Далия Трускиновская

Кот и крысы

Солнечным летним утром по Пречистенке неторопливо катила карета – довольно наездился вскачь за свою боевую и посольскую карьеру московский градоначальник генерал-губернатор князь Михайла Никитич Волконский. Теперь, когда вот-вот шестьдесят стукнет, он понял: надобно любить покой и иметь о самом себе достойное попечение, иначе и тот свет – не за горами.

Он был одним из тех славных генералов елизаветинской поры, что любили и умели воевать. Получив боевое крещение в турецкой войне, Волконский отличился и в войне прусской. Прусская завершилась нелепо – когда после смерти Елизаветы на престоле оказался поклонник прусского короля Фридриха император Петр Федорович, тут же было заключено перемирие – редкий случай, когда победитель вдруг ни с того ни с сего склонился перед побежденным. Князь Михайла Никитич был сильно недоволен и несколько месяцев спустя, когда обнаружился заговор против императора, вместе со своим полком конной гвардии решительно встал на сторону государевой супруги, бывшей немецкой принцессы, а ныне российской царицы Екатерины. Так Волконский оказался одним из наиболее доверенных лиц императрицы. Вот она ему под старость лет и устроила назначение – командовать большим, сумбурным и суматошливым, только что опомнившимся после чумного бунта городом.

По левую руку, почти сразу за Долгоруковским дворцом, который недавно стали перестраивать заново, показался трехэтажный особняк – бело-зеленый, с непременными колоннами, с просторным курдоннером, с большими флигелями справа и слева. Красивая кованая решетка позволяла увидеть и немалую круглую клумбу во дворе, и фасад, на котором князю более всего полюбилось огромное полукруглое окно над колоннами – такой высоты и ширины, что хоть театр в нем устраивай на радость прохожим.

Кучер придержал коней, осторожно заставил их сделать поворот, тут же привратники, признав карету, засуетились.

Князь Волконский прибыл с неурочным визитом к обер-полицмейстеру Николаю Петровичу Архарову. Не в первый и, надо думать, не в последний раз. Но привычно подивился – куда Архарову такой домище? Жены нет, семьи нет – разве из комнаты в комнату на одной ножке скакать, как покойный государь Петр Федорович чуть ли не до тридцати лет баловался?

Надо сказать, и сам Архаров, вселившись сгоряча в сей купленный для него казной дворец, тоже недоумевал: какого черта?.. Но обратного пути не было. Матвей Воробьев как-то в трезвую минуту запретил.

– Ты государынин наказ Главной полиции читал? Вот то-то. На полицейскую службу велено определять лиц из знатных фамилий, которые не ведают денежного недостатка, чтобы могли избежать повреждения чистоты своей совести! Вот как государыня насчет взяток деликатно молвить изволила. Так что сиди, Николашка, в сем сарае и делай вид, будто и ты богат, как граф Шувалов. Авось с перепугу и поверят. Тогда коли кто и осмелится притащить барашка в бумажке, так то будет целый баран, а не то чтобы сотенкой поклониться!

Архаров кивнул. Наказа он, понятное дело, не читал. Он его слушал. На то у него был секретарь Саша Коробов из недоучившихся студентов. Читать Николай Петрович был не любитель. Да и Матвей не читал – а просто очень уж развеселила государыня своим пассажем насчет чистоты совести, вот он и был у всех на слуху.

Как будто вся Москва не знает, кто такие Архаровы, откуда взялись и сколь туго набиты у них кошельки…

Князь Волконский был встречен знакомцем – камердинером Никодимкой, которому Архаров мог бы и вовсе не платить – Никодимка прилип к нему, как банный лист к неудобному месту, навеки. Еще в чумную пору он, оставшись один-одинешенек, поскольку покровительница его, лихая сводня Марфа, угодила в чумной барак, выбрал для себя новую опору в лице гвардейского капитан-поручика Архарова. Когда гвардеец по воле графа Орлова стал московским обер-полицмейстером, положение Никодимки переменилось к лучшему, хотя и не сразу.

