Я отчаливаю и направляю «Крис» в Рыбацкий канал. Как только мы минуем буйки, ограждающие гавань, лодка начинает мягко покачиваться на волнах, влекомая легким юго-восточным ветром. Множество лодок, пританцовывая, стоят на якоре по обеим сторонам канала.
– Красиво, – говорит Мария.
Она дрожит от ночной прохлады и все крепче прижимается ко мне. Ее макушка как раз под моим подбородком. Я ощущаю ее тепло, вдыхаю аромат ее радостного волнения. Не сомневаюсь, что она, как и я, рассчитывает завершить этот вечер в моей постели. Я осторожно знакомлюсь с ее молодым, пышным, спелым телом и чувствую, как во мне зреет желание.
Мы минуем последний буй, и я жму на газ. Мотор взрёвывает, корма погружается в воду, нос задирается вверх. Мария радостно смеется – мы вырываемся в темноту залива, винты взбивают в белую пену воду в кильватере.
– Можно порулить? – спрашивает девушка.
Я позволяю ей занять мое место у штурвала и показываю, куда править. Лодка легко перепрыгивает с волны на волну, разбрызгивая воду вокруг себя.
Около самого острова Марии не удается избежать гигантской волны, и она обрушивается на нас. Солидная порция воды плюхается на нос катера. Соленая пена у нас на лицах. Мария смеется, я не могу удержаться от поцелуя, и соль на моих губах смешивается со свежестью ее рта.
Над нами пролетает реактивный самолет. Он следует в Международный аэропорт Майами. Ущербный месяц тускло поблескивает на черном небе. Я беру штурвал, сбавляю скорость и сворачиваю в канал, ведущий к нашему острову. Огни Майами остаются за спиной. Перед нами вырастает темная громада Кровавого рифа. Указав на него, Мария спрашивает:
– Мы плывем туда?
Я киваю.
– Так темно!
– Мы включим огни, когда подплывем поближе, – говорю я и еще крепче прижимаю ее к себе. -Иногда свет привлекает незваных гостей.
Она понимающе кивает головой:
– И все же… тебе было бы легче причалить.
– Я вырос на этом острове. Знаю дорогу.
Еще медленнее. Моторы утробно урчат. Мы скользим вперед, то поднимаясь на волне, то падая.
Свистит ветер. Я снова привлекаю Марию к себе и прижимаю свои губы к ее губам. Она отвечает на мой поцелуй. Он длится дольше, чем я рассчитывал. Потом она отстраняется и с улыбкой спрашивает:
– А что, собственно, мы будем делать на этом твоем острове?
Я улыбаюсь в ответ:
– А что обычно делают два человека, оказавшись наедине на необитаемом острове?
Она вздыхает и вновь прижимается ко мне:
– Здесь красиво!
Опять налетает ветер. Нас обдает водой. Мария с удовольствием делает глубокий вдох:
– Люблю запах океана!
Я с наслаждением вдыхаю возбуждающий аромат девушки, и… и еще один запах проникает в мои ноздри, заставляя мое сердце учащенно забиться. Пахнет корицей и гвоздикой, возможно мускусом и чем-то еще, – пронзительный, почти наглый, будоражащий, странно знакомый запах. Принюхиваюсь, не кажется ли мне… Сам запах исчез, но воспоминание о нем словно бы осталось в воздухе. Глушу мотор, позволив катеру безвольно качаться на волнах, снова вдыхаю.
– Что-нибудь не так? – спрашивает Мария.
– Нет. Мне показалось, запахло…
Она хмурится, смотрит на меня с тревогой:
– Чем? Чем-то плохим? Пожар?
– Скорее, чем-то странным,- отвечаю я, на этот раз не обнаружив в воздухе даже следа того аромата. – Возможно…- слово так и замирает, я не заканчиваю фразы. Завожу мотор катера и решительно правлю вперед. Мария от резкого толчка падает прямо в мои объятия.
Мы подходим к малой пристани. Лают собаки. Я чувствую, как Мария вся напрягается, ловлю кисловатый запах страха, зарождающегося в ней.
– Сторожевые собаки, – объясняю я. Две тени появляются у причала и застывают на берегу.
