- Где, на Москве? - пока Богдаш собирался спросить, что еще за Томила, выпалил Данила. - Так Москва велика, а мы-то все больше в Кремле, на конюшнях.
      А сам подумал, что неплохо бы заманить того Томилу именно к конюшням и кликнуть Тимофея с Желваком.
      Данила прекрасно помнил, как скоморох пытался оскорбить Семейку, как нарочно напился в "Ленивке", чтобы не сопровождать в опасном деле Настасью. И если бы конюхи легонько поучили его уму-разуму - ему бы это лишь на пользу пошло.
      - Да ведь у самого Кремля-то я его, дурака, и потерял. Шли вместе, я отвернулся, знакомцу поклонился, а он и пропал! - пожаловался Третьяк. У нас на него вся надежда была, он же голосистый! Прибаутки все знает, потешки, поет, пляшет. Не иначе - бойцы сманили! Им ведь тоже скоморох нужен, накрачей - в накры бить. И ведь уж совсем срядились, и слово дал, что с другой ватагой не пойдет...
      - Коли найдем - куда присылать? - спросил Богдаш.
      Третьяк задумался.
      - Да он, поди, и сам знает, где нас искать, - осторожно сказал скоморох.
      И то верно - мало ли кто признает его в толпе. Скоморохам на Москве бывать не велено. От случайного зловредного знакомца убежать нетрудно. А вот коли такой знакомец услышит и запомнит место сбора - быть беде!
      Третьяк обещал прислать за конюхами, когда на Масленицу начнутся представления. Праздник длится неделю, весь город шумит и гудит, за всяким бездельником, питухом и горлопаном стрелецкие караулы не угонятся, сами, поди, к последнему деньку ногами кренделя выписывать станут. Вот и повезет, с Божьей помощью, показать свое мастерство, потешить москвичей да и денежек набрать побольше...
      Расставшись со скоморохом, конюхи пошли выбирать большой нарядный калач в два алтына ценой. Перебрав и перетрогав немалое количество этого добра, изругав матерно пятерых сидельцев и получив в ответ пуда полтора того добра, что на вороту не виснет, взяли самый упругий, самый румяный.
      - У меня тесто скважистое, - хвалился продавец. - Мой и за неделю не зачерствеет!
      Подарок поскорее, пока хватает силы удержаться и не отломить кусочек, понесли в Кремль.
      - Семейка сказывал, по-татарски "калач" значит - будь голодный. Должно быть, даже если сыт по горло, увидишь - и есть захочешь, - объяснил Богдаш. - Давай, поторапливайся! Не то за другим калачом возвращаться придется!
      Словно напрочь забыл, что Данила хромает!
      Стараясь идти ровно, Данила поспешал следом. Не хныкать же - подожди, дяденька, ножка болит! А тут еще и снег с неба рухнул - как будто нарочно его там неделю копили да весь на Красную площадь и вывалили. Поневоле спешить нужно - такой здоровый калач за пазуху не спрячешь.
      У Никольских ворот кто-то пихнул Данилу в бок. Человек, видать, спешил да только семь раз подумать надо, прежде чем с государевыми конюхами так обходиться. Данила рванул наглеца за рукав, норовя поставить к себе лицом, и тот, скользя, повернулся. Но тут же стряхнул с себя Данилину руку и, боком ввалившись в толпу, замешался в ней, пропал за снегопадом.
      - Томила! - крикнул парень.
      - Чего орешь? - обернулся к нему Богдаш.
      - Я Томилу видел!
      - Ну и что? Невелико сокровище, чтобы из-за него глотку драть. Третьяк его потерял - он пусть и орет.
      - Я его добуду! - грозно заявил Данила. И кинулся следом.
      О том, что Томила дружил с кулачными бойцами, был своим человеком в их любимом кружечном дворе, "Ленивке", да и сам считался бойцом не из последних, Данила не то чтобы не подумал, нет, скорее даже очень хорошо об этом подумал. Да ведь он шел не один и был уверен, что Богдаш его в беде не бросит. А Богдан Желвак - косая сажень в плечах и злость в драке неописуемая. Как будто всему миру мстит за то, что рос подкидышем в богадельне.
