По крайней мере, не глазами. А я был от нее меньше чем в сотне метров.

Странно, но страха не было. Может быть, потому, что теперь от меня мало что зависело. Я знал, в чем мой последний шанс, и отдался на волю рефлексов, давно вбитых в голову.

Закрыв глаза, уткнулся лицом в листву и расслабился. Полностью, до последнего мускула. И выгнал из головы все мысли, все опасения…

Лишь темнота и запахи листвы, земли, осени…

Запахи, только запахи вокруг – и больше ничего. Ни страха, ни мыслей, ни меня самого…

Лишь запах листвы…

А потом повеяло холодком.

Холодное касание по вискам изнутри. Мимолетное, как пальцы слепого, привычно обегающие давно знакомые предметы. Чуть коснулись и тут же пробежали дальше… и вернулись.

Потому что наткнулись на что-то, чего тут не должно было быть. Чему тут не место.

Зацепились внутри моей головы. Коснулись тверже, с интересом…

Я еще сильнее уткнулся лицом в листву. Зарылся в нее носом до самой земли, где пахнет сильнее. Нырнул в запах, отбрасывая от себя все прочее… Во всем мире нет ничего, кроме этого прелого запаха.

Только этот запах, распадающийся на разные струйки: дубовая листва, кислинка земли, далекий-далекий, едва заметный привкус засохшей травы…

Холодок в голове изменился… и пропал.

Но всего лишь на миг. И тут же виски стиснуло ледяными тисками. И накатил страх. Дикий, чудовищный страх. Я забыл про запах, я забыл про все.

Тиски разжались, касание пропало – я едва заметил.

В мире не осталось ничего, кроме ужаса. Все тело напряглось, мышцы стянулись в натянутые тросы, готовые швырнуть меня с места, унести прочь.

Бежать отсюда, прочь! Быстрее! Прямо сейчас!

Я дернулся от земли, вскакивая – тело само поднималось, чтобы унестись прочь, но я заставил себя остановиться.

Бежать! Прочь отсюда!

Нет, нельзя. Обратно на землю лечь!

Я попытался плюхнуться обратно на землю, уткнуться лицом в листву, стать незаметным – тело не слушалось меня. Руки и ноги мелко дрожали от перенапряжения, мышцы вот-вот лопнут, работая друг против дружки, колючий жар наполнил все тело. Вскочить! Вскочить – и бежать!!!

Прочь! Как можно дальше! Это плохое место! Очень плохое!

И все-таки я заставил себя не сдвинуться с места. Удержался. Не побежал, не вскочил. Нельзя!

Нельзя забыть обо всем и броситься наутек. Всюду сухая листва. Шуму от меня будет, как от пьяного кабана. А этого нельзя. Иначе чертова сука поймет свою ошибку.

Она заметила меня, но пока я обманул ее. Закрыв глаза и сосредоточившись на запахах, только на своем носе, чего люди обычно не делают, доверяя больше глазам и ушам, на какие-то мгновения я избавился от сложных мыслей и образов, провалился в простые ощущения. Туда, где сознание человека мало отличается от животного. От какой-нибудь сонной лисы, невесть как сюда забредшей, или запасливой белки, прибежавшей за желудями, или глупой полевки…

Она не стала разбираться. Лишь убедилась, что это не ее волк, и отмахнулась – брезгливо, как от надоедливой мухи. Так, как умеют отмахиваться эти чертовы суки. Коснулась в моей голове нужного места – всего-то. Коснулась быстро, мельком – но…

Слепая паника ушла, я контролировал тело, мог мыслить, и все-таки мне было страшно. Я хотел бежать отсюда.

Знаю, что на самом деле все хорошо. Потому что пронесло. Кажется, и на этот раз я выберусь живым. А это главное. И значит, все хорошо…

Но это на уровне мыслей. А глубже – там, где я ничем не отличаюсь от полевок, белок и волков, – у меня все дрожало, толкало прочь отсюда.

