"Поймите, против кого вы боретесь, бастуя, - говорил он с какой-то тоской, прижимая руки к {48} груди. - Против правительства? Нет! против университета. Вы бьете только нас и самих себя!" (Вопросы философии и психологии, кв. 1, 1906 г. Воспоминания Анисимова.)
      "Внешними репрессиями, - писал С. Н. еще в 1897 г. ("Русская Мысль", 1897 г., "Университет и студенчество", Собр. соч., т. I.), - нельзя добиться самого главного и необходимого - внутренней нравственной реформы студенчества: нужно изменить самую атмосферу, в которой оно живет, сделать ее лучшею в глазах самих студентов. Нужно создать такую форму студенческого общения на почве чисто университетской, которая могла бы удовлетворить всем лучшим и законным требованиям, потребностям студенчества.
      Нужно не разделять его, не дезорганизовать, не противиться естественному стремлению к взаимному общению, а наоборот, сплотить студенчество в организацию чисто академическую, нравственно сильную, солидарную с университетом, объединить его во имя высшей цели - наилучшего подготовления к общему служению родной земле".
      IV
      24 февраля 1902 г. С. Н. собрал у себя на квартире (Кудринская, дом Эйлер) совещание из представителей академической партии и нескольких профессоров, и здесь было выработано некоторое соглашение по вопросу о дальнейшем возобновлении занятий. Главным результатом этих совещаний было основание Историко-филологического Общества, которое было встречено горячим сочувствием со стороны студентов и, как увидим, уже в марте насчитывало до 800 членов. (См. прилож. 18). {49} Утверждение устава Студенческого Историко-филологического Общества произошло в марте 1902 г. и на первом собрании С. Н. был единогласно выбран председателем, а А. А. Анисимов секретарем Общества. Публичное же торжественное открытие Общества состоялось осенью 6 октября в совершенно переполненной Большой физической аудитории Московского университета и прошло блистательно. Доступ на собрание был открыт не только для членов Общества, но и для всех студентов и в собравшейся толпе, разумеется, не все сочувствовали зарождающемуся Обществу, что и обнаружилось вскоре в разбрасываемых прокламациях "Исполнительного комитета". С. Н. не без страха шел на это первое публичное собрание: неосторожно сказанное слово, малейшая бестактность могла бы скомпрометировать Общество в глазах правительства и при наличии горючих материалов разрастись в новую студенческую историю, но, по счастию, опасения оказались напрасными, и ничто не омрачило торжества. В речи своей, сказанной с обычным ему подъемом, С. Н. говорил студентам, что судьба Общества всецело в их руках. Никакая свобода не дается сама собой и приобретается усилием и трудом, и академическая свобода будет мертва, если ей не будет соответствовать деятельная академическая жизнь. Никакие реформы не могут исчерпываться уставом.
      "Мы нуждаемся, - говорил С. Н., - в реформе жизненной, изнутри идущей, нужен подъем академической жизни, увеличение производительности университетского труда. Нельзя складывать всю вину на "независящие от нас обстоятельства".
      Учитывая все трудности настоящей жизни, мы все же должны придти к заключению, что мы должны делать больше, чем мы делаем, и давать больше, чем даем, для того, чтоб университет исполнил свою {50} настоящую миссию и сделал науку реальной и живительной общественной силой, созидающей и образующей, которая простирает свое действие на все слои народа, поднимает и просвещает самые низшие из них. Для достижения этой высокой цели должно трудиться не одно поколение.
      Но раньше, чем думать о распространении вширь университетского образования, мы должны постараться удовлетворить стремление к самообразованию в самом университете.
      Естественно, как бы хорошо ни были выработаны факультетами планы, все те интересы, с которыми приходит студент в университет, не могут быть втиснуты в тесные по необходимости рамки факультетского преподавания. Отсюда вытекает, что потребность в самообразовании, а также потребность в чисто специальном научном знании не являются должным образом удовлетворенными.
      Историко-филологическое Общество не предназначается для одних историков и филологов, но для всех студентов, которые пожелают пополнить свое образование в области наук гуманитарных, философских и наук общественных и юридических. Устав дает нам право открывать неограниченное количество самостоятельных секций сообразно потребностям наших членов. Каждая из этих секций является вполне самостоятельной, вырабатывая сама свою инструкцию. Каждая секция может специализировать свои занятия, насколько ей это удобно, организовать их как угодно, и, вместе с тем, надеемся, что каждая из них будет делиться с нами теми сообщениями, которые могут представить интерес для других секций и для всего нашего общества".