      Данила не ошибся - Богдаш поспешил следом.
      - Ишь, уковылял! - с тем товарищ поймал его за плечо. - На кой тебе тот Томила? Взять его разве к Тимофею, заставить срамные песни петь?
      - Гляди ты - к Земскому приказу прибился!
      Томила и впрямь был обнаружен у самого приказного крыльца. Но наверх всходить не стал, а сразу затесался в толпу челобитчиков. Ростом он был с Желвака, и его высокий остроконечный меховой колпак торчал приметно.
      - Может, с кляузой туда приплелся?
      - На Третьяка с ватагой, что ли, просить?
      Сама мысль, что скоморох открыто зайдет в приказ и станет там пространно излагать свои скоморошьи беды, насмешила конюхов чрезвычайно.
      Они вошли в Никольские ворота и через весь Кремль направились к Аргамачьим конюшням. Там припрятали калач и занялись обычными своими делами - уж чего-чего, а дел на конюшнях всегда хватало.
      Вечером собрались в Тимофеевой избенке. Были позваны дед Акишев, без которого ни одно празднование не обходилось, и кое-кто из стряпчих конюхов. Данила, как самый младший, был на подхвате и помогал накрыть на стол.
      Это было нехитрое мужское застолье - с солеными огурцами да рыжиками, с квашеной капусткой, с мясным пирогом, все - покупное, с торга, и лежали посередке пять румяных дареных калачей, одинаковых, как будто один пекарь лепил.
      Наконец, когда все миски, чарки, баклажки и сулейки уже стояли в должном порядке, Данила присоединился к старшим.
      Разлили по чаркам зеленоватое вино, поднесли к губам и дружно повернулись к имениннику. Сейчас бы полагалось первым делом выпить за царя-батюшку, потом за все царское семейство, и добраться до Тимофея понемногу, когда уж большая баклага будет на исходе. Но все за столом были свои, долго засиживаться и много пить не собирались. Опять же - не пированье, чтобы свято порядки соблюдать.
      - Быть добру! - сказал Тимофей и совсем было отхлебнул вина, но в дверь постучали.
      - Заходи, добрый человек! - позвал именинник.
      Дверь приоткрылась, но гость на пороге не встал. Он глядел из холодной темноты, словно требуя, чтобы к нему туда вышли. И лицо гостя было собравшимся знакомо - Семейка, поставив чарку, направился в сени. Просовещался он с гостем недолго, выпроводил его, вернулся и сказал:
      - Велено в Верх поспешать. Тебе, Богдаш, Тимоше, мне и Даниле.
      - На ночь глядя? Ишь, неймется им! - удивился было Родька Анофриев, но удивление было с изрядной долей зависти - его-то, питуха ведомого, никто за важным делом в Верх не позовет...
      - Быть добру! - упрямо повторил Тимофей и единым духом выпил чарку. Ешьте, пейте, гости дорогие. А мы, может, еще и вернемся.
      Приказ тайных дел размещался при самых государевых покоях, чтобы дьяк Дементий Башмаков со своими подьячими всегда был под рукой.
      Конюхи прошли узким и низким коридорчиком, встали перед дверью с полукруглым верхом и, как по приказу, перекрестились. После чего Тимофей, как самый старший, поскребся ногтем.
      - Заходите живо! - велел Башмаков.
      Он был в покоях один, и по лицу видно - сильно чем-то озадачен. Настолько озадачен, что четыре человека ему в пояс поклонились - а он на них и не взглянул, уставясь в разложенные по столу столбцы.
      - Твоя милость звать изволила? - обратился Озорной.
      - Поближе подойдите, молодцы...
      Тут лишь дьяк поднял голову и поочередно поглядел в глаза Богдану, Тимофею, Семейке и Даниле.
      Данила не впервые видел этого человека, еще довольно молодого для такой важной должности. С виду Башмаков был невысок, не румян, вообще неприметен, и, случись Даниле выбирать для него наряд к лицу, ходить бы дьяку в потертой ряске, в клобучке, в смирном платье. Ему, с его ранней плешью, хоть скуфеечку бы носить, из-под которой блапристойно свисали бы легкие светлые волосы. Однако, несмотря на зиму, был он в покоях без головного убора.