– Хоть дурень, да фигурен – в потемках хорош, – сходу определил Архаров Никодимкины качества раз и навсегда. И не без оснований – Марфе, после того, как она его назвала ядреным кавалером, Архаров доверял – такая знающая толк в мужчинах проказница хилого сожителя держать не станет, а Никодимку, вернувшись из чумного барака, турнула прочь оттого, что своей сладостью наскучил.

Новой своей должностью он был отчасти обязан имени. Когда Архаров, соображая, куды бы девать Марфиного дармоеда, узнал значение его имени, то сперва было не поверил. Сам он греческого, понятное дело, не знал, а знакомый батюшка отец Никон из храма Антипы-священномученика, что на Колымажном дворе, сообщил, что имена «Николай» и «Никодим» означают одно и то же – «побеждающий народ».

– Как сие возможно? – строго спросил Архаров. Батюшка развел руками – семинарский курс греческого он давно позабыл, только про имена кое-что и помнил.

Архаров подумал, что дармоед, носящий чуть ли не одно с ним имя, не безнадежен, но брать его на Лубянку, разумеется, не стал, а поселил у себя в доме. Тут и обнаружились в нем камердинерские таланты – умение причесать, даже побрить, было известно и ранее, а прибавилась страстная любовь к одежде. Архаровские кафтаны, мундиры, камзолы, шляпы, епанчи, штаны и чулки он прямо холил и лелеял.

Князь был приветствован поклонами и со всей приличествующей суетой задержан на несколько минут – как если бы Архаров, на манер записной щеголихи, должен был встретить гостя непременно во всеоружии свеженького кружевного наряда. Сие означало – притащился не ко времени. Может, там сейчас из хозяйской спальни скоренько девку выпроваживают, а хозяин, чертыхаясь, натягивает штаны…

Наконец князь, пройдя чередой пустых комнат, кое-где оживленных одиноким стулом или канапе, препровожен был в знакомый кабинет, где стояли большие книжные шкафы с новенькими книжками, на русском, французском и немецком языках. Архаров, зная, как обставляют свои хоромы петербургские вельможи, решил – и у него будет не хуже. И Волконский видел, что, как туда все эти волюмы, из книжной лавки привезя, сгрузили, так более к ним и не прикасались – опять же, под стеклом стоят, даже пыль с них смахивать незачем.

Но только со шкафами и повезло. Прочая мебель торчала – с бору по сосенке. Шкаф-бюро для письменных занятий был, поди, старше самого Архарова, и расписан амурнымии картинками: голенькие нимфы едут слева направо на колеснице, в кою впряжен один-единственный лебедь, и тот – оседланный задастым купидоном. Мебель не то что в Москве – и в самом Санкт-Петербурге еще не стала обязательной принадлежностью хорошего дома. У иного вельможи, собиравшего за обеденным столом по сотне, а то и по две малознакомого дворянства, которое распознавалось у входа лакеями по наличию шпажонки, в гостиных не то что лишнего стула, а вообще никакого не водилось. Понемногу, взяв пример с государыни, господа выписывали мебель из-за границы или же растили своих мастеров. А пока предпочитали вкладывать деньги в наряды – кафтан-то, золотом шитый, при дворе наденешь, блистать в нем будешь, а резное кресло с собой туды не потащишь, следовательно, большого смысла в нем нет.

Впрочем, будь кабинет обставлен со вкусом, будь все в нем подобрано по цвету и отделке, сам хозяин смотрелся бы там чужеродным и огорчающим взор явлением. А так – вроде и ничего.

Архаров, нечесаный – прямо удивительно, что за ночь успевают натворить вьющиеся волосы на человеческой башке! – зато в дорогом, лазоревом, турецкой ткани, шлафроке, с витым золотым шнуром поперек пуза, украшенным толстыми кистями, ждал князя, всем видом являя безмятежность недавно проснувшегося человека и радушие московского барина – каковым сделался совсем недавно. Хотя трудновато ему с этакой хмурой длинноносой образиной радушие являть – так подумал князь, при всем своем жизненном опыте испытывавший при взгляде с обер-полицмейстером глаза в глаза некое беспокойство – как если бы соврал и был безмолвно прихвачен на том вранье…

