Сана ждала в полной боевой готовности. Для серьезных случаев и у нее, и у Изоры были балахоны с дыркой посередке, шерстяные шнуры, которыми их подпоясывать, напольный ковер с подходящим узором и много всякого добра.

– Давай, переодевайся, – велела она подруге. – А то час упустим.

Те, кто считает ведьмовским часом шестьдесят минут после полуночи, ошибаются. Во-первых, не всякая полночь годится. Во-вторых, нужно соблюдать дни: есть мужские, есть женские, а есть воскресенье, в которое всякая магическая деятельность противопоказана. В-третьих, для светлого дела требуется время от первых петухов до полуночи, для темного – от полуночи до третьих петухов.

Глядеть в хрустальный шар ради спасения крестной Сана могла как раз до полуночи и в женский день, Изору же предупредили – в одиночку не пробовать, засосет, так что ей при необходимости все равно следовало подстраиваться к Сане.

Хотя работа с шаром особого церемониала не требовала, этим можно было заниматься и в домашнем халате, обе специалистки быстренько переоделись.

Уж больно серьезную вещь они затеяли – вторгнуться в жизнь своей крестной…

Сана не имела, как полагалось бы, особой комнаты для магических упражнений. Но столик, и скатерть, и сосуды, и подсвечники, и трехгранные, натертые ароматическими маслами, свечи – все это стояло наготове, равным образом и курильница, чтобы очистить любое помещение, хоть кухню, хоть ванную. Пока Изоре переодевалась, Сана установила на подставке небольшой хрустальный шар, зажгла свечи и потушила электричество.

Несколько минут обе стояли справа и слева от стола, глядя в пол и готовясь к работе. Потом Сана проделала простенький ритуал настраивания шара – на свою энергетику, а себя – на объем и глубину шара. Выглядело это как оглаживание обеими руками, но не прикасаясь к хрусталю, а сохраняя расстойние примерно в половину дюйма.

– Вот и мы, миленький, – сказала Сана. – Дай нам увидеть, что стряслось с крестной. А мы зажжем для тебя хорошие, сладкие курения…

Изора тем временем подготовила глиняную курильницу, зажгла свечу и налила в углубление над ней сперва – воды, сверху – масла, собственноручно для таких дел составленного. Курильницу она поставила за шаром. Вода пошла мелкими пузырьками, и, пока Сана уговаривала шар, начал распространяться сладковатый запах, в котором особенно отчетливо выделялась нота кардамона.

Потом Сана села, положив руки на стол ладонями вниз и наклонившись к шару так, что едва не касалась его носом. Изора встала сзади, сжав узкие Санины плечи. Теперь они тоже вдыхали аромат, испытывали легкое головокружение, отсутствие тяжести собственного тела, и были готовы.

Сперва шар не давал ничего, кроме обычной игры граней, потом в серединке затуманилось, заклубилось, образовалась темная сердцевина, пятно поползло, в нем возникла прореха. И это была именно та прореха, через которую можно было подсмотреть важные вещи.

Сана с Изорой увидели, к своему изумлению, постель, на которой двое занимались любовью.

– Ой… – прошептала Сана, Изора же и того не смогла.

Они настолько ошалели от неожиданной картинки, что даже не сразу поняли – картинка звучит. Стоны женщины и последний торжествующий вскрик мужчины были довольно громкими, после чего наступила тишина, и лишь было видно, как двое, еще не размыкая объятия, целуют друг друга уже не страстными, а умиротворяющими поцелуями.

Наконец, объятие все же распалось. Двое нуждались в отдыхе – и они легли рядышком, держась за руки. Теперь можно было понять, что крошечная женщина в глубине хрустального шара – именно крестная, но несколько помолодевшая. То ли любовь на нее так подействовала, то ли картинка была давняя – в тот миг ни Изора, ни Сана об этом не задумались.

Мужчина рядом с ней потянулся за покрывалом и набросил его на бедра и ноги подруги, потом потянул край и на себя.

