю, достойную того, чтобы быть записанной иглами в уголках глаз ради назидания поучающихся, ты был бы снисходительнее ко мне и моей теперешней слабости. Как ты полагаешь - легко ли мне осознавать ее и признаваться в ней?
      - Клянусь Аллахом, нелегко, - согласился гуль. - А как ты оказался в
      таком состоянии?
      Хайсагуру случалось добиваться того, в чем у него была нужда, от самых несговорчивых собеседников. Джинн явно хотел поведать свою удивительную историю - и Хайсагур решил, что после этого Маймун ибн Дамдам станет покладистее и поможет раскрыть тайну пенала.
      - Да будет тебе известно, что я принадлежу к подданным Синего царя, то есть к правоверным джиннам, а Красному царю подвластны джинны-язычники, сообщил Маймун ибн Дамдам то, что Хайсагур давно уже понял. - И вышло так, что я увидел девушку, дочь подданного Красного царя, и она завладела моим сердцем, и я похитил ее...
      - А она полюбила тебя? - видя, что воспоминания омрачили душу джинна, осведомилась Хайсагур с неподдельным интересом.
      - Да, она полюбила меня. Я полагаю, что она и сейчас меня любит! воскликнул джинн. - Но это дело стало известным, и ее родственники принесли жалобу Красному царю, и он направил посла к Синему царю, чтобы нас нашли и разлучили. И он домогался моей смерти! ..
      История джинна Маймуна ибн Дамдама
      Как ты знаешь, лишить джинна жизни возможно лишь двумя способами, и первый из них - направить в него стрелу одного из ангелов Аллаха, чтобы его оболочка, удерживающая в нем пламя, разлетелась в клочья, а второй закрыть для него Врата огня, чтобы жизненная сила больше не вливалась в него. И Красный царь, как ты понимаешь, не мог молить Аллаха о том, чтобы он прислал ангела со стрелой, ибо Красный царь не верит в Аллаха и пророка. Власти над Вратами огня у него также нет, но ему нетрудно было бы найти того, кто знает заклинания и обладает властью.
      И вот Синий царь, чтобы не нарушать перемирия с Красным царем, велел моим родственникам выдать меня - а это было равносильно моей гибели.
      И мои родственники устроили совет, и решили пойти на хитрость. Они с помощью некого мага заключили меня в медный кувшин, и запечатали его свинцовой печатью с совершенно безвредными знаками, и отдали его на хранение магу с тем, чтобы он его надежно спрятал. А Красному царю вернули мою жену и сказали, что меня невозможно найти. И он разозлился величайшей злостью, и послал подвластных ему ифритов и маридов на поиски, и они обшарили все семь климатов, но Аллах не дал им пути ко мне.
      Маг же узнал, что Красный царь ищет кувшин, и понял, что его посланцы могут добраться до истины и похитить у него кувшин, тем более, что он не имел постоянного местожительства, где любую вещь можно надежно спрятать и написать над входом сильные заклинания, а странствовал. И он отдал кувшин на сохранение своей невольнице, которую он отпустил на волю, и объяснил ей, что в кувшине, и велел уехать как можно дальше, чтобы даже он сам не знал, где она оказалась. А ведь нельзя выболтать то, чего не знаешь сам, не так ли, о гуль?
      На случай, если невольница из-за кувшина попадет в беду, маг научил ее сильным заклинаниям власти, чтобы она могла выпустить меня, и спастись с моей помощью, а потом вернуть меня обратно в кувшин. А она, как всякая женщина, в первый раз открыла кувшин из чистого любопытства. И она сжалилась надо мной, и стала время от времени выпускать меня, и я даже выполнял кое-какие ее просьбы. Я помог ей выйти замуж за человека, приближенного к царскому двору, а когда она овдовела, сделал так, что она поселилась во дворце и стала старшей нянькой маленького царевича, а звали его Салах-эд-Дин.
      И я ждал, пока история моей женитьбы забудется настолько, чтобы родственники могли освободить меня. А этот проклятый царевич между тем рос, и вырос, и ему потребовались красивые невольницы!
      И вот однажды хранительница кувшина выпустила меня, и приказала лететь в Афранджи, чтобы похитить там дочь франкского эмира. Зная, что я буду против этого, она пустила в ход заклинания власти, которым научил ее маг, и я полетел, нашел ребенка и принес ей. А с ней был еще некий мудрец, он-то и затеял все это непотребство! И они расспросили меня, что я видел там, где нашел ребенка, и я рассказал им, и они попросили меня отнести девочку в пустыню, и подменить новорожденную дочку какого-нибудь бедуина, а потом нести дитя арабов в Афранджи. Но сперва они хотели пометить дочь эмира каким-нибудь знаком, чтобы потом найти ее. И они уже начали читать заклинания, как вдруг этот царевич, порази его лихорадка, выскакивает из-за серебряной кадки с апельсиновым деревом, и кричит, и вопит, и требует, чтобы я немедленно принес ему какую-то пропавшую любимицу!
      Тогда хранительница кувшина и мудрец попытались его успокоить, а он бросился на них с джамбией, и хорошо еще, что они, прежде чем выпустить меня из кувшина, обвели это место острием магического ножа.
      Видя, что нет у него к ним пути, царевич принялся им грозить, и этим он окончательно испортил свое дело. Хранительница кувшина была уже стара, а старость не способствует смелости. Мудрец же был молод, но тоже изрядно пуглив, и именно он настоял на том, что от Салах-эд-Дина нужно избавиться каким-нибудь бескровным путем. И они, боясь за себя, велели мне отнести царевича куда-нибудь подальше, в такой город, откуда ему было бы затруднительно вернуться. И я выбрал для этого Хиру.
      Оставив царевича на рыночной площади, я вернулся и закончил дело перемены детей. И хранительница кувшина заперла меня в нем, моля Аллаха, чтобы никто из подданных Красного царя не проведал, что я в эту ночь летал по всем семи климатам.
      О том, что произошло потом во дворце, я догадался из речей моей новой обладательницы, а это была невольница по имени Анис-аль-Джалис.
      Царевич пренебрег ею, и она подкупила евнуха, чтобы он следил за царевичем, и таким образом первая узнала и о том, что старуха аз-Завахи обладает кувшином с заключенным в нем джинном, и о исчезновении царевича. А все видели, что она сердится на Салах-эд-Дина, так что она испугалась за себя. И она решила, что наилучшее для нее - это похитить кувшин и бежать вместе с подкупленным евнухом из дворца.
      Она рассчитывала, что раб кувшина завалит ее драгоценностями, и построит для нее город, и даст ей обладание властью. Но она не знала заклинаний, и я отказался ей повиноваться, так что от кувшина со мной вместе ей оказалось столько же пользы, сколько от оческа пакли.
      И она обдумала свои обстоятельства, и получилось, что она - беглая невольница, не имеющая покровителя, кроме продажного евнуха, и замыслы ее не осуществились.
      А эта проклятая обладала упрямым и скверным нравом. И она решила найти какого-либо мага, который научил бы ее необходимым заклинаниям. Из десяти людей, что именуют себя мудрецами и магами, девять не умеют составить порядочного гороскопа. И Анис-аль-Джалис нашла человека, который очень хотел стать магом, и встречался с ними, и участвовал в их беседах, и особенно усердствовал в низкопоклонстве между старейшим и мудрейшим из них - Бахрамом, но Аллах не дал ему способностей для этого, и потому им овладела гнусная зависть. Звали же его аш-Шамардаль.
      И это отродье шайтана получило в руки кувшин!
      Когда Анис-аль-Джалис пришла к нему, он взгромоздил на голову тюрбан величиной с купол минарета, набив его всеми тряпками, какие только сыскались в доме, и разложил книги, и принял достойный вид, и стал упоминать имена магов, мудрецов и звездозаконников, которые ровно ничего не говорили этой женщине. И он похвалялся своей близостью к Сулейману ибн Дауду, мир с ними обоими и мир их праху!
      - Я заучил 170 способов из способов колдовства, и малейшим из этих способов я могу перенести камни твоего города за гору Каф, или же превратить его в полноводное море, а обитателей его обратить в рыб посреди него! - сказал он женщине, потрясая свитками, жезлами и амулетами, написанными на белом шелку сирийскими письменами. А если он не похвастался этим - то наверняка похвастался чем-то другим, ибо он, в отличие от истинных магов, не находил удовлетворения в самом своем занятии, а непременно нуждался в восхищении посторонних этому делу людей.
      Анис-аль-Джалис ровно ничего во всех его речах не поняла, и я это знаю доподлинно - ибо она по сей день ничего не понимает в науках и в магии. Но она очень хорошо понимает, в чем ее польза. И она предложила аш-Шамардалю владеть мной совместно, если ему удастся заставить меня служить.
      Он никогда не имел дела с джиннами, и сразу же решил, что, заполучив собственного джинна, станет предметом зависти прочих магов и мудрецов, как будто нет у них другой заботы, кроме безумств аш-Шамардаля.
      И он обрадовался, и возгордился, и вытащил книги с заклинаниями, и выпустил меня из кувшина. Я и ему отказался повиноваться, требуя, чтобы меня вернули к хранительнице кувшина. Но он, схватившись за книгу, стал читать то одно заклинание, то другое, и впал в бешенство, и составил слова таким образом, что почти закрыл для меня Врата огня.
      А ведь мы, джинны, состоим из бездымного пламени, и если прекратить приток этого пламени в наши жилы, то мы умираем и наша оболочка рассыпается в прах, подобный золе и пеплу.
      Увидев, к чему привело его хвастовство, аш-Шамардаль растерялся и испугался, ибо он по природе своей пуглив. Анис-аль-Джалис поняла, что случилось нечто непонятное, потому что к ее ногам не посыпались обещанные рубины, изумруды и жемчуга. Она возмутилась, и стала кричать на аш-Шамардаля, и он согнулся под бременем ее упреков, а потом она замолчала. И аш-Шамардаль придумал то, что подлинному магу и в голову бы не пришло.
      - О Анис-аль-Джалис! - сказал он. - Утри свои слезы и прохлади свои глаза. Я знаю, чем тебе помочь, чтобы вернуть роскошь и благополучие, которых ты лишилась. Старый царь Хиры решил взять себе молодую жену царского рода, и послал за достойной царевной, и вот ее везут к нему. Я могу навести на караван, везущий царевну, чары, и она сойдет с верблюда и уйдет, а ты займешь ее место, и никто об этом не догадается, если только ты не станешь раскрывать перед всеми лица. И вместе с ней сойдут с верблюдов и уйдут ее женщины, а их место займут твои женщины, которых ты купишь у посредников заранее. Таким образом ты станешь единственной царицей Хиры, ведь царь берет себе жену лишь для того, чтобы иметь от нее сына, а других жен у него нет, только любимицы.
      - Но они дождутся, пока я стану женой царя Хиры, а потом станут угрожать мне, что раскроют правду, о шейх! - сказала Анис-аль-Джалис. - И я буду платить им много лет подряд!
      - Разве ты не найдешь пути к избавлению? - спросил аш-Шамардаль.
      И они совершили то, что задумали, и Анис-аль-Джалис заменила царевну по имени Хайят-ан-Нуфус, которую везли к царю Хиры, и аш-Шамардаль сделал так, что царевна и ее женщины шли по пустыне, словно одурманенные банджем, пока голод и жажда не убили их.
      Но Анис-аль-Джалис, став царицей, не нашла радости в близости супруга, и она тосковала, и печаль ее усугублялась тем, что она поумнела. Раньше она не стеснялась проявлять свой дурной нрав, а теперь поняла, что именно из-за него ее постигли бедствия, и стала притворяться ласковой и сговорчивой, но необходимость постоянно так себя вести сильно угнетала ее. И она призналась в этом аш-Шамардалю, который стал часто приезжать к ней в Хиру и просить у нее денег то на одно, то на другое.
      А их связало общее преступление, и между ними даже возникло нечто вроде дружбы или родства, ибо аш-Шамардаль знал, что это он сделал Анис-аль-Джалис царицей, и это было немногое из того, что он вообще совершил в жизни, если не считать мелких козней и пакостей. Так что он был ей по-своему благодарен за то, что хоть одно из его деяний увенчалось успехом. А Анис-аль-Джалис тоже была ему благодарна, а если бы он не брал у нее денег, она бы, скорее всего, стала презирать его, как бескорыстного безумца.
      И аш-Шамардаль, который сам подолгу обходился без общества женщин, сперва преисполнился пренебрежения к Анис-аль-Джалис за то, что она не могла больше обходиться без общества мужчин. А потом он решил помочь ей именно потому, что смотрел свысока на близость между мужчинами и женщинами.
      Он снова разложил свои книги, и стал читать заклинания, ибо помнил, что при нем маги обсуждали нечто, способное помочь Анис-аль-Джалис. И, к несчастью моему, он все проделал правильно, так что я стал ее рабом, усмиряющим жар ее плоти! И всякий раз, как она испытывала огорчение, она запиралась в своих покоях, и призывала меня, а я не мог воспротивиться, ибо аш-Шамардаль научил ее, как следует угрожать мне, чтобы я повиновался.
      И она всякий раз обещала мне, что окончательно закроет для меня Врата огня, а я вынужден был повиноваться ей, чтобы не погибнуть, ибо аш-Шамардаль мог сделать это.
      И я не знал, что происходит за стенами тех комнат, где она открывала кувшин, пока однажды крышка не была снята, и я не начал творить то, к чему меня обязало заклинание аш-Шамардаля, и вдруг оказалось, что со мной не женщина сорока лет, а девушка двадцати лет! И я расспросил ее, и оказалось, что она похитила кувшин, и я попросил ее о помощи.
      И некоторое время я находился в кувшине, а потом его открыли, и я услышал радостные голоса, и это были голоса моих родственников из рода Раджмуса! И я вышел из кувшина, и рассказал им, что Врата огня для меня почти закрыты, а мой дядя, старший в той семье, осведомил меня, как стало известно, где спрятан кувшин. И он описал женщину, на лице у которой знак шайтана, и я крайне удивился и сказал, что еще совсем недавно никакого знака на ней не было, и что это сделали ее враги, чтобы призвать на ее голову бедствия, а сама она - из правоверных, и призывает имя Аллаха вполне искренне.
      Тогда мой дядя раскаялся в том, что был с ней груб и не оказал ей должной помощи. И он сказал мне так:
      - О сын моего брата, о Маймун ибн Дамдам! Заклятие, которое на тебя наложили, таково, что мы не знаем, как снова открыть для тебя Врата огня. Я отправлюсь к нашему царю, и расскажу ему о твоем горе, и он созовет своих подданных, и кто-нибудь наверняка найдет нужное средство. А пока оставайся с нами и жди.
      И он отправился к Синему царю, и осведомил его о моем деле, и тот обещал оказать мне поддержку, и послал гонцов, чтобы собрать старших во всех родах подвластных ему джиннов, а мой дядя вернулся и рассказал мне об этом.
      - О дядюшка! - сказал я ему. - Пока наши родственники ищут способа выручить меня, нет ли возможности помочь той, что освободила меня от этой проклятой Анис-аль-Джалис? Ведь произошло то, чего желали ее враги! Ты принял ее за одну из тех, кто верует в шайтана, и отправил туда, где ее ждет погибель!
      - О дитя! - сказал мой дядя. - Мне стыдно, что я не поверил ей, когда она призывала имя Аллаха. Насколько я понимаю, ее обстоятельства сложны и причудливы. У тебя нет сейчас силы и огня, чтобы отправиться к ней в своем подлинном облике, - но что ты скажешь о том, чтобы войти в чье-то тело и таким образом отслужить ей и отблагодарить ее? Тогда ты понемногу разберешься во всем, что ее окружает, и поймешь, кто ее враги, и призовешь на помощь всех нас. А мы тем временем найдем способ открыть для тебя Врата огня!
      - На голове и на глазах! - отвечал я.
      И мой двоюродный брат взял меня, и мы полетели, и стали искать эту девушку. Сперва мы побывали у озерных жителей и узнали, что они приняли девушку за посланницу небес и спустившуюся на землю звезду аль-Гуль, а поскольку эти несчастные веруют в шайтана, то они решили, будто ей суждено возглавить их войско и завоевать с ними все семь климатов! Потом мы отправились по следу этого войска, и видели, как оно проникло в долину возле Черного ущелья и собирает там неизвестно кем брошенную добычу. И мы отправились следом за девушкой и ее людьми, но мы могли передвигаться лишь ночью, чтобы ангелы Аллаха не поразили нас стрелами. И мы оказались свидетелями того, как большое войско захватило маленький отряд, и взяло в плен его предводителя, и сорвало с него золотую маску. А у него был конь, вороной и с белыми ногами, который сражался как воин, и когда он увидел, что не может помочь хозяину, то убежал.
      - Посмотри, на каком верблюде едет твоя девушка! - сказал мне мой брат. Если он не помрет от старости сегодня, то это непременно случится завтра!
      - Нет для меня иного пути отслужить ей за помощь, кроме воплощения в теле того прекрасного коня, которого мы тобой видели, клянусь Аллахом! сказал я. - Он теперь бродит по пустыне, и тоскует по хозяину, и наилучшее, что я могу сделать, - это войти в коня, и привести его к девушке, и таким образом сопровождать ее в странствиях. И при этом оба мы будем в безопасности, ведь я всегда смогу унести ее от врагов, а мои враги не догадаются искать меня в таком образе!
      И я вселился в этого коня, и догнал девушку с ее войском из тридцати, или немногим более, человек, с которым она отправилась завоевывать семь климатов, и оказалось, что она действительно на это способна!
      Ведь она спасла от смерти царевича Ади аль-Асвада тогда, когда ангелы Мункар и Накир уже вели спор о его душе!
      А потом она покинула Хиру, и я сопровождал ее в ар-Руху, и дальше, в земли огнепоклонников, вплоть до этого дня, когда она отправилась вызволять из замка младенца, а я, обеспокоившись за нее, сбежал из лагеря и встретился с тобой, о гуль.
      - Твоя история воистину необычайна и поучительна, - поняв молчание джинна как ожидание похвалы, сказал Хайсагур. - Вот что случается с мужами из-за ущербных разумом. Сперва ты был вынужден скрываться из-за одной женщины, потом тебя ввергла в неприятности другая, хранительница кувшина, а окончательно погубила третья - и еще неизвестно, когда ученые мужи, обединив усилия, избавят тебя от ее козней, дадут тебе отдых от ее зла и откроют для тебя Врата огня. Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что в землях правоверных женщинам дано слишком много власти...
      - Сам пророк указал в Коране их права, и если посчитать, то прав у них окажется куда больше, чем обязанностей, - согласился Маймун ибн Дамдам. И они злоупотребляют своим положением, и вымогают у мужчин не только то, на что способна щедрость, но и много больше! Знаешь ли ты историю о женщине и вазире халифа аль-Муктадира, Хамиде ибн аль-Аббасе?
      - Ради Аллаха, расскажи мне эту историю, - как положено вежливому собеседнику, попросил Хайсагур.
      - Однажды какая-то женщина, остановив Хамида ибн аль-Аббаса на дороге, пожаловалась ему на свою бедность, попросила вспомоществования и вручила прошение, которое принесла с собой. Он сел и подписал бумагу, согласно которой ей должны были выдать двести динаров. Казначей не захотел выплачивать такую сумму простолюдинке и спросил об этом Хамида, который ответил, что думал о двухстах дирхемах. Но поскольку по воле Аллаха он написал двести динаров, то от своих слов уже не отстпится. И вазир велел казначею выплатить женщине все деньги.
      - Немалые деньги, клянусь Аллахом! - заметил гуль.
      - Спустя несколько дней некто вручил Хамиду ибн аль-Аббасу прошение, продолжал джинн, - в котором говорилось, что человек этот и его жена раньше были бедны, а потом жена обратилась к вазиру, и тот дал ей двести динаров, после чего она возомнила о себе и теперь пытается заставить его развестись с ней. И он просил вазира велеть кому-нибудь обуздать его жену. Хамид рассмеялся и повелел выдать человеку двести динаров, говоря: "Дайте ему эти деньги и скажите, что он теперь сравнялся богатством со своей женой, и она больше не будет требовать развода". Тот человек взял деньги и ушел домой богачом.
      - Верно говорят дети арабов - кто щедр, то и властвует, - Хайсагур усмехнулся. - Как было бы прекрасно, если бы нас в нашем теперешнем положении могли спасти двести динаров... Единственное, на что я надеялся, вот этот бронзовый пенал. Но если он не содержит в себе никакого волшебства...
      - А как он попал к тебе, о гуль? Может быть, кто-то продал его тебе вместо талисмана? Такие случаи бывали, - сказал Маймун ибн Дамдам. Несложно нацарапать на бронзовой стенке всякие бестоловые слова.
      - Смотри сам, - Хайсагур поднес пенал к конской морде. - Начала я не разобрал, но вот тут поминается вся земля в длину и в ширину, и некий круг небосвода, и предлагается призвать грохочущий гром...
      - Грохочущий Гром? Это же имя ифрита!
      - Потише, потише, о друг Аллаха! - взмолился Хайсагур, схватившись за голову. - Когда ты так вопишь, мне кажется, что мой череп раскалывается изнутри. Нас, гулей, и без того зовут людьми с расщепленными головами, так что моему черепу будет очень легко треснуть и развалиться.
      - Как попал к тебе пенал с этим гнусным именем? Ради Аллаха, кто дал тебе этот пенал? - не унимался джинн.
      - Правду сказать, никто мне не давал его, я нашел его случайно. Но из-за него погиб ученый муж по имени Абд-ас-Самад ибн Абд-аль-Каддус ас-Самуди.
      - Это имя мне ничего не говорит, - сказал Маймун ибн Дамдам. - Не будешь ли ты так любезен и не расскажешь ли все по порядку, о гуль?
      - Если бы я сам знал порядок этих событий! Ас-Самуди получил пенал во временное пользование, потому что оказался в опасности. Он жил в Багдаде, когда власть там захватил аль-Бариди, и ему, как и многим почтенным людям пришлось бежать в Мосул и даже дальше. Выходит, этот проклятый пенал все же обладает какими-то магическими свойствами, если он должен был помочь мудрецу в превратностях времен! В конце концов ас-Самуди с учениками оказался в ар-Рухе - и там-то был погублен, а погубил его цирюльник Абд-Аллах, сделав кровопускание отравленным ножом по приказу некого аш-Шамардаля.
      - Аш-Шамардаль? - в голосе джина была такая ярость, что внутренним взором Хайсагур увидел оскаленную львиную морду.
      - Да, это был аш-Шамардаль, о котором мне кое-что рассказывал мой собеседник и сотрапезник Сабит ибн Хатем, звездозаконник из Харрана Мессопотамского. И, насколько я мог судить, ремесло этого человека стравливать между собой людей ради того, чтобы возвыситься над ними.
      - Аш-Шамардаль? -то, что прозвучало в голове у Хайсагура, было уже не голосом, а воистину львиным рыком.
      - Да, о почтенный джинн, и я пошел по его следу, и пришел сюда, к Пестрому замку, потому что он каким-то непонятным образом захватил замок и поселился в нем, прогнав жителей соседних деревень, а до того он потратил немалые деньги на то, чтобы устроить в горной долине фальшивый рай, где он морочил головы сильным юношам и мужчинам при помощи
      невольниц, переодетых гуриями, и большого количества вина...
      - Так хозяин Пестрого замка - аш-Шамардаль? - конь от возмущения вскинулся на дыбы и с силой ударил копытами по мелким камням, так что они брызнули в стороны, и разлетелись, и засыпали Хайсагура.
      - Горе тебе, ты не можешь буйствовать и бесноваться где-нибудь в другом месте? - закричал Хайсагур, вскакивая и встряхиваясь. И тут же он принялся усленно моргать.
      - Теперь я знаю, что нам нужно делать, о гуль! Мы должны отыскать человека, которого зовут Гураб Ятрибский!
      - Где-то я уже слышал это имя... - проворчал Хайсагур и затаил дыхание, ибо как раз в этот миг, добывая пальцем из уголка глаза самый мелкий камушек, гуль почувствовал, что избавляется от него.
      - Это - тот маг, что спас мне жизнь, заключив меня в кувшин, объяснил Маймун ибн Дамдам. - Он - соперник аш-Шамардаля. И он настолько же сильнее аш-Шамардаля, насколько джинны сильнее сынов Адама!
      - Что же он терпит этого гнусного завистника? - удивился гуль. - Даже я
      и то сообразил, чем занимается аш-Шамардаль, когда Сабит ибн Хатем рассказал мне историю своего спора с неким Барзахом. Аш-Шамардаль стравил молодого ишака со старым - а зачем ему это понадобилось, одному Аллаху известно!
      - Мне случилось подслушать один разговор между Анис-аль-Джалис и аш-Шамардалем. И я понял, что сейчас у всех этих магов, звездозаконников и мудрецов есть один предводитель, который решает все их споры, и это маг Бахрам. Но он уже очень стар, и устал от науки, магии и власти, и
      хочет передать свой престол в другие руки. И он несколько раз предлагал Гурабу Ятрибскому возглавить собрание мудрецов, но тот отказывался. А скверный завистник аш-Шамардаль, который не знает подлинной удачи ни в звездозаконии, ни во врачевании, ни в магии, мечтает о власти над магами, и понемногу подчиняет себе Бахрама, притворяясь его самым преданным учеником.
      - И Бахрам передал ему власть над покорными ему джиннами? - догадался Хайсагур, вспомнив, что обнаружилось в брошенном доме цирюльника.
      - Да, понемногу он стал передавать ему власть и талисманы, которым подчиняются эти джинны. Нам непременно нужно найти Гураба Ятрибского, чтобы он вошел к Бахраму, и согласился принять у него власть, и унизил мерзкого завистника! Ведь тогда Бахрам заберет талисманы у аш-Шамардаля и передаст их Гурабу Ятрибскому, а мерзкий завистник не посмеет его ослушаться! Никто не спасет нас от злобы аш-Шамардаля, кроме Гураба Ятрибского, клянусь Аллахом!
      - Я не знаю, как его искать, - сказал гуль. - Теперь я вспоминаю, что слышал от Сабита ибн Хатема это имя. Ты прав, он действительно обладает силой... Но я понятия не имею, где он теперь, клянусь Аллахом! И Сабит ибн Хатем - равным образом. Последний раз Сабит ибн Хатем видел его, когда он дал на время пенал ас-Самуди ради его спасения от бедствий. Что же касается его свойсств - я знаю только то, что сказал Гураб Ятрибский, передавая пенал ас-Самуди. А сказал он так: "Когда нужда в нем пройдет, ты сохранишь его для меня или для того, кого я пришлю за ним. И будь осторожен, ибо сила Грохочущего Грома требует не менее сильных заклинаний власти, а имя Аллаха тебе тут не поможет". Так что, веришь ты в это или не веришь, а какую-то силу этот пенал все же имеет!
      - О Аллах, почему ты устроил так, что нам придется обращаться к Грохочущему Грому? - в беззвучном голосе джинна было возмущение. - Это ифрит из подданных Красного царя, которые не признали Аллаха и его пророка! И мы, правоверные джинны, враждуем с ними! Дай мне этот пенал, о гуль!
      - А что ты собираешься с ним делать?
      Некоторое время заключенный в конское тело джинн молчал, и судя по тому, как он рыл копытом землю, Хайсагур решил, что он не может решить бросить ли ему магический пенал в горнило, где бы он расплавился, или погубить его ударами кузнечного молота, или измыслить иную казнь.
      Наконец конь громко вздохнул.
      - Ему не будет от меня беды, - сказал джинн. - Ведь сказано: а кто простит и уладит - воздаяние ему у Аллаха! Открой этот пенал, о Хайсагур, и посмотри - не лежит ли в нем что-нибудь, похожее на талисман?
      Хайсагур вынул очиненные каламы и пошарил в пенале пальцем.
      - По-моему, там пусто.
      - Может ли быть так, что аш-Шамардаль забрал хранившийся внутри талисман, а пенал потом оставил за ненадобностью? - осведомился джинн.
      - Клянусь Аллахом, так оно и было! - воскликнул Хайсагур. - Будь я магом, то всюду бы брал с собой такие вещи! А пенал лежал в таком месте, где этот проклятый аш-Шамардаль показывался редко. Какой же я дурак! О Маймун ибн Дамдам, откуда мне знать повадки магов и талисманов? Я полагал, что посредством этого пенала можно что-то сотворить - и мне даже в голову не пришло усомниться в его предназначении! Ты прав - в нем лежал подлинный талисман, и его там больше нет, и бедствия обступили нас...
      - Погоди, не вопи и не причитай, о гуль, - конь, повинуясь джинну, скривил набок челюсть таким образом, что его морда изобразила недовольство и даже презрение. - Ты ощупал пенал - ну, а что ты скажешь о чернильнице?
      Хайсагур выдвинул из торца пенала чернильницу, открыл крышку и принюхался.
      - Этот враг Аллаха не может употреблять чернила иначе, как с примесью мускуса... - проворчал он и, наклонив пенал, осторожно вылил его содержимое на землю. Но забраться в чернильницу пальцем было трудновато.
      - А если эта штука наденется на мой палец навеки? - тщетно пытаясь достичь дна, спросил гуль. - Что я тогда буду с ней делать? И ты учти пострадает указательный палец моей правой руки! Я не смогу писать, не говоря уж о том, что придется есть пилав только левой рукой... О Маймун ибн Дамдам! Там что-то ерзает по дну, клянусь Аллахом!
      - Я полагаю, это кольцо, о гуль, - от нетерпения джинн ударил копытом оземь.
      - Похоже, ты прав, о джинн, - стараясь подцепить ногтем, весьма похожим на коготь, свою находку, проворчал Хайсагур. - Нет, Аллах окончательно лишил меня разума... Я же мог встряхнуть эту проклятую чернильницу и услышать внутри стук!
      - Начертал калам, как судил Аллах, - утешил его джинн. - Еще не поздно перевернуть ее вверх дном...
      - Поздно, - сказал Хайсагур. - Палец уже застрял.
      Немало времени прошло, прежде, чем при помощи слюны и языка гуль избавил свою руку от чернильницы.
      - Вот оно, это кольцо, - сказал он, протягивая к Маймуну ибн Дамдаму простое и тонкое медное колечко.
      Конь задрал голову и звонко заржал. Больше всего на свете это было похоже на человеческий хохот.
      - Ты перемазался в чернилах! - раздалось в голове у Хайсагура. - О гуль, твоя красота нуждалась лишь в этом украшении!
      - У нас мало времени, а ты изощряешься в острословии, - одернул его гуль. - Ну вот, кольцо у нас есть, и что я должен сделать с ним?
      - Прежде всего ты должен подумать, - сказал Маймун ибн Дамдам. - Мы, джинны, созданы Аллахом для созидания, а они, ифриты, созданы для разрушения. Мы можем вызвать Грохочущего Грома - но одному Аллаху ведомо, чем это кончится.
      - Но, если Гураб Ятрибский дал это кольцо ас-Самуди, значит, он был уверен, что Грохочущий Гром не причинит ему вреда, - отвечал Хайсагур, с немалым, впрочем, сомнением.
      - Очевидно, он научил ас-Самуди сильным заклинаниям власти, предположил джинн. - То, что нацарапано на стенке пенала, похоже на заклинания, но на меня, скажем, эти слова в таком порядке не подействуют. Видишь ли, в самом начале заклинания важен не смысл слов, а подбор звуков ибо звуки бывают холодные и теплые, сильные и слабые, впрочем, ты, как человек знания, должен и сам знать такие вещи...
      Не досказав, джинн замолчал - и по тому, как зашевелились уши коня, Хайсагур понял, что Маймун ибн Дамдам прислушивается.
      - Клянусь Аллахом, я слышу полет! - раздалось в голове гуля.
      - Кому тут летать? - удивился Хайсагур.
      - Кому, как не джиннам! Может быть, это мои родственники ищут меня? забеспокоился Маймун ибн Дамдам. - Может быть, они нашли способ открыть для меня Врата огня?