Это плохое место. Отсюда надо убираться. Быстрее! Прочь!

Так, как убралась из этих дубовых рощ вся прочая живность.

Так, как бежали люди из окрестных деревень.

Чтобы та, которая может заглядывать в головы, не натыкалась на их назойливое соседство.

И я бы убежал, если бы мог. Да только нельзя. Я не лиса и не полевка. От меня шума будет куда больше – и эта сука, ее блондин и кавказец, прожившие в этом доме, в этом лесу, в этой полной тишине черт знает сколько времени, сразу заметят. Проклятая листва, хрустящая от малейшего движения!

Чуть приподнявшись, я на низеньких четвереньках, очень осторожно двинулся назад. Тело просило бега – развернуться и броситься прочь со всех ног, но я сдерживал себя. Медленнее движения… Медленнее…

Она еще не ушла в дом. И тот красавчик. И кавказец. Они все слышат в этом чертовом лесу, в котором не осталось ничего живого, и даже ветер отсюда убежал.

В машине, оказывается, были не только она и красавчик. Блондин распахнул заднюю дверцу «ягуара», и женщина позвала:

– Вот мы и приехали. Выходи, моя прелесть.

Из машины выбрался мальчик лет двенадцати.

Движения точные и аккуратные, вроде бы обычные с виду… Но какие-то замороженные. Неправильные. Как у заводной куклы.

Вылез и встал, глядя на женщину. Волосы прямые, прилизанные. Гладко лежат на лобастой голове, только над левым ухом встал клок. И очень странный костюмчик – голубые горошины на ядовито-желтом фоне.

Следом из машины выбрался еще один мальчишка – точная копия первого. Такие же волосы, такой же костюмчик…

Я не сразу понял, что это пижама. А на ногах у обоих – тапочки. С желтыми помпонами на носках.

– С-сука…

Прямо из постели подняла детей. Я почти увидел, как это было.

Дорогая машина, замершая перед новым домом в каком-нибудь небольшом городке. Мальчики, проснувшиеся среди ночи ни с того ни с сего. Медленно садятся на кроватях. Нащупывают тапочки, встают, выходят из комнаты.

Оглядываются на спальню родителей. Дверь приоткрыта, и они тщательно прикрывают ее. И идут к выходу. Медленно, осторожно, чтобы случайно не клацнули замки, отпирают дверь.

Выходят в холл, к лифту. Там холодно, мурашки бегут по коже, но они этого не замечают. Они лишь знают, что должны вызвать лифт и спуститься вниз. И они терпеливо ждут, пока лифт поднимется с первого этажа. В уснувшем подъезде тихо, только гудит мотор лифта, натягивая канаты. Они дрожат под пижамами, но не замечают этого. Наконец двери лифта открываются, и они спускаются.

Выходят из подъезда в ночную тишину, сейчас особенно гулкую – тишина и спокойствие волнами расходятся от пурпурного «ягуара», терпеливо ждущего перед подъездом, растекаются на кварталы вокруг.

Мальчики медленно спускаются по ступеням. Блондин уже ждет их у машины, гостеприимно распахнув заднюю дверцу. Захлопывает, возвращается на водительское кресло и ведет машину прочь из городка…

Кто-то привозит из города барашков для волка, а кто-то – детей. Для черной морды с винтовыми рогами и рубинами в глазницах.

Сука. Чертова сука!

Я глядел туда, а сам переставлял ноги и руки, пятясь назад. Дальше от этого дома и от нее…

Страх уходил, но медленно, очень медленно. Я с трудом сдерживал руки, желавшие порывисто оттолкнуть землю – чтобы двигаться быстрее. Чтобы уйти отсюда быстрее. Даже так, на четвереньках, я бы понесся прочь отсюда с дикой скоростью, если бы не эта чертова листва всюду вокруг, шуршавшая при малейшем движении…

– Идите в дом, милые дети, – сказала женщина. – И во всем слушайтесь его. Она подтолкнула ребят к ступеням и кавказцу, терпеливо ждавшему в дверях.