– Удар и Шрам – вожаки. Они в стае главные.
– Миленькие клички! – говорит она с нескрываемым сарказмом.
Я улыбаюсь:
– Здесь еще по крайней мере пятнадцать таких, как эти. Просто их не видно в темноте. Мы держим их, чтобы нас никто не беспокоил.
Удар и Шрам злобно рычат. Мы подплываем к пристани. Я включаю фонарик и освещаю их. Они на секунду застывают – два огромных зверя в конусе света, – их белые оскаленные клыки зловеще светятся… Увидев меня, вожаки убегают в темноту.
Мария со страхом восклицает:
– Какие огромные!
Я качаю головой:
– Они не крупнее немецкой овчарки. Просто у них непропорционально большие головы и пасти.
Причалив, я выпрыгиваю из катера, чтобы привязать его к кнехтам. – Но они и должны выглядеть страшно. Они охраняют остров. Первых собак привез сюда мой предок, дон Генри, чтобы держать в страхе рабов. Мы годами вели отбор, отбраковывали слабых и наконец вывели что-то вроде своей породы. Теперь у нас все такие, как эти.
К ворчанию вожаков присоединяется целый собачий хор.
– Неужели ты их не боишься? – спрашивает Мария.
– Нет, – ее вопрос позабавил меня. Я с трудом удерживаюсь от смеха. Эти твари знают, кто на острове хозяин. При мне они поджимают хвосты. Засовываю два пальца в рот. короткий резкий свист трижды пронзает ночную тишину. Ворчание сменяется шорохом листьев и хрустом веток. Стая уходит.
Я приподнимаю Марию и ставлю ее на причал. Она ощупывает мои бицепсы и, тихонько засмеявшись, шепчет:
– Такой сильный!
Что-то в этом ее шепоте заставляет меня испытать гордость. Я беру ее на руки и прижимаю к груди. Она поднимает голову и целует меня.
– Питер, – мысленно обращается ко мне отец.
Я досадливо вздыхаю:
– Я занят, отец.
Несу Марию к дому.
– Твой свист разбудил меня.
– Постарайся уснуть снова.
– Ты мне что-нибудь принес? Что-нибудь свежее
и сладкое?
Я еще крепче прижимаю Марию к себе. Она вздыхает.
– Еще не знаю, – мысленно отвечаю я отцу. -
Странный какой-то сегодня вечер.
– А что такое?
– Что-то было в воздухе… какой-то необычный запах… похож на запах корицы… Это беспокоит меня.
Мария зашевелилась:
– Опусти меня на землю. Я хочу получше разглядеть твой дом. Здесь не опасно?
– Не опасно,- отвечаю я и ставлю ее на землю.
– Я так и знал, что ты мне что-то принес! – не унимается отец.
– Она для меня, отец. Спи.
– Кажется, я знаю, что это был за запах…
– Так скажи мне и оставь меня в покое!
Он усмехается:
– Чуть позже. И вообще, я усталый и голодный старик. И у меня неблагодарный и эгоистичный сын,
Разбуди меня, когда у тебя будет что предложить мне.
Тогда и поговорим о том, что тебя так взволновало.
– Отец!
– Потом, Питер, потом! Разве ты сам не велел мне отправляться спать?
Пустота. Он отключился. Вот вредный старик!
– Ты сказал: «Мы держим собак», – напоминает о себе Мария. – Ты здесь не один живешь?
– Нет. С отцом. Он почти всегда в своей комнате. Он очень стар и очень болен.
– О! – смущенно говорит Мария. – Мне очень жаль, – она сочувственно сжимает мою руку.
Мы молча идем по пирсу. Кругом тишина, только волны изредка ударяются о причал, да ветер шелестит листвой деревьев, да мерно дышит океан. Пирс заканчивается массивными железными воротами в заборе из окаменелых кораллов, огораживающем усадьбу. Мы с Марией останавливаемся перед ними. Она ждет, пока я достану из кармана старый ключ и отопру такой же старый замок. За воротами – темнота. Мария удивленно поднимает брови и смотрит на меня, ожидая, что я успокою ее.
