ДУНЯ. Барина своего принимайте. Насилу довезли.
      Прасковья, передав фонарь Аксинье, даже не сразу осознавшей, чего от нее хотят, вместе с Дуней кое-как выволокла из кареты полковника Петрова.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька! Да что это с ним?
      ДУНЯ. Поветрие, барыня. Бегите, постель ему стелите, за доктором посылайте!
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька!
      Она кинулась к мужу, но была отодвинута сильной рукой Прасковьи.
      ДУНЯ. Совсем плох, доктор-немец велел батюшку звать для глухой исповеди... Чтобы ему не помереть без покаяния...
      ПРАСКОВЬЯ. Отойди, сударыня - мешаешь... А ты, девка, подсобляй...
      Они, с двух сторон обняв полковника Петрова, буквально понесли его прочь. Аксинья словно обмерла - и вдруг кинулась следом.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька! ..
      Тут из кареты выпрыгнула Анета и, догнав, ухватила ее за плечо.
      АНЕТА. Аксюша! .. Вот, бумажка - доктор написал... к аптекарю пошлите...
      Аксинья уставилась на подружку былых времен и насилу ее признала.
      АКСИНЬЯ. Ты это? Ты?.. Так он у тебя был?..
      АНЕТА. Бумажка вот, лекарство вели принести... Немец герр Гринфельд написал...
      АКСИНЬЯ. Так он с тобой был?
      АНЕТА. Возьми бумажку-то, за лекарством пошли...
      Она силком вжала листок в руку Аксинье и кинулась обратно в карету.
      Сцена пятая
      Спальня в доме Петровых. Полковник Петров лежал на постели, укрытый одеялом. Его одежда кое-как висела на стуле. Аксинья сидела с ним рядом, держа его за руку. Вошла Прасковья.
      ПРАСКОВЬЯ. Ну-ка, встань, сударыня, батюшка пришел, потом до утра хоть с барином сиди.
      АКСИНЬЯ. Нет, нет, оставь меня...
      Появился, на ходу оглаживая волосы и бороду, молодой священник в скромном облачении - отец Василий.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди ее прочь. Давно он без памяти?
      ПРАСКОВЬЯ. Таким и привезли.
      Прасковья, поставив свечу на уборный столик, наклонилась и силой подняла хозяйку. Батюшка склонился над полковником Петровым, замер, склонился еще ниже. Выпрямился.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди, веди ее прочь!
      То ли голос отца Василия невольно дрогнул, то ли Аксинью осенило - но она кинулась к Андрею Федоровичу, распласталась по широкой постели, обхватила его руками и прижалась щекой к груди.
      АКСИНЬЯ. Нет, нет! Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!
      Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Твоя воля, Господи... Опоздали...
      Он широко перекрестился. До Прасковьи не сразу дошел смысл его слов, но и она, несколько раз медленно кивнув, перекрестилась.
      ПРАСКОВЬЯ. Без исповеди, без причастия, без соборования... За что, Господи?..
      АКСИНЬЯ. Нет, нет. Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!
      Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе...
      АКСИНЬЯ. Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!
      И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами:
      АКСИНЬЯ. Разве он - грешен? Нет же, нет, он меня любит, он не мог! Он муж мне венчанный!
      Отец Василий поглядел на Прасковью - теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмыть сразу же нужно новопреставленного, на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси подстелить.
      Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.
      Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по муже, ни Прасковья - по хозяине, а было в их лицах что-то одинаковое - точно время тянется для обоих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что же ты? Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели...
      Даже не вздохнула покаянно Прасковья - а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмывать будете - не забудьте Трисвятое повторять, потом в новое оденьте. За родней пошлите - чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?! .
      АКСИНЬЯ. Да, батюшка. Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив - и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!
      Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.
      АКСИНЬЯ. Только поскорее, ради Бога!
      И кинулась прочь.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Беги за ней, дура! Видишь ведь - с ума сбрела!
      Прасковья громко вздохнула.
      ПРАСКОВЬЯ. За что Он нас так покарал?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На все Его святая воля. Кабы я знал! ..