Впрочем, они ладили. Оба оказались тут по решению графа Григория Орлова – когда после чумного бунта 1771 года государыня вздумала, и правильно вздумала, поменять всю московскую головку, он тут же присоветовал поставить градоначальником князя Волконского. Самому ему оставаться генерал-губернатором было не с руки – он торопился в Санкт-Петербург восстанавливать крепко пошатнувшееся фаворитское положение. Ведь до чего дошло – мало того охлаждения, которое явно показала ему государыня накануне московской чумы, устав от его проказ и дурачеств, так еще верные люди донесли – когда он в Москве обретался, бунт унимал, в Санкт-Петербурге все было готово к тому, чтобы при первой же весточке о его погибели тут же начинать служить панихиды. А вот как вернулся победителем – так и вновь был обласкан от души!

Князь был срочно вызван из Польши, где служил послом, и получил новое, несколько неожиданное назначение – взамен сбежавшего от чумы предшественника, старенького уже Петра Семеныча Салтыкова. Шестого ноября состоялась прощальная аудиенция, и в тот же вечер князь отправился принимать Москву из орловских рук. Тогда же и познакомился с малоприятным на вид преображенцем, почти полковником, которого Орлов прежде, чем ускакать в Санкт-Петербург за почестями, представил ему московским обер-полицмейстером, с лучшими рекомендациями. Этого тоже не столько государыня, сколько он сам на новую должность определил, и тоже взамен беглеца, кинувшего чумную Москву на произвол судьбы обер-полицмейстера Юшкова.

Но граф-то умчался рапортовать государыне о победе и греться в лучах славы, а доводить дело до конца пришлось им двоим – Волконскому и Архарову. По-настоящему чума только к январю семьдесят второго угасла.

– Добро пожаловать, Михайла Никитич, заходи, садись, сейчас Никодимка кофею спроворит, – сказал Архаров. – Он не хуже царицына кофишенка наловчился.

– Как будто тебя государыня кофеем угощала… Мир дому сему, – перекрестившись на образ Николая-угодника, строго отвечал Волконский и, не садясь, сразу приступил к делу. – Николай Петрович, жалуются на тебя со всех сторон. От подчиненных твоих никому покою нет.

– Не может такого быть, – убежденно заявил Архаров. – На службе все смирны, почтительны, лишнего слова не скажут…

Тут он не врал – почтительность на Лубянке наблюдалась, а если казалась недостаточной – насаждалась строгими мерами. Полицейские – не дворянские недоросли, пришедшие служить в Преображенский полк, тут нежности вредны, а вид сжатого кулака весьма полезен. Да кулак им и привычнее галантонного обхождения – потому что те молодцы, которых привел с собой Архаров в полицейскую контору, были бывшими колодниками, ворами и грабителями, во время чумы добровольно ставших мортусами. Они искупили свои грехи тем, что подрядились очищать зачумленный город от трупов, но их будущее представлялось весьма туманным – если бы не Архаров, давший графу Орлову слово, что сделает из них полезных членов общества. Повязанные круговой порукой, они уже почти два года служили в полиции, хотя понимали службу по-своему: ради поддержания порядка сами его то и дело нарушали.

– А как за ворота – так и святых выноси, да и сам выходи, – возразил князь. – Коли где слышен крик «Архаровцы идут!» – так сие и означает: спасайся, кто может!

– Кротки, аки голуби, – уперся на своем Архаров. – А что кого по рылу смажут – так ведь за дело.

– Ворота с петель тоже за дело? – вспомнил князь давнюю историю.

– А коли на двор не пускают?

– Твоих не пустишь – так они и забор снесут!

Архаров на это ничего не ответил.

– Недели не проходит, чтобы ко мне с жалобой не кидались! – продолжал князь. – Пьяные по торгам колобродят, и поди им возрази! Мы-де порядок на Москве охраняем! Одного злоумышленника тащат, а десять невиновных по дороге в зубы получают – так, для острастки! А уж что с виновным у тебя на Лубянке творят – одному Господу ведомо! Твоим Шварцем мамки малых детей пугают!

