В тот год жара, однако, продолжалась.
      Она все не кончалась и не кончалась.
      Листья в лесу утратили сочность и мягкость, шелестели застывшие, сожженные. Лес горел каким-то безумным желтым светом в то время года, когда ему совсем не положено одеваться в желтый наряд. Ни одна птица больше не пела, а если и слышны были птичьи голоса, то это были хриплые испуганные крики. Только ворон, которому все нипочем, каркал над иссохшим лесом. Слишком рано, совсем еще летом, ноги ее утопали в сухих листьях. И вдруг на голой земле среди редких листьев она снова наткнулась на мертвую птицу - птичий скелет совсем распался, и отдельные части его поблескивали, разбросанные по каменной, потрескавшейся земле, словно части сломанного украшения. Клюв и хрупкий череп в одной стороне. Тонкие сильные дуги ребер, под которыми когда-то сердце каждым своим ударом опровергало закон земного притяжения, - в другой. Все разрозненное, бессильное.
      Тогда, после 1905 года, власти стали вновь наводить порядок, восстания в провинциях были одно за другим подавлены. Введен был новый, более полный полицейский надзор, усилилась система доносов. Всходили и пожинались новые урожаи, народ возвращался на свои наделы. Снова люди продавали и покупали, снова в селах на посыпанных песком площадях шумели и гудели большие ярмарки.
      Только то тяжелое время, однажды пришедшее, все еще жило, подчиняясь своему собственному летосчислению. Оно не исчезло, не растворилось, а поселилось в сознании людей, словно отложило там личинки и теперь медленно и загадочно размножалось. Оно заползло под кожу и вздувалось опухолью. Таким образом всё и вся стало двойственным, у всего появился двойной смысл. Чем ближе человек к кому-то подходил, там больше чувствовалась эта раздвоенность, двойственность. Что, собственно, читалось на лице человека, обычного кашееда, если встать с ним лицом к лицу? Самые близкие люди теперь могли оказаться самыми непонятными, самыми опасными. В умах людей настало волчье время, время насекомых, за человеческой маской скрывалась морда зверя. (А скоро эта морда уверенно и неумолимо вступит в мир людей, чтобы править им и опрокинуть его, чтобы отделить людей друг от друга, словно бритвой полоснув, и в то же время приковать их друг к другу железными оковами.)
      Время это напоминало темные околоплодные воды, в такое время трудно было надеяться.
      И в третий раз пошла осиротевшая теперь приемная дочь в лес, чтобы найти там что-то, а что - и сама не знала. Она упорно и упрямо возвращалась туда, на свои протоптанные тропинки, все искала кого-то. От зари до сумерек - тогда уже стояли ранние сумерки - всматривалась она в высокие, черные, раскачивающиеся кроны деревьев, в пляшущие тени шелестящих кустов, в самые кущи, где скользили, убегая, отсветы грядущего. Она видела это грядущее своим внутренним зрением: будто солнце катится к ней над лесом, будто блестит что-то в глубине источника - настанет воскрешение из мертвых, кто-то вернется издалека.
      Только иволга не возвращалась, ведь иволга умерла, в ледяном лесу гнездились тени. И она шла обратно в село, к людям, нести свой крест.
      Лес же все горел пожаром, непонятный и чужой. Листья осыпались на землю, сбивались в кучи, ложились толстым шуршащим слоем, шептали пустыми нечистыми голосами. Она по щиколотку утопала в кружащемся вихрем, сухом, дымящемся фальшивом золоте, совсем не в то время года. Все чаще ей попадались мертвые животные, с космами меха на отощавшем теле. Теперь лес был просто голым залом с колоннами. Кусты стояли тихо, словно зимой. А невыносимая жара все продолжалась, до глубокой осени - словно кто-то задумал очистить и сжечь все, и может быть, там, когда все засохшее исчезнет, из тлена восстанет мир, сильнее и богаче прежнего.
      Вдруг, почти незаметно жара перешла в холод.
      Снегу в ту зиму выпало очень мало. В холодную зиму голая почва - самое страшное. Все тогда делается жестоким, ледяным. Это был первый год, когда стало отчетливо видно, что что-то действительно меняется в самой основе механизма. Что-то словно сместилось. И не то чтобы неурожай случился или болезнь. Просто все вдруг стало чужим, неправильным. Менялась самая сущность бытия - гигантскими шагами приближалось что-то неизвестное.
      Смерти становилось все больше и больше.
