Далия Трускиновская
      Ксения
      пьеса
      Действующие лица:
      Аксинья Петрова
      Андрей Федорович Петров - ее муж, полковник, певчий придворной церкви
      Прасковья - домоправительница у Петровых
      граф Энский - вельможа сперва елизаветинского, затем петровского и, наконец, екатерининского двора
      Отец Василий
      Анета
      Лизета - театральные танцовщицы
      Дуня - горничная Анеты
      ангел-хранитель раба Андрея
      ангел-хранитель рабы Ксении
      Действие первое
      Пролог
      Панорама старого Санкт-Петербурга, крупная гравюра. Как и почти все питерские панорамы, она являет собой вид на город с реки. И на вполне реальный берег этой нарисованной реки, с обкатанными водой кусками дерева, досками, камнями, выходит непонятное существо - хрупкое, в поношенном и ободранном зеленом кафтане, в обвисшей треуголке, в огромных башмаках с пряжками на босу ногу, сразу не понять - мужчина или женщина. Но, раз уж этот человек зовет себя Андреем Федоровичем, будем и мы его так называть.
      Андрей Федорович опускается на колени и, запрокинув голову, звучно произносит молитву.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!
      Некоторое время он с надеждой глядит в небо. И повторяет молитву несколько громче, даже какой-то скрытой угрозой в голосе.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!
      Не дождавшись ответа, Андрей Федорович вздыхает и садится на пятки. Сколько хватает рук, он собирает речной мусор, складывает его в горку, тщательно пистраивая всякий кусочек. Вдруг резко оборачивается.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну, что ты ко мне пристала? Господь питает птиц небесных, а я не хуже птицы. И меня прокормит.
      Выходит крупная, повязанная платком женщина - Прасковья, молча становится в стороне, достойно сложив руки под передником. Андрей Федорович отворачивается от нее и обращается к временно пустому месту.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. О чем вы мне все толкуете? Похоронил я свою Аксиньюшку, мне больше ничего не нужно. Аксиньюшка моя почивает на кладбище, а я, грешный, весь тут, остался молиться за нее.
      Там, куда смотрел Андрей Федорович, появляются вельможа в богатом кафтане и священник в сверкающеи одеянии, садятся за неведомо откуда взявшийся шахматный столик, наяинают молча двигать фигуры.
      Андрей Федорович отворачивается от этой пары.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну, какое вам дело до покойницы Ксении! Она вам ничего худого не сделала! Что вы ее всуе поминаете!
      Схватив палку, он грозит безмолвным и незримым пока людям. Выходят танцовщицы, Анета с Лизетой и горничная Дуня. Взявшись за руки, танцовщицы проделывают первые движения экзерсиса так, как если бы танцевали менуэт, Дуня стоит рядом с подносом, на котором стаканы с брусничной водой.
      Андрей Федорович срывается на крик.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не зовите меня больше Аксиньей! Зовите меня Андреем Федоровичем! Померла моя Аксиньюшка без покаяния, и ее уж схоронили, а я один после нее остался! Весь я здесь! Помяни, Господи, душу рабы твоей Ксении, и прости ей все прегрешения, вольные и невольные, и даруй ей царствие Твое небесное!
      Встав с колен, Андрей Федорович забирается на сложенную им горку высотой с табурет и, еле удерживаясь, кричит в голос.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Помяни, Господи! Помяни!
      Словно бы в ответ ему звучит простенькая мелодия, и не мелодия даже тема расхожей застольной песни, сочиненной господином Сумароковым и исполнявшейся по всему Санкт-Петербургу.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И вели им всем звать меня Андреем Федоровичем!
      Где-то в непостижимой вышине стоят рядом, взявшись за руки, чуть повернувшись друг к другу, двое - мужчина и женщина. Оба - в ниспадающих белых одеяниях, таких, что скрывают все тело и оставляют доступными взору только лица.
      Звучит колокольный радостный трезвон. И его перекрывает густой голос незримого иерея:
      - Венчается раб Божий Андрей рабе Божьей Ксении! Венчается раба Божия Ксения рабу Божию Андрею!
      Справа и слева от пары возникают два ангела в облачениях, какие мы привыкли видеть их на образах. Белые одеяния, на груди перекрещенные двумя золотыми перевязями, как будто нет другого способа закрепить на плечах крылья, и сами крылья - похожие на трепещущие пучки света.
      Ангел-хранитель раба Андрея возносит венец над его головой, ангел-хранитель рабы Ксении возносит венец над ее головой. Свершилось! И гаснет свет, и тают силуэты, и растворяется в небесах колокольный трезвон...
      Сцена первая
      Сдается мне, что если уж выбирать предметы, свойственные восемнадцатому веку, то один из самых занятных - карета. Та, что стоит на видном месте посреди сценического пространства, возможно, даже не совсем карета, разломана, разорена. Однако огромное заднее колесо с золочеными спицами, и часть разрисованной галантными сценами дверцы с бронзовыми накладными завитками, и спинка сиденья, обтянутая бархатом, и толстые золотые кисти на витых шнурах, и квадратное, переплетом забранное окошечко в задней стенке создают образ роскошного экипажа. А более и ни к чему...
      Пейзаж в этом пространстве не обязателен - скорее всего, это классическая перспектива восемнадцатого века с мелкими деталями вдали и большим небом. Однако этот пейзаж каким-то образом проникает в человеческое жилище - или же полосатый диван на кривых ножках, круглый столик, зеркало в резной раме и прочее, необходимое по ходу событий, возникают и исчезают, возникают и исчезают...
      Вот и сейчас - угол комнаты образовался. Красный угол - тот, где образа. И край стола, за которым занимается шитьем Прасковья - большая громоздкая женщина с большим неподвижным лицом, повязанная белым платком. Хотя на вид ей малость за тридцать, но всякий скажет - замужем не была и не возьмут, больно дика и сурова. А порой так взглянет - как если бы не в своем уме...
      Тут же - подоконник, на который присела Аксинья - молодая, нарядная, в кружевном чепчике, в фишбейном платье - большими букетами по светлому полю.
      АКСИНЬЯ. Да что ж это? Ему давно пора домой быть, а все нейдет! Обед давно поспел!
      ПРАСКОВЬЯ. Спевка у них. Сам с утра говорил.
      АКСИНЬЯ. Спевке и закончиться бы давно пора.
      ПРАСКОВЬЯ. Еще говорил, что в концерт его звали, песни господина Сумарокова петь. Должно, сидит у Сумарокова, сговаривается.
      АКСИНЬЯ. У Сумарокова? С театральными девками? С танцорками?
      ПРАСКОВЬЯ. Да будет тебе, Аксинья Григорьевна. На что ему театральные девки? У него, слава Богу, жена есть...
      АКСИНЬЯ. Когда ж это он про концерт говорил? А, Прасковьюшка? Это что-то новое - ты помнишь, а я не помню!
      ПРАСКОВЬЯ. Да как я кофей с кухни принесла. Ты, сударыня, с утра все спросонья ворон считаешь. А Андрей Федорович твой все прямо за завтраком обсказал - что в церкви спевка, что сама государыня слушать придет, и с вельможами своими вместе, что потом о концерте сговариваться будут...
      АКСИНЬЯ. Да? Вот странно...
      ПРАСКОВЬЯ. И меньше бы ты беспокоилась. Твой Андрей Федорович на виду среди всех певчих наилучший, сама государыня его полковничьим чином пожаловала. Ему такая служба от Бога положена - перед самой государыней в ее собственной церкви петь. И ноты им, сказывали, дают переплетенные в серебряные доски - с серебра, значит, поют! А тебе дай волю - ты его к
      юбкам своим пришпилишь да и будешь на него денно и нощно глядеть.
      АКСИНЬЯ. И вовеки бы не нагляделась! .. И не наслушалась! ..
      ПРАСКОВЬЯ. Да уж, ангельский у него голос... Ты куда, сударыня моя, собралась?
      АКСИНЬЯ. Наверх, в спальню пойду. Оттуда улицу дальше видать. Там ждать сяду.
      Аксинья ушла, и откуда-то сверху раздался ее звонкий голосок:
      Успокой смятенный дух
      И, крушась, не сгорай!
      Не тревожь меня, пастух,
      И в свирель не играй!
      Мысли все мои к тебе
      Всеминутно хотят;
      Сердце отнял ты себе,
      Очи к сердцу летят!
      Прасковья встала из-за стола и подошла к образам. Широко перекрестилась и тяжко вздохнула.
      ПРАСКОВЬЯ. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю небесный, Утешителю, Душе истины, иже везде сый и все исполняяй, Сокровище благих и жизни подателю, прииди и вселися в ны и очисти ны от всякой скверны, и спаси, Блаже, души наша...
      Но молитва из ее уст делалась все тише, тише, и вдруг непонятно где возник иной голос Прасковьи - не глуховатый, маловыразительный, а живой, звонкий, исполненный подлинной мольбы. Он перекрыл гаснущие слова из молитвослова и даже более того - он затмил собой все, что имелось в этот час вокруг женщины, весь ее мирок и даже образа.
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица, да что же это за любовь такая? Смилуйся над ними, Матушка Богородица! Коли любить друг друга меньше будут - может, у них дитя и зародится? Уж как бы я за их младенчиком ходила! С рук бы его не спускала, светика моего! Мне-то уж замуж не собираться, кому я такая нужна... Матушка Богородица, дай хоть их дитя понянчить... А как Андрей Федорович сыночка хочет - сама знаешь, Матушка, и Аксиньюшка бы угомонилась... Пошли им младенчика, Матушка! Что за семья без детей?.. И я бы при деле была. А то соседки уж дурное говорят - будто бы я по хозяину сохну... потому и служу и Петровых за гроши... Одно у них, у дурищ, на уме. Да ты же все видишь, Матушка! .. Ты-то все видишь... За что мне это, Матушка?.. За что?..
      И снова набрали силу слова, произносимые Прасковьей на веками устоявшийся лад.
      ПРАСКОВЬЯ. ... Господи, поминуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради причистыя Твоея Матери, преподобных и богоносных отец наших и всех святых Твоих помилуй нас! Аминь.
      Сцена вторая
      В карете ехали, приятно беседуя, четверо - молодой, богато одетый вельможа - граф Энский, полковник Андрей Федорович Петров и две театральные танцовщицы - Анета и Лизета.
      Граф был не слишком хорош собой, однако знал светское обхождение и одет нарядно. Полковник Петров, напротив, очарователен настолько насколько может быть мил сердцу стройный, большеглазый и румяный порывистый кавалер с выразительным, серебряного тембра голосом. Граф - в палевого цвета кафтане, камзоле мелкими цветочками, в белых кюлотах и чулках, в башмаках бронзового цвета, при шпаге, через грудь у него широкая лента. Полковник Петров - на военный лад, в зеленом кафтане, алом камзоле и штанах, тоже при шпаге. Оба, как галантные кавалеры, устроились на менее удобном переднем сидении, предоставив дамам заднее.
      Анета и Лизета в вырезных платьях с кружевными, в четыре яруса, воланами на рукавах, с большими бантами и маленькими, искусно из шелка сделанными розами на корсажах, с высоко подобранными удивительной белизны волосами и в пышных юбках, которые с трудом поместились в карете, из-за чего обе танцорки очень беспокоились и поминутно затевали возню с охорашиванием.
      ГРАФ. А что Сумарокову на ум взошло! Ввек не догадаешься!
      ПЕТРОВ. Оду новую, поди, затеял? Зря он это. Его песни лучше од. Вон и Анета с Лизетой подтвердят.
      АНЕТА. Нам до од мало дела. Вот коли бы он мне в балетном представлении роль сочинил - это бы лучше всего! У нас "Суд Париса" нынче ставить решили. Так мне опять амурчика танцевать выпало - а нас, амурчиков, там дюжина!
      ГРАФ. Да как же сочинять-то? Ногам слов не полагается! А какие тебе антраша отбивать - это пускай мусью Фузано придумывает, на то его из Италии выписали.
      ЛИЗЕТА. Этот придумает! Такую прыготню развел и вертеж непрестанный! Суета бестолковая, а прежней тонности в танце уж и нет.
      ГРАФ. Тебе бы все в менуэтах плыть, как при покойной государыне. Да и на что они, танцы, с твоей-то пышностью? Петь выучилась - ну так и пой.
      Лизета, обидевшись, отвернулась, и обе они с Анетой укрылись за веерами, беззвучно перешептываясь.
      ПЕТРОВ. Так что Сумароков?
      ГРАФ. Ты Лукиановы беседы читал? Так он то же самое задумал на русский лад написать.
      ПЕТРОВ. Римские разговоры - на русский лад?
      ГРАФ. Ну, не совсем на русский. Для нашей словесности, да и для меня самого разговоры мертвых...
      АНЕТА. Я от тебя падаю! Вот ты уж и в разговоры с мертвецами пустился!
      ГРАФ. Не я, душенька, - Сумароков! А до него - римлянин Лукиан! Вот представь - померли господин со слугой, на том свете очнулись, а еще того не разумеют, что они...
      ПЕТРОВ. В раю, что ли?
      АНЕТА. В аду! У них, у сочинителей, все господа нехороши. Куда же господину, как не в ад? А слуга - за ним.
      ГРАФ. Да то-то и оно, что у Лукиана не рай и не ад, а Елисейские поля. Там, поди, иного дела душам нет, кроме как беседовать. Или вот читал он мне, как там медик со стихотворцем встречаются, один другого краше...
      ПЕТРОВ. Таким, как он, в народе говорят - ври, да не завирайся. Нам, поди, Елисейских полей не полагается.