Если бы при работе с шаром можно было говорить, подружки непременно спросили бы хором: послушай, кто это? Но вопрос остался бы без ответа – мужчину они видели впервые в жизни. Дара на картинке была смугла, он же – белокож и даже беловолос. Но длинные волосы не показались подружкам седыми – это была платиновая белизна, довольно редкая для мужчины, и неудивительно, что он отрастил такую пышную гриву. Сейчас, когда оба лица были видны в профиль, обнаружилось, что и у него, как у нее, нос – с легкой горбинкой. Что же до телосложения – тело он имел тонкое и молодое, почти безволосое, как мальчик четырнадцати или пятнадцати лет.

Однако это было лицо отнюдь не мальчика, да и рост тоже…

Дара приподнялась на локте, чтобы внимательно посмотреть на это самое лицо, в тот миг – любимое. Она улыбалась, улыбался и он, да так, что Сана с Изорой хором вздохнули.

– Вот это и называется счастьем, – сказала Дара.

– Я рад, что ты сейчас счастлива, – помолчав, произнес он. – Шампанского?

Дара, опираясь о левый локоть, подняла над грудью любимого правую руку – и в заранее правильно собранных пальцах образовался золотистый фужер. Один на двоих.

– За нас? – спросила она.

– За этот час и миг, – ответил он. Как показалось Изоре с Саной, по-особому произнеся «час» и «миг».

– Да-а… Больше нам не отпущено… – голос крестной чуть изменился.

– Все зависит от тебя.

– Если бы в этом мире все зависело только от меня!

– Ты сама себя обманываешь, Дара, – возразил он. – С женщинами это часто случается.

– Я люблю тебя – значит, тебя и обманываю, – извернулась она. – Пей за наше счастье, милый.

Он тоже приподнялдся на локте и пригубил фужер.

– Странно, что судьба о нас позаботилась, дала и место, и время, и свободу, – он опять сделал маленький глоток. – Если вдуматься, то иной любви у нас и быть не могло.

– Зато мы не будем свидетелями ее безвременной кончины.

– В том-то наша беда, что мы с тобой всегда помним о времени…

Она допила шампанское и откинула покрывало.

– Спешишь?

Тонкая мужская рука скользнула по спине крестной, мужчина попытался привлечь к себе подругу – и кто его разберет, чего в его душе сейчас было больше, нежности или желания сделать по-своему.

Впрочем, жажда близости, кажется, была неподдельной…

Дара резко повернулась к избраннику.

– Хочешь, чтобы я лежала и смотрела, как уходишь ты?

Она вскочила с постели, подхватила с пола ком одежды, выпрямилась – если бы кто вздумал ее сейчас изваять, то назвал бы скульптуру «Проснувшаяся гордость»!

– Сила твоя велика, – сказал мужчина. – Но она останется с тобой, пока ты влюблена. Иссякнет любовь – иссякнет и сила!

– Любовь к тебе?

– Это гейс, Дара. Я давно думал о прощальном подарке. Вот тебе мой гейс!

– Ты сошел с ума!

– Ты еще очень молода, милая. У тебя будет много любви и много силы. Но кончится одна – кончится и другая! Гейс! Слышишь? Гейс!

Дара, как была, неодетая, кинулась бежать. Но мужчина протянул левую руку и сделал жест, хорошо знакомый и Сане, и Изоре, – обе они склонились перед властью этого жеста в час своего посвящения. И склонились добровольно, принимая, как необходимое условие своих новых способностей, отказ от некоторых на первый взгляд сомнительных прав, вроде права стоять под сосной или права петь за пределами своего дома.

Шар показал этот миг с точки зрения мужчины – подружки увидели голую спину крестной и длинные пальцы левой руки, перечеркнувшие эту спину знаком, и перстень на среднем пальце с белой искрой вместо камня. Знак попал в цель – Дара, ощутив это, повернулась, и подружки затаили дыхание, в надежде услышать имя.

Возможно, она и назвала мужчину по имени – ее рот несколько раз открылся, и на лице при этом была злость. Но треклятый шар именно тут выключил звук. А секунду спустя и лицо крестной пропало.