      Искренне желая призвать пролетающего, как подобает благовоспитанному джинну, он обратил к темнеющему небу конскую морду и заржал самым душераздирающим образом.
      Затем морда описала круг, из чего Хайсагур заключил, что поднебесный летун где-то в вышине тоже совершил круг.
      - Это марид! - сообщил Маймун ибн Дамдам. - Большой марид с собачьей головой! Он снижается над Пестрым замком! Ради Аллаха, что это означает? Он опускается на башню...
      Гуль, приложив ко лбу ладонь, вгляделся в очертания зубцов.
      Между ними замелькали светлые одежды.
      - Этот марид, покорный аш-Шамардалю, кого-то принес в замок, продолжал Маймун ибн Дамдам. - Там несколько человек, старцев, далеко зашедших в годах... О Аллах, зачем ему тут понадобились старцы?
      Хайсагур, не отвечая, сел и обхватил голову руками.
      Память у него была обширная до такой степени, что извлекать оттуда воспоминание со временем сделалось сущей мукой. Дело осложнялось тем, что, помимо собственных, там оказалось полным-полно и чужих воспоминаний - ибо в голове гуля застревала вся та околесица, которой он не мог избежать, вселяясь в чье-то тело.
      - Зальзаль ибн аль-Музанзиль! - вдруг воскликнул он. Но сообразить, в чьей голове выловил он это имя, Хайсагур уже не смог.
      - Зальзаль ибн аль-Музанзиль? - переспросил джинн. - Он из рода правоверных маридов! Позови его, заклиная именем Аллаха, - может быть, он отзовется!
      - А как мне звать его? - осведомился Хайсагур. - Должен ли я встать во весь рост и завопить во всю глотку? Тогда прежде марида меня услышат лучники с отравленными стрелами. Или у него настолько острый слух, что он разберет даже шепот?
      - Сделай вот что... - Маймун ибн Дамдам задумался. - Возьми нож и очерти вокруг себя круг.
      - У меня нет ножа, о несчастный, - буркнул Хайсагур, понимая, что в этом деле допустил оплошность. - Что-нибудь другое тебя устроит?
      - Для круга нужно режущее лезвие.
      Хайсагур почесал в затылке.
      - Нейгат для обрезания каламов сгодится? - спросил он.
      - Если нет ничего другого, о гуль.
      Хайсагур достал нейгат и очертил неровный круг.
      - Напиши изнутри круга такие слова: "Прибегаю к Господу рассвета от зла того, что он сотворил, от зла мрака, когда он покрыл, от зла дующих на узлы, от зла завистника, когда он завидовал! " - велел джинн.
      - Это слова из Корана, - заметил гуль.
      - Они были прежде Корана и пророка Мухаммада, - сказал Маймун ибн Дамдам. - Многое в Коране - осколки древних знаний, сложенные заново и образовавшие иную форму. Напишешь ли ты когда-нибудь это, о сын греха? Сделай так, чтобы строка образовала замкнутый круг!
      - Я сделал это, - сообщил Хайсагур.
      - Теперь пиши, опять по кругу, такие слова: "Прибегаю к Господу людей, царю людей, Богу людей, от зла наущателя скрывающегося, который наущает груди людей, от джиннов и людей! "
      Гуль написал концом нейгата и это.
      - Будет очень удивительно, если марид разглядит сверху мою каллиграфию, заметил он. - Пока я начну окликать и призывать его, совсем стемнеет.
      - Теперь вырви волос из своей бороды, - велел джинн.
      - Если ты считаешь это бородой, то вот он, волос, - усмехнулся Хайсагур, выполнив и это приказание.
      - Поднеси его к моим ноздрям.
      После чего в голове у гуля зазвучали слова неведомого ему языка, причем конь усердно и старательно фыркал на волос.
      - Свяжи его концы так, чтобы образовалось кольцо, - сказал он наконец. И трижды повтори имя марида, заклиная его именем Аллаха!
      - О Зальзаль ибн аль-Музанзиль, во имя Аллаха, спустись сюда! нараспев произнес Хайсагур. - О Зальзаль ибн аль-Музанзиль, ради Аллаха, появись перед нами! ..
      - Что ты делашь, о ишачья задница? - раздалось в голове шипенье джинна. Повторяй одни и те же слова, ничего не меняя! Начинай сначала!
      - А раньше ты не мог сказать этого, о червячий навоз? - сердито осведомился Хайсагур и принялся трижды призывать марида по всем правилам.
      - О всесильный Аллах, разве ты не послал мне освобождения? - раздалось вдруг у самых ног Хайсагура. - Кто еще пытается мне приказывать?
      - Я вовсе не собираюсь приказывать тебе, о почтенный Зальзаль ибн аль-Музанзиль, привет, простор и уют тебе! - торопиво опускаясь на корточки, чтобы быть вровень с собеседником, произнес гуль. - Я заклинал тебя именем Аллаха, чтобы ты уделил мне немного времени для беседы, а что до приказов - клянусь Аллахом, я не имел такого намерения!
      По ту сторону круга сгустился черный комок, величиной не более тюрбана, в глубине которого Хайсагур увидел два близко посаженных красных глаза.
      - Поздравь его с освобождением, о несчастный, - подсказал Маймун ибн Дамдам.
      - Я приветствую тебя в день твоего освобождения, о могучий и славный марид, - решив, что лестью этого дела не испортишь, продолжал гуль. - Я ведь не маг, которому непременно нужно кем-то повелевать. Я гуль из рода горных гулей, мое имя - Хайсагур, и если ты во имя Аллаха Милостивого, Милосердного, ответишь на мои вопросы, это тебе зачтется. Я прошу тебя о милости - а решение принадлежит тебе.
      - Ты очень правильно сделал, став в круг и защитившись сильными заклинаниями, прежде чем просить меня о милости, о гуль, - заметил марид. Из-за подобного тебе я пребывал в наитягчайшем рабстве, и чинил полуразрушенные замки, и носил людей туда и сюда, и убивал их пламенем, и за это мне придется держать ответ перед Аллахом.
      Хайсагур вспомнил обуглившееся тело в покинутом доме цирюльника.
      - Если ты выполнял все это по приказу мага аш-Шамардаля... - начал было он, о марид перебил его.
      - Будь проклят ты, и будь проклято твое потомство до седьмого колена, и будь проклята вода в твоих колодцах, если ты - из друзей аш-Шамардаля и хочешь вновь поработить меня!
      - А разве могут быть друзья у гнусного завистника? - стараясь сохранить спокойствие, спросил Хайсагур. - Клянусь небом, обладателем путей звездных, я не друг ему, а враг!
      - Воистину, верно ты назвал его гнусным завистником, - подтвердил возмущенный марид. - Ибо он завидует своему наставнику Бахраму за то, что Бахрам - старший среди магов и владеет талисманами, а ему дает их лишь на врем6 он завидует Гурабу Ятрибскому за то, что он по своей силе и своим способностям может стать первым среди магов, но не желает, он завидует Сабиту ибн Хатему и прочим звездозаконникам Харрана за то, что они обладатели знаний, не вмещающихся в его голове, и он, этот сын греха, стравил Сабита ибн Хатема с неким Барзахом, и помог Барзаху хитростью выиграть спор, и сегодня собрал в Пестром замке мудрецов и звездозаконников, чтобы погубить их!
      - Сабит ибн Хатем - в замке этого мерзавца? - воскликнул Хайсагур. - О ишак и сын ишака! О бесноватый! Как это он позволил принести себя туда? Я же говорил ему, что аш-Шамардаль затеял тот спор с дурной целью!
      - Сегодня - день, когда они должны были встретиться, и начертал калам, как судил Аллах, - утешил его марид. - Задавай свои вопросы, о гуль, и торопись - довольно с меня того, что этот нечестивец хитростью заставил меня прослужить себе лишнее время после того, как Аллах послал мне освобождение!
      - Мне больше не о чем спрашивать тебя, о благородный марид! - со злостью отвечал Хайсагур. - Ты сам все мне сказал! Иди - и да будет над тобой милость Аллаха!
      Но черный мохнатый комок даже не пошевелился.
      - Я не держу тебя. Я не аш-Шамардаль, чтобы хитростью удерживать тебя! Хайсагур обхватил голову руками. - Мало мне было той ущербной разумом, которая привела в Пестрый замок тех неразумных детей? Теперь там еще и подобный разумом ишаку звездозаконник!
      - Спроси его, много ли у аш-Шамардаля осталось подвластных ему джиннов и маридов! - потребовал Маймун ибн Дамдам.
      - Кто из маридов остался служить гнусному завистнику после твоего освобождения, о Зальзаль ибн аль-Музанзиль? - со вздохом обратился Хайсагур к мариду.
      - Всего один ифрит, обессиленный его неумелыми заклинаниями. Но он успел понемногу доставить в Пестрый замок почти всех муридов аш-Шамардаля, преданных ему до безумия, которых он соблазнил райскими гуриями и виноградным вином.
      - А где старейший из магов, обладатель власти над ними - Бахрам? вдруг подняв голову, спросил Хайсагур.
      - Бахрама я туда не доставлял, о гуль.
      - Все ясно - он уничтожит там звездозаконников Харрана, ведь Сабит ибн Хатем проиграл этот нелепый спор! И не будет человека, который своей властью помилует этого безумца Сабита ибн Хатема и его несчастных учеников! А они - люди чести, и откажутся от нажитого имущества и приобретенных знаний - ведь знания тоже имущество, и вот чего добивался мерзкий завистник - унизить и уничтожить тех, чье превосходство над ним несомненно, унизить и уничтожить то знание, которое ему недоступно! Наконец-то я понял, чего он желал, когда затеял тот спор двадцать лет назад!
      Черный комок стал расти, произнося звуки "хуг, хуг", и увеличился, и вытянулся ввысь, так что вскоре оказался маридом с собачьей головой и волосами, подобными конскому хвосту.
      - Прощай, о гуль! - сказал он. - Мне нет дела до звездозаконников. Я наконец достиг освобождения и не желаю больше слышать о аш-Шамардале!
      Он взмыл в небо и слился с причудливыми облаками.
      - Превратности времен обернулись против нас, о Хайсагур, - горестно сказал джинн. - Как это вышло, что все, кто нам с тобой дороги, оказались в этом гнусном замке?
      - Воистину, это моя вина... - проворчал гуль. - Этот проклятый
      звездозаконник разучился складывать и вычитать числа в пределах двадцати, но я-то мог вычислить, что день рождения Джейран, а вместе с ним и день сведения давних счетов, вот-вот наступит!
      - У нас нет иного пути, кроме поисков Гураба Ятрибского.
      - Они затянутся до тех времен, пока не вернутся сборщики мимозы из племени Бену Анза!
      - О Хайсагур... - джинн задумался. - Тебе придется призвать на помощь Грохочущего Грома. Если кольцо было вложено в пенал Гурабом Ятрибским, если пенал был вручен далекому от магии ас-Самуди, то предполагалось, что он при помощи заклинаний управится с ифритом. Значит, это можешь сделать и ты. Ведь вы, гули, не раскисаете в воде и не слабеете в беде...
      - Где-то я уже слышал эти слова, - Хайсагур горестно усмехнулся, вспомнив, что сам же похвалялся стойкостью гулей перед Джейран. - Ну что же, приказывай, о друг Аллаха. Что я должен сделать с этим кольцом?
      - Я полагаю, положить его на ладонь и растирать пальцем, пока что-нибудь не произойдет...
      - Должен ли я при этом быть в круге?
      - Не знаю, о гуль. Наверно, так будет лучше...
      Хайсагур прекрасно понимал смущение Маймуна ибн Дамдама. Что могли сделать джинн, лишенный огня, и мохнатый гуль против могучего ифрита, не владея сильными заклинаниями власти, если этот ифрит окажется не в духе? Джинн не настаивал. Он лишь предлагал. И Хайсагур знал, что Маймун ибн Дамдам предлагает ему это опасное дело лишь потому, что конским копытам не дано брать и растирать медные кольца.
      Гуль положил на широкую темную ладонь медное колечко, провел по нему пальцем, чуть нажимая, и описал круг, затем второй и, наконец, третий.
      До его слуха донесся отдаленный грохот, подобный тому, который предвещает грозу.
      - Он спешит к нам, о Хайсагур, ради Аллаха - не бойся! Ничто не спасет тех, кто в замке, кроме твоей стойкости! - раздалось в голове у гуля.
      - Кто посмел потревожить меня? - услышал он уже ушами. - Кто этот ничтожный?
      - Это я, о Грохочущий Гром! - отвечал Хайсагур. - Я, горный гуль Хайсагур, позвал тебя! Если ты здесь, так появись!
      И перед ним появилось такое чудище, что конь аль-Яхмум, выражая ужас, охвативший Маймуна ибн Дамдама, захрапел и попятился.
      Ростом Ифрит Грохочущий Гром был, пожалуй, как башня Пестрого замка, и голова его была, как купол, и зубы - как камни, и глаза - как два костра, разведенных при помощи греческого огня. Они полыхали до того ярко, что, казалось, от них светилось и все лицо ифрита, круглое, обрамленное торчащей бородой. Он не имел ни тюрбана, ни головной повязки, ни какой-либо одежды на себе, кроме покрывавшей все тело шерсти, и каждая шерстинка была толщиной с палец Хайсагура, и тело Грохочущего Грома также испускало красновато-лиловое свечение. Он встал, прислонившись к одной скале и опершись о другую, на таком удалении от гуля и коня, что они могли охватить его взглядом, лишь слегка запрокинув головы, и наслаждался их оцепенением.
      - Радуйся, о гуль! - прогрохотал ифрит.
      - Чем же ты меня порадуешь? - спросил Хайсагур, уже несколько освоившись с чудовищем.
      - Тем, что убью тебя сию же минуту злейшей смертью!
      Как бы в подтверждение обещания ифрит мотнул головой и откинул со лба угольно-черные жгуты волос, каждый - толщиной с бедро Хайсагура.
      - Да, ты обязан это сделать, ибо ты был создан для разрушения! отвечал гуль, выпрямившись и расправив плечи. - И я позвал тебя, зная, что это грозит мне смертью!
      - Скажи ему о Гурабе Ятрибском! - раздалось в голове у гуля. - Ведь он обязан Гурабу Ятрибскому повиновением! О, если бы сейчас для меня раскрылись Врата огня! ..
      - Тебе непременно хотелось умереть в зубах у ифрита? - с некоторым недоумением осведомился Грохочущий Гром.
      - Нет, мне вообще не хочется умирать. Но человек, от которого я получил этот талисман, - Хайсагур протянул на ладони медное кольцо, полагал, что ты из уважения к нему окажешь мне снисхождение, о могучий ифрит.
      - Он вручил тебе лишь это кольцо, о несчастный? - не дождавшись ответа, Грохочущий Гром расхохотался. - Тогда пожелай от меня, какой смертью умрешь и какой казнью будешь казнен! Ты украл кольцо - ибо ты не получил к нему впридачу сильных заклинаний власти!
      - Можешь ли ты сделать так, чтобы я умер от старости? - спросил Хайсагур.
      Огромная рука протянулась к нему и ухватила его, больно сжав бедра и живот. Поднятый вверх, гуль ухватился руками за бороду ифрита. И вырвал из нее несколько волосков, когда Грохочущий Гром отдалил его от разинутого рта на расстояние вытянутой руки.
      - Вот прекрасная добыча - откормленный дикими козами и упитанными девушками горный гуль! - воскликнул он. И тут же подпрыгнул.
      Это Маймун ибн Дамдам, подбежав сбоку, развернулся и что было сил лягнул его в щиколотку.
      Не выпуская Хайсагура, Грохочущий Гром опустился на корточки и протянул другую руку вслед убегающему коню.
      Почувствовав ослабление хватки, гуль ухватился за указательный палец ифрита и принялся выворачивать его из сустава.
      Грохочущий Гром снова поднес его к подобному пещере рту - но Хайсагур уперся ногами в его подбородок с такой силой, что ифрит и гуль на мгновение как бы окаменели в равном единоборстве.
      Огненные глаза ифрита встретились с глазами гуля. Сверкание их и исходивший из них жар были невыносимы - казалось, у Хайсагура вот-вот вспыхнут брови и ресницы.
      Впервые в жизни у гуля мелькнула мысль о том, что, раз уж гибель неизбежна, нужно принять ее, как всякий дар Аллаха, без суеты. Он сделала все, что мог, и он проиграл эту схватку, а прийти ему на помощь некому вот разве что та безумная, с синими знаками на щеке, бросилась бы сейчас вызволять его из пасти ифрита так же безрассудно, как отправилась за его телом в Пестрый замок!
      И гулю сделалось стыдно!
      Он не думал, что когда-либо в предсмертный миг ощутит стыд перед далекой женщиной. Однако это свершилось - и именно стыд заставил его разомкнуть веки и принять в себя жар и пламя огромных глаз Грохочущего Грома.
      А за стеной пламени были прохлада и пустота...
      * * *
      Отбежав довольно далеко от ифрита Грохочущего Грома, Маймун ибн Дамдам остановился и чуть повернул голову, готовый немедленно удирать прочь, ибо помочь Хайсагуру он уже не мог.
      Одна мысль владела им - отыскать в пустыне заброшенный колодец, где могла бы жить семья джиннов, и позвать на помощь род Раджмуса, если только Аллах пошлет ему встречу именно с правоверными джиннами. Иначе его затея окончится малоприятной встречей с грозным Красным царем...
      Ифрит, как ни странно, продолжал сидеть на корточках, не откусывая голову гулю и глядя на него как бы с недоумением. Гуль же в его руках выглядел потерявшим сознание, как если бы его душа от страха перед пастью ифрита улетела...
      Терпение было не в привычках как у аль-Яхмума, так и у Маймуна ибн Дамдама. Не в силах долго и неподвижно стоять на одном месте, вглядываясь в странную фигуру ифрита, он ударил оземь копытом. Ифрит поднял голову.
      Затем произошло самое удивительное - он осторожно положил на камни тело гуля, и не как попало, а старательно устроив его со всеми возможными удобствами.
      Это могло означать лишь одно!
      Одновременно веря и не веря такой неожиданной удаче, джинн испустил вопль восторга, который человеку постороннему показался бы пронзительным ржанием коня.
      - Беги скорее сюда, о друг Аллаха! - услышал он приглушенный, но все еще устрашающий голос. - Клянусь небом, обладателем путей звездных, я думал, что сгорю заживо! Только не подходи близко! Мои ноги теперь такой величины, что я могу раздавить дом, не заметив этого.
      - О Хайсагур! - радостно отвечал на это джинн. - То, что ты совершил изумительно и достойно того, чтобы быть записанным иглами в уголках глаз в назидание поуча...
      - Знаю, знаю, - торопливо перебил его Хайсагур. - Ради Аллаха, помолчи немного. У этих проклятых ифритов память устроена вовсе не так, как у людей. Я хочу понять, каким образом они заставляют свое тело летать, и каково устройство их глаз, и откуда берется пламя, и в чем причина его цвета...
      - Пойми прежде всего, как ифриты сжимаются и уплотнюется до человеческого роста, - посоветовал джинн любознательному гулю. - Я знаю, что они проделывают это, как и мы. И еще попробуй узнать, помнит ли он хоть что-либо о Гурабе Ятрибском.
      - Разрази меня Аллах в печень и в селезенку! .. - огорченно пробормотал Хайсагур. - Когда еще мне так повезет и я вселюсь в тело ифрита? Конечно же, ты прав, и я должен прежде всего подумать о Гурабе Ятрибском... Но неужели все эти прекрасные тайны так и останутся непознанными?
      Он сел на камни рядом со своей подлинной плотью, а Маймун ибн Дамдам подошел к нему и, встав между его ног, снизу вверх уставился с надеждой в огромное круглое лицо. Вдруг он опять пронзительно заржал.
      - Горе тебе, ты сбил меня с пути размышлений! - рассердился гуль. Что тебя так насмешило?
      - Прости, о благородный гуль... - голос в голове у ифрита, временно ставшей головой Хайсагура, задыхался от хохота. - То, что оставил тебе отец... Твой айр...
      - Что смешного увидел ты в моем айре? - удивился Хайсагур, но, наклонив голову, сообразил, в чем дело. Мужское достоинство ифрита, ставшее теперь и его мужским достоинством, полуприкрытое вороной шерстью, обладало толщиной и протяженностью, соизмеримыми только с туловищем аль-Яхмума, так что джинн впал от близости такой громадины в некое развеселое безумие.
      Он бормотал что-то уж вовсе непотребное о женщинах из рода ифритов, которые должны преследовать обладателя такого достоинства, срывая на лету изары и визжа от восторга, и красноречиво описывал фарджи, соответствуюие столь внушительным айрам, и выдвигал предположения о том, сколько всевозможного имущества могло бы поместиться в этих умопомрачительных фарджах...
      - Ради Аллаха, угомонишься ли ты наконец? - рассердился гуль, который не любил этих разговоров по причине длительного воздержания. - Если ты хочешь, чтобы я нашел нить, ведущую к Гурабу Ятрибскому, сделай милость, помолчи! Память этого ифрита похожа на кучу военной добычи посреди лагеря, где все перемешалось и вымазано грязью!
      Задача Хайсагура усложнялась тем, что сам он никогда не видел этого загадочного мудреца и для того, чтобы выловить его из глубин памяти Грохочущего Грома, должен был призвать на помощь те клочки воспоминаний Сабита ибн Хатема, которые успел присвоить при кратковременных и произведенных, если вдуматься, ради баловства вторжениях в его тело.
      И это никак не удавалось гулю.
      Маймун ибн Дамдам успокоился наконец и, склонив голову, наблюдал за мучениями Хайсагура.
      - О благородный гуль, - осторожно сказал он. - Если позволишь, я дам тебе совет. Мы, джинны, обладаем удивительным обонянием. Скорее всего, и ифриты тоже. Я не уловил ничего, что говорило бы о его хозяине, в виде и запахе бронзового пенала. Но это могло случиться и потому, что я совершенно не знал Гураба Ятрибского и не запомнил его в те мгновения, когда мои родственники принесли меня к нему, связанного и скрученного, изрыгающего проклятия, чтобы он упрятал меня в кувшин. А Грохочущий Гром непременно должен знать этого мага! Возьми в руки пенал и кольцо, может быть, они что-то скажут тебе!
      Удивленный столь уважительным обращением, Хайсагур покосился на коня, однако ни в голосе джинна, ни в выражении конской морды не обнаружил подвоха. Очевидно, причина была в новых размерах гуля, которые произвели впечатление даже на привычного к таким вещам джинна.
      - А где они, этот пенал и это кольцо, о Маймун ибн Дамдам? - спросил он. - Кольцо я, скорее всего, выронил, когда этот нечестивый мерзавец схватил меня и поднял под самые облака! А пенал остался лежать там, где мы вынули из него кольцо. Клянусь Аллахом, я не могу узнать того места!
      - Это случается, когда долго пребываешь, к примеру, в человеческом виде и опять возвражешься в образ джинна, - утешил его Маймун ибн Дамдам. Погоди, сейчас я отыщу их...
      Но найти кольцо и пенал было просто, сложнее оказалось уложить их на ладонь ифрита, потому что сам он своими толстенными пальцами не мог подобрать с земли даже пенала, а с кольцом немало пришлось повозиться джинну - причем он смертельно боялся ненароком проглотить это медное кольцо, пока брал его своиси бархатистыми губами.
      - Ну и что же мне делать с ними дальше? - спросил Хайсагур и вздохнул.
      Маймун ибн Дамдам ничего не ответил.
      Тогда гуль поднес пенал и кольцо к носу, ноздри которого были подобны трубам, и осторожно обнюхал.
      На сей раз они уже обладали для его запахом, хотя на самом деле это был не запах, а нечто иное, доступное джиннам, ифритам и маридам, но, увы, недоступное сыновьям Адама и гулям. Хайсагур стал шарить по закоулкам памяти Грохочущего Грома в надежде отыскать нечто созвучное кольцу и пеналу. То, что он обнаружил, было не изображением человеческого лица, как он по неопытности надеялся...
      Хайсагур любил плавать и в особенности нырять. Ему нравилось сражаться с бешеным течением Черного ущелья, но нырять было приятнее в тихих заводях - там, кроме прочих удовольствий, он, прижимаясь животом ко дну, выслеживал и ловил рыбу. И ощущение, возникшее в нем, было сродни тому, как если бы, продвигаясь вдоль дна теплой, хорошо прогревшейся заводи, он ощутил кожей холодную струйку, стремящуюся вдоль его бока неведомо откуда и неведомо куда. Струйка потянула его за собой, он как бы лег на нее, а она понесла его, и из этого состояния сосредоточенного слежения за новым ощущением его совершенно некстати вывел голос джинна.
      - Хвала Аллаху Милостивому, Милосердному! - вдруг завопил Маймун ибн Дамдам. - Ты понял установления и правила полета!
      И тут же Хайсагур весомо шлепнулся прямо на живот.
      - Горе мне, что это такое было? - несколько ошалев от падения, осведомился он.
      - Это было прекрасно, о благородный гуль! Ты поднялся в воздух, и лег на него, и потянул носом, и развернулся вон в ту сторону, и полетел, а я всего лишь приветствовал тебя, - несколько смутившись, объяснил джинн.
      - Значит, я знал, куда лететь... Благодарение Аллаху, я шлепнулся с небольшой высоты. Прошу тебя, не приветствуй меня больше! Я попробую еще раз...
      - О Хайсагур! Еще одно слово, ради Аллаха! Если ты полетишь ниже облаков, тебя увидят люди, а это ни к чему!
      Хайсагур почесал в затылке.
      - Как же тогда ифриты опускаются на землю? - спросил он.
      - Так же, как и джинны, - объяснил Маймун ибн Дамдам. - Это совсем просто - нужно слиться с тем местом, которое ты избрал, и принять его цвета, а потом - образ, который тебе нужен...
      - Воистину, это совсем просто! - подтвердил гуль хриплым голосом ифрита. - Как я до этого раньше не додумался! Ведь меня с детства учили принимать разнообразные цвета, и образы, и личины! О Маймун ибн Дамдам, я не знаю, какой ты джинн, но наставник из тебя прескверный!
      Джинн попытался объяснить, как следует творить в голове собственный образ со всеми подробностями, и нетерпеливый гуль, прогнав по телу описанную Маймуном ибн Дамдамом волну, обратился в поразительное чудище спереди он являл собой почтенного старца с длинной и ухоженной бородой, мечтой всей своей жизни, в тюрбане, в туфлях, но вместо штанов спереди свисали два полотнища ткани, и вместо фарджии тоже свисала с шеи и плеч полосатая ткань, а мохнатая спина и не менее мохнатые задница, ляжки и икры ифрита были, разумеется, обнажены.
      - Клянусь Аллахом, когда повелителю правоверных потребуется шут, ты смело можешь идти к нему в таком виде! - обрадовался джинн, наслаждаясь смущением язвительного гуля. - Тебя забросают золотыми динарами!
      Но в конце концов, провожаемый благими пожеланиями, Хайсагур взмыл в небо.
      Он посмотрел сверу на Пестрый замок и мысленно попросил Аллаха удержать Джейран от глупостей и Сабита ибн Хатема - от опасных поступков. Затем он сосредоточился на кольце и пенале, зажатых в ладони, и снова ощутил себя ныряющим в заводи, и лег на прохладную струю, и его словно потянули на веревке туда, где находился этот загадочный маг Гураб Ятрибский.
      Сперва веревка была натянула на немалой высоте, затем как будто кто-то стал ее подергивать, и Хайсагур, решительно не представляя, куда он залетел, стал снижаться.
      Он увидел город, покрытый мраком, и светлые стены городских укреплений, и стройные минареты мечетей, и вскоре обнарежил, что струя, несущая его, устремляется не куда-нибудь, а к городскому кладбищу.
      - Наверно, мне следует сейчас принять образ покойника, завернутого в саван, - подумал Хайсагур. - Этот проклятый джинн толковал про рябь песков пустыни и оттенки скал, но ни слова не сказал о том, как сливаться с кладбищем! О Аллах, а что, если этот премудрый маг умер?
      Гуль опустился за оградой, вообразил себя достойным купцом и тщательно себя всего ощупал во избежание скверных недоразумений. Затем он замер, стараясь даже не дышать, и прислушался к ночным звукам.
      Он услышал вдали два голоса. Кто-то неторопливо шел вдоль ограды, беседуя. Хайсагур устремился навстречу - и его прыжок перерос в настоящий полет, так что он опустился на землю чуть ли не под самым носом у собеседников.
      Один из них, молодой, был в скромной одежде ремесленника, другой - и вовсе в рубахе из белой шерстяной ткани, но на голове у него был талейсан, свисавший на плеч, - признак людей знания.
      - И еще говорит Всевышний в священном предании: "Я был сокрытым сокровищем, и возжелал быть познанным, и, дабы быть познанным, сотворил всяческую тварь". Поэтому суфии и говорят, что наш долг - в меру сил постигать Аллаха и поклоняться ему, - продолжал старец размеренную речь. И еще сказал пророк - да пребудут с ним благословение Аллаха и мир: "Стремление к знанию предписаны всем мусульманам и мусульманкам". Против этого ты, надеюсь, не станешь возражать, о дитя?
      - Кто я такой, чтобы возражать пророку? - удивился юноша.
      - Итак, мы условились, что ты стремишься стать обладателем знания, ибо таким образом ты приближаешься к Аллаху и рассчитываешь, что знание принесет тебе радость и удовлетворение. А теперь послушай притчу. Некий всадник проезжал однажды по дороге и увидел издали, как ядовитая змея вползла в рот спящему человеку...
      Старец замолчал.
      По виду и повадкам Хайсагур опознал в нем суфия, беседующего с учеником, точно такого же, как тот, что смутил его душу рассказом о воде и одиночестве. Гуля удивило, почему юноша не удивляется странному поведению змеи, но сразу же понял: этот ученик - из продвинувшихся на пути знания, и он научился пренебрегать условностями поучительных историй.
      - Всадник подумал, что если он разбудит человека и сообщит ему о змее, тот, скорее всего, не поверит, примет его за безумца и убежит. А времени на длительные объяснения у него не было. Поэтому он подскакал к спящему, разбудил его ударом плети, погнал к дереву, под которым валялось множество гнилых яблок, и заставил его их есть, а потом велел пить большими глотками воду из реки. Человек проклинал его всеми известными проклятиями, а потом упал на землю, его стало рвать, и вместе с яблоками и водой он изверг и себя змею. И он стал униженно благодарить своего спасителя. Как ты полагаешь, о чем эта история?
      - О слепоте не имеющих знания? - предположил юноша.
      - Об ответственности тех, кто наделен знанием, - строго сказал старец. И поразмысли об этом!
      - О шейх, это уже не первая притча, которую ты рассказал мне и заставил размышлять над ее значением, - задумчиво произнес юноша. - Имамы в мечетях учат на примерах из жизни пророка и рассказывают предания, у суфиев - тоже короткие истории. Наверно, у всех народов во всех семи климатах наставники прибегают к притчам?
      - Ты задал очень интересный вопрос, и мне даже трудно сразу ответить на него, - старик усмехнулся. - Я читал творения греков, живших еще до пророка, и наиболее понятны те, где мысли фалясифов излагаются в коротких и смешных историях.
      - Чьи мысли, о шейх? - удивился ученик.
      - Мудрость по-гречески называется "фальсафа", мудрецы, стало быть, "фалясифы", но "фалясиф" и "мудрец", тем не менее, не одно и то же. Наши мудрецы учат жить, руководствуясь знанием, а греческие, как мне кажется, о жизни думали менее всего. Их главный фалясиф Аристу считал, что величайшее счастье, охватывающее все блага, есть умопостижение, ибо истинное совершенствование людей заключается в том, чтобы предаваться фальсафе. Раз мои размышления делают меня счастливее - то и я, очевидно, тоже в какой-то мере фалясиф...