– Подожди, – говорю я, прохожу в открытые ворота, нащупываю водонепроницаемую коробку на стене и поворачиваю рубильник. Мария ахает: такая вокруг иллюминация. Теперь видна и дорожка к дому, и сад, который сажала еще моя мать много лет назад. Свет заливает коралловые стены дома, среди движущихся теней трехэтажное здание кажется больше, чем на самом деле. Фонарь рядом с домом освещает грубые, широкие и крутые ступеньки,
ведущие на галерею, опоясывающую дом.
– Прямо замок! – говорит Мария.
Я закрываю за нами ворота Все, что осталось снаружи, теперь принадлежит собакам. Они появляются снова. Мария этого не замечает. Она во все глаза смотрит прямо перед собой. Даже рот раскрыла. Я горделиво улыбаюсь: это ведь я устроил такую иллюминацию. До того, как я начал электрифицировать остров, отец вполне обходился факелами, керосиновыми лампами и кострами. Сначала мы завели единственный и довольно шумный дизельный генератор. С годами добавились ветряные генераторы, солнечные панели, и наконец появился новый, более крупный и гораздо менее шумный генератор. Теперь дом оборудован всем, включая кондиционеры, которые мы, правда, никогда не используем, и новую спутниковую антенну. Она сделала для нас доступными разные телешоу, которые отец упорно отказывается смотреть.
Мария следует за мною. Мы уже на каменных ступенях. Поднимаясь, она проводит рукой по стене, сложенной из блоков окаменелых кораллов.
– Это рабы строили? – спрашивает она.
– Дон Генри посылал некоторых своих рабов в карьеры на рифах. Они вырубали из земли плиты, обтесывали их и грузили на корабли. Здесь другие рабы сгружали плиты на берег и водружали их на место. Отец рассказывал, что он вполне прилично по тем временам обращался с рабами, и все же многие из них умерли.
Она качает головой.
– Это было очень давно, – говорю я. – Жестокие времена.
Я не сообщаю ей, что выживших рабов ожидала такая же судьба, как только они становились больше не нужны. Мария не произносит больше ни слова. Скоро мы оказываемся на галерее, со стороны океана Ночной бриз вьется вокруг нас, треплет нашу одежду и волосы. Нас приветствует океан. Мария подходит к высоким перилам. Она смотрит на волны, неутомимо атакующие берег нашего острова.
– Наверное, они плыли долго,- говорит девушка, когда я встаю рядом. Она придвигается ко мне ближе. Теперь наши тела соприкасаются. – У меня такое чувство, что до Майами тысяча миль.
Я молча киваю и обнимаю ее, наслаждаюсь ее теплом и нежной красотой ночи – тихой прелюдией к потрясениям, которых мы оба ожидаем.
Налетает внезапный порыв ветра, он вновь приносит с собою тот самый запах, который так удивил меня. От неожиданности я теряю равновесие и вынужден сделать шаг, чтобы не упасть.
– Все в порядке? – Мария заботливо обнимает меня.
Я киваю и пытаюсь успокоиться. Запах до сих пор наполняет мои ноздри. Сердце мое колотится как бешеное. Я хочу сейчас только одного: чтобы этот запах не прекращался. В моем организме происходят некоторые перемены, говорящие о том, что я скоро начну превращаться. Я стараюсь дышать глубже и вскоре с облегчением понимаю, что запах исчез. И в то же время мне жаль, что он пропал. Я не изменился, но искра, зароненная этим запахом, уже превратилась в пожар, который грозит поглотить меня. Только призвав все самообладание, мне удается сдержаться, не швырнуть девушку на перила и… Да она еще так некстати крепко прижимается ко мне и бормочет: «Мне так нравится здесь!» Как подросток, у которого впервые случилась эрекция, я стыдливо отодвигаюсь, стараясь усмирить силы, бушующие у меня внутри. Она посмеивается над моей «стеснительностью», прижимается еще крепче и целует меня в губы. Я отвечаю на ее поцелуй, стараясь все-таки держать себя в руках.
Моя гостья очень мила и нежна. Мне нравится, как она держится, как смеется, поводит бедрами. Меньше всего на свете я хотел бы увидеть гримасу страха на ее лице. Мария улыбается, поигрывая медальоном, который висит на тоненькой золотой цепочке у нее на шее. Я пододвигаюсь поближе, беру в руку медальон и рассматриваю его.
