– А не тех ли Тучковых будете, которые через Натали Солодухину по второму браку в свойстве с Челядниными-буфетами и Сикорскими-полоумными?

– Их самых, сударыня, – нисколько не смутившись, отвечал Левушка. Московская привычка всем давать прозвища была ему знакома, «буфет» означал лишь то, что фасад челяднинского дома напоминал о резной мебели, слово же «полоумные» говорило о безумии какого-то дальнего предка и бранным в таком его употреблении уже не считалось. Если бы он сам перебрался на жительство в Москву, женился и завел детишек, то эта ветвь рода уже именовалась бы «Тучковы-долговязые».

– Сочтемся, коли так, родством, – и, дав знак следовать за собой, женщина повела Левушку в сени и к лестнице, говоря непрерывно. Федька молча шел сзади, вертя головой. Ему не часто приходилось бывать в старых дворянских домах, а архаровский пока еще не был домом в полном смысле этого слова, потому что хозяин им почти не занимался. Проходя через комнаты княжны Шестуновой, уставленные старой мебелью и довольно скверно убранные, Федька сделал тот вывод, что, будь у него деньги, он бы устроился получше.

Женщина перечисляла имена и фамилии, вовсе Федьке неведомые, даже Левушка не все их помнил, и потому Федька все время поглядывал по сторонам. И на него поглядывали, да с тревогой – чего ждать от архаровца?

Спальня старой княжны была переполнена. Войдя, Левушка первым делом споткнулся о протянутые босые ноги и услышал звонкий лай. Опираясь спиной о комод, у самых дверей сидели две пожилые богомолки. Дальше – еще страшнее, девки, бабы и старухи плотно сидели на полу, не оставляя прохода к огромной кровати под балдахином, и говорили довольно громко. Три моськи, две – белые и лохматые, третья – вроде мопса, скакали по бабьим коленям, но слишком не приближались – нападали издали.

Женщина, что привела Левушку с Федькой в эту спальню, закричала, перекрывая лай, так, как кричат девки-ягодницы в дремучем лесу, только что рук ко рту не поднесла:

– Матушка-барыня, от полицмейстера приехали! Господин Тучков, что через Квашниных-ершей с вами в родстве! Пущать?

Левушка, стоя в дверях, вытянул шею, но и с высоты своего роста не смог разглядеть здешнюю хозяйку – на ее постели сидели какие-то дамы в пышных вздыбленных платьях. Только и маячило, что чепец-дормез, увенчанный посередке ленточной розеткой неизъяснимого цвета – петиметры и щеголихи давали таким цветам свои названия, но Левушке за служебными делами не всегда удавалось уследить за ежедневно меняющейся модой.

Из-под края мехового одеяла, это среди лета-то, явилась рука в кружевных воланах, сделала вот этак – пущать!

Следовало раскланяться, но проделывать правильный придворный поклон с риском для жизни Левушка не желал. Да и что за поклоны в дверях?

– Нельзя ли всех этих особ попросить вон? – обратился он к женщине, которая привела его сюда, как видно – доверенному лицу старой княжны, однако сама не двигалась с места.

– Нешто они тебе, батюшка, мешают?

Тут Левушка безмолвно пожелал чертей любимому другу, пославшему его в это бестолковое бабье царство. И вслух попытался объяснить, что разговор со старой княжной должен происходить наедине.

– Как же наедине, когда она – девица?!.

Левушка растерялся. Видать, забота о нравственности в этом московском доме была на недосягаемой высоте. Неудивительно, что воспитанница сбежала.

Не растерялся Федька.

– Она – девица, а мы – полицейские, – попросту сказал он. – Ну-ка, тетенька, пусти.

Он вошел в спальню и тряхнул сидящую богомолку за плечо.

– Ну-ка, освободи местечко, матушка!

Та дернулось под рукой, но пальцы были цепкие.

– Давай, вставай, нечего тут рассиживаться, – еще довольно ласково попросил Федька.

– Архаровец!

– Архаровец, – подтвердил он. – Ну, живо, живо, живо! Девки, выметайтесь!