      Хайсагур понял, что заслушался, и шагнул было вперед, чтобы поклониться шейху, но сразу же остановился и заново себя ощупал. Благодарение Аллаху, он не утратил пристойного вида, хотя держать в сознании множество мелочей, из которых складывается одежда, от полос на фарджии до кисточек на шнуре, поддерживающем штаны, было утомительно.
      Уверившись, что все в нем соответствует облику сыновей Адама, гуль-оборотень вышел навстречу собеседникам с приветственным движением рук.
      Старший из них, еще не сложив ладони для ответного приветствия, уже улыбнулся Хайсагуру - и столько было в этой улыбке доброты и понимания, что гуль и без вопросов убедился, что перед ним воистину прославленный Гураб Ятрибский, вечный странник на путях знания и истины.
      - Кто ты, о дитя? - спросил этот старец в одеждах суфия, именующий себя на греческий лад фалясифом, но обладающий удивительной властью. И от этих простых слов Хайсагур ощутил себя ребенком, чьи скопившиеся детские заботы сейчас будут уничтожены сильным и разумным человеком.
      - О Аллах, прибегаю к тебе от шайтана, битого каменьями! - завопил вдруг юный ученик Гураба Ятрибского, пятясь.
      - Ступай, о дитя, мы потом продолжим беседу об ответственности наделенных знанием, и да будет над тобой милость Аллаха! - не отводя острых, глубоко посаженных черных глаз от выпуклых глаз ифрита, временно принадлежащих Хайсагуру, сказал старый фалясиф.
      По воплю ученика гуль понял, что произошло - он перестал старательно удерживать на себе все эти полосы фарджии и извивы тюрбана, и они поплыли волнообразно, потекли с него и стали таять, выявляя подлинное тело ифрита, испускающее красновато-лиловое свечение.
      Но Гурабу Ятрибскому не было дела до той плоти, что обнаружилась ниже глаз его нового собеседника. Возможно, он и не заметил превращения.
      Когда топот ног перепуганного ученика стих, Хайсагур, уже не заботясь о внешности, низко поклонился Гурабу Ятрибскому.
      - О шейх, я - гуль, имеющий способность входить в тела людей, зверей и, как сегодня обнаружилось, даже ифритов. Я - Хайсагур из рода горных гулей, - сказал он. - И я прилетел, чтобы позвать тебя на помощь.
      - А я сперва удивился, откуда вдруг взялся такой миролюбивый ифрит, произнес Гураб Ятрибский. - Какого же из этих несчастных ты ограбил, словно разбойник на большой дороге?
      И старый фалясиф весело рассмеялся.
      - Зовут его Грохочущий Гром, и вот талисман, которому он служит, Хайсагур, улыбаясь в ответ широченной пастью ифрита, протянул Гурабу Ятрибскому медное кольцо. - Потом я расскажу тебе, как мне удалось завладеть его плотью. А сейчас поспешим!
      - Для чего ты просишь моей помощи, о гуль? - строго осведомился маг. Если речь идет о пустяках вроде богатства, власти, вожделений, то я на них более не отвлекаюсь.
      - Звездозаконники Харрана и славнейший среди них, Сабит ибн Хатем, попали в беду! - воскликнул Хайсагур. - Их обманом заманил в Пестрый замок аш-Шамардаль - помнишь ли ты это имя, о шейх?
      - Да, я помню это имя... - пробормотал Гураб Ятрибский. - Выходит, он еще не отказался от мыслей о власти, подобно тому, как ребенок, вырастая, отказывается от игрушек?
      - Нет, о шейх, этот бородатый младенец совершил столько зла ради власти, что пора бы уже кому-то вмешаться в его игры! - смело отвечал Хайсагур. Теперь он задумал погубить Сабита ибн Хатема и прочих звездозаконников, потому что зависть к их знаниям двадцать лет не давала ему покоя! Если ты не знаешь истории о споре между мудрецами из-за предназначения, состоявшемся двадцать лет назад, то я расскажу ее тебе так, как рассказал ее мне этот неразумный Сабит ибн Хатем! Он настолько углублен в подсчеты подвижных и неподвижных звезд, что совершенно не понимает, какие мерзости творятся вокруг него! А его знания и его способности бесценны! Спаси его, о шейх!
      - Должно быть, ты сильно привязан к этому звездозаконнику, о Хайсагур, если ради него не побоялся схватиться с ифритом... - Гураб Ятрибский поднес поближе к глазам медное кольцо. - Ты не мог знать сильных заклинаний власти! Я передал их лишь одному человеку - и он дал мне клятву, что это знание умрет вместе с ним.
      - Если ты говоришь про ас-Самуди, то так оно и было, - отвечал гуль, несколько испуганный тем, как сошлись брови старого фалясифа и вздернулась верхняя губа. - И это - еще один грех в длинном списке грехов старого завистника! Как это ты допустил, чтобы он занял твое место и сделался наследником дряхлого Бахрама?
      - Ты упрекаешь меня? - удивился Гураб Ятрибский. - Ты упрекаешь мудреца за то, что он предпочем мудрость власти? Не много ли ты на себя берешь?
      Обращаясь к гулю с этим сердитым вопросом, он задрал голову, и Хайсагур не сразу понял, зачем. А когда понял - попытался сдержать свой рост, но из этого мало что получилось. Тело ифрита, сжатое и уплотненное до размеров человеческого, требовало слишком много внимания - а мысли гуля были заняты слишком важной беседой, к тому же ответ мудреца ему страшно не понравился.
      - Разумеется, проще всего предпочесть мудрость власти! - разозлился Хайсагур. - Но не рассказывай потом неопытным мальчикам притчи об ответственности обладающих знанием! Я - всего лишь горный гуль, о шейх, и я многого не знаю, но из-за того, что ты отказался стать преемником Бахрама, сейчас погибнет древнее и прекрасное звездозаконие Харрана! Что ты скажешь мне о мудреце, из-за которого гибнет знание? Кроме того, в Пестром замке я обещал помочь еще одному человеку, точнее - ущербной разумом...
      - Там твоя женщина? - удивился старый фалясиф.
      - Она не моя женщина! - вспылил Хайсагур, запоздало удивившись собственной ярости. Очевидно, не только его разум диктовал движения плоти ифрита, но и пламенная плоть стала кое-что диктовать разуму. - Просто она пришла туда со своими людьми, чтобы спасти меня! Хотя я вовсе не нуждался в спасении! С чего ты взял, будто она - моя женщина? Она никогда не была моей женщиной и не будет! Но она до сих пор там - и я должен вывести ее оттуда.
      - А с чего бы вдруг женщинам из рода Адама спасать горных гулей? осведомился Гураб Ятрибский.
      - Однажды я выручил ее в беде, - признался Хайсагур. - Я желаю ей добра, о шейх. И я не могу сделать своей женщину, которой желаю добра. Если ты воистину такой обладатель знания, как о тебе рассказывали, ты должен знать и то, что бывает, когда гуль берет себе женщину из рода Адама. Но хватит об этом! Время идет - и мне все труднее удерживать дух в теле этого проклятого ифрита! Если ты готов лететь вместе со мной в Пестрый замок - то летим! А если нет...
      - Что же ты тогда сделаешь?
      - Не знаю, о шейх. Возможно, я сделаю непоправимую глупость, - честно сказал Хайсагур. - Но я не могу сидеть в бездействии, зная, что Сабиту ибн Хатему и его ученикам грозит опасность.
      - Оставь мне тело этого ифрита и возвращайся, - велел Гураб Ятрибский. - Я справлюсь с ним и найду способ справиться с аш-Шамардалем. Ты пристыдил меня, о гуль, и ты увидишь, что я полностью несу ответственность обладающего знанием! Клянусь Аллахом!
      * * *
      - Ты спишь, о звезда? - услышала Джейран шепот Джарайзи.
      Не было ничего удивительного в том, что она заснула. Время, проведенное без света и в ожидании, растягивается до бесконечности и теряет определенность. Возможно, за стенами Пестрого замка уже наступила ночь.
      - Хвала псам, со мной все в порядке, - сказала она обеспокоенному мальчику, хотя на самом деле сон ее растревожил.
      Джейран видела себя у входа в райскую долину. Она смотрела на цветники и ручьи сквозь пролом в стене, наподобие того, через какой пробиралась во время своего побега. Долина, которая одновременно была и райским садом, и продолговатым залом с колоннами и под куполом, манила ее и одновременно внушала страх. Джейран осмелилась просунуть голову в пролом и увидела среди цветов маленького мальчика в длинной голубой рубашке.
      Это было прелестное дитя, и ей сперва показалось, что там, за стеной, играет сын Абризы. Помня, что фальшивый рай - не то место, где ребенок может чувствоваь себя в безопасности, Джейран почти без усилия растолкала руками камни, расширив пролом настолько, что смогла попасть в райский сад. Она подбежала к ребенку, схватила его на руки, прижала к себе - и осознала, что это не дитя Абризы, а ее собственное дитя.
      - О Аллах, как же это вышло? Когда это я понесла, и когда окончились мои дни, и какому же мужу я родила этого сына? - спросила она, уже чувствуя в душе неизмеримую любовь к малышу. - Ведь никто еще не разрушил мою девственность и не насладился моей юностью!
      Но ничего не ответил ей Аллах - зато разбудил обеспокоенный Джарайзи.
      - Я проснулась, о любимый, - наугад протянув руку, чтобы погладить мальчика по щеке, сказала она.
      - Мы боялись, что ты опять заснешь так, как по дороге из Хиры, - так же наугад встретив ее руку и потершись об нее носом, отвечал Джарайзи.
      Джейран села и задумалась.
      Если бы Хайсагур проложил дорогу через цепочку лучников, то он бы уж как-то дал ей об этом знать, и вывел ее с мальчиками, и они бы, нагнав Шакунту с Барзахом и Хашима, уже ехали прочь отсюда... или не ехали, а делили бедного малыша, ибо в глазах Хайсагура Джейран увидела примерно то же, что в глазах мальчиков при слове "добыча"...
      - Ко мне, о любимые, - позвала она, и мальчики, тоже задремавшие на полу, подстелив пустые мешки, приподнялись и пришли на голос. - Я знаю, вы голодны. И обещанной нам помощи нет. Что же делать?
      - Ты не знаешь, что делать, о звезда? - удивился Чилайб.
      Джейран усмехнулась.
      Как ни странно, именно уверенность мальчиков в ее способностях помогала ей до сих пор жить и находить выход из сложных положений. Очевидно, следовало не оплакивать Хайсагура, а заняться чем-то, способствующим выходу из ловушки.
      - О Бакур, о Дауба, мы сейчас пойдем и попробуем найти кладовые с припасами. Если хозяева этого замка насильно задерживают у себя гостей, то пусть будут гостеприимны до конца!
      Шутка была немудреная, но вызвала у мальчиков легкий смешок.
      Джейран знала, что они не боятся голода и будут терпеть, сколько потребуется. Но мысль о том, что ее люди из-за ее оплошности попали в беду и терпят неудобства, была для нее нестерпима.
      Помещение, где они находились, имело выход на площадку, и оттуда проникало немного света. Джейран задумалась - оно должно было иметь какое-то сообщение с внутренними покоями замка, и вряд ли это была дыра в потолке. Злдесь было достаточно просторно, чтобы при необходимости держать не только корм для лошадей, но и самих лошадей, а они не лазят в потолочные дырки.
      - Мы должны собрать все веревки, - сказала она, - и связать их вместе.
      Когда это было сделано, Джейран собственными руками обвязала вокруг пояса Даубу.
      - Ты пойдешь первым, - велела она, уже зная, что это у него хорошо получается, ибо он осторожен и, очевидно, более прочих испытан в засадах на кабанов. - Ты пойдешь вдоль стены, не отрываясь от нее, а в пяти шагах за тобой, крепко держа веревку, пойдет Бакур, и если ты впотьмах куда-либо свалишься, он спасет тебя. В пяти шагах за Бакуром пойду я, и если мне понадобится позвать вас к себе, чтобы что-то сказать, я дерну за веревку дважды, а если я почувствую опасность, я дерну один раз, но сильно, и вы сразу же опуститесь на пол. То же самое сделает любой из вас в случае опасности. Ну, да хранит нас вера, - пойдем!
      И девушка сама порадовалась тому, как легко и быстро придумала сигналы.
      - А мы, о звезда? - окликнул совсем расстроенный Джарайзи. - А что же делать нам?
      - Ждать, - приказала Джейран, стараясь не думать о том, что будет с мальчиками, если она не вернется.
      Как она и ожидала, замок был пуст по крайней мере наполовину, и она оценила сообразительность его владельца - вместо того, чтобы расставлять стражников по пустым коридорам, разумнее было выстроить густую цепь вокруг самого замка. Она даже ощутила к нему некую благодарность - и одновременно поняла, что истинной плоти Хайсагура мало что тут угрожало в те часы, когда он выводил отсюда ребенка.
      Но довольно быстро она оказалась в той части Пестрого замка, где уже слышались шаги и голоса, так что пришлось проявить осторожность. То и дело Дауба дважды дергал за веревку, но тревога оказывалась ложной. Наконец дернула Джейран - и они собрались в углублении стены, образованном двумя опорами свода.
      Если высунуть из-за опоры голову, то можно было увидеть в противоположной стене коридора дверной проем, охраняемый двумя мужами, стоящими неподвижно. У ног одного из них был маленький светильник, дающий достаточно света, чтобы можно было ходить по коридору, не спотыкаясь.
      Вдруг оба, как по приказу, повернули головы - но не туда, откуда наблюдала за ними Джейран, а в противоположную сторону.
      К ним, прикрывая ладонью огонек своего светильника, торопливо шел по сводчатому проходу некто рыжебородый, затем, не обращая на них внимания, свернул и откинул дверную занавеску.
      Там его, очевидно, не ждали - вскрикнула женщина.
      Двое муридов, охранявших этот вход, даже не шелохнулись.
      - Ты придешь и выполнишь то, что тебе приказано! - услышала Джейран сердитый голос этого человека. - И в этом будет твое спасение!
      Очевидно, ему ответили что-то малоприятное, ибо он вышел из помещения, побледнев от злости, хотя и обычно-то румянцем не отличался.
      - Когда мне понадобится обитатель этой комнаты, я пришлю за ним человека, который попросит выдать его именем скрытого имама, о верные, сказал он и направился туда, отеуда появился.
      - Именем скрытого имама... - прошептала Джейран, и Бакур кивнул - это могло пригодиться. - Снова скрытый имам... Долго ли мне сталкиваться с этим призраком?
      Они перебежками поспешили следом за рыжебородым, но за очередным поворотом его встретили шестеро муридов, очевидно, получивших приказ ожидать именно здесь, потому что они пошли следом за своим повелителем, не дожидаясь распоряжений.
      Пронырливый мудрец повел их одним из длинных коридоров Пестрого замка, то сужавшихся, то расширявшихся, благодаря квадратным каменным опорам свода, выраставшим из стен. Затем он свернул - и цепочка муридов вслед за ним стала исчезать в низком проходе.
      Джейран указала мальчикам на последнего в этой цепочке. Дауба кивнул и прижимаясь спиной к стене, боком приблизился к нему, а Бакур точно так же шел следом, отставая всего на одну опору. Выступы опор скрывали мальчика, пока он не оказался в двух шагах от обреченного, и молча кинулся на него, и всадил ему в горло джамбию. Тут же Бакур оказался рядом и успел зажать муриду рот. Вдвоем они отволокли его и пристроили тело между опорами.
      - Разденьте его немедленно, пока его халат не перепачкан в крови! приказала Джейран.
      Мысль переодеться пришла ей в голову внезапно - и времени для размышлений ей Аллах не оставил. Она была не ниже ростом, чем верные, которые охраняли замок и служили рыжебородому вместе с его скрытым имамом. Они не говорили друг с другом - насколько Джейран могла понять, эти люди почти не знали друг друга, а может, разговоры тут были под запретом.
      С убитого сорвали коричневый халат, Джейран тем временем сбросила свою фарджию и быстро сунула руки в длинные рукава. Широкий пояс она застегнула, уже сгибаясь перед проходом.
      - Ждите здесь, - успела она шепнуть мальчикам и ускорила шаг - ей нужно было догнать цепочку муридов.
      И она успела это сделать вовремя - рыжебородый приподнял край дверной занавески и вошел в светлое помещение, где его светильник уже не был нужен.
      Муриды вошли следом, но он уверенно прошел вперед, а они остались за колоннами, обрамлявшими довольно большой зал, который, как и положено, находился в середине замка.
      Джейран встала подальше от прочих и, разумеется, первым делом выглянула из-за колонны.
      Появление рыжебородого было замечено не сразу.
      Люди, которые неизвестно откуда появились в замке, меньше всего были похожи на защитников его стен, доблестных мужей, испытавших удары сражений, жар и холод битв. Все они были уже в годах, иные носили большие тюрбаны, иные - спускающиеся на плечи талейсаны, а и то, и другое свидетельствовало, что обладатель тюрбана или талейсана - из людей знания. Кое-кто явился сюда в парчовом халате, достойном сотрапезника вельмож, а некоторые - в простых и даже грязных длинных рубахах. Особенно же велико было разнообразие бород - попадались тут длинные и узкие, подобные венику и подобные раздвоенному хвосту ласточки, седые, крашеные, кудрявые, жидкие до прозрачности и такие, описать которые затруднительно.
      Очевидно, эти люди давно не видели друг друга - она расхаживали по залу, кланяясь, целуясь и заводя беседы, которые ясно дали понять Джейран все ее ничтожество.
      - Я знаю, что это было сказано вопреки Корану, о почтенные! Но сказать мало, нужно и доказать! Аль-Бируни доказал, что Земля движется вокруг Солнца - и что вы теперь поделаете с его доказательствами? - донеслось до нее с одной стороны.
      - Кто хочет поставить себе пиявки, пусть ставит их, когда убывает месяц, в день без облаков, ветра и дождя, - донеслось с другой стороны, - и нет ничего полезнее пиявок для мозга и глаз и для просветления рассудка. Их лучше всего ставить натощак, это увеличивает разум и память. А когда человек поставил себе пиявки, пусть не ест натощак соленого, это вызывает
      чесотку, и пусть не есть после них кислого!
      - Но самое удивительное было, когда эти люди сбили с дверей замки и вошли в подземелье. Они увидели на стенах изображения арабов на их конях и верблюдах, и были на них свисающие тюрбаны, и опоясаны они были мечами, и держали в руках длинные копья. Тогда самый мудрый из них сказал - вот кто прогонит вас, о неразумные, с ваших земель. Не прошло после этого и десяти лет - как все испанские земли были покорены воинами ислама! - эти слова прозвучали уж вовсе близко.
      Пока Джейран прислушивалась, все яснее понимая, что среди этих мужей знания ей не место, рыжебородый вышел на середину зала и ударил в ладони.
      - Во имя Аллаха Милостивого, милосердного! - нараспев произнес он. Привет, простор и уют вам в Пестром замке, о друзья и собратья, о любимые сотрапезники и собеседники!
      - Да хранит тебя Аллах и да приветствует, о аш-Шамардаль! - нестройно отозвались ему гости.
      Тут Джейран вспомнила, что уже слышала об этом рыжебородом от Хайсагура, и тот называл аш-Шамардаля не иначе, как гнусным завистником.
      - Сегодня нас ожидает ночь, подобной которой нет и не было среди ночей, ибо еще до рассвета решится давний спор о предназначении и предначертании! - продолжал аш-Шамардаль. - Выйди, о Сабит ибн Хатем, и скажи тем, кто не знает, как возник спор и что было поставлено в заклад!
      К великому своему удивлению, Джейран увидела старого звездозаконника, который, отстраняя руками прочих мудрецов, вышел в середину зала и встал против аш-Шамардаля.
      - Ты прав, о почтенный аш-Шамардаль, воистину, сегодня истекают двадцать лет, и я готов отстаивать свою правоту, и если кто-то не знает...
      - Мы все знаем и помним, о ибн Хатем! - крикнули ему. - Продолжай!
      - Узнал ли ты, что за эти годы произошло с дочерью франкского эмира? звучно спросил аш-Шамардаль.
      - Да, я узнал это, - отвечал звездозаконник, - и я во второй раз составил ее гороскоп, и вот он, при мне.
      Добыв из-за пазухи свернутый лист, Сабит ибн Хатем вручил его аш-Шамардалю.
      - Тут же ты прочитаешь, как сложилась судьба той девушки, насколько мне это известно, - добавил он. - Но лучше всего будет, если наилучший из наших гадателей возьмет доску, рассыпет песок на ее имя и скажет нам, что ему удалось прочитать по песку. И мы сравним наши сведения, чтобы никто не мог упрекнуть меня в обмане.
      - Ты сказал разумно, - ободрил аш-Шамардаль. - Ко мне, о ас-Сафади! Ко мне, о искуснейший в своем деле!
      Вышел человек лет тридцати, худой и взирающий выше человеческих глаз, которого Джейран, попадись он ей в городе, в особенности у дверей мечети, приняла бы за одного из тех тихих безумцев, кто не отличает кислого от соленого. Он был одет хуже городских нищих, а через плечо повесил полосатый хурджин, который за ненадобностью выбросили бедуины, настолько он был грязен и распорот по швам.
      Этот ас-Сафади, ни говоря не слова, подошел к Сабиту ибн Хатему, взял его за руку и подержался за нее двумя своими руками. Затем он сел у ног аш-Шамардаля и достал из своего хурджина доску с чашкой. В чашке лежали палочки и камушки. Оттуда же он добыл мешочек с песком, и рассыпал песок по доске, предварительно побормотав над ним, и стал ставить пальцем ямки в несколько рядов, и что-то выкладывал из камушков вдоль края доски.
      Мудрецы, собранные в Пестром замке аш-Шамардалем, притихли, глядя на его неподвижное лицо и следя за его быстрыми руками. Кто-то, осведомленный в такого рода гаданиях, положил возле ас-Сафади дощечку с бумагой и раскрытый пенал, сняв предварительно крышку с чернильницы.
      Произведя подсчет ямок и перемещений камушков, гадальщик взял калам и, не глядя, ткнул его в чернильницу. Он написал несколько строк, положил калам, собрал свое имущество, причем особенно бережно ссыпал в мешочек песок, встал и молча протянул бумагу аш-Шамардалю. Тот взял лист, врученный ему Сабитом ибн Хатемом, и поманил из окруживших гадальщика мужей старца почтенного вида.
      - О ибн-ас-Садди, ради Аллаха, сделай нам милость и сравни эти две записи, - попросил он. - Пусть все видят, что я в этом деле беспристрастен!
      Старец взял в каждую руку по листу и отнес их подальше от глаз, ибо его преклонным годам уже сопутствовала старческая дальнозоркость.
      - Хвала тому, кто все изменяет, но сам не изменяется! Эти записи совпали, о аш-Шамардаль! Должен ли я их прочитать?
      - Погоди, о ибн-ас-Садди! - удержал его Сабит ибн Хатем. - Я честно явился сюда отстаивать свою правоту, но где же презренный Барзах? Он столько сделал ради того, чтобы выиграть этот спор, и где же он теперь?
      - Наш собеседник и сотрапезник Барзах уже в пути, и совсем скоро мы увидим его, о почтенное собрание, - заверил аш-Шамардаль. - Читай, о ибн-ас-Садди!
      - Вот то, что написал Сабит ибн Хатем. "Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! Дочь эмира франков Берр-ан-Джерра была похищена новорожденным младенцем, и росла среди бедуинов, и стала банщицей в хаммаме..."
      Джейран насторожилась.
      - "... а затем превратности времен привели ее в некую долину, подобную раю, откуда она бежала и встретила старшего сына царя Хиры, который также скрывался бегством", - продолжал почтенный старец.
      Аш-Шамардаль при упоминании о долине насторожился и подался вперед, но более о ней в записи не было ни слова.
      Джейран же осознала наконец, что все эти ученые мужи обсуждают сейчас ее собственную судьбу, и ей стало жутко.
      - "... и она дала клятву стать женой сына царя Хиры, а он дал клятву ввести ее в свой харим, после чего превратности времен привели их обоих в Хиру, и она помогла ему занять престол его предков, и он подтвердил свое намерение, но свадьба была временно отложена", - завершил ибн-ас-Садди. И вот то, что знает о судьбе девушки Сабит ибн Хатем.
      - Можешь ли ты что-то добавить к своим словам? - спросил аш-Шамардаль у звездозаконника.
      - Могу сказать лишь то, что до встречи с будущим царем Хиры эта девушка сохранила свою девственность, и нрав ее таков, что она будет соблюдать верность своему повелителю, - отвечал Сабит ибн Хатем. - Пусть будет прочитана запись гадальщика!
      Ибн-ас-Садди вернул одну бумагу аш-Шамардалю и принялся читать вторую.
      - "Девушка, о которой шел спор, претерпела множество бедствий и стала невестой Ади аль-Асвада, царя Хиры, и она должна стать его женой, но сейчас между ними много фарсангов пути", - произнес он.
      - О правоверные, я победил в этом споре! - воскликнул Сабит ибн Хатем. Свершилось невозможное - девушка, рожденная на западе, нашла себе мужа, рожденного на востоке! Звезды не солгали!
      - Погоди, погоди, о торопливый звездозаконник! - прервал его аш-Шамардаль. - Она еще не стала его женой и неизвестно, станет ли! Когда я собирался призвать вас всех сюда для разрешения этого спора, то получил известия из Хиры. Девушка воистину должна была войти в харим аль-Асвада, но она поссорилась с ним и уехала из Хиры! А знаете ли вы, о собеседники, кто другая женщина, приехавшая в Хиру вместе с этой и занявшая ее место в хариме Ади аль-Асвада? Сейчас вы удивитесь до того, что высохнет слюна в ваших раскрытых ртах! Это - та, которой подменили дочь франкского эмира, та, что выросла в Афранджи и приехала сюда вместе с тем, кого всю жизнь считала отцом!
      - О Аллах! Начертал калам, как судил Аллах! - раздалось со всех сторон. Воистину, решение принадлежит Аллаху!
      Джейран опустила голову. Если в ней и жила надежда помириться с аль-Асвадом, то сейчас эта надежда сгорела. Что могла она, заклейменная синими знаками обладательница светлых глаз и вздернутого носа, сделать против красавицы Абризы?..
      - Знал ли ты это, о Сабит ибн Хатем? - осведомился аш-Шамардаль.
      - Нет, откуда мне это знать? - отвечал звездозаконник. - Те мужи в Хире, от которых я иногда получаю послания, мало озабочены обитательницами царского харима.
      - Понимаешь ли ты, что тебя нельзя считать безоговорочно выигравшим спор?
      - Я выиграл его, клянусь Аллахом! - воскликнул упрямый звездозаконник. Если царь Хиры дал слово ввести эту девушку в свой харим, какие еще нужны доказательства?
      Гости аш-Шамардаля загалдели. К несчастью Сабита ибн Хатема, среди них оказалось и несколько знаменитых факихов - тем самых осанистых мужей в парчовых халатах, - и они пустились обсуждать это дело со всей страстью знатоков законов, приводя изречения и поминутно взывая к пророку.
      И они сразу же обнаружили некую несообразность в условиях спора.
      - Вопрос в том, станет ли девушка женой царя до исполнения двадцати лет, или этим счастьем она сможет насладиться и в восемьдесят лет! выкрикнул тот, кому посчастливилось напасть на эту мысль.
      - Разумеется, она к двадцати годам так или иначе должна была выйти замуж, - быстро отвечал аш-Шамардаль. - Предполагалось, что это непременно произойдет, и никому даже в голову в тот миг не пришло, что она может до таких лет остаться незамужней! Дочерей франков поздно отдают замуж, но двадцать лет - это и для них многовато, клянусь Аллахом! Но этого не произошло!
      Джейран ощутила некое злорадство - человек, из-за которого она столько испытала, да впридачу пометивший ее проклятыми знаками, сейчас получал по заслугам! Она даже испытала благодарность к аш-Шамардалю за то, что он раскрыл все это дело и призвал к ответу звездозаконника.
      - Хотелось бы знать, какого мнения по этому поводу почтенный Барзах! вмешался другой факих, недовольный тем, что удачная мысль пришла в голову не ему, и желающий выделиться если не сообразительностью, так настойчивостью. - Выслушаем и другую сторону!
      - А что может сказать Барзах кроме того, что девушка должна была к моменту разрешения спора уже быть замужем за царем? Иначе и спорить было бы не о чем, - резонно заметил аш-Шамардаль.
      - Нет, предмет для обсуждения все же имеется, - не унимался факих. - В судах правоверных рассматриваются жалобы о нарушении брачного обещания! Следовательно, клятва царя Хиры имеет законную силу!
      - В нашем случае законную силу имел бы брачный договор, подписанный свидетелями в присутствии главного кади Хиры! - возразил первый факих. И эти люди снова сцепились, оглушая друг друга изречениями, и приводя примеры, и взывая к справедливости Аллаха.
      Джейран подумала, что если она сейчас выйдет, и назовет себя, и встанет на сторону противников Сабита ибн Хатема, вся эта суматоха кончится, а ее вместе с мальчиками выведут из Пестрого замка. Чем громче шумели знатоки законов, тем острее хотелось ей сделать это.
      Она уже вообразила, как выходит на середину зала, и обвиняет Сабита ибн Хатема в своих бедствиях, и посылает за мальчиками, и ее ноги уже ступили на тополевые бревна подъемного моста, и она уже послала своих людей искать среди камней тело Хайсагура, с который, очевидно, стряслась беда...
      И Джейран вспомнила, как в крепости горных гулей переругивались эти двое, оборотень и старый звездозаконник, переругивались яростно и беззлобно, как люди пылкие и давно привязанные друг к другу...
      Она ухватилась за колонну.
      Пожалуй, с выходом торопитться не следовало...
      Пока Джейран пыталась принять мудрое решение, мудрецы снова вспомнили, что недостает второго участника спора.
      - Разве у тебя не было джинна, чтобы послать его за Барзахом? - ехидно осведомился высокий мудрец в серой, испещренной загадочными пятнами, рубахе и коротковатых шароварах. - Мы видим одного из спорщиков, но не видим другого! А если Барзах скажет, что ему достаточно его превосходства, и откажется от плодов победы?
      - Барзах не откажется от плодов победы! - возразил аш-Шамардаль. - Он слишком много сделал, чтобы достичь ее!
      - А что проку Барзаху в том, если Сабит ибн Хатем и его ученики лишатся своего имущества? Что прибавится Барзаху от их нищеты? Разве накопленные ими знания перейдут в его голову? - не унимался высокий мудрец. - Пусть явится наконец Барзах!
      - Барзах уже на пути сюда! - воскликнул аш-Шамардаль. - Клянусь Аллахом, между им и нами не более двух фарсангов!
      Он достал из-за пазухи лист пергамента и развернул его.
      - Подай мне столик, о дитя, - обратился он к тому из муридов, который во время всего этого шума находился к нему ближе прочих. Мурид молча взял стоящий у стены низкий столик, подхватил и подушку для сидения, принес все это и установил перед аш-Шамардалем.
      Тот сделал движение рукой, призывая к тишине, уселся, положил перед собой пергамент и стал чертить над ним знаки, как если бы писал по воздуху буквы, бормоча при этом.
      - Этот круг небосвода достался ему от самого Бахрама, - уважительно произнес один из собеседников. - Смотрите, смотрите... Изображение появляется!
      - Клянусь Аллахом, оно движется! - подтвердил другой.
      Что-то происходило на столике, судя по тому, как обступили аш-Шамардаля и с каким вниманием глядели через его плечи на пергамент.
      - Видите, о друзья Аллаха? - спросил аш-Шамардаль. - Вот та самая башня, на вершине которой огнепоклонники оставляли своих мертвецов! Те, кто бывал здесь раньше, знают, на каком расстоянии от замка она стоит! Вот башня, а вот всадники, которые проезжают мимо нее... а вот и Барзах... посмотрите, как он торопится, как погоняет коня! Совсем скоро он будет среди нас!
      Джейран зажала рот рукой.