– Клевер с четырьмя лепестками? – спрашиваю я, потом открываю медальон и вижу внутри маленький, но яркий изумруд.
Она кивает:
– Мой старший брат, Хорхе, подарил мне на пятнадцатилетие. Мы с ним очень дружны.
Между нами всего несколько сантиметров. Стоит кому-нибудь из нас сделать хотя бы одно движение, нас бросит друг к другу. Но связанные тонкой золотой цепочкой, мы даже ближе, чем если бы наши тела соприкасались. Я наклоняюсь и касаюсь губами ее губ. У Марии вырывается вздох, она отступает на шаг – и медальон выскальзывает из моих пальцев.
– Я знаю, какую комнату дома мне теперь хочется осмотреть, – говорит Мария хриплым от желания голосом. Она передвигает медальон туда-сюда по цепочке.
Эта девушка слишком полна жизни, чтобы рано умереть. Так я думаю, пока веду ее к большой двери в мою комнату. Она заслуживает того, чтобы прожить свою жизнь целиком, иметь любовников, родить детей, смеяться и плакать. Знаю, отец будет разочарован, но что бы он там ни думал, я не собираюсь отнимать у нее эту жизнь.
3
В спальне Мария сбрасывает с себя одежду: сначала ветровку, потом топ, потом стаскивает брюки и носки. Она идет от двери к моей широченной кровати и оставляет за собой след из одежды. Потом поворачивается ко мне лицом. На ней лишь желтые хлопчатобумажные трусики-бикини. Она удивленно поднимает брови, увидев, что я по-прежнему одет.
– Ну что же ты? – говорит она.
– Ты все еще в трусиках, – отвечаю я, потом отворачиваюсь и, прохаживаясь по комнате, расстегиваю и сбрасываю рубашку, включаю ночник, открываю окна, чтобы ветер с океана ласкал нас, пока мы ласкаем друг друга.
Когда я снова поворачиваюсь к ней, трусиков больше нет. Я смотрю на ее нагое тело, на крепкие круглые груди, нежно выпуклый живот, темный треугольник между бедер. Она стоит и тоже смотрит, как я скидываю туфли и стягиваю брюки. Запах ее влажного лона доносится до меня из другого конца комнаты. Возбудившись почти до боли, я срываю с себя трусы. Она ложится на кровать, и я тут же набрасываюсь на нее. Мы просто вцепляемся друг в друга, ласкаем, гладим, целуем… Наконец Мария оказывается внизу и позволяет мне войти в нее. Я с большим трудом сдерживаюсь, жду ее. Обычно это я возбуждаю партнершу, дразню ее, играю с ней, пока она не кончит. Но на этот раз… я вовсе не уверен, что я тут главный. Мы то катаемся по постели, то, задыхаясь, стремимся оседлать друг друга, и Мария столь же умело руководит мною, как и я ею. У меня никогда не было такой страстной женщины. Ее оргазм наступает неожиданно для меня, и я спешу к ней присоединиться. Потом мы лежим обнявшись и переплетя ноги, ветер наполняет комнату, охлаждая наши разгоряченные тела.
Мария высвобождается из моих объятий и оглядывает спальню:
– Этот дом был построен великанами?
– Нет, – улыбаюсь я в ответ.
А впрочем, это законный вопрос. Двойные двери, что открываются в мою комнату, и другие двери, ведущие в глубь дома,- десять футов в ширину и десять в высоту. Спальня больше, чем гостиные в большинстве домов. Как мне объяснить Марии, что высокие дверные проемы, огромные комнаты, широченная галерея, крутые ступеньки,- все это строилось в расчете на существ, не имеющих ничего общего с людьми?
– Дон Генри выстроил этот дом по своему вкусу, – говорю я, нежно поцеловав кончик ее носа. – Кто знает, что у него было на уме?
Она кладет руку мне между ног:
– Что ж, кое-что действительно вырастает здесь до огромных размеров, – говорит она своим низким хрипловатым голосом.