      Сцена шестая
      Прасковья ходила по хозяйской спальне, неторопливо наводя порядок. Подошла к образам и поправила фитилек лампадки.
      ПРАСКОВЬЯ. Вот и все, Матушка Богородица... Вот и схоронили... Съехать бы нам с хозяйкой отседа, не травить душу... А я сегодня на ночь-то молилась? Ан не помолилась... Дай-ка хоть тут... Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины...
      Сквозь канонические слова молитвы пробивается подлинный крик Прасковьи.
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица! Угомони ты Аксинью! Сил моих больше нет! Тетка ее к себе забрала - а что тетка? Топиться бы не побежала! Матушка Богородица, да у нее ж, моей голубушки, волосики-то за ночь побелели! .. Я-то что?! . А на нее гляжу - а у нее одна прядка темненькая, другая - беленькая... А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили... отец Василий, говорит, придет - исповедовать, причащать и соборовать... Нельзя, говорит, без исповеди... Нельзя с собой в могилу все грехи брать... А я-то что?.. А она меня прочь гонит! Разве я виновата?.. А она-то знай одно твердит - пусть лучше я, твердит, помру без покаяния! .. Разве ж можно на себя смерть накликать? Да и без покаяния? Усмири ее, укроти ее, Матушка Богородица! ..
      Встав с колен, Прасковья медленно вышла. Часы пробили полночь. И в дверях появилась Аксинья - вся в белом.
      Аксинья прокралась в спальню, откуда уже унесли тело полковника Петрова, и стала бессмысленно ходить вдоль стен, касаясь пальцами знакомых домашних вещей, словно бы убеждаясь в их осязаемости. Оказавшись перед зеркалом, она испугалась - там маячила фигура в длинной белой рубахе, в ночном чепце.
      АКСИНЬЯ. Чур меня, чур! Уходи, уходи... Я тебя не звала...
      Отражение не исчезает.
      АКСИНЬЯ. Да кто ж это, Господи? Да нет же, не я это, не я!
      Она скинула чепец, обеими руками огладила взъерошенные волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.
      АКСИНЬЯ. А, знаю, знаю, знаю... Сейчас я тебя...
      Она нырнула в нихкую дверцу чуланчика и появилась с охапкой вещей - с зеленым кафтаном, с красным камзолом, с треуголкой. Сперва она положила вещи покойного мужа на постель, образовав из них подобие тела, и долго, нежно их гладила. Потом обняла, легла сверху.
      АКСИНЬЯ. Где ты, радость моя? Куда тебя от меня забрали? Неужто на мученья? Неужто всех, кто без покаяния помрет, сразу на мучения забирают? А коли кого поветрие скрутит и не будет рядом батюшки, чтобы грехи ему, бедненькому, отпустить? Коли кто внезапно во грехах своих помрет? На мучения, значит? Я так тебя люблю, что сама бы за тебя живая в гроб легла, а тебя мучить будут?.. Постой, не уходи! Я же видела тебя, видела!
      Аксинья поспешила к зеркалу, коснулась пальцами своего отраженного лица, схватила с постели кафтан, быстро надела в рукава, нахлобучила треуголку.
      И вспыхнули свечи в канделябрах по обе стороны высокого темного стекла! Оттуда, из рамы, смотрел на Аксинью живой полковник Петров. Она в изумлении отступила на шаг - и он отступил. Она протянула руки - протянул и он.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька... Светик мой! ..
      ПЕТРОВ. Аксиньюшка...
      АКСИНЬЯ. Милый! ..
      ПЕТРОВ. Спаси меня! ..
      АКСИНЬЯ. Да, да, да! Да! Да! ..
      В спальню вбежала Прасковья.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка, голубушка моя, ты что это затеяла?!
      АКСИНЬЯ. Положи душу свою за други своя!
      Прасковья кинулась обнять хозяйку, и, обнимая, стянуть с нее одежду мертвого мужа. Но Аксинья извернулась и выбежала вон.
      ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне! Не уследила! ..