      Насколько ей было известно, отряд всадников, в котором был Барзах, вовсе не стремился к Пестрому замку, а, напротив, удирал от него без оглядки! И увозил с собой ребенка, которому было суждено стать наследником престола Хиры!
      Всякий раз, сталкиваясь с враньем, Джейран сперва терялась, потом в ней просыпалась тихая ярость, а потом уж следовало ждать неторопливых, но весьма целеустремленных поступков - наподобие бегства из фальшивого рая. И на сей раз она тоже впала в изумление прежде, чем что-то предпринимать.
      Тем временем сторонники Сабита ибн Хатема, среди которых были не только звездозаконники, но и врачи, обучавшиеся у прославленных врачей Харрана, и маги, и факихи, перешли от обороны к наступлению, довольно верно угадав уязвимое место аш-Шамардаля.
      - Пошли за ним того марида, который принес сюда нас! - требовали маги и звездозаконники на удивление дружно. - Куда ты девал его, этого марида с собачьей головой?
      - Клянусь Аллахом, марид сбежал от него, как сбежал десять лет назад джинн из рода сыновей Джирджиса! - перекричал прочих человек с такой длинной бородой, что ее острый кончик достигал колен. - Он не знал, что заклинание власти для этого джинна ограничено количеством приказаний! А ведь это было в заклинании сказано ясно, и следовало бы ему понять, что еврейские буквы на самом деле означают числа!
      И были перечислены еще кое-какие грехи гнусного завистника в обращении с джиннами, ифритами и маридами, плененными и заточенными еще Сулейманом ибн Даудом.
      Аш-Шамардаль в конце концов замолчал под бременем этих упреков, и всякий, кто имел дело с людьми, чьи лица от ярости бледнеют и каменеют, воздержался бы испытывать в такие мгновения долготерпение Аллаха. Но собеседники и сотрапезники аш-Шамардаля в пылу словесного побоища утратили чувство меры.
      Он поднял голову - и по выражению его лица, по блеску выпуклых глаз можно было бы догадаться, что он принял страшное решение. Это решение далось ему нелегко - и, хотя он все прекрасно подготовил, совершить последний шаг на этом пути все же было для него мучительно, ибо раньше его зависть находила себе отраду в мелких и тайных пакостях, а сейчас ей предстояло подвигнуть своего обладателя на открытое злодеяние.
      - Да, я не повелеваю таким количеством джиннов, каким мог повелевать прежде! - вдруг выкрикнул аш-Шамардаль. - Но у меня есть кое-что получше! Я воспитал верных мне мужей, истинных муридов, и если джинн или ифрит не расстанется с жизнью из-за моей прихоти, то эти муриды рады будут заполнить собой пропасть, чтобы я мог перейти ее по их трупам! Смотрите!
      Аш-Шамардаль поднял руку вверх - и все увидели окошко под самым куполом, а в окошке - стоящего на корточках человека.
      - Он ждет моего знака, - сказал гнусный завистник. - А знаете ли, каков этот знак?
      - Нет, откуда нам это знать? - ответил за всех Сабит ибн Хатем.
      - Плевок!
      И аш-Шамардаль действительно с отвратительным звуком харкнул на пол.
      Тут же мудрецы и звездозаконники услышали крик.
      Раскинув руки, ожидавший знака человек на мгновение повис в воздухе и, пока его крик длился, долетел до каменного пола.
      Наступила тишина.
      Многие закрыли себе лица руками.
      Джейран, онемевшая от ужаса, сделала из-за колонны шаг вперед. Ей вдруг показалось, что этого несчастного еще можно спасти, если броситься к нему, перевернуть на спину, приподнять и дать глотнуть воздуха полной грудью.
      И она увидела лицо человека, который погиб из-за плевка.
      Его шея странно вывернулась и он прижимался щекой к каменным плитам, как будто прислушиваясь - не спешат ли снизу прекрасные благоухающие гурии с серебряными кувшинами, полными наилучшего вина.
      Это был ученик цирюльника Хусейн.
      И Джейран поняла, что юноше помочь невозможно - он должен был погибнуть и он погиб.
      - Все видели, какова преданность этого мурида? - грозно спросил аш-Шамардаль. - А у меня таких - сотня тысяч! Поэтому я предлагаю вам, звездозаконники Харрана, добровольно отказаться от своего имущества, и отречься от своих занятий, и прогнать ваших учеников, и запретить им продолжать ваше дело, и известить об этом всех, иначе - горе вашим семьям, вашим друзьям, всем вашим близким и любимым! Мои муриды найдут их, где бы они ни спрятались! И сотня моих с радостью погибнет, чтобы принести мне голову одного вашего!
      Говоря это, аш-Шамардаль вздергивал подбородок, и высокомерно устремлял вверх рыжую бороду, и наслаждался властью, как мужчина бы наслаждался обладанием желанной женщиной, и лишь одно раздражало его голос, которому полагалось бы гудеть под сводами купола, срывался на неожиданное взвизгивание.
      - Подумайте, о звездозаконники, и пусть Аллах приведет вас к разумному решению, - переведя дух, приказал он. - Я же долго ждать не намерен. В моих часах осталось воды примерно на четверть дневного часа. Как только завоет их бронзовая труба, а она воет так, словно настал судный день, мои муриды войдут в этот зал, и избавят мир от вашего зла, и придут ко мне за распоряжениями о судьбах ваших близких! А все прочие могут покинуть это помещение, пока еще не поздно.
      - Слишком много власти взял ты, о аш-Шамардаль! - набравшись мужества, выступил вперед Сабит ибн Хатем. - Еще жив маг Бахрам, наш подлинный повелитель и истинный обладатель присвоенных тобой талисманов! Что он скажет, когда узнает, что ты погубил звездозаконников Харрана и собранные ими знания? Я проиграл спор - и я готов лишиться всего, что нажил за свою жизнь! При чем тут мои ученики? При чем тут знание?
      - А как ты полагаешь, о малоумный, стал бы я угрожать, если бы не заручился сперва согласием мудрого и всеведущего Бахрама? - язвительно осведомился аш-Шамардаль. - Он не хотел осквернять свой слух склокой, которую вы, о звездозаконники, неминуемо должны были бы затеять, узнав о его решении относительно вас. Но он находится в Пестром замке! И если вы хотите его видеть - он спустится к вам, клянусь Аллахом! О дитя, пойди и пригласи к нам нашего знатного гостя!
      Слова относились к юноше, стоявшему рядом с Джейран, он кивнул и отступил к выходу из зала.
      Джейран, не сводя глаз с аш-Шамардаля, сделала то же самое. И она проскользнула за молодым муридом незаметно и для него, и для звездозаконников, и для прочих мудрецов.
      Мурид, взяв у выхода из зала факел из настенного кольца, уверенно пошел по проходу, возвращаясь туда, где его с пятью товарищами взял аш-Шамардаль, и затем - по сводчатому коридору к двери, охраняемой еще двумя верными.
      - Ради Аллаха и скрытого имама, выдайте мне того, кто находится в этом помещении, - сказал он. - Его требует Великий шейх.
      - На голове и на глазах! - отвечали стражники, и мурид проскользнул за дверную занавеску.
      Он появился оттуда, ведя за руку еще одного старца, также далеко зашедшего в годах, чьи тонкие белые одеяния мели по каменным плитам, а серебристая борода, казалось, светилась сама по себе.
      Этот старец молча следовал за муридом, опустив голову и тяжко вздыхая.
      Джейран поняла, что это и есть тот Бахрам, который должен рассудить спорящих, но поняла она также, что появление этого неземного старца никого не успокоит, ибо ему принесут громогласную жалобу на аш-Шамардаля, и склока начнется заново, и затянется, а единственный, который мог бы отречься от своих претензий к Сабиту ибн Хатему, Барзах, никогда не появится в Пестром замке!
      Зведозаконники были обречены. Или аш-Шамардаль и Бахрам возьмут с них клятву в том, что они отрекаются от своего имущества - а какое у них могло быть имущество, кроме знаний? - или же они будут уничтожены теми плечитыми праведниками, которых аш-Шамардаль собрал в замке немалое количество. Будут уничтожены наилучшие и наимудрейшие - и, хотя у них останутся в разных голодах юные ученики, будет очень трудно восстановить накопленное ими...
      При всей простоте своей души Джейран поняла, что только зависть могла побудить бездарного мага погубить великое звездозаконие Харрана. И ей стало стыдно за свое желание унизить Сабита ибн Хатема перед собранием мудрецов и магов.
      Первая мысль, которую Аллах послал в ее голову, была, возможно, наилучшей - вернуться в зал и перерезать аш-Шамардалю горло. Вторая мысль была не столь прекрасна - увидев это, муриды аш-Шамардаля предадут Джейран такой мучительной казни, что она тысячу раз пожалеет о своем благом порыве. Тут же возникла и третья мысль, самая благоразумная. Девушка вспомнила о гнусном обещании аш-Шамардаля расправиться со звездозаконниками, когда завоют водяные часы.
      После нескольких столкновений с этим изобретением она поняла, как оно действует, и хотя исторжение воя из бронзовой трубы все еще казалось ей диковинным, сама мысль о измерении времени при помощи равномерно капающих в сосуд капель улеглась у нее в голове без особого напряжения. Такие вещи она не только быстро понимала, но и, наверно, могла бы придумывать сама, в отличие от стихов, запоминание которых - и то было для нее мучительно.
      Водяные часы должны были находиться неподалеку от зала где собрались гости аш-Шамардаля, чтобы их близкий вой уже ни в ком не вызвал сомнений. Джейран не знала расположения помещений в Пестром замке, но все известные ей крупные строения имели вид квадрата, образованного комнатами и коридорами, с большим залом в середине, открытым, как в любом караван-сарае, или увенчанным куполом, как в царском дворце Хиры. Исходя из этого, она попыталась себе представить, где сейчас находится, сосчитала повороты, которые все совершались под прямым углом, и вдруг поняла, что комната, где аш-Шамардаль держал Бахрама, примыкала к залу! Возможно, там даже имелось окно, через которое престарелый маг следил за событиями!
      Она вышла из-за опоры и как можно спокойнее, но при этом быстрым шагом, приблизилась к стражникам.
      - Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного! И во имя скрытого имама! сказала она. - Наш господин, Великий шейх, забыл в этом помещении одну вещь и прислал меня за ней.
      - Входи, о друг Аллаха, - отвечал один из стражников.
      Джейран приподняла край занавески и вошла.
      Помещение было обставлено убого, но высокие бронзовые часы там и впрямь имелись. Распахнув дверцу, девушка завертела головой в поисках подходящей помехи. Нашелся лишь шелковый изар медового цвета, неизвестно как угодивший в комнату старца. Впрочем, вскрикнула же здесь женщина...
      Подтащив к часам скамеечку, Джейран оторвала край изара, скомкала и, покгузив руку по самый локоть в верхний чан, нашарила в самое его середине отверстие. Плотно забив его тряпицей, она соскочила и показала длинный язык бронзовому трубачу на верхушке часов.
      - Ты затрубишь не раньше Судного дня, о проклятый! - сказала она.
      Тут за дверной занавеской она услышала четыре удара об пол. Что бы они означали - Джейран соображать не стала, но на всякий случай спряталась за часы.
      Ворвался юноша, красотой напоминающий сбежавшую из рая гурию.
      - Сюда, о несчастные! - приказал он, и на коленях вползли два стражника, не переставая биться лбами об пол. - Куда девалась эта распутница? В подземелье ее нет, здесь ее также нет! Он что, вывел ее из Пестрого замка? Горе мне и горе вам! Ваш Великий шейх - предатель, слышите вы это?
      Но муриды, которым верность заменила все прочее, что должно быть у правоверного в голове, продолжали долбить пол.
      - Вы допустили, чтобы она пропала, о скверные! Сперва - ребенок, а потом - она! Кто хозяин в этом замке? - грозно спросил юноша. - Кто кому тут служит? Великий шейх служит скрытому имаму, чтобы покорить для него земли и явить его правоверным во всем его блеске и всей славе, или скрытый имам должен терпеть проделки какого-то мерзкого шейха?
      - Убей нас ради своей славы! - не в силах вынести ярости высшего существа, взмолился один из муридов. - Мы провинились - убей нас, о могучий и справедливый скрытый имам!
      - Чтобы мы очистились этим и вошли в рай! - добавил второй.
      - Введи нас в рай, обещанный пророком Мухаммадом!
      - Убейте друг друга! - приказал юноша, и отвратительная улыбка растянула уголки его губ, так что сходства с нежной гурией не осталось вовсе.
      Джейран содрогнулась.
      Муриды встали, возвели глаза к небесам и, едва шевеля губами, произнесли символ веры. Затем они обнажили мечи и, направив острия вперед, шагнули друг к другу. Со стоном, подобным реву, оба повалились наземь, спаянные навеки двумя пронзившими их клинками.
      Тот, кто назвал себя скрытым имамом, с большим любопытством взирал на их судороги, когда уверенная рука, вынырнув из-за его плеча, пережала ему горло.
      - Тебя-то мне и надо, о гнусный мальчишка! - услышал он. Благодарение Аллаху, который послал мне тебя! О Бакур, о Дауба! Ко мне, о любимые!
      * * *
      * * *
      Маймун ибн Дамдам прохаживался взад и вперед, охраняя истинную плоть Хайсагура. Он сильно беспокоился, ибо прошло немало времени, а новое обиталище гуля-оборотня не внушало ему большой надежды на благополучный исход всего этого дела.
      Вдруг Хайсагур пошевелился. Джинн в два прышка оказался возле него и стремительно склонился над ним. Но Хайсагур сел так быстро, что стукнулся лбом о конскую морду.
      Он схватился за бледные наросты, похожие на округлые рожки.
      - Ради Аллаха, разве ты собрался целоваться со мной? - осведомился он. Твои зубы мало годятся для этого! Убери копыта, о джинн, мне же негде тут пошевелиться!
      - О друг Аллаха, ты нашел Гураба Ятрибского? - Хайсагур не сразу узнал голос, прозвучавший у него в голове, до того он сделался жалобным и дрожащим.
      - Да, я нашел его и оставил наедине с разъяренным ифритом! Но он и сам сейчас порядком рассердился...
      - На тебя, о гуль?
      - На себя, о джинн! Этот твой Гураб Ятрибский вдруг обнаружил, что он учит одному, а делает совсем другое!
      - Горе тебе, ты восстановил его против себя, и он никогда нам не поможет, и я навеки останусь в конском теле и не увижу своей возлюбленной... запричитал Маймун ибн Дамдам.
      - Перестань заполнять мою несчастную голову своими воплями! прикрикнул на него Хайсагур. - Он обещал нам помочь. Но сейчас мы можем лишь ждать. И мы будем ждать, клянусь Аллахом!
      - Если бы нам Аллах оставил что-либо иное... - проворчал джинн.
      После чего оба они молчали довольно долго. Маймун ибн Дамдам выдергивал и жевал горькие стебельки горных трав, Хайсагур время от времени сердито сопел.
      - А еще эта безумная... - вдруг сказал он. - И ее мальчишки... Они наверняка решили, что со мной стряслась беда, и опять отправятся выручать меня, хотя я в этом вовсе не нуждаюсь! Или нет - я так прикрикнул на эту ущербную разумом, что она закается оказывать мужам помощь, не дожидаясь их просьбы...
      - Не говори плохо о Джейран, о гуль, - попросил Маймун ибн Дамдам. Разве она не помогла мне и не избавила меня от власти распутницы?
      - Мне нет дела до Джейран, - проворчал Хайсагур. - Я уверен, что эта девушка не пропадет, и, клянусь Аллахом, она - первая из женщин, о ком я говорю такие похвальные слова! Но там, в Пестром замке, находится человек, к которому я за долгие годы сильно привязался. Он иногда подобен разумом и упрямством ишаку, и забывает все, что случилось мгновение назад, и сварлив, и постоянно нуждается в чьей-то помощи, но я люблю его! Он - из людей знания, о Маймун ибн Дамдам, он - наилучший из звездозаконников Харрана Мессопотамского, а я недостоин завязывать ремни сандалий у худшего из его учеников! О Маймун ибн Дамдам, если мы не спасем его и тех, кто с ним, погибнут древние тайны звездозакония и погибнет все то новое, что сделали Сабит ибн Хатем и его ученики!
      Прокричав все это, Хайсагур вдруг ощутил, как сила и бодрость покинули его, а на их место пришли бессилие и отчаяние. Он бросился наземь, охватив руками свою расщепленную голову, и в его рыке слышался стон страдания.
      Бессильное ожидание помощи оказалось для него более тяжким испытанием, чем он полагал.
      - Умерь свою скорбь, о гуль, - строго сказал ему Маймун ибн Дамдам. Ибо каждый, кто вкусил зелья самообладания, будет в один прекрасный день облачен в доспехи победы.
      - Кто это тут толкует о самообладании? - возмутился Хайсагур. - Да ведь ты готов плакать и причитать по малейшему поводу!
      - Прибавь, о Хайсагур, - попросил Маймун ибн Дамдам. - Ругай меня и проклинай меня, но только не предавайся отчаянию! Когда я вижу, как рычит от бессилия горный гуль, подобный тебе силой и отвагой, мне хочется разбежаться и кинуться в пропасть... Ибо кто я рядом с тобой? И в лучшие мои дни всего моего мужества хватило лишь на то, чтобы похитить любимую и тайно жить с ней!
      - А вот моего мужества на это не хватило бы, - признался гуль.
      И снова предались они ожиданию, и мгновение казалось им часом, а час сутками, а суток они бы не смогли прожить, ибо сутки показались бы им вечностью, а Аллах не создал творения, способного жить вечно.
      Оно оказалось настолько изматывающим, это ожидание, что оба, и гуль, и джинн, впали в какую-то тупую дремоту.
      Внезапно аль-Яхмум поднял голову и насторожил уши. Источник звука был довольно высоко, но он снижался, и конь, испуганный этим странным событием, заржал.
      Маймун ибн Дамдам, утратив в дремоте власть над конем, очнулся от того, что аль-Яхмум в панике несся во весь опор прочь от Хайсагура, рискуя оступиться на щербатой горной дороге и полететь вниз.
      Джинн овладел конским телом, развернул его мордой к тому месту, где был оставлен гуль, и увидел опускающийся с неба шар необычайного цвета красновато-лиловый, окруженный дымом, а в середине этого шара - нечто белое.
      Шар коснулся больших камней, за которыми скрывался Хайсагур, и исчез за ними, оставив лишь лучи, торчащие во все стороны и пронзающие ночное небо.
      Маймун ибн Дамдам несколько обождал. Если бы шар напал на Хайсагура, тот скорее всего, поднял бы крик и рев на всю округу. Или он не успел даже закричать?..
      Джинн вдруг ощутил свое полное одиночество в этих горах, вдали и от рода Раджмуса, и от Джейран, которой он был бессилен помочь, и от гуля, отвага которого в последние часы придавала джинну силу и уверенность. Он подумал, что могло произойти и наихудшее - Гурам Ятрибский не договорился с бешеным ифритом, и упустил его, и ифрит прилетел сюда наказать тех, кто осмелился вызвать его, не владея сильными заклинаниями власти, да впридачу лишил на время огненной плоти.
      Если ифрит пожирал сейчас Хайсагура - значит, Аллах не оставил надежды и Маймуну ибн Дамдаму.
      Покачав горестно головой, джинн решился - он направился обратно, к тем камням, над которыми торчали, колыхаясь, лучи. Если ему предстоит стычка с разъяренным Грохочущим Громом - то нет никакого смысла откладывать ее, все равно ифрит может, поднявшись на небольшую высоту, увидеть коня и наброситься на него. А, явившись добровольно, джинн мог бы и до чего-то договориться с ним, сытым...
      Но Аллах распорядился иначе - завернув за камни, Маймун ибн Дамдам увидел там троих, и первым был Хайсагур, вторым - Гураб Ятрибский, а третьим Грохочущий Гром, сократившийся до человеческого роста.
      - Сюда, сюда, о Маймун ибн Дамдам! - позвал его Хайсагур. - О шейх, однажды ты уже помог этому несчастному - так доверши благодеяние и выручи его во второй раз! Раскрой для него Врата огня!
      Джинну стало стыдно. В то время, как он, дрожа, ожидал насыщения ифрита, гуль помнил о его беде и первым делом попросил не за Сабита ибн Хатема, а за него!
      - Не время, о шейх! - возразил он, увидев по лицу Гураба Ятрибского, что мудрец крайне удивлен звучащим в собственной голове голосом. - Мне ничто не угрожает, а Сабит ибн Хатем и звездозаконники Харрана - в опасности!
      - Так вот он каков, этот прославленный Маймун ибн Дамдам! - с немалой издевкой заговорил Грохочущий Гром. - Я полагал, что этот джинн выше меня ростом и в ярости подобен горящей головне, а он жалобно взывает и сделал своим оружием конские копыта!
      - О Грохочущий Гром, а как вышло, что ты столько лет прожил, благоденствуя, не обремененный ничьей властью? - спросил Гураб Ятрибский. Ведь медное кольцо, которому ты подчиняешься, могло попасть в более скверные руки, чем кувшин, заключавший этого джинна.
      - Я уже поблагодарил тебя за это, о шейх, и взялся до рассвета исполнять твои просьбы, - высокомерно отвечал ифрит, - при том условии, что ты не прикажешь строить разрушенный город, а прикажешь разрушишь построенный город, или убить царя, или разбить войско!
      - Я помню, для чего ты создан, и уважаю замысел Аллаха, - сказал Гураб Ятрибский. - Что ты скажешь о том, чтобы бережно разрушить вон тот замок, именуемый Пестрым?
      - Требуй - и получишь! - ухмыльнулся ифрит.
      - Постой, постой, о шейх! - завопил, бросаясь между ифритом и Гурабом Ятрибским, Хайсагур. - Ведь там - люди, Сабит ибн Хатем со звездозаконниками, прочие мудрецы и маги, и еще эта ущербная разумом со своими вооруженными детьми...
      - Я помню, о гуль. Но дай мне договориться с этим почтенным ифритом так, как это будет приятно ему, - Гураб Ятрибский улыбнулся. - Ты же выполняешь свое предназначение? Так дай и ему выполнить свое! Аллах послал его разрушать - так пусть он и совершит это наилучшим образом!
      При виде озадаченной рожи ифрита Маймун ибн Дамдам не смог удержать ржания, заменявшего ему смех.
      - Мы, ифриты, знали, что Бахрам передал тебе талисманы, которым мы подчиняемся, и мы с нетерпением ждали, когда ты воспользуешься ими и призовешь нас, - заговорил Грохочущий Гром, - ибо нас много, и мы, невзирая на твои заклинания, нашли бы способ погубить тебя! Но никому из нас и в голову не пришло, что ты примешь нашу натуру такой, как сотворил ее Аллах, и не потребуешь, чтобы мы отреклись от своей сути.
      - А почему я должен требовать того, что неугодно Аллаху? - осведомился Гураб Ятрибский.
      Хайсагур уловил в его взгляде и голосе скрытое лукавство.
      - Когда я доверил на время кольцо ас-Самуди, то предупредил его - раб этого кольца может лишь уничтожать, так что призывать его на помощь следует только в случае смертельной опасности, чтобы он испепелил врага и получил от этого радость и удовольствие. Но ас-Самуди предпочел терпеть бедствия, не пуская в ход кольца, - продолжал он. - Скажи, о Грохочущий Гром, испытываешь ли ты дурные чувства по отношению к ас-Самуди? Испытываешь ли ты дурные чувства по отношению ко мне?
      - Нет, разумеется, - отвечал ифрит. - Со времени, когда Сулейман ибн Дауд заклял нас, ифритов, нам никогда не жилось так хорошо, как в последние десятилетия. Мы не чувствовали власти и гнета владельцев талисманов. Это я говорю тебе честно - и вот в чем причина того, что я покорился твоим заклинаниям, и не призвал на помощь братьев, и доставил тебя сюда.
      - Если эти речи продлятся, то наступит утро... - услышал Хайсагур шепот Маймуна ибн Дамдама.
      Гураб Ятрибский, как бы вовсе не заботясь о том, что происходит сейчас в Пестром замке, сел наземь и задумался.
      - О ифрит, передо мной стоит сейчас нелегкая задача, и я нуждаюсь в твоем совете, - сказал он. - Аллах сотворил тебя для разрушения - и только ты можешь сказать, как разрушить этот замок наилучшим образом.
      - До основания? - радостно спросил ифрит.
      - До основания, - подтвердил Гураб Ятрибский.
      - Нет ничего проще!
      - Но одна башня должна уцелеть.
      - На голове и на глазах! - предвкушая радостную возню с каменными глыбами, завопил ифрит.
      - Кроме того, нужно будет согнать в эту башню людей, охраняющих Пестрый замок.
      - Я сделаю это огненными струями, о шейх! И ты насладишься криками тех людей!
      - Насладишься ты, о могучий ифрит, - не поморщившись от мысли о избиваемых огненными струями людях, сказал Гураб Ятрибский. - Мы же договорились - от того, что произойдет, я получу пользу, а ты удовольствие.
      Тут уж призадумался Грохочущий Гром.
      - Ты рассуждаешь очень странно для человека, о шейх, - заметил он. Вот этот скверный гуль, в которого вселилась душа грабителя и вора, только что говорил, что в замке есть люди, которых нужно спасти. И ничтожный джинн, обитающий в конском теле, тоже хочет спасти каких-то звездозаконников. Ты же не мог забыть о них! И ты не желаешь их смерти. Как же я отличу их от тех, кого нужно покарать?
      - А что бы посоветовал ты сам, о подобный пылающему костру ифрит? осведомился Гураб Ятрибский. - Я полностью доверился тебе в деле разрушения. И я знаю, что ты не нарушишь установлений Аллаха и пророка, по которым злые сгорят, а праведные - спасутся.
      Ифрит почесал пятерней в затылке, от чего из-под его толстых пальцев брызнули короткие молнии.
      - Очень трудно, производя обширные разрушения, отличать грешников от праведников, - признался он. - Разрушение - это наша священная пляска перед лицом Аллаха. И если даже ты, о мудрый шейх, в такое мгновение подвернешься мне под руку и прикроешь того, кого нужно пощадить, краем своей одежды, я могу не заметить тебя.
      - Таким тебя сотворил Аллах, - вовсе не обижаясь, подтвердил прежние свои слова Гураб Ятрибский.
      - О шейх! А не можешь ли ты позвать на помощь еще и кого-то из джиннов? озаренный удачной мыслью, воскликнул Грохочущий Гром. - Он бы полетел бок о бок со мной, и я бы разрушал, а он - спасал!
      - Талисманы, которым подчиняются знакомые мне джинны, сейчас далеко, и лететь за ними долго, и единственный джинн, который имеется поблизости, сидит в брюхе вот этого коня, лишенный всякой силы! - Гураб Ятрибский неожиданно расхохотался и ткнул пальцем в бок аль-Яхмума. - Ты не представляешь, о Грохочущий Гром, как я хохотал, узнав, что джинна, для которого закрылись врата Огня, упрятали в конское брюхо!
      Хайсагур раскрыл рот, совершенно забыв, что в присутствии шейха лучше бы прятать клыки. Гураб Ятрибский не хохотал, узнав про злоключения Маймуна ибн Дамдама, он услышал эту историю вкратце, когда Грохочущий Гром опустил его на землю возле Хайсагура, а перепуганный Маймун ибн Дамдам унесся прочь.
      - Воистину, проку от этого джинна сейчас не больше, чем от оческа пакли! - с такими словами расхохотался и Грохочущий Гром.
      - Но другого джинна у нас сейчас нет, о могучий ифрит, - отсмеявшись, заметил Гураб Ятрибский. - Так что твоя прекрасная мысль, к сожалению, неосуществима. А ведь ты придумал то, что мне бы и в голову не пришло, клянусь Аллахом! Неправы те, кто обвиняет ифритов в скудоумии. Вот ты, к примеру, первый ифрит, с кем я когда-либо имел дело, и разве можно упрекнуть тебя в скудоумии?
      - А ты, о шейх, - первый, кто сумел разглядеть подлинную сущность ифрита! - обрадовался Грохочущий Гром.
      Хайсагур помотал головой.
      Жизнь Сабита ибн Хатема, угодившего в ловушку гнусного завистника аш-Шамардаля, была подвешена на волоске, а эти двое развлекались тем, что говорили друг другу любезности!
      Маймун ибн Дамдам молча рыл копытом землю.
      Как Хайсагур переживал из-за своего старого звездозаконника, так джинн из-за Джейран.
      Они переглянулись - и одна мысль объединила их, мысль, которая одновременно вошла в обе головы: стоило тратить столько усилий ради этого хваленого Гураба Ятрибского, оказавшегося всего лишь старым болтуном и, очевидно, позабывшего свои прежние дела с джиннами...
      Гураб Ятрибский же поклонился ифриту с видом человека, признательного за добрые слова о своей особе.
      - Да не закроются для тебя вовеки Врата огня, как закрылись они для этого несчастного, - сказал он, указывая на аль-Яхмума.
      - А как именно они для него закрылись? - спросил ифрит. - Сделай милость, расскажи мне эту историю, достойную того, того...
      Он задумался на мгновение, вспоминая, и закончил, как подобает утонченному собеседнику:
      - ... чтобы быть записанной иглами в уголках глаз в назидание поучающимся!
      - О Маймун ибн Дамдам, порадуй нашего благородного гостя, - велел Гураб Ятрибский, - и расскажи ему о себе.
      Хайсагур вздохнул. Воистину, эта ночь была словно нарочно создана для любезностей и увлекательных историй!
      В голове у него раздался голос джинна - и, поскольку он уже знал, каково было его дело, то и отошел в сторону, пристроившись на камне так, чтобы видеть Пестрый замок.
      Перед ним были ворота с подъемным мостом из тополевых бревен, который уже давно пребывал поднятым, и вдруг он медленно стал опускаться!
      Первое, что пришло на ум Хайсагуру, - неугомонная Джейран и ее десять мальчиков сотворили в замке нечто удивительное, что позволило им пробиться к воротам. Однако ей не было нужды выходить таким способом она могла бы увести своих людей и через дверной проем, разломанный Хйсагуром, если бы не цепь лучников вокруг замка. Хайсагур своими острыми глазами гуля не видел их сейчас, они затаились в камнях, но он знал, что они бодрствуют и готовы к стрельбе.
      Не успел он подумать о Джейран и понять, что она тут ни при чем, как ноги сами понесли его к мосту.
      Маймун ибн Дамдам был краток, да Грохочущему Грому и не требовалось долгого повествования.
      - О шейх, а что ты скажешь о том, чтобы открыть для этого несчастного Врата огня? - спросил он. - Мы, ифриты, наполнены темным пламенем, и я знаю заклинания, чтобы увеличить приток этого пламени. Давай объединим усилия и я создам себе товарища, который полетит рядом со мной, и я буду крушить, а он - спасать!
      - Решение принадлежит тебе, о благороднейший из ифритов, - кротко отвечал Гураб Ятрибский. - Я же сделаю все, что в моих силах, чтобы ты мог осуществить свой прекрасный замысел.
      - Тогда приготовь свои заклинания, я приготовлю свои, - сказал Грохочущий Гром.
      Этого разговора Хайсагур уже не слышал, и потому он был крайне изумлен, когда за спиной у него раздался грохот, как будто камни покатились по откосам, но не вниз, как полагалось бы, а вверх.
      Он обернулся и увидел, что ифрит запрокинул голову, и высунул язык, и из его языка в небо уходит острый и тонкий розоватый луч, а шум происходит из горла Грохочущего Грома, которое набухает и опадает прямо на глазах. Зрелище это было отвратительное, Хайсагур недовольно фыркнул - и тут же ахнул.
      Луч, уйдя в заоблачные просторы, уперся там в нечто тяжелое, и налился весом, и оказался слишком тяжел для ифрита, который рухнул на землю, удерживая задранную голову с большим трудом. сверху по лучу, как бы раздувая его изнутри, быстро поплыл сгусток света, лилового с черными язычками, окруженный дымным облачком.