      В заключение С. Н. сказал, что в учреждении Общества он видит не только отрадное событие, но и трудную ответственную задачу, которая ему представляется как бы своего рода испытанием зрелости, которому подвергается студенчество. {51} "Вам дана академическая организация, свободная ничем не стесненная, широкая, соответствующая уставу, который вы сами выработали: вам дана возможность широкой академической деятельности в стенах университета; вам даны обширные средства для достижения ваших целей; вам никто не хочет мешать, напротив, все готовы вам помогать, когда вы этого пожелаете, но вместе с тем вам предстоит показать, что вы можете сделать, вам предстоит показать перед университетом, насколько вы зрелы в смысле общественном, и насколько свободная академическая организация представляет более прочные гарантии порядка, чем всякая другая. Итак, господа! Оправдайте наши лучшие надежды и не посрамите тех, кто верит в ваше дело. Отпраздновав сегодняшний праздник, обратимся к дружной совместной и плодотворной работе".
      Открытие научного студенческого Общества было, действительно, праздником для С. Н. Речь его, сказанная с искренним душевным подъемом, передала его настроение толпе и зажгла массу: сотни студентов ответили ему горячими рукоплесканиями (А. И. Анисимов в своей статье "Кн. С. Н. Трубецкой и студенчество" приводит эту речь полностью по стенограмме. См. "Вопросы философии и психологии", 1906 г., кн. 1.).
      "Мне неоднократно приходилось, - пишет Н. В. Давыдов в своих воспоминаниях, - присутствовать при словесных выступлениях С. Н. в совершенно различных по личному составу собраниях, и быть свидетелем производимого им на слушателей впечатления, склонявшего принципиальных противников его к уступкам и даже принятию полностью его мнений.
      Особенно рельефно сказывалась эта свойственная С. Н. сила на студенческих собраниях и, между прочим, им же организованного студенческого Историко-филологического Общества. В то {52} время (1902-1904) "политические течения" проникли в академическую жизнь и, возбуждая университетскую молодежь, вызывали с ее стороны радикальные выступления, протесты и всевозможные нападки, даже на бюро Историко-филологического Общества, в сущности, вызываемые только охватившим студенчество возбуждением, потребностью протеста, во что бы то ни стало. Во главе бюро стоял основатель Общества, Трубецкой, а, следовательно, протесты направлялись и против него. Но стоило только Трубецкому выступить на заседании Общества с речью и увещанием, и протесты и нападки падали сами собой, и нападавшие в числе других бурно аплодировали и приветствовали слова С. Н., так как они всегда были искренни, убедительны и будили в сердцах молодых слушателей и оппонентов лишь благородные чувства".
      Н. В. Давыдов верно отмечает, что - практичность обыденная, сказывающаяся в умелом устройстве личных дел материальных и карьерных, не была свойственна С. Н., но он обладал совершенно иной практичностью, проявлявшейся в его общественной деятельности. Он умел на этом поприще достигать положительных результатов, умел объединять людей разных взглядов и направлять их деятельность к одной общей цели: он был удачный организатор и умел, будучи идеалистом чистой воды, идти к осуществлению задуманного благого дела на известные компромиссы именно в той степени, при которой они не грозили искажением заложенных в дело принципов. Громадную помощь в этом отношении оказывала С. Н. его обаятельность и убеждение лиц, к которым он обращался, и целых общественных групп в его искренности, уме и благородстве мыслей. С. Н. убеждал и побеждал слушателей своими выступлениями и речами, хотя красноречием он не обладал. Речь его не отличалась ни красотой выражений и образов, ни плавностью, но в ней звучала глубокая убежденность, {53} вера в дело, за которое он ратовал, неотразимая логика и та особенная духовная сила, неподдающаяся учету, неуловимая, зависящая от особой талантливости, но властно покоряющая слушателей.
      Успех общества превзошел все ожидания. Вскоре после своего основания оно разбилось на многочисленные секции, где занятия шли вплоть до волнений 1905 г. Не только радостью, счастьем сияло лицо С. Н., когда на секционных собраниях ученики его и другие студенты выступали с научными рефератами, когда между ними завязывался горячий научный спор, поднимались интересные прения, и на почве академической науки воочию зарождалась органическая связь и известная близость между преподавателями и слушателями. Эта эпоха, предшествовавшая потрясениям 1905 г., была полна интереса и, казалось, обещала направить течение академической жизни в надлежащее русло. (См. прилож. 19).