– Ты чего там творишь? – раздался недовольный голос старой княжны. – Ты моих девок не трогай!

Богомолки встали, и в спальню смог войти ободренный Федькиной отвагой Левушка.

– Вашим девкам, сударыня, при важном разговоре делать нечего! – так же громко отвечал он. – Велите им в людскую убираться!

С великими препирательствами удалось выгнать из спальни ни много ни мало, а восемнадцать особ женского полу, не считая мосек. Оставались две родственницы-гостьи – но про этих княжна и слышать не желала. Оставила также молодого доктора приятной наружности – всякая дама в годах была бы рада, когда такой любезный круглощекий кавалер, благоухающий французской пудрой «марешаль», подает пилюльки, по утрам выслушивает судьбоносные сны, а по вечерам – как проведен день.

Левушке поставили стул в двух шагах от постели.

Княжну приподняли и обтыкали подушками, как если бы она, помирая, вовсе лишилась сил, но Левушка видел, что до смерти тут далеко, а просто охота переживать за воспитанницу со всеми удобствами. А по тому, как мощно помирающая княжна отодвинула сидевшую на одеяле, раскинув юбки, родственницу, Левушка понял – ей бы на театре играть, в пиесах господина де Мольера, которые уже в немалом количестве переведены на русский.

– Когда и каким образом пропала означенная девица? – стараясь подражать архаровскому спокойствию, осведомился он.

– Каким образом? Сами который уж день понять не можем!

Оказалось – из горенки своей в окно Варвара выбраться не могла – окно было изнутри закрыто. В парадные двери выйти не могла – изнутри закрыты, да и всю ночь в сенях кто-то обретается. Через службы уйти не могла – на заднем дворе ночью псов спускают, да и ворота заперты. Остается – улетела на помеле…

– Сие значит, что среди дворни у нее есть пособник. Он ее выпустил и двери за ней запер.

– Такого пособника выпороть бы не худо, – тихо сказал молодой доктор. – Но сперва сыскать и доказать.

Они обменялись взглядами, и Левушка понял – именно с этим человеком стоит потолковать, а не со старой девушкой, которая чуть что – за сердце хватается и спасительных декохтов требует.

Пока он домогался, какие носильные вещи пропали вместе с Варварой, да не взяла ли она с собой деньги и драгоценности, Федька забрался в людскую.

– Ну, архаровец, и что же? – держал он речь перед дворней. – Нас понапрасну порочат.

Он далее толковал о том, что за внешними безобразиями, зуботычинами и выбитыми окнами, народ не видит основного, толковал и видел – не верят!

Да и ту же «Ленивку» вспомнить – кто теперь поверит, что три архаровца просто-напросто хотели тихонько завершить день ужином и скромной выпивкой? И завершили бы, никто – ни Тимофей, ни Клаварош, ни сам Федька! – не имел намерения буянить и бить посуду! Они вообще люди мирные, не случись там этого дурака Вельяминова – расплатились бы и ушли. А так – говорят, большую, на шесть задниц, скамью разломали. Невозможно такую скамью человеку без топора разломать, нет такого способа, а теперь на архаровцев ее вешают…

Все-таки сердца умягчились, кое-что ему про воспитанницу Варвару поведали, а тут и Левушка за ним прислал – собираемся, уезжаем.

Левушка был сильно недоволен.

– Я бы таких дур порол! – пожаловался уже возле кареты. – Сидят, слушают, а потом та, в накидке, говорит этак жеманненько: тебе бы, сударь, говорит, в полку служить, а ты вон в какой должности, стыдно! Я было брякнул – Преображенского полка поручик Тучков к вашим услугам, сударыня! То-то бы рот разинула! Им, московским дурам, хоть без ноги, хоть без башки, лишь бы гвардейского полка!

– И что же? – осторожно спросил Федька.

– А ничего! Я ей так ответил: должен же, сударыня, кто-то и ваших беглых родственниц ловить. В другой раз с архаровскими комиссиями в преображенском мундире поеду. Чтоб с порога зауважали!

Они сели в архаровскую карету, но трогать Левушка пока не велел и дверцу оставил открытой.