Я позволяю ей возбудить себя и делаю все, чтобы доставить ей удовольствие. Мария благодарно вздыхает, двигаясь в такт моим ритмичным движениям. Я начинаю действовать более энергично и жду от нее поощрения: вздоха или убыстрения темпа. Получаю то и другое и еще счастливый смех. Будь я человеком, обязательно влюбился бы в нее. У меня никогда еще не было женщины, которая смеялась бы от счастья в моих объятиях во время секса. Это кажется мне трогательным. Я привлекаю Марию к себе, покрываю ее лицо поцелуями. Теперь мы движемся еще быстрее, мы дышим часто и прерывисто. Мы одновременно достигаем вершины наслаждения, запыхавшиеся, смеющиеся, радостные. Наши потные тела в последний раз сталкиваются и наконец падают на простыни.
Я все еще в ней. Обняв ее сзади, нежно целую в шею. Мария вздыхает и крепче прижимается ко мне. В раскрытые окна врывается ветер, он кружит над нами. Она шепчет: «Как чудесно!» Влажная близость океана, его соленый запах. Наша кожа становится липкой от пота и океанской соли. Я беру в руки груди Марии, прижимаю ее к себе. Слышу, как она спокойно дышит, чувствую, как тело ее расслабляется. Она устраивается в моих объятиях. Я уже немного мерзну там, где не согрет ее телом. Новый порыв ветра – и я вновь вздрагиваю от того самого запаха! Он мгновенно заполняет комнату.
– Все хорошо? – шепчет Мария.
Корица и гвоздика… этот аромат щекочет мне ноздри. Сердце пускается вскачь. Сделав над собой усилие, отвечаю ей: «Конечно». Жду, пока аромат растворится в воздухе, исчезнет. Но он не пропадает, а, наоборот, крепнет с каждым новым дуновением ветра. И я вдыхаю его. Я не в силах ему сопротивляться. Так, наверное, чувствует себя зверь, попавший в ловушку. Я весь напрягаюсь, цепенею. Мария, которая истолковывает это по-своему, отодвигается немного и говорит:
– Может, подождем немного… не сразу?
Я что-то сдавленно рычу в ответ, тоже отодвигаюсь от нее, но желание мое только возрастает. Меня ломает и крутит. Это начинается перевоплощение. Если запах в ближайшее время не исчезнет, я потеряю над собой контроль. Тону в корице и гвоздике. Кожа на спине уже грубеет и твердеет. На лопатках набухают крылья. Мария напрягается в моих руках. Мне невыносима мысль о том, что Она увидит, какой я на самом деле. Не хочу слышать ее воплей, не желаю видеть неизбежной гримасы омерзения на ее лице. Не могу допустить, чтобы она умерла, парализованная ужасом, или всхлипывая и умоляя меня о пощаде.
Тело мое терзают и мучают. Прорезаются крылья, подбородок расширяется. Я в последний раз обнимаю Марию. Она снова расслабляется, успокоенная моим объятием. И тогда я утыкаюсь ей в шею и слегка прихватываю кожу губами. Она блаженно вздыхает. Я держу ее в объятиях еще несколько последних секунд, а потом… смыкаю челюсти.
Мария вздрагивает, чтобы тут же обмякнуть. Мой рот полон ее крови. Я слышу громкий всхлип. Сначала мне кажется, что это она всхлипнула, но нет, она умерла мгновенно, как я и хотел. Снова слышу всхлип и на этот раз понимаю, что плачу я сам. Всю жизнь я сожалел, что не родился обыкновенным человеком. Сегодня впервые я возненавидел страшное наследство, которое получил от своих предков. Комната тонет в запахе корицы и гвоздики. Я скатываюсь с кровати и превращаюсь в то, что я есть на самом деле.
Боль и облегчение, стыд и освобождение. Хочется завыть от горя, но вместо этого из моей груди вырывается рев. Моя кожа делается все толще и жестче, расслаивается и наконец обретает свой настоящий вид и цвет. Теперь мое тело защищает темно-зеленая чешуя. Снизу она в два раза толще, чем на спине.