      Конюхи встали перед столом. Встал и он - ростом вровень с Семейкой, а уж на Данилу ему приходилось глядеть снизу вверх, за последние месяцы парень вершка полтора, не меньше, прибавил.
      - Такое дело, молодцы. Не для лишних ушей... - Башмаков задумался. Слыхали, что сегодня на торгу было?
      - Нам по торгу разгуливать некогда, мы государеву службу исполняем, ответил за всех Озорной, как если бы и не он полдня возился с заказанным слюдяным окошком, отняв это время у бахматов и аргамаков.
      - Это славно. Так вот - на торгу грамота сыскалась, писанная закрытым письмом, вдобавок - деревянная. Попала она в Земский приказ. Там дурак-подьячий вздумал ее в печатню на Никольской снести, чтобы определили, откуда такая взялась. А как из печатни выходил - тут на него напали и грамоту отняли. И где она теперь - неведомо.
      - Деревянная грамота? - переспросил Богдаш, словно бы не веря ушам.
      - Вроде книжицы, и вся исписана письмом затейного склада. Мне эта грамота нужна.
      - Как же мы, батюшка Дементий Минич, ее сыщем? - Тимофей даже развел руками. - Мы и вообще в грамоте-то не сильны! Пусть бы твоя милость побольше рассказала! ..
      - Сам бы я желал побольше знать... - тихо сказал на это Башмаков. Видите - не подьячих своих посылаю, не Земского приказа дураков! Кроме вас, молодцы, некого, потому что дело, может статься, государственное. Более не скажу. И вы тоже не спрашивайте. Найдете грамоту - награжу по-царски.
      - Коли не твоя милость - кто нам расскажет, где грамота сыскалась, как снова пропала? - задал разумный вопрос Семейка.
      - Вот сказки, что в Земском приказе от тех двух дураков отобраны, Башмаков подвинул к Семейке лежащие на столе столбцы. - Я бы вас с ними свел, да только нельзя, чтобы хоть одна живая душа знала, что я вас искать грамоту послал. От нее дорожка, может, к Посольскому приказу тянется, а, может, и повыше...
      Конюхи переглянулись.
      - Так твоя милость нам с собой, что ли, столбцы дает? - спросил Тимофей.
      - Посидите над ними, подумайте. Завтра спозаранку пусть... - Башмаков на миг запнулся, припоминая имя. - ... Данила принесет. Истопнику моему Ивашке передаст. А теперь ступайте. И открыто ко мне по этому делу не ходите. Коли будет нужда - ближе к полуночи, Ивашку вызовете, он ко мне проведет. А это - на расходы.
      Он взял со стола заранее приготовленные деньги - четыре полтины, вручил Озорному, вложил в ладонь крепко и, пришлепнув, сбил Тимофеевы пальцы вокруг денег в кулак.
      - Ну, с Богом!
      С тем конюхи и убрались.
      - Отродясь его таким пасмурным не видывал, - сказал про Башмакова Тимофей, когда они спешили обратно в избушку - праздновать именины.
      - Погоди, свет, сядем - разберемся, - пообещал самый грамотный из четверых, Семейка.
      Из всех гостей остался только дед Акишев. Прочие знали - если конюха, такого, как Желвак или Озорной, на ночь глядя зовут в Верх, то вернется он, пожалуй, недели через две, хорошо коли не пораненный. А дед Акишев уже не столько знал, сколько чуял. И чутье сообщило ему, что не более как через час товарищи вернутся.
      Дед сидел за столом, освещенным лишь огоньком от лампады, маленький, постоянно зябнущий и не спускающий с плеч тулуп даже в натопленной горнице. Сидел себе тихонько и ждал. Может, молитвы про себя твердил, может, задремал. И всем четверым вдруг так сделалось жалко деда Акишева был ведь мужик в полной силе, и теперь его слово на конюшнях много значит, и дожился - только и осталось, что ожидать воспитанников своих, пытаясь придать им сил ожиданием и молитвой, а, может, в какую-то страшноватую минуту и спасти, помянув перед образами имя... А и воспитанники-то уже мужики немолодые, Тимофею сорок, Семейке под сорок, Желваку - и тому тридцать стукнуло.