– Кое-чем все-таки разжился, – он добыл из кармана некий овальный предмет на длинной ленточке. – Год назад немцу портрет заказывали. Вон она, Варвара…

Федька уставился на миниатюру, приоткрыв рот.

На него из глубокого полумрака смотрело девичье лицо, чуть оживленное модной полуулыбкой – одними уголками сомкнутых розовых губ. И скатывалась на грудь большая трубчатая прядь пушистых темных волос.

Нежностью от него веяло неизъяснимой. Румянец – никакой краской такого не наведешь, свой, живой, прозрачно-неустойчивый, как отсвет на фарфоровой белизне… и не захочешь, а заглядишься…

– Вот и я тоже, – признался Левушка. – Ведь красавица! Редкая красавица! Такой при дворе место, фрейлиной быть, а ее в Москве держат.

Федька отрешенно покивал.

У нее были печальные черные глаза, глядевшие не прямо, а вниз, хотя были распахнуты, как полагается. И волосы, высоко поднятые, совсем просто уложены, и нет четкой границы между мраком и этими пушистыми волосами…

– Врут… – севшим голосом сказал Федька. – Немцы так не рисуют.

– А ты почем знаешь?

– Видел. У них все гладенько и розовое.

Левушка забрал миниатюру и старательно в нее вгляделся.

– Ну, вот тебе розовое – платье…

Он задумчиво покачал портрет на шелковой ленточке и вдруг надел себе на шею.

– Не потерять бы, – объяснил.

Федька безмолвно согласился. Ну да – не простому полицейскому, бывшему мортусу, а до того – будущему каторжнику, таскать на груди под мундиром такие портреты, кишка тонка…

Из-за угла выбежала босая девчонка, проскочила карету, добежала до другого угла и, озадаченная вернулась. Встала перед Левушкой с Федькой.

– Вы, что ли, архаровцы? – спросила дерзко.

– Я ее удавлю, – тихо сказал Левушка.

– А что, не похожи? – полюбопытствовал Федька.

Девчонка оглядела изящно одетого Левушку.

– Не-е, не похожи. Мне господин Ремизов велели архаровцам, что у дверей ждут, передать, – она показала зажатый в ладошке сложенный листок. – Ушли, не дождались…

И она побежала обратно – туда, где за углом были, надо думать, ворота заднего двора. Федька, сообразив, выскочил, догнал и без лишней учтивости отнял записку.

– Не обманул доктор, – сказал, прочитав, Левушка. – Просил вечером жаловать к нему в гости, в дом Флейшмана, что в Колымажной.

– И все?

– А чего еще? Коли бы записку перехватили, то не к чему даже придраться – ни, к кому адресовано, написал, ни подписи своей не поставил.

– Больно умен.

– Так доктор же.

Федька пожал плечами – из докторов он знал только Матвея Воробьева, а по нему судил, что выпить они не дураки.

Поехали к Архарову на Лубянку.

Здание, где обреталась московская полиция, имело давнюю, но туманную историю. Когда-то все строения были деревяннми, каменные полаты поставили уже при царе Алексее Михайловиче. Тогда тут было подворье рязанских духовных владык. По приказу одного из них, Стефана Яворского, выстроили две каменные двухэтажные палаты, выходившие на Лубянскую площадь. После рязанских архиепископов часть подворья получила московская полиция, имевшая тут же поблизости, на Мясницкой, съезжий двор – малоприятное место, куда первым делом тащили всю сомнительную добычу, воров, грабителей, нарушителей порядка, пьяных и даже раненых в драках.

Помещение полицейской конторы пользовалось такой славой, что даже нищих поблизости не водилось – Архаров их не жаловал.

Кроме всего прочего, были архиепископские палаты с секретом – кроме подвала обычного имели и второй, под ним, и там-то расположился со своим кнутобойным хозяйством Шварц. Чем он занимался за дубовыми, обитыми железом, дверьми, Архаров знал – не всегда истязаниями, иной раз довольно было показать все эти кнуты да плети, чтобы у подследственного развязался язык. Но, не желая портить Шварцу кровавую репутацию, молчал. Как раз репутация и действовала порой лучше всякого кнута.

