ГРАФ. А что ни говори, Петрова недостает. Двенадцать теноров у государыни в хоре - а такого ни у кого нет.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А что, верно ли, что государыня хворает?
      ГРАФ. Верно, увы... Не допусти Боже, чтобы померла наша благодетельница. Наследник-то - здоровый верзила, а все оловянными солдатиками тешится. Немцы его к пьянству приучили. Одно звание, что великий князь, а ведет себя - хуже мужика самого подлого... Коли он на трон взойдет - все брошу, в Москву уеду. Или в деревню...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сколько уж, как нет Петрова? Два года!
      ГРАФ. А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.
      ГРАФ. И все в мужском платье?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится - за свой, стало быть...
      ГРАФ. А ведь такое юродство - бунт, батюшка.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Раз, другой ее мальчишки камнями забросают - тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали - да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел...
      ГРАФ. А знаете ли, что она оспаривает право Божье вершить суд? Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния, - выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив - одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан - чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Так не истреблять же их! Бродят себе потихоньку - ну и Бог с ними... А указ не так давно и издан...
      ГРАФ. Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? Горе, а не государство... Что ты там увидел, святый отче?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? Вон, вон, в зеленом...
      ГРАФ. И в треуголке набекрень! И бродит себе! И ничего ей никто поделать не может! Святые отцы - и те бессильны, а, батюшка? А она вот треуголку набекрень, и пошла!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота. Чем рассуждать, пошли бы да подали ей милостыньку.
      Вельможа задумался. И достал из кошелька монету.
      ГРАФ. Передайте ей, батюшка. скажите - его сиятельство жалует.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Целый рубль? Похвально.
      ГРАФ. Кстати о рублях - престольный праздник у тебя скоро, отец Василий, так ты прямо скажи - сколько и чего потребно для украшения храма.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сейчас, вот только подам...
      Он вышел из кареты, бодро направился туда, где разглядел Андрея Федоровича, но вернулся озадаченный.
      ГРАФ. Ты что это, батюшка? Рубль потерял?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не берет, ваше сиятельство...
      Сцена семнадцатая
      Ангел-хранитель раба Андрея и Андрей Федорович сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.
      Подопечный же грыз калач.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Прости ты меня, Христа ради...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не за что мне тебя прощать, ты мне ничем не грешен. Оберегаешь вот, следом ходишь... Не надоело?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Господь заповедал прощать.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Никто мне зла не сделал, и прощать мне некого. Уйди - я вот поем и за Аксиньюшку мою молиться стану.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как же мне быть с твоей гордыней-то? Да и тебе же труднее всех придется - тяжек груз непрощения, на плечи давит и к земле гнетет. И думать можешь лишь о нем, о своем непрощении...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Некого мне прощать.
      Они несколько помолчали.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Горький будет праздник, ох, горький. Несчастливое Рождество...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты почем знаешь?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. В на небо гляжу - и вижу. Погляди и ты, радость... Правее... От крыши дворца... Видишь - ангел летит... улетает... и плачет, бедненький, а помочь не может... срок вышел... Все мы своих людей храним лишь до поры, а приходит миг - и отступаемся.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Как же вы тот миг узнаете?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А разные знаки есть. Бывает, спасти человека лишь человек может, и Господь ему говорит: спаси, но он не слышит. Но тут иное, тут - болезнь одолела и жизнь иссякла.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Государыня?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Государыня. Исповедовали ее и причастили...
      Вот этого ему говорить и не следовало. Андрей Федорович бросил калач и вскочил.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Исповедовали? Причастили Святых Тайн? Об этом он позаботился - так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил - и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!
      Ангел закрыл лицо руками. А Андрей Федорович кинулся бежать, чуть ли не вприпрыжку, вопя во весь голос.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины! Ох, будут поминки! Знатные поминки! Пеките блины, люди добрые!
      Сцена восемнадцатая
      * * *
      Карета с опущенными занавесками катила по ночной пустынной улице. Она везла двоих - всеобщего при дворе любимца графа Энского и танцовщицу ораниенбаумского театра Анету Кожухову.