Отец уверяет, что я уже достиг зрелости: восемнадцать футов от носа до хвоста. А размах моих крыльев вдвое больше. С облегчением разворачиваю крылья, но не до конца – мешают стены. Потолок высотой в двадцать футов не дает мне подняться в полный рост на задних ногах, так что я подползаю к кровати на четырех и смотрю на неподвижное тело Марии и лужу крови рядом. Горе переполняет меня, и я снова издаю отчаянный рев.
– Питер? – просыпается отец.
– Отстань!
– Это девушка? И когда ты отучишься переживать за них? Ты придаешь им слишком большое значение…
– Оставь меня в покое, отец! У меня дела. Потом поговорим.
– Питер! Они ведь всего лишь люди.
И тогда я просто отключаюсь от него, закрываю для него свое сознание. Знаю, что отец разозлится на меня. Я такого никогда себе не позволял. Ничего, придется ему на сей раз проглотить это! Запах корицы возвращается, смешивается с запахом свежей крови, и я начинаю кружить по комнате, обуреваемый одновременно похотью и голодом. Приближаюсь к мертвому телу на кровати, снова отхожу от него… Наконец голод побеждает, закрыв глаза, я в очередной раз подползаю к телу и… жадно насыщаюсь. Наевшись, вытягиваюсь на полу и разрешаю себе задремать.
Еще затемно я пробуждаюсь от тревожного сна, полного ужасных образов, переходящих один в другой. Дышится легко. И никаких корицы и гвоздики. Я жадно, большими глотками пью этот свежий воздух, как будто пытаюсь очистить свои легкие от следов того странного и жестокого запаха. Заставляю себя взглянуть на растерзанный труп Марии. Дрожь пробегает по моему телу, и я отворачиваюсь. Душу переполняют печаль и тоска, чувство вины и стыд. Я приказываю своему телу снова стать человеческим. По крайней мере, будучи человеком, я могу оплакать ее. И вот я сижу рядом с поруганными останками Марии, на краешке постели, и плачу. Слезы текут по моей груди, испачканной кровью.
Я успокаиваюсь к рассвету. Надо многое сделать. Отец учил меня презирать человеческие слабости.
– Мы имеем право жить так, как хотим, – не единожды говорил он мне,- потому что мы богаты.
Несмотря на то что мы сейчас обладаем значительными денежными средствами, казначейскими билетами, облигациями, капиталами, огромными депозитами, и все это ежедневно дает проценты (спасибо нашим юристам и консультантам – простым смертным) и наше состояние неуклонно растет, отец все-таки считает, что часть наших сокровищ мы должны добывать сами.
На глаза вновь наворачиваются слезы, когда я снимаю с Марии швейцарские часы, вынимаю золотое колечко из пупка, снимаю с пальца кольцо, наверное подаренное ей на окончание школы, и еще несколько колечек сомнительной ценности. Еще мне достаются штифтовые сережки с бриллиантиками и медальон в виде цветка клевера. Все это я складываю горкой на ночном столике. Потом отнесу вниз, в нашу сокровищницу, туда, где хранится золото, серебро и все драгоценности, собранные нашей семьей с тех пор, как она существует.
Я собираю также одежду Марии, вдыхаю ее запах, который все еще хранят вещи, и складываю их на полу у дверей. Потом поднимаю с пола ее маленький матерчатый кошелечек, вытряхиваю мелочь и с удивлением обнаруживаю триста восемьдесят семь долларов. Деньги отправляются в один из ящичков платяного шкафа, кошелек летит к одежде. Прежде чем швырнуть его туда, я бросаю взгляд на лежащие внутри фотографии. Кто эти люди? Будут ли они скорбеть о ее кончине? Одна фотография обращает на себя мое внимание. Мария в купальнике-бикини, чуть моложе, чем она сейчас, сидит на палубе катамарана. Ее обнимает молодой мужчина с пронзительными черными глазами и пышными усами. На нем только плавки. На заднем плане белый в желтую полоску парус. Меня пронзает ревность. Я ненавижу этого человека. Потом, разглядев, как они похожи друг на друга, понимаю, что это, должно быть, Хорхе. Я даже краснею: ревновать к брату!