– Да, Шварц у нас – черная душа, – преспокойно согласился Архаров. – Погоди, Михайла Никитич. Бывало ли такое, чтобы мне о пропаже сообщили, а мои молодцы ту пропажу не сыскали?

Он знал, что говорит.

Такого до сих пор не было.

Пропадали драгоценные оклады с образов, пропадала серебряная позолоченная посуда, кошельки и кареты, табакерки и сундуки, шпаги и свиные туши, мужья и жены. Казалось, после чумы Москва никак не опомнится – мастеровые все при деле, трудятся, воры частью расстреляны за мародерство, частью еще не успели вернуться, а какой-то страх заставляет делать совсем нелепые припасы – как будто, коли чума повторится, можно будет с выгодой продать и шпагу, и табакерку…

Пропадали – и находились. Или же являлась возможность выкупить их, возможность не совсем законная, но для многих – вполне утешительная, потому что ранее, при Юшкове, и такой не было.

Архаровцы многое распутали сами – наловчились, к тому же, знали ухватки ворья и налетчиков не по рассказам, однако и их командиру приходилось потрудиться – Николай Петрович часто выезжал на место покражи, говорил с людьми, и не раз бывало – вор сам, не дожидаясь допроса с пристрастием, винился. К самым отчаянным и неистовым посылали Шварца – слава о нем была раз во сто сильнее его сухих кулачков. В подвалы Лубянки волокли не всякого – но Москва знала, что там до правды докопаются в любом случае, там и покойник откроет уста, чтобы сообщить правду.

Вошел Никодимка с серебряным подносом, расставил на круглом столике маленький высокий кофейник, чашки на блюдцах, корзиночку плетеную с любимыми архаровскими сладкими сухариками, сахарницу и щипцы – сахар колоть. Последнее – на всякий случай, потому как хозяин кофея с сахаром как раз не жаловал. Сам остался стоять, чуть нагнувшись и напустив на красивое лицо сладкую и беспросветную дурь.

– А ты их все же придержи, – уже несколько идя на попятный, попросил князь.

Более отбиваться было незачем.

– Впредь послежу за ними, – пообещал Архаров. Так пообещал, что сразу стало ясно – по горячим следам кое-кого съездит кулаком по сусалам, кулак же у него чугунный, тем и ограничится. И все будут довольны, в том числе подвернувшийся под обер-полицмейстерскую руку – никаких тебе дурацких дознаний насчет девок, коим на задворках «Татьянки», «Ленивки», «Красилки» и «Ветошной истерии» – совсем недавно открывшегося кабака, – подолы оборвали, да насчет выпитого под запись вина, да насчет выхлестанных от широты души окон…

Князь покивал. Не первый день знал он Николая Петровича Архарова – впрочем, годами их знакомство мерить было пока рановато. Но трудились плечом к плечу, и частенько Волконский просто передавал Архарову собственноручные письма государыни, которая за московскими делами следила, – это по твоему скорее ведомству, разберись.

– А где на сей раз отметились?

– Срам сказать – в «Ленивке». Как будто трактира почище не сыскали, – огорченно сказал Волконский и вздохнул.

После этого вздоха возникла в беседе прореха.

Архаров смотрел на князя, словно видел – цель визита не только в жалобах на проказы архаровцев. Так ведь и было.

– И еще дельце, – помолчав, молвил князь. – Ты княжну Шестунову знаешь?

Архаров задумался. Княжон на Москве было – что ворон на заборах. Поди их всех упомни.

– Старая девушка, еще при государыне Анне была ко двору представлена, по сей день забыть не может.

– Так чего княжне от меня надобно?

Волконский вздохнул и наконец-то сел. Никодимка тут же налил ему горячего кофею.

– Эта Марья Шестунова перебралась в Москву, когда ей было уж куда за тридцать. И вскоре завела себе двор, как оно московской барыне полагается – там тебе и приживалки, и ворожейки, и богомолки, и мосек целая псарня, и уроды всевозможные, но… Но объявилась в этой дикой орде воспитанница Варвара…

– «Варвара» – то бишь, варварская, иноземка, – тут же объявил Архаров, а князь кивнул – выходит, ошибки не вышло.