      ГРАФ. Да будет тебе проповедовать! Никто у нас нашей православной веры не отнимает, и сочинительство ее не поколеблет. Вон ты про Амура и про Венеру поешь - так что же, это - грех? А наутро ты уж в храме Божьем на литургии поешь - так и то ведь не подвиг! Тебе за твое церковное пение деньги платят. И государыня всегда отмечает.
      Полковник Петров внезапно откинулся на спинку каретного сиденья и взялся рукой за лоб.
      АНЕТА. Что это с тобой, монкьор? Вертижи приключились?
      ЛИЗЕТА. Перекрести его скорее, друг Анета, оно и пройдет!
      ПЕТРОВ. Уж и прошло... С утра сегодня сам не свой. Как только спевку продержался?
      ГРАФ. Ты доктора-немца вели позвать, коли у вас на Васильевском сыщется.
      Теперь по Петербургу новое поветрие ходит - в одночасье может человека скрутить. И на Елисейские поля!
      АНЕТА. Спаси и сохрани!
      Она меленько перекрестилась.
      ПЕТРОВ. Да будет вам меня хоронить! Коли его сиятельство меня до дому довезти изволит - брусничной водой отопьюсь.
      АНЕТА. Брусничная вода и поближе найдется.
      И вновь обе танцорки, укрывшись за веерами, стали перешептываться. Одновременно и граф сделал мановение руки, повелевающее полковнику Петрову приблизиться к нему на расстояние шепота.
      ГРАФ. Дурак будешь, коли упустишь...
      ПЕТРОВ. О чем вы, ваше сиятельство?
      ГРАФ. Анетку упустишь. А она за тобой так и машет...
      ПЕТРОВ. Да Бог с ней, на что мне?..
      ГРАФ. Доподлинно дурак.
      ЛИЗЕТА. Коли Андрею Федоровичу нездоровится, так ему бы на заднее сиденье лучше пересесть, на переднем и точно голова как не своя. А я бы к вашему сиятельству села. Пусти-ка, друг Анета! А ты, монкьор, сюда пропихивайся!
      ГРАФ. Ручку позволь, сударыня!
      Лизета, не удержавшись, упала прямо ему на колени.
      ГРАФ. Вот для чего все это затевалось!
      И стал шептать на ухо Лизете такое, что она расхохоталась.
      ЛИЗЕТА. Куда как ты славен, монкьор! Да ты уморил меня!
      Теперь Лизета принялась нашептывать графу на ухо.
      АНЕТА. А что ты, сударь, к концерту готовишь? Сказывали - Сумароков новую песню сочинил да тебе и отдал. А ты ни с кем и не поделишься!
      ПЕТРОВ. Да что делиться - для мужского голоса.
      ГРАФ. Драгунская, что ли?
      И он запевает, дирижируя сжатым кулаком, но фальшивя немилосердно:
      Прости, моя любезная, мой свет, прости,
      Мне велено назавтрее в поход идти!
      Полковник Петров в комическом ужасе схватился за уши, а Лизета, очевидно, любившая хорошее пение, замахала на исполнителя сложенным веером, дорогим, французским, из слоновой кости и шелка, с блестками и кисточкой.
      ПЕТРОВ. Ну уж нет! Сначала, сначала, а вы подхватывайте!
      И он запел, тоже дирижируя, и после первых двух строк к нему присоединилась Лизета:
      Прости, моя любезная, мой свет, прости,
      Мне велено назавтрее в поход идти!
      Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
      Ин ты хотя в последний раз побудь со мной!
      Пока полковник Петров говорил - Анета еще держала себя в руках, стоило запеть лихую песню - так и рванулась к певцу.
      Присоединился и граф, негромко, зато очень старательно.
      Когда умру, умру я там с ружьем в руках,
      Разя и защищаяся, не знав, что страх.
      Услышишь ты, что я не робок в поле был,
      Дрался с такой горячностью, с какой любил!
      Покинь тоску, иль смертный рок меня унес?
      Не плачь о мне, прекрасная...
      Тут полковнику Петрову опять сделалось нехорошо, он махнул рукой, как бы прося прекратить песню, и сам замолчал.
      ГРАФ. ... не лей ты слез! ..
      АНЕТА. Да что с тобой, монкьор?
      ПЕТРОВ. В жар кинуло. Второй уж день так - то в жар, то в холод.
      ЛИЗЕТА. И точно, что ты брусничной воды перепил! Небось, велел ледяную подавать? Радуйся еще, что с голоса не спал!
      ГРАФ. Вот завезем домой душеньку Анету - и тебя на твой Васильевский остров.
      ПЕТРОВ. Неловко, право! Где Галерная и где моя убогая хижинка? Я извозчика возьму!
      ЛИЗЕТА. Как ты забавен! Ты уморить меня решился, право! Бесподобный болванчик! Не его сиятельство же тебя везет, сударь, а лошади!
      АНЕТА. Брось, радость моя, стыдиться, это ничуть не славно. От таких рассуждений у меня делается теснота в голове... Ах, велите остановить!
      ЛИЗЕТА. И точно, ты уже дома. До чего же тесно мы сели, тебе и не пройти. Придется тебе, монкьор, выйти из кареты и помочь Анете спуститься.
      Граф, извернувшись, постучал в переднюю стенку.
      ГРАФ. Стой, Петрушка! Стой!
      Андрей Федорович вышел первым и предложил руку танцовщице. Она. манерничая, сошла со ступеньки.
      ГРАФ. Петрушка, гони! Гони, сукин сын!
      И тут же раздался звонкий хохот Лизеты.
      ПЕТРОВ. Ваше сиятельство! ..
      Но кареты уже не было. Был каменный подъезд доходного дома.
      Негромко засмеялась и Анета.
      АНЕТА. Уж коли ты тут, сударь, так взойди, не побрезгай нашим угощеньицем. Да идем же, не кобенься, сударь мой, прохожие смотрят! Скорее, скорее!
      ПЕТРОВ. Коли это шутка, так я обязан сказать...
      АНЕТА. Тише, тише! Соседи услышат! Вот сюда!
      И за руку втащила его в подъезд.
      Сцена третья
      Анета ввела растерявшегося полковника Петрова в дом, где на третьем этаже нанимала маленькую квартиру. Это было крошечное, тесное женское царство, премило убранное, с полосатыми креслицами и кушеткой, с консолями, уставленными фарфором, с прочим модным убранством.
      Навстречу выскочила горничная Дуня.
      АНЕТА. Закрой, закрой скорее! Там Ротманша по лестнице спускается! У-у, кляча мизерабельная!
      Дуня, закрыв дверь, повернулась к гостю, присела, улыбнулась, наклонив набок головку в маленьком чепце, - и отступать стало некуда, полковник Петров не мог читать хозяйке мораль при горничной, выставляя себя в смешном свете. Он только рукой махнул.
      АНЕТА. Вот тут я живу, сударь мой, Андрей Федорович. Теперь ты будешь знать. Я не многих принимаю, но тебе всегда рада.
      ПЕТРОВ. Но зачем же так-то?
      АНЕТА. А так, захотелось! Тебя ведь в гости не зазвать, ты со своей Петербургской стороны носу не кажешь, разве что на службу да в концерты. А ведь и я оттуда родом. Ты Аксинью свою про Анютку, пономаря Савелия дочку, спроси - вспомнит! Мы с ней вместе по ягоду в лес ходили. Я ее года на два моложе, она из девчонок самая старшая тогда была.
      ПЕТРОВ. Аксюша мне про то не сказывала.
      АНЕТА. А я для них, для наших, - пропащая душа. Батюшка меня один растил, матери я и не помню. Он все при своей Матвеевской церкви, я целыми днями на улице. Как мне тринадцать исполнилось - забеспокоился, не пошла бы без присмотра по дурной дорожке. И удалось ему устроить меня в школу господина Ландэ, что на Миллионной улице. Там меня и выучили танцам и пению. А они, у себя на Петербургской стороне, тут же меня в гулящие девки и определили. Будто бы нельзя на театре играть и себя блюсти!
      Сев на кушетку, Анета так расправила юбку, что заняла все место. А полковнику Петрову указала на кресло. Он ощутил внезапную слабость и сел.
      ПЕТРОВ. Анета, голубушка, нельзя ли брусничной воды?
      АНЕТА. Я велю Дуне оршаду подать. А что? Уж так неможется?
      ПЕТРОВ. Нет, просто пить охота.
      АНЕТА. Да ты в лице переменился, батюшка мой! Дуня! Дуня!
      Дуня, надо полагать, подслушивала у двери и тут же появилась.
      ДУНЯ. Что, барыня?
      АНЕТА. Дуня, помнишь - тебя лихорадило? Я тебе травки заваривала? У тебя не осталось?
      ДУНЯ. А погляжу!
      Она выскочила.
      ПЕТРОВ. Что там граф толковал про поветрие? Поветрие же где-то подхватить надобро, а я все во дворце или дома, во дворце или дома...
      АНЕТА. Дуня, Дуня, воды вскипяти!
      ПЕТРОВ. Как у тебя жарко, голубушка Анета, мне лицо словно огнем опалило...
      И откинулся на спинку креслица, голова свесилась набок. Тут же вошла Дуня с подносом, на котором стоял кувшин оршада и стаканы.
      ДУНЯ. Ахти мне, сознания лишился...
      АНЕТА. Господи Боже мой, да что ж это за напасть?! Дура Лизка, заварила кашу, мне расхлебывать!
      Хлопая по щекам, она пыталась привести гостя в чувство.
      ДУНЯ. Ох, барыня, это поветрие такое гуляет! У соседей, у Шварцев, ребеночек так-то за сутки сгорел. Да не жмитесь вы к нему! Неровен час, подцепите заразу!
      АНЕТА. Так то - ребеночек...
      Вняв гласу рассудка она отошла. И обе, хозяйка и горничная, от страха прижавшись друг к дружке, издали смотрели на полковника Петрова, уже не зная, что предпринять.
      ПЕТРОВ. Аксюша...
      ДУНЯ. Что это он?
      АНЕТА. Жену зовет... Дуня, как же нам с ним быть?
      ДУНЯ. Погодите, барыня, настой сделаю, напоим. Придет в себя, по лестнице сведем, извозчика кликнем и домой отправим. Больно он вам тут нужен! А извозчику скажем - напился барин в стельку, чтобы не испугался.
      АНЕТА. Не может же быть, чтобы он умер! Не может быть, Господи, не может этого быть! Дура Лизка, нашла время проказы затевать!
      ДУНЯ. Вон у Шварцев ребеночек помер. Шварцша все думала - травками отпоит, и за доктором не послала.
      АНЕТА. Поди, поди! Завари наконец травки! Салфетки намочи!
      Дуня выскочила, тут же вернулась, сунула хозяйке мокрые салфетки и исчезла. Анета осторожно подошла к полковнику Петрову и положила ему салфетку на лоб.
      ПЕТРОВ. Аксюша... Аксюша! Да где же ты? Свет мой, Аксюшенька...
      АНЕТА. Да, да, миленький, да, жизненочек, я тут...
      Он ловил руку жены - и Анета дала ему свои пальцы.
      Вошла Дуня с чашкой.
      ДУНЯ. Придержите его, барыня, я поить буду.
      Пить он не пожелал - только понапрасну залили горячим настоем камзол и кружевце на груди.
      АНЕТА. Как же быть-то, Дунюшка? Он весь горит!
      ДУНЯ. За доктором бежать?
      Они переглянулись.
      АНЕТА. Да коли узнают, что у меня тут государынин певчий едва не преставился, коли начальству донесут? Я же и выйду кругом виновата!
      ДУНЯ. Домой его нужно свезти - вот что! Пусть уж там... коли так... Или за доктором бежать?
      АНЕТА. Что же это за хворь такая?! Господи Иисусе, спаси и сохрани!
      Она повернулась к образам и перекрестилась.
      ДУНЯ. Воля ваша, а я за доктором побегу! Ну как и впрямь помрет он тут у вас - всю жизнь, барыня, расхлебывать будете - не расхлебаете!
      АНЕТА. Нет, нет, погоди...
      И точно - открыл глаза Андрей Федорович и посмотрел вполне осмысленно.
      ПЕТРОВ. Где я?..
      АНЕТА. У меня, Анета я, Кожухова, танцовщица императорских театров!
      ПЕТРОВ. А-а... Ты?..
      АНЕТА. Ну да, я, ты, сударь, ко мне в гости зашел и тебе плохо сделалось. Сейчас Дуня доктора приведет, у нас по соседству немец живет, он тебя посмотрит...
      Андрей Федорович прошептал невнятное и, видя, что его не поняли, повторил. Анета с Дуней наклонились и расслышали отдельные звуки.
      АНЕТА. В силе? В какой силе?..
      ДУНЯ. Василий? Отец Василий? Батюшку, что ли, зовет? Да он, гляди, помирать собрался!
      АНЕТА. Погоди помирать, жизненочек, сейчас доктора приведем, сейчас тебе полегчает! Да беги же, дурища!
      Дуня беспрекословно выскочила из гостиной.
      Анету же метнуло к образам.
      АНЕТА. Господи, спаси и сохрани, Господи, спаси и сохрани, Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас...
      Ее звонкий милый голосок стал гаснуть, а на смену ему из неизвестной глубины пришел иной - не столь приятный, сильный и звучный, но сбивчивый и жалкий..
      ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, да за что мне это? Мы с Лизкой подшутить хотели, дура Лизка, подговорила графа! Это не я, это она, Господи, это она затейница! .. Господи, сделай так, чтобы ничего этого не было! Ты же можешь, Господи! Сделай так, чтобы я его домой не заманивала! Больно он мне нужен-то! Пусть себе едет к своей Аксинье - я на него и не взгляну больше ни раза, ни разочка - больно нужен! Я подшутить хотела, я Лизки послушалась, Господи... И не люблю я его ничуть... Он кавалер видный, он всем при дворе нравится... чем я хуже Аксиньи?.. Господи, пусть только выздоровеет - я и на поклон-то его никогда не отвечу! И еще Господи, пусть бы мне Юнону танцевать дали! Балет такой, "Суд Париса", так Венеру мне танцевать не дадут, Минерва - у нее танец скучный, одни глиссады, а Юнону пусть мне дадут! Сколько же можно в амурчиках скакать? Я Юнону станцую, я, и государыня пусть подарок пришлет. перстенек с ручки, Господи... И сделай так, чтобы его тут не было! Господи, да что же это за кара такая, что за наказание?! За что, за что?..
      Голос словно улетал вдаль, а на смену ему вернулся иной - и зазвучали слова общей для всех молитвы.
      АНЕТА. Пресвятая Троице, помилуй нас, Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша, Святый, посети и исцели немощи наша Имени твоего ради! ..
      В комнате между тем стало темнеть. И тихонько вошла Дуня.
      ДУНЯ. Что, барыня, как он?
      АНЕТА. Ах, Дуня! Где ты пропадаешь?! А герр Гринфельд?..
      ДУНЯ. Его к Петуховым позвали, там хозяйка никак не разродится, бабка от нее уж отступилась. Я добежала, он сказал... Ох, барыня, плохо дело. Сказал - поздно зовете! Сказал - коли уж без памяти лежит, то и звать попа для глухой исповеди... Сказал - новая болезнь завелась, прибирает за два, за три дня. Бумажку написал, велел снести к аптекарю, взять микстуру, да только надежды, говорит, почитай что нет. Вот она, бумажка... Причастить, говорит, соборовать...
      АНЕТА. Да что же с ним делается-то? Что это за хворь такая, чтобы сразу соборование?!
      ДУНЯ. Барыня, как же быть-то? А ну как он у нас тут помрет без покаяния? Ведь - грех!
      АНЕТА. Не может быть такого состояния, не может быть такой болезни! Днем же еще песни пел! Нет таких болезней, чтобы за три часа умирали!
      ДУНЯ. Да не кричите, барыня, соседи всполошатся!
      АНЕТА. Как же мы батюшку-то сюда позовем? Что я ему скажу?
      ДУНЯ. Барыня, а барыня! Где этот кавалер живет-то?
      АНЕТА. На Петербургской стороне... Как ехать по Большой Гарнизонной, так где-то, не доезжая Бармалеевой... Или от Сытина рынка по Бармалеевой... Лизка однажды его домой подвозила, рассказывала - домишко невзрачный, на женино приданое куплен, хороший-то смолоду был не по карману, а там приличный человек и не поселится... И никак они оттуда не съедут...
      ДУНЯ. Барыня! Мы вот что сделаем - я до Гриши добегу, приведу его, извозчика возьмем - да и отвезем кавалера к нему на квартиру, покамест жив! Гриша его бережненько вниз снесет и усадит - а?.. А дома к нему и батюшку позовут - а?.. И пусть там его хоть исповедуют, хоть соборуют! ..
      АНЕТА. Ах, делай как знаешь! .. Только, ради Бога, скорее! ..
      Дуня выбежала вон. Анета неуверенно подошла к полковнику Петрову.
      АНЕТА. Потерпи... Потерпи, миленький! Потерпи еще немножко! Все обойдется - ты только потерпи... Вон лекарь-немец бумажку дал, пошлешь к аптекарю, принесут лекарство... Обойдется как-нибудь, обойдется...
      Сцена четвертая
      Ночь, и две женщины в карете везли домой умирающего. Мрак съел все подробности - и только видно, что полковник Петров едва удерживается, лежа на узком сидении, а Дуня с Анетой не дают ему упасть. Дуня постучала в переднюю стенку.
      ДУНЯ. Гриша, Гриша! Ты дорогу спрашивать не забывай! Спрашивай - где полковник Петров стоит, который государынин певчий!
      АНЕТА. Господи, дай довезти живым! Не допусти, Господи! ..
      ДУНЯ. Напрасно вы, барыня, с нами увязались. Я бы и сама довезла.
      АНЕТА. Бумажку отдать, для аптекаря...
      ДУНЯ. Я бы и отдала. Пойдут теперь языками трепать!
      АНЕТА. Я только проводить, я из кареты не выйду...
      Полковник Петров зашевелился, стал шарить рукой.
      АНЕТА. Тут я, тут!
      Анета взяла его за руку, на держать было неловко и она соскользнула на колени.
      ДУНЯ. Вот ведь горе какое... По Большой Гарнизонной уже едем! Теперь немного осталось. Это, поди, уж Копорского полка слободу проезжаем... Господи, пошли хоть какого встречнего - дорогу спросить!
      Где-то на полпути к небу звучит голос взволнованной Анеты.
      ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, только бы он жил! Только бы жил! Близко к нему не подойду! Пусть со своей Аксиньей живет, пусть деток растит... Бедненький мой, только бы жил...
      ДУНЯ. Как на грех - ни души! Поди знай, где тут сворачивать!
      ПЕТРОВ. Аксюша, светик мой!
      ГОЛОС АНЕТЫ. Господи, за что мне это? Не любила же его - а теперь, кажется, сама за него помереть готова... Баловство было, одно баловство... Лизка-дура подбивала... Да голос его ангельский в душу проник... Господи, бывало ли такое, чтобы любить за голос?
      ДУНЯ. Довезем живым - всем святым свечек понаставлю!
      ГОЛОС АНЕТЫ. И Юнону станцевать...
      ДУНЯ. Милостыньку раздам!
      ГОЛОС АНЕТЫ. Только бы жил, Господи! А я его услышу изредка, как он поет, - мне и того довольно... Не дай ему помереть без покаяния, Господи! ..
      ДУНЯ. Приехали, приехали!
      Она выскочила из кареты и скрылась во мраке.
      ГОЛОС АНЕТЫ. Вот и все, Господи...
      Анета быстро поцеловала полковника Петрова в губы прощальным поцелуем, , и тут же появились Дуня, Аксинья и Прасковья с фонарем.
      ДУНЯ. Барина своего принимайте. Насилу довезли.
      Прасковья, передав фонарь Аксинье, даже не сразу осознавшей, чего от нее хотят, вместе с Дуней кое-как выволокла из кареты полковника Петрова.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька! Да что это с ним?
      ДУНЯ. Поветрие, барыня. Бегите, постель ему стелите, за доктором посылайте!
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька!
      Она кинулась к мужу, но была отодвинута сильной рукой Прасковьи.
      ДУНЯ. Совсем плох, доктор-немец велел батюшку звать для глухой исповеди... Чтобы ему не помереть без покаяния...
      ПРАСКОВЬЯ. Отойди, сударыня - мешаешь... А ты, девка, подсобляй...
      Они, с двух сторон обняв полковника Петрова, буквально понесли его прочь. Аксинья словно обмерла - и вдруг кинулась следом.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька! ..
      Тут из кареты выпрыгнула Анета и, догнав, ухватила ее за плечо.
      АНЕТА. Аксюша! .. Вот, бумажка - доктор написал... к аптекарю пошлите...
      Аксинья уставилась на подружку былых времен и насилу ее признала.
      АКСИНЬЯ. Ты это? Ты?.. Так он у тебя был?..
      АНЕТА. Бумажка вот, лекарство вели принести... Немец герр Гринфельд написал...
      АКСИНЬЯ. Так он с тобой был?
      АНЕТА. Возьми бумажку-то, за лекарством пошли...
      Она силком вжала листок в руку Аксинье и кинулась обратно в карету.
      Сцена пятая
      Спальня в доме Петровых. Полковник Петров лежал на постели, укрытый одеялом. Его одежда кое-как висела на стуле. Аксинья сидела с ним рядом, держа его за руку. Вошла Прасковья.
      ПРАСКОВЬЯ. Ну-ка, встань, сударыня, батюшка пришел, потом до утра хоть с барином сиди.
      АКСИНЬЯ. Нет, нет, оставь меня...
      Появился, на ходу оглаживая волосы и бороду, молодой священник в скромном облачении - отец Василий.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди ее прочь. Давно он без памяти?
      ПРАСКОВЬЯ. Таким и привезли.
      Прасковья, поставив свечу на уборный столик, наклонилась и силой подняла хозяйку. Батюшка склонился над полковником Петровым, замер, склонился еще ниже. Выпрямился.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Веди, веди ее прочь!
      То ли голос отца Василия невольно дрогнул, то ли Аксинью осенило - но она кинулась к Андрею Федоровичу, распласталась по широкой постели, обхватила его руками и прижалась щекой к груди.
      АКСИНЬЯ. Нет, нет! Сейчас Даша лекарство принесет! Отойдите, не троньте его!
      Отец Василий поглядел на Прасковью и покачал головой.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Твоя воля, Господи... Опоздали...
      Он широко перекрестился. До Прасковьи не сразу дошел смысл его слов, но и она, несколько раз медленно кивнув, перекрестилась.
      ПРАСКОВЬЯ. Без исповеди, без причастия, без соборования... За что, Господи?..
      АКСИНЬЯ. Нет, нет. Какой вздор вы твердите, батюшка? Какой вздор? Сейчас принесут лекарство!
      Отец Василий опять наклонился над постелью и неловко погладил женщину по голове.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Встань, Аксюшенька, нехорошо. Пойдем, помолимся вместе...
      АКСИНЬЯ. Я вам, батюшка, молебны закажу, сколько нужно, во здравие, Богородице, целителю Пантелеймону, всем угодникам! Господь не попустит, чтобы он умер! Это только злодеи помирают без покаяния! Разве мой Андрюшенька таков? Да назовите, кто лучше него, кто добрее него?!
      И вдруг вспомнила, отшатнулась от мертвого мужа, протянула к нему тонкую руку с дрожащими пальцами:
      АКСИНЬЯ. Разве он - грешен? Нет же, нет, он меня любит, он не мог! Он муж мне венчанный!
      Отец Василий поглядел на Прасковью - теперь уж он решительно не понимал, о чем речь.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмыть сразу же нужно новопреставленного, на полу, у порога, трижды. Поди, поставь воду греть. Соломы охапку принеси подстелить.
      Прасковья кивнула, но с места не сдвинулась.
      Священник не знал, чем бы еще помочь потерявшим всякое соображение женщинам. Ни Аксюша не рыдала по муже, ни Прасковья - по хозяине, а было в их лицах что-то одинаковое - точно время тянется для обоих иначе, гораздо медленнее, и не скоро слова отца Василия доплывут по воздуху от его уст до их ушей.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что же ты? Разве не видела, что с ним? Хоть бы отходную прочитать успели...
      Даже не вздохнула покаянно Прасковья - а продолжала глядеть на Андрея Федоровича и все еще сидящую рядом с ним Аксюшу в светлом, глубоко вырезанном платье с тремя зелеными бантами спереди и, по моде, с шелковой розой на груди.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Обмывать будете - не забудьте Трисвятое повторять, потом в новое оденьте. За родней пошлите - чтобы с утра ко мне пришли насчет отпевания. Да ты слышишь ли?! .
      АКСИНЬЯ. Да, батюшка. Только этого быть не может, батюшка. Господь справедлив - и к злодею в тюрьму святого отца пошлет, чтобы злодей покаялся. И злодею грех отпустят! И злодею! Господь справедлив! Он моего Андрюшу так не накажет! Мы пойдем, батюшка, а вы его исповедуйте, соборуйте, причастите!
      Она вскочила и устремилась было к двери, но вдруг схватила остолбеневшего священника за руку.
      АКСИНЬЯ. Только поскорее, ради Бога!
      И кинулась прочь.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Беги за ней, дура! Видишь ведь - с ума сбрела!
      Прасковья громко вздохнула.
      ПРАСКОВЬЯ. За что Он нас так покарал?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На все Его святая воля. Кабы я знал! ..
      Сцена шестая
      Прасковья ходила по хозяйской спальне, неторопливо наводя порядок. Подошла к образам и поправила фитилек лампадки.
      ПРАСКОВЬЯ. Вот и все, Матушка Богородица... Вот и схоронили... Съехать бы нам с хозяйкой отседа, не травить душу... А я сегодня на ночь-то молилась? Ан не помолилась... Дай-ка хоть тут... Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины...
      Сквозь канонические слова молитвы пробивается подлинный крик Прасковьи.
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица! Угомони ты Аксинью! Сил моих больше нет! Тетка ее к себе забрала - а что тетка? Топиться бы не побежала! Матушка Богородица, да у нее ж, моей голубушки, волосики-то за ночь побелели! .. Я-то что?! . А на нее гляжу - а у нее одна прядка темненькая, другая - беленькая... А мне-то что?.. Кто я?.. А она сидит и просит, чтобы не выносили... отец Василий, говорит, придет - исповедовать, причащать и соборовать... Нельзя, говорит, без исповеди... Нельзя с собой в могилу все грехи брать... А я-то что?.. А она меня прочь гонит! Разве я виновата?.. А она-то знай одно твердит - пусть лучше я, твердит, помру без покаяния! .. Разве ж можно на себя смерть накликать? Да и без покаяния? Усмири ее, укроти ее, Матушка Богородица! ..
      Встав с колен, Прасковья медленно вышла. Часы пробили полночь. И в дверях появилась Аксинья - вся в белом.