      Поблагодарив деда, что дождался, вежливенько его до конюшен проводили и сели разбираться со столбцами. Для такого случая не только сальную свечку на стол поставили, но и железный светец вытащили, и лучину в нем хорошую зажали, и круто ее наклонили, чтобы поярче горела.
      - Давно не виделись! - воскликнул Семейка. - Данила, знаешь ли, у кого эту сказку отбирали? У друга твоего сердечного, у Стеньки Аксентьева! Вот кто первым-то дураком был!
      Он развернул второй столбец.
      - Гляди ты - и Деревнин туда же впутался...
      Прочитал, что стряслось с подьячим, и вздохнул:
      - Жалко человека!
      Третий столбец был сказкой Васьки Похлебкина из Ростокина.
      - Никто, стало быть, ничего не ведает и ничего не разумеет, - сделал вывод Тимофей. - Ох, грехи наши тяжкие! Неужто у Башмакова подьячих не нашлось, чтобы их этим делом озадачить?
      - То-то и оно! - сказал сообразительный Богдаш. - Коли нас вызвал стало быть, подьячим веры нет! Даром он, что ли, Посольский приказ поминал? И - выше! Как ты, Тимоша, твердишь - имеющий уши да слышит.
      - Я вот краем уха слыхал, подьячего одного в Посольском приказе на горячем прихватили, - сообщил Семейка. - Вроде бы он с немцем из Кукуй-слободы сговорился и какие-то важные столбцы ему вынес, грамоту какую-то для него переписал...
      - А я о чем толкую! - воскликнул Богдаш.
      - Да тише ты, нишкни... - одернул его Озорной. - Стало быть, Башмаков уже и к своим подьячим веры не имеет?
      - Какая уж тут вера, коли грамота закрытого письма пропала! - не унимался Богдаш.
      - Не галди, свет, - призвал его к порядку и Семейка. - Во-первых - не пропала, а сыскалась. Во-вторых же - как полагаете, почему вдруг не бумажная, не пергаментная, а деревянная?
      - А шут ее ведает, - за всех присутствующих ответил Тимофей.
      - Вы, светы, про вощеные дощечки слыхивали? По которым острой палочкой или косточкой буквы царапают, а коли написанное больше не требуется - то заглаживают и снова пишут.
      - Точно! - воскликнул Данила. В оршанской школе как раз на таких дощечках он и учился писать.
      - Погоди, Семейка! - одернул Тимофей. - Поглядим, что в точности про ту грамоту в столбцах сказано!
      Богдаш стал развивать задом наперед столбец со сказкой Деревнина, Семейка - со сказкой Стеньки Аксентьева. Он нашел нужное место первым.
      - Вот, слушайте! "А доски те деревянные, в пядень с небольшим длиной, в вершок толщиной, а досок четыре или пять, поперек исписаны, знаки не нашего письма, а связаны ремешками". Вот, более - ничего...
      - "Дщицы в две пядени вдоль, пядень с четвертью поперек, по углам дырки, а дщиц семь или восемь, буквы черные словно врезаны, письма чужого, мелкие", - прочитал Семейка.
      - Ну, где тебе тут вощеные дощечки? - спросил Тимофей. - Я тебя спрашиваю!
      - А я тебя - скажи, где тут правда? - Семейка отобрал у Богдаша столбец. - У одного грамота в две пядени, у другого - в пядень с малым. У одного четыре, у другого - восемь! И как бы можно было врезать мелкие буквы? Чем? Вот чтобы процарапать - такая палочка есть, сам видывал.
      Богдаш и Тимофей переглянулись - и точно, обе сказки друг другу противоречили. Объяснить несообразность они уж никак не могли, потому Тимофей махнул рукой - мол, черт ли ведает этих подьячих! - а Богдаш рукой же сделал Семейке знак продолжать.
      - Вот и раскиньте мозгами - коли кто из подьячих, Посольского ли, Тайных дел ли приказа сговорился немцу, или голландцу, или хоть турку склад закрытого письма продать, то станет ли этот человек выносить грамоту, тем затейным складом писанную, или перерисует что надобно на таблички - да при опасности мигом с них все и сотрет? Может, ему и таблички-то из Немецкой слободы прислали?