Архарова застали за делом – слушал донесения. Демка-мортус, он же Демьян Костемаров, заглядывая в бумажку, бодро докладывал: дураков на свете много, куда больше, чем злоумышленников, и меньше бы ямщики пили – больше проку было бы для дела, потому что утерянная вышеупомянутыми дураками-ямщиками Бобковым и Афанасьевым сума с письмами и документами нашлась на конюшне, заваленная сеном, никто оттуда ничего не взял, не украл.

Устин, успевший приехать с Пречистенки, стоял возле бюро, сверял какие-то бумаги, слушал вполуха и посмеивался.

– Обидно, – подытожил Архаров. – День твой на всякую околесицу потрачен. Ну, Бог с тобой, ступай. Устин, садись писать. А вы докладывайте.

– Как и ожидалось, девица прихватила немало добра, и в том числе занятных две вещицы, о них старуха более всего сокрушается, – передав сперва словесно всю обстановку в спальне, сказал Левушка. – Первая вещица приметная – табакерка парижской работы, с эмалью и бриллиантами. Вот так – картинка, расписная эмаль, яблоки с виноградом на подносе, а так, под ней, посередке – немалый солитер. Цена ему такова, что деревню с тремя сотнями душ купить можно – коли княжна не врет.

Он изобразил пальцем по ладони величину и форму табакерки, расположение бриллианта.

– Еще?

– Игольнички золотые, мушечницы, всякая девичья мелочь, что у нее в комнате хранилась. А вот табакерку как-то очень ловко у княжны утянула. И еще брошь – тоже приметную, более двух вершков в высоту. Букет – лилии из серебра, жемчуга и бриллиантов. Тоже с особинкой – там один ряд очень редких и дорогих жемчужин выложен. Голубоватые с некоторой прозеленью.

– Занятные вещицы хранятся у княжны, – молвил Архаров.

– А вот тебе загадка. Там же, где табакерка и брошь, часы лежали, тоже не дешевые, так их не тронула.

– Откуда вещицы, не спрашивал?

– Спрашивал – так врет же. Сказывает – от родителей достались. А я же знаю – новомодная парижская работа, во всех французских лавках теперь табакерки с расписными эмалями имеются, хотя без бриллиантов.

– Дальше.

– Федор, говори, – велел Левушка, явно держа в мыслях чем-то поразить Архарова. – Мне про женихов рассказывать не пожелала, уперлась – не хочет доброе имя воспитанницы порочить.

– Куда уж дальше… – буркнул Архаров.

– А Федору в людской рассказали!

Архаров повернулся к подчиненному и внимательно на него посмотрел.

– Сватались четверо. Бухвостов, Голятовский, Репьев и Фомин! – отрапортовал Федька. – Всем – отказ.

– Фомин, Николаша! – воскликнул Левушка. – Вот кто нам нужен! Ты что, не понял? Это же Измайловского полка поручик Фомин!

– Петр, что ли? – уточнил Архаров. – А то у них, помнится, еще другой был.

– Ну да, Фомин-второй. А другого я не помню! А этот – точно второй! Петр, измайловец – так, Федя? Так тебе сказали? Он в Измайловского полка бригаде был, когда на чуму нас посылали!

Архаров чуть не хлопнул себя по лбу – точно!

– Вот ему нужно написать. И с губернаторской почтой курьером письмо отправить! – выкрикивал Левушка, безмерно довольный, что напал хоть на какой-то след.

– А также сыскать остальных троих.

– Остальные-то, наверно, здешние, а Фомин – НАШ! – со значением сказал Левушка.

Архаров понял – московские женихи, получившие от ворот поворот, будут или отбояриваться от дотошных полицейских, или врать, возводя на девицу и ее родню всякие поклепы. Ну их, и с их враньем вместе… А гвардеец Фомин скажет правду.

– Устин! Диктовать буду, – сказал Архаров. – Тучков, помогай.

– Милостивый государь Петр… – Левушка задумался. – Слушай, Николаша, а как его по батюшке?