– Когда и откуда ее привезли – не скажу, о том княжна молчит. Ну, вырастила она девицу, впору замуж отдавать, а все при себе держит. Вот девке и восемнадцать, и девятнадцать миновало, куды ж дальше-то тянуть? Ан не отдает! И женихи хорошие были, но старая дура уперлась – нет, да и все тут.

– Так ты, Михайла Никитич, сватать меня, что ли, явился? – не понял Архаров.

– Тебя, черта такого, посватаешь!

Архаров довольно усмехнулся – знал, что об него московские свахи зубы обломали. Марфа – и та отступилась, после того, как присмотрела для него богатейшую вдову, а он и знакомиться не пожелал.

– Нет, а вышло, что утром воспитанницу в ее комнатке не нашли. Судя по всему – сбежала. И тут началось! Кабы безродная девка сбежала, княжна не свалилась бы, как подкошенная. Лежит теперь, вокруг четыре доктора, рядом в горнице молебен служат, приживалки ревмя ревут, тут же, прямо на постели, ворожейка ей карты мечет – содом и гоморра! Вот я и полагаю – неспроста княжна перебралась в Москву да девицу потом привезла. Неведомо, каких родителей она дочь, эта Варвара. Коли сама княжна оскоромилась, и то – Шестуновы чуть ли не Рюриковичи, от ярославских князей род ведут. А ведь у дитяти и батька имеется…

– Так ты, Михайла Никитич, к ней спозаранку ездил, а потом от нее – ко мне?

– Нет, у Шестуновой я вчера побывал.

– Стало быть, уж неделя, как девка пропала?

Князь, хмыкнув, покивал – ничего не поделать, вот к таким тяжеловесным и тяжелодумным мудрецам занесли его Фортуна, лихая милость Орлова и указ государыни. Чем позволить знающим людям делать дело по горячему следу – они спосылают своих бестолковых Ванюшек и Петрушек по всей родне, включая самую отдаленную, назовут полон дом ворожеек, отслужат приличное количество молебнов, проделают все, чтобы сору из дому не выносить, и лишь напоследок, когда вся Москва про их неприятность злорадно галдит, оплакивая свой срам, потащатся с бедой в полицию.

Княжна же хватила совсем высоко – адресовалась к градоначальнику. Чтобы князь Волконский уже от себя приказал обер-полицмейстеру провести дознание шито-крыто.

– Коли до сих пор не приехала, с мужем повенчанная, и не бросилась в ноги, стало, попала в беду, – сказал Волконский. – А отсутствует четыре дня, коли не врут. Пришли кого-либо из своих, только не Шварца, я знаю, что он сыску лучше всех навычен, да только его как увидят – дворовые либо онемеют от страха, либо заикаться начнут.

– Знаешь, Михайла Никитич, как Шварц сам про себя намедни сказал? Сказал: «Я должен быть». Да этак свысока! Мол, вы все – пустые людишки, а коли не будет Шварца с его кнутобойцами – черта с два вы с народишком управитесь.

– По-своему черная душа права. Иной шалопай и соберется было начудесить, а как вспомнит, что на углу Мясницкой и Лубянки сидит в подвале Рязанского подворья Шварц с кнутобойцами, – так, глядишь, и поумнеет.

– Поумнеет, как же… – буркнул Архаров. – Хорошо, пошли к княжне сказать – пришлю человека. Пусть велит людям отвечать без утайки.

– А кофей у тебя и впрямь замечательно варят, – наконец изволил одобрить князь. – Пришли ко мне Никодимку, пусть моего Антипку поучит.

С тем встал и показал всем видом, что визит благополучно завершен. Про безобразия архаровцев более не поминал – здешнему хозяину одного слова было довольно, болтовни он не жаловал.

– Не выйдет, – возразил Архаров. – «Антипа» значит «крепкий», то есть – против всего упорный. Очень трудно ему в башку новое умение вколотить. У меня еще в полку такой Антип Кобылин был – хоть кол ему на башке теши.

– Ну хоть попытаться… Бог с тобой, Архаров, поеду я.

– С Богом.