      Гураб Ятрибский, ждавший этого мига, воздел руки к небесам и заговорил на неизвестном Хайсагуру языке, заговорил крайне убедительно, и он остановил сгусток в его скольжении, и подвел снизу свои руки, и взял его, и как бы снял с розового луча.
      Не желая расставаться со сгустком, луч изогнулся, а Гураб Ятрибский опустился на колени.
      Рядом рухнул наземь аль-Яхмум и забил по воздуху копытами. Казалось, он не желал подпускать к себе близко лиловое пламя.
      Гураб Ятрибский, уворачиваясь от копыт, упал на шею коню, и сгусток остался в одной его руке, правой, а левую он протянул к пасти аль-Яхмума, и завел большой палец за губу, и оттянул ее в том месте, где между конскими зубами был промежуток, и протиснул палец, и, заставив коня разжать челюсти, ухватил его за язык. Тут же он соединил конский язык и пламя.
      Едва старый фалясиф успел скатиться с конской шеи, как аль-Яхмум вскочил на ноги и заржал, высоко задрав морду.
      Тонкий и острый зеленоватый луч вырвался из его пасти и пошел бестолково блуждать по ночному небу.
      Ифрит, от которого к конской пасти тянулся не пожелавший отцепиться от сгустка лучик, на коленях подполз к аль-Яхмуму, с трудом поднялся и сжал его шею в каменном объятии, ухватившись за гриву и натянув ее так, чтобы огненное копье из конской глотки устремилось прямо ввысь.
      Сразу же рядом оказался и Гураб Ятрибский.
      Громко читая заклинания, он помог Грохочущему Грому удержать коня на месте.
      Очевидно, они умудрились нашарить лучом некое место, служившее источником огня и света, потому что по зеленоватому лучу потек вниз другой сгусток, ослепительно-белый, и чем ближе к земле - тем стремительнее было его движение. Став величиной с большое яблоко, он исчез в конской глотке, а сверху неслись по лучу другие сгустки, сверкающие и бесчисленные, и пропадали в конском теле, от чего оно содрогалось.
      Но ифрит и старый фалясиф крепко держали аль-Яхмума.
      - Довольно! - произнес вдруг Грохочущий Гром. - Иначе его оболочка не выдержит!
      Он отступил в сторону, то же сделал и Гураб Ятрибский. Аль-Яхмум метнулся вправо и влево, заржал - и его ржание было подобно стону.
      - Ты погубишь коня, о несчастный! - крикнул Гураб Ятрибский. - Ради Аллаха, покинь его! Разве тебе там жить полюбилось? Он же не вынесет этого огня!
      Ифрит, которого все еще соединял с конем слабый бледно-лиловый луч, послал по нему цепочку искр. Дойдя до конской пасти, они как бы пережгли основание зеленого луча - и он, оборвавшись, растаял. Одновременно с этим раздался крик боли и восторга.
      Очертания конского тела заколебались, задвоились и от него как бы отделился бледный образ, подобный человеческой тени. Он налился золотым блеском, блеск родил завитки прекрасных узоров - и рядом с конем оказался юноша, сын четырнадцати лет, красивый и прелестный, стройный и соразмерный, в парчовом халате и прекрасном тюрбане.
      - Нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммад - пророк Аллаха! - провозгласил он, воздев руки к небесам.
      - Привет, простор и уют тебе, о Маймун ибн Дамдам, - сказал, утирая пот со лба, Гураб Ятрибский. - Ну и досталось же нам...
      - Я чуть не сгорел из-за твоей глупости... - проворчал ифрит, к немалому удивлению Хайсагура, делая то же движение. - Но мы совершили это... Да, мы совершили это, о шейх!
      Вдруг он уставился на Гураба Ятрибского с яростью и раскрыл рот для проклятий.
      - Ты доблестно выполнил свое предназначение, о благородный ифрит, как бы не видя страшного оскала, сказал тот. - Ты разрушил злое заклятие и ты погубил тех, кто наложил на Маймуна ибн Дамдама это заклятие! А теперь лети к Пестрому замку, о прекраснейший и могущественнейший из ифритов, и сравняй его с землей, и сотвори наилучшие в мире руины и развалины!
      - Ко мне, ко мне, о Хайсагур! - крикнул Маймун ибн Дамдам и взмахнул полами своих златотканных одежд. Встав над его плечами, они обернулись в сверкающие крылья. Он взмыл вверх - и сразу же с ним поравнялся Грохочущий Гром.
      - Гибель Пестрому замку! - прогрохотал он, устремляясь вперед, подобно горшку с греческим огнем, выпущенному из метательного орудия.
      - Где ты, о Хайсагур? - взывал джинн, вися между тем над головой Гураба Ятрибского. - Я возьму тебя с собой!
      - Возьми меня! - прокричал старый фалясиф.
      Увеличившись в размерах, Маймун ибн Дамдам протянул сверху руку, подхватил мудреца и посадил себе на плечо.
      - Если бы не ифрит, я бы никогда не смог открыть для тебя Врата огня, сказал Гураб Ятрибский прямо в ухо джинну, держась за его тюрбан. Только его сила помогла достать темное пламя, которое поднесло твое дыхание к Вратам светлого пламени!
      - Как ты искусно справился с ним, о шейх!
      - Тут не требовалось большого искусства, о джинн. Точно так же опытный учитель справляется с ребенком, которого все считали неспособным к учению, - отвечал старый фалясиф. - Ребенок готов откликнуться на каждое доброе слово - точно так же и всякий ифрит! И поверь мне, что искать доброе слово для ребенка - занятие не менее увлекательное, чем возня с заклинаниями.
      - Куда же подевался Хайсагур? - вглядывась в нагромождения камней, спросил Маймун ибн Дамдам. Ифрит, источавший свет неяркий, но достаточный для того, чтобы разглядеть в потемках поросшего темной шерсткой гуля, унесся вперед и уже кружил над Пестрым замком, выбирая наиболее привлекательную для нападения башню. А собственное лицо джинна, подобное луне в ночь ее полнолуния, давало лишь слабый и рассеянный свет.
      - Скорее, о друг Аллаха! - потребовал Гураб Ятрибский. - Недостаток веры погнал его туда, где сейчас всем придется жарко... Впрочем, с чего бы ему вдруг верить мне? Ради Аллаха, скорее!
      А Хайсагур тем временем оказался уже у самого подъемного моста, который откинулся ему навстречу, словно приглашая в замок. И, не успев дождаться, пока бревна зацепятся и улягутся как подобает, на мост взошла Джейран, таща за собой юношу в богатом одеянии. Сзади его держали за плечи и за руки ее мальчики.
      - О Хайсагур, взгляни на эту добычу! - приветствовал гуля остроглазый Дауба. - Вот кто выведет нас всех отсюда!
      - Сюда, о Хайсагур! - позвала и Джейран. - Вот этому скверному мальчишке покоряются все лучники, охраняющие замок! Вот тот, кого эти несчастные считают скрытым имамом! Если мы и пройдем сквозь цепь лучников то лишь благодаря ему!
      - Мне нужно в замок, а не из замка, - отвечал гуль. - Там - Сабит ибн Хатем и прочие звездозаконники, и им угрожает гибель!
      - Я отсрочила их гибель, о друг Аллаха, - отвечала девушка. - Тот проклятый по имени аш-Шамардаль обещал покарать их не раньше, чем завоют водяные часы, а они не завоют никогда! Я забила отверстие клоком изара!
      - Аллах вознаградит тебя! - воскликнул Хайсагур, одним прыжком оказавшись на мосту. - Скорее уводи своих людей, потому что сейчас на этот проклятый замок нападет страшный ифрит! А я должен успеть вывести оттуда этого старого ишака с его учениками...
      - Осторожнее, о гуль! Я буду ждать тебя поблизости! - крикнула она вслед Хайсагуру. - Если тебя долго не будет, мы пойдем искать тебя!
      Хайсагур, уже проскочивший в высокие ворота, обернулся.
      - Чем дальше ты окажешься отсюда, тем лучше для тебя, о Джейран! И для твоих людей!
      Неожиданно для себя гуль улыбнулся, почему-то не стыдясь больше ложащихся на губу острых клыков.
      Он не знал, что вызвало эту улыбку - порывистое ли движение Джейран, пытавшейся устремиться к нему, не выпуская из рук добычу, оживленные ли мальчишеские лица.
      Уже пробегая темными коридорами Пестрого замка, Хайсагур вдруг понял, что это, возможно, была прощальная улыбка.
      Он запросто мог погибнуть под рушащимися сводами вместе с Сабитом ибн Хатемом.
      Но, когда Хайсагур, смахнув по дороге челюсть на сторону какому-то стражнику, вбежал в зал, Сабит ибн Хатем был еще жив, и звездозаконники с ним вместе.
      Хайсагур увидел такую картину.
      Аш-Шамарадаль, стоя на возвышении, только что произнес гневную речь, и его перст был устремлен на звездозаконников, которые почему-то уже стояли отдельно от всех прочих мудрецов, как бы брошенные и покинутые ими. Рядом с ним кивал головой почтенный старец в белых одеяниях, чья серебристая борода лежала на его груди пушистым облаком.
      - И ты полностью согласен с этими гнусными измышлениями, о мудрый Бахрам? - громко спросил Сабит ибн Хатем, обращаясь к старцу. - Скажи же нам хоть слово, или ты отдал свой язык этому человеку, который ищет нашей погибели?
      - Рано или поздно настает день, когда учитель передает власть любимому из учеников, а это я, и наш наставник дал мне право говорить от своего имени, и не терзайте больше его слуха жалобами! - отвечал аш-Шамардаль. Пора бы вам принять решение - ведь вот-вот зазвучат часы и мои муриды ворвутся сюда! А лучше бы вам согласиться на отказ от имущества добром в присутствии многих почтенных свидетелей и поклясться в этом именем Аллаха!
      - Ко мне, о ибн Хатем! - крикнул Хайсагур. - Ко мне, я выведу тебя отсюда!
      - Клянусь Аллахом, это же горный гуль! - воскликнул ибн-ас-Садди.
      Воистину, трудно было бы не признать в обнаженном госте, чье тело было покрыто бурой шерсткой, а голова увенчана белеющими сквозь волосы наростами, чудовище из рода чудовищ, наводящих страх на все земли правоверных.
      - Ко мне, о верные! - закричал аш-Шамардаль, хлопнув в ладони.
      - Здесь нет больше твоих верных, их увел тот, кого они называют скрытым имамом! - отвечал Хайсагур. - Когда пришлось выбирать между им и тобой, они выбрали его! И часы твои замолчали навеки!
      Сабит ибн Хатем решительно направился к Хайсагуру.
      - Забери меня отсюда! - потребовал он. - Возьми меня в нашу башню, я не могу больше оставаться здесь. Я проиграл этот спор и я лишился всего своего имущества, но я начну сначала... я буду наблюдать звезды, и пройду тем путем, каким прошли предки, и я восстановлю знания, и я сделаю это честно... уведи меня отсюда, уведи, о Хайсагур...
      Колени старого звездозаконника подогнулись и он, не дойдя двух шагов до своего друга, стал клониться вперед, норовя упасть.
      Гуль подхватил его.
      - Именем нашего наставника Бахрама я приказываю тебе остаться здесь! крикнул аш-Шамардаль. - О звездозаконники, спор проигран! Аллах покарал Сабита ибн Хатема и явил свою волю! Подтверди это, о Бахрам!
      Старец кивнул - и вдруг, запрокинув голову, закричал тонко-тонко.
      - А-а-а! - раздалось под сводами зала. - О дитя мое, ко мне, о дитя, на помощь! Шайтан разрывает меня когтями!
      Старец рухнул и забил ногами, разрывая на себе одеяния.
      Аш-Шамардаль отскочил от него.
      Белизна этих одеяний вдруг омрачилась, борода вспыхнула голубоватым светом и исчезла.
      - Проклятие мне, проклятие! - выкрикнул старец. - Ради Аллаха, спасите меня! Помоги мне, о аш-Шамардаль, сними с меня это! ..
      Голос был слишком тонкий даже для далеко зашедшего в годах.
      Лицо старца исказилось - и это уже не было лицом мужчины, как и темные одеяния не были прежним нарядом наставника мудрецов. перед замолчавшими от ужаса людьми корчилась на полу женщина, обильная плотью, немолодая, но все еще красивая, и она пыталась сорвать со своей шеи черное ожерелье.
      - Помоги, о аш-Шамардаль! - хрипела женщина. - Я все отдала тебе... Спаси меня, ради Аллаха!
      Но тот не двигался с места.
      Хайсагур шагнул к нему, не выпуская из объятий Сабита ибн Хатема.
      - Если она отравлена - то кровь ее на тебе, о составитель ядов! крикнул он. - О люди, в башне, где обитает Сабит ибн Хатем, хранится целая куча пузырьков, которые я нашел в тайной комнате, где жил этот проклятый! Еще удивительно, что он от зависти не отравил всех вас!
      - Она не отравлена... - пробормотал аш-Шамардаль. - Горе мне, все рухнуло...
      И Хайсагур понял, что в этом общем бедствии он оплакивает лишь себя.
      Тут и воистину все рухнуло - стена содрогнулась от удара, пошла трещинами, а второй удар снаружи пробил ее и в проломе возникла яростная рожа Грохочущего Грома.
      - Разрушение и гибель! - воскликнул он, появляясь в зале, и тут же следом за ним влетел Маймун ибн Дамдам с Гурабом Ятрибским на плече.
      - Ко мне, ко мне! - закричал джинн. - Сюда, к пролому! Я вынесу вас!
      Грохочущий Гром, хохоча от восторга, бил кулаками в стены.
      Рушились колонны, вывалился кусок свода.
      Маймун ибн Дамдам расшатал часть стены, где уже был пролом, выпихнул ее и указал звездозаконникам, стоящим ближе всего, на прореху. Они дружно устремились туда - и так же дружно отхлынули.
      С высоты плеча Маймуна ибн Дамдама Гураб Ятрибский поглядел - и увидел, что отверстие ведет прямо в пропасть.
      - О неразумный джинн! - напустился он на Маймуна ибн Дамдама. - Ты бесноватый, или твой разум поражен? Ты хочешь погубить этих людей?
      Видя, что от джинна пока толку мало, Хайсагур решил положиться на свои силы и, подхватив старого звездозаконника поудобнее, выбежал из зала, надеясь достичь подъемного моста раньше, чем замок обратится в груду развалин.
      - О Грохочущий Гром! - закричал Гураб Ятрибский. - Этот зал ты оставь на закуску! Немедленно сокруши угловые башни, кроме одной! Они сложены из тяжелых глыб, с которыми будет больше хлопот, чем с этими колоннами!
      - На голове и на глазах! - отвечал яростный ифрит. - Которую из башен пощадить?
      - Которую из башен пощадить, о несчастный? - обратился старый фалясиф к аш-Шамардалю, но гнусный завистник сел на пол и уткнулся лицом в колени. - О благородный ифрит, пощади южную башню!
      Прибивая лбом и кулаками стены перед собой, Грохочущий Гром вылетел из зала.
      - Сюда, о звездозаконники! - позвал Гураб Ятрибский. - О Маймун ибн Дамдам, можешь ли ты перекинуть через эту пропасть мост?
      - На голове и на глазах! - отвечал джинн и, выставив в пролом руки, поколдовал немного.
      - За нами, скорее, пока замок не рухнул вам на головы! - закричал старый фалясиф, дернул джинна за край тюрбана, как дернул бы за повод коня, и вылетел на его плече наподобие полководца, ведущего на приступ войско. Мудрецы, врачи, маги, факихи, толкаясь и крича, устремились следом и опомнились лишь тогда, когда мост кончился и они оказались в каменистой местности, приблизительно там, откуда Джейран следила за побегом ребенка.
      - Оставайтесь здесь, о люди! - приказал джинн. - Я вернусь за вами. И, ради Аллаха, будьте осторожны! Тут легко свалиться вниз.
      Он взмыл в воздух.
      - Что ты там увидел? - спросил старый фалясиф.
      - Я увидел Джейран, о шейх! Она стоит посреди целого войска! Я не знаю, что это за люди и откуда они взялись!
      Но, когда джинн и Гураб Ятрибский подлетели поближе и опустились, то обнаружили, что это войско следует немедленно разделить на две неравные части, и одну из них оставить в безопасном месте, а другую - гнать к уцелевшей южной башне Пестрого замка.
      Джейран и мальчики стояли в середине, окружив юношу в парчовом халате и приставив к нему острия одиннадцати джамбий. А вокруг них выстроилось более полусотни лучников, и они целились в Джейран и ее людей, и
      переговоры, судя по громким крикам, окончательно зашли в тупик.
      - Сделай что-либо, о джинн, - попросил Гураб Ятрибский. - Не ровен час, у кого-то из этих несчастных иссякнет терпение, и дрогнет рука, и стрела найдет цель!
      - На голове и на глазах! - отвечал Маймун ибн Дамдам, засовывая руку под тюрбан и вырывая волосок из своих прекрасных кудрей. Этот волосок он натянул перед собой и, уже опускаясь, произнес заклинание.
      Руки лучников сами собой упали, и луки со стрелами вывалились на камни, и эти люди не могли пошевельнуть даже пальцем.
      Многие от такого бедствия онемели, прочие же лишились дара речи, увидев, как возле Джейран опускается джинн высотой в три человеческих роста с почтенным старцем, сидящим у него на плече.
      - Кто вы такие? - сердито спросила Джейран, выходя вперед и заслоняя собой мальчиков. - Ради Аллаха - вы со злом или с добром?
      - О Джейран! - воскликнул Маймун ибн Дамдам. - Разве ты не узнаешь меня? Я тот, кто был в кувшине, тот, кого ты спасла от неминуемой гибели! И я сопутствовал тебе, чтобы отплатить тебе добром!
      - Ты - тот, кто был в кувшине? - изумилась девушка. - В каком еще кувшине?
      И ей потребовалось время, чтобы вспомнить то бесплотное наваждение, что умоляло ее снестись с родом Раджмуса и попросить о помощи.
      - И вот я здесь, требуй - и получишь! - твердил Маймун ибн Дамдам.
      - Чего же мне от тебя потребовать? - Джейран несколько смутилась от пылких взоров джинна и в недоумении развела руками.
      - Прежде всего попроси, чтобы он избавил тебя от этих лучников, посоветовал старый фалясиф. - Пусть прогонит их подальше.
      - Мы никуда не уйдем, - подал голос один из этих несчастных. - Мы не уйдем без скрытого имама!
      - Отдайте нам нашего повелителя! Он обещал нам рай! - заговорили и другие.
      - Он солгал вам! - возмутилась Джейран, сразу вспомнив свои приключения. - Он обманул вас, как Иблис и змей обманули Адама, подсунув ему яблоко! Он не имеет власти над раем, чтобы пускать туда таких, как вы!
      - Но мы ведь уже побывали там! - был ответ.
      Джейран собралась было раскрыть рот, чтобы поведать, как она служила банщицей в райском хаммаме, но Гураб Ятрибский, которого джинн успел спустить наземь, подошел к ней и тихо положил ей руку на плечо.
      - Не убеждай тех, кого сейчас убедить невозможно, о красавица, сказал он. - Их преданность скрытому имаму такова, что лишь близкое знакомство и ним способно излечить их от этой хвори. Посмотри на него, о Джейран! Он молод и прекрасен, как сбежавшая из рая гурия! Я вижу на его лице приметы дурного нрава, но эти несчастные ослеплены. Если ты лишишь их сейчас этого скрытого имама, они разойдутся по разным городам и странам, храня воспоминание о его красоте, благородстве, обещаниях и изречениях. И они будут рассказывать другим людям о скрытом имаме, и возникнет прекрасное предание, и кто-нибудь воспользуется им, и назовет себя скрытым имамом а люди будут ждать чуда, и поверят проходимцу, и из этого выйдет много бедствий...
      Джейран, не в силах уследить за рассуждениями старого фалясифа,
      озадаченно кивала.
      - Поэтому, о красавица, их нужно оставить вместе с этим юношей, завершил Гураб Ятрибский. - О Маймун ибн Дамдам!
      - Я слышу и слушаюсь, - отвечал джинн.
      - Отведи этих людей в Южную башню, а потом поищи среди развалин гнусного завистника аш-Шамардаля и доставь его туда же.
      - Разве что его тело, о шейх. Посмотри - Пестрого замка больше нет, аш-Шамардаль погиб в развалинах, - возразил Маймун ибн Дамдам.
      - Плохо же ты знаешь эту породу людей! - развеселился старый фалясиф. Ты никогда не пытался утопить кусок сухого навоза? Вот точно так же и с аш-Шамардалем. Не так уж просто погубить гнусного завистника! Клянусь Аллахом, он сейчас сидит на каком-нибудь камне и смертельно завидует мне за то, что я свободен от жажды власти, тебе - за то, что ты умеешь летать, звездозаконникам - за их великие знания, этому поддельному скрытому имаму за его юность и прелесть. Он даже готов позавидовать этим несчастным, которых сбил с пути, за то, что они еще не ощущают всей глубины своего падения, а он уже ощутил.
      - О шейх! - обратился к Гурабу Ятрибскому прекрасный юноша, в чьи ребра упирались острия одиннадцати джамбий. - Если тебе нужен список прегрешений аш-Шамардаля, то спроси меня!
      - А что ты можешь знать о его прегрешениях, о дитя? - спросил Гураб Ятрибский.
      - Этот человек растратил казну Хиры! - отвечал юноша. - Это я должен был получить ее, а вместо казны и престола Хиры я получил башню в Пестром замке и горную долину, в которую были вложены мешки денег, чтобы превратить ее в фальшивый рай! И он клялся мне, что я и есть подлинный скрытый имам, которого ждут все шииты, до поры пребывавший незримым и бесплотным!
      - А кто же ты на самом деле, о дитя? - удивленно спросил старый фалясиф.
      - Я - сын и наследник царя Хиры, а зовут меня Мерван! - гордо сообщил юноша.
      - О Джейран, вот человек, которому ты можешь кое-что поведать! весело воскликнул Маймун ибн Дамдам, но девушку не надо было упрашивать уперев руки в бока, наподобие искушенной в склоках банщицы, она заговорила.
      - Так это из-за тебя, о несчастный, случилось столько бедствий? грозно воскликнула она. - Так это ты обманом овладел Абризой? Так это по твоей милости все мы странствуем по семи климатам, разыскивая твоего ребенка? Так это из-за твоих мерзостей аль-Асвад не снимает золотую маску и, чего доброго, не снимет даже на брачном ложе?
      - О человек, ты выбрал неподходящее общество для своей похвальбы! вмешался джинн, съеживаясь одновременно до человеческого роста, чтобы видеть лица, а не верхушки тюрбанов. - Эта девушка - невеста Ади аль-Асвада! О шейх, им нельзя находиться рядом - чего доброго, она выцарапает этому несчастному глаза!
      Сверху раздался громовой хохот.
      - Мне нравятся женщины, которые в ярости могут выцарапать глаза! известил всех ифрит. - О шейх, замок разрушен, одна башня оставлена, а среди развалин сидит некто, приблизиться к кому было для меня тошнотворно и отвратительно, и оплакивает свое былое могущество, и делает вид, будто выдирает клочья из своей рыжей бороды!
      - Что я тебе говорил, о Маймун ибн Дамдам? - Гураб Ятрибский выпрямился во весь свой немалый рост и протянул руку к царевичу Мервану. Возьми вот этого, о Грохочущий Гром, и всех людей с луками, кого ты тут видишь, и того мерзкого, что оскверняет своим видом благородные развалины, и помести их в уцелевшую башню, а башню эту отнеси на какой-нибудь из островов Индии и Китая, причем выбери остров, где они могли бы охотой и сбором плодов доставить себе пропитание. И пусть они живут там все вместе, пока не поумнеют! А остров накрой пеленой тумана, чтобы корабли всегда проходили мимо него.
      - На голове и на глазах! - отвечал ифрит. - Что бы ты еще хотел разрушить до окончания этой ночи?
      - Я полагаю, ты совершил достаточно, о могучий ифрит, - сказал старый фалясиф. - У меня к тебе останется только одна просьба, которую ты, впрочем, можешь и не выполнять. Когда ты отнесешь башню на остров и убедишься в том, что эти люди благополучно перенесли путешествие, вернись, чтобы рассказать мне обо всем следующей ночью. Найти меня будет нетрудно я не успею уехать далеко от этого места. А если ты не навестишь меня у моего костра - значит, башня уже стоит посреди острова, а ты занят иными делами.
      - Пусть будет так! - ифрит, вися в воздухе над лучниками, вдруг стал раздуваться, и по его свирепому лицу пронеслись волны алого и лилового пламени, и ноздри извергли черный дым. - К башне, о скверные! И кто отстанет - тот изведает прелести огненных струй, подобных бичам!
      Джейран раскинула объятия и приняла в них едва ли не весь десяток струхнувших мальчиков.
      - Отойдем в сторонку, о красавица, - сказал ей Гураб Ятрибский. - Не будем мешать Грохочущему Грому. Ты что-то потерял, о Маймун ибн Дамдам?
      - Да, горе мне, да! - отвечал джинн, озираясь. - Если его нет с нами значит, он погиб среди развалин! Ибо среди звездозаконников я его не заметил!
      - Кого ты не заметил?
      - Этого проклятого гуля, Хайсагура!
      - О Аллах! .. - растерянно произнес старый фалясиф. - Как же это вышло? Ведь звездозаконники не обязаны спасением никому, кроме него! О джинн, идем скорее к развалинам - может быть, Аллах окажется милостив и он жив!
      Джейран же попросту окаменела.
      Она вспомнила, как свирепо гуль запретил ей, ущербной разумом, спасать мужей.
      У нее не нашлось бы слов, чтобы спорить с ним, искушенным в словесных стычках. Поэтому она просто сунула за пояс джамбию и молча понеслась к тому месту, где еще недавно возвышался Пестрый замок, прыгая по камням и петляя вместе с козьими тропинками. Мальчики, долго не рассуждая, побежали следом.
      Маймун ибн Дамдам впопыхах просто схватил старого фалясифа подмышку, взлетел и догнал девушку.
      - Позволь мне! - крикнул он. - Я разгребу все это, я найду его! ..
      - Замолчи, да лишится тебя твоя мать! - обернувшись на бегу, отвечала Джейран. Тут она оступилась - и лишь вовремя протянутая рука Маймуна ибн Дамдама не позволила ей скатиться вниз.
      Джинн, видя, что спорить с девушкой бесполезно, залетел вперед и перекинул через ров, утыканный кольями, мост. Сделал он это вовремя Джейран уже была готова спускаться в тот ужасающий ров.
      Из развалин вдруг показалась странная фигура, как будто среди камней воздвигся вдруг искореженный крест.
      И сперва он был неподвижен, а затем шевельнулся.
      - Клянусь собаками, это - Хайсагур! - воскликнула Джейран.
      Гуль-оборотень шел, не разбирая дороги, а на руках у него было висящее подобно пустым хурджинам тело.
      Он ступил на мост, не видя его под ногами, и мотнул головой, как будто это могло стереть струйку крови, протянувшуюся от рассеченного нароста надо лбом к правому глазу.
      - О Хайсагур! - С таким криком Джейран бросилась навстречу, также не глядя под ноги. - Ты жив, о Хайсагур! Кто это с тобой?..
      И замолчала, узнав Сабита ибн Хатема.
      Хайсагур прошел мимо, не сказав ни слова.
      Джейран бросилась следом и удержала его за плечо.
      Ответом ей было невнятное рычание на языке горных гулей и оскаленные клыки.
      - Куда ты несешь его? - встряхнув Хайсагура как следует, крикнула девушка. - Ему же нужна помощь! О шейх, скорее сюда! О джинн, да помогите же вы оба!
      - Уйди с дороги! - с этими грозными словами Хайсагур отодвинул ее плечом с такой силой, что Джейран, едва удержавшись на ногах, ухватилась за одежду звездозаконника.
      И поняла, что Сабит ибн Хатем мертв.
      Она отступила - а Хайсагур пошел дальше, сгорбленный и косолапый, загребающей поступью страшного горного гуля, унося погибшего друга неведомо куда, прочь от развалин Пестрого замка.
      * * *
      - Аллах великий щедр и наделяет! - воскликнул Салах-эд-Дин. - Скорее, о любимые, скорее! Вон тянется их караван! Мы спустимся вниз и ударим на них, и сомнем их знамена!
      - Что касается меня - то Аллах, скорее всего, накажет меня за то, что я уподобился обезумевшему айару, и потащился за тобой в эти горы, о сын греха, где на каждом шагу можно вылететь из седла и расколоть голову о камни! - отвечал ему Джеван-курд, ехавший по узкой тропинке за ним следом.
      Эта тропинка, извилистая и очень крутая, была вырублена в скале наподобие лестницы, и трудились над ней, очевидно, великаны из племени Ад, ибо только адитам пригодилась бы лестница, последующая ступень которой была бы ниже предыдущей на половину лошадиного роста. Делая шаг вниз, кони едва ли не упирались носами в землю, хвосты их были устремлены в небеса, и Джевану-курду то и дело казалось, что его конь вот-вот встанет на голову.
      - А что изменилось бы, если бы мы не пробирались по этим проклятым горам ночью, а дождались утра, о Салах-эд-Дин? - спросил аль-Мунзир, ехавший вслед за Джеваном-курдом. - Мы нагнали бы этих несчастных на несколько часов позже, только и всего!
      - Разве не сказано в Писании: "Клянусь мчащимися, задыхаясь, и выбивающими искры, и нападающими на заре! "? - возмутился Салах-эд-Дин. Они уже близко! Не успеет солнце полностью взойти, как мы налетим на них, и сомнем их знамена, и захватим их в плен! И я наконец расправлюсь с этой проклятой!
      - Где - они, и где мы, о безумный? - осведомился Хабрур ибн Оман. - Ты видишь их сверху и полагаешь, что сейчас же обрушишься на них! Разве ты горный орел? Если ты и слетишь с этих скал, то кувырком!
      Услышав такое предположение, Абу-Сирхан, ехавший вслед за Хабруром, рассмеялся, и смех этот был язвителен и малоприятен для слуха.
      Однако не было сейчас силы, способной удержать Салах-эд-Дина в его стремлении погубить Барзаха и Шакунту. Он бормотал молитвы, давал обеты, всуе призывал Отца горечи и всячески мешал всем этим шумом и без того трудному спуску.
      Солнце взошло и поднялось довольно высоко, караван, увозящий Шакунту и Барзаха с похищенным ребенком, отошел на такое расстояние, что догонять его пришлось вскачь, и ни о каком внезапном нападении на заре, как советовал пророк Мухаммад, уже не было и речи. Разумеется, мальчики под водительством Хашима и неустрашимой Шакунты успели изготовиться к обороне.
      - Нас десять человек, а этих отродий шайтана - два десятка, - сказал аль-Мунзир, - и к тому же мы нападаем, а они защищаются. Сказано же, что потери нападающих будут двое больше, чем потери обороняющихся. Может быть, мы попробуем сперва договориться с ними добром? О Абу-ш-Шамат, о аль-Куз-аль-Асвани! Поезжайте к ним. Ты, о Абу-ш-Шамат, вызови на переговоры их предводителей. А ты, о аль-Куз-аль-Асвани, охраняй Абу-ш-Шамата, и если на него нападут - вызволи его и привези к нам.
      - На голове! - бодро отозвался зиндж.
      - Во имя Аллаха... - Абу-ш-Шамат, понимая, какое опасное дело ему доверили, возвел глаза и воздел руки к небесам.
      - Возьми лук, о аль-Катуль, - распорядился Джабир аль-Мунзир, - и надень свою ангустану. Если эти неверные нападут на Абу-ш-Шамата, прикрой своими стрелами зинджа, чтобы он мог вынести нашего товарища.
      - Слушаюсь, о господин, - отвечал узкоглазый стрелок.
      - А что же делать мне, о хозяин? - без спроса обратился к аль-Мунзиру Абу-Сирхан.