      ГРАФ. Ты меня слушайся, Анетка, я дурного не посоветую. Будь умнее своей подружки. Эта толстая Лизка государю императору угодить не сумела. Тем только и приглянулась, что в теле, а проку от нее - чуть...
      АНЕТА. Лизке бы замуж выйти и детей рожать, театральная карьера - не для нее.
      ГРАФ. А ты - умница. Ты сумей государю императору угодить - первой танцовщицей на театре будешь! Вот видел он тебя, как ты свои антраша ногами бьешь и козой скачешь, вот велел привезти тебя - думаешь, все, дело сделано, и ты теперь - в фаворе? Не-ет, душенька. Ты еще сумей разом и задор, и покорность показать! Велит на столе сплясать - спляши! Велит платьице с плеч спустить - спускай! И все - с шуточкой, с улыбочкой, поняла? Он там не один будет, он сейчас пьет со своими немцами и гулящими немками, но ты не смущайся! Коли умно себя поведешь - ночевать оставит. Я тебе, Анетка, добра желаю. Дай-то Боже, чтобы ты государю императору полюбилась и он тебя фавориткой сделал. Тут-то и пойдут перстни золотые, алмазы, брюссельские кружева, деньги, мебеля, дом богатый, поместье какое-никакое! ..
      АНЕТА. Да ради этого! ..
      ГРАФ. И не забудь напомнить потом, кто ради него постарался, тебя ему представил!
      АНЕТА. Да Господи! .. Я не забывчива! Лишь бы удалось! .. Жнала бы, что государю приглянулась, - да я бы молебен велела отслужить! ,,
      Сквозь взволнованные голоса графа и Анеты возникли два иных.
      ГОЛОС ГРАФА. Лишь бы удалось! Господи, сам видишь - пьянчужка он и прусское чучело, но ведь - государь! Ему угождать надобно! С толстой Лизкой не вышло - дай, Господи, чтобы с Анеткой получилось! Она девка шустрая многие пользовались и хвалили...
      ГОЛОС АНЕТЫ. Итальянку проклятую, интриганку эту Белюцци велю из театра в три шеи гнать! Никаких итальянцев в театр пускать не велю! Мало ли, что она, как бешеная, пируэты крутит? А сама тоща, ростом мне по пояс кому такая нужна?
      ГОЛОС ГРАФА. Ныне уж не прежнее царствование - ныне разумному человеку выдвинуться и в фавор попасть легче, если только старательно угождать... Господи, научи, как угодить! Господи, вразуми!
      ГОЛОС АНЕТЫ. Сама во всех балетах главные партии станцую! Господи, не дай осрамиться! В кои-то веки ты мне случай послал - Господи, на все твоя воля! .. Я и умнее Лизки, я и красивее, я в Лизкин корсаж три раза завернусь! Господи, дай зацепиться да удержаться! ..
      Тут граф вспомнил важное и коснулся Анетиной руки.
      ГРАФ. Ты еще запомни - скромность на первых порах придется соблюдать. Ради твоей же безопасности. А то вез я тайно к нему княгиню Куракину - а она, дурища, в окно выставилась! К государю, мол, спать еду! И на обратном пути - тоже. Ну и донесли распустехе Романовне. А распустеха Романовна с государем - строже законной супруги, великой княгини. Той-то не до него. Что шуму подняла Романовна - только что не под диванами от нее прятались...
      АНЕТА. Разве ж она годится в метрессы? Я ее видала - поперек себя шире и рябая. А обрюзгла - будто семерых родила.
      ГРАФ. Вот я и говорю - будь умницей, многого добьешься. А коли кого любишь - брось, не думай. Такой случай раз в сто лет выпадает, коли не реже.
      Тут раздались пьяные невнятные голоса.
      АНЕТА. Государыню схоронить не успели - уже по трактирам безобразничают.
      ГРАФ. Подлая порода.
      Тут малоприятный голос глумливо запел:
      - Прости, моя любезная, мой свет, прости! ..
      Разрался женский смех. Голос продолжал песню:
      - Мне сказано назавтрее в поход идти! ..
      Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
      ин ты хотя в последний раз побудь со мной!
      Странным образом песня преобразила поющих. Составился слаженный и бодрый мужской хор.
      - Покинь тоску - иль смертный рок меня унес?
      Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез! ..