      Сцена седьмая
      Аксинья - уже не Аксинья, а Андрей Федорович, - в зеленом кафтане, красных камзоле и штанах, в треуголке, стояла на коленях, выкидывая на пол вещи из большого пузатого комода.
      ПРАСКОВЬЯ. Да побойся Бога, сударыня! Да что люди-то скажут?..
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А чего им говорить? Схоронил я свою Аксиньюшку, хочу ее вещицы бедным раздать, и платьица, и рубашечки, и чулочки...
      ПРАСКОВЬЯ. Аксинья! Очнись!
      Прасковья что было силы принялась трясти сгорбившуюся над кучкой белья фигурку в широковатом зеленом кафтане.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да что ты говоришь, Параша? Что ты покойницу зря поминаешь? Умерла моя Аксиньюшка, царствие ей небесное, а я вот остался. Я еще долго жить буду, чтобы ее грехи замолить.
      ПРАСКОВЬЯ. Да что же мне, отца Василия звать? Чтобы он пришел и сказал: Андрей Федорович умер, а ты, барыня Аксинья Григорьевна, жить осталась?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А зови, милая. Придет он и скажет: день добрый, сударь Андрей Федорович, каково тебе без твоей Аксюши? Померла, бедная, без покаяния, тебе теперь за нее по гроб дней твоих молиться... Пока не замолишь - страдать будет, чая от тебя лишь спасения...
      Прасковья в изумлении следила, как вываливались на пол платья, простыни, наволочки, шубка...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я - Андрей Федорович. С чего вы все решили, будто я умер? Умерла Аксиньюшка, а я вот жив, слава Богу. Есть кому за нее молиться... Вещицы раздам, сам странствовать пойду... А ты, Параша, тут живи. Деньги наши с Аксиньюшкой возьми в шкатулке, в церковь снеси, пусть там молятся за упокой душа рабы Божьей Ксении. А сама живи себе и бедных сюда даром жить пускай...
      Андрей Федорович поднялся, перекрестился на образа. И поднял глаза вверх.
      ПРАСКОВЬЯ. Что это ты, сударыня? Что ты там на потолке-то сыскала?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Нехорошо так жить. Знаешь, Параша, почему наши молитвы до Бога не доходят? Я - понял! Между нами и Богом - потолки, чердаки, крыши разные. Они - мешают. Под открытым небом нужно молиться. Так молитва уж точно дойдет. Вот так я за свою Аксюшу молиться буду, за ее грешную душеньку. И жить так буду. Под открытым небом...
      Андрей Федорович выпрямился, поправил треуголку, одернул кафтан и вышел.
      ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне... За отцом Василием бежать! .. Пусть вразумит! ..
      Сцена восьмая
      Спеша к отцу Василию, Прасковья встретила его на улице.
      ПРАСКОВЬЯ. А я к вам, батюшка.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А я к тебе. Что ж за барыней плохо смотришь? К попадье бабы прибежали - полковница Петрова, сказывали, у Сытина рынка бродит. Мальчишки за ней увязались! Все ее трогают и спрашивают, а она отвечает не троньте, я Андрей Федорович! Ступай скорее, забери ее! Ты за ней следи - с тебя за нее Господь спросит. А там ведь и до воды недалеко. Утонет, гляди...
      ПРАСКОВЬЯ. Я уведу, запру, да только ведь убежит. Блаженные - они хитрые, батюшка, а я-то проста. И как с ней быть - не понимаю. Имущество-то свое раздаст, опомнится - хвать, а его уже и нет. С родней говорить не желает, а дом мне отдать решила.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть - право, не ведаю...
      ПРАСКОВЬЯ. Надо же, что на ум взбрело... Помереть без покаяния додумалась вместо мужа - как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена... И жить под открытым небом...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру... чтобы с собой чего не сотворила...
      ПРАСКОВЬЯ. Может, и не сотворит, батюшка. Она сказывала - я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Поглядим... Ну, беги, ищи ее...