На месте, где была картинка, в хрустальном шаре образовалось темное облачко, что означало – к работе непригоден, временно или даже навсегда.

– Ты видела? Да? Видела? – закричала Сана.

– И слышала, – ответила Изора.

– Изорка, я впервые СЛЫШАЛА!

– Я тоже!

– Это что же такое? Это значит – нам сообщили? Нарочно для нас это устроили?! – Сана, вскочив, принялась ходить по комнате. – Значит, нас пасут? Значит, Дару пасут?

– Значит, нам ясно сказали: не лезьте не в свое дело… – безнадежно произнесла Изора. – Мы увидели, кто сказал, и услышали гейс. Это нам сделали, чтобы мы не приставали к Даре с дурацкими вопросами и не тратили время на совершенно провальные варианты.

– Погоди, погоди… – Сану все еще носило, и удивительно даже, как она не сбивала с места мебель. – Ничего удивительного в том, что она кого-то там разлюбила… или даже вообще мужиков разлюбила… Это я как раз понимаю…

Изора покосилась на нее – Сана, понимающая, как можно разлюбить всех мужиков разом, была для нее чудом не менее великим, чем говорящий шар.

– Ну, разлюбила, ну так может же опять полюбить! А мы с тобой на что? Есть же привороты!

– Тот, кто показал нам ЭТО, не хуже тебя знает, что есть привороты. Нам сказали, что все наши знания тут бессильны, понимаешь?! – тут и Изора заорала. – Любовь через привороты Дару не спасет!

– А где же мы ей возьмем настоящую любовь?!

– Где-где… – проворчала, внезапно угомонившись, Изора. – Давай думать. Как ты считаешь, сколько у нее крестниц?

– Тут и считать не надо – восемь. Помнишь, когда близнецов лечили? Она попросила трех крестниц у Брессы – и нас, с ней вместе, стало двенадцать.

– Какой же скотиной нужно быть, чтобы лишить ее целительского таланта!

– Гвоздей тебе в ноги, ни пути тебе, ни дороги, – со вполне понятной злостью сказала Сана хрустальному шару, чтобы нечто в глубине тут же передало пожелание беловолосому негодяю.

– Собака съела, кость зарыта, дверь закрыта, – припечатала Изора. – И все-таки – почему она не к кому-то приехала, а к нам, сюда?

– Потому что нас тут двое? И мы вдвоем лучше ей поможем, чем одна крестница? – предположила Сана.

– Откуда ты знаешь, сколько крестниц в других местах? Может, где-то их трое или вообще пятеро? Или…

Вдруг Сана осталовилась, словно прислушиваясь к себе. Изора знала эти моменты внезапного спокойствия, знала также, как ими пользоваться, – крестная, обнаружив неожиданную власть протяжно произнесенного имени, выучила Изору помогать Сане.

– Спокойно, Сана, спокойно, Сан-на, Сан-на… – тихо произнесла Изора, осторожно будя то, чего умом постигнуть не могла, но, как всякая женщина, тоже частенько в себе чувствовала, хотя и не с такой силой, как подруга.

– Я спокойна, – чуть изменившимся голосом ответила Сана. – Только волна снизу пошла…

– Вверх ее гони. Ты должна понять, почему Дара приехала именно сюда.

– Она узнала, что ты открываешь салон, и надеялась на работу? – неуверенно предположила Сана и опустилась в кресло.

– Не умничай. Она не знала, что я открываю салон. Поднимай волну выше, еще выше… есть же причина!… Спокойно, Сан-на, спокойно, Сан-на…

Подружка, закрыв глаза, откинулась на спинку кресла и застонала.

– Выше, выше, еще выше! – твердила Изора, склоняясь над ней. – Ты – можешь! Выше! Ты можешь поднять силу высоко и понять, ПОЧЕМУ ДАРА ПРИЕХАЛА СЮДА!

– Да… Да… – то ли шептала, то ли стонала Сана. Но пик возбуждения миновал – ей удалось увести силу из опасного места, и теперь она дышала ровно, глубоко, сжимая и разжимая кулаки.