      АНЕТА. Петрушка, гони, гони! .. Рубль дам - гони! ..
      Сцена девятнадцатая
      Андрей Федорович и ангел замерли на ходу, застигнутые звонко-трепетным и полным сочувствия голосом:
      - Остановитесь, возлюбленные!
      Оба опустили головы. Молчание затянулось.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю, знаю, что мне скажут. Сойди с этого странного пути - скажут. Довольно было мук и страданий. Святая ложь тоже имеет пределы - скажут...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да и я знаю. Тебе не было приказано сопровождать человека, который сам, своей волей, призвал тебя - скажут. Этот человек от горя лишился рассудка, но есть кому о нем позаботиться. Твое же место - там, где ангелы, проводившие своих людей в последний путь, ждут следующей жизни - скажут.
      Молчание сделалось каким-то иным - словно от обоих ждали оправданий.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я за Аксиньюшку... ее грехи...
      И вдруг сорвал с себя треуголку, обратил лицо к небу и задал самый главный вопрос:
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А он - прощен?.. Нет?..
      Ангел весь устремился к подопечному - повеяло надеждой!
      Но ответа не прозвучало.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Испытываешь... А я и сама себя еще строже испытаю!
      Он опять нахлобучил треуголку и пошел прочь, сгорбившись и бормоча молитву.
      И ангел, который только было собрался оправдаться, объяснить, что нельзя человеку вообще без хранителя, лишь руками развел - и поспешил следом.
      Сцена двадцатая
      И опять едут в карете граф Энский с отцом Василием, оба - несколько постаревшие, обремененные заботами.
      ГРАФ. Государыня изволит читать Вольтера! Хошь не хошь, садись да и читай. А оный Вольтер, прости Господи, атеист. Вот и увяжи его дурацкое вольнодумие с той верой, без которой опять же при дворе не уживешься... Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же - Вольтером увлеклась! Третье уж царствие на моем веку - заново изволь приноровляться!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия. Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется - со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!
      ГРАФ. Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния - выходит, за что-то его покарать желал?
      ГРАФ. А не противоречите ли вы себе, батюшка? Коли Бог его покарал стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тем, что я в Божье милосердие верую!
      ГРАФ. А коли превыше всего - Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния - разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вольтеровы еретические бредни вы, ваше сиятельство, кому-нибудь иному проповедуйте.
      ГРАФ. Уж и порассуждать нельзя? Но коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это будет справедливость. По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца... Как знать?.. Мне этого знать не дано...
      Граф пожал плечами и отвернулся, что-то высматривая в окне кареты.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и я чего-то в суесловие пустился, прости, Господи, мя грешного... Верно, верно молился святой Ефрем Сирин: Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми...
      Сквозь молитву пробивается иной голос.
      ГОЛОС ОТЦА ВАСИЛИЯ. Как же мне с ним быть-то? Мудрствует, хитросплетением словес балуется, Господи, а мне - соблазн! Однако что бы я без него делать стал? Ряса на мне - и та от его щедрот! .. Иконостас поновить вот денег обещал... Господи, коли он такое прилежание имеет, так, может, и не грех - в этих словоблудных и еретических беседах участвовать? Прости, Господи, вразуми, Господи, раба твоего, его сиятельство... И лестница на колоколенку прохудилась, того гляди, звонарь Сенька шею свернет... И попадья моя опять брюхата... И еще, Господи, есть у меня прошение племянника Ивана в службу определять пора... И еще, Господи, покамест не забыл...
      Голос тает.
      ГРАФ. Делать нечего - придется читать проклятого Вольтера...
      Сцена двадцать первая
      Прасковья быстро подошла к образам, упала на колени.
      ПРАСКОВЬЯ. Матушка Богородица! Согрешила я, согрешила! Молчала, как дура бестолковая! Он говорит - жена, мол, нужна обстоятельная - не щеголиха, не вертихвостка, а чтобы вела дом и сыновей рожала. Вот ты мне, говорит, сударыня, в самый раз и подходишь. Тебе полковница Петрова дом отписала, у меня деньжишек прикоплено - вот и заживем, говорит! А я молчу да в пол смотрю... Соглашаться надо было, под венец идти... Он мужчина видный, отставной унтер-офицер... Да ты же и сама все с небес видела...