      Аксинья прокралась в спальню, откуда уже унесли тело полковника Петрова, и стала бессмысленно ходить вдоль стен, касаясь пальцами знакомых домашних вещей, словно бы убеждаясь в их осязаемости. Оказавшись перед зеркалом, она испугалась - там маячила фигура в длинной белой рубахе, в ночном чепце.
      АКСИНЬЯ. Чур меня, чур! Уходи, уходи... Я тебя не звала...
      Отражение не исчезает.
      АКСИНЬЯ. Да кто ж это, Господи? Да нет же, не я это, не я!
      Она скинула чепец, обеими руками огладила взъерошенные волосы, обжала, свела пальцы у основания косы. Все равно в этом лице больше не было ничего такого, за что его можно было бы признать своим.
      АКСИНЬЯ. А, знаю, знаю, знаю... Сейчас я тебя...
      Она нырнула в нихкую дверцу чуланчика и появилась с охапкой вещей - с зеленым кафтаном, с красным камзолом, с треуголкой. Сперва она положила вещи покойного мужа на постель, образовав из них подобие тела, и долго, нежно их гладила. Потом обняла, легла сверху.
      АКСИНЬЯ. Где ты, радость моя? Куда тебя от меня забрали? Неужто на мученья? Неужто всех, кто без покаяния помрет, сразу на мучения забирают? А коли кого поветрие скрутит и не будет рядом батюшки, чтобы грехи ему, бедненькому, отпустить? Коли кто внезапно во грехах своих помрет? На мучения, значит? Я так тебя люблю, что сама бы за тебя живая в гроб легла, а тебя мучить будут?.. Постой, не уходи! Я же видела тебя, видела!
      Аксинья поспешила к зеркалу, коснулась пальцами своего отраженного лица, схватила с постели кафтан, быстро надела в рукава, нахлобучила треуголку.
      И вспыхнули свечи в канделябрах по обе стороны высокого темного стекла! Оттуда, из рамы, смотрел на Аксинью живой полковник Петров. Она в изумлении отступила на шаг - и он отступил. Она протянула руки - протянул и он.
      АКСИНЬЯ. Андрюшенька... Светик мой! ..
      ПЕТРОВ. Аксиньюшка...
      АКСИНЬЯ. Милый! ..
      ПЕТРОВ. Спаси меня! ..
      АКСИНЬЯ. Да, да, да! Да! Да! ..
      В спальню вбежала Прасковья.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка, голубушка моя, ты что это затеяла?!
      АКСИНЬЯ. Положи душу свою за други своя!
      Прасковья кинулась обнять хозяйку, и, обнимая, стянуть с нее одежду мертвого мужа. Но Аксинья извернулась и выбежала вон.
      ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне! Не уследила! ..
      Сцена седьмая
      Аксинья - уже не Аксинья, а Андрей Федорович, - в зеленом кафтане, красных камзоле и штанах, в треуголке, стояла на коленях, выкидывая на пол вещи из большого пузатого комода.
      ПРАСКОВЬЯ. Да побойся Бога, сударыня! Да что люди-то скажут?..
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А чего им говорить? Схоронил я свою Аксиньюшку, хочу ее вещицы бедным раздать, и платьица, и рубашечки, и чулочки...
      ПРАСКОВЬЯ. Аксинья! Очнись!
      Прасковья что было силы принялась трясти сгорбившуюся над кучкой белья фигурку в широковатом зеленом кафтане.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да что ты говоришь, Параша? Что ты покойницу зря поминаешь? Умерла моя Аксиньюшка, царствие ей небесное, а я вот остался. Я еще долго жить буду, чтобы ее грехи замолить.
      ПРАСКОВЬЯ. Да что же мне, отца Василия звать? Чтобы он пришел и сказал: Андрей Федорович умер, а ты, барыня Аксинья Григорьевна, жить осталась?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А зови, милая. Придет он и скажет: день добрый, сударь Андрей Федорович, каково тебе без твоей Аксюши? Померла, бедная, без покаяния, тебе теперь за нее по гроб дней твоих молиться... Пока не замолишь - страдать будет, чая от тебя лишь спасения...
      Прасковья в изумлении следила, как вываливались на пол платья, простыни, наволочки, шубка...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я - Андрей Федорович. С чего вы все решили, будто я умер? Умерла Аксиньюшка, а я вот жив, слава Богу. Есть кому за нее молиться... Вещицы раздам, сам странствовать пойду... А ты, Параша, тут живи. Деньги наши с Аксиньюшкой возьми в шкатулке, в церковь снеси, пусть там молятся за упокой душа рабы Божьей Ксении. А сама живи себе и бедных сюда даром жить пускай...
      Андрей Федорович поднялся, перекрестился на образа. И поднял глаза вверх.
      ПРАСКОВЬЯ. Что это ты, сударыня? Что ты там на потолке-то сыскала?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Нехорошо так жить. Знаешь, Параша, почему наши молитвы до Бога не доходят? Я - понял! Между нами и Богом - потолки, чердаки, крыши разные. Они - мешают. Под открытым небом нужно молиться. Так молитва уж точно дойдет. Вот так я за свою Аксюшу молиться буду, за ее грешную душеньку. И жить так буду. Под открытым небом...
      Андрей Федорович выпрямился, поправил треуголку, одернул кафтан и вышел.
      ПРАСКОВЬЯ. Ахти мне... За отцом Василием бежать! .. Пусть вразумит! ..
      Сцена восьмая
      Спеша к отцу Василию, Прасковья встретила его на улице.
      ПРАСКОВЬЯ. А я к вам, батюшка.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А я к тебе. Что ж за барыней плохо смотришь? К попадье бабы прибежали - полковница Петрова, сказывали, у Сытина рынка бродит. Мальчишки за ней увязались! Все ее трогают и спрашивают, а она отвечает не троньте, я Андрей Федорович! Ступай скорее, забери ее! Ты за ней следи - с тебя за нее Господь спросит. А там ведь и до воды недалеко. Утонет, гляди...
      ПРАСКОВЬЯ. Я уведу, запру, да только ведь убежит. Блаженные - они хитрые, батюшка, а я-то проста. И как с ней быть - не понимаю. Имущество-то свое раздаст, опомнится - хвать, а его уже и нет. С родней говорить не желает, а дом мне отдать решила.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ты ступай-ка к начальству покойного. Ей ведь как вдове за него еще и пенсион положен. Пусть придет кто-нибудь, вразумит, запретит. А я как быть - право, не ведаю...
      ПРАСКОВЬЯ. Надо же, что на ум взбрело... Помереть без покаяния додумалась вместо мужа - как будто Господь с небес не разберет, кто муж, а кто жена... И жить под открытым небом...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А ты ей не потворствуй! Или потворствуй, но в меру... чтобы с собой чего не сотворила...
      ПРАСКОВЬЯ. Может, и не сотворит, батюшка. Она сказывала - я-де теперь Андрей Федорович, я долго жить стану.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Поглядим... Ну, беги, ищи ее...
      Сцена девятая
      По берегу реки металась в непогоду Прасковья. Дождь-косохлест и ветер мешали ей идти. Накинув на голову подол, она пробивалась наугад, приседая и крестясь от каждого страшного раската грома.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксинья Григорьевна! Сударыня! Да куда ж ты запропала? Аксиньюшка! Ах ты? Господи... Неровен час, в реку сковырнется... Аксинья Григорьевна! Госпожа Петрова! ..
      Ответа не было и она встала, в полной безнадежности опустив руки, под пооливным дождем. Но собралась с силами - и снова кинулась высматривать хозяйку.
      ПРАСКОВЬЯ. Аксиньюшка! Поди ко мне! Промокнешь, в горячке свалишься! Ради Христа, Аксиньюшка! .. Да где же ты?.. Молчит! А ведь поблизости бродит... Андрей Федорович! Андрей Федорович! ..
      Навстречу вышел Андрей Федорович в мокром кафтане, в обвисшей треуголке.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут я, голубушка, чего надо?
      Прасковья подбежала и схватила его в охапку. Он, маленький и тонкий, смотрелся в объятиях здоровенной бабы подростком. Прасковья гладила его по плечам и пыталась закутать в свой подол.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Гляди, Параша, - небо разверзлось. Сейчас-то самое время молиться. Помолимся вместе за мою Аксиньюшку! Сейчас-то нас Господь и услышит!
      ПРАСКОВЬЯ. Помолимся, барин Андрей Федорович! Только от реки прочь пойдем, пойдем от реки-то подальше... а там и помолимся...
      И она потихоньку повела Андрея Федоровича прочь. Но он вырвался, неожиданно шустро отскочил и погрозил пальцем.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не пойду под крышу! Тут ночевать буду! А ты ступай, ступай... Не успеешь до дому дойти - дождик и кончится!
      Сцена десятая
      Андрей Федорович брел, бормоча и крестясь. Где-то он раздобыл палку и остановился отдохнуть, опираясь о нее.
      За его спиной возникло большое пятно света, а в из пятна - два ангела в том самом облачении, в каком мы привыкли их видеть на образах. И неизвестно чей голос произнес:
      АНГЕЛ. Постой, милая!
      Андрей Федорович невольно обернулся.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Какая я вам милая? Я полковник Петров, Андрей Федорович, хожу по миру и молюсь за мою Аксиньюшку.
      Он пошел прочь, но ангелы заступили ему дорогу.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Отойдем в сторонку, поговорим.
      АНГЕЛ_ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Нам о важном потолковать надобно.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Мы к тебе с просьбой, радость. Образумься. Очень нам обоим неловко получается. Ни он, ни я своей обязанности выполнить не можем. Коли ты - раба Ксения, так я твой ангел-хранитель до самой смерти. Но ты имени своего отреклась и не меня призываешь. И не ведаю - отлетать ли от тебя, или дальше за тобой смотреть? А вот раба Андрея ангел-хранитель. Ему бы, схоронив раба Андрея, лететь встречать новую душу, а ты не пускаешь. Вот мы с ним и маемся, я - без дела, он не понимая, как теперь дело делать. А мы сама знаешь перед кем в ответе...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Что же Он не рассудит?
      Сказав это, он посмотрел на небо.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Он ждет... А чего Он ждет - нам знать не дано. Мы посоветовались и к тебе стопы направили. Отпусти моего брата, вернись ко мне, радость! Не смущай нас понапрасну!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А то ведь Он ждет, ждет, да и не захочет больше ждать.
      Андрей Федорович вздохнул.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это вы меня смущаете. Я Аксиньюшку свою схоронил, ее грехи замаливаю, мне недосуг. Что же ты, рабы Ксении ангел-хранитель, ее от смерти без покаяния не уберег?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Как ты можешь знать Божий замысел?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не могу. Может, он таков, чтобы всякий испытание имел? Меня Аксиньюшкой испытывают: молебны в храмах служить велю, сам в тепле полеживая, или с молитвой пойду по миру для спасения ее души?
      Повернулся да и пошел прочь, ангелы лишь руками развели, но даинулись следом.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. А может, и верно - испытание?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И что же? Он ждет, чтобы мы от нее отреклись и к Нему прилетели? И похвалит нас за это?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Молчи! ..
      Непонятно было, почему вскрикнул первый ангел - то ли крамолу почуял в словах товарища, а то ли показалось, будто с неба летит долгожданный глас. Оба повернулись к им одним ведомой точке в высоком небе, но услышали лишь тишину.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Время вечерней молитвы. Я все думаю - до сих пор не бывало, чтобы человек от своего ангела-хранителя отрекся и чужого выбрал...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что не чужого.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Может, ты с ней останешься? Ты ей нужен, ты, это твое испытание... А от меня она отреклась...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Никогда же такого не было, чтобы нас нас! - испытывали!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Не введи нас во искушение...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А вот ведь ввел...
      И тут Андрей Федорович обернулся. И, покопавшись в кармане, достал копейку, внимательно ее разглядел.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот царь на коне. Помолитесь, убогие, за мою Аксиньюшку!
      Он разжал руку - копейка упала в грязь.
      Андрей Федорович покивал, глядя, как растерявшиеся ангелы смотрят под ноги, и прошел между ними, и пошагал туда, откуда пришел, бормоча невнятно молитву.
      Сцена одиннадцатая
      Анета и Лизета наблюдают из кареты, как где-то вдалеке бретед Андрей Федорович.
      АНЕТА. Экое дурачество! И нарочно такого не вздумать. Беспримерно!
      ЛИЗЕТА. И ходит в его кафтане? Так это, выходит, она?..
      АНЕТА. Она самая, полковница Петрова.
      ЛИЗЕТА. И в дом не заходит? Спит на церковной паперти?
      АНЕТА. Где спит - кто ж ее знает? А дом Парашке отдала, я ее помню, Парашку Антонову? Такая кобыла! То бесприданница была, теперь сразу целый дом в приданом, того гляди, к ней свататься начнут.
      ЛИЗЕТА. Так дом отдать - это же бумаги писать надо! Дарственную, что ли! Мне вот страсть как хочется домком разжиться, я и узнавала.
      АНЕТА. С бумагами тоже там что-то было, мне рассказали. Парашка-то испугалась - ну как родня петровская из дому выгонит? Пошла прямо во дворец! До самого начальства добралась. Сказывали - как-то утром карета у дома останавливается, конные рядом! Из кареты монах выходит и - в дом. Потом Парашка объяснила - бывший полковника начальник приезжал, она к нему нарочно Аксинью приводила. Та пришла...
      ЛИЗЕТА. Монах?
      АНЕТА. Да отец Лаврентий, поди! Он ведь церковным хором заправляет вот и начальство, полковник Петров у него в подчинении был. В дом Аксинья не вошла, в саду ее тот монах уговаривал. Потом Парашка рассказывала: диву далась, до чего хозяйка разумно отвечала. Только на имя не откликалась а чтобы звали Андреем Федоровичем. И как-то они договорились, чтобы Парашке в доме жить. Правда, к тому времени она, Аксинья, чуть ли все имущество в церковь потаскала. Охапками носила и на паперть клала. А Парашке много ли надо? Ее-то комнатка цела.