      Осенью 1903 г., перед самым отъездом заграницу, С. Н. с делегацией студентов от Историко-филологического Общества посетил приехавшего в Москву Б. Н. Чичерина, избранного почетным председателем Общества. Больной, разбитый параличом, он заплетающимся, слабым языком ответил на приветствие, сказанное ему студентом Херасковым от лица делегации, как старейшему представителю и борцу за академическую свободу. С. Н. рассказывал нам после, что он рад был, что студенты не расслышали речи Бориса Николаевича, смысл которой был весьма воинственный...
      V
      С. Н. считал себя почему-то плохим педагогом. Он, по-видимому, не отдавал себе отчета в том, как он умел подчас действовать на своих слушателей. {54} Вспоминаю, как однажды В. О. Ключевский, обедавший у нас, полушутя полусерьезно обратился к супруге С. Н., Прасковье Владимировне:
      - Хочу вам пожаловаться на вашего мужа... Он не рассказывает вам, что он делает на женских курсах?..
      - Нет. А что?..
      - Да - так нельзя обращаться с молодыми барышнями!.. И вы, Сергей Николаевич, пожалуйста, примите это серьезно к сведению. У меня есть курсистка, родственница, - я за нее отвечаю. Так, намедни она вернулась домой, - я думал - разбаливается... надела платок, а сама вся дрожит, как в лихорадке. Поймите! От внутреннего озноба дрожит. Вы ее потрясли совсем, до основания потрясли! В ней целый переворот какой-то совершается. Не знаю, что мне с ней делать!.. Вы серьезно не знаете, что вы творите! Так - нельзя! оторвал Василий Осипович, откидываясь на спинку стула.
      А брат, смущенный и красный, молча улыбался, вертя свою тарелку.
      Что сразу подкупало в нем, как студентов, так и курсисток, это простота и дружелюбный тон его обращения с ними. Они чувствовали и видели в нем искренно расположенного к ним человека, руководителя и друга.
      "Несмотря на всю разницу положения, возраста и познаний, - говорил один из его учеников, Б. Фохт, - С. Н. в своем обращении с нами всегда умел оставаться для нас как бы старшим товарищем. Уже с первого момента его появления на кафедре в университете между ним и нами завязывались совсем своеобразные, задушевные отношения. Происходило это от того, что в самом его существе было что-то молодое, светлое, располагающее к доверию, а первые слова его вступительной лекции тотчас же {55} усиливали это прекрасное впечатление: в них он с особенным проникновенным чувством говорил об университете, о его великом просветительном значении, о науке и тех отношениях взаимного уважения, в которые, по его убеждению, мы должны были стремиться вступить с нашими преподавателями. В простых и ясных, но в то же время чрезвычайно убедительных выражениях призывал он нас любить науку и университет, несмотря на многие стеснительные условия его внутренней жизни. Хорошо сознавая существенные недостатки нашего академического строя, он, тем не менее, с большим воодушевлением приветствовал наше вступление в Московский университет, говорил о важности этого момента в нашей жизни и характеризовал его, как освобождение от гнетущих условий, в которых мы находились в средней школе. Здесь он особенно оживлялся и с глубоким возмущением и скорбью разоблачал перед нами все мрачные стороны и вред нашего гимназического преподавания: он делился с нами своими собственными воспоминаниями о времени своего пребывания в гимназии, говорил, как самому ему по выходе из этого "почтенного заведения" пришлось всему переучиваться.
      Он хотел и умел пробудить в нас веру в наши силы и энергично призывал нас к самостоятельному труду: он требовал, чтоб в наших университетских занятиях мы старались, по возможности, держаться на собственных ногах и были всецело преданы делу науки. Затем он говорил о вреде преждевременной специализации и настаивал на необходимости для каждого из нас приобрести широкое историческое образование. Характерно, что он предостерегал даже от излишнего увлечения философией.