Швыряю бумажник и фотографии на груду одежды. Еще до исхода дня все это превратится в пепел. А пока в мою комнату пробирается солнце и освещает труп на моей кровати. Я беру Марию на руки и, содрогаясь от безжизненности ее тела, со слезами на глазах несу ко второй двери, ведущей в темную глубь дома. Будь она жива, я показал бы ей широкий коридор, опоясывающий большую винтовую лестницу, к которой есть выход из всех комнат дома. Теперь, не поднимая глаз, я иду по коридору к тяжелой дубовой двери, ведущей в комнату отца
У него задернуты шторы, так что, несмотря на яркое солнце снаружи, в комнате сумрачно. Он спит, неглубоко, но мерно дыша. В полутьме я едва различаю его силуэт в дальнем углу комнаты – что-то темное, распластанное на сене. Задумчиво качаю головой: было время, когда вид отца приводил меня в священный ужас, а теперь мне всякий раз кажется, что с моего предыдущего прихода он стал меньше. В старости отец решил отказаться от смены обличий. Говорит, что его собственное тело – самый удобный способ существования. И еще он вернулся к прежним привычкам: перестал говорить вслух, спит только на сене, изгнал все предметы человеческого обихода из своей просторной комнаты с голыми каменными стенами.
– Отец! – мысленно произношу я.- Я тебе кое-что принес.
Существо на сене поворачивает голову в мою сторону, кашляет и чешется. На меня в упор смотрят два изумрудно-зеленых глаза:
– Ты отключился от меня, Питер! В прежние времена ты такого себе не позволил бы…
Я выдерживаю его взгляд. Мы оба знаем, что он уже не тот, каким был когда-то. Сейчас его длина – самое большее одиннадцать футов. Чешуя, прежде ярко-зеленая, как у меня, теперь приобрела нездорово-желтый оттенок и больше не блестит. Старость заставила отца двигаться медленнее, покрыла кожу уродливыми морщинами.
– Извини, отец, – громко произношу я.
Он злобно шипит:
– Говори со мной, как полагается!
– Извини, отец, – беззвучно повторяю я. – Мне очень жаль.
– Надеюсь! – отец с трудом садится на задние лапы и делает мне знак подойти. – Так это из-за нее ты поднял такой шум ночью?
Щеки мои вспыхивают, я бросаю гневный взгляд на это неприятное существо, благодаря которому я когда-то появился на свет. Именно он, мой отец, ввел меня в мир, где я всегда буду чужим.
– Отец! – сдавленно рычу я.
Он успокаивающе машет когтистой передней лапой:
– И в кого это ты у нас такой чувствительный?
Ну-ка покажи мне ее. Дай-ка посмотреть.
Отец причмокивает от удовольствия, когда я кладу тело рядом с ним:
– Такая молодая… свеженькая…
Он внимательно осматривает жертву, выбирая, с чего ему начать трапезу. Я стараюсь не смотреть. Иду открывать окна, чтобы впустить в комнату солнце. Он тем временем приступает к завтраку.
– Не капризничай пожалуйста, – усмехается отец. – Ты, между прочим, весь в ее крови.
Я потрясенно осматриваю себя, трогаю липкие, пятна, покрывающие мои руки и ноги.
– Я не подумал об этом…
Отец снова усмехается:
– Это всего лишь кровь. Легко смыть.
Кивнув, я нервно кружу по комнате, а он продолжает пиршество. Насытившись, он удовлетворенно вздыхает и обращает наконец на меня внимание:
– И все-таки скажи, Питер, из-за чего был весь сыр-бор ночью?
– Я не хотел, чтобы она умерла, отец! Она мне нравилась. Я мог бы встречаться с ней и дальше. Иногда бывает так одиноко!
– Думаешь, я не знаю? У меня не было подруги с тех пор, как умерла твоя мать. Но я не распускаю нюни над каждой мертвой женщиной!
– Ты старый! – кричу я и тут же жалею об этом. – Прости, отец! Просто я расстроен. Сначала этот запах, потом смерть Марии…
– Кстати о запахе! – отец предпочитает не заметить моей вспышки. Он смеется. Правда, трудно разобрать, что это на самом деле: смех или кашель… – Ты, кажется, говорил, что пахло корицей и гвоздикой? Я киваю.
– И немного мускусом?