      Аль-Мунзир поманил его, и тот подъехал поближе.
      Убедившись, чтто у них есть возможность переглянуться незаметно для окружающих, аль-Мунзир указал Абу-Сирхану глазами на Салах-эд-Дина, уже впавшего в боевую ярость. Слов не потребовалось - бывший моряк, привыкший к палубным схваткам, где нет приказов для каждого, а есть безмолвное понимание общей цели, сообразил, что безумец, так удачно отыскавший следы похищенного наследника престола Хиры, многое может сейчас испортить, и потому нуждается в незаметном, но тщательном присмотре.
      Хабрур ибн Оман объяснил тем временем Абу-ш-Шамату, как он должен говорить с противниками и какими средствами для примирения он располагает.
      Двое всадников умчались, и подъехали к каравану на расстояние в сотню шагов или немногим более, и остановились, размахивая руками и громкими криками призывая к переговорам.
      Аль-Мунзир приподнялся в седле и слегка наклонился вперед.
      - Ты можешь разглядеть что-нибудь, о друг Аллаха? - спросил Джеван-курд. - С высоты твоего роста я разглядел бы даже вошь на рукаве халата!
      - Там у них какая-то суматоха, и один из них прорывается из круга охраняющих, чтобы встретиться с нашими людьми, а другие держат его, - с большим недоумением ответил Джабир.
      - Это она, клянусь Аллахом! - завопил вдруг Салах-эд-Дин. - Это она и разве мало у нее накопилось грехов, что она прибавила к ним еще и похищение ребенка? А проклятый Барзах всячески ей содействовал! Исламом дозволено пролить в таком случае кровь и закон разрешает убиение разбойника, который в течение многих лет отбирал насильно имущество мусульман! И преславный Коран по этому случаю предписал: "Воистину наказание для тех, кто сражался против Аллаха и его Посланника". Следовательно, убить воров - праведное дело и венец добрых деяний. И я непременно совершу это!
      - Только в том случае, если не удастся решить это дело мирно, - строго сказал Хабрур ибн Оман. - В том же Коране и теми же устами пророка сказано: "А кто простит и уладит - воздаяние ему у Аллаха".
      - О Аллах, сжалься над нами и не дай нам решить это дело мирно! сжимая кулаки, взмолился Салах-эд-Дин.
      Круг, образованный выставленными вперед острогами, распался, и из него торопливо выскочили двое, оба невысокие, один - плотного сложения, второй же - почти невесомого, и заспешили к посланцам аль-Мунзира.
      - Вот он, клянусь Аллахом, вот он, проклятый Барзах, да не носит его земля и да не осеняет его небо! - и Салах-эд-Дин принялся осыпать бывшего наставника наидиковиннейшими проклятиями.
      Абу-Сирхан хмуро следил за ним, держа руку на луке седла, где висели свернутые кольцами веревки, управляться с которыми он умел отменно.
      Абу-ш-Шамат соскочил с коня и приветствовал Барзаха и Хашима с немалым достоинством. Передавая его аль-Мунзиру, Джудар ибн Маджид особо отметил его хитрость в переговорах. И, суда по размеренным жестам собеседников, можно было предположить, что они понемногу приходят к мирному соглашению.
      В это время круг снова распался и выпустил разъяренную Шакунту. Она торопливо зашагала к Барзаху и Хашиму, размахивая своими смертоносными куттарами, ремни от которых волочились за ней по земле.
      - Нет и не может быть соглашений! - крикнула она. - Ребенок - наш, я заплатила деньги за то, чтобы эти люди нашли его для меня! И если вы, о несчастные, попытаетесь договориться о его продаже, этот день будет для вас последним!
      Барзах и Хашим шарахнулись от нее.
      - О госпожа! - первым опомнился Хашим. - Никто и не говорит о продаже ребенка! Этот разумный человек, посланец своего повелителя, предлагает нам объединиться на время пути, и вместе привезти мальчика в Хиру, а там ты и только ты вручишь его аль-Асваду и получишь награду за него...
      - Обман и предательство, клянусь Аллахом! - воскликнула Шакунта. - Эти люди воспользуются тем, что мы лишились части наших бойцов, и убьют нас в пути, и завладеют ребенком!
      - Все обстоит как раз наоборот, о владычица красавиц! - обратился к ней перепуганный Барзах. - С таким количеством людей странствовать в этих местах опасно. Нас чуть больше двух десятков, их всего десятеро! И неизвестно, когда к нам присоединиться предводитель айаров вместе с теми, кто ушел с ним! Если мы поедем в Хиру двумя маленькими отрядами, мы непременно столкнумся по очереди с большим отрядом айаров и нас перебьют! Если же мы объединимся, то в этом будет наше спасение! Или же эти люди, а они испытанные бойцы, не договорившись с нами, поедут за нами следом, и найдут против нас хитрость, и отнимут у нас ребенка!
      - Лучше иметь противника перед собой, чем у себя за спиной, о госпожа! подтвердил Хашим.
      - Хорошо, прекрасно, о малодушные! - возмутилась она. - Этот посланец уже успел оплести вас! А знаете, кого я разглядела в их отряде? Салах-эд-Дина, этого взбесившегося пса и опаршивевшего волка! Слышишь, о Барзах? Он затеял всю эту погоню лишь для того, чтобы свести с тобой счеты, клянусь Аллахом!
      И она обратилась к Абу-ш-Шамату:
      - О посланец, давай решим этот спор, как подобает мужам, испытавшим жар и холод сражений! Нам незачем путешествовать вместе с вами, ибо скоро к нам присоединится предводитель этих молодцов, воин, подобный пылающей головне! Но, поскольку вы будете настаивать на своем, то давайте устроим поединок, и пусть выйдет сильнейший из вас и сильнейший из нас! Если ваш боец повергнет наземь нашего - то мы отдадим вам ребенка! А если победа достанется мне - вы уйдете своей дорогой и никогда больше не окажетесь на нашем пути!
      - А разве ущербные разумом мерятся силами с воинами? - крайне удивился Абу-ш-Шамат. Тут же ему пришлось пожалеть о своих словах. Шакунта, подскочив к нему, замахнулась, как бы собираясь отвесить оплеуху. Он удержал ее руку, и совершенно напрасно - шагнув вперед и сразу же вбок, она неожиданно оказалась у него за спиной и крепко стукнула наручем куттара в затылок, от чего посланец свалился.
      Тут же аль-Катуль, державший лук наготове, спустил стрелу.
      Стрела вонзилась в тюрбан присевшей Шакунты и сбила его.
      - О ущербная разумом! - с восхищением провозгласил аль-Куз-аль-Асвани. Нет равных! Клянусь пепел, соль, иль-Лат, Аллах, порази в печенку!
      Он схватил за руку Абу-ш-Шамата и рывком поставил его на ноги.
      В это же время среди отряда аль-Мунзира произошла короткая, но яростная стычка. Увидев, что вытворяет Ястреб о двух клювах, Салах-эд-Дин, утратив соображение, подбоднул коня стременами и кинулся было в бой с Барзахом и Шакунтой, но был удержан бдительным Абу-Сирханом.
      - Никуда ты не поедешь, о мерзавец! - внушительно рявкнул прямо ему в ухо Абу-Сирхан, удерживая его при этом за кольчужный ворот. - Дай людям договориться мирно, иначе я откручу твою дурную голову и скормлю ее шакалам!
      При этом он теснил своим конем коня Салах-эд-Дина, а с другой стороны Абу-Сирхану пришел на помощь Джеван-курд, так что они вдвоем удержали не в меру пылкого бойца.
      Не успел Джеван-курд возвести родословную Салах-эд-Дина к верблюдам и ишакам, как подъехали Абу-ш-Шамат и аль-Куз-аль-Асвани.
      - О господин, эта бешеная предложила поединок и собираеться сражаться сама! А с нашей стороны она требует наилучшего из бойцов! - сказал Абу-ш-Шамат. - Если бы не она - мы бы договорились, клянусь Аллахом!
      - Разве мало нам было одной ущербной разумом, из-за кого мы терпим бедствия и тяготы странствий?! - яростно воскликнул аль-Мунзир, и всем стало ясно, что речь идет об Абризе. - Наилучший из наших бойцов - я сам! Я скручу ее, и притащу сюда за косы, и это дело решится только так, и не иначе, если она сама того желает!
      - И если будет угодно Аллаху, - добавил мудрый Хабрур ибн Оман. - Но я бы выставил против нее вот этого бойца.
      Он указал на Салах-эд-Дина, воюющего с Абу-Сирханом и Джеваном-курдом.
      - А если она его одолеет? - усомнился Джабир аль-Мунзир.
      - То мы избавимся от смуты и беспокойства в наших рядах.
      - Что же будет с ребенком?
      - То же, что было бы, если бы мы их не нагнали. Ведь она собиралась везти его к аль-Асваду - а мы сами добивались лишь того, чтобы он в конце концов оказался в Хире, не так ли? Просто мы, как и советовал Абу-ш-Шамат, неторопливо поедем следом за ней, а заодно разберемся, как вышло, что она распоряжается теми несчастными детьми, вместе с которыми Джейран освободила аль-Асвада.
      - Будь по-твоему, - несколько успокоенный этой речью, ответил аль-Мунзир. - Отпусти его, о Абу-Сирхан. Если ему угодно воевать с ущербными разумом - пусть сражается!
      - Ты не знаешь, что это за порождение шайтана, а я видел ее в схватке! с этими словами Салах-эд-Дин стряхнул с себя руку Абу-Сирхана и помчался к Шакунте, которая ждала его с гордым видом, а Барзах торопливо приматывал ей поручи куттаров длинными ремнями.
      Когда Салах-эд-Дин был уже совсем близко, Шакунта оттолкнула Барзаха и протянула к Салах-эд-Дину руку, продолжением которой был широкий и двуострый клинок.
      - Сойди с коня, о несчастный, и сразимся! - потребовала она.
      Салах-эд-Дин соскочил, выхватил из ножен ханджар и взял в левую руку круглый щит.
      - Сейчас этот меч выйдет, блистая, сперва из твоей спины, а потом из спины этого развратника, распутника, изменника, мерзавца! - возгласил он, указав острием на Барзаха.
      - Спрячься немедленно, ради Аллаха, скройся! - потребовала Шакунта.
      - Да, пусть скроется, ибо он уже сейчас дрожит как персидский тростник! с издевкой заметил Салах-эд-Дин. - И я не намерен щадить тебя, о женщина! Ты забыла, какова бывает рука мужчины, и чванишься своей силой, ну а я с помощью Аллаха верну тебе память! А затем я верну память этому предателю - чтобы он мог сегодня же припомнить все свои грехи, извиваясь и корчась под палками загробных ангелов!
      Барзах медленно отступил, пятясь и не сводя глаз с Салах-эд-Дина.
      Обеспокоенный Хашим поспешил к нему, обнял и силком увел подальше, а мальчики, выставив вперед остроги, смотрели на все это дело крайне неодобрительно.
      Бойцы сошлись.
      Они обменялись первыми ударами и Салах-эд-Дин понял, что щель в его щите, предназначенная для того, чтобы захватить ханджар врага, мало подходит для поединка с человеком, вооруженным куттарами. Невозможно было лишить Шакунту ее оружия, наручи которого были примотаны к ее предплечьям. Ему оставалось лишь отражать удары - и тут он показал себя таким же знатоком защиты, как и она, безошибочно подставляя щит под нужным углом, чтобы не принимать на него всю тяжесть удара, а уводить удар в сторону.
      Но, в отличие от него, владеющего единственным щитом, Шакунта имела как бы два щита - ибо могла подставлять под замах ханджара то левую, то правую руку, одновременно коля вторым куттаром в грудь Салах-эд-Дина.
      - Клянусь Аллахом, эта распутница знает толк в схватках! - воскликнул Джеван-курд, когда Шакунта налетела на Салах-эд-Дина подобно гневному ястребу, ударив сразу двумя клинками, и отскочила, любуясь на гримасу боли, исказившую его лицо, ибо один из клинков проник в ворот кольчуги и распорол противнику шею и левое плечо. - Его выручает пока лишь высокий рост!
      - Да, руки у него длиннее, но у него нет опыта в подобных боях, озабоченно отвечал Хабрур ибн Оман. - Какой шайтан выдумал эти мечи, которые служат одновременно щитами?
      - Не пришлось бы нам отнимать у нее этого несчастного... - проворчал Предупреждающий. - Подъедем-ка поближе! Это уже не поединок, а избиение...
      - Он сам этого пожелал, о аль-Мунзир, - напомнил Хабрур ибн Оман, ударяя коня пятками.
      Когда они подъехали, Салах-эд-Дин держался лишь на своем поразительном упрямстве. Шакунта теснила его, нападая одновременно со всех сторон, и вот настал миг, когда она решила кончить игру. Никто не понял, как вышло, что Салах-эд-Дин, вроде бы честно промахнувшись, угодил ей ханджаром в бок. Шакунта упала, перекатилась, оперлась рукой и ее ноги с такой силой взвились в воздух, что отбросили несчастного Салах-эд-Дина на несколько шагов. Сразу же вскочив, она ринулась на поверженного, прижала его грудь коленом и уткнула в ямку между ключицами острие куттара.
      - Вот когда мы дадим себе отдых от твоего зла! - воскликнула она. Позор тому, кто не держит слова! Я сделала все, чтобы выполнить наш договор, а ты уклонялся от него целых двадцать лет! И Аллах мне свидетель я вправе убить обманщика, который обещал ввести мою дочь в свой харим и не сделал этого! А потом ты еще преследовал меня, и грозил смертью Барзаху, и в своей низости дошел до того, что хочешь отнять у меня сына моей дочери мою законную добычу!
      Шакунта долго бы перечисляла всевозможные грехи Салах-эд-Дина, но вдруг ощутила, что сзади ее обхватили и удерживают разящую руку.
      - Нет, о Шакунта, нет! - вложив в голос всю силу убеждения, крикнул Барзах. - Ты не сделаешь этого!
      И он, неспособный справиться ни с конем, ни с женщиной, вцепился в Шакунту изо всех своих невеликих сил.
      - Горе тебе, ты что - бесноватый или твой разум поражен? - огрызнулась она. - Это же - Салах-эд-Дин, причинивший тебе столько зла, и он искал сейчас твоей погибели! Убирайся и дай мне завершить это дело!
      - Нет, нет, ради Аллаха - нет, о Шакунта! - повторял Барзах. - Ты не сделаешь этого!
      - Почему это ты вдруг принялся защищать своего негодного ученика? рассвирепела Шакунта.
      - Я уже предал его однажды! И Аллах покарал меня за это! Горе ученику, предавшему учителя, и трижды горе учителю, предавшему ученика! - отвечал Барзах. - Отпусти его - и пусть будет, как пожелает Аллах! ..
      С одной стороны на эту возню над распростертым Салах-эд-Дином смотрели недоумевающие мальчики, которых Хашим удерживал от вмешательства, с другой - подъехавшие совсем близко аль-Мунзир и его отряд.
      - Эти трое еще долго будут разбираться и менять свои решения, о любимые, - сказал Хабрур аль-Мунзиру и Джевану-курду. - И если сейчас мы сейчас и решим это дело мирно, и поедем вслед за ними, то кто поручится, что они повезут ребенка в Хиру, а не переругаются по дороге и не спрячут наследника нашего престола где-нибудь на островах Индии и Китая?
      - Ты прав, клянусь Аллахом! - подтвердил курд. - Надо действовать, пока не окончился их дурацкий спор!
      Аль-Мунзир, не возражая, выхватил ханджар из ножен и, наклонившись в седле, послал коня вперед. Другого сигнала к началу боя его людям не потребовалось.
      Мальчики, не ожидавшие нападения, не успели выставить свои испытанные остроги, так что ловкий Абу-ш-Шамат проскочил в середину круга и, свесившись с седла, подхватил лежавшего на толстых подушках ребенка. Выставляя его перед собой и прикрываясь им, он позвал Абу-Сирхана, бывшего к нему ближе прочих, и тот помог ему выбраться из схватки.
      Абу-ш-Шимат, не дожидаясь приказа, поскакал с ребенком прочь, а кинувшихся вслед за ним мальчиков удержали аль-Мунзир, Хабрур ибн Оман и Джеван-курд, все трое - прекрасные наездники на обученных конях, что и позволяло им обороняться против многих пеших противников. К тому же, огромный зиндж аль-Куз-аль-Асвани разжился острогой и один теснил ею не менее четверых нападающих.
      - Прекрасно, о аль-Куз-аль-Асвани! - крикнул ему Джеван-курд. - Бейся доблестно - и получишь свободу!
      - На голове! - весело отвечал зиндж, и ни у кого не возникло охоты поправлять его. Но Аллах, очевидно, устал от его несуразных клятв - и зинджу досталось-таки острогой Джахайша именно по голове. Он упал на колено - и сразу же на помощь к нему устремился аль-Катуль...
      - Во имя Аллаха! - раздался вдруг звучный голос, и прилетел он с неба.
      Бойцы подняли глаза и увидели, что над ними висит джинн в облике прекрасного юноши, сына четырнадцати лет, только ростом - как несколько подобных сыновей, поставленных друг на друга. А на плечах у этого джинна сидели двое - старец, далеко зашедший в годах, и Джейран.
      Опускаясь, Маймун ибн Дамдам одновременно уменьшался в росте, и когда все трое коснулись ногами земли, он уже был вполне соизмерим с людьми.
      - Прекратите это побоище, о друзья Аллаха! - бесстрашно проходя между ханджарами и острогами, говорил Гураб Ятрибский. - Не думайте, что драка прибавляет вам величия, и не гонитесь за ним! Все благое берет начало в признаках Красоты, все дурное - в признаках Величия. Неверие исходит из признаков Величия, вера - из признаков Красоты, геенна огненная - из признаков Величия, рай - из признаков Красоты, гнев - из признаков Величия, милосердие - из признаков Красоты! Так не лучше ли предпочесть Красоту?
      Не только аль-Мунзир со своими людьми, но и лишенные всякого воспитания мальчики слушали эти странные и прекрасные слова, как зачарованные.
      - Кто ты, о шейх? - спросил Хабрур ибн Оман. - Ради Аллаха - чего тебе нужно?
      - Зовут меня Гураб Ятрибский, а нужно мне, чтобы вы расступились и разъехались, - отвечал старый фалясиф. - И пусть тот человек привезет ребенка обратно.
      Он указал рукой на Абу-ш-Шамата, который издали наблюдал за странным событием.
      Аль-Мунзир призывно махнул рукой - и Абу-ш-Шамат подъехал с мальчиком, причем тот тоже сидел верхом, но уже на конской шее, и держался за гриву.
      Джейран так неудачно сошла с плеча джинна, что оказалась меж конских крупов. Мальчики, не сразу поняв, почему она медлит появиться перед ними, недовольно закричали, призывая ее, и она отозвалась!
      - Ко мне, о любимые! - с таким криком Джейран, вовсе не заботясь ни о ребенке, которого протягивал ей Абу-ш-Шамат, ни о Шакунте, все еще сражавшейся одновременно с Барзахом и Салах-эд-Дином, ни о аль-Мунзире с его отрядом, протиснулась на пустое пространство между сражавшимися, и кинулась к мальчикам, и стала их обнимать, целуя каждого в щеку. Сразу же рядом с ней оказался Хашим.
      - Ты вернулась вовремя, о звезда! Когда я увидел тебя летящей на джинне, я сразу понял - теперь ты обрела свою истиную силу, и ради спасения своих верных ты взнуздываешь джиннов, и теперь мы под твоим водительством завоюем все семь климатов и насадим всюду истинную веру, как насадили свою веру поклонники Аллаха!
      - О Хашим, что ты такое говоришь? - изумилась девушка, совершенно забыв, что она увела детей озерных арабов именно ради завоевания семи климатов. - Опомнись, о несчастный! Наваждение окончилось! Я больше не звезда - и эти знаки исчезнут с моего лица сегодня же! Вот человек, который сделает это - и я смогу жить жизнью женщины, как мне пристало, а не размахивать ханджарами и дубинами!
      Она указала на Гураба Ятрибского, который втолковывал что-то значительное Хабруру ибн Оману, а тот слушал его с почтением, как, впрочем, и аль-Мунзир, и Джеван-курд, и все их люди.
      Маймун ибн Дамдам же, сделавшись ростом с человека, принял у Абу-ш-Шамата
      дитя и, достав из-за спины большое красное яблоко, дал его ребенку. Малыш рассмеялся и принялся, балуясь, кусать его как попало, оставляя в плотной кожуре вмятинки от зубов.
      Мальчики не сразу осознали эту поразительную новость, а, осознав, шарахнулись от Джейран, заподозрив ее в безумии.
      - О звезда, тебя подменили! - первым опомнился Хаусадж.
      - Нет, клянусь собаками, я все та же, но настало время сказать правду, призналась девушка. - Джинны по ошибке принесли меня к вам на озера, а знаки на моей щеке были выжжены для того, чтобы пометить меня, потому что я родилась под Шайтан-звездой. Я все это расскажу вам, когда приедут наши братья, ведь они следуют за мной не по небесам, а по земле, верхом на конях, и тогда вы все вместе услышите меня, чтобы уже потом ни у кого не было сомнений, будто я одним сказала одно, а другим - другое!
      - Значит, и наша добыча растает, как дым? - испуганно загомонили мальчики. - Значит, наши руки ни до чего не дотянулись?
      - Никто не отнимет вашей добычи! - выкрикнул Хашим, и голос его был таков, будто старик собирался расплакаться наподобие голодного младенца. Ни один тюк не растает и не исчезнет, если только это волнует вас! Радуйтесь вашей добыче, о недостойные лечь под ноги псам, а я... а мне...
      Джейран, оттолкнув мальчиков, бросилась к нему, обняла за плечи и повела прочь.
      - Что с тобой, о дядюшка? - повторяла она. - Что омрачило тебя? Я никогда не расстанусь с тобой, и ты поселишься со мной в Хире, если захочешь...
      - Нет мне нужды в твоей Хире... - бормотал старик. - И нет мне нужды в тебе, о несчастная... Зачем ты сказала все это? Ты словно вынула кости из моей плоти... Нет, клянусь псами, ты лишь испытывала нестойкого в вере! О звезда, это ведь было испытанием для меня и для мальчиков?
      Вырвавшись из объятия, он встал перед ней, маленький и взъерошенный, преданно глядя в глаза.
      - Нет, о Хашим, - честно сказала девушка. - Я больше не могу вам лгать, как сделала это ради спасения своей жизни. И я все время удивляюсь тому, что ты, разумный человек, мог вообразить, будто я пришла с неба. Одно дело - эти озерные жители, а другое - ты, о Хашим! Сперва я подумала, что ты просто хочешь выручить меня из беды, а теперь, когда сказала тебе правду, уж и не знаю, что думать, клянусь...
      Имя Аллаха наконец чуть было не слетело с ее языка.
      - Ты - звезда, даже если сама усомнилась в этом, - старик весь лучился каким-то загадочным торжеством. Я знал о твоем появлении много лет назад, о звезда! Его предсказал пророк, но только я один понял, о чем написано в Коране!
      Джейран ушам своим не поверила.
      - Ты хочешь сказать, о несчастный, что обо мне было написано в Коране?..
      - Да, о звезда! И там сказано ясно: " Клянусь небом и идущим ночью! А что даст тебе знать, что такое идущий ночью? Звезда пронизывающая... " Так вот, ты и есть та звезда! Ты ведь пришла к нам ночью, раз Фалих обнаружил тебя в тростниках ранним утром. И как раз в ту ночь ты раскрыла прищуренное око, и увеличила свое сияние, и тем самым дала нам знак! Я в полночь наблюдал небо и ясно понял это. Верь мне, о звезда, я уже давно предвидел твой приход! Сперва - пророк, потом - я!
      В подтверждение Хашим поцеловал себе левую ладонь.
      В его словах было некое вполне связное безумие, и Джейран, бессильная разобраться, обернулась, желая призвать на помощь Гураба Ятрибского. Но он и сам уже спешил к ним, и прошел сквозь отряд мальчиков, молча расступившийся перед ним, и, отстранив рукой девушку, коснулся плеча Хашима.
      - Мир тебе, о друг, - тихо сказал он. - Я слышал о тебе и хочу помочь тебе. Пойдем, побеседуем, и ты расскажешь мне все, и изольешь горечь, и перечислишь обиды, и если нужен судья в деле между Аллахом и тобой - то вот я, и я на твоей стороне, ибо ты обижен...
      - Да, да... - пробормотал Хашим, опустив глаза. - Да, я воистину жестоко и несправедливо обижен, и мне не было после этого места в городах, где собираются люди знания, потому что я... потому что мне... а те несчастные нуждались в вере... и они были рады мне...
      - Пойдем, о бедный беглец, пойдем... Ты долго ждал человека, которому мог бы рассказать все это, и я пришел, и я разберусь в твоих бедах, и мы вместе поищем для тебя утешение...
      И они ушли, не разбирая дороги, негромко беседуя, и рука Гураба Ятрибского легла на плечо Хашима, и мальчики, притихнув, смотрели им вслед, как бы предчувствуя, что Хашим уходит из их жизни, уступая место другому наставнику и другое вере...
      А Джейран, радостная от сознания перемен, устремилась к Маймуну ибн Дамдаму.
      - Погоди, о любимая, - удержал он ее. - Я прислушиваюсь...
      Джейран ждала довольно долго.
      - К чему ты прислушивался? - спросила она. - И долго ли это будет продолжаться?
      - Они беседуют о той странной вере, которая была у озерных жителей и которую Хашим облек в красивые слова из-за своей обиды на Аллаха. И еще они беседуют о том, что воспитанники Хашима почему-то умеют лишь сражаться, а вера, не дающая ничего иного, кроме этого умения, неполноценна. И Хашим оправдывается тем, что он не желал брать из ислама решительно ничего, а все сделать наперекор...
      Аль-Мунзир собрал свой отряд и с неудовольствием наблюдал и за Гурабом Ятрибским, чей разговор с Хашимом несколько затянулся, и за Маймуном ибн Дамдамом, который что-то шепотом объяснял Джейран, и за Шакунтой с Барзахом и Салах-эд-Дином, которые, похоже, в пылу своих склок даже не заметили появления летящего джинна.
      Отойдя довольно далеко, Гураб Ятрибский и Хашим повернули назад. и, когда они вернулись к месту сражения, по их лицам было ясно, что слова сказаны и решение принято.
      - О дети арабов! - обратился Гураб Ятрибский к аль-Мунзиру и его людям. - Вы возьмете с собой вот этого человека и привезете его в Хиру. Пусть он поселится там в доме одного из вас и живет, как сам пожелает. Ему сейчас необходимо уединение, чтобы многое обдумать.
      - Пусть нам отдадут ребенка - и мы поедем своей дорогой, - сказал аль-Мунзир. - Ты, наверно, заметил, о шейх, что именно из-за ребенка шел спор между нами и ими. Но опасно доверять дитя другим детям, а еще опаснее доверять его той безумной...
      Аль=мунзир указал сперва на мальчиков, окружавших Джейран, а потом на Шакунту, которая уже не сидела на груди у Салах-эд-Дина, а пыталась вспороть куттаром грудь Барзаха, Салах-эд-Дин же ее удерживал.
      - Ребенка мы отдадим Джейран, и пусть это будет ее приданое, если только она не передумает, - Гураб Ятрибский почему-то вздохнул. - Джинн отнесет ее и ребенка в Хиру этой же ночью.
      - Пусть будет так, - вздохнул и аль-Мунзир. - Это лучше, чем испытывать его тяготами пути.
      - Нас тут десяток мужчин, но мы все вместе не управимся с ревущим младенцем, - подтвердил, широко улыбаясь, Джеван-курд. - Когда кто-то из моих сыновей поднимает рев, я бегу из своего харима без оглядки!
      - Поезжайте, о друзья Аллаха, - не столько попросил, сколько приказал Гураб Ятрибский. - Вы сделали все, что было в ваших силах.
      - А как быть с этими тремя? - Хабрур ибн Оман указал на Шакунту, которая отмахивалась от наступающего на нее Салах-эд-Дина, а удерживал его Барзах.
      - Аллах милостив - может быть, он сжалится и над ними, - усмехнулся старый фалясиф. - Одно я вижу ясно - они не нуждаются ни в вашем, ни в чьем другом обществе.
      Он поклонился аль-Мунзиру и уверенно зашагал к Маймуну ибн Дамдаму, Джейран и мальчикам.
      Хашим, горько вздыхая, глядел ему вслед.
      Вряд ли Гураб Ятрибский отдавал ему приказания, и вряд ли называл его плохим наставником, чьи воспитанники усвоили одну лишь науку - как нападать и убивать, и вряд ли упрекал его... Но те кроткие слова, что нашел все понявший и многое простивший старый фалясиф, поставили между Хашимом и мальчиками некую преграду. Нарушить ее было невозможно.
      - И еще десять человек прибудут к вечеру? - спросил Гураб Ятрибский у девушки. - Ну что же, они - прекрасные мальчики, с умными глазами и чистыми сердцами. Не бойся за них, мне есть чему научить их...
      * * *
      Они сидели вчетвером у костра, и их трапеза была нищенской. Она состояла из ячменных лепешек и жареного сыра, который пузырился тут же, на горячих углях. В кожаные чашки было разлито белоснежное верблюжье молоко, слегка разбавленное водой, но без меда, как бы приличествовало.
      Укутанный в аба ребенок спал ногами к огню. Под головой у него лежал полупустой полосатый хурджин, изделие бедуинов.
      Джинн Маймун ибн Дамдам был в своем излюбленном облике четырнадцатилетнего юноши, несколько полноватого, ибо несравненная мягкость боков была в числе достоинств, воспеваемых поэтами, с красивым лицом, обладателя неизменной родинки, которую те же поэты сравнивали с пятнышком мускуса. Свою одежду он, казалось, позаимствовал в богатом купеческом семействе.
      Ифрит Грохочущий Гром съежился до пределов человеческого роста, но ничего не мог поделать с красновато-лиловым свечением своего лица сквозь торчащую бороду и свисающие на лоб угольно-черные жгуты волос. Он был, ради соблюдения приличий, в широких шароварах, но босиком. Грудь и руки также слабо светились.
      Старый фалясиф, суфий, или кем он там считал себя на самом деле, Гураб Ятрибский был одет так, как одевались в Ятрибе до того, как правоверные стали называть его просто "Медина". Он был в мягкой белой рубахе, в головной повязке вместо тюрбана, и в белой же джуббе с длинным вырезом, а имелись ли под всем этим штаны - Джейран не знала.
      Сама она, как и джинн, имела на себе полосатую фарджию, подпоясанную уже не кожаным ремнем с бляхами, а простым кушаком, и тюрбан с нарочно отпущенным подлиннее концом, которым она, привычным уже движением, прикрывала синие знаки на левой щеке.
      Джейран понятия не имела, где мудрец, джинн и ифрит развели этот костер, в котором из семи климатов выбрали пустынное место, даже ночью не отдающее полностью накопленного днем тепла, да и почему предпочли дорогим лакомствам ячменные лепешки. Маймун ибн Дамдам мог притащить откуда-нибудь с островов Индии и Китая дворец вместе с невольниками, певицами и поварами. Ифрит также мог доставить своих сотрапезников в более приятное для взора место, чем ночная пустыня. И все же с виду все трое, и мудрец, и джинн, и ифрит, казались очень довольными своими обстоятельствами.
      Они укладывали сыр поверх лепешек и ели, запивая молоком, а Джейран молчала, придумывая, как бы обратиться со своей просьбой.
      Раз уж старый звездозаконник, пометивший ее синими знаками, погиб, то за избавлением ей следует идти к кому-то другому. А никого более сильного в таких делах, чем Маймун ибн Дамдам или Грохочущий Гром, девушка не знала.