      "Те из вас, - говорил он, - кто пожелал бы сделать философию предметом специального изучения, не должны забывать о значении для них общего исторического образования: философию вы будете изучать всю {56} жизнь, а недостаток общего образования вам трудно будет пополнить впоследствии, если здесь вы не обратите на это должного внимания". И еще много других ценных советов и указаний давал он своим юным ученикам, и в каждом его слове звучала такая неподдельная искренность, такая вера в свое дело и любовь к науке и молодежи, что впечатление от его речи было необычайное. Свою лекцию он заканчивал, обыкновенно, повторением указания на значение университета, как культурного просветительного центра, столь необходимого в наше смутное и тяжелое время. С глубоким волнением в голосе он горячо убеждал нас беречь университет и не забывать, чем все мы ему обязаны".
      С. Н. всегда особенно серьезно относился к своей вступительной лекции, справедливо признавая за ней большое педагогическое значение. Каждый раз придавал он этим лекциям новую форму, и они всегда привлекали громадное число слушателей, а в последние два года вызывали целую бурю восторга.
      Для большинства учеников С. Н. эти первые лекции были и первым знакомством с ним, почему они и вспоминают об этом с особым чувством признательности.
      "Молодые и неопытные первокурсники, вчерашние гимназисты, привыкшие к суровому казенному режиму гимназий с их безучастным отношением к духовной личности ученика, для которых университет являлся на первых порах чем-то чуждым и непонятным, встречали в С. Н. опытного и чуткого руководителя, который сразу указывал правильный путь для научных занятий. Каждый, кто к нему приходил, быстро терял это чувство одиночества, затерянности, так как видел в нем учителя, готового сделать все возможное для ученика, и проникнутого горячим стремлением не дать заглохнуть пробудившимся интересам. Это первое впечатление глубокого доверия {57} и признательности постоянно усиливалось и росло по мере того, как продолжалось знакомство с ним, и переходило в чувство сильнейшей привязанности, так как С. Н. не только был руководителем научных занятий, но готов был горячо откликнуться на всякую нужду, на всякий запрос ищущего, хотя бы он и выходил из сферы чисто научных интересов" (М. П. Поливанов. "Вопросы философии и психологии", 1906 г.).
      Студентов поражала огромная эрудиция С. Н. По всякому, даже специальному вопросу, он мог всегда назвать целый ряд руководящих работ, давая им попутно характеристику и оценку. Внушая твердые принципы и строго научные методы, он не делал свое преподавание сухим и методичным. - "Кто бывал на его лекциях и особенно на его практических занятиях, никогда не забудет того искреннего воодушевления и захватывающего проникновенного пафоса, с которым он говорил об основных моментах развития античной философской мысли и характеризовал ее величайших представителей. Он до того увлекал слушателей, что, по словам одного из них: "Словно не существовало истории, словно пали хронологические преграды, и мы - в древней Элладе, которую с безграничной восторженностью рисует С. Н. Мы современники Фалеса, Ксенофона, Парменида.
      Их тени реют в притихшей аудитории: талантливый профессор сблизил античность и современность. Даже о необыкновенном ярком, синем, густом воздухе Греции он умел говорить так, что на мгновение казалось, что видишь перед собой этот воздух" (Розанов, "Кн. Трубецкой", Москва 1913 г.).
      "А часы семинарии по Платону под руководством С. Н.! незабываемые часы вниканий в благоуханные диалоги величайшего из мыслителей, когда наш вождь вставал перед нами во весь свой рост, когда {58} мы видели его перед собой во всем блеске и великолепии его богатых дарований: то в роли историка греческой культуры, то как ученого филолога, благоговейно интерпретирующего каждую букву платоновского текста, то в роли неуязвимого и тонкого диалектика, бережно распутывающего пряжу возвышенных платоновских построений. С. Н., наизусть цитирующий по-гречески целые отрывки из "Метафизики" Аристотеля; С. Н., осторожно разбирающий новейшие замысловатые теории в области "Platonische Frage". Ярким примером своего одухотворенного преподавания учил нас С. Н. "жить" с философом, но только при этом сожительстве считал он плодотворным штудировать классиков философии. И мы жили с Платоном и Платоном" (Борис Фохт. "Памяти Кн. С. Н. Трубецкого". "Вопросы философии и психологии", 1906 г.).
      С. А. Котляревский говорил, что он никогда не забудет лекции, посвященной Федону, в которой С. Н. смог поднять аудиторию до переживаний истинного пафоса, - "это была уже не лекция, это был истинный гимн бессмертию".