– Обед почти готов, Диана Львовна.

– Прекрасно, Игорь. Я пока не голодна, а вот этих милых детей накорми прямо сейчас. И корми их часто, много и сытно. Через четыре дня они должны пыхать здоровьем. Правда, мои милые?

Мальчики секунду смотрели на нее, не понимая. Только какая-то тень прошла по их лицам. И они взялись за руки. Нащупали руки друг друга, не глядя… Наверно, и из своего родного дома они выходили, вот так же взявшись за руки…

Лабораторные мышата, чувствующие, что грядет что-то нехорошее, но смиренно подчиняющиеся большой руке, которой привыкли покоряться. Совершенно покорные, пока их вытаскивают из родной пластиковой клетки и несут туда, где их жизнь понадобится для чего-то большего…

Глядя на женщину, мальчишки синхронно кивнули. Выражение на их лицах осталось таким же отсутствующим, как и раньше. Едва ли они понимали, с чем соглашаются. Едва ли они вообще что-то понимали. Просто почувствовали, что должны согласиться. И кивнули.

И можно спорить на что угодно, следующие четыре дня они будут одержимы диким голодом – даже если дома их мамаше с трудом удавалось скормить им по лишней ложке манной каши…

Чертова сука!

Затрещали листья, ломаясь в моем кулаке, и еще что-то маленькое, но твердое… Я разжал пальцы, но слишком поздно. Маленький сучок громко треснул. В тишине пустого леса, без единого касания ветерка, словно пистолетный выстрел.

Там, у машины, все замерли. Оглянулись сюда. И она тоже…

Прямо сюда.

Я упал на землю, распластался по листве. Лежащего ничком, с такого расстояния, при одном лунном свете, ей меня не заметить, будь у нее совиное зрение. Вот только не ее зрения я опасался больше всего…

Сколько до нее? Было порядочно, и еще метров на двадцать я отполз… Нет, не достанет. Не должна! Не бывает чертовых сук, способных достать на таком рассто…

Холодный ветерок мазнул по вискам, закружился прямо в голове.

Чертова сука! Даже здесь достает?! Должны же быть пределы и ее способностям! Это же… Я оттолкнул прочь все мысли и зажмурился. Вжался лицом в листву и изо всех сил втянул воздух. Полную грудь воздуха, наполненного запахами тления. Листвы, земли…

Только на этот раз холодное касание в голове никуда не ушло. Холодок в голове лишь усилился.

Я цеплялся за запахи, а холодной ветерок окутывал меня все плотнее. Ледяные пальчики сомкнулись, ощупывая. Пытаясь различить мои желания, мои мысли, мои воспоминания… Пытаясь понять, что я такое.

Только не было у меня никаких мыслей. Я оттолкнул их все прочь. Все побуждения, все ощущения, даже прелый запах разложения. Все стало далеким и слабым… Я проваливался в темноту сна без сновидений, где ничего этого нет…

Ледяные пальчики дернулись следом.

Потекли за мной ледяными струйками, пытаясь зацепиться за меня, раскрыть, как половинки ореха…

Только слишком слабы они были. Слишком далеко была их хозяйка и…

Ледяные пальчики вцепились в мою мысль – и я тут же оттолкнул ее прочь. Нырнул еще глубже в темноту без мыслей и ощущений, прочь от этих студеных струек, заползших в мою голову.

Струйки стали липкими, сплелись в Паутинку, гуляли бреднем туда-сюда, пытаясь зацепиться за что-то. Подслушать. Сообразить, что же я такое… Ледяные пальчики попытались сомкнуться на мне, вытащить меня обратно – заставить чего-то захотеть, что-то сообразить, что-нибудь вспомнить…

Но я забился на самое дно, даже эти ледяные касания едва чувствовал. Холодные струйки проходили надо мной, не в состоянии достать по-настоящему.

И к ледяным струйкам примешалось что-то еще. Раздражение. Призрачное