– Ты знаешь, Сан-на, ты уже знаешь…

– Да… Знаю… Она приехала, чтобы найти одного человека…

– Этого, из шара?

– Нет, другого… Она приехала, чтобы вернуть себе любовь…

И тут зазвонил дверной колокольчик.

– Будь ты неладен! – воскликнула Изора.

То, что владело сейчас Саной, не было по всем правилам отпущено на свободу, вверх, и вот-вот должно было вернуться в то место ее тела, где зародилось.

Сана открыла глаза.

– Это – он. Собирайся скорее!

– Сила? – участливо спросила Изора. – Бегу, бегу…

Когда Сана впустила и отправила ждать на кухню очередного своего друга, в эти минуты – просто необходимого, Изора уже натягивала колготки.

Не всегда она одобряла похождения подружки, но сейчас был тот случай, когда Сана не имела другой возможности избавиться от сгустка силы.

Главное они все же сделали – узнали правду.

Глава третья

Когда-то, у той калитки…

Проснувшись, Дара первым делом принюхалась. Изора, стряпуха милостью Божьей, мастерила на кухне омлет, но какой омлет! Дольше спать в присутствии этого омлета было просто невозможно.

Дара накинула зеленый капот, который при нужде служил и мантией, и утренним халатом, и вышла к крестнице. Изора, также в зеленом, как раз накинула на сковороду с омлетом крышку и выжидала нужный миг, чтобы выключить огонь.

– Сашка прибегала, – сообщила она. – Переоделась – и на лекции.

Дара молча протянула было руки над столом – благословить трапезу, но вспомнила, что больше не может.

– Давай ты, – сказала она Изоре.

Завтракали в смутном состоянии духа. Изора боялась задавать вопросы, Дара целиком ушла в себя.

– Какие планы? – наконец осмелилась спросить Изора. – Мне-то в салон, бездельников гонять, потом поеду за мебелью. Хочешь – можно вместе.

– Я просто погуляю, – тут Дара поняла, как глупо и фальшиво звучит это «погуляю», и добавила:

– По магазинам пройдусь.

Изора удивилась было, потом вспомнила про лечение «грязными порогами», когда как раз и нужно слоняться по базарам, потом опять-таки вспомнила, что лечением Дара теперь заниматься не может, и напоследок пожелала беловолосому гвоздей в ноги и ни пути, ни дороги.

Но крестная, особенно в таком состоянии, имела право на всякую блажь – и Изора, научив ее, как при входе в незапертую дверь тут же отключать сигнализацию, помчалась в салон доругиваться с ремонтниками.

Дара надела свой чернокаракулевый полушубок, надела черную вязаную шапочку, убрав в нее волосы (даже если один из трех гейсов и имел в виду головные уборы, то не все ли теперь равно?), вышла из дома и неторопливо пошла по улице, глядя на прохожих и на витрины. Ей нужно было собраться с духом, чтобы осуществить довольно странный план…

Это, с какой стороны ни глянь, была безнадежная затея. Но никакой иной в Дарину голову не приходило – и она, не привыкнув сидеть сложа руки, решила попытаться. Хотя сказано же было умными людьми о невозможности дважды войти в воды одной реки…

Есть вещи, которые кажутся невозможными лишь потому, что считаешь: молодость будет длиться вечно. Кажется невозможной седина, кажется невозможной боль в коленях, сердечный приступ тоже кажется невозможным в двадцать лет, однако рано или поздно выясняешь, что время приносит не только сладкие плоды. Точно так же Даре, услышавшей гейс, навеки связавший ее способности с любовью, казалось, что уж любить-то она будет до последнего мгновения. И даже не любовь – тот, кто наложил гейс, имел в виду состояние влюбленности, а уж оно-то никуда не денется.

И вот оказалось, что даже этого легковесного чувства в ней больше нет.

Изора и Сана не знали, что Дара не к ним в гости заявилась – а вернулась в город, где провела детство и юность. Меньше всего она рассчитывала на помощь крестниц – разве что по части трудоустройства. Дара хотела пожить в этом городе несколько недель, понять, каким он стал за время ее отсутствия, и, возможно, совершить кое-какие попытки.