      ЛИЗЕТА. Крепко же она его любила...
      АНЕТА. Ты мне про любовь не толкуй! Что ты в ней понимать можешь?! Любовь... Любовь, Лизка, это... Это вспыхнет, опалит - и нет ее больше, и не понимаешь, что же это такое с тобой было...
      ЛИЗЕТА. Не хотела бы я до такой любви дожить, чтобы через нее разума лишиться. Погоди, душа моя, настанут холода - твоя Аксинья живенько в разум придет. И с любовью своею вместе...
      Сцена двенадцатая
      Андрей Федорович брел, жуя на ходу краюху. Его нагнал отец Василий.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Аксинья Григорьевна!
      Андрей Федорович даже не обернулся.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну что ты сама маешься и сродственников изводишь? Да повернись, когда с тобой говорят! Аксинья Григорьевна!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Оставь, не тревожь покойницу. Зачем вы все мою Аксиньюшку тревожите?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну... Андрей Федорович! ..
      Вот теперь можно было повернуть к нему лицо.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Андрей Федорович, послушай доброго слова, вернись домой. Что ты, право? Осень близко. Лучше ли будет, коли тебя дождь и холод под крышу загонят? А так - своей волей вернешься. Глядишь - и сжалится над тобой Господь.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сжалится?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Слезы тебе вернет. Покойников ведь оплакивать нужно. Слезы Господу угодны. Выплачешься - молиться вместе будем.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Слезы?.. Нет, нет, на что мне?! .
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Молиться-то и под крышей можно. А то, хочешь, в храме Божьем хоть весь день поклоны бей. И в монастырь постричься можно. Зачем же по улицам ходить, народ смущать?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не стану. Мне тут молиться надобно.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. На улицах? Чем же улица лучше кельи? Чем?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тут меня Господь видит!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вон оно что - гордыня! Не Бог, а люди тебя видят. Да и смеются. Слоняешься, прости Господи, пристанища не имея, как Вечный жид!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вечный Жид - дурак.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это почему же?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А вот покрестился бы - и остался без греха. И помер себе спокойно...
      Отец Василий так и обмер.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Уж ему-то креститься сам Бог велел. Кому другому нужно было в Христа уверовать, а ему и этого не требовалось - что Христос есть, он ЗНАЛ! Уж коли не он - кто еще бы это ЗНАЛ? Коли по слову Христову идешь да идешь - стало быть, слово-то - Божье, а?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Экие у тебя мысли еретические! Выходит, и тебе Господь сказал - "иди"? Гордыня это, Андрей Федорович, гордыня тебя гонит!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Это Вечного Жида гордыня гонит, смириться перед Христом не дает. А меня... а мне...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тебе, выходит, тоже сказано - "иди"?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я великий грешник. Но коли Господь мне сейчас скажет "стой", отвечу - прости, Господи, грехов еще не замолил, ни своих, ни Аксиньюшки.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Гордыня!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пускай...
      Ошарашив священника этим признанием, Андрей Федорович торопливо пошел прочь. Батюшка же остался стоять, шепча молитву и крестясь. Такое он видел впервые.
      Сцена тринадцатая
      Андрей Федорович, устав, присел прямо на землю.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Господи, Господи?.. Своими-то словами тебе сказать можно? Или все молитвы наизусть вычитывать?.. Ты слышишь меня, Господи, Ты видишь меня, Господи?
      Ответа он не получил.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ну так услышишь и увидишь, Господи. Я ведь почему в церковь молиться не хожу? От церковного купола молитва идет золотым снопом, как в нем один-то колосок разглядеть? Поди вытащи колосок из сердцевины снопа... А моя - вот она...
      Андрей Федорович, усмехнувшись, покачал головой.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А коли выйти ночью на открытое место, так там я один... раб Твой Андрей... и поднятое к небу лицо мое - одно. Поклонишься на все четыре стороны - и посылай вверх свою молитву! Ты же видишь меня в чистом поле, Господи!
      В отовет на молчание он тяжко вздохнул.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Да и просто на улице - тоже ведь не всякий на ходу молится, молитва к небу одна-одинешенька поднимается. а поглядеть сверху от кого? А от меня! От раба Божия Андрея - о рабе Божьей Ксении... Другой такой молитвы нет, господи, одна моя - такая. Ты ей, бедненькой моей, без покаяния помереть дозволил - так вот и гляди, и слушай, Господи. Я замолю ее грехи! Буду замаливать, доколе не услышишь! Я, раб Божий Андрей - за рабу Божью Ксению...
      Сцена четырнадцатая
      В карете визави сидят граф Энский, вольготно раскинувшись в кресле, и отец Василий в скромном своем облачении, от неловкости весь поджавшись.
      ГРАФ. Стало быть, тут ее и можно увидеть?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тут, ваше сиятельство.
      ГРАФ. Так государыне и доложу. Уж коли ей по сердцу такие диковины... Воля твоя, а тут что-то надобно предпринять. Бегает по улицам в придворном мундире!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Господь ее посетил. А люди и дивятся...
      ГРАФ. Коли Господь посетил - на то обители есть...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Подвиг юродства можно нести и не в обители. В святцах немало тому примеров.
      ГРАФ. Подвиг юродства? Какой же подвиг? Молодая вдовушка по муже затосковала и умом тронулась - так ее лечить надобно.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Лечить-то можно, да не хочет. Ведь она не совсем с ума сбрела, ложку мимо рта несет, а у нее все складно. Когда она домишко свой домоправительнице оставила и на улицу перебралась, родня восстала - мол, не может безумная сделки совершать. Так она весьма толково доказала, что, будучи в здравом уме и твердой памяти, домишко отдает, и бумаги подписала. И опять жить на улицу ушла.
      ГРАФ. А при дворе и не слыхали! Точно ли подписала все бумаги и опять на улицу подалась?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сам не видал, а люди сказывали.
      ГРАФ. Уж не домоправительница ли ее с толку сбила? Домишко-то денег стоит.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Нет, та - баба простая, куда ей.
      ГРАФ. Диковинный случай. Бывало, что вдовы через неделю после похорон с женихами под венец убегали. Бывало, что постриг принимали - и даже прехорошенькие... Бывало, дома запирались, годами света Божьего не видели. А чтобы в мужском - по улицам? Что, батюшка, отцы церкви об этом сказать изволили?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мужское носить - грех.
      ГРАФ. Ну, не такой уж и грех, коли сама государыня в маскарадах мужское платье носить изволит.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Ну, коли сама государыня...
      ГРАФ. Да не чинись ты, батюшка! Ты мне полюбился. Я вот гляжу - ты мою мысль с полуслова ловишь. Другой бы исподличался, угодить мне стараясь, а ты вот ту блаженненькую защищаешь. Приходи ко мне, отец Василий, велю пускать без проволочки.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Премного благодарны вашему сиятельству. А вон и домишко мой. Тут и живу. А вон и храм...
      ГРАФ. Жаль - сегодня поглядеть на нее не удалось. Ничего - вдругорядь за тобой заеду, и поищем.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Христос с вами, ваше сиятельство. Возвращайтесь с Богом домой. Темнеет нынче рано. А снег какой повалил!
      ГРАФ. Снег? Наконец-то! Ну, теперь пойдут катанья! До чего же время быстро несется... Кажись, совсем недавно лето было. Не припомнишь, когда полковник Петров помер?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Петровским постом и помер, легко запомнить. Месяца четыре тому будет. Пойду я, ваше сиятельство?
      ГРАФ. Ступай...
      Отец Василий выбрался из кареты и пошел прочь, вельможа задумался.
      ГРАФ. Да, был полковник Петров и нет его... Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея, и прости ему все сегрешения, вольныя и невольныя, и даруй ему царствие Твое небесное...
      Скволь молитву прорезался и окреп иной голос вельможи.
      ГОЛОС ГРАФА. Господи, что ж ты меня голосом-то обделил?! Голос ныне в цене! Вон как Андрюшку-то Петрова государыня лелеяла, в полковники произвела за голос! А хохол этот ленивый, Разумовский? За голос приблизила - и живет с ним, как с мужем! И все, кто в фавор попадал, голоса имели - Никишка Бекетов на театре играл, и Ванюшка Шувалов тоже спеть горазд... Да чем же я хуже их всех, Господи? Трех нот пропеть не могу непременно собьюсь! Господи, дай хоть какой голосишко - а уж я догадаюсь, как его употребить! Сейчас вот доложу, что юродивую эту изловить не удалось, - не похвалит государыня и руки для поцелуя не даст. А кабы голос был - то совсем иное дело... Я бы и в концертах, и в гостиной за клавесином... За что, Господи? За что мне кара такая?..
      И растаяла отчаянная графская жалоба, подхваченная набирающей силу вьюгой.
      Сцена пятнадцатая
      Андрей Федорович брел и брел сквозь снег, бормоча молитвы, пока не начал весьма ощутимо спотыкаться. Наконец Андрей Федорович увидел что-то темное на снегу, округлое, обрубок какой-то, и невольно присел.
      Ангел, следовавший за ним, не выдержав этого зрелища, раскинул крылья, принимая на них снег.
      Андрей Федорович поднял голову и увидел стоящего над ним в нелепой позе одинокого ангела.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От снега охраняешь? От снежка, от дождика, от комариков? Поди ты прочь, Христа ради! ..
      Встав, Андрей Федорович побрел дальше. Ангел остался, заклятый именем Христовым. Теперь лишь стало видно, что это - ангел-хранитель раба Андрея.
      Недалеко ушел Андрей Петрович. Он опустился на корточки под забором и съежился.
      Подойти ангел не мог. Он лишь портянул к подопечному руки.
      Андрей Федорович повалился набок и сам, похоже, не заметил этого. Он до того устал, что не проснулся и от падения.
      Ангел боязливо взглянул на небо, перекрестился - и решительно пошел к Андрею Федоровичу. Опустившись рядом на колени, обнял и замер.
      Странный свет замерцал вокруг - очевидно, начался их общий сон. И зазвенела клавесинная музыка. И голос Андрея Федоровича тоненько пропел:
      - Мысли все мои к тебе
      Всеминутно хотят;
      Сердце отнял ты себе,
      Очи к сердцу летят!
      Ангел утер слезинку с глаз.
      ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА. Грехи мои оплакиваешь?..
      Ангел вздохнул.
      ГОЛОС АНДРЕЯ ФЕДОРОВИЧА? Что же ты?.. Не уберег-то?.. Как же допустил?.. Твой он был - а помер с грузом грехов своих? Что же не удержал в нем сознание еще на несколько минут? Где же ты был? Почему от глупых неурядиц хранил исправно, а в самую важную минуту взял - да и куда-то подевался? А, голубчик мой?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Молчи! .. Молчи, Бога ради...
      И пропал неземной свет. А остались только свернувшийся тесным клубочком Андрей Федорович и еще плотнее охватившие его то ли руками, то ли крыльями, ангел.
      Сцена шестнадцатая
      И опять куда-то повез в карете граф отца Василия. На сей раз священник был уже в новом шелковом облачении.
      ГРАФ. А что ни говори, Петрова недостает. Двенадцать теноров у государыни в хоре - а такого ни у кого нет.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. А что, верно ли, что государыня хворает?
      ГРАФ. Верно, увы... Не допусти Боже, чтобы померла наша благодетельница. Наследник-то - здоровый верзила, а все оловянными солдатиками тешится. Немцы его к пьянству приучили. Одно звание, что великий князь, а ведет себя - хуже мужика самого подлого... Коли он на трон взойдет - все брошу, в Москву уеду. Или в деревню...
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сколько уж, как нет Петрова? Два года!
      ГРАФ. А что, вдова его все ходит по улицам? Не опамятовалась?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Все ходит. И подают ей, только она все раздает другим. Любят у нас юродивых, слава Богу, с голоду помереть не дадут.
      ГРАФ. И все в мужском платье?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И Андреем Федоровичем звать себя велит. А на ходу все за упокой жены Аксиньюшки молится - за свой, стало быть...
      ГРАФ. А ведь такое юродство - бунт, батюшка.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Раз, другой ее мальчишки камнями забросают - тем бунт и кончится. Однажды уже пробовали - да извозчики кнутами отогнали. Да и что за бунт? Ум за разум у бабы зашел...
      ГРАФ. А знаете ли, что она оспаривает право Божье вершить суд? Угодно ему было, чтобы полковник Петров помер без покаяния, - выходит, так надобно. Откуда нам знать, какие грехи числятся за полковником? Теперь уж и не вспомнить. А она слоняется, народ смущает! Стало быть, Господь неправ и несправедлив - одна Аксинья Петрова кругом права?! Погодите, в котором же это году указ был издан - чтобы нищим и увечным по Санкт-Петербургу не бродить?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Так не истреблять же их! Бродят себе потихоньку - ну и Бог с ними... А указ не так давно и издан...
      ГРАФ. Не так давно, чтобы уж наконец начать его исполнять? Горе, а не государство... Что ты там увидел, святый отче?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Легка на помине! Угодно ли полюбоваться? Вон, вон, в зеленом...
      ГРАФ. И в треуголке набекрень! И бродит себе! И ничего ей никто поделать не может! Святые отцы - и те бессильны, а, батюшка? А она вот треуголку набекрень, и пошла!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не рассуждать понапрасну, а милосердие являть, вот наша забота. Чем рассуждать, пошли бы да подали ей милостыньку.