      Нельзя сказать, что эти знаки теперь так уж мешали ей. Когда Аллах окажется настолько милостив, что она войдет наконец в харим Ади аль-Асвада, то необходимость прятать их под концом тюрбана исчезнет. Боли они не причиняют, приближенные женщины быстро привыкнут к ним, а что касается аль-Асвада - то, видно, придется всякий раз, ожидая его прихода, гасить светильник. Все это Джейран обдумала заранее, но все же хотела избавиться от знаков, а вместе с ними - и от обременителного положения Шайтан-звезды.
      Она не решалась вмешиваться в беседу мужчин - а мужчины как бы забыли о ней, ибо были заняты важным делом. Они считали кувшины.
      - Сулейман ибн Дауд, мир праху его, подчинил заклинаниям власти четыреста восемьдесят девять джиннов из подданных Красного и Синего царей и триста шесть ифритов, - негромко говорил Гураб Ятрибский. - Из них, насколько мне известно, в кувшинах изначально содержалось двести одиннадцать джиннов, а ифритов не было ни одного. И это были узники, заточенные и запечатанные печатями. Из тех кувшинов, опять же насколько мне известно, от двадцати до тридцати лежат на морском дне на пространстве от Серендиба до Острова зинджей и как бы изъяты из употребления.
      - Хотя срок заключения, определенный Сулейманом ибн Дайдом, уже истек, вставил Маймун ибн Дамдам.
      - Остальные двести семьдесят восемь джиннов оставались свободными до того времени, как они потребуются обладателям магических предметов, имеющих над ними власть, - продолжал, усмехнувшись, мудрец. - Что же касается ифритов - то, зная их нрав, а они больше всего на свете любят разрушение, Сулейман ибн Дауд связал каждого из них с предметом, но право освободить ифритов оставил лишь за собой, джинна же мог освободить даже непричастный к науке человек, если таково оказалось бы его везение.
      - Он поступил разумно, - тихо, как ему казалось, а на самом деле подобно отдаленным раскатам грома, заметил ифрит. - Он связал самых строптивых из нас - а если бы он оставил их на свободе, они рано или поздно прогневали бы Аллаха до такой степени, что он бы всех нас уничтожил!
      - Да, он поступил разумно, - согласился Гураб Ятрибский. - И все магические предметы, которым подчинялись ифриты, он отдал тебе, о Грохочущий Гром, не так ли? И это именно ты должен был их беречь, а самого тебя он мог вызвать посредством медного кольца, но не вызывал до самой своей смерти. Он знал, что ты наиболее разумен и не причинишь зла своим близким...
      - Потом меня несколько раз вызывали безумцы, вообразившие, что могут повелевать ифритами! - Грохочущий Гром фыркнул. - Чего они у меня только
      не приказывали! Не то, что ты, о шейх. Только это тебя тогда и спасло...
      - Мне нечего приказывать ифритам, о Грохочущий Гром. Не могу же я потребовать, чтобы они вложили в мою голову знание, которого там нет! Или сочинили притчу, объясняющую, к примеру, увеличение необходимости...
      Гураб Ятрибский осторожно, чтобы не разбудить ребенка, порылся в хурджине и извлек бронзовый пенал. Оттуда он вынул медное колечко, до того неприглядное, что ребенок из купеческой семьи не стал бы с ним играть.
      Грохочущий Гром наклонился, как будто кольцо притянуло его.
      - Ты хочешь отдать его ифриту, о шейх! - воскликнул Маймун ибн Дамдам.
      - Ну вот, ты испортил мне такой замечательный миг, о несчастный! возмутился Гураб Ятрибский. - Я хотел отпустить его на свободу красиво, и подобающими случаю речами! Кто тянул тебя за язык? Возьми кольцо, о Грохочущий Гром. Я долговечен, но я не вечен. И можем ли мы поручиться, что через сто или тысячу лет попущением Аллаха на земле не родится еще один гнусный завистник наподобие аш-Шамардаля?
      - Этого не может знать никто, - согласился Грохочущий Гром, принимая дар. - Ты поступил более разумно чем полагалось бы человеку, о шейх. Скажи могу ли я что-то еще сделать для тебя прежде, чем мы расстанемся навеки?
      - Разрушить построенный город, или убить царя, или разгромить войско? Нет, ничего этого мне не нужно, - сказал старый фалясиф. - Тот Совершенный Град, о котором я когда-нибудь напишу книгу, строится не из камней и укрепляется не оружием. Может быть, ты поделишься со мной...
      - Сокровищами? - обрадовался Грохочущий Гром. - Каких тебе надобно? Я разрушу скалы в тех местах, где родятся рубины или бирюза...
      - Таких, какие передаются из уст в уста. Поделись со мной чем-либо из мудрости ифритов, - попросил Гураб Ятрибский.
      - Мудрость ифритов? - вмешался Маймун ибн Дамдам и собирался сказать нечто ехидное, но фалясиф поднял руку.
      - Может быть, именно ифриты, которых ты, утонченный и образованный, считаешь грубыми, хранят прекрасные притчи и предания, не зная их истинной цены!
      - А что такое притча, и почему она имеет цену? - заинтересовался Грохочущий Гром.
      - Притча - это краткое повествование с огромным смыслом, которое помогает человеку, джинну, ифриту и даже мариду познать себя и Аллаха, объяснил Гураб Ятрибский.
      - А на что же тогда Коран? - удивился ифрит.
      - Ты сам-то читал Коран? - высокомерно спросил Маймун ибн Дамдам.
      - Я слыхал про правила и установления ислама! - не менее высокомерно отвечал Грохочущий Гром. - Я слыхал, что нет Бога, кроме Аллаха, а Мухаммад - пророк Аллаха, при мне как-то рассуждали, в чем добро и в чем зло, я знаю, что есть искушение и есть грех, и есть прощение...
      - Два благочестивых и достойных человека вместе вошли в мечеть, нараспев произнес Гураб. - Но один из них оставил свои туфли у входа, а второй опрятно сложил их подметками вовнутрь и взял с собой. Это событие вызвало спор между благочестивыми людьми, сидевшими у входа, и они дождались, пока те двое выйдут, и спросили их о причине их поступков. И первый человек сказал: "Я оставил свои туфли у входа вот по какой причине: если бы кто-нибудь захотел их украсть, он имел бы возможность побороть свое искушение и таким образом приобрел бы себе заслугу! " Как вы полагаете, что сказал второй человек?
      Джинн и ифрит переглянулись.
      - Очевидно, он боялся за туфли, - неуверенно ответил ифрит.
      - Второй человек сказал так: "Я взял туфли с собой потому, что если бы я их оставил на улице, они возбудили бы соблазн в душе какого-нибудь человека, и он бы поддался искушению, и украл их, и сделал бы меня своим сообщником в этом грехе".
      - К чему ты клонишь, о шейх? - спросил Маймун ибн Дамдам. - К тому, что противоположные поступки людей преследовали, в сущности, одну цель совершить богоугодное дело? И что к истине пожно прийти разными путями?
      - Я забыл сказать, что возле той мечети был еще один человек, усмехнулся Гураб Ятрибский, - и он воскликнул: "О слепцы, пока вы развлекаете друг друга рассуждениями, произошло нечто истинное. Никто не был до самозабвения искушаем туфлями, никто не был полностью свободен от искушения туфлями. Но в мечеть вошел вошел человек, которого вы не заметили, так как у него не было туфель вовсе. Но только сила его искренней молитвы помогла тем, кто замышлял недоброе, устоять перед искушением! "
      Джинн и ифрит переглянулись снова.
      - А ты, о Джейран? Ты поняла смысл моей притчи? - осведомился старый фалясиф.
      - Это - дела и заботы мудрецов, о шейх, а мое дело - присматривать за этим ребенком, - сказала девушка. - Вы так громко рассужаете, что он, чего доброго, проснется, заорет и помешает вашей ученой беседе. Он уже пытается захныкать сквозь сон...
      - Вот вам и смысл, о почтенные, - покачал головой Гураб Ятрибский. Мы, обладатели знания, спорим о его применении и приносимых им в мир искушениях. А ущербная разумом, которой нет дела до знания, оберегает сон ребенка, и ее искреннее желание равноценно молитве, поскольку оно сейчас удержало нас от шума и пустых разговоров, которые - тоже немалое искушение.
      Джейран не обиделась, ибо смешно обижаться на слова Корана, и действительно занялась ребенком, получше подоткнула аба ему под бока и, склонившись, негромко запела.
      Это была песня без слов, которую матери поют, раскачиваясь вместа с младенцем, и Джейран тоже раскачивалась над малышом, как бы соблюдая ритуал.
      А когда она убедилась, что пробуждения и слез не будет, то повернулась к сотрапезникам.
      Они беседовали горадо тише и уже о других вещах.
      - Это был прекрасный ислам, - задумчиво говорил Гураб Ятрибский. - Это была огромная радость - люди еще не познали, но страстно желали познать Аллаха! И они искали его повсюду. Я помню, как в аль-Искандарию пришли пешком христиане из Сирии. У них не было с собой ничего - лишь книги в заплечных мешках, и эти книги стали влажными от их пота! Они положили эти книги перед халифом Омаром - и он встал, чтобы оказать почет творениям древних мудрецов... Я помню, как возводили в Багдаде знаменитый Дом мудрости по приказанию халифа аль-Мамуна, и к строительным лесам каждый день приходили переводчики, каждый из которых владел сирийским, греческим и арабским языками. Они ждали с нетерпением, и когда аль-Мамун, да бует к нему милостив Аллах, призвал их - они пришли, как воины на зов предводителя, и среди них были люди из Харрана Мессопотамского, заведомые язычники, которые до сих пор не признали Аллаха, и персы, которые тогда едва ли не все были огнепоклонниками, и евреи, а возглавил Дом мудрости христианин по имени Абу-Закария Юханна ибн-Масавейх! И все эти люди отыскивали древние рукописи, и делали их доступными детям арабов, и все это аль-Мамун затеял во славу ислама! Вот какой была тогда вера...
      Старый фалясиф вздохнул.
      - Что бы ни сотворил ислам в грядущих столетиях, как бы ни извратили сыны Адама светлую веру пророка Мухаммада, всякий, кто захочет прочитать творения эллинов, благословит имена багдадских халифов Аббасидов, потомков дяди пророка, сам не зная об этом. Дом Мудрости был как Добродетельный град из трактатов аль-Фараби - град, в котором объединение людей имеет целью взаимопомощь в делах, коими обретается истинное счастье. Таковы его истинные и подлинные слова.
      - Почему же ты говоришь об этом с такой скорбью, о шейх? - спросил Маймун ибн Дамдам. - Разве ислам не переживает пору расцвета? Разве он не прекрасен?
      - А что следует за порой расцвета, о дитя? - вопросом же отвечал Гураб Ятрибский, хотя джинн наверняка был старше, чем он сам. - Любая вера изначально радостна. А затем она обрастает предписаниями и запретами. Делом доблести становится не исполнение дозволенного, а уклонение от недозволенного! А когда человек верующий вместо того, чтобы творить, всю жизнь уклоняется, это к добру не приводит. Погляди на евреев и прочитай их Мишну, о друг Аллаха. В ней шестьдесят три трактата, разделенных на пятьсот двадцать три главы, и все это - установления и запреты! Они скопились за несколько столетий - и поверь мне, что не меньше скопится и у приверженцев ислама. Такова беда всякой веры.
      Очевидно, глаза Джейран от такого святотатства округлились, но вмешаться в ученую беседу она не посмела. Маймун ибн Дамдам понял, что вопрос едва удерживается на кончике ее языка и, повернувшись к ней, улыбкой и жестом предложил говорить.
      - Разве все это не содержится в Коране? - спросила девушка. - Разве мало в нем сказано об обязанностях правоверных?
      - Пророк Мухаммад сказал обо всем прекрасно, - подтвердил Гураб Ятрибский. - Но некоторые его слова допускают двойное толкование. Произошло это по милости Аллаха для того, чтобы в спорных случаях люди могли выбрать самое милосердное толкование. И за это им будет награда... Возможно, и у евреев изначально так велось, а что касается христиан - то и в их священных книгах есть призыв к милосердию, и сказано там: "Нет греха, который превозмог бы милосердие Божье".
      - Значит, нам нужно было не отправлять на остров аш-Шамардаля, а взять его за руку, вывести из замка и отпустить? - изумился ифрит. - Он из зависти и ради власти столько натворил, а мы должны быть к нему милосердны? Может быть, оставим милосердие Аллаху?
      - Аллах сотворил твое сердце недоступным милосердию, и никто его не ждал от тебя, когда ты налетел на Пестрый замок, - сказал старый фалясиф. Очевидно, тогда прав был ты... Я не знаю, о Грохочущий Гром... Я не знаю замысла Аллаха! Я не знаю, зачем он посылает людям скверных властителей и позволяет шайтану вселять в сердца жажду власти! Вот даже Джейран - ведь она избрала не истопника в хаммаме, и не богатого купца, и даже не знатного эмира! Она дала клятву стать женой царского сына! Значит, и ее простая душа подвержена этому злу...
      - А разве я знала, что он - царский сын? - возмутилась девушка. - Для меня он был тогда айаром, отверженным и ищущим спасения в бегстве! И разве ты не знаешь, что я покинула его дворец, и не исполнила клятвы, и сделала его также клятвопреступником? Не говори мне больше об этом деле! Когда я предстану перед Аллахом, Ади аль-Асвад будет свидетельствовать против меня, а не за меня! При чем тут царская власть?..
      Тут на глаза Джейран навернулись слезы, хотя еще мгновение назад она не помышляла о плаче и причитаниях. Девушка громко всхлипнула и, согнувшись лицом в колени, зарыдала.
      - О Аллах, она опять ничего не поняла! - воскликнул Грохочущий Гром. Замолчи, о женщина, что ты плачешь? Разве тебя побили?
      Маймун ибн Дамдам передвинулся к ней поближе, обнял за плечи и привлек к груди так, что слезы обильно оросили его фарджию.
      - Я не хочу... - услышали сотрапезники. - Я не могу, клянусь Аллахом! .. Для чего мне это бедствие?..
      - Скажи, чего ты не хочешь, и мы устраним это! - пообещал Грохочущий Гром.
      Джейран подняла заплаканное лицо и уставилась на него с недоумением.
      - Нет, о друг мой, ее нужно спрашивать иначе - чего же ты на самом деле хочешь, о Джейран? - ласково обратился к девушке Гураб Ятрибский. Даже у образованной невольницы ценой в тысячи динаров спрашивают, кому она желает быть проданной. Тем более нужно уважать женщину, которая способна водить отряд айаров, спасать царей, осаждать горные замки и еще на многое другое...
      В голосе мудреца была неожиданная горечь.
      - Да, все это так, как ты говоришь, о шейх, но я хотела вовсе не этого, сквозь слезы призналась девушка. - Нет мне нужды ни во власти, ни в айарах и ни в замках! Я хотела стать женой, родить детей и растить их, ведь я была бы хорошей матерью, я знаю это... Я бы сумела воспитать даже царского ребенка...
      - Ты хотела получить то счастье, которое получили все твое сверстницы, и это разумно. Только ты ведь - другая, ты - Шайтан-звезда, а дело звезд давать свет, а не просить и получать его.
      - Именно этого я и хочу! Я хочу дать счастье своему мужу и детям! - не унималась Джейран. - Я хочу стоять у очага со сковородкой, и чтобы дети держались за мой подол, выпрашивая горячую лепешку! А не водить на приступ молодцов, да еще под знаменем врагов Аллаха!
      - Ты не поняла меня, но ты поймешь, когда вместо сковородки увидишь в своих руках ключи от царской сокровищницы. Тогда ты задумаешься о тех, кто требует от жизни скатерти, уставленной кушаньями сорока названий, и о тех, у кого руки коротки даже для простой лепешки.
      - Ты хочешь сказать, что я, выйдя замуж за аль-Асвада, непременно должна раздать милостыню? - догадалась Джейран. - Да, разумеется, пост и милостыня для меня обязательны, и паломничество также - я обещала все это, когда Аллах спас меня от верной смерти...
      - Нет, я хотел сказать совсем другое. И ты непременно поймешь это. И ты дашь счастье мужу и детям, клянусь Аллахом! Только это получится не так, как ты сейчас замышляешь, - старый фалясиф сунул руку за пазуху но, подумав, достал ее оттуда пустой.
      - Во всяком случае, нам всем бы этого хотелось, - загадочно добавил Маймун ибн Дамдам.
      - Будь моя воля - я схватил бы ее подмышку и... - не закончив, ифрит безнадежно махнул рукой.
      - Погадай мне, о шейх, - поразмыслив над словами сотрапезников и не найдя в них успокоения для души, попросила Джейран. - Если у тебя нет золотой доски, мы рассыпем песок на обыкновенной!
      - Даже все пески пустыни не предскажут сейчас твоего будущего. Но близится утро, - заметил Гураб Ятрибский. - Нам пора уже расставаться, о друзья мои. И боюсь, что это будет прощание навеки.
      - Может быть, ты все-таки попросишь разрушить построенный город? спросил Грохочущий Гром.
      - Или построить разрушенный город? - добавил Маймун ибн Дамдам.
      - Нет, все это не имеет цены, о любимые, - отвечал Гураб Ятрибский. Меня ждут тридцать мальчиков, подобных тем, кто не отличает горького от кислого и четверга от субботы. Они нуждаются во мне, а я - я нуждаюсь в них, ибо тот город, который один из вас мечтает разрушить, а другой построить, не есть города домов и улиц, мечетей и базаров. И твое разрушение, о Грохочущий Гром, имеет высокий смысл - ведь то, что в городах известно, как справедливость, не что иное, как сама несправедливость и зло, достигшие предела, так что они нуждаются в разрушителе. И твое созидание, о Маймун ибн Дамдам, имеет не меньший смысл. Ведь сказал фалясиф Абу-Наср: "Должен возникнуть другой град, не такой, как эти города. В нем и подобных ему будет существовать истинная справедливость, и только истинное добро. Владычество в нем принадлежит философам"
      Джинн и ифрит переглянулись.
      - А ты, о Джейран, все еще хочешь стать женой аль-Асвада? - спросил Гураб Ятрибский. - Это - твое окончательное решение? И Маймун ибн Дамдам должен немедленно отнести тебя к нему? Или же ты готова еще поразмыслить?
      Эти неожиданные вопросы изумили девушку - к ужасу своему, она
      обнаружила, что охотнее посидела еще у костра, пусть даже слушая непонятные речи, чем отправилась к своему высокородному жениху.
      - Аль-Асвад принадлежит мне, а я - ему, ибо мы дали слово! - ответила она с достоинством.
      - О ущербные разумом... - проворчал Грохочущий Гром. - Как же внушить ей?..
      - Хотите ли вы услышать на прощание притчу? - осведомился фалясиф, перебивая его.
      - Ради Аллаха, окажи нам эту милость! - воскликнул джинн.
      - Она долгая, эта притча о трех учениках, которые провинились перед своим наставником, и он прогнал их, и не велел возвращаться, пока каждый не встретит племени дураков и не наставит их на разум. Где странствовали первые двое, я расскажу в другой раз и кому-нибудь другому. А третий из учеников шел, пока не встретил большой караван. Этот караван торопливо двигался на запад, и в то время, когда разумный каравановожатый уже отдает приказ останавливаться, разъвьючиваь животных и ставить палатки, он еще торопился вперед. Ученик спросил людей, куда они так спешат и не гонятся ли за ними разбойники. " Мы спешим вслед за солнцем, - ответили ему. Вот уже много лет оно ускользает от нас, и оставляет нас во тьме, и мы бредем наугад, пока усталость не одолеет нас и сон не овладеет нами. И мы падаем, и спим, а когда мы просыпаемся - оно уже в небе, и мы опять устремляемся за ним. Не задерживай нас, о человек, ты видишь - оно удаляется все быстрее! "
      - Вот уж воистину поразительная глупость! - вставил ифрит, когда Гураб Ятрибский замолчал, переводя дух.
      - Теперь ты видишь, о Грохочущий Гром, что ученик выполнил задание наставника и действительно отыскал племя дураков? - спросил старый фалясиф. - Но слушайте, что было дальше. "Вы хотите поскорее вновь встретить солнце? - спросил ученик. - Тогда вы идете неверным путем. Вам нужно развернуть караван и двинуться в сторону, противоположную той, куда убегает от вас солнце." Он взял камни и выложил из них стрелу, указывающую на восток. "Отдохните, напоите животных и ступайте туда, куда указывает эта стрела, - добавил он. - Через несколько часов вы увидите возрожденное солнце во всем его блеске и сиянии. И взор ваш насладится доселе невиданным зрелищем." "Ступай своим путем, о глупец, и не мешай нам преследовать светило, " - ответили ему те люди.
      - Клянусь Аллахом, я понял смысл! - воскликнул Маймун ибн Дамдам.
      - И я тоже, о шейх, - хмуро добавил ифрит. - Но что с того толку, если жта женщина ничего не поняла.
      - Я действительно не поняла, - призналась Джейран. - Ради Аллаха, какое отношение ко мне имеют наставники, ученики и племя дураков?
      - Я прожил долгую жизнь. Я учил разносчиков воды на городских базарах и царей во дворцах, - сказал Гураб Ятрибский. - А на склоне дней своих я, несчастный, вообразил, что можно чему-то научить женщину! Я возомнил о себе - и вот она меня низвергла с высот...
      - Можно, о шейх, - сказал вдруг Грохочущий Гром. - Если хорошенько отлупить ее. Я часто пользовался этим средством - и оно всегда помогало.
      - Я бы охотно отлупил ее - но ведь она даст мне сдачи! - и тут Гураб Ятрибский расхохотался, но без особого веселья.
      - Не буди ребенка, о шейх! - одернула его Джейран.
      Гураб Ятрибский задумался.
      - Решайся и сделай это, о шейх! - вдруг потребовал Маймун ибн Дамдам. Ты же видишь, иносказаний она не понимает. Она должна сама прийти к той мысли, которую мы ей так безуспешно пытаемся вложить в голову. А другого способа заставить ее думать я не вижу! Ты же хотел сделать это!
      - Ты сам знаешь, о Маймун ибн Дамдам, что случается с магическими предметами, если они лишены присмотра, и ты тоже знаешь это, о Грохочущий Гром, - уже шаря рукой за пазухой, отвечал старый фалясиф. - Кто поручится, что не бродит по земле второй аш-Шамардаль или вторая Хайят-ан-Нуфус? Кто поклянется, что никогда не родится вторая Бертранда?
      Джинн пожал плечами.
      - Никто не поклянется, о шейх, - сказал Грохочущий Гром. - Но ты же сам был недоволен людьми, для которых делом доблести становится не исполнение дозволенного, а уклонение от недозволенного! Если только и делать, что уклоняться, то лучше уж вовсе не жить! Впрочем, решай сам. Или ты уже решил?
      - Я решил, - Гураб Ятрибский достал из-за пазухи черное ожерелье. Подойди, о Джейран, дай я его на тебя надену.
      - Как, опять это мерзкое ожерелье? - возмутилась девушка.
      - Мы с Маймуном ибн Дамдамом после того, как увидели мертвого сабита ибн Хатема, забеспокоились, не остался ли в развалинах кто-то раненый, нуждающийся в помощи. И мы пошли туда, и отыскали женщину, которую погубило это ожерелье, ибо не ей оно было предназначено. И мы забрали его, - сказал Гураб Ятрибский, протягивая Джейран переплетение золотых и серебряных цепочек с плоскими, грубо ограненными камнями.
      - Оставь его себе, о шейх, у меня нет в нем нужды! - помотала головой девушка. - Или верни Абризе!
      - Если я надену его на шею Абризе, оно ее погубит как и любую другую женщину, кроме тебя, - объяснил фалясиф. - Его владелица прокляла его таким образом, что только ее наследница может носить его без вреда для себя, а прочие, посягнувшие на него, погибнут. Разумеется, опытный маг может снять это проклятие - если хорошенько поломает голову. Но я бы оставил все, как есть.
      - Я не хочу его, - сказала Джейран. - Нет мне от него пользы, а лишь одни бедствия. Лучше всего выбросить это проклятое ожерелье в пересохший колодец, чтобы уж никто больше к нему не прикоснулся.
      - А что помогло тебе спасти мальчиков во дворце царей Хиры, если не это ожерелье? - спросил Гураб Ятрибский. - Как ты полагаешь, что удесятерило тогда твою силу?
      - А разве моя сила удесятерилась? - задав этот вопрос из простого упрямства, ибо ей и самой те подвиги казались какими-то подозрительными, Джейран задумалась, и по ее лицу сразу стало ясно, что размышлять о предметах отвлеченных - тяжкая для нее задача.
      - Это ожерелье служило для того, чтобы темное пламя, выходя из Врат огня, попадало к его владелице и давало ей силу, - негромко промолвил Гураб Ятрибский. - И эту силу столетьями скверные женщины употребляли во зло людям. Но вот оно, двадцать лет пролежав без дела, попало к Шакунте, а затем - к Абризе, а затем - к тебе. Шакунта хотела освободить из плена свою дочь, и желание было настолько велико, что ожерелье отдало ей сперва остатки накопленной ранее силы, а потом приникло к Вратам огня. Но темное и дымное пламя не годится для таких дел, Врата огня не смогли отдать его, владелица же требовала силы - и ожерелье высосало всю силу самой Шакунты, рассчитанную на несколько дней, и эта сила выплеснулась вся разом. То же произошло и с Абризой, то же произошло и с тобой. Три женщины потребовали от ожерелья благой силы, о Джейран! И это были - мать, спасающая ребенка, и врачевательница, спасающая раненого, и предводительница, спасающая своих людей! Трижды ожерелье послужило добру - и оно очистилось, о Джейран! Бери его, владей им, во имя Аллаха.
      - А зачем оно мне, о шейх? - не решаясь протянуть руку за странным подарком, спросила девушка. - Для чего мне сила в хариме Ади аль-Асвада?
      - Бери, о ущербная разумом, и не задавай нелепых вопросов, - буркнул, подталкивая ее к старому фалясифу, Грохочущий Гром.
      Пока девушка сомневалась, Гураб Ятрибский сомкнул на ее шее замок ожерелья, и оно скользнуло под ворот рубашки, и улеглось на груди.
      Джейран прислушалась к себе - и решила, что ожерелью, очевидно, нужно время, чтобы освоиться и начать действовать. Оно висело вполне спокойно, не создавая неудобства и даже не обременяя своим весом.
      - Я пойду, - сказал старый фалясиф. - О Маймун ибн Дамдам, ради Аллаха, окажи последнюю услугу - отнеси Джейран в Хиру к ее жениху.
      - Может быть, и мне отнести тебя, о шейх? - забеспокоился Грохочущий Гром.
      - Нет, мне нужно время, чтобы подготовиться к встрече с мальчиками, отвечал Гураб Ятрибский. - А никогда не думается мне так хорошо, как в дороге.
      Он простер руки над головами Джейран и джинна, как бы благословляя их и, ни сказав более ни слова повернулся и пошел прочь.
      Грохочущий Гром буркнул что-то себе под нос и взмыл в небо.
      - Гляди, он парит над шейхом! - удивился джинн.
      Воистину, странно выглядели эти двое - размеренно шагающий по дороге старец и висящий над ним подобно светильнику, растопыривший руки и ноги ифрит, от лица и груди которого исходило красно-лиловое свечение.
      - Кажется, Гураб Ятрибский нажил себе еще одного ученика, как будто ему мало твоих тридцати молодцов! - усмехнулся Маймун ибн Дамдам. - Клянусь Аллахом, я не знаю, чему доброму можно обучить ифрита, и Грохочущий Гром обременит наставника немалой заботой! Бери ребенка, о Джейран, заверни его поплотнее - и в путь! А остатки трапезы и посуду оставь здесь - они пригодятся тем, кто завтра днем придет к соседнему колодцу.
      Джейран взяла на руки малыша, а Маймун ибн Дамдам встряхнулся - и его облик стал изменяться на глазах. Посветлело лицо - и перестало быть приятным лицом смазливого купеческого сына, а налилось нечеловеческой и победоносной красотой. Сползли с одежды пестрые узоры и сделалась она волнисто-полосатой, как бы затканной бледным золотом, и по ней побежала рябь, как по пескам пустыни.
      Затем широкие полы взвились ввысь и застыли наподобие распахнутых крыльев. А может, это и были крылья, которые до сих пор джинн умело скрывал.
      Маймун ибн Дамдам подошел к Джейран и обнял ее вместе с младенцем. Объятие было стальным, но бережным.
      - Ау-у-у! - с этим криком, помогающим полету, джинн взмыл в небо.
      Джейран зажмурилась.
      Полет стал для нее лишь свистом в ушах, ибо плотный плащ-аба не допускал к телу потоков холодного воздуха, гуляющих ночью над пустыней.
      - А вот и Хира, о госпожа, - сказал джинн. - Ты никогда не видела ее сверху - так смотри же, ибо другого случая не будет.
      - А какая мне от этого польза? - не раскрывая глаз, спросила девушка. Разве я голубь, который должен искать свою голубятню? Скорее опусти меня куда-нибудь - я же боюсь глядеть вниз, как ты не понимаешь этого?
      - Прямо под нами - царский дворец, и я сейчас опущу тебя прямо в объятия к твоему благородному жениху, - пообещал джинн, делая круг над куполом. А теперь, ради Аллаха, не раскрывай глаз и ничего не бойся!
      Маймун ибн Дамдам ударил обеими ногами по кровле купола - и крыша дворца разверзлась под ними. Замедляя полет, он опустился на узорный пол и бережно поставил Джейран, прижимавшую к себе закутанного младенца.
      Она открыла глаза и не сразу поняла, где находится.
      - Это большой зал, - объяснил джинн. - Слева - михраб, а прямо, за парчовым занавесом, - царский трон. Извини, я побоялся опускаться прямо в царские покои - воображаю, какой бы там поднялся переполох.
      - Спасибо тебе, о Маймун ибн Дамдам, и пусть пошлет тебе Аллах удачного поиска и соединения с любимой! - от всей души пожелала Джейран. А теперь лети скорее. Я буду молить за тебя Аллаха.
      - Прощай, о госпожа! - сказал Маймун ибн Дамдам. - Мы больше не встретимся. Навещай иногда аль-Яхмума в царских конюшнях, я сделал так, что он запомнил тебя и будет тебе доверять. Возможно, это тебе пригодится. Я бы не покинул тебя, если бы шейх Гураб не отдал тебе этого ожерелья. Теперь тебе нет во мне нужды. А я еще должен убедиться, что мои братья из рода Раджмуса всех мудрецов, звездозаконников, магов и факихов благополучно доставили по домам.
      - А что мне с ним делать? - спросила девушка, касаясь камней.
      - Это ты должна понять сама. Ты же знаешь его силу, о Джейран.
      - Но все-таки - для чего мне сила ожерелья в царском дворце Хиры?
      Маймун ибн Дамдам помолчал, опустив то ли полы одеяния, а то ли мерцающие бледным золотом крылья.
      - Близится утро, и ангелы Аллаха получают власть над нами, - произнес он. - Это ожерелье один раз уже сделало тебя иной. Я ничего не стану объяснять. Гураб Ятрибский знает, что делает! Кому-то он рассказывает притчи, а тебе вернул ожерелье. Да хранит тебя Аллах на путях твоих, о Джейран!
      Джинн взмыл в воздух и, подняв сильный гул под сводами купола, прилип на мгновение к нему. Золотое сияние как будто окружило его - и он стал, как черная тень крылатого джинна, приклеенная к куполу изнутри. Вдруг Джейран увидела, что это вовсе не тень, а прореха в каменной кладке, сквозь которую видны звезды. А еще мгновение спустя сияние вокруг прорехи померкло, и вместо звезд опять были причудливые узоры, выведенные искусными каменщиками.
      - Да будут вечно открыты тебе Врата огня! - вспомнив вдруг слышанное у колодца приветствие джиннов, крикнула ему вслед Джейран. И сразу же услышала топот и крики.
      Она подумала, что этот переполох вызвало появление и исчезновение Маймуна ибн Дамдама, но вбежавшие в зал люди смотрели не на купол, сквозь который скрылся джинн.