Никодимка, счастливый от похвалы, кинулся открывать двери…

Вернулся он, когда Архаров уже отворил малую дверцу, которую за объемистым книжным шкафом, да еще в темном углу расположенную, было не углядеть.

– Вылезайте, негодяи, – велел Архаров. – Уж и не знаю, пороть вас, что ли? Придется!

Из конуры выбрались Федька Савин, Тимофей Арсеньев и Жан-Луи Клаварош. Встали перед начальством во фрунт и замерли, всем видом показывая: а пори, коли твоей душеньке угодно! Особенно задорно глядел француз.

– Что там в «Ленивке» вышло?

– Ложь и клевета, ваша милость! – выкрикнул Федька.

– Тебя как ни спросишь, все ложь и клевета, – Архаров шагнул к подчиненному. – Говори, сукин сын! Не то – ты мой кулак знаешь!

И уставился Федьке в глаза.

– Государь Николай Петрович, вы вон у Никодимки спросите – подтвердит… – вставил было Тимофей.

– Он что, с вами был?! Мало того, что вы Клавароша за собой всюду таскаете, как будто француз наравне с русским пить может!..

– Барин Николай Петрович, не было меня! – возопил Никодимка. – А только что они пьяное тело привезли и в людской на полати положили…

– Какое пьяное тело?

– Мы собирались доложить, а тут его сиятельство князь пожаловали, – объяснил Федька. – Вы нас троих – сюда, а тело так там и лежит, коли не проснулось.

– И на кой мне в моем дому кабацкая пьянь?

– А вы на него взгляните, – тихо и как-то очень душевно посоветовал Федька.

Пошли глядеть. Впереди – Архаров в шлафроке и пантуфлях, придававших ему росту, за ним – рослый Федька и Клаварош, замыкали шествие степенный Тимофей и Никодимка с подносом.

В людской народу было немного – Архаров, понимая, что дворни человеку его ранга полагается не менее сотни человек, все никак не мог придумать, чем бы такое количество бездельников занять. Сказывалась полковая выучка – каждый в хозяйстве должен был совершать свой маневр.

Кто был – те повскакали с мест.

Тут Федька проскользнул вперед и повел начальство в угол, где за печкой, на полатях, довольно высоко, виднелось горбящееся одеяло.

– Насилу взгромоздили, – сказал Тимофей.

– А чего не на Лубянку, чего ко мне?

– А вот сейчас и увидите…

Одеяло было сдернуто, спящий спущен на пол и затем лишь разбужен брызганьем холодной воды в физиономию.

Архаров присвистнул – перед ним стоял совсем юный щеголь, лет семнадцати или восемнадцати, одетый, как картинка во французском журнале, ничего на нем российского, все привозное. Наряжен весьма богато – Архаров, мало разбираясь в кружевах и тканях, все же знал цену хотя бы широкому золотому галуну с толстыми завитками и понял, во сколько обходится подобная роскошь наряда.

Клаварош шустро оправил на щеголе полы кафтана, чтобы красиво топорщились, подергал за обшлаги и манжеты, встряхнул кружево на шее и по-французски сообщил, что теперь юноша – настоящий петиметр. Но прическа петиметра смялась, букли имели жалкий вид, да и личико курносое тоже было – словно у побитого, пролившего слезы и полного раскаяния дитяти.

– Откуда ты такой взялся? – удивился Архаров.

– Где я? – жалобно спросил щеголек.

– В доме московского обер-полицмейстера, – вместо Архарова отвечал Федька.

– Они меня сыщут! – вскрикнул щеголек. – Они меня и тут сыщут!

И заметался по людской.

Архаров, не давая знака его удержать, следил за юным красавчиком с холодным любопытством.

– Чей таков? – спросил наконец у Федьки.

– Коли не врет – графа Хворостинина племянник, Вельяминов Кирила, – с немалым сомнением в голосе доложил Федька. – Но это он вчера так говорил. Сегодня, проспавшись, может, что иное скажет.