      Но С. Н. не только Платоном умел увлекать своих слушателей. Мы закончим ряд выписок из воспоминаний его учеников рассказом С. С. Розанова о реферате его на заседании религиозной секции Историко-филологического Общества (С. С. Розанов. "Кн. С. Н. Трубецкой", Москва 1913 г.). Тема доклада касалась Вельгаузена, известного немецкого исследователя еврейской истории и ветхозаветного Писания.
      "Несмотря на то, что заглавие реферата, казалось, могло привлечь лишь небольшую группу специалистов, маленькая комнатка заседаний секции еще задолго до прихода профессора наполнилась студентами. Наконец, показалась высокая фигура С. Н. Положив перед собой русский текст Библии, обведя {59} быстрым взглядом слушателей, он приступил к своему докладу.
      "Господа, - так, приблизительно, начал С. Н., - я буду говорить на религиозную тему. Я думаю, что религиозные вопросы имеют бесспорное право на постоянный интерес, постоянное значение, я думаю, что религиозные вопросы вечны".
      И затем С. Н. умелой, уверенной рукой эрудита набросал картину эволюции библейской экзегетики, восстановил главные вехи пути, пройденного этой научной отраслью. Чем дальше говорил С. Н., тем голос звучал все убежденнее, все крепчал. Мнилось, что он уже вполне овладел предметом, покорил внимание собравшихся. Торжественная тишина аудитории так гармонировала с серьезностью темы, которую, все более и более увлекаясь, дебатировал оратор... Будто высеченные резцом искусного ваятеля, вставали перед нами величавые образы еврейских пророков - этих носителей высшей Правды. С. Н. перешел к вопросу об их роли в созидании ветхозаветной теократии.
      Зодчие ее, они подвигом всей жизни запечатлели свое служение делу укрепления союза между Богом и людьми. Окрыленные неугасимой верой в Ягве, они безбоязненно призывали блюсти заветы святой Правды, будили в душах живое исповедание живого Бога Правды. Огненные слова их пламенеющей проповеди жгли сердца...
      "Господа! - так заключил свою взволнованную речь С. Н., держа в руках раскрытой Библию, - полюбите эту книгу, углубляйтесь в нее почаще, засматривайте в нее, старайтесь вникнуть в ее содержание, и перед вами, на этих драгоценных страницах, развернется величайшая мировая драма, грандиозная драма Богосознания, и тогда, поверьте, вы по достоинству оцените эту заброшенную и мало читаемую книгу и сознательно причислите ее к выдающимся памятникам человеческой истории". {60} Читая эти горячие, восторженные отзывы учеников С. Н., и думая об его забытой теперь и, может быть, разрушенной могиле, хочется верить, что такие переживания в юные годы не забываются, и что в душах их писавших Сергей Николаевич заложил себе памятник нерукотворный...
      VI
      С 1900 по 1901 г. Сергею Николаевичу пришлось пережить ряд тяжких утрат. 19 июля 1900 г. скончался отец его, кн. Николай Петрович Трубецкой (Кн. Николай Петрович Трубецкой (1828-1900) был женат два раза: в первый на гр. Любовь Васильевне Орловой-Денисовой (1828-1860) и имел от нее дочь Софию (1854), сына Петра (1858-1911) и дочь Марию (1860). От второго брака (в 1861) с Софьей Алексеевной Лопухиной (1841-1901) у него было 3 сына и 7 дочерей: Сергей (1862), Евгений (1863), Григорий (1873), Антонина (1864-1901), Елизавета (1865), Ольга (1867-1947), Мария (1868) - умерла в день своего рождения. Варвара (1870), Александра (1872), Марина (1877). Замечательно, что пока жив был отец, семья оставалась нетронутой в своей цельности, что было ему предсказано о. Иоанном Кронштадским. Встретив его однажды у одра болезни одного из его многочисленных внуков, о. Иоанн порывисто благословил его, взял его голову в свои обе руки и сказал: "Благословение Господне над вами. Пока вы живы, вы не увидите смерти близких своих". Так и случилось!), и несколько дней спустя, 31 июля, на его руках скончался Владимир Сергеевич Соловьев. В том же году умер близкий ему со школьной скамьи В. П. Преображенский.