      Старухи в церкви пластом лежали, стеная, касались они земли и камней, в синагоге старые евреи махали своими молитвенными покровами, как бело-синими крыльями, крыльями плача. Старики ясновидцы понимали, что движутся к своему пределу - они стенали и кричали во сне, все глубже и глубже погружались в сновидения, приближаясь к тому пределу, когда сон победит и станет всем, лето и зима стали для них теперь одним вечным временем года, они стояли на грани времени. Это огромное солнце всех солнц, кипящий вулкан - центр мира - от них далеко, далеко. А они - здесь, где все еще царит немое ожидание, день всеобщего священного отдохновения, где над лесом все еще висит бледная от холода тень солнца, где все затенено, обернуто белыми тенями.
      А смерти все больше и больше.
      Однако она знала, что где-то в мире есть у нее сестра - какая-никакая, а надежда.
      И вот однажды оставила она свою работу в селе, оторвалась от той жизни, которой жила, бросила все и отправилась искать сестру. Старики родственники с плачем простились с ней, а она их приободрила своей надеждой найти сестру мол, вернутся они обе вместе, и все станет лучше. И отправилась в путь. Побрела по серым дорогам, по белым дорогам, через болота, мимо озер и лесов, через старые и новые, сожженные, кое-как залатанные города. Вода благоухала, кричали птицы, мир был бесконечным, его и взглядом не окинешь, как же ей отыскать пропавшую?
      Она все шла и шла. Много месяцев шла она. Стояла на ярмарках и проповедовала, торговала библиями и цветными картинками. И вот в один октябрьский вечер добралась она до огромных, пугающих окраин Санкт-Петербурга - там, в вечернем тумане, что-то двигалось и завывало, словно скулил и потявкивал огромный связанный зверь, в сумерках горели миллионы свечей, будто миллионы беспокойных глаз. Так и брела она по городу - и какой это был день? какой год? Необозримая толчея людей на углах улиц с высокими, крутыми, черными в дымчатых сумерках домами. Густая толпа народа льется вперед, в ней закручиваются неведомые водовороты. Стояла осень, все пропадало в темноте. С моря налетал дождь со штормом, потом ударили заморозки, потом посыпал снег, мела пурга. Она так и стояла на углу улицы со своими библиями и картинками. Шли месяцы, все вокруг оставалось по-прежнему незнакомым - как отыскать след пропавшей в муравейнике миллионного города? И вот однажды вечером подошла она к небольшому дворцу на канале, и когда швейцар открыл дверь, ввалилась туда со своими библиями и картинками, а швейцар толкает ее к дверям, отчего поднялся крик и шум. В тот же миг наверху лестницы она увидела какую-то ярко разодетую фигуру, накрашенное лицо. И было оно и знакомо ей, и незнакомо. За ним мерцали зеркала. Тут ее вытолкали на улицу, она поскользнулась и упала прямо в снег. Это была последняя попытка. Ничего больше уже не могло случиться, теперь она осталась одна.
      Вот стоит она в снегу. Вокруг - только снег и неизвестность. Все связи порваны. Остались лишь пурга и неизвестность. Вдалеке, сквозь метель виднеется огромный застывший силуэт дворца верховной власти, выступают стены - внутри самого внутреннего покоя, в свете зеленой лампы ворочается на своем ложе царь, рвет на себе волосы, вырывает бороду, а вокруг него в снежной ночи извивается огромный скованный зверь - город.
      А она стоит в снегу, в снегу одна-одинешенька.
      Что видится ей теперь в снегу? Она видит мертвых, их покрывает снег, с востока на запад падает снег на убитых на войне людей и животных, везде сверкают застывшие, заледеневшие глаза.
      Зима же продолжалась, то было лишь мгновение зимы вечной. Теперь ей приходилось тяжко от холода, она вынуждена была забираться под мосты и в подворотни, спать в тесноте между другими телами. Руки она отморозила, запас библий и картинок кончился, пришлось ей побираться, однажды ее даже забрали на ночь за бродяжничество. В соответствии с законом, ибо был такой закон, отвели ее, вместе с большой группой других существ неопределенного рода, к черте города и отпустили, запретив возвращаться, - и вот стоит она на невысоком холме и смотрит на город, простирающийся к горизонту (там, у горизонта, надо всем сияет море), и произносит слова птичьего проклятия.
      И повернулась она к огромному Питеру спиной. Но не простила.
      От холода она поняла, что мир переродится через огонь, смерть отступит.
      Появится ли новая птица?
      Ведь иволга-то умерла, и думать о ней нечего - никакой сестры больше нет.
      Теперь девушке, или, скорее, сильной женщине, стало ясно, что все ей придется делать одной, никто ей не поможет.
      (А как же человеку играть, как ему изображать, чту есть грим и чту есть кожа, чту есть картина и чту есть огонь, в какой темной комнате ломаются границы, когда проявляется у человека другая его душа?)