– Да кто ж это знает? – удивился Архаров. Среди офицеров было принято звать друг друга по фамилиям или же прозвищам. Имена – и те не больно были в ходу.

– Устин, погоди… пусть это будет черновик… Стало быть, записывай вопросы. Когда вы изволили свататься к девице Варваре… – тут Левушка замолчал и покраснел.

– Ну, что еще? – спросил Архаров.

– Фамилию-то ее мне так и не назвали, – признался Левушка.

– Пухова ее фамилия, – сказал Федька.

Левушка нехорошо на него глянул – мог бы и сообщить, пока ехали в карете.

– К Варваре Пуховой. И по какой причине сватовство не состоялось. И что вам известно о намерениях княжны Шестуновой в отношении ее воспитанницы девицы Пуховой, – как ни в чем не бывало продолжал вместо него диктовать Архаров.

– Глупо все это! – воскликнул Левушка. – Ведь не ответит! Иначе писать надобно!

– Как иначе? – спросил Архаров.

– Не знаю!

Левушка от расстройства чувств вдруг покраснел и выскочил за дверь.

Он не хотел позориться перед старшим товарищем.

– Ваша милость, Николай Петрович, а может, не надо писать? – осторожно спросил Федька. – Мы же еще доктора не допросили. А обещался важное рассказать. Стоит в доме Флейшмана, что в Колымажной. И еще. Волосья у них француз чешет, хозяйке, воспитаннице и еще двум дамам, что там у них гостят. Нанялся недавно. Дворне что-то не полюбился – всюду нос сует. А подружился с лакеем Павлушкой. И тот Павлушка летом спит в каморке при сенях, где зимой гости шубы оставляют, ему позволено.

– Так прямо тебе все выболтали? – не поверил Архаров.

– Так его же, того Павлушку, прямо при мне делить принялись! Девки чуть друг другу в волосья не вцепились, как стали перечислять, кто да когда к нему в каморку ночью бегал! Но это не я – это само вышло, – честно признался Федька.

– Найди Тучкова, возьмите мою карету, поезжайте – может, тот доктор уже объявился, – велел Архаров.

Федька и Левушка дважды побывали у доктора Ремизова, но все без толку. Он основательно застрял у старой княжны. Наконец записочку оставили – и оказалось потом, что делать этого не следовало.

* * *

Продиктовав вкратце Устину то, что выведал в доме у княжны, и оставив с Устином Федьку, Левушка исчез – понесся-таки по родне. И даже не вернулся ночевать – до такой степени загулял. А Архарову в тот вечер было не до поиска беглых девиц – очередной пожар потребовал его вмешательства.

Пожарное дело тоже входило в круг обязанностей полицмейстера. Москва издавна терпела от огня, но тушить его училась с большими сложностями. Сперва это делалось силами обывателей, которые не столько спасали имущество из горящих домов, сколько грабили. К тому времени, как Архаров заступил на свой новый пост, дело сдвинулось с мертвой точки – но куда-то не туда. После неслыханного пожара 1747 года запрещено было по крайней мере, в центре города – ставить деревянные заборы, а кому охота огораживаться – пусть тратится на железные решетки; призвали также к порядку извозчиков, которые во время пожаров взвинчивали цены за вывоз имущества погорельцев. На полицию возложили обязанность расписать их по частям, снабдить ярлыками (которые они теряли с умопомрачительной скоростью), а также следить, чтобы они являлись на пожары и вывозили имущество бесплатно. Нетрудно представить, какая из этого вышла морока.

Более того – неопытная пока по части хозяйственных указов молодая государыня подписала в 1763 году следующий: чтобы обязательная для полиции Санкт-Петербурга и Москвы пожарная команда имела в своем составе одного брандмайора, одного брандмейстера, семь унтер-брандмейстеров, мастера для заливных труб, кузнецов, слесарей, еще множество вспомогательных лиц, даже двух сапожников, и только одно было позабыто. Прореха обнаружилась при первых же пожарах – в штате не были предусмотрены обычные пожарные служители, которым положено с баграми лезть в пламя, так что блистательные команды вместе со своими трубами и насосами довольно долго не выезжали по сигналу тревоги, а с огнем по-прежнему управлялись сами обыватели.