      Сцена девятая
      По берегу реки металась в непогоду Прасковья. Дождь-косохлест и ветер мешали ей идти. Накинув на голову подол, она пробивалась наугад, приседая и крестясь от каждого страшного раската грома.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксинья Григорьевна! Сударыня! Да куда ж ты запропала? Аксиньюшка! Ах ты? Господи... Неровен час, в реку сковырнется... Аксинья Григорьевна! Госпожа Петрова! ..
      Ответа не было и она встала, в полной безнадежности опустив руки, под пооливным дождем. Но собралась с силами - и снова кинулась высматривать хозяйку.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка! Поди ко мне! Промокнешь, в горячке свалишься! Ради Христа, Аксиньюшка! .. Да где же ты?.. Молчит! А ведь поблизости бродит... Андрей Федорович! Андрей Федорович! ..
      Навстречу вышел Андрей Федорович в мокром кафтане, в обвисшей треуголке.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут я, голубушка, чего надо?
      Прасковья подбежала и схватила его в охапку. Он, маленький и тонкий, смотрелся в объятиях здоровенной бабы подростком. Прасковья гладила его по плечам и пыталась закутать в свой подол.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Гляди, Параша, - небо разверзлось. Сейчас-то самое время молиться. Помолимся вместе за мою Аксиньюшку! Сейчас-то нас Господь и услышит!
      ПРАСКОВЬЯ. Помолимся, барин Андрей Федорович! Только от реки прочь пойдем, пойдем от реки-то подальше... а там и помолимся...
      И она потихоньку повела Андрея Федоровича прочь. Но он вырвался, неожиданно шустро отскочил и погрозил пальцем.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не пойду под крышу! Тут ночевать буду! А ты ступай, ступай... Не успеешь до дому дойти - дождик и кончится!
      Сцена десятая
      Андрей Федорович брел, бормоча и крестясь. Где-то он раздобыл палку и остановился отдохнуть, опираясь о нее.
      За его спиной возникло большое пятно света, а в из пятна - два ангела в том самом облачении, в каком мы привыкли их видеть на образах. И неизвестно чей голос произнес:
      АНГЕЛ. Постой, милая!
      Андрей Федорович невольно обернулся.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Какая я вам милая? Я полковник Петров, Андрей Федорович, хожу по миру и молюсь за мою Аксиньюшку.
      Он пошел прочь, но ангелы заступили ему дорогу.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Отойдем в сторонку, поговорим.
      АНГЕЛ_ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Нам о важном потолковать надобно.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Мы к тебе с просьбой, радость. Образумься. Очень нам обоим неловко получается. Ни он, ни я своей обязанности выполнить не можем. Коли ты - раба Ксения, так я твой ангел-хранитель до самой смерти. Но ты имени своего отреклась и не меня призываешь. И не ведаю - отлетать ли от тебя, или дальше за тобой смотреть? А вот раба Андрея ангел-хранитель. Ему бы, схоронив раба Андрея, лететь встречать новую душу, а ты не пускаешь. Вот мы с ним и маемся, я - без дела, он не понимая, как теперь дело делать. А мы сама знаешь перед кем в ответе...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Что же Он не рассудит?
      Сказав это, он посмотрел на небо.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Он ждет... А чего Он ждет - нам знать не дано. Мы посоветовались и к тебе стопы направили. Отпусти моего брата, вернись ко мне, радость! Не смущай нас понапрасну!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А то ведь Он ждет, ждет, да и не захочет больше ждать.
      Андрей Федорович вздохнул.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это вы меня смущаете. Я Аксиньюшку свою схоронил, ее грехи замаливаю, мне недосуг. Что же ты, рабы Ксении ангел-хранитель, ее от смерти без покаяния не уберег?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Как ты можешь знать Божий замысел?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не могу. Может, он таков, чтобы всякий испытание имел? Меня Аксиньюшкой испытывают: молебны в храмах служить велю, сам в тепле полеживая, или с молитвой пойду по миру для спасения ее души?
      Повернулся да и пошел прочь, ангелы лишь руками развели, но даинулись следом.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. А может, и верно - испытание?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И что же? Он ждет, чтобы мы от нее отреклись и к Нему прилетели? И похвалит нас за это?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Молчи! ..