«Кирила» – стало быть, «Кирилл», а означает… Архаров вспомнил – он узнавал это, желая понять, что заложено в судьбе влиятельного семейства Разумовских. И оказалось, что граф Алексей Григорьевич, как говорили – тайный супруг бывшей государыни Елизаветы Петровны, умерший не так давно, в чумное лето, «защитник». И точно – многих в жизни по доброте своей защитил. А вот его младший брат Кирила Григорьевич, уже третий десяток лет состоящий президентом Академии наук (академии де сиянс, как прежде называли) – тот «солнце». По крайней мере, так отец Никон говорит. Тут еще можно согласиться, хотя странно… Или, если зреть в корень, «кир» по-гречески – господин. Тоже смысл имеется!

А что общего с солнцем у одуревшего недоросля? Должно же что-то быть!

– Господин Вельяминов! – громко обратился Архаров к щеголю. Тот повернулся. Архаров шагнул к нему, хмыкнул и, адресуясь к Федьке, сказал:

– Нет, не врет. Тащите недоросля ко мне!

Взрослый дворянин мужеска полу, обряженный не в мундир, а в нарядный кафтан, и встреченный не вечером в петербургской гостиной или в театре, а в Москве, не мог называться мужчиной – мужчины все служили по полкам, а этот прохлаждался под маменькиным крылом, как в свое время Левушка Тучков. Недоросль и есть.

Без лишних церемоний ошалевший от расстройства чувств щеголь был подхвачен под локотки, и процессия двинулась обратно: впереди, шлепая пантуфлями, Архаров, за ним – недоросль, далее – люди, которые поволоклись следом, не желая упустить забаву. Но на подступах к кабинету Архаров обернулся и мрачно поглядел на свою дворню. Тут она и исчезла – только топоток по пустым комнатам пролетел.

Щеголя внедрили в кабинет и силком усадили в единственное кресло, откуда только что встал князь Волконский.

– Ну, сударь, говори, – велел Архаров, а Федька с Тимофеем встали к стеночке чинно и смирно, как покорные слуги, выполнившие хозяйскую волю безупречно и в том обретшие себе награду.

Клаварош облокотился о высокую консоль – вещь в архаровском хозяйстве совершенно бесполезную, потому что нечего на нее было ставить, ни часов больших бронзовых, ни ваз он еще не завел. Француз для того ее и облюбовал, чтобы принимать картинную позу, и Архаров, подметив причуду, никогда его не одергивал. И то – позы ему удавались почище, чем иному танцмейстеру.

– Я самое несчастное в свете существо! – звонко сообщил щеголь.

– Подробнее нельзя ли?

– По земле ступать недостоин, – уже не так уверенно добавил собеседник.

– Сделай милость, сударь, растолкуй, какого черта ты по ней ступать недостоин.

Но щеголь спрятал лицо в ладони и разревелся, как дитя, скрючившись при этом в три погибели.

– Федор Игнатьич, докладывай. Никодимка, подавай одеваться, – и Архаров сделал шевельнувшемуся было Клаварошу знак ладонью: не подходи к дитяти, усмири в себе гувернера, пусть до конца выревется.

Затем не стесняясь, потому что все тут – свои, мужики, да и какое стеснение у человека, почитай, выросшего в казарме, Архаров скинул богатый шлафрок и стянул через голову рубаху, остался в белых подштанниках. Тут же подоспел Никодимка с другой рубахой, штанами, и, усадив хозяина на стул с овальной спинкой, тоже – единственный в своем роде, рухнул на колени и стал натягивать на архаровские ноги белые чулки.

– А чего докладывать – все было просто. Мы его, ваша милость, в «Ленивке» подобрали. Сидит пьяный в зюзю и с приказчиком каким-то забубенным торгуется – хочет у него кафтан купить, домотканый, а взамен перстень с руки сулит.

– Перстень где? Ну?

– Да вот он, – Федька неохотно добыл из кармана вещицу. Архаров принял ее на ладонь, изучил с нарочитым вниманием и испытующе посмотрел на рыдающего щеголя.

– Вот и мне показалось, что камушек настоящий, – сказал Федька. – Вряд ли, что шибко дорогой, но у него других на руках не было, вот те крест. А тут уж людишки какие-то подозрительные вокруг него вьются, подсаживаются, дружбу заводят. Ну мы, его, дурака, у них и отбили. Там Москва-река в двух шагах, а «Ленивка» – место известное. Обчистят, разденут донага – и в воду. Нам же потом и разбираться.