      Вельможа задумался. И достал из кошелька монету.
      ГРАФ. Передайте ей, батюшка. скажите - его сиятельство жалует.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Целый рубль? Похвально.
      ГРАФ. Кстати о рублях - престольный праздник у тебя скоро, отец Василий, так ты прямо скажи - сколько и чего потребно для украшения храма.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Сейчас, вот только подам...
      Он вышел из кареты, бодро направился туда, где разглядел Андрея Федоровича, но вернулся озадаченный.
      ГРАФ. Ты что это, батюшка? Рубль потерял?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не берет, ваше сиятельство...
      Сцена семнадцатая
      Ангел-хранитель раба Андрея и Андрей Федорович сидели рядышком на берегу Кронверкского пролива, на бревне. Зима все никак не наступала, было промозгло и мрачно. Ангел, жалея подопечного, простер за его спиной крыло, пытаясь оберечь от ветра.
      Подопечный же грыз калач.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Прости ты меня, Христа ради...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не за что мне тебя прощать, ты мне ничем не грешен. Оберегаешь вот, следом ходишь... Не надоело?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Господь заповедал прощать.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Никто мне зла не сделал, и прощать мне некого. Уйди - я вот поем и за Аксиньюшку мою молиться стану.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как же мне быть с твоей гордыней-то? Да и тебе же труднее всех придется - тяжек груз непрощения, на плечи давит и к земле гнетет. И думать можешь лишь о нем, о своем непрощении...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Некого мне прощать.
      Они несколько помолчали.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Горький будет праздник, ох, горький. Несчастливое Рождество...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты почем знаешь?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. В на небо гляжу - и вижу. Погляди и ты, радость... Правее... От крыши дворца... Видишь - ангел летит... улетает... и плачет, бедненький, а помочь не может... срок вышел... Все мы своих людей храним лишь до поры, а приходит миг - и отступаемся.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Как же вы тот миг узнаете?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А разные знаки есть. Бывает, спасти человека лишь человек может, и Господь ему говорит: спаси, но он не слышит. Но тут иное, тут - болезнь одолела и жизнь иссякла.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Государыня?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Государыня. Исповедовали ее и причастили...
      Вот этого ему говорить и не следовало. Андрей Федорович бросил калач и вскочил.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Исповедовали? Причастили Святых Тайн? Об этом он позаботился - так чего ж не лететь? Она-то с Христом умирает, не в беспамятстве! Чего ж ему-то горевать? Он свой долг исполнил - и пусть себе летит! Он-то долг исполнил!
      Ангел закрыл лицо руками. А Андрей Федорович кинулся бежать, чуть ли не вприпрыжку, вопя во весь голос.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пеките блины! Пеките блины! Скоро вся Россия будет печь блины! Ох, будут поминки! Знатные поминки! Пеките блины, люди добрые!
      Сцена восемнадцатая
      * * *
      Карета с опущенными занавесками катила по ночной пустынной улице. Она везла двоих - всеобщего при дворе любимца графа Энского и танцовщицу ораниенбаумского театра Анету Кожухову.
      ГРАФ. Ты меня слушайся, Анетка, я дурного не посоветую. Будь умнее своей подружки. Эта толстая Лизка государю императору угодить не сумела. Тем только и приглянулась, что в теле, а проку от нее - чуть...
      АНЕТА. Лизке бы замуж выйти и детей рожать, театральная карьера - не для нее.
      ГРАФ. А ты - умница. Ты сумей государю императору угодить - первой танцовщицей на театре будешь! Вот видел он тебя, как ты свои антраша ногами бьешь и козой скачешь, вот велел привезти тебя - думаешь, все, дело сделано, и ты теперь - в фаворе? Не-ет, душенька. Ты еще сумей разом и задор, и покорность показать! Велит на столе сплясать - спляши! Велит платьице с плеч спустить - спускай! И все - с шуточкой, с улыбочкой, поняла? Он там не один будет, он сейчас пьет со своими немцами и гулящими немками, но ты не смущайся! Коли умно себя поведешь - ночевать оставит. Я тебе, Анетка, добра желаю. Дай-то Боже, чтобы ты государю императору полюбилась и он тебя фавориткой сделал. Тут-то и пойдут перстни золотые, алмазы, брюссельские кружева, деньги, мебеля, дом богатый, поместье какое-никакое! ..
      АНЕТА. Да ради этого! ..
      ГРАФ. И не забудь напомнить потом, кто ради него постарался, тебя ему представил!
      АНЕТА. Да Господи! .. Я не забывчива! Лишь бы удалось! .. Жнала бы, что государю приглянулась, - да я бы молебен велела отслужить! ,,
      Сквозь взволнованные голоса графа и Анеты возникли два иных.
      ГОЛОС ГРАФА. Лишь бы удалось! Господи, сам видишь - пьянчужка он и прусское чучело, но ведь - государь! Ему угождать надобно! С толстой Лизкой не вышло - дай, Господи, чтобы с Анеткой получилось! Она девка шустрая многие пользовались и хвалили...
      ГОЛОС АНЕТЫ. Итальянку проклятую, интриганку эту Белюцци велю из театра в три шеи гнать! Никаких итальянцев в театр пускать не велю! Мало ли, что она, как бешеная, пируэты крутит? А сама тоща, ростом мне по пояс кому такая нужна?
      ГОЛОС ГРАФА. Ныне уж не прежнее царствование - ныне разумному человеку выдвинуться и в фавор попасть легче, если только старательно угождать... Господи, научи, как угодить! Господи, вразуми!
      ГОЛОС АНЕТЫ. Сама во всех балетах главные партии станцую! Господи, не дай осрамиться! В кои-то веки ты мне случай послал - Господи, на все твоя воля! .. Я и умнее Лизки, я и красивее, я в Лизкин корсаж три раза завернусь! Господи, дай зацепиться да удержаться! ..
      Тут граф вспомнил важное и коснулся Анетиной руки.
      ГРАФ. Ты еще запомни - скромность на первых порах придется соблюдать. Ради твоей же безопасности. А то вез я тайно к нему княгиню Куракину - а она, дурища, в окно выставилась! К государю, мол, спать еду! И на обратном пути - тоже. Ну и донесли распустехе Романовне. А распустеха Романовна с государем - строже законной супруги, великой княгини. Той-то не до него. Что шуму подняла Романовна - только что не под диванами от нее прятались...
      АНЕТА. Разве ж она годится в метрессы? Я ее видала - поперек себя шире и рябая. А обрюзгла - будто семерых родила.
      ГРАФ. Вот я и говорю - будь умницей, многого добьешься. А коли кого любишь - брось, не думай. Такой случай раз в сто лет выпадает, коли не реже.
      Тут раздались пьяные невнятные голоса.
      АНЕТА. Государыню схоронить не успели - уже по трактирам безобразничают.
      ГРАФ. Подлая порода.
      Тут малоприятный голос глумливо запел:
      - Прости, моя любезная, мой свет, прости! ..
      Разрался женский смех. Голос продолжал песню:
      - Мне сказано назавтрее в поход идти! ..
      Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
      ин ты хотя в последний раз побудь со мной!
      Странным образом песня преобразила поющих. Составился слаженный и бодрый мужской хор.
      - Покинь тоску - иль смертный рок меня унес?
      Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез! ..
      АНЕТА. Петрушка, гони, гони! .. Рубль дам - гони! ..
      Сцена девятнадцатая
      Андрей Федорович и ангел замерли на ходу, застигнутые звонко-трепетным и полным сочувствия голосом:
      - Остановитесь, возлюбленные!
      Оба опустили головы. Молчание затянулось.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю, знаю, что мне скажут. Сойди с этого странного пути - скажут. Довольно было мук и страданий. Святая ложь тоже имеет пределы - скажут...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да и я знаю. Тебе не было приказано сопровождать человека, который сам, своей волей, призвал тебя - скажут. Этот человек от горя лишился рассудка, но есть кому о нем позаботиться. Твое же место - там, где ангелы, проводившие своих людей в последний путь, ждут следующей жизни - скажут.
      Молчание сделалось каким-то иным - словно от обоих ждали оправданий.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Я за Аксиньюшку... ее грехи...
      И вдруг сорвал с себя треуголку, обратил лицо к небу и задал самый главный вопрос:
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А он - прощен?.. Нет?..
      Ангел весь устремился к подопечному - повеяло надеждой!
      Но ответа не прозвучало.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Испытываешь... А я и сама себя еще строже испытаю!
      Он опять нахлобучил треуголку и пошел прочь, сгорбившись и бормоча молитву.
      И ангел, который только было собрался оправдаться, объяснить, что нельзя человеку вообще без хранителя, лишь руками развел - и поспешил следом.
      Сцена двадцатая
      И опять едут в карете граф Энский с отцом Василием, оба - несколько постаревшие, обремененные заботами.
      ГРАФ. Государыня изволит читать Вольтера! Хошь не хошь, садись да и читай. А оный Вольтер, прости Господи, атеист. Вот и увяжи его дурацкое вольнодумие с той верой, без которой опять же при дворе не уживешься... Государыня и службы выстаивает, и постится, и причащается, и верует вполне искренне, а надо же - Вольтером увлеклась! Третье уж царствие на моем веку - заново изволь приноровляться!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вера тоже ведь разная бывает. Иная и такова, что не лучше безверия. Вон взять эту юродивую, Андрея Федоровича. Ведь она почему с ума съехала? Ей всю жизнь внушали: коли умирающий перед смертью не исповедуется - со всеми грехами на тот свет отправится. Она в это и уверовала сильнее, чем в более высокую истину. Исповедь и причастие великое дело, да не более ведь Божьего милосердия!
      ГРАФ. Стало быть, потому и бродит, что перестала верить в Божье милосердие?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и в Божью справедливость заодно. Ведь коли послал Господь тому полковнику Петрову смерть без покаяния - выходит, за что-то его покарать желал?
      ГРАФ. А не противоречите ли вы себе, батюшка? Коли Бог его покарал стало быть, он и впрямь все грехи за собой поволок, да и без последнего причастия! Так чем же ваше рассуждение умнее рассуждения юродивой?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Тем, что я в Божье милосердие верую!
      ГРАФ. А коли превыше всего - Божье милосердие, стало быть, смерть без покаяния - разве что для вдовы и сироток горе, а сам покойник в обряде не больно нуждается.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Вольтеровы еретические бредни вы, ваше сиятельство, кому-нибудь иному проповедуйте.
      ГРАФ. Уж и порассуждать нельзя? Но коли мы поставили превыше всего милосердие, так не милосердно ли будет этого Андрея Федоровича убрать с улиц, поместить в Новодевичью обитель, чтобы матушки там за ним доглядели? Будет в тепле, сыт, может, и к делу приставят.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Это будет справедливость. По справедливости вдова полковника Петрова должна получать пенсион за мужа, и вы сейчас придумали, как ей этот пенсион возместить. А милосердие, может, в том и заключается, чтобы человек беспрепятственно избранный путь прошел до конца... Как знать?.. Мне этого знать не дано...
      Граф пожал плечами и отвернулся, что-то высматривая в окне кареты.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и я чего-то в суесловие пустился, прости, Господи, мя грешного... Верно, верно молился святой Ефрем Сирин: Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми...
      Сквозь молитву пробивается иной голос.
      ГОЛОС ОТЦА ВАСИЛИЯ. Как же мне с ним быть-то? Мудрствует, хитросплетением словес балуется, Господи, а мне - соблазн! Однако что бы я без него делать стал? Ряса на мне - и та от его щедрот! .. Иконостас поновить вот денег обещал... Господи, коли он такое прилежание имеет, так, может, и не грех - в этих словоблудных и еретических беседах участвовать? Прости, Господи, вразуми, Господи, раба твоего, его сиятельство... И лестница на колоколенку прохудилась, того гляди, звонарь Сенька шею свернет... И попадья моя опять брюхата... И еще, Господи, есть у меня прошение племянника Ивана в службу определять пора... И еще, Господи, покамест не забыл...
      Голос тает.
      ГРАФ. Делать нечего - придется читать проклятого Вольтера...
      Сцена двадцать первая
      Прасковья быстро подошла к образам, упала на колени.
      ПРАСКОВЬЯ. Матушка Богородица! Согрешила я, согрешила! Молчала, как дура бестолковая! Он говорит - жена, мол, нужна обстоятельная - не щеголиха, не вертихвостка, а чтобы вела дом и сыновей рожала. Вот ты мне, говорит, сударыня, в самый раз и подходишь. Тебе полковница Петрова дом отписала, у меня деньжишек прикоплено - вот и заживем, говорит! А я молчу да в пол смотрю... Соглашаться надо было, под венец идти... Он мужчина видный, отставной унтер-офицер... Да ты же и сама все с небес видела...
      Прасковья в волнении закрыла лицо руками. И возник иной голос.
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Матушка Богородица - впервые в жизни ведь ко мне посватались! Вот радость-то! .. То за спиной ломовой лошадью звали, а то и ко мне ведь сватаются! А что лошадь? Лошадь тоже тварь Божья, хлеб зарабатывает в поте лица...
      ПРАСКОВЬЯ. Когда Господь посылает - брать нужно, а не ерепениться. Согрешила я, Матушка Богородица, через глупость свою! ..
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Нет, не пущу, не пущу в этот дом чужого... Режьте меня, жгите меня - не пужу... Нечего ему тут быть... Барыня Аксинья Григорьевна пусть чудит, как вздумается, а я тут все соблюдаю, как при нем было... как при Андрее Федоровиче, свете моем ясном...