      Непонятно было, почему вскрикнул первый ангел - то ли крамолу почуял в словах товарища, а то ли показалось, будто с неба летит долгожданный глас. Оба повернулись к им одним ведомой точке в высоком небе, но услышали лишь тишину.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Время вечерней молитвы. Я все думаю - до сих пор не бывало, чтобы человек от своего ангела-хранителя отрекся и чужого выбрал...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что не чужого.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Может, ты с ней останешься? Ты ей нужен, ты, это твое испытание... А от меня она отреклась...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Никогда же такого не было, чтобы нас нас! - испытывали!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Не введи нас во искушение...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А вот ведь ввел...
      И тут Андрей Федорович обернулся. И, покопавшись в кармане, достал копейку, внимательно ее разглядел.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот царь на коне. Помолитесь, убогие, за мою Аксиньюшку!
      Он разжал руку - копейка упала в грязь.
      Андрей Федорович покивал, глядя, как растерявшиеся ангелы смотрят под ноги, и прошел между ними, и пошагал туда, откуда пришел, бормоча невнятно молитву.
      Сцена одиннадцатая
      Анета и Лизета наблюдают из кареты, как где-то вдалеке бретед Андрей Федорович.
      АНЕТА. Экое дурачество! И нарочно такого не вздумать. Беспримерно!
      ЛИЗЕТА. И ходит в его кафтане? Так это, выходит, она?..
      АНЕТА. Она самая, полковница Петрова.
      ЛИЗЕТА. И в дом не заходит? Спит на церковной паперти?
      АНЕТА. Где спит - кто ж ее знает? А дом Парашке отдала, я ее помню, Парашку Антонову? Такая кобыла! То бесприданница была, теперь сразу целый дом в приданом, того гляди, к ней свататься начнут.
      ЛИЗЕТА. Так дом отдать - это же бумаги писать надо! Дарственную, что ли! Мне вот страсть как хочется домком разжиться, я и узнавала.
      АНЕТА. С бумагами тоже там что-то было, мне рассказали. Парашка-то испугалась - ну как родня петровская из дому выгонит? Пошла прямо во дворец! До самого начальства добралась. Сказывали - как-то утром карета у дома останавливается, конные рядом! Из кареты монах выходит и - в дом. Потом Парашка объяснила - бывший полковника начальник приезжал, она к нему нарочно Аксинью приводила. Та пришла...
      ЛИЗЕТА. Монах?
      АНЕТА. Да отец Лаврентий, поди! Он ведь церковным хором заправляет вот и начальство, полковник Петров у него в подчинении был. В дом Аксинья не вошла, в саду ее тот монах уговаривал. Потом Парашка рассказывала: диву далась, до чего хозяйка разумно отвечала. Только на имя не откликалась а чтобы звали Андреем Федоровичем. И как-то они договорились, чтобы Парашке в доме жить. Правда, к тому времени она, Аксинья, чуть ли все имущество в церковь потаскала. Охапками носила и на паперть клала. А Парашке много ли надо? Ее-то комнатка цела.
      ЛИЗЕТА. Крепко же она его любила...
      АНЕТА. Ты мне про любовь не толкуй! Что ты в ней понимать можешь?! Любовь... Любовь, Лизка, это... Это вспыхнет, опалит - и нет ее больше, и не понимаешь, что же это такое с тобой было...
      ЛИЗЕТА. Не хотела бы я до такой любви дожить, чтобы через нее разума лишиться. Погоди, душа моя, настанут холода - твоя Аксинья живенько в разум придет. И с любовью своею вместе...
      Сцена двенадцатая
      Андрей Федорович брел, жуя на ходу краюху. Его нагнал отец Василий.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Аксинья Григорьевна!
      Андрей Федорович даже не обернулся.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну что ты сама маешься и сродственников изводишь? Да повернись, когда с тобой говорят! Аксинья Григорьевна!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Оставь, не тревожь покойницу. Зачем вы все мою Аксиньюшку тревожите?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну... Андрей Федорович! ..