Далее была невнятица: по «Наставлению губернаторам» от 1764 года противопожарные службы перешли в их подчинение – но в губернских городах. Москва еще оставалась на каком-то особом положении – там повелось использовать для тушения огня гарнизонных солдат, и даже более того – обучать их этому ремеслу. Из-за чего командиры были сильно недовольны – поди знай, когда разгуляется красный петух, срывая все планы господ офицеров к чертям собачьим.

Мирить людей Архаров умел одним добрым способом – сунуть кулаком в зубы правому и виноватому, это очень успокаивало. Но способ был хорош в полку с солдатами, и то – не всякий раз. Так что разбирался с пожаром и с неким сварливым пехотным капитаном, чьей фамилии не расслышал, он допоздна.

Наутро Архаров позвал Устина, велел прочитать вслух все, что набралось по делу господина Вельяминова.

Архаровцы, посланные в «Ленивку», были изруганы нещадно, однако хозяин убоялся зуботычин и пошел следствию навстречу – сбегали даже за девкой, что приставала к обалдевшему недорослю. Определили время его появления – вышло, что пришел, когда стемнело, и даже вспомнили – не вошел, а влетел, запыхавшись.

Был ли уже пьян? Этого не поняли, но отметили безумный взор и безнадежное бормотание.

Архаров осторожно, чтобы не испортить свеженького Никодимкиного волосяного творения, почесал в затылке. Похоже, тайный игорный притон, откуда выпустили недоросля, был где-то неподалеку. Можно бы посадить Вельяминова в карету, покатать по окрестным улицам, может, признает дом… ан нет!

Он, горемыка, запомнил, что у крыльца сильно благоухало конским навозом. А привезен был уже ночью, впушен в дом в потемках. Стало быть, доставили его на задний двор, где службы, сараи, конюшня, и ввели в притон с заднего крыльца. Оттуда же он и сбежал, не разбирая дороги. Стало быть, фасад дома и парадное крыльцо узнать не сможет ни за что – он их не видел. Ловко придумано… но должна же быть зацепка?..

Устин пономарским голосом бубнил показания полового из «Ленивки».

– Помолчи-ка, – велел Архаров.

Он вспомнил то, что в рассказе Вельяминова отметил было сразу, да за суетой позабыл.

Знакомство в модной лавке на Ильинке…

И кого же прикажете туда посылать?

На Ильинку?

Расспрашивать по-французски бойких хозяек и их шустрых помощниц, не был ли замечен некий юный и курносый господин Вельяминов в нарядном серо-голубом кафтанчике? Переходить от лавки к лавке с теми же вопросами, расплачиваясь комплиментами и обещаниями впредь сделаться постоянным покупателем?

Нет, и туда пусть Левушка идет. Он по-французски знает, он с этим смешливым племенем обращаться умеет! Или Клаварош… да, именно Клаварош.

Или – нет, нельзя туда пускать Клавароша. Она задержит его, примется расспрашивать, передавать благодарности.

Тут Архаров подумал, что делается некстати чувствителен. Какие благодарности?! Не может быть, чтобы она не поддерживала сношений с Клаварошем, все-таки человек ее от голодной смерти спас, да и крестник ее матушки. Все хорошее, что она могла бы ему, Архарову, по этому случаю сказать, уже не имеет силы.

Поди, давно забыла…

Она и она… и так ясно, кто. Если ее имя по-русски произнести, выйдет глупо – Тарасия. Так сказал священник, батюшка Никон, в старом-престаром храме Антипы-священномученика, куда Архаров забрел в общем-то случайно – исследовал окрестности своего нового жилья. Священник оказался приятным человеком, и именно туда Архарова всякий раз загоняло любопытство по части имен – а при первой встрече, только еще открыв для себя этот храм, он просто хотел знать, что означает необычное имя и насколько соответствует хозяйке, лишь это, ничего более, в подтверждение своей теории о тесной связи имени и судьбы.