      Отец Сергея Николаевича болел недолго и скончался от разрыва сердца в своем имении Меньшове (Моск. губ., Подольск, у.). Сергей Николаевич в это время гостил в Узком, имении кн. Петра Ник. Трубецкого, который с женой поехал лечиться заграницу. 15 июля, как раз в день своих именин, в Узкое прибыл тяжко больной Владимир Сергеевич Соловьев. Он {61} уже в Москву приехал совершенно больной к Н. В. Давыдову и настойчиво потребовал, чтобы он свез его к С. Н. в Узкое. Впоследствии вспомнили, что за год до этого прощания с братом и его женой он сказал им: "А если помирать начну - приеду к вам"...
      По смерти отца С. Н. решил ликвидировать свою квартиру (в Старо-Конюшенном пер.), где жил много лет, и переехал на Пресню (Б. Кудринская, д. Эйлер), чтобы жить со своей матерью. Отсюда он писал Б. Н. Чичерину:
      "Теперь мы переехали на Пресню, где принаняли нижний этаж. Я поместился в кабинете отца, который остался в прежнем виде со всеми портретами и мебелью. Все напоминает его, минутами как будто его походку слышишь. Я рад, что с мама, тоскливо бы было ей остаться почти одной в доме после того многолюдства и шума, который в нем был всегда".
      Но - увы, не долго длилась эта совместная жизнь. 4 марта 1901 г. скончалась сестра С. Н. Антонина Николаевна Самарина, а 20 дней спустя и сама княг. София Алексеевна, не пережившая смерти дочери. Эти тяжелые удары один за другим сильно потрясли и расшатали здоровье Сергея Николаевича.
      В августе 1901 г. он тяжко заболел воспалением печени и закупоркой желчных путей. Страдания были такие жестокие, что стоны его раздавались во всем доме, и доктора (Лечил его Подольский, врач Савинский и из Москвы на консилиум приезжали д-р Фохт и Руднев, которые предполагали нарыв, что оспаривал Савинский, и оказался прав, о чем мне впоследствии рассказал д-р Руднев.) предполагали у него нарыв в печени, но, слава Богу, дело обошлось без нарыва, опасность миновала, и он стал поправляться, чему способствовала необычайно сухая и теплая осень. Физически все-таки он сильно сдал за этот год, но духом был бодр. У С. Н. была черта, которую он в {62} себе ценил, приписывая ее семейному свойству, особой "п p у ж и н ч а т о с т и" Трубецких, как он часто говаривал:
      "Чем больше на хорошую пружину нажмешь, тем более она тебе наддаст".
      И, действительно, в самые тяжкие минуты своей личной жизни С. Н. развивал особую энергию творчества, и лучшие страницы из-под его пера выходили именно в такие моменты отрыва от угнетавшей его действительности.
      Вера в живую человеческую личность и ее неумирающую сущность всё жизненнее и сильнее проникала его сознание при каждой утрате.
      "В каждой личности есть нечто свое, нечто незаменимое, индивидуальное, нечто такое, что в словах не высказывается и в отвлеченные формулы не укладывается, - писал он по поводу смерти Михаила Сергеевича Корелина. - И чем крупнее личность, тем сильнее это чувствуется и сознается. Если есть в человеческом сознании какой-нибудь корень или основание для общераспространенной веры в бессмертие личности, в бессмертие человеческой души, то его следует искать в том чувстве, которое мы испытываем при потере людей, которых мы особенно чтим, любим и ценим, в сознании того совершенно неразложимого, безусловно ценного для нас нравственного "нечто", составляющего живую личность человека, того "нечто", которое никоим образом не может разрешиться для нас в "ничто"...
      "Чем глубже познаем мы высшие духовные возможности человека, чем интимнее и глубже мы любим и познаем человеческую личность, - писал он, тем более проникаемся мы сознанием ее безотносительной божественной ценности, той умной красоты ее, которая как бы видение открывается взору любящего и запечатлевает собою человеческую {63} личность (См. собр. соч. т. I, "Памяти В. П. Преображенского".). От глубины, интенсивности этого сознания и зависит вера в бессмертие ("Вера в бессмертие" (памяти Н. Я. Грота). Собр. соч. т. II.).