А в том, что город изменился, она не сомневалась. Причем изменился, понятно, в худшую сторону.

Сана с Изорой как-то говорили о возрасте крестной и не смогли его определить. Помешало то, что они смотрели на нее снизу вверх, она была наставницей, она стояла на довольно высокой ступеньке, и обе подружки, не желавшие признаваться себе, что зря потратили прорву времени и сильно засиделись на старте, решили, что Дара, очевидно, колдовским путем поддерживает в себе молодость, стало быть, Дара была всегда. Но если бы они заглянули в паспорт крестной (ну да, кроме прочего ненужного добра, был у нее и просроченный паспорт!), то очень бы удивились – крестная была моложе Изоры и почти ровесница Сане.

Просто она оказалась на Курсах в девятнадцать лет – случай, конечно же, небывалый, вещь недопустимая, однако это произошло.

Так вот – Дара шла по одной из центральных улиц, все замедляя шаг, потому что боялась увидеть еще одну прореху в своей жизни. Все же она вошла под арку и оказалась в длинном дворе. Точнее говоря, это были несколько дворов, не зря здание в свое время называлось пассажем Геккельна, по имени архитектора, и один от другого отделяли именно высокие, до четвертого этажа достигавшие арки.

Много лет назад эти небольшие дворы имели жалкий вид – безалаберное население превратило их в настоящие свалки. Сейчас у пассажа появился какой-то сердитый хозяин – во дворах даже завелись палисадники, огороженные оградками на манер кладбищенских, и чугунные скамейки. Первые этажи занимали кафешки, салоны, бутики – словом, цивилизация процветала.

В этой цивилизации не нашлось места для старой черемухи, чьи ветви касались окон третьего этажа, так что аромат в комнате был оглушительный. Черемуху, понятное дело, срубили, чтобы освободить пространство перед витринами еще одного салона – кожаной одежды.

Все было не так – не май, и не черемуха, и не девятнадцать лет, и не все впереди, и не полный блокнот стихов, в этом по-европейски стильном дворе не осталось места прошлому, получился двор-новодел, где прошлое не предусмотрено дизайнером, и все же Дара не сбежала. Наоборот – она вошла в кафе напротив той призрачной черемухи, села, заказала крепкий кофе, пятьдесят грамм «Метаксы», бутерброд с лососиной. И стала смотреть на окна третьего этажа.

Еще совсем недавно она сразу поняла бы – что там, за шторами. Теперь она оказалась обыкновенной женщиной, не умеющей проделывать магические трюки; женщиной, чья интуиция не воспитывалась лучшими мастерами; женщиной, имеющей всего лишь одно имя… впрочем, никто не отнимал у нее полученного при посвящении имени «Дара», так что хоть в этом она отличалась от других посетительниц кафе.

На подоконник опустились голуби – впрочем, и голуби тоже были не те. Дара подумала, что и подоконник наверняка не тот – призрачная черемуха гуляла меж окон, и понять, какое именно – заветное, Дара все еще не могла.

Голуби вспорхнули, окно приоткрылось, рука быстрой струйкой просыпала вдоль всего подоконника крошки и исчезла. Чья рука? Мужская, женская?

Дара не успела даже этого понять и рассердилась. Но пришлось отпить коньяка, сжечь в его маленьком остром огне свое раздражение, расслабиться, ждать дальше и думать, и думать.

Тот, кого она хотела обнаружить за стеклом, был, скорее всего, давно и удачно женат, растил детей, но Даре не было никакого дела до этой гипотетической семьи. Она хотела выследить того первого, в ком впервые в жизни увидела не мальчика, но мужчину, будущего своего мужчину, а что не сбылось – так это уже совсем другая история.

Ей просто нужно было посмотреть в его глаза.