– Да.
– И как это на тебя подействовало?
– Я как будто сошел с ума, – ответил я. – Мне захотелось секса И еще я ощутил ужасный голод.
Я просто не мог с собой совладать…
Отец хлопает в ладоши:
– Я же говорил тебе!
Он разговаривает со мной беззвучно, но его мысленная речь на сей раз гораздо энергичнее, чем раньше. Он говорит почти радостно. – Я знал, что это будет, и говорил тебе!
Как раздражает меня этот старик!
– Что? Что ты говорил мне?
Он смеется, машет лапами, потом съедает еще немного, хотя прекрасно знает, что эта пауза заставит меня нервничать еще больше.
– Разве я не обещал тебе, что однажды ты встретишь подругу по крови? – спрашивает он наконец.
– И что?
Он игнорирует мое недовольство, снисходительно улыбается мне, намекая на мою неспособность мыслить самостоятельно. Мне уже давно хочется выйти из этой комнаты.
– Питер,- торжественно сообщает мне старик. – Ты нашел свою женщину.
– О чем ты?
Отец качает головой:
– Запах, Питер! Аромат! Почему, как ты думаешь, он так на тебя подействовал?
Отец грубо гогочет:
– У нее течка, сынок! Овуляция! У наших женщин это случается раз в четыре месяца. Пока они девственны, они раз в четыре месяца издают этот запах. Он далеко распространяется.
– Но где же она?
Отец пожимает плечами:
– Она может быть где угодно, в пределах полутора тысяч миль от нас. Тебе повезло. Мне пришлось отправиться в Европу, чтобы найти твою мать.
Он рассеянно ковыряется в останках, лежащих перед ним, отламывает ребро, обсасывает его. И я смотрю на это без содрогания, почти не думая о Марии. Теперь мои мысли сосредоточены на запахе. Я пытаюсь представить себе существо, которое его издает.
– Как же мне найти ее, отец?
Он поглаживает себя по физиономии:
– Твой нос подскажет тебе, сынок. Все просто.
– Но… так далеко…
Отец хохочет, потом заходится кашлем. У него перехватывает дыхание. Я жду, пока приступ пройдет.
– Я только обещал тебе, что ты найдешь ее, Питер. Я не говорил, что это будет легко.
4
Мысль о женщине одной со мною крови поглощает меня целиком, полностью занимает мое сознание, вытесняет все остальное. У меня множество вопросов. Но отец отмахивается:
– После, Питер, – говорит он. Голова его падает на грудь, глаза закрываются. – Дай мне отдохнуть. Приходи завтра вечером, тогда и поговорим. Его дыхание становится медленным и ритмичным, и я понимаю, что тормошить его бесполезно. Глядя на разбросанные вокруг обглоданные кости, я снова удивляюсь его прожорливости. Теперь остается только ждать, пока он выспится.
Визг и вой собак снаружи напоминают мне о том, как много надо сделать. Собаки учуяли запах свежего мяса, и теперь им не терпится получить свою долю. Я выношу внутренности и вообще все, что не съел отец, на галерею и бросаю свирепой стае. Потом возвращаюсь в комнату и стараюсь уничтожить все следы пребывания Марии в доме. Снимая залитый кровью чехол с матраса, я глубоко вдыхаю, надеясь ощутить в воздухе тот самый аромат корицы, но ветер приносит мне только обыкновенные морские запахи. Это легкий свежий ветерок, который каждые несколько минут меняет направление.
Я думаю, о сильном ветре, который дул вчера ночью. Казалось, у него была собственная воля. Если бы я только мог вспомнить, откуда он дул! Это привело бы меня к ней.
Я поднимаюсь по винтовой лестнице на третий этаж и бросаю вещи Марии в камин. Еще раз пытаюсь припомнить, с какой стороны дул ветер вечером, но не могу. Все мое внимание тогда было сосредоточено на Марии. Я просто не заметил, куда гнулись ветви деревьев и куда катили волны. Мне хорошо известно, что ближе к лету почти ежедневно и еженощно дует юго-восточный ветер. Зимой, разумеется, дует северный и приносит нам холодный воздух. Но в марте дуть может откуда угодно!