      ПРАСКОВЬЯ. Видно, не нянчить мне младенчика, Матушка Богородица, а ведь только младенчика всегда и хотела... пусть бы пригулять незнамо от кого, прости на глупом слове... А тут унтер-офицер сватается, а я, дура бестолковая, и обмерла...
      ГОЛОС ПРАСКОВЬИ. Кабы это его дитя было! .. Пылинки бы сдувала! .. И ничего бы больше не нужно - сухую корочку глодала бы, лишь бы растить его дитя...
      ПРАСКОВЬЯ. Прогнала я его, прогнала! И впредь не велела ходить - как бы соседи дурное не подумали! .. Ох, кто это? Кого несет нелегкая?..
      Поднявшись с колен, она поспешила к двери - и тут появился Андрей Федорович, встал в дверях - и ни с места. За его спиной показался ангел. Прасковья от неожиданности шарахнулась и перекрестилась.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот здесь мы с Аксиньюшкой моей жили...
      ПРАСКОВЬЯ. Жили, Андрей Федорович. Зайди ко мне постного пирожка отведать. Среда, чай. Капустный уж в печи сидит, вынимать скоро.
      Андрей Федорович помотал головой.
      ПРАСКОВЬЯ. Зайди, голубчик. Я в домишке твоем все на свой лад переставила, горшки и плошки новые купила, а Аксиньюшкины бедным людям раздала. Я скамью большую к бабке Никитишне снесла. Зайди, свет Андрей Федорович - все у меня иное. Зайди, не отказывай - грешно тебе...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И то. Зайду.
      Он шагнул к Прасковье и неожиданно погладил ее обеими руками по плечам.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты, радость, не отчаивайся. Пошлет тебе Бог младенчика.
      Ангел кивнул.
      ПРАСКОВЬЯ. Не трави душу, Андрей Федорович!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А ты молись - и будет тебе младенчик! Крохотный, волосики кудрявые, глазки синенькие... вот такой...
      Он показал руками, каков будет младенчик, и прижал было незримое дитя к груди, но вдруг замотал головой.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Молись, Параша! И я о тебе помолюсь.
      Затем он взял со стола, с прикрытого салфеткой блюда, два пирога, сунул их в карман, повернулся и, не благодаря за пироги, не прощаясь, пошел прочь. Ангел, перекрестив Прасковью, - следом.
      Сцена двадцать вторая
      Поздно ночью в карете возвращается домой Анета - одна...
      АНЕТА. Велено доставить, велено доставить! Да что я - сундук какой, чтобы меня на квартиру доставить?! Я - артистка, я куда хочу - туда и еду... Я сегодня Венеру танцевала, и сама государыня одобрить изволила! А девчонки молодые тонконогие... Дуры они! У итальянок учатся! И итальянки дуры только и умеют пируэты крутить и антраша отбивать... А что - пируэт? Тьфу - пируэт! ..
      Она задумалась. Настроение изменилось - побыв во хмелю буйной, она сделалась вдруг плаксивой.
      АНЕТА. А как же быть мне теперь? Хотела за государя-императора держаться - где он, государь? На том свете! Понапрасну только позорилась... И булочнику задолжала... и за два новых платья француженке не плачено... Где же денег взять-то?..
      Тут ее вдруг на пьяную голову осенило.
      АНЕТА. Зна-а-аю! Все знаю! Я понятливая! Меня и в танцевальной школе за понятливость всегда хвалили! Знаю, чьих это рук дело! Аксютка! Вот кто меня сглазил! Вот откуда все пошло! .. Как она тогда на меня глянула?! . Да виновата я разве, что ее мужа поветрие прибрало? Да что ж мне теперь живой к полковнику Петрову в гроб ложиться? Аксютка Петрова меня сглазила! Ванюшка, Ванюшка! Поворачивай! Гони на Петербургскую сторону!
      Андрей Федорович не спал - мерил улицы шагами да читал молитву.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. От сна восстав, полуночную песнь приношу Ти, Спасе, и, припадая, вопию Ти: не даждь ми уснути во греховной смерти...
      АНЕТА. Стой, Ванюшка, стой! Бог в помощь, Аксинья Петрова! Все ходишь, бродишь, добрых людей смущаешь? Мы все, грешные, не знаем, как за покойников молиться следует, одна ты знаешь!
      Андрей Федорович промолчал.
      АНЕТА. Перерядилась да Бога обмануть задумала?! Еретица! Праведница! А глаз-то у тебя злобный! Ванюшка, придерживай! Во лжи ты живешь, Аксинья! Я вот - честно живу, грешу и каюсь, грешу и каюсь! Тебе непременно Бога перемудрить надобно! Грош цена твоей молитве! Тьфу!
      Плевок вылетел и повис на штанах Андрея Федоровича, дверца захлопнулась.
      АНЕТА. Ванюшка! Теперь - гони!
      Пропустив карету, Андрей Федорович нагнулся, зачерпнул горсть жидкой грязи и стер со штанов плевок. Потом обмахнул эту же руку о борт кафтана, прошептал "прости, Господи" и перекрестился.
      Сцена двадцать третья
      Где-то меж землей и небом беседовали два ангела. Один - белый, пышнокрылый, другой - в посеревшем одеянии, смахивающем на заношенную ряску, и с такими же, словно закопченными, едва различимыми крыльями.
      Ангельская беседа происходила ночью, над головой у коленопреклоненного Андрея Федоровича.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Брось ты ее, не губи себя, - сказал белокурый пышнокрылый ангел и с опаской поглядел ввысь.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу.
      АНГЕЛ_ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Да как же не можешь? Тебя к ней приставили, что ли?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя - приставили.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. От меня она отреклась. А тебе-то и вовсе ее беречь не след. Ты знаешь, как ее грех именуется? Гордыня! А ты сам, своевольно, к ней прилепился! Кто через гордыню пострадал и низвергнут был? Вспомни, радость!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да помню я... А ты ведь ко мне неспроста...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. О тебе волнуюсь. А ты ходишь за ней следом, оберегаешь ее! И добрые дела творишь, а на нее думают! Я знаю, я видел. Куда перышко из крыла прилепишь - там и чудеса творятся. То пожар гаснет, то хворому полегчает! Посмотри, на что похож стал! Прости Господи как курица недощипанная...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Я хочу, чтобы в час кончины, даже если кончина прямо сей же миг настанет, совесть ее была чиста...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так ты же, ты все творишь!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Она имеет намерение, а я воплощаю, только и всего. Она же людям желает в душе своей добра! А последний суд над душой, сам знаешь, по намерениям...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так есть же намерения - что ты еще вмешиваешься? О чем хлопочешь? То ее то от дождика, то от снежка бережешь, по твоей милости ее торговые люди вкуснейшим угощают! А сколько одежды ей понадарили, и обуви, и всего!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Как получает, так и раздает. А на самой мужний кафтан уже истлел. Так что стряслось-то? Или ты, радость, от безделья устал? Который уж год без человека...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБЫ КСЕНИИ. Так она ж жива! ..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. То-то и оно, что жива. Дождик со снежком, голод и холод - не то, от чего ее спасать надо, и мне это известно. Я спасу ее от греха - вот для чего я с ней! Я душу окаменевшую в ней оживлю!
      Сцена двадцать четвертая
      Андрей Федорович шел, как всегда, с ангелом за спиной, опустив голову, бормоча молитву, а вокруг шумел и галдел Сытный рынок. И в молитву врывались голоса:
      - Андрей Федорович, возьми калачик!
      - У меня возьми!
      - Не обидь, Андрей Федорович!
      - У кого возьмешь - тому ведь удача!
      Один мужской голос оказался громче прочих:
      - Андрей Федорович, возьми пирожок, съешь!
      Ангел положил руку на плечо подопечному, и тот резко повернулся на голос.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ты детей своих сперва накорми!
      Голоса притихли и засуетились полушепотом:
      - А и впрямь!
      - Девка дворовая от него двойню нагуляла - так со двора согнал...
      - С рук сбыл...
      - Суров Андрей Федорович...
      - Правду видит...
      - Ишь как опозорил...
      Андрей Федорович махнул рукой да и пошел прочь, ангел - за ним.
      Сцена двадцать пятая
      В графских покоях стояли Анета и граф - лицом к лицу. Граф был наряден собирался ехать во дворец. Анета, напротив, одета скромно запахнута в большую шаль.
      ГРАФ. Анета, будь благодазумна. Мало того, что тебе сюда приходить не следовало, так ты еще не ко времени. Видишь - я тороплюсь. Граф Орлов шефом Кавалергардского полка назначен, государыня его поздравляет нельзя опаздывать!
      АНЕТА. Насину и сейчас к вам пробилась, ваше сиятельство.
      ГРАФ. Послушай, будь умна, поди прочь - я потом к тебе приеду, поговорим. Право, недосуг!
      АНЕТА. Потом вас и не дождешься! Мне ведь тоже недосуг! Того гляди, опростаюсь!
      Тут она распахнула шаль и показала вздувшийся живот.
      ГРАФ. Ну, ты только у меня тут не опростайся. В крестные, прости, не пойду - кабы ты замужняя была, другое дело.
      АНЕТА. Да сам же ты мне и набил брюхо!
      ГРАФ. Кто, я? Побойся Бога, при чем тут я? Мало ли с кем ты валялась?
      АНЕТА. А вот Бог-то сверху все видел и знает - ни с кем не валялась, а дитя - твое, сердечный друг, ваше сиятельство! И мне сейчас рожать, кормить, а денег - ни гроша, кольца с рук сняла да в заклад снесла, и в театр мне ходу нет - там молодые пляшут...
      ГРАФ. То-то и оно, что молодые! Да как ты додумалась в такие годы рожать неведомо от кого? Замуж идти надо было, пока звали!
      АНЕТА. Ведомо от кого. Ваше дитя.
      ГРАФ. Да с тобой только ленивый не спал!
      АНЕТА. Я перед Богом грешна, а перед тобой - нет! Как ты ко мне, сударь, ездить стал, - никого более и не бывало.
      ГРАФ. Да когда ж это я к тебе ездил?! Один раз, может, спьяну и завернул!
      АНЕТА. Все соседи видали! Христом-Богом прошу - не дай погибнуть и дитя твое загубить! За квартиру третий месяц не плочено, от булочника мальчишка уже под дверью караулит, все только и домогаются - отдай деньги, отдай деньги!
      ГРАФ. Так что ж ты дитя оставила? Вы, театральные девки, умеете дитя в чреве истреблять!
      АНЕТА. А то и оставила... Не могла твое дитя губить! .. И коли вода к горду подойдет - государыне в ноги брошусь! Она меня помнит! Она мне коробки конфектов посылала! Все расскажу! А соседи подтвердят!
      ГРАФ. С ума ты сбрела! Кто тебя к государыне допустит?!
      АНЕТА. А есть добрые люди! Христом-Богом прошу - дай сколько можешь!
      ГРАФ. Пошла вон, дура. Чужих пригулков кормить не намерен. Или тебя взашей вытолкать?
      АНЕТА. Я пойду! Я пойду! Да прямо отсюда - во дворец! И государыне, и графу Орлову в ноги брошусь! Будет тебе праздничек, сударь!
      ГРАФ. Дура!
      Он неожиданно развернулся и вышел. Анета кинулась в ту же дверь - но дверь оказалась заперта, тряси не тряси - не поддается.
      АНЕТА. Запер! Запер! .. Ох, что же я наделала?! Погубит он меня тут... Вернется ночью, дворовым своим прикажут - и спустят меня вниз головой в Неву... Пропала я, пропала! И с младенчиком... А нет же! Убегу! .. К Лизке, она спрячет... Нет, у Лизки меня первым делом искать начнут... он мне теперь жить не позволит... И на квартиру людей пошлет... Куда ж деваться?..
      Анета присела на табурет, задумалась.
      АНЕТА. Знаю! На Петербургскую сторону... к своим! .. Там спрячут! .. Там свои! .. Туда, туда! .. Там сестрицы мои двоюродные, братики, там бабка еще жива, там не выдадут! .. Что - дверь?! Дурак! Мы, театральные девки, на восьмом месяце Венер пляшем, утянемся потуже - да и пляшем! Что же я - в окошко не уйду?! .
      Сцена двадцать шестая
      Андрей Федорович, сопровождаемый ангелом, шел да и остановился.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Да вот же он, храм. Ты сколько уж лет Божью церковь стороной обходишь? Зайти бы да помолиться...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Велик больно.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебе не угодишь.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Церковь должна быть маленькая, деревянная, небогатая... В великом соборе ходишь и стоишь, задрав голову, и все с тобой рядом тоже глядят ввысь, вместо людей - одни затылки... Не то что невеликая церковка. Иной и толкнет, иная барыня так "посторонись" прошипит, что мороз по коже. Вот сердитый стоит, а вот - кому недосуг молиться, а вот кто о скоромном думает... Вот они, люди-то... Ведь Христос, поди, не к затылкам шел, он люца видеть желал, так вот же они - лица...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хорошо, пойдем малую церковку искать. В малой будем Христовой любви к людям учиться... В малую-то войдешь?
      Андрей Федорович не успел ответить - уловил далекий голос. Уловил и ангел.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. У Смоленского кладбища...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Точно - у Смоленского кладбища... Слушай, слушай...
      И где-то вдали появилась изнемогающая Анета.
      АНЕТА. Да что это со мной - водит меня, что ли? Думала к Малой Неве выйти - ан глядь, опять тут... А это - речка Смоленка... Да долго я сюда возвращаться-то буду, Господи?..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Плохо ей, заблудилась, бедная... И помочь некому.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог поможет.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Он нашими руками помогает, радость. Помолись за нее, заблудшую...