Раньше она сумела бы послать зазыв (зазыв на печной дым, зазыв на ветер, зазыв на кладбищенский песок – все это проходили в первые недели Курсов, и проходили для проформы – те, кто поступал сюда, это и сами умели делать, а сейчас лучше всего бы сработал осовремененный вариант – зазыв на сигаретный дым) и преспокойно ждала за столиком, пока откроется окно и человек на третьем этаже начнет беспокойно вглядываться в лица прохожих, пересекающих пассаж. Теперь она даже этого не могла – а могла лишь сидеть и ждать. Впрочем, она не всего лишилась из-за хитро наложенного гейса, знание осталось при ней – наверно, для того, чтобы, сравнивая прошлое и настоящее, она острее осознавала свое бессилие.

А первое, что изучают на Курсах, то самое, о чем она так вдохновенно в свое время рассказывала Изоре и Сане, были четыре камня, четыре краеугольных камня, на которых каждая из крестниц впоследствии должна была возвести свое собственное злание.

И первый – мощное, сильное, яркое воображение. Второй – то гранитная, то стальная, то огненная воля. Третий – непоколебимая вера. Четвертый – соблюдение Тайны.

Любопытно, что все четыре свойства не покинули Дару, только здание рухнуло, осколки растаяли, а возвести новое было не из чего.

Итак, собрав волю, насколько это было возможно, в гранитный шар (раньше она ощущала тяжесть этого шара, теперь же лишь слова остались ей, утратившие силу, но все же – остались…), Дара заказала еще кофе, еще «Метаксы», еще бутерброд – на сей раз с икрой. И тихо фыркнула, сообразив, что если этот человек, допустим, болен гриппом и целую неделю будет отсиживаться дома, или же вообще в командировке, то она, сидя тут и таращась на призрачную черемуху, попросту сопьется.

К ней подсел мужчина, уже здорово пьяный, и какое-то время сидел тихо.

Она даже не посмотрела в его сторону.

Мужчина заказал дешевого брэнди и закурил. Дара встала и пересела за соседний столик. При этом она старалась не отрывать взгляда от двери подъезда, которая могла в любую минуту распахнуться и выпустить того, кто ей сейчас был необходим.

– Извините, – услышала она. – Я не спросил вашего позволения.

Ну, что на такую фразу ответишь? Дать это самое позволение курить? Так он, пожалуй, самые звуки голоса примет за приглашение сесть и начать ритуал ухаживания, достаточно несложный и у всех захмелевших мужиков в сущности одинаковый.

Поэтому Дара только махнула рукой – мол, не стоит разводить церемонии. И подумала, что вот ведь и сюда цивилизация добралась, в керамической загогулине стоит свечка, чье пламя должно съесть сигаретный дым, почему бы не зажечь ее?

– Рано темнеет, но скоро зажгутся свечи, – ответил на эту мысль непрошенный собеседник. – Как я устал…

Очевидно, он сообщил это сам себе и в ответе не нуждался.

– Да, я пьян, – непонятно с кем согласился незримый мужчина. – По-моему, я вторую неделю пьян. Мне просто некуда деваться. Хожу и ищу, кто бы меня спас. Может, это будете вы?

Тут уж отвечать было бы непростительной глупостью.

– Вы ведь можете прийти и спасти меня, – продолжал этот странный алкоголик. – Вы можете мне запретить – и я больше капли в рот не возьму. Просто сейчас я пьян. И я это знаю. Я не притворяюсь – я действительно много выпил и пьян! Я боюсь садиться за руль – значит, я понимаю, до какой степени я пьян!

Тут Дару осенило. Она полезла в сумочку и достала льготную визитку салона, носящего ее имя.

– Вот, – она положила визитку на соседний стол. – Тут вас спасут. Обязательно. Сегодня же позвоните.

– «Дара», – прочитал незримый мужчина. – Это вы?

Вот тут ее терпение с треском лопнуло.

– Пошел в задницу… – тихо, но внушительно прошипела Дара, а рука сама нырнула в сумочку, где лежал кинжал «Змейка», получивший имя по эфесу. Эфес был ажурный, как если бы змея завернулась спиралью, имелись и чешуя, и маленькая клиновидная головка, и глаза из двух светлых изумрудов. «Змейка» тоже был под гейсом – он не мог быть пущен в дело в полдень и в полночь. Вроде пустяковый гейс – да ведь не станешь всякий раз, когда требуется удар кинжалом, на часы смотреть. Второй гейс – еще занятнее: не наносить удара под землей. В гробу, на том свете, что ли?