– Знаю… Отбили, значит. Вот оно что. В «Ленивке», поди, потом вышибленные зубы метлой выметали…

– Да там народишко случился какой-то суетливый, – в порядке оправдания степенно молвил Тимофей. – Сами под руку суются. Да еще этот господин идти с нами не пожелал.

– Он упирался и чушь нес, мы в него кружку мадеры влили, его развезло, – продолжал Федька. – Решили – чем на Лубянку через пол-Москвы, лучше на Пречистенку, опять же – мало ли кто его с утра отыскивать примется, так лучше, чтобы у вас тут нашли, мало ли чье чадушко…

– Да уж, чадушко, – согласился с Федькой Архаров. – Еще раз узнаю, что вы в «Ленивку» повадились, – ей-Богу, выпороть велю. И Клавароша с вами вместе.

– Так ведь для пользы дела! – воскликнул обиженный Федька.

– И выпороть – для пользы дела. Опять же, конюшню обновить надо.

Архаров совсем недавно завел свой выезд и очень им гордился. Даже без дела порой заглядывал и к лошадям, и в каретный сарай. Кучера Сеньку ему самолично князь Волконский приобрел и подарил – Сенька славился тем, что при самой отчаянной гоньбе ни одной кареты еще не опрокинул. А гоньбы обер-полицмейстеру хватало – должность такая.

Никодимка застегнул овальные пряжки башмаков, и Архаров встал.

– Ты, Федька, не дурак, а хуже дурака, – сообщил он подчиненному. – Дома, что ли, напиться нельзя? Вон полезай ко мне в третье жилье (тут он ткнул пальцем в потолок) и пей без продыху хоть неделю! Там пусто, бить некого, ломать нечего! А то от ваших проказ уже вся Москва стоном стонет!

– Так не собирались же, само вышло! – вступился за друга Тимофей. – Мы, ваша милость, тихонько посидеть хотели, без шума, ей-Богу, выпить по стопочке, закусить…

Никодимка, наслушавшийся подобных объяснений, интереса к ним более не имел. Сгребя в охапку шлафрок и рубаху, направился было из кабинета прочь, да оказался у окна и застрял.

– Барин Николай Петрович, к нам гости!

Шагнул к окну и Архаров. Очень не ко времени был бы еще один визит.

К воротам подъехала большая берлина, к которой сзади была привязана верховая лошадь, гнедая о трех белых чулках, на ней сидел мальчишка в ливрее. Кучер вступил в переговоры с дворовым мужиком, тем временем дверца открылась, и за кованой решеткой явилась долговязая фигура в преображенском мундире, очень знакомая, попрыгала, разгоняя кровь, нахлобучила треуголку…

– Тучков! – воскликнул Архаров. – Никодимка, дармоед, беги, лети, зови!

Но Никодимка уже бежал, летел, мчался по ступенькам.

– Федя, забери этого страдальца, – велел Архаров. – Тащите его наверх, стул ему поставьте, да не забудьте запереть. Клаварош, ты останься.

Федька с Тимофеем подняли рыдающего Кирилу Вельяминова и, опять же под локотки, вывели на лестницу.

Никодимка доставил Левушку наверх с такой гордостью, будто сам привез его из Санкт-Петербурга сквозь ружейную пальбу и пушечный гром. И тут же вернулись Федька с Тимофеем.

Архаров встретил Левушку без внешнего восторга.

То есть, он, несомненно, был рад, очень рад – насколько вообще был способен к таким чувствам. Вот только проявить этого не умел и даже не хотел, ему казалось, что в открытых чувствах есть нечто неприличное и даже немного опасное.

Потому Архаров и смотрел сперва не в глаза молодому человеку, а себе под ноги.

– Николаша! – завопил с порога привычный к таким нежностям Левушка, раскинул объятия и рухнул на старшего друга, словно покачнувшаяся и слетевшая с невысокого постамента статуя в полтора человеческих роста.