      Прасковья в волнении закрыла лицо руками. И возник иной голос.
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица - впервые в жизни ведь ко мне посватались! Вот радость-то! .. То за спиной ломовой лошадью звали, а то и ко мне ведь сватаются! А что лошадь? Лошадь тоже тварь Божья, хлеб зарабатывает в поте лица...
      ПРАСКОВЬЯ. Когда Господь посылает - брать нужно, а не ерепениться. Согрешила я, Матушка Богородица, через глупость свою! ..
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Нет, не пущу, не пущу в этот дом чужого... Режьте меня, жгите меня - не пужу... Нечего ему тут быть... Барыня Аксинья Григорьевна пусть чудит, как вздумается, а я тут все соблюдаю, как при нем было... как при Андрее Федоровиче, свете моем ясном...
      ПРАСКОВЬЯ. Видно, не нянчить мне младенчика, Матушка Богородица, а ведь только младенчика всегда и хотела... пусть бы пригулять незнамо от кого, прости на глупом слове... А тут унтер-офицер сватается, а я, дура бестолковая, и обмерла...
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Кабы это его дитя было! .. Пылинки бы сдувала! .. И ничего бы больше не нужно - сухую корочку глодала бы, лишь бы растить его дитя...
      ПРАСКОВЬЯ. Прогнала я его, прогнала! И впредь не велела ходить - как бы соседи дурное не подумали! .. Ох, кто это? Кого несет нелегкая?..
      Поднявшись с колен, она поспешила к двери - и тут появился Андрей Федорович, встал в дверях - и ни с места. За его спиной показался ангел. Прасковья от неожиданности шарахнулась и перекрестилась.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот здесь мы с Аксиньюшкой моей жили...
      ПРАСКОВЬЯ. Жили, Андрей Федорович. Зайди ко мне постного пирожка отведать. Среда, чай. Капустный уж в печи сидит, вынимать скоро.
      Андрей Федорович помотал головой.
      ПРАСКОВЬЯ. Зайди, голубчик. Я в домишке твоем все на свой лад переставила, горшки и плошки новые купила, а Аксиньюшкины бедным людям раздала. Я скамью большую к бабке Никитишне снесла. Зайди, свет Андрей Федорович - все у меня иное. Зайди, не отказывай - грешно тебе...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И то. Зайду.
      Он шагнул к Прасковье и неожиданно погладил ее обеими руками по плечам.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты, радость, не отчаивайся. Пошлет тебе Бог младенчика.
      Ангел кивнул.
      ПРАСКОВЬЯ. Не трави душу, Андрей Федорович!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты молись - и будет тебе младенчик! Крохотный, волосики кудрявые, глазки синенькие... вот такой...
      Он показал руками, каков будет младенчик, и прижал было незримое дитя к груди, но вдруг замотал головой.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Молись, Параша! И я о тебе помолюсь.
      Затем он взял со стола, с прикрытого салфеткой блюда, два пирога, сунул их в карман, повернулся и, не благодаря за пироги, не прощаясь, пошел прочь. Ангел, перекрестив Прасковью, - следом.
      Сцена двадцать вторая
      Поздно ночью в карете возвращается домой Анета - одна...
      АНЕТА. Велено доставить, велено доставить! Да что я - сундук какой, чтобы меня на квартиру доставить?! Я - артистка, я куда хочу - туда и еду... Я сегодня Венеру танцевала, и сама государыня одобрить изволила! А девчонки молодые тонконогие... Дуры они! У итальянок учатся! И итальянки дуры только и умеют пируэты крутить и антраша отбивать... А что - пируэт? Тьфу - пируэт! ..
      Она задумалась. Настроение изменилось - побыв во хмелю буйной, она сделалась вдруг плаксивой.
      АНЕТА. А как же быть мне теперь? Хотела за государя-императора держаться - где он, государь? На том свете! Понапрасну только позорилась... И булочнику задолжала... и за два новых платья француженке не плачено... Где же денег взять-то?..
      Тут ее вдруг на пьяную голову осенило.