Оказалось – «волнующая». По-гречески. Этого только недоставало.

Так что на Ильинку опрашивать Лизеток и Жанеток пойдет Левушка. Кстати – надо бы принять на службу несколько молодых людей, которых не стыдно пускать в приличное общество для разведки. Левушка-то приедет и уедет, а надобность в нем остается…

Левушка прибыл на Лубянку ближе к обеду, несколько смущенный. Принялся объяснять, что вот-де, допоздна к доктору Ремизову наведывался, но тот, видать, был прикован к постели страдалицы-княжны. Архаров только рукой махнул – трата времени, и только. Просьба Волконского выполнена – но нежелание княжны сообщать важные сведения мешает дальнейшему следствию. Как знать – может быть, она удерживала у себя насильно дочь знатного и богатого родителя, а тот сговорился с волосочесом-французом да и выкрал свое дитя? Кто в таком случае прав? И к кому следует применить всю строгость закона?

Объяснять другу задание Архаров начал уже в карете, которая везла их к Ильинке. Растолковал, что Вельяминов с незнакомцем именно пряжки для башмаков обсуждали, и показал списанные Устином приметы незнакомца – ростом на полвершка повыше Вельяминова, но тут нужно считаться с каблуками, круглолиц, с пухлым подбородком, в меру дороден, глаза черные, круглые, брови держит домиком, как если бы постоянно был удивлен. Кафтан модного серовато-зеленого цвета, этакого ускользающего от определения, камзол такой же, и еще треклятый недоросль почему-то запомнил пуговицы – серебряные, на один манер, только на кафтане большие, на камзоле поменьше. Лучше бы приметы дома, куда завезли, вспомнил!

– В лавках дом ни к чему, а пуговицы, со вкусом подобранные, француженки заметят, – возразил Левушка.

Продолжая напутствовать, Архаров в начале Ильинки, где-то у Ветошного переулка вышел вместе с Левушкой из кареты и принялся его провожать, старательно не замечая собственного поведения, как если бы увлекся сыском и о всем прочем забыл.

День был солнечный, какой-то праздничный – а, может, все дело в том, что публика по Ильинке слонялась нарядная, все блестело или поблескивало, голоса звенели, да еще впереди родителей бежали дети, одетые и причесанные на взрослый лад, даже самая малая девчонка, двух лет по третьему, имела настоящее, обрамленное кружевом декольте.

– А помнишь Терезу, Николаша? – вдруг спросил Левушка.

– Привидение, что ли? – не сразу уточнил Архаров, а словно вспоминая.

– Которой ты денег на обзаведение дал. Так вон ее лавка. Не туда глядишь! На той стороне!

– Гляди ты, не прокутила, не растранжирила! – подивился Архаров, как если бы этого не знал. – Русская баба так деньги считать не умеет, как иностранка. Или скряжничает, или тратит наобум, пока не разорится.

– Так для того сюда и едут, чтобы денег поболее заработать, – объяснил Левушка. – Я сюда, бывая в Москве, частенько наезжаю с кузинами, так заметил – старые вывески пропадают, новые появляются. И кузины то же говорят. Только к одному мусью привыкли – глядь, уже новый завелся. Мне потом растолковали – здесь, на Ильинке или в Гостином дворе, модному торговцу за два года состояние составить возможно. Вот он годика два-три тут помается, померзнет, а потом с набитым кошельком домой возвращается. И мадамы тоже. Едут домой с приданым, там их и дворяне замуж берут…

Архаров безмолвно усомнился в том, что музыкантша когда – либо накопит себе на приданое. Хотя и взялась за ум, но ее ум таков, что всякого выверта ожидать возможно. Впрочем, накопила бы и уехала в свой Париж – правильно бы сделала…

– Ну так ступай с Богом, – сказал он Левушке, – а я к карете. Других забот хватает.

Левушка устремился огромными шагами, чуть ли не вприпрыжку, по Ильинке – молодой, веселый, не спускающий с лица улыбку. Архаров при всем желании не мог бы за ним, длинноногим, угнаться – но и возвращаться к карете не спешил, а пошел себе неторопливо следом, словно не замечая самоуправства своих ног.