      Сестры у нее больше не было, а вот другие вокруг нее были. Так начались ее пророчества - надо было, чтобы люди поняли, что приближается солнце смерти и воскрешения, и готовились к его приходу. Теперь она скиталась по всей округе, собирая вокруг себя толпы приверженцев. Волосы развеваются, развеваются лохмотья. Все больше и больше походит она на птицу. В лесу откроется истинный дух птицы. А когда она, под конец, все-таки дошла до родного села, старики родственники вышли ей навстречу, поверили ей безоговорочно и последовали за ней. Вначале их было не особенно много, человек, может, двадцать (некоторые следовали за ней с самой окраины имперского города), и вдруг людей прибавилось, теперь их было около сотни. А может, несколько сотен? И кто они такие? Этих она уже не знала.
      И повела она их за собой в лес. Или, может, это они ее за собой повели, кто знает, как это было?
      Как бы там ни было, в самой глубине леса выстроили они деревянный скит. Там, в остальном мире, теперь шла война, империя на империю, вот-вот вылупится из железного яйца черное мировое господство. Есть у птицы особый день, огненный день Крестителя, воскресенье, все тогда разъяснится - этого часа и ждали эти бедные-несчастные, сидя в своем деревянном убежище, в пахучей темноте обтесанных балок и тяжелых стволов.
      Темнота эта длилась много дней, вечное мгновение темноты. И для каждого из сидящих там существовало что-то свое, особенное, зарождавшееся от темноты или уничтожавшееся ею. Оказалось, однако, что когда наконец пришел огонь, то пришел он для всех не вовремя, не в тот день, не его тогда ждали.
      Чтобы загорелись такие свежие доски, огонь нужно разводить тщательно и продуманно, в нескольких местах - так, чтобы один огонь перекидывался в другой, чтобы они соединялись, укрепляли и питали друг друга.
      Были среди них такие опытные поджигатели. Кто они такие? Откуда пришли? Когда она увидела, как они переговариваются, советуются, то вдруг страшно перепугалась - до того у них лица закрытые, замкнутые, чужие, кто ими управляет?
      И неожиданно для нее самой - для нее-то больше всего - огонь однажды пришел. Ничего уже не поправишь, все горит. Скит и впрямь горел. Огонь взвивался вверх все более огромными языками, настал момент такой неправдоподобной жары, которую и представить себе нельзя, даже если находишься в самом ее центре, ибо она уже уничтожила все представления.
      Она вдруг почувствовала, как природная скованность тела, его тяжесть каким-то странным образом смягчается. Как жар расходится по всем связкам зудит в перьях, скребет в крыльях, тянет, движется. Как поднимается жар. Как крылья начинают подрагивать, хлопают, несут ее тело. Как она взлетает над кронами деревьев, которые вдруг сорвало с места волной взорвавшегося света, и вот она уже больше не взлетает, а падает. Все падает и падает.
      Теперь горели все в скиту, кричали, пылали факелами. И люди горели, и дерево горело. Люди кричали. Как они кричали! Посреди леса появилось огненное поле, шел невыносимый смрад. Заполыхали заросли папоротника. Под пылающим орнаментом из тонких ветвей тек черный источник, бил тайный ключ. В самой черной глубине виднелся огонь. Жар медленно угасал. Выжило только черное одиночество, которое царило далеко во вселенной, а теперь повисло над землей, как мертвый воин, - черное, пустое, огромное.
      Огонь за огнем вспыхивали над страной. Поля пепла.
      А после огня пришел снег, снег и темнота.
      Сцена: Россия 1918 года. С воплями носятся Катька и матрос. Шлюхи и солдаты. Упоение, хохот и рев, вопли отчаяния, отдельные выстрелы. Волокут тела, бегут куда-то ноги, суды распущены, министры в тюрьме. Залпы, взрывы хохота, крики о помощи. Еще один страшный раскат, шторм - а затем полная тишина.
      Тьма, снег, ветер. "Трагедия начинается". "Пришли к нам дни тьмы и холода". Ночь, снег. "Что они в сравнении с грядущей тьмой среди бела дня и стужей?"