      АНЕТА. Зна-а-аю! Все знаю! Я понятливая! Меня и в танцевальной школе за понятливость всегда хвалили! Знаю, чьих это рук дело! Аксютка! Вот кто меня сглазил! Вот откуда все пошло! .. Как она тогда на меня глянула?! . Да виновата я разве, что ее мужа поветрие прибрало? Да что ж мне теперь живой к полковнику Петрову в гроб ложиться? Аксютка Петрова меня сглазила! Ванюшка, Ванюшка! Поворачивай! Гони на Петербургскую сторону!
      Андрей Федорович не спал - мерил улицы шагами да читал молитву.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От сна восстав, полуночную песнь приношу Ти, Спасе, и, припадая, вопию Ти: не даждь ми уснути во греховной смерти...
      АНЕТА. Стой, Ванюшка, стой! Бог в помощь, Аксинья Петрова! Все ходишь, бродишь, добрых людей смущаешь? Мы все, грешные, не знаем, как за покойников молиться следует, одна ты знаешь!
      Андрей Федорович промолчал.
      АНЕТА. Перерядилась да Бога обмануть задумала?! Еретица! Праведница! А глаз-то у тебя злобный! Ванюшка, придерживай! Во лжи ты живешь, Аксинья! Я вот - честно живу, грешу и каюсь, грешу и каюсь! Тебе непременно Бога перемудрить надобно! Грош цена твоей молитве! Тьфу!
      Плевок вылетел и повис на штанах Андрея Федоровича, дверца захлопнулась.
      АНЕТА. Ванюшка! Теперь - гони!
      Пропустив карету, Андрей Федорович нагнулся, зачерпнул горсть жидкой грязи и стер со штанов плевок. Потом обмахнул эту же руку о борт кафтана, прошептал "прости, Господи" и перекрестился.
      Сцена двадцать третья
      Где-то меж землей и небом беседовали два ангела. Один - белый, пышнокрылый, другой - в посеревшем одеянии, смахивающем на заношенную ряску, и с такими же, словно закопченными, едва различимыми крыльями.
      Ангельская беседа происходила ночью, над головой у коленопреклоненного Андрея Федоровича.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Брось ты ее, не губи себя, - сказал белокурый пышнокрылый ангел и с опаской поглядел ввысь.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу.
      АНГЕЛ_ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Да как же не можешь? Тебя к ней приставили, что ли?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя - приставили.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. От меня она отреклась. А тебе-то и вовсе ее беречь не след. Ты знаешь, как ее грех именуется? Гордыня! А ты сам, своевольно, к ней прилепился! Кто через гордыню пострадал и низвергнут был? Вспомни, радость!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да помню я... А ты ведь ко мне неспроста...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. О тебе волнуюсь. А ты ходишь за ней следом, оберегаешь ее! И добрые дела творишь, а на нее думают! Я знаю, я видел. Куда перышко из крыла прилепишь - там и чудеса творятся. То пожар гаснет, то хворому полегчает! Посмотри, на что похож стал! Прости Господи как курица недощипанная...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Я хочу, чтобы в час кончины, даже если кончина прямо сей же миг настанет, совесть ее была чиста...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так ты же, ты все творишь!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Она имеет намерение, а я воплощаю, только и всего. Она же людям желает в душе своей добра! А последний суд над душой, сам знаешь, по намерениям...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так есть же намерения - что ты еще вмешиваешься? О чем хлопочешь? То ее то от дождика, то от снежка бережешь, по твоей милости ее торговые люди вкуснейшим угощают! А сколько одежды ей понадарили, и обуви, и всего!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как получает, так и раздает. А на самой мужний кафтан уже истлел. Так что стряслось-то? Или ты, радость, от безделья устал? Который уж год без человека...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так она ж жива! ..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что жива. Дождик со снежком, голод и холод - не то, от чего ее спасать надо, и мне это известно. Я спасу ее от греха - вот для чего я с ней! Я душу окаменевшую в ней оживлю!
      Сцена двадцать четвертая
      Андрей Федорович шел, как всегда, с ангелом за спиной, опустив голову, бормоча молитву, а вокруг шумел и галдел Сытный рынок. И в молитву врывались голоса:
      - Андрей Федорович, возьми калачик!
      - У меня возьми!
      - Не обидь, Андрей Федорович!
      - У кого возьмешь - тому ведь удача!