Сейчас, кстати, полдень миновал, а до полуночи было еще далеко. И с Дары бы сталось ударить приставалу ножом в бедро. Для этого и оборачиваться бы не пришлось – по тому, как мужчина потянулся к ней, она прекрасно представила себе расположение его тела в пространстве.

Другой вопрос – что в этот миг Дара совершенно забыла про свое несчастье. Раньше, натворив дел, она могла отвести погоне глаза и преспокойно уйти в нужном направлении. Теперь же – вряд ли.

К счастью для алкоголика, дверь под призрачной черемухой отворилась и – тут Дара, хотя и ждала события, но сперва глазам не поверила, – выпустила осанистого мужчину. Он был не очень-то похож на того, кого она ждала… Но, кажется, это все же был тот, единственный и неповторимый, чтоб его приподняло да шлепнуло!

Дара сорвалась со стула, ее широкая зеленая юбка взвилась и смела все, что стояло на соседнем столике. Пробегая мимо барной стойки, Дара кинула деньги – за сто грамм «Метаксы», кофе и бутерброды расплатилась с неслыханной щедростью, – и выскочила во двор.

Она пустилась в погоню.

У того, кого она так страстно желала увидеть, была некая примета – нет, вовсе не на интимном месте, как раз на лице, но издали в глаза не бросалась. И примета странная – впоследствии, уже на Курсах, Дара пыталась выяснить, что бы могли означать черные и довольно длинные волоски чуть ниже переносицы, растущие не вверх, как брови, а вниз, нет ли в них тайного смысла, не знак ли они причастности к древним загадкам, не привет ли от мохнатого предка, но даже умница Эмер, ее первая крестная, и старая толстая Шин, почти удалившаяся от дел целительница третьего посвящения, ее вторая крестная, полагали, что Дара столкнулась со случайным капризом природы, не более.

Но человек, украшенный волосками, был легок и порывист, с неровной какой-то, но стремительной походкой, этот же ступал уверенно, в нем чувствовалась возведенная в культ, а может, просто хорошо сыгранная деловитость, и даже шапка…

ТОТ шапок не носил принципиально, у него была вороная грива неслыханной густоты. Разве что в двадцатиградусный мороз он натягивал на голову какой-то несуразный колпак, подобранный, надо полагать, на мусорке.

Человек шел через пассаж, понятия не имея, что его преследует женщина. Своим затылком, защищенным теплой, отороченной мехом шапкой, он не чувствовал ее взгляда. Она же, доведя дистанцию до десяти шагов, вдруг притормозила. Вот теперь, когда оставался последний рывок, она засомневалась – да он ли?

Рост – да, подъезд – да, но все остальное больно уж противоречило тому образу, который она сберегла в самой глубине души. ТОТ ходил в коротких куртках, которые при его-то росте и длинных руках скорее можно было назвать куцыми обдергайками. Тот был хотя и плечист, но тонок, и еще навеки запомнилась легкая сутулость. ЭТОТ… ну, не корсет же он завел, в самом деле! Или просто тяжелое зимнее пальто чуть ниже колен настолько меняет силуэт?

Дара заволновалась.

Когда после нескольких ярких неудач ей стало ясно, что способности иссякли, и нетрудно догадаться, что сработал мстительный гейс ее давнего любовника, одно время бывшего для нее всем на свете, и другом, и учителем, и образцом для подражания, – Фердиада, она приказала себе встряхнуться. Действительно, в жизни не было любви. Была работа и был секс, причем даже секс чем-то стал смахивать на работу – Дара выполняла свои обязательства перед неплохим человеком, которого, кстати, сама же для этой надобности и выбрала.

Она попыталась оживить отношения с этим человеком – и тогда по его великому недоумению поняла, что дело неладно и старания бесполезны. Его полностью устраивало отсутствие любви – были бы с ее стороны забота, терпение и постоянная готовность к помощи.