      Снег сыплет и сыплет. Ложится на колоннады, покрывает весь город. Вихрящаяся белизна делается все более непроницаемой, огромный, лежащий в темноте голодный город все далее отторгается от мира. Как острова выплывают строения портовых складов, стены крепости, заводские кварталы, заледеневшие корпуса кораблей, засыпанные снегом краны, товарные вагоны, заснувшие на своих рельсах. В нетопленых домах царит смертельный холод. Снег. Каменные набережные и лестницы с тяжелыми от снега черными цепями и львами. Спрятанное под снегом, то, что укрыто снегом (замерзшее до черноты, кровавое), - когда-нибудь оттает. Снег над городом, над темным зверем. Тросы обрублены, теперь город уплывает в белый сон, снежный вихрь, снег означает забвение, новое лицо, новое ослепительное фантастическое "я" вытесняет скомканные воспоминания, события. Такова история о конце света и появлении Антихриста. Снег падает на какой-то период истории, прошлое отринуто, мир превращается в сон. Кровь на снегу. Страшный белый сон - куда же исчез мир? Люди вдруг остались одни. Ничего больше не чувствуют. Они освобождаются, развязываются. Снег означает забвение. Скоро встанут огромные статуи с безжизненными лицами. Другой мир все удаляется и удаляется, как же он теперь далеко! Люди все больше и больше отходят. Вдали, между заснеженными деревьями, расстрельные стенки грядущей власти.
      Снег все идет. Мягкий, неслышный снег падает на темные воспоминания, на город. Мягкий снег покрывает все, памяти больше нет. Снег, какая радость! Хлопья снега вьются над замерзшим каналом, тают на губах. Снег несет с собой упоение, глубокое и сильное. То, что зарыто в снегу, сокрыто под ним. Беззвучно и мягко падает снег. Город погружается в белое забытье, в новый белый век. А между засыпанными снегом деревьями:
      "Город лежит опустошенный, разграбленный, даже имя у него отнято. Снег покрывает лица в городе мертвых. Кровавый зверь вышел на охоту. Темный, каменный собор, на него падает снег.
      Замерзшие тела - могильные камни, камни собора.
      Все мы, жившие вместе, умерли.
      Безмолвные хлопья снега. Я вижу, не видя.
      Я - уже не я, меня нет больше, а та, что видит, - уже другая, другая, которая довела до смерти, у нее руки в крови, еще одна она, что несет свечу, когда та, виновная в кровопролитии, бродит во сне.
      Камни стоят безмолвно. Все, что случилось, должно было случиться. Теперь мы на другой стороне, видим то, что видим в этом странном потустороннем свете".
      А снег все падает и падает, мокрый и тяжелый, снег на каналах шевелится, на нем образуются засасывающие темные пятна. Снег падает на обнищавшие дома, на остановившиеся фабрики, порты и судоверфи. Тихий и мокрый, сыплет снег в конце зимы на огромный парализованный город - идет долго, падает и тает, течет и замерзает, новый снег падает на все, что можно скрыть снегом. Вот уже дует по улицам мокрый ветер, стряхивая с деревьев тяжелый снег. Поздно ночью зимой 1918 года, зимой революции и голода (той долгой зимой с мокрыми ветрами, с тающим снегом, а рядом качается и ревет ночь Финского залива, ломаются льды), бредет домой ночная бродяжка, существо женского пола, уже не актриса императорского театра, а растоптанное ничтожество, спотыкаясь от тяжелых порывов снегового ветра, - и нет больше экипажей, чтобы отвезти ее. На одной стороне заснеженной площади, с колоннами, некогда столь гордый, стоит театр, закрытый и темный, тронутый пожаром, а на другой стороне площади - королева в лохмотьях, побирушка, тень старой поруганной женщины.
      Город под снегом, она все спотыкается и спотыкается. Снежный вихрь становится все тяжелее, он наполнен снегом, ночным морем. Неосвещенные улицы, только снег светится в ночи. Она уже недалеко от дома, вот она на каменном мосту через канал. На углу каменного моста, под аркой над каналом в сугробе маячит нечто неясное. Она не хочет этого видеть, однако видит.
      И пришла она домой, в свое жилище. Теперь она живет одна - кто-то умер, а другие ее оставили. А скоро и квартиру отберут. Вот она открывает дверь, в пустых ледяных комнатах стоит гробовая тишина, как будто в них давно никто не дышит. Она вдруг слышит, как в глубине квартиры что-то движется. Что-то, что не есть она сама. Она стоит неподвижно и ждет. Да, там, в глубине коридора, что-то шевелится. В зеркале, освещенном снежным светом с улицы, падающим сквозь высокие окна, мелькает что-то бесформенное, темное, какая-то масса, ползущий обугленный ком.
      Колышутся заснеженные деревья. Шторм крепчает, идет лед. Лед идет, и между отдельно дрейфующими льдинами одна чернота, чернота и глубина. Водоворот.
      (И как поступит эта эпоха с людьми, как с ними обойдется история? А люди исчезли в пучине, никто их больше не видел, огромный водоворот все ширится и растет с пугающей и необратимой силой, наступил рассвет, но ничего больше не видно: только огромный черный водоворот и совершенно пустой чистый горизонт.)