      Они сбежались в середине зала, возле занавеса, которому надлежало закрывать во время церемоний царский трон, и осветили пространство факелами, и крикнули друг другу, что пропажа не обнаружена.
      Джинн не был такой пропажей, которую следовало искать ночью по всему дворцу с факелами. Несколько успокоившись, Джейран стала приглядываться из темноты - и узнала одного из этих взволнованных искателей.
      - Ко мне, о Масрур! - негромко позвала она евнуха, того самого, который был приставлен к ней и к Абризе, когда Ади аль-Асвад, захватив Хиру, поместил их обеих во дворце.
      Толстый евнух повернулся, ахнул и, вперевалку подбежав к девушке, осветил ее лицо факелом.
      - Клянусь Аллахом, это предводительница воинства шайтана! - воскликнул он. - Как ты попала сюда, о женщина?
      - Я больше не предводительница, я невеста твоего господина аль-Асвада! отвечала Джейран. - Он дал слово ввести меня в свой харим - и пусть исполняет слово! Извести его обо мне!
      - Вот он сам! - евнух, повернувшись, указал факелом на торопливо шагающего по залу Ади. Очевидно, он не успел привязать свою золотую маску, и потому держал ее у лица левой рукой.
      - Вы нашли ее? - крикнул он Масруру. - Где она была?
      - Это совсем другая женщина, о господин! Это та женщина, Джейран, которая...
      - Горе тебе, перестанешь ли ты нести чушь? - с такими словами Джейран оттолкнула евнуха и встала перед аль-Асвадом.
      - Ради Аллаха - я сплю, или это воистину ты? - спросил молодой царь.
      - Разве ты не видишь синих знаков на моей щеке, о аль-Асвад? вопросом же отвечала Джейран. - Прикажи позвать Абризу и женщин из харима вот ребенок, которого ты поклялся возвести на престол Хиры, и он нуждается в их заботе! Теперь ты можешь снять эту проклятую маску! А вот и я - ты обещал взять меня в жены, и я пришла, чтобы ты сдержал и эту клятву! Чего тебе еще нужно от меня, о аль-Асвад?
      Она протянула перед собой завернутого в аба малыша.
      Но ей пришлось подождать, пока Ади торопливо завязал на затылке шнурки золотой маски. Потом он взял малыша под мышки и поднял его так, что голова ребенка оказалась выше его собственной.
      - Приветствуйте царя! - крикнул он. - Где хаджиб? Немедленно приведите его!
      - О господин, а разве мы сами не можем отдернуть занавес, отделяющий твой престол от зала? - спросил кто-то из свиты.
      - Нет, пусть все будет по правилам и установлениям, - возразил аль-Асвад.
      И он ждал с мальчиком на руках, пока не привели сонного хаджиба, а тот не развязал шнуры и не открыл для всех, собравшихся за это время в зале, царский трон Хиры.
      Ади аль-Асвад поднес ребенка и осторожно опустил на сиденье.
      - Будьте вы все моими свидетелями перед Аллахом - я сдержал клятву! воскликнул он, подцепил пальцами неплотно затянутые шнурки и сорвал маску. Она пролетела, сверкая, и упала на узорный пол, к ногам Джейран.
      - У тебя нет приданого, - строго сказал аль-Асвад. - Добычи твоих людей мне не надо! Подбери эту маску - вот твое приданое! А все эти люди, если они любят меня, наполнят маску золотом и драгоценными камнями!
      Джейран встала посреди зала, держа маску, словно чашу, и два факелоносца встали справа и слева от нее, а приближенные Ади аль-Асвада поочередно подходили к ней, и клали в маску то перстень, то ожерелье, то запястье, и свет факелов отражался от граней крупных камней.
      Тем временем догадливый евнух Масрур сбегал в помещения харима и вернулся с большим шелковым покрывалом, отороченным широкой золотой каймой. Он подкрался к Джейран сзади и ловко укутал ее, так что последние подносители даров могли видеть лишь ее руки.
      - Тебе нельзя больше ходить с открытым лицом, о госпожа, - прошептал он. - Попроси аль-Асвада немного отложить вашу свадьбу - а я поищу женщин и врачей, сведущих в мазях и притираниях, чтобы вывести с твоей щеки эти отвратительные знаки...
      И Джейран, чье зрение и без того было затуманено полупрозрачным покрывалом, вдруг и вовсе перестала видеть перед собой зал, склоненные спины и прекрасное выразительное лицо аль-Асвада, стоящего возле престола как бы на страже спящего ребенка.
      Она увидела костер, Маймуна ибн Дамдама, Грохочущего Грома и Гураба Ятрибского. Каждый из этих троих мог избавить ее от проклятых синих знаков! Но они не сделали этого. Она получила ожерелье, но о знаках все словно забыли, хотя она сидела у костра с открытым лицом, и это уродство было им прекрасно видно!
      Они не были ее врагами, наоборот - они желали ей добра! И все же поступили таким непонятным образом, все трое, не сговариваясь...
      Старый фалясиф Гураб Ятрибский никогда не говорил прямо - вспомнила она. Он, подобно суфиям, к которым привязался всей душой, изъяснялся притчами. И в том, что Джейран оставили эти синие знаки, был смысл, который она мучительно пыталась постичь.
      Он толковал о людях, пытающихся догнать уходящее солнце, в то время, когда им просто нужно было развернуть караван и двинуться в прямо противоположном направлении! Что же общего между тем караваном, знаками на щеке, ожерельем на шее и статным мужчиной, стоящим у трона с видом ангела Ридвана, охраняющего вход в рай?
      Джейран вспомнила вдруг, что на ожерелье лежит проклятие Бертранды, и первая мысль, пришедшая ей в голову, была, надо признаться, постыдной поскорее отыскать Абризу, вернуть ей ее подарок и таким образом избавиться от соперницы.
      И сразу же Джейран устыдилась.
      Тут случилось наконец то, чего она все время опасалась - ребенок, лежащий на царском троне проснулся и заревел.
      Аль-Асвад отшатнулся от него - ибо никогда не имел дела с ревущими младенцами и не знал, чего от них ожидать.
      Собравшиеся в зале мужчины тоже не решались взять на руки малыша - ибо для этого нужно было снять его с царского престола.
      Вдруг вбежал черный раб, не знавший, очевидно, о последних событиях, и кинулся к аль-Асваду.
      - О господин, она выехала через Ворота победы! - крикнул он. - Стража клянется Аллахом, что узнала ее, несмотря на тюрбан и кольчугу! И она была одна!
      - В погоню! - приказал, перекрикивая младенца, Ади аль-Асвад. Заклинаю Аллахом - найдите ее, верните ее, иначе она погибла!
      - О Масрур, что здесь происходит? - шепотом осведомилась Джейран у евнуха.
      - Пойдем в харим, о госпожа и там я расскажу тебе... - на круглом лице Масрура вдруг расплылась счастливая улыбка от предвкушения занимательной истории, - О, я расскажу тебе, как эта скверная Абриза пыталась соблазнить аль-Мунзира, и как он удрал от нее, не желая предавать аль-Асвада, и как эта воспитанница безумных франков обманула нас всех и кинулась за ним в погоню! ..
      Джейран ударила себя ладонями по бокам и расхохоталась.
      Ее громоносный хохот перекрыл и рев ребенка, и звонкие приказы аль-Асвада, и гомон в зале.
      Молодой царь, услышав эти вовсе неожиданные звуки, прервал на полуслове приказания и шагнул к Джейран в полном смятении. Уже второй раз царский дворец Хиры оглашался подобным хохотом - и это было не к добру.
      А Джейран ни на кого не обращала внимания. Покрывало слетело с ее запрокинувшейся головы - и она смеялась, захлебываясь, хлопая в ладоши, а потом разразилась гортанным пронзительным криком восторга, которым бедуинские женщины выражают безграничное счастье.
      - Клянусь Аллахом, эта соперница больше не страшна тебе, о госпожа! прямо ей в ухо завопил Масрур, решив, что понял причину хохота.
      - Соперница? - изумилась Джейран. - Ты бесноватый, или твой разум поражен?..
      И замолчала, приоткрыв рот, ибо мысль, заставившая ее расхохотаться, только принялась обретать очертания - и Джейран боялась спугнуть ее...
      * * *
      Хайсагур сидел, скрестив ноги, посреди помещения, которое горные гули много лет назад отдали в наем Сабиту ибн Хатему, и занимался делом, не внушающим большого доверия к его разуму. Он задумчиво брал из стопки исписанных листов верхний, просматривал его и клал направо, на ковер, где такие же листы образовали невразумительную россыпь. Он брал другой лист и, почти не глядя, бросал его налево, где на другом ковре собралась уже немалая куча. Затем он добирался до основания этой кучи, вытягивал третий лист, уже несколько помятый, и бережно клал его поверх россыпи, а из нее два листа перемещал на вершину кучи.
      Все это сильно смахивало на возню годовалого ребенка с игрушками. Тем более, что Хайсагур, перекладывая с места на место бумаги, то морщился, то кривился, то сердито ворчал, то задумчиво мычал.
      Стрелка в прорези деревянной накладки на стенке водяных часов медленно ползла вверх.
      Оборотень оторвался от своего занятия и с тоской посмотрел на стрелку.
      - Все утро, весь день и почти весь вечер, клянусь Аллахом! - проворчал он. - А этот несчастный оставил не меньше кинтара рукописей! Сколько же мне с ними разбираться? Может быть, мне просто отвезти все это в Харран Мессопотамский к его родственникам или ученикам? Ведь никто не назначал меня наследником, и Сабит ибн Хатем не оставил завещания...
      Со вздохом Хайсагур вернулся к бумагам.
      Вдруг он насторожился.
      По ступеням башни кто-то поднимался, и это были шаги человека, утомленного протяженностью лестницы и тяжестью ноши.
      - Кому это я понадобился? - громко спросил оборотень на языке горных гулей.
      Он решил было, что те, проведав каким-то образом про смерть звездозаконника, решили разграбить его жилище в башне. Все-таки тут были еще совсем неплохие ковры, всякая утварь и столики. На часы гули вряд ли покусились бы - это сооружение в их глазах не имело смысла, ибо днем, когда нужно измерять время, есть для этого солнце, а ночью время измерять незачем.
      Тот, кто поднимался по лестнице, остановился на мгновение, услышав хриплый голос, но продолжил свое восхождение.
      Дверь открылась.
      Хайсагур увидел на пороге женщину.
      Эта высокая женщина стояла, опершись рукой о косяк, и тяжело дышала. Другой рукой она придерживала ишачьи полосатые хурджины, висящие у нее через плечо. И тот, что спереди, был набит до отказа, а того, что сзади, Хайсагур, естественно, не видел.
      Лицо женщины было открыто. И на левой щеке Хайсагур явственно разглядел знаки, похожие на протянутые под кожей синие нитки. Они были оставлены рукой Сабита ибн Хатема.
      - Как ты забралась сюда, о Джейран? - удивленно спросил оборотень, впопыхах запахивая на себе старый халат. - Ты не побоялась гулей?
      - Ты ведь тоже гуль, - отвечала она.
      - Да, наполовину, - согласился Хайсагур. - И ты прошла через подземелье, битком набитое костяками?
      - Прошла, о Хайсагур.
      Оборотень задумался, опустив лобастую расщепленную голову, так что Джейран могла вволю насладиться зрелищем двух бледных наростов, так похожих на небольшие рога.
      - Это ради гороскопа? - вдруг понял он. - Знаешь, о Джейран, я охотнее возьмусь искать жемчужину в большой навозной куче, чем нужную бумагу в этих вот залежах.
      - Однако ты же разбираешь их, о Хайсагур, - напомнила девушка.
      - Это все, что осталось от старика, - проворчал Хайсагур. Разумеется, где-то здесь лежит и твой гороскоп. Но я сперва хочу понять, куда он подевал поправки к звездным таблицам! У него было несколько листов очень ценных поправок, над которыми мы работали вместе, и, клянусь Аллахом, за два дня этой возни я до них не добрался!
      - Я бы хотела, чтобы Аллах в раю дал ему вместо чернооких гурий высокую башню и молодые глаза, и пусть он сам рассматривает звезды и радуется им... - Джейран покачала головой. - Давай я помогу тебе, о Хайсагур.
      - Что ты понимаешь в зиджах, о женщина? - усмехнулся гуль-оборотень. Не вздумай прикасаться к бумагам, они лежат так, что только я знаю их порядок! Поверь мне, некий порядок в том, что я разобрал, уже есть!
      - Я ничего не понимаю в зиджах, и в стоянках луны, и для меня всегда мучительно приспосабливаться к летним и зимним часам, и я понятия не
      имею, где Черные страны, где Красные страны, где Зеленые страны и где Белые страны, - согласилась Джейран. - Но я могла бы расстелить скатерть, и приготовить пищу, и налить тебе воды для омовения лица и рук. У меня с собой курица с начинкой, и финики из Басры, и белый пшеничный хлеб, и кувшин с водой, подслащенной соком сахарного тростника.
      - И ты все это тащила по нашей ужасной лестнице?! - воскликнул Хайсагур.
      - Я только боюсь, что неплотно закрыла кувшин, так что вода, скорее всего, пролилась. Но у меня с собой нет ничего такого, что могла бы повредить сладкая вода, клянусь Аллахом! - Джейран негромко рассмеялась.
      Рассмеялся и оборотень.
      - Вон там, в углу, на столике стоит посудина, которая наполнена маслом, а в ней как бы плавает деревянная рыбка, - сказал он. - Эта рыбка содержит в себе железную иглу и постоянно указывает носом в сторону Черных стран, а хвостом - в сторону Красных стран. Если и ты станешь носом к Черным странам, то по правую руку у тебя будут Зеленые страны, откуда везут шелк и фарфор, а по левую руку - Белые, откуда прибыли к нам франки. Вот и вся наука, о красавица. Остальное, поверь мне, если и сложнее, то ненамного.
      - Не думаешь ли ты, что я собираюсь сделаться звездозаконником? Да спасет и сохранит меня Аллах от подобного бедствия! - Джейран возвела глаза к потолку, так что весь вид ее являл искренность молитвы.
      - Выходит, мне нужно откладывать в сторону более важные бумаги и искать твой гороскоп... - оборотень громко вздохнул. - А что изменится в твоей жизни, если ты получишь его на несколько дней позже? Эдесса, где ты можешь встретить своего отца, с места не сдвинется. И, насколько мне известно, с франками у правоверных теперь перемирие. Не знаю только, надолго ли это. А что касается твоего замужества с сыном могучего царя...
      Хайсагур прервал речь и с недоумением уставился на Джейран. Воистину, меньше всего она была сейчас похожа на невесту царского сына. Изар, мешавший восхождению по лестнице, она отвязала и перекинула через плечо поверх хурджинов. И это был простой изар, не из мосульского шелка и без золотых каемок. Голубое платье Джейран было добротным и теплым, пояс, перехвативший его, - без золотых накладок, а туфли - с самой скромной вышивкой.
      - Насколько я помню, до своего двадцатилетия ты должна была выйти замуж... - озадаченно пробормотал оборотень.
      - Я вышла замуж, о Хайсагур, и освободила Ади аль-Асвада от его клятвы, и все мы сдержали слово, - объяснила Джейран. - А потом, когда брачный договор был составлен и подписан, я вышла из своих комнат, и пошла на конюшню, и оседлала аль-Яхмума, а вещи я собрала заранее и уложила в эти вот хурджины. Покинув его тело, джинн Маймун ибн Дамдам оставил в сердце этого коня привязанность ко мне, так что у меня не было с ним хлопот, и он...
      - Зачем ты сделала это, о Джейран? - воскликнул Хайсагур. - Разве ты не хотела стать женой аль-Асвада?
      - Хотела, о Хайсагур. Но он не хотел быть моим мужем. Ему нужно было сдержать клятву, и не более того. А я не желала сделаться навсегда несчастной лишь потому, что этот безумец вообразил себя рабом верности! Я хочу принадлежать мужчине, который меня полюбит и для которого я буду красива! А аль-Асвад никогда не перестанет замечать эти знаки на моей щеке!
      Пылкость, с которой Джейран произнесла все это, удивила гуля, но не менее удивил его и звонкий голос девушки. Казалось, от этих звуков по башне пролетает ветер, и даже странно, что не взлетают ввысь бумаги Сабита ибн Хатема.
      - Погоди, погоди, о женщина! - Хайсагур, видя, что работа не будет иметь продолжения, встал и размял ноги. - Клянусь Аллахом, я ничего не понял! Ты ведь хотела выйти замуж за аль-Асвада, и он хотел взять тебя в жены, и твой гороскоп явственно пророчил это, так при чем же тут твои знаки? Если бы не они - ты бы не привела в Хиру своих людей и аль-Асвад погиб бы мучительной смертью. Он должен благодарить Аллаха за то, что пьяный Сабит вспомнил проделки магов и выжег у тебя на щеке эти два слова "Шайтан-звезда"!
      - Он хотел забыть о них, но не смог, о Хайсагур! Я не упрекаю его, клянусь Аллахом, мне не в чем его упрекнуть, но он всегда видел бы эти знаки на моем лице, даже в полнейшей темноте! И он всегда помнил бы, что женился из долга чести на уродине, подобной пятнистой змее! А потом он взял бы других жен, а я была бы подобна той слезинке, которую испытывают, лишь будучи в затруднении. Дело сделано, о Хайсагур - брачный договор подписан, и я не буду обременять его своим уродством!
      - Но раз тебя так беспокоит твоя внешность, тебе нужно вернуться к отцу, чтобы он отправил тебя в Афранджи, - разумно рассудил оборотень. Там такие, как ты, - дочери благородных семейств, и ты сама ведь видела, какими почестями франки окружают своих знатных женщин. Твой брачный договор не будет у них правомочен, о женщина, и в Афранджи ты станешь одной из самых красивых, и найдешь себе мужа, невзирая на эти знаки, ведь вы, женщины, умеете замазывать красками такие вещи...
      - Я не поеду в Эдессу искать отца и видеть не хочу Афранджи! Разве ты еще не понял, почему я пришла сюда?
      Хайсагур развел руками.
      Джейран быстро подошла к нему и обняла за шею.
      - Я хочу жить тут, с тобой! - торопливо заговорила она. - Я хочу помогать тебе, и готовить для тебя пищу, и стирать твою обежду! А если Аллах пошлет нам детей - я хочу растить этих детей!
      - Погоди, погоди, ради Аллаха! - перебил ее оборотень, взяв за плечи и несколько отстраняя от себя. - Ты сама не понимаешь, что говоришь! Из двадцати женщин, которых гули берут в жены, только одна может выносить и родить ребенка!
      - Вот я и буду этой двадцатой женщиной! - отвечала Джейран. - Я обо всем подумала, о любимый! Я знаю очень мало, но я привыкла не поддаваться бедствиям! Если вообще в человеческих силах сделать какое-то несложное дело - я его сделаю, клянусь Аллахом! Я вышла из этого разбойничьего рая, прошла через горы, я не побоялась джиннов, я возглавила тот отряд, который освободил аль-Асвада - и ты сам знаешь, что я еще сделала! Аллах сохранил мне жизнь, и всякий раз, как я избавлялась от смерти, я как бы слышала его голос: "Я храню тебя ради того, чтобы и ты кого-то спасала и сохраняла, я даю тебе жизнь, чтобы и ты кому-то дала жизнь! " Аль-Асвад не нуждается во мне, и Салах-эд-Дин не нуждается во мне, и нет мне нужды в тех женихах, которых мне найдут посредницы ради моего приданого! Я пришла к тебе не потому, что больше мне было некуда идти, о Хайсагур! Ведь об этом ты подумал, о любимый?
      - О Аллах, ведь когда-то из этой женщины каждое слово приходилось вытягивать клещами, словно больной зуб! - сказав это, Хайсагур вдруг смутился, негромко рассмеялся и погладил Джейран по голове.
      Она изловчилась и поцеловала крупную темнокожую руку оборотня.
      - Может быть, я - единственная женщина, которая может дать жизнь твоим детям, - Джейран покраснела до ушей. - И ты же хочешь этого!
      - А ты не боишься, что наши дети будут горными гулями? - спросил Хайсагур. - Ты не боишься, что гули, когда узнают, что ты рожаешь мне тут детей, придут и заберут их, чтобы воспитать на свой лад? И если они уродятся в меня - им придется всю жизнь провести в этой крепости...
      - А разве ты сам всю жизнь провел в крепости? Они найдут себе дорогу не хуже нашей, если будет на то милость Аллаха, - возразила Джейран.
      - Да - мальчики найдут. А если ты, о женщина, возьмешь и нарожаешь мне дочерей? Ты подумала, какие это будут красавицы?
      Хайсагур все ее посмеивался, удерживая Джейран на некотором расстоянии.
      - Видишь ли, о любимый, если бы я была красавицей, то уже давно рожала бы детей какому-нибудь бедуину, или была брошена Салах-эд-Дином ради другой красавицы, помоложе годами, или вообще досталась бы толстому купцу, владельцу многих наложниц. А теперь я даже рада своему уродству - ведь ты будешь во мне уверен, о Хайсагур, ты будешь твердо знать, что я тебя не покину. Видишь, я действительно все обдумала.
      - Ты красавица, о Джейран, - сказал оборотень. - Во всех землях франков не найти такой, как ты.
      Вдруг Джейран улыбнулась - ей пришла в голову весьма лукавая мысль.
      - Афранджи по воле Аллаха далеко, а вот в этой крепости я воистину буду первой красавицей! Чего же тебе еще нужно, о любимый? Поверь, у меня хватит силы быть с тобой и растить наших детей!
      Хайсагур ничего не ответил. Его молчание длилось так долго, что Джейран забеспокоилась. По лицу гуля-оборотня она видела, что мысли, посетившие его, невеселого свойства. И она тоже молчала, давая ему возможность разобраться с этими мыслями.
      - Я боюсь... - вдруг сказал Хайсагур. - Я боюсь твоей близости... Я боюсь погубить тебя... Я не могу приблизить тебя к себе!
      - Значит, ты любишь меня? - спросила Джейран.
      Он ничего не ответил.
      Да ей и не нужно было ответа.
      Она развела обеими руками полы халата, еле сходящиеся на широкой груди Хайсагура, и рванула на себе кушак.
      - Ты еще не знаешь, что это, - сказала девушка, когда гуль увидел черное ожерелье. - А я знаю! И я знаю, зачем мне дал его старый фалясиф Гураб Ятрибский! И у меня хватит силы! .. Помнишь - тогда, ночью, в караван-сарае?..
      Джейран распахнула на себе платье еще больше и прижалась обнаженной грудью к обнаженной груди Хайсагура, так, что ожерелье, впечавшись в кожу, причинило боль и ей, и ему.
      - Вот и все, - прошептала она. - Я - твоя, клянусь Аллахом, а ты мой. Вот и все... И не надо ничего больше говорить... И пропади он пропадом, мой гороскоп! Я родилась под твоей звездой, о Хайсагур! Я родилась под звездой аль-Гуль! И поэтому я могу быть только твоей, о любимый...
      * * *
      - Да замолчите ли вы когда-нибудь, о несчастные? Я с таким трудом убаюкала этого ребенка, а вы сели у дверей и ругаетесь скверными голосами, словно двое нищих под дверьми мечети из-за погнутого даника!
      - Разве нет у тебя невольниц, чтобы баюкать ребенка, о Шакунта? Разве аль-Асвад не подарил тебе целый дворец с невольницами, евнухами, поварами и всем, что в таких случаях полагается? А если не подарил - то где же мы тогда находимся, о владычица красавиц?
      - О Шакунта, виной тому только твое упрямство! Я предложил бы тебе дворец вдвое больше, и послал бы купить невольниц, опытных в уходе за детьми, и я...
      - О Аллах, почему ты до сих пор не покарал этих двоих? Ребенок так долго не хотел засыпать, и кряхтел, и хныкал, и вот он наконец спит, а они вопят, словно два ишака, увидевших шайтана! За что покарал ты меня их обществом, о Аллах?
      - Если ты не хочешь нас видеть, мы уйдем, о Шакунта.
      - Да, мы уйдем, и не станем мешать тебе баюкать ребенка, клянусь Аллахом.
      - Значит, вы сядете и будете вопить в другом месте. Погодите, я уверюсь в том, что мое дитя заснуло надолго, и положу мальчика в колыбель, а тогда пусть уж невольницы присматривают за ним. Их у меня два десятка, о Мамед, и даже в молодости, когда я только вышла замуж, я не имела их столько, а проку от них - ни на дирхем! Аль-Асвад решил почему-то, что, чем красивее и моложе будут мои женщины, тем больше от них пользы в уходе за ребенком! И он потратил тысячи динаров на совершенно бесполезный товар! А что умеет четырнадцатилетняя девушка? Или двадцатилетняя, которую десять лет обучали только петь, играть на лютне и сочинять стихи? Ради Аллаха, о почтенный Мамед, сходи со мной к посреднику, чтобы выбрать разумных женщин средних лет, которые не берут ребенка на руки, словно сосуд с кипящим и плюющимся маслом!
      - О Шакунта, почему это его ты зовешь Мамедом, а не Барзахом, и даже почтенным Мамедом, как прежде, когда мы сходились втроем за кувшином пальмового вина, а меня не хочешь называть Саидом? Разве я стал другим?
      - Откуда мне знать, каким ты стал? Нет мне до тебя дела, клянусь Аллахом... и до него мне тоже дела нет, о скверные крикуны...
      - Ты снова нападаешь на нас, словно курды на паломников, о Шакунта. А ведь мы пришли к тебе с добрыми намерениями.
      - Мы хотим, чтобы ты дала нам ответ, о владычица красавиц, и если Аллах будет ко мне благосклонен, мы устраним причины твоих бедствий...
      - Устраните причины моих бедствий?!? Да если бы все джинны и ифриты, заклятые Сулейманом ибн Даудом, пришли сюда устранять эти причины, они удалились бы с позором, как побитые псы! Моя бесноватая дочь прилетела в Хиру, когда узнала, что сюда вернулся этот ее черномазый, ростом с минарет, и он опять скрылся, и она опять умчалась следом за ним, и я еле успела забрать у нее внука. А потом она вернулась, сердитая, словно разъяренный верблюд, топчущий копытами одежду своего погонщика! И вот она сидит, запершись, под самой крышей, и не желает никого видеть, и время от времени выкрикивает новые стихи, так что пришлось посадить у дверей невольника с бумагой и каламом, а я должна нянчить ее ребенка, как будто нет у меня другой заботы, потому что во дворце нет ни одной разумной женщины! А Джейран, которая показалась мне такой сообразительной, после свадьбы взяла и пропала, покарай ее Аллах, так что аль-Асвад чуть не стал общим посмешищем! И он тоже сейчас похож на взбесившегося ифрита! Как будто мало мне суматохи и неприятностей, что вы являетесь сюда, и голосите у дверей, и будите ребенка!
      - Да ты же сама вопишь и голосишь громче нас, о Шакунта!
      - А мы принесли тебе кувшин сладкого вина из самого лучшего изюма, клянусь Аллахом! Когда ты уверишься, что ребенок заснул, мы нальем в чашки это замечательное вино, и выпьем, как тогда, помнишь?
      - Как тогда, когда ты, о Салах-эд-Дин, был уличным рассказчиком историй, я - твоей невольницей Ясмин, а ты, о Барзах - учеником рассказчика? Нет, о враги Аллаха, я не хочу вспоминать то время! Слишком много надежд было у меня тогда - и вот что с ними сталось! Я сижу над колыбелью...
      - А разве у нас не было тогда надежд, о Шакунта? Я мечтал отыскать и отправить в ад вот этого человека, и что же вышло? Где ад и где Барзах?
      - А я мечтал о заговоренном кладе Сулеймана ибн Дауда, ради которого аш-Шамардаль стравил меня с Сабитом ибн Хатемом, мир его праху, это был истинный звездозаконник... Я все еще желал власти, как будто уже не хлебнул ее по горло! Где клад и где я? Выпей с нами, о Шакунта, ибо - что нам еще остается на этой земле?
      - Не слушай его, о Шакунта! Нет, что касается выпивки, то она для нас обязательна и непременна. А что касается надежд - раз не сбылось что-то одно, то непременно сбылось что-то другое, клянусь Аллахом! Разве не мечтал я о Захр-аль-Бустан? И разве не было между нами из близости то, что было? И царство мое вернется ко мне, и я даже сделаю этого несчастного своим вазиром, потому что он уже хоть немного умеет управлять, а я - нет! А ты, о Шакунта - ты поедешь со мной?
      - Поеду ли я с тобой?.. Молчи, хитрый ты обманщик, умеющий сладкими словами выманить большую змею из норы! Нет мне в тебе больше нужды! Ступай лучше, поговори из-за двери с моей бесноватой дочерью! Все-таки она - до сих пор твоя невеста, ведь наш договор цел и никто его не отменил. Она любит, когда говорят красиво и выразительно, и чтобы непременно приводились древние стихи. Ступай, ступай к ней, и оставь меня баюкать этого ребенка...
      - Ступай, о Салах-эд-Дин, ступай к Абризе, и оставь нас баюкать этого ребенка!
      - Нет мне нужды в Абризе! Я хочу взять с собой тебя, о Шакунта!
      - О Шакунта, этот человек утвердится на троне, узнает, что такое большие деньги, и начнет пополнять свой харим юными красавицами. Не лучше ли тебе выбрать такого, который не станет тратить деньги на глупых девчонок, а будет ценить, любить и ублажать свою единственную жену?
      - Клянусь Аллахом, если вы не прекратите эти крики, я пущу в ход свои куттары!
      - Неужели мы обречены всю жизнь ссориться и пререкаться, о Шакунта?
      - Всю жизнь? А что такое теперь моя жизнь? Время побед для меня кончилось, мои куттары лежат в сундуке, а если я приеду в Индию, никто не признает во мне Ястреба о двух клювах... Я победила во всех поединках - и вот награда за все победы! Я сижу в царском дворце, никому не нужная, и убаюкиваю ребенка, который также никому не нужен... Где там ваше сладкое вино из изюма?
      - Вот наилучшее, что могло прийти тебе в голову, о женщина! Мы сядем сейчас в кружок, и ты расстелишь скатерть, а этот толстопузый разольет вино по чашкам. И мы вспомним наилучшее из того, что было с нами за эти годы, и посмеемся над своей глупостью, и вместе поразмыслим, где и как провести нам остаток жизни...
      - И немалый остаток, о Шакунта! ..
      - ... пока не придет к нам Разрушительница наслаждений и Разлучительница собраний!
      - Тише, тише, ради Аллаха - тише! Ну вот, он просыпается... Проснулось мое дитя, подобное обрезку месяца! И от ваших воплей дитя испугается и заплачет...
      - Этот мальчик никогда больше не заплачет, о Шакунта! Смотри - он смеется! Его больше не будут передавать из рук в руки, и похищать, и вызволять - и разве это не прекрасно?
      - Так нальем же чаши, и выпьем за здоровье мальчика, о Шакунта, да хранит его Аллах, и выпьем за то, чтобы он вырос, и возмужал, и был счастлив. И в один прекрасный день он захочет узнать, какими событиями ознаменовались его рождение и детство. И я сяду перед ним, раскрыв книгу, и призову имя Аллаха, и начну нараспев, как положено умудренному опытом рассказчику: "Дошло до меня, о счастливый царь, что жил на островах Индии и Китая..." И я расскажу ему о похищенных детях, и о луноликих красавицах, и о завистливых магах, и о спасенных царских сыновьях, и о влюбленных, и о разлученных, и о летучих джиннах, и о твоих куттарах... Ведь то, что произошло с нами со всеми, - прекрасно, клянусь Аллахом! И мало нужды
      Аллаху в наших неисполненных договорах. Ведь сказано: "Аллах не взыскивает с вам за пустословие в ваших клятвах, но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца." Поднимайте чаши! Выпьем за то, что приобрели наши сердца!
      Рига 1997