Он шел Ильинкой и дивился – надо же, сколько в Москве развелось щеголей и щеголих. Петербуржцы, заглянув сюда, конечно, задирали носы – против Невского Ильинка мелковата, блеск не тот, против Невского и московская Тверская слаба. Однако по улице то и дело проезжали большие высокие кареты, запряженные крупными породистыми голландскими лошадьми, которая – четверней, которая – шестеркой цугом. Качались кокарды, торчащие из конских налобников, вопили бегущие впереди упряжек скороходы, покрикивали щедро напудренные кучера, то и дело грозились бичами с высоты седел форейторы. Открывались дверцы, откидывались подножки, лакеи пособляли выпорхнуть хорошеньким юным дамам, умеющим показать ножку, и выводили почтенных особ, которым было не до резвостей. Тут же появлялись молодые вертопрахи, щеголи, петиметры, и образовывалось общество, и, галдя, вваливалось в двери модных французких лавок.

Архарову галантерейный товар был ни чему, и он шел потихоньку, развлекаясь уличными сценками, пока не обнаружил себя у известных дверей – тех, на которые указывал давеча Левушка.

Левушка, затерявшийся в толпе, наверняка уже забрался в какую-то иную лавку, первую на пути, и, резвясь, выпытывал насчет кафтана с серебряными пуговицами. Сюда он дойти не успевал.

Архаров поглядел на двери и, не останавливаясь, прошел мимо. Хотя в окошке торчали, друг на дружку глядя, две дамские восковые головы в нарядных чепцах, которые показались ему любопытны – как изрядно сделаны…

А вот в соседнюю лавку Архаров зашел – там, кроме прочего добра, имелась мебель, недаром же в окне выставлены позолоченные стульчики, которые можно установить на ладони.

Сидельцы приветствовали разом и по-русски, и по-французски, но хозяин, выглянувший из задних комнат, могучий купчина в темно-зеленом длинном русском кафтане на трех серебряных застежках-лапках, и без всяких там буклей – стриженый под горшок, признал обер-полицмейстера и, зная его нелюбовь к чужим наречиям, сразу приветствовал на том единственном, которым Архаров владел.

Тут же был предложен наилучший товар.

– А вот стулья с золотой резьбой, резьба в Вене сработана, а вот лучшие парижские бронзы, – показывал купец.

– Да на что мне они? – спросил Архаров. – Сам же видишь, что не возьму.

Стулья меж тем ему понравились – да и надо же чем-то домище наконец обставлять.

– Да ты, сударь, скорее купишь, чем все те амурщики, – купец показал в открытую дверь на толпу светской молодежи у вновь прибывших карет. – Они не за товаром – они к нам амуриться ездят, галантонщики проклятые! Просидят три часа, все им разверни, все покажи, хохочут, околесицу несут, а хороший покупатель в лавку уже не войдет… Мы государыне жаловаться хотим!

– И что, запретит им государыня амуриться? – удивился Архаров.

– А на то она и государыня, – почтительно сказал купец. – как скажет, так и сделается. Ей-то что! Ей товары на дом носят. Она и не знает про наше горе…

Заплатив за полдюжины стульев (взяли с него недорого, кто ж обер-полицмейстера обижать станет, таких дураков в купечестве нет!) и велев доставить их на Пречистенку, Архаров решил, что по хозяйству сделано довольно, и пошел обратно – снова миновав лавку Терезы и снова даже не удостоив двери и окошко взглядом. Хотя две изящно убранные восковые дамские головы почему-то так и требовали внимания…

Только у кареты он вспомнил, что собирался-таки сделать на Ильинке задуманную покупку, и вовсе не мебель.

За французскими было несколько нюрнбергских лавок, в которых торговали шерстью, полотнами, батистом, чулками, носовыми платками, и тут же – голландским сыром. Архарова в этих лавках интересовал табак – не будучи брезгливым, он не хотел все же посылать Никодимку взять на грош табаку у ближайшего будочника.