      - Ах ты песья лодыга! - воскликнул, первым осознав случившееся, Данила.
      Немалая часть государевой переписки велась через Приказ тайных дел и именно закрытым письмом. Уж кто-кто, а конюхи знали это доподлинно - они и сами письма возили, и ключи к затейному складу. И ежели в Кукуй-слободе такая вощеная дощечка окажется - хорошего мало.
      Да и на Москве ей, коли вдуматься, зря болтаться нечего. Многие богатые купцы дорого заплатят, чтобы знать, какие приказания шлет государь воеводам во Псков или в Архангельск.
      А хуже всего - что есть в том ли, ином ли приказе еще один сучий сын, стервец, выблядок, который может и еще раз переписать на дощечки ключ к закрытому письму да и продать, коли хорошо заплатят... Вот кого выследить надобно! На это Башмаков и намекал!
      - Ну, с чего начнем? - деловито спросил Тимофей, встал и и повернулся к образам: - Господи Иисусе, и ты, Матушка Пресвятая Богородица, благословите розыск вести!
      Затем перекрестился, сел и запустил пятерню в давно не стриженые космы. Поскреб так, что громкий скрип раздался, вздохнул и уставился на Данилу:
      - Ну, младшенький, тебе первому слово!
      - Надобно докопаться, кто таков тот парнишка! - выпалил Данила. - То, что он не из печатни, уже ясно.
      - Откуда тебе ясно? - удивился Тимофей.
      - Ну... - Данила задумался. - Коли бы он из печатни, от этого самого еретика, как там его, деревянную книжицу унес, тот бы ее сразу признал...
      - Ты греков еще не видывал! - высокомерно сказал Богдаш. - Хитры, черти! Он, Арсений, грамоту, может, и признал, да не проболтался. Судите сами, братцы: Арсений - иноземец, у него наверняка в Немецкой слободе знакомцы есть. Ежели в той грамоте и подлинно ключ к письму затейного склада, то Арсений вполне может оказаться при передаче такого товара посредником!
      - Ну-ка, растолкуй! - потребовал Тимофей.
      - Не всякий подьячий в Немецкую слободу потащится знакомства заводить кому они, немцы, надобны? Но и немцу, коли такая тайная нужда до Посольского приказа подьячего, тоже до него добраться трудно. Непонятно, на какой козе подъехать. В таком богопротивном деле, я полагаю, без посредника не обойтись. А Грек как раз подходит: его и наши все знают, и немцы...
      - И знают его за еретика и хитрюгу, что тоже важно, - добавил Семейка. Стало быть, коли деревянная книжица, неведомо кем списанная, была у Арсения в печатне, с чего бы парнишке ее уносить?
      - Написано же - все парнишки, что при печатне служат, на месте обретаются, - напомнил Данила.
      - Ну, Грек и соврет - недорого возьмет, - напомнил Богдаш. - Стало быть, нужно разведать - не его ли парнишечка... Это - первым делом.
      - Коли ты предложил - ты и возьмешься? - спросил Семейка.
      - Придется!
      - Коли Богдаш прав - то весь узел в печатне завязался, там его и распутывать будем, - сурово сказал Тимофей. - Ишь, богоотступники! Доберусь я до вас!
      Данила с Семейкой переглянулись.
      Близилась Масленица, а за ней - Великий пост, когда Тимофеево желание бросить конюшни и уйти в тихую обитель наливалось новой силой. Случалось это с ним раза два-три в году. Товарищи норовили такой опасный миг укараулить и принять меры. В прошлый раз напоили Озорного до бесчувствия, в позапрошлый - поклонились подьячему Бухвостову пирогом в три алтына и две деньги, он и отправил Тимофея с двумя стадными конюхами в Рязань встречать караван коней, который татары, собрав в Астрахани, гнали на продажу в Москву.
      Очень уж не хотелось им отпускать Тимофея в обитель!
      - Может, прав, а может, и нет, - заметил Семейка. - Стало быть, светы, или молодцы из печатни Земский приказ опозорили, или какие иные. Ты, Данила, полагаешь, что печатня тут ни при чем?