      Вот теперь можно было повернуть к нему лицо.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Андрей Федорович, послушай доброго слова, вернись домой. Что ты, право? Осень близко. Лучше ли будет, коли тебя дождь и холод под крышу загонят? А так - своей волей вернешься. Глядишь - и сжалится над тобой Господь.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сжалится?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Слезы тебе вернет. Покойников ведь оплакивать нужно. Слезы Господу угодны. Выплачешься - молиться вместе будем.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Слезы?.. Нет, нет, на что мне?! .
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Молиться-то и под крышей можно. А то, хочешь, в храме Божьем хоть весь день поклоны бей. И в монастырь постричься можно. Зачем же по улицам ходить, народ смущать?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не стану. Мне тут молиться надобно.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На улицах? Чем же улица лучше кельи? Чем?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут меня Господь видит!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вон оно что - гордыня! Не Бог, а люди тебя видят. Да и смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный жид!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вечный Жид - дурак.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это почему же?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот покрестился бы - и остался без греха. И помер себе спокойно...
      Отец Василий так и обмер.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось - что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он - кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь - стало быть, слово-то - Божье, а?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Экие у тебя мысли еретические! Выходит, и тебе Господь сказал - "иди"? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня... а мне...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тебе, выходит, тоже сказано - "иди"?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет "стой", отвечу - прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Гордыня!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пускай...
      Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.
      Сцена тринадцатая
      Андрей Федорович, устав, присел прямо на землю.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Господи, Господи?.. Своими-то словами тебе сказать можно? Или все молитвы наизусть вычитывать?.. Ты слышишь меня, Господи, Ты видишь меня, Господи?
      Ответа он не получил.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну так услышишь и увидишь, Господи. Я ведь почему в церковь молиться не хожу? От церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди вытащи колосок из сердцевины снопа... А моя - вот она...
      Андрей Федорович, усмехнувшись, покачал головой.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А коли выйти ночью на открытое место, так там я один... раб Твой Андрей... и поднятое к небу лицо мое - одно. Поклонишься на все четыре стороны - и посылай вверх свою молитву! Ты же видишь меня в чистом поле, Господи!
      В отовет на молчание он тяжко вздохнул.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да и просто на улице - тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается. а поглядеть сверху от кого? А от меня! От раба Божия Андрея - о рабе Божьей Ксении... Другой такой молитвы нет, господи, одна моя - такая. Ты ей, бедненькой моей, без покаяния помереть дозволил - так вот и гляди, и слушай, Господи. Я замолю ее грехи! Буду замаливать, доколе не услышишь! Я, раб Божий Андрей - за рабу Божью Ксению...
      Сцена четырнадцатая
      В карете визави сидят граф Энский, вольготно раскинувшись в кресле, и отец Василий в скромном своем облачении, от неловкости весь поджавшись.
      ГРАФ. Стало быть, тут ее и можно увидеть?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тут, ваше сиятельство.
      ГРАФ. Так государыне и доложу. Уж коли ей по сердцу такие диковины... Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в придворном мундире!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Господь ее посетил. А люди и дивятся...
      ГРАФ. Коли Господь посетил - на то обители есть...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Подвиг юродства можно нести и не в обители. В святцах немало тому примеров.
      ГРАФ. Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по муже затосковала и умом тронулась - так ее лечить надобно.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не совсем с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала - мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.
      ГРАФ. А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сам не видал, а люди сказывали.
      ГРАФ. Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Нет, та - баба простая, куда ей.
      ГРАФ. Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали - и даже прехорошенькие... Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском - по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мужское носить - грех.
      ГРАФ. Ну, не такой уж и грех, коли сама государыня в маскарадах мужское платье носить изволит.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну, коли сама государыня...
      ГРАФ. Да не чинись ты, батюшка! Ты мне полюбился. Я вот гляжу - ты мою мысль с полуслова ловишь. Другой бы исподличался, угодить мне стараясь, а ты вот ту блаженненькую защищаешь. Приходи ко мне, отец Василий, велю пускать без проволочки.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Премного благодарны вашему сиятельству. А вон и домишко мой. Тут и живу. А вон и храм...