Тогда она махнула рукой на этого милого человека и стала искать в себе любовь – хотя бы семечко любви, чтобы вырастить из него пышный куст и вернуть утраченные способности. Оказалось – это не так-то просто. По крайней мере, по заказу такие кусты не вырастают.

Углубляясь в собственное прошлое, она добралась до Фердиада – но возрождать свою причудливую страсть к Фердиаду не захотела, хотя тут-то как раз и был шанс. Их отношения накануне разрыва строились на вечных перепадах настроения, постоянно коса находила на камень, ни один не желал сделать лишнюю уступку, и для нее превыше всего была ее женская гордость, для него – его мужская гордость. Сейчас Дара настолько была зла на Фердиада, что эта злость вполне могла разрядиться вспышкой весьма похожей на любовь страсти.

А в самой глубине, за блистательным образом Фердиада, был другой образ – того, кого она искренне считала своей первой, острой и болезненной, но пробудившей ее женскую душу любовью.

После Фердиада же не было ничего такого, на что она могла бы сейчас опереться…

Выходит, последнее, что ей оставалось, – разбудить в своей душе ту, несомненно, настоящую и всепоглощающую, первую любовь.

Потому что новые люди, которые постоянно возникали в ее жизни, теперь даже особого интереса не вызывали.

Фердиад оказался куда хитрее, чем она думала. Его гейс был миной замедленного действия – он должен был сработать не в юные годы с их бурными страстями, а в годы зрелые, когда душа уже порядочно устала метаться и дорожит определенностью. Фердиад сделал так, что она потеряла все нажитое и приобретенное, кроме денег, конечно, да только велика ли теперь польза от этих денег? И он уже тогда, лежа в постели, хорошо рассчитал миг удара – приобретенного было довольно много, в том числе, кстати, и репутация. Впрочем, возможно, гейс был придуман заранее – от него и этого можно было ожидать.

Так вот – когда оставалось только прикоснуться рукой к плечу, Даре стало страшновато. Она вдруг поняла, что того, кто мог бы воскресить ее чувство, кажется, больше и на свете-то нет. А есть другой человек – да и как ему не быть другим столько-то лет спустя?

ТОТ был, как она позднее поняла, классическим гением-неудачником. Он должен был в одиночестве и полном отчаянии создать сколько-то никому не нужных шедевров и благополучно спиться, а шедевры потом угодили бы на аукцион «Сотбис». Или же, если бы у него хватило ума сесть на шею какой-нибудь влюбленной дуре, спокойно пробездельничать жизнь, годами рассказывая своей дуре, какие великолепные полотна он непременно наваляет в ближайшие две недели.

ЭТОТ явно был доволен собой, своим теплым пальто, положением в обществе, вниманием встречных женщин. Он состоялся – по крайней мере, как достойный член зажиточного общества он, к большому удивлениию Дары, состоялся. И даже если плоть – та же, и звериные волоски на носу – те же, можно ли перенести замороженную и оттаявшую любовь к нему-вчерашнему на него-сегодняшнего?

Чтобы понять это, следовало прежде всего посмотреть ему в глаза!

Решившись, Дара обогнала этого человека, много лет назад нечаянно ставшего мужчиной ее мечты, и обернулась, как бы ненароком.

Это действительно был он – только лицо округлилось и отяжелело, под пальто явно обозначился животик, впрочем, не пивное пузо, а вполне умеренный ровный живот, даже, возможно. с сильным брюшным прессом. Дара лечила как-то бывшего штангиста и знала – это бывает, пузо – вроде старинного глобуса, и такое же твердое.

Она узнала его – но он ее не узнал.

А ведь он изучил ее лицо лучше, чем любой другой смертный. Он несколько раз пытался сделать хотя бы карандашный портрет, но не находил ЛИНИИ, и получалась гнусная мазня. Но он честно продолжал попытки, пока она не взяла шариковую ручку и на обороте очередного наброска не провела сверху вниз ЛИНИЮ – с точностью и скоростью снайперского выстрела. Он посмотрел, узнал себя – и заткнулся.