      Данила задумался.
      - Ну, чего замолчал? - буркнул Тимофей.
      - Коли парнишка из печатни... - Данила пытался выстроить в голове то, что еще не имело четких очертаний, и, как на грех, слова в голову лезли какие-то не те. - Коли его с грамотой послали...
      - А коли он ее выкрал? - возразил Богдаш.
      - Так все равно знал бы, куда с ней бежать! Не для себя ж он ее выкрал! На черта она ему сдалась! - тут Данилу прорвало. - Что ж он с ней на торг забежал? Туда, где сани стоят?!
      - Может, ему там место назначили? - предположил Семейка.
      - По торгу сторожа ночью ходят, коли кто там место на ночь глядя назначит - не обрадуется, - возразил Тимофей. - Так дубинкой погладят! ..
      - Может, условились, что он в сани грамоту подложит? А, светы? продолжал предполагать Семейка, и слова его казались глуповаты, однако Данила уже знал повадку товарища. Семейка словно предлагал: вот я дурости говорю, а вы, светы, мне по-умному возразите, так мы и до истины, чего доброго, доберемся...
      - А он и сам туда с книжицей залез? Не-ет! Не то!
      - Может, в ином месте замерз, а его в сани подложили?
      - Какого лешего?! .
      - Вместе с книжицей?..
      Семейка, Богдаш и Тимофей предполагали, Данила вдруг замолчал.
      Разгадка была рядом...
      Он вспомнил недавнее... недавнее и уже такое далекое...
      Когда его вместе с отцом привели с белорусским полоном на Москву, а Москва еще от чумы опомниться не успела... когда бесславно умер отец, успев перед смертью походить по дворам с протянутой рукой... когда сын, ухватившись за шляхетскую гордость, как утопающий - за соломинку, забрался в дом, хозяев которого забрала чума, помирать голодной смертью...
      И этот мальчишка, которого убивали не голод, не холод, а полнейшее одиночество, вдруг ожил на миг, подсказал! ..
      - Стойте! - Данила прервал спор, легонько треснув кулаком по столу. Понял я! Он убегал от кого-то, парнишка тот! Убегал - и добежал до торга! Там и спрятался! А тот, кто догонял, на торг не сунулся - там сторожа! Парнишка сидел, сидел под рогожей, боялся вылезть, да и задремал! ..
      - От кого же он убегал с грамотой-то деревянной?
      - Может, украл у кого?
      - Для чего бы младенцу такие вещи воровать?
      - Может, младенца послали грамоту передать, а за ним недобрый человек увязался?
      - Точно!
      Уже не понять было, кто высказал эту мысль, может, и двое сразу.
      - И с чего мы взяли, что парнишка непременно при печатне кормился? спросил Богдаш. - Может, тот еретик Арсений нарочно кого из своих попросил сына или внука привести, чтобы с грамотой послать?
      - Стало быть, родитель тот уже давно сынка ищет! - догадался Тимофей.
      - Не хотел бы я сына в избе Земского приказа найти... - Семейка даже поежился.
      - Сперва по родне, по знакомцам побегает, а потом добрые люди надоумят и до Земского приказа дойти... - Тимофей тоже пригорюнился. - Ох, грехи наши тяжкие... Знать бы, как парнишку кличут, - панихидку бы велел отслужить, ей-Богу!
      - Ты, гляжу, уж и начал! - одернул его безжалостный Желвак. - Рано или поздно кто-то за парнишкой в Земский приказ явится, и тому человеку тело отдадут. Так надобно пойти в избу, где мертвые тела выставляют, и сказать смотрителю...
      - Нет, - прервал Семейка. - Коли нас, конюхов, там увидят и услышат, как мы вопросы задаем, то сразу станет ясно, откуда ветер дует - из Приказа тайных дел! А вот подослать кого не мешало бы.
      - А кого? - Богдаш почесал в затылке. - Наши-то знакомцы сплошь кремлевские. Придет, скажем, истопник Ивашка, а его и опознают, и подумают - что бы сие значило? В Верху, что ли, о парнишке знать хотят? Нельзя!