      ГРАФ. Жаль - сегодня поглядеть на нее не удалось. Ничего - вдругорядь за тобой заеду, и поищем.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Христос с вами, ваше сиятельство. Возвращайтесь с Богом домой. Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!
      ГРАФ. Снег? Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья! До чего же время быстро несется... Кажись, совсем недавно лето было. Не припомнишь, когда полковник Петров помер?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Петровским постом и помер, легко запомнить. Месяца четыре тому будет. Пойду я, ваше сиятельство?
      ГРАФ. Ступай...
      Отец Василий выбрался из кареты и пошел прочь, вельможа задумался.
      ГРАФ. Да, был полковник Петров и нет его... Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея, и прости ему все сегрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему царствие Твое небесное...
      Скволь молитву прорезался и окреп иной голос вельможи.
      ГОЛОС ГРАФА. Господи, что ж ты меня голосом-то обделил?! Голос ныне в цене! Вон как Андрюшку-то Петрова государыня лелеяла, в полковники произвела за голос! А хохол этот ленивый, Разумовский? За голос приблизила - и живет с ним, как с мужем! И все, кто в фавор попадал, голоса имели - Никишка Бекетов на театре играл, и Ванюшка Шувалов тоже спеть горазд... Да чем же я хуже их всех, Господи? Трех нот пропеть не могу непременно собьюсь! Господи, дай хоть какой голосишко - а уж я догадаюсь, как его употребить! Сейчас вот доложу, что юродивую эту изловить не удалось, - не похвалит государыня и руки для поцелуя не даст. А кабы голос был - то совсем иное дело... Я бы и в концертах, и в гостиной за клавесином... За что, Господи? За что мне кара такая?..
      И растаяла отчаянная графская жалоба, подхваченная набирающей силу вьюгой.
      Сцена пятнадцатая
      Андрей Федорович брел и брел сквозь снег, бормоча молитвы, пока не начал весьма ощутимо спотыкаться. Наконец Андрей Федорович увидел что-то темное на снегу, округлое, обрубок какой-то, и невольно присел.
      Ангел, следовавший за ним, не выдержав этого зрелища, раскинул крылья, принимая на них снег.
      Андрей Федорович поднял голову и увидел стоящего над ним в нелепой позе одинокого ангела.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От снега охраняешь? От снежка, от дождика, от комариков? Поди ты прочь, Христа ради! ..
      Встав, Андрей Федорович побрел дальше. Ангел остался, заклятый именем Христовым. Теперь лишь стало видно, что это - ангел-хранитель раба Андрея.
      Недалеко ушел Андрей Петрович. Он опустился на корточки под забором и съежился.
      Подойти ангел не мог. Он лишь портянул к подопечному руки.
      Андрей Федорович повалился набок и сам, похоже, не заметил этого. Он до того устал, что не проснулся и от падения.
      Ангел боязливо взглянул на небо, перекрестился - и решительно пошел к Андрею Федоровичу. Опустившись рядом на колени, обнял и замер.
      Странный свет замерцал вокруг - очевидно, начался их общий сон. И зазвенела клавесинная музыка. И голос Андрея Федоровича тоненько пропел:
      - Мысли все мои к тебе
      Всеминутно хотят;
      Сердце отнял ты себе,
      Очи к сердцу летят!
      Ангел утер слезинку с глаз.
      ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА. Грехи мои оплакиваешь?..
      Ангел вздохнул.
      ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА? Что же ты?.. Не уберег-то?.. Как же допустил?.. Твой он был - а помер с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял - да и куда-то подевался? А, голубчик мой?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Молчи! .. Молчи, Бога ради...
      И пропал неземной свет. А остались только свернувшийся тесным клубочком Андрей Федорович и еще плотнее охватившие его то ли руками, то ли крыльями, ангел.
      Сцена шестнадцатая
      И опять куда-то повез в карете граф отца Василия. На сей раз священник был уже в новом шелковом облачении.