      Один мужской голос оказался громче прочих:
      - Андрей Федорович, возьми пирожок, съешь!
      Ангел положил руку на плечо подопечному, и тот резко повернулся на голос.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты детей своих сперва накорми!
      Голоса притихли и засуетились полушепотом:
      - А и впрямь!
      - Девка дворовая от него двойню нагуляла - так со двора согнал...
      - С рук сбыл...
      - Суров Андрей Федорович...
      - Правду видит...
      - Ишь как опозорил...
      Андрей Федорович махнул рукой да и пошел прочь, ангел - за ним.
      Сцена двадцать пятая
      В графских покоях стояли Анета и граф - лицом к лицу. Граф был наряден собирался ехать во дворец. Анета, напротив, одета скромно запахнута в большую шаль.
      ГРАФ. Анета, будь благодазумна. Мало того, что тебе сюда приходить не следовало, так ты еще не ко времени. Видишь - я тороплюсь. Граф Орлов шефом Кавалергардского полка назначен, государыня его поздравляет нельзя опаздывать!
      АНЕТА. Насину и сейчас к вам пробилась, ваше сиятельство.
      ГРАФ. Послушай, будь умна, поди прочь - я потом к тебе приеду, поговорим. Право, недосуг!
      АНЕТА. Потом вас и не дождешься! Мне ведь тоже недосуг! Того гляди, опростаюсь!
      Тут она распахнула шаль и показала вздувшийся живот.
      ГРАФ. Ну, ты только у меня тут не опростайся. В крестные, прости, не пойду - кабы ты замужняя была, другое дело.
      АНЕТА. Да сам же ты мне и набил брюхо!
      ГРАФ. Кто, я? Побойся Бога, при чем тут я? Мало ли с кем ты валялась?
      АНЕТА. А вот Бог-то сверху все видел и знает - ни с кем не валялась, а дитя - твое, сердечный друг, ваше сиятельство! И мне сейчас рожать, кормить, а денег - ни гроша, кольца с рук сняла да в заклад снесла, и в театр мне ходу нет - там молодые пляшут...
      ГРАФ. То-то и оно, что молодые! Да как ты додумалась в такие годы рожать неведомо от кого? Замуж идти надо было, пока звали!
      АНЕТА. Ведомо от кого. Ваше дитя.
      ГРАФ. Да с тобой только ленивый не спал!
      АНЕТА. Я перед Богом грешна, а перед тобой - нет! Как ты ко мне, сударь, ездить стал, - никого более и не бывало.
      ГРАФ. Да когда ж это я к тебе ездил?! Один раз, может, спьяну и завернул!
      АНЕТА. Все соседи видали! Христом-Богом прошу - не дай погибнуть и дитя твое загубить! За квартиру третий месяц не плочено, от булочника мальчишка уже под дверью караулит, все только и домогаются - отдай деньги, отдай деньги!
      ГРАФ. Так что ж ты дитя оставила? Вы, театральные девки, умеете дитя в чреве истреблять!
      АНЕТА. А то и оставила... Не могла твое дитя губить! .. И коли вода к горду подойдет - государыне в ноги брошусь! Она меня помнит! Она мне коробки конфектов посылала! Все расскажу! А соседи подтвердят!
      ГРАФ. С ума ты сбрела! Кто тебя к государыне допустит?!
      АНЕТА. А есть добрые люди! Христом-Богом прошу - дай сколько можешь!
      ГРАФ. Пошла вон, дура. Чужих пригулков кормить не намерен. Или тебя взашей вытолкать?
      АНЕТА. Я пойду! Я пойду! Да прямо отсюда - во дворец! И государыне, и графу Орлову в ноги брошусь! Будет тебе праздничек, сударь!
      ГРАФ. Дура!
      Он неожиданно развернулся и вышел. Анета кинулась в ту же дверь - но дверь оказалась заперта, тряси не тряси - не поддается.
      АНЕТА. Запер! Запер! .. Ох, что же я наделала?! Погубит он меня тут... Вернется ночью, дворовым своим прикажут - и спустят меня вниз головой в Неву... Пропала я, пропала! И с младенчиком... А нет же! Убегу! .. К Лизке, она спрячет... Нет, у Лизки меня первым делом искать начнут... он мне теперь жить не позволит... И на квартиру людей пошлет... Куда ж деваться?..