      Тот, кто увидел "образ Божий" в человеческой личности, не верит ее уничтожению, не верит смерти и самой физической смертью человека приводится к признанию бессмертия его духовной личности. Когда умирает открывшаяся нам, понятная, любимая, чтимая нами личность, смерть ее ощущается нами, как невыносимое противоречие и неправда, и перед нами становится вопрос, чему верить больше - материальному факту тления, видимого уничтожения, или же свидетельству нашего нравственного сознания, для которого личность остается нетленной в своей воспринятой, испытанной, пережитой нами духовности, в своей потенциальной - или осуществляющейся божественности, нами изведанной? Это вопрос, на который наука не может дать ни положительного, ни отрицательного ответа, вопрос, который не может найти окончательного решения и в области умозрения, посколько оно имеет дело с отвлеченными мыслимостями или идеями. Это вопрос веры, решаемый нами в зависимости от нашего личного духовного опыта; здесь никто не может сказать за другого да или нет, потому что ценно и действительно здесь лишь внутреннее убеждение, в котором заключается и самое знание".
      Говоря о нравственном или духовном опыте, С. Н. разумеет простую, непосредственную уверенность, являющуюся в результате интимного нравственного познания личности и веры в личность, как например:
      "Платон не мог не верить в бессмертие Сократа"...
      {64} "Эта вера в личность может быть сильной и непосредственной независимо от других наших верований, и она может быть осмысленной и философский оправданной... Но не философия, однако, дает ей высшее и конечное основание, поскольку отвлеченное знание здесь явно недостаточно и удовлетворить нас не может, даже, если б оно являлось нам вполне убедительным: вера требует действительности, а не мыслимости и возможностей. Ей недостаточно убедиться в "высших возможностях" человека, она требует их реализации. И вот почему конечное и абсолютное внутренне-последовательное выражение веры в бессмертие мы видим в христианстве, религии Богочеловека, которая признает не потенциальное только, а осуществленное, актуальное единство божеского и человеческого в лице Иисуса Христа, как живое откровение, в котором всякий, вступающий в общение веры, убеждается путем личного нравственного опыта, личного сознания.
      Здесь для действительно верующего, Христос не может быть призраком, не может выражать собой и отвлеченную идею жизни, - той безличной жизни, о которой говорят иные моралисты, в которой, в сущности, никто и ничто не живет, а все личное умирает. Это - живая и бессмертная личность, "Начальник" той жизни, в которой "все живо", в которой упраздняется смерть и тление, жизнь полная, которая есть воскресение. И тот, кто "познал" Христа - познает его не отвлеченно, а интимно, духовно, как личность, тот верит в Него, верит не как в призрак, и не как в идею или догмат, а верит, как в личность и в этой вере имеет норму и основание веры в действительную личную бессмертную жизнь"...
      "Вера в бессмертие", - тема, над которой постоянно работала мысль С. Н. в последние годы его жизни, и на которой отдыхала его душа в минуты {65} невообразимой суеты вокруг него даже и в 1904 г. Посвящалась она памяти Н. Я. Грота по следующему поводу. Однажды, во время ужина в товарищеском кружке, после одного из заседаний Психологического Общества спорили много и долго: речь шла о бессмертии души. Под конец кто-то предложил поставить вопрос на баллотировку: голоса разделились, и бессмертие прошло большинством одного голоса. Это, разумеется, не мешало спору возобновляться, и как-то Николай Яковлевич Грот предложил даже устроить конкурс, на эту тему. "Когда меня не будет, - говорил он горячась, - если захотите почтить мою память, назначьте премию моего имени за философскую работу о бессмертии".
      Статья Сергея Николаевича является последней его философской статьей. (См. прилож. 20).
      {66}
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      I
      Летом 1902 г. С. H задумал организовать студенческую экскурсию в Грецию (См. прилож, 21). Затеяв эту поездку, С. Н. энергично принялся за хлопоты. Их было не мало. Кроме исходатайствования субсидии от Министерства Народного Просвещения в размере 3.000 рублей, ему приходилось сноситься с Министром Путей Сообщения и с управлением жел. дорог, и с Министром Иностранных Дел, с Обществом пароходства и торговли, и наконец с правительством Греции и нашим тамошним посольством. Каждая малейшая подробность в практической постановке поездки вырабатывалась им лично и самостоятельно, и только при детальном знакомстве с ее организацией можно себе представить, сколько труда и энергии было им на это затрачено. Вся зима прошла в приготовлениях к этой экскурсии (См. Анисимов. "Кн. Трубецкой и Московск. Студенчество". "Вопросы философии и психологии", 1906 г., кн. 1.).