      - А твою бабу? - предложил Данила. - Ты ж говорил, что нашел себе одну, чисто ходит и лицом хороша, у бояр служит. Пусть бы она пришла племянник, что ли, у нее пропал или крестник?
      Богдаш как-то настороженно поглядел на Данилу.
      - Дура она у меня, - признался, подозрительно долго перед тем думав. Все перепутает.
      - За бабами это водится, - подтвердил Тимофей.
      - Не за всеми! - возразил Данила.
      Девки с Неглинки, с которыми он невольно свел знакомство и дружбу, были шалавы, но не такие уж дуры.
      - А ты что, берешься умную сыскать? - полюбопытствовал Желвак. - Ну, Бог в помощь...
      Он так это язвительно сказал, что Тимофей засмеялся, а кроткий Семейка, сторонившийся подобных бесед, улыбнулся.
      - А что, и сыщу. Уговорюсь - добежит до избы, скажет, что братец пропал, расспросит...
      - И выдаст тебя первым делом!
      - Не выдаст!
      - А кто такова? - Богдаш прищурился. - Не с Неглинки ли?
      - А коли и так?
      - Твоя, что ли?
      Конюхи переглянулись. По всему было видно - не полюбилась им Федосьица.
      - Да я ее полгода уж не видел, - честно сказал Данила. - Другая девка есть. Коли ей две или три деньги дать - и пойдет, и расспросит как надобно.
      - Ну, денег нам Башмаков выдал достаточно, и как раз на такие нужды, заметил Семейка. - Завтра с утра сможешь свою девку подослать?
      - С утра-то как раз и смогу!
      Спозаранку Данила, лба не перекрестив, побежал в баню. В ту всем добрым людям известную, на Москве-реке, напротив Китай-города, куда нанялась служить Авдотьица.
      Уходя с Неглинки, она решила - коли не полюбится служба, так можно и вернуться обратно. Служба полюбилась, хотя нанялась Авдотьица в самое горячее время, летом, когда печи в избах и домовые бани каждый день топить не велено, так что вся надежда - на общественную мыльню. Зимой же многие своими баньками обходились, хотя к хорошей девке-растиральщице все равно хаживали.
      Топить печи и водогрейные очаги начинали с ночи, а ранним утром в бане было пусто - не такое место, куда чуть свет понесешься. Данила отыскал Авдотьицу на дворе, где она с другими девками носила воду.
      - Бог в помощь! - сказал, кланяясь, и поманил пальцем - отойдем, мол, дельце есть.
      Авдотьица кивнула, донесла коромысло с липовыми ведрышками до сеней и вернулась уже со свободными руками.
      - Как нога-то? - спросила.
      Когда Голован приласкал Данилу копытом, как раз сюда и потащили его товарищи лечиться. Сама Авдотьица править такие ушибы еще не умели и позвала лучшую из бабок, обретавшихся при бане и неплохо тут кормившихся. И сама заглянула в угол, где бабка растирала Данилу, убедиться, что все ладно. Данила застыдился - он все еще неловко себя чувствовал в толпе голого народу обоего пола, но Авдотьицу такие глупости уже не беспокоили.
      - Хожу потихоньку. А ты тут как?
      - Да тоже, с Божьей помощью, потихоньку.
      Девка смотрела на него, рослого парня, сверху вниз, а он на нее снизу вверх и с восхищением. Не у всякого мужика такая стать, такие широкие плечи, как у этой Авдотьицы, хотя сама она от этого тайно мучится. И среди зазорных девок оказалась, видать, лишь потому, что на такой нешуточный рост жениха не нашлось...
      - Две деньги заработать хочешь?
      - А три? - сразу спросила она.
      Данила усмехнулся - не иначе, вздумала на приданое копить.
      - Можно и три, - согласился он. - Сейчас, пока ты еще одета, беги на Красную площадь. Где Земский приказ - знаешь? Так к той избе, куда мертвые тела свозят для опознания.
      - И чье же мне тельце-то опознавать?
      Улыбка у нее была замечательная, белозубая, и румянец некупленный, и глаза ясные, и коса знатная, Убрать бы пол-аршина лишнего роста - и любой под венец поведет. Да вот незадача - убрать нечем...