      Андрей Федорович опустил голову.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты полагаешь, радость, что человек, простроивший вокруг себя стену, а за стеной создавший себе новый мир из осколков своего прежнего мира, неуязвим? Хорошо ему там до поры до времени - пока те, кого он не изгнал, не начнут стучать в стену кулаками!
      Андрей Федорович помотал головой.
      АНЕТА. Вдоль кладбищенской ограды - и туда, туда, к наплавному мосту, к Тучкову буяну, и по Большой Гарнизонной... Я дойду, я дойду... Тихо, маленький, тихо, потерпи, я дойду... Да что ж это? Опять ограда? Господи, спаси и сохрани, не дай нечистой силе меня водить, господи! .. Да помогите же кто-нибудь! ..
      Сцена двадцать седьмая
      В карете ехали граф и отец Василий. Батюшка, волнуясь, то и дело поправлял новенькое облачение.
      ГРАФ. Не робей, батюшка! Государыня добра! И священство придворное тебе будет радо.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И не ведаю, как благодарить...
      ГРАФ. Гляди ты, как Смоленское кладбище распространилось! Мрут, что ли, больше?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Растет город, вот и кладбище растет.
      ГРАФ. Представляю, сколько тут кормится нищих.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Та бывшего моего приходя юродивая, Андрей Федорович, тоже тут замечена бывает.
      ГРАФ. О-о? Надо бы на нее взглянуть поближе! А то и поговорить! Я бы ее
      спросил - все ли она отрицает милосердие Божье?
      Батюшка усмехнулся - вельможа вызывал его на спор.
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Она, поди, уж и забыла, с чего все началось. И слава Богу! Я бы ей об этом напоминать не стал. Бродит себе, кормится подаянием, и ладно. При всякой церкви такие есть.
      ГРАФ. А любопытно, сколько же среди них от любви рассудок потеряли?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. И такие попадаются. Бросил жених невесту брюхатой одна поревет да и живет себе дальше, дитя в деревню отправив, а другая точно разума лишается, - привел пример батюшка.
      ГРАФ. Это - иное, это - обида, а не любовь, уязвленное себялюбие!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Но что же тогда - любовь? Давайте определим это понятие, потом и будем продолжать? Не то получается: вы, ваше сиятельство, - про Фому, а я - про Ерему!
      ГРАФ. До чего ж я люблю рассуждать с тобой на возвышенные темы! Удовольствие - как от хорошего, искусно сервированного обеда... Любовь?.. Тут тебе, Отец Василий, и карты в руки, потому что Евангелие ты лучше меня знаешь. Там все сказано про любовь. Положи душу свою за други своя... совершенная любовь отрицает страх... или как?.. Отвергает страх!
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви. Это из Послания к римлянам.
      ГРАФ. Но любовь по Евангелию - это любовь христианская, нашей же горемыкой движет иная - к покойному полковнику Петрову. Хороший был человек, царствие ему небесное, а вот как пробую вспомнить - так один лишь голос и вспоминается. А тебе, батюшка?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да и мне. Знатный был голос, по справедливости названный серебряным...
      ГРАФ. А как это он сумароковскую песенку-то лихо пел! Ведь не служил, пороха не нюхал, а так пел, что прямо тебе армейский поручик!
      Когда умру - умру я тем с ружьем в руках,
      Разя и защищаяся, не знав, что страх...
      Он переврал немудреный навев, и это сильно резануло по ушам музыкального батюшку. Душа возмутилась против вранья - и он, подумать не успев, сам повел дальше куплет:
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ.
      Услышишь ты, что я не робок в поле был,
      Дрался с такой горячностью, с какой любил! ..
      Эту песню услыхала стоявшая у кладбищенской ограды Анета и встрепенулась.
      АНЕТА. Он это, он! Простил меня, простил! Выведи меня отсюда, радость моя единственная! ..
      Она из последних сил устремилась на звук голосов.
      ГРАФ. Ого, ого! Да погоди, батюшка, это же из середины! Начало-то там какое? Прости, моя любозная?..
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Мой свет, прости!
      Дальше они радостно пели уже хором:
      Мне сказано назавтрее в поход идти!
      Неведомо мне то, увижусь ли с тобой,
      Ин ты хотя в последний раз...
      Тут Анета, не разбирая дороги и лишь ведомая звуками песни, метнулась под колеса, отлетела, упала... Карету тряхнуло. Граф сунулся к окошку.
      ГРАФ. Что за дьявол! Петрушка, гони, скотина! Ф-фу! ..
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Что там стряслось?
      ГРАФ. Дура какая-то прямо под копыта кинулась! На самом повороте! Тоже, поди, от несчастной любви! Хорошо, Петрушка кучер толковый - успел по коням ударить, проскочил, ее чуть только и задело. Вот ведь дура! Видит же, что карета едет - так нет же! В этом городе не извозчиков за резвую езду штрафовать надо - а дур, которые по сторонам поглядеть не умеют! Сказал бы, право, батюшка, проповедь - как себя на улице вести! Неужто у святых отцов о том нет ни словечка?
      ОТЕЦ ВАСИЛИЙ. Да Господь с вами! При святых отцах в каретах не езживали! Могу только после службы особо к пастве обратиться и к осторожности призвать.
      ГРАФ. Ну, хоть так...
      АНЕТА. По-мо-ги-те! ..
      Сцена двадцать восьмая
      Ангел решительно заступил дорогу Андрею Федоровичу.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Хватит!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Отвяжись, Христа ради!
      Ангел привычно окаменел от запретных слов - но замотал головой, не отступаясь от своего.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты знаешь ли, уто там, у ограды Смоленского кладбища, родит младенца и родами помрет?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю - Анютка Кожухова, моя Аксиньюшка с ней в детстве по ягоду ходила.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И все?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. И все. Отвяжись, молиться хочу.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. И ничем тебе эта женщина не грешна? Припомни хорошенько - ведь она умирает.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Аксиньюшке моей, может, и была грешна, а мне нет...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Сама-то ты от вранья своего не устала, Аксинья? Сперва мне это дивно казалось - так мир наизнанку вывернуть, как ты его вывернула. Коли ты - полковник Андрей Федорович Петров, живой и здоровый, то, стало быть, не случилось той ночи, когда полковника Петрова театральная девка ночью неведомо откуда помирающим привезла! И не за что тебе ее прощать. Но так распорядился Господь, что эта девка сейчас умирает, и умирает без покаяния. Улица безлюдна, народ не скоро сбежится, и о том, что она умирает, знаем только мы с тобой. Мне читать по человеку отходную, от его имени прощения у Бога просить, не положено. Остаешься ты.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Пусти...
      Где-то вдали зазвучали стоны рожающей женщины.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. А не пущу. Хватит! Очнись! Ты сама себе правду придумала и десять лет в нее веришь, ты сама себе подвиг выбрала по улицам бродить, под крышей не ночевать, молиться непрестанно. А коли Господь иного подвига требует ради твоей любви и веры? Как тогда быть?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Нет у меня сил на иной подвиг. С меня и этого довольно...
      Раздался невнятный шум голосов - Анету обнаружили люди. Пробилось несколько осмысленных слов:
      - Крови-то крови...
      - Отойдите, мужики...
      - Молись, милая, молись...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Опоздали, люди добрые. Хорошо хоть, ребеночка есть кому принять.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Ребеночка?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ. Стало быть, так и не простишь?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. А поделом ей! Поделом! Поделом!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ну вот и полегчало...
      Андрей Федорович отвернулся.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Десят лет я этого дня ждал... Ну, что же, душа моя возлюбленная, давай уж правде в глаза поглядим. Если душа кается перед смертью - должен же кто-то ее услышать!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Бог простит.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Все на это уповаем. Но простит ли Господь того, кто сам не простил? Думаешь, раз у тебя такая непобедимая любовь, так ты уж всех выше и безгрешнее? Но ведь и у нее, у грешной Анютки, была любовь! Один-единственный миг чистой, бескорыстной любви за всю жизнь и был - той ночью, был, слышишь, был! А перед Господом он, может, десяти годам твоих скитаний равен - почем ты знаешь?
      Ответа не было.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Жить ей осталось еще минут десять, не более. И сказано: кто простит - тому и прощение! А суд без милости - не оказавшему милости; милость превозносится над судом. Слышишь?
      Андрей Федорович отвернулся и тяжело дышал. Страшная работа совершалась в нем.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты же сейчас либо двоих губишь, либо двоих спасаешь! .. Себя и его! Если не простишь сейчас ту грешницу простит ли Господь того, ради кого страждешь?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Сил моих на это нет...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Вижу. И точно - не осталось у тебя более сил. Но только знаешь ли - не одна лишь вера, и прощение без дел также мертво.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Знаю...
      И тут раздался крик младенца.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Дитя родилось.
      Андрей Фелорович кинулся прочь.
      Сцена двадцать девятая
      Прасковья рукодельничала. Андрей Федорович без стука вошел в уютную комнатку и встал, запыхавшись.
      ПРАСКОВЬЯ. Ты что, Андрей Федорович?
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот ты тут сидишь, чулок штопаешь, а не знаешь, что тебе сына Бог послал! Беги скорее на Смоленское кладбище!
      Прасковья выронила рукоделье.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Беги, беги, беги, милая! ..
      Ни говоря ни слова, Прасковья кинулась прочь, а Андрей Федорович рухнул перед образами на колени.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Благословен Бог Наш! .. Раба Анна зовет тебя, Господи, слышишь?.. Раба Анна при последнем издыхании зовет тебя! .. Раба Анна просит - помилуй мя, Боже, по великой милости твоей, и по множеству щедрот твоих изгладь беззакония мои! ..
      Прасковья на улице машет рукой.
      ПРАСКОВЬЯ. Извозчик, извозчик! К Смоленскому кладбищу, скорее!
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Многократно омой мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя! Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда передо мною! ..
      ПРАСКОВЬЯ. Пустите, пустите! Да расступитесь же, люди добрые! Меня Андрей Федорович прислал! За младенчиком! .. Младенчика мне дайте! ..
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Тебе, Тебе единому согрешила я, и лукавое перед очами Твоими сделала, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде твоем! ..
      Прасковья, стоя на коленях перед Анетой, вытащила из складок юбки кошель.
      ПРАСКОВЬЯ. Вот, вот, сколько есть! .. Несите ее в каплицу, обмойте, уложите... Не все ли равно, кто такова? Я за похороны, я за все плачу! Ребеночек мой где?! Ребеночка мне дайте! ..
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот, Ты возлюбил истину в сердце, и внутрь меня явил мне мудрость... Господи, не могу больше! ..
      Он всхлипнул, вытер рукавом слезы и, упав на пол, зарыдал.
      Прасковья с кое-как спеленутым младенцем на руках, похожая на яростную медведицу, выходила из незримой толпы.
      ПРАСКОВЬЯ. Да пустите же! Мое дитя! Меня Андрей Федорович за ним прислал! Мое! Мое! ..
      Андрей Федорович приподнялся на локте.
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Вот видишь, я же молюсь за нее! Я не дам ей уйти без молитвы! Больше - некому, так хоть я! .. Кабы кто иной мог за нее помолиться... И за нее, и за всех, и за... за раба Божия Андрея... помяни его в царствии Своем, Господи! ..
      Сцена тридцатая
      Вокруг был свет. Свет - и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те плыли, качались.
      Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.
      Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни.
      Призыв прозвучал - это было пение серебряных труб. Ангел попытался воспарить - но ослабевшие крылья опали.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Не могу, Господи!
      И тут же луч света показал ему собрата Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.
      Следующим, что передала серебряная музыка, был приказ.
      Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела - и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.
      Андрей Федорович повернулся к своему спутнику - и все понял.
      Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи. Вышел из растоптанных башмаков...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Не надо мне этого более. Тесно душе! ..
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тесно душе в оковах былой любви. Есть любовь иная, найдешь в себе силы, чтобы следовать за ней, - то прекрасно, а если силы иссякли - не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного от ощущения этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске...
      АНДРЕЙ ФЕДОРОВИЧ. Но нас простили?
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Слушай, слушай...
      Серебряные трубы пели почти человеческими голосами, и уже не Андрей Федорович - Ксения, как той страшной ночью, закричала отчаянно и радостно:
      КСЕНИЯ. Да, да, да! Да! Да!
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. В чем к людям-то вернешься?
      КСЕНИЯ. В зеленом и красном. Меня все в зеленом и красном знают.
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Тебя о многом просить станут. На помощь будут звать.
      КСЕНИЯ. Я - кто? Я еле на путь выбилась... Христа просить надо, Богородицу...
      АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ РАБА АНДРЕЯ. Ты будь теми устами, которыми все они просят Христа и Богородицу. Такое тебе послушание на этой земле. И прости, коли что не так...
      КСЕНИЯ. Ты прости...
      Между ними было огромное пространство, но протянутые руки сомкнули их обоих воедино объятием...
      Сцена тридцать первая
      Раннее утро царило над миром. Лицом к восходящему солнцу стояла Ксения - как и было ей обещано, в красном и зеленом.
      КСЕНИЯ. И рабу Лукерью призри, Господи, старенькая она и одинокая... в богаделенку ее определи... И младенца Дмитрия болящего... и Наталью неплодную, дитя ей пошли... и помири ты, Господи, рабов своих Николая с Петром, всех соседей своей склокой уж озлобили... за всех за них молю...
      Вдруг молитва прервалась. Ксения повернула голову.
      КСЕНИЯ. Зовут меня, Господи, опять на помощь зовут...
      Она с трудом поднялась с колен, повернулась и медленно, опираясь на палку, пошла к людям.
      КСЕНИЯ. Зовут они меня, слышишь, Господи, - зовут...
      Конец