      Анета присела на табурет, задумалась.
      АНЕТА. Знаю! На Петербургскую сторону... к своим! .. Там спрячут! .. Там свои! .. Туда, туда! .. Там сестрицы мои двоюродные, братики, там бабка еще жива, там не выдадут! .. Что - дверь?! Дурак! Мы, театральные девки, на восьмом месяце Венер пляшем, утянемся потуже - да и пляшем! Что же я - в окошко не уйду?! .
      Сцена двадцать шестая
      Андрей Федорович, сопровождаемый ангелом, шел да и остановился.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да вот же он, храм. Ты сколько уж лет Божью церковь стороной обходишь? Зайти бы да помолиться...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Велик больно.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебе не угодишь.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Церковь должна быть маленькая, деревянная, небогатая... В великом соборе ходишь и стоишь, задрав голову, и все с тобой рядом тоже глядят ввысь, вместо людей - одни затылки... Не то что невеликая церковка. Иной и толкнет, иная барыня так "посторонись" прошипит, что мороз по коже. Вот сердитый стоит, а вот - кому недосуг молиться, а вот кто о скоромном думает... Вот они, люди-то... Ведь Христос, поди, не к затылкам шел, он люца видеть желал, так вот же они - лица...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хорошо, пойдем малую церковку искать. В малой будем Христовой любви к людям учиться... В малую-то войдешь?
      Андрей Федорович не успел ответить - уловил далекий голос. Уловил и ангел.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. У Смоленского кладбища...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Точно - у Смоленского кладбища... Слушай, слушай...
      И где-то вдали появилась изнемогающая Анета.
      АНЕТА. Да что это со мной - водит меня, что ли? Думала к Малой Неве выйти - ан глядь, опять тут... А это - речка Смоленка... Да долго я сюда возвращаться-то буду, Господи?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Плохо ей, заблудилась, бедная... И помочь некому.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог поможет.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Он нашими руками помогает, радость. Помолись за нее, заблудшую...
      Андрей Федорович опустил голову.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты полагаешь, радость, что человек, простроивший вокруг себя стену, а за стеной создавший себе новый мир из осколков своего прежнего мира, неуязвим? Хорошо ему там до поры до времени - пока те, кого он не изгнал, не начнут стучать в стену кулаками!
      Андрей Федорович помотал головой.
      АНЕТА. Вдоль кладбищенской ограды - и туда, туда, к наплавному мосту, к Тучкову буяну, и по Большой Гарнизонной... Я дойду, я дойду... Тихо, маленький, тихо, потерпи, я дойду... Да что ж это? Опять ограда? Господи, спаси и сохрани, не дай нечистой силе меня водить, господи! .. Да помогите же кто-нибудь! ..
      Сцена двадцать седьмая
      В карете ехали граф и отец Василий. Батюшка, волнуясь, то и дело поправлял новенькое облачение.
      ГРАФ. Не робей, батюшка! Государыня добра! И священство придворное тебе будет радо.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И не ведаю, как благодарить...
      ГРАФ. Гляди ты, как Смоленское кладбище распространилось! Мрут, что ли, больше?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Растет город, вот и кладбище растет.
      ГРАФ. Представляю, сколько тут кормится нищих.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Та бывшего моего приходя юродивая, Андрей Федорович, тоже тут замечена бывает.
      ГРАФ. О-о? Надо бы на нее взглянуть поближе! А то и поговорить! Я бы ее
      спросил - все ли она отрицает милосердие Божье?
      Батюшка усмехнулся - вельможа вызывал его на спор.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Она, поди, уж и забыла, с чего все началось. И слава Богу! Я бы ей об этом напоминать не стал. Бродит себе, кормится подаянием, и ладно. При всякой церкви такие есть.
      ГРАФ. А любопытно, сколько же среди них от любви рассудок потеряли?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И такие попадаются. Бросил жених невесту брюхатой одна поревет да и живет себе дальше, дитя в деревню отправив, а другая точно разума лишается, - привел пример батюшка.
      ГРАФ. Это - иное, это - обида, а не любовь, уязвленное себялюбие!