      - Лежит там парнишка лет десяти или чуть поболее... - Данила призадумался, вспоминая, что было в тех столбцах, которые Семейка понес возвращать в Приказ тайных дел. - Шубейка на нем коричневым сукном крыта, сапоги желтые, волосом рус. Ты приди, будто братца или племянника ищешь, вторую ночь дома не ночевал, мать его поругай - мол, плохо за сыном следила. И про того парнишку поспрашивай - недавно, видать, принесли, еще родные не спохватились.
      - А коли его там не будет?
      - Ну, ты ж разумница, не мне тебя учить! Ты у смотрителя разузнай коли детей мертвых приносят, как розыск идет, как родителей ищут? И тут же назад!
      - А где ты меня ждать будешь с четырьмя деньгами?
      Данила крякнул и усмехнулся.
      Нахальная девка ему все же нравилась - хотя о том, чтобы по крайней мере поцеловать ее, он и не помышлял.
      - У самых Никольских ворот. Там народу много - я и замешаюсь...
      - Ну, гляди...
      И вроде никаких вопросов не задала сперва - сразу, без рассуждений, сбегала куда надо, отпросилась ненадолго. И потом, как по льду переходили Москву-реку, тоже о незначительном толковала - о Феклице, о будущей Масленице, о банных своих делах. Данила все беспокоился - не заведет ли речь о подружке Федосьице? А пуще того - не вспомнит ли о Настасье?..
      Что-то, видать, Авдотьица чуяла! Что о Федосьице молчала - так ведь знала, что у подружки с Данилой размолвка, и чужому в такие дела встревать не след. А вот как она догадалась о Настасье ни слова не вымолвить?
      И хотелось Даниле услышать про чернокосую гудошницу, и боялся выдать себя...
      Уже когда на Красную площадь входили, а там как раз торг разгорался, в великом шуме и гаме спросила Авдотьица:
      - А что, парнишечка-то, видать, убитый?
      - Замерз до смерти, - отвечал Данила. - Ну, ступай с Богом, а я - к воротам. Тут и разойдемся.
      Он неторопливо пошел по торгу, сторонясь зазывал. Нужно было так лениво пройтись, чтобы выйти к Никольским воротам не сразу и поменьше возле них околачиваться. Как знать - долго ли там Авдотьица расспросы вести станет?
      Девка управилась быстро.
      - Идем скорее! - велела она. И потащила Данилу за собой в самую гущу толпы.
      - Ну, что? - спросил он.
      - Где мои четыре деньги?
      Монеты ждали, уже зажатые в кулаке. Авдотьица стянула рукавицу и спрятала туда свой заработок.
      - Ну, как, приходили?
      - - Лежит твой парнишечка... Я все, как ты учил, сказала: племянника ищу, мать у него выпить не дура, с таким же пьющим человеком связалась, боюсь - как бы он племянника не пришиб да не бросил под забором.
      - Это ты хорошо выдумала, - подивился бабьей смекалке Данила. - И что смотритель?
      - Вот, говорит, других парнишек нет. Поглядела я на него, Данилушка, веришь ли - слезы на глаза навернулись. Лежит, личико беленькое, волосики светленькие, рубашечка на нем вышитая... Знаешь ли что, Данила? Он дома был любимый сынок! Его чистенько водили! Значит, и мать должна сыскаться! Коли жива!
      - Постой, постой! Ты что это говоришь?
      - А то и говорю! Не из нищего житья парнишечка. И коли никто его не ищет - уж не порешили ли его родителей? Их убили, а он убежал, забился куда-нибудь со страху, да и замерз!
      - Ого! - такое ни Даниле, ни конюхам на ум не приходило.
      Вот тут уж концы с концами сходились. Старшие - родители ли, опекуны ли, - ввязались в темное дело с деревянной грамотой, из-за которой в трех шагах от Кремля чуть подьячего не убили. Может, и было где-то за высоким забором побоище, а парнишка успел убежать, да и книжицу с собой унес? За ним погнались и...
      - И впрямь ты разумница! - убежденно сказал Данила. И тут же крепко задумался.
      Как выяснить - было ли на Москве той ночью такое убийство, что бабу с мужиком и всех домочадцев злодеи порешили, а одно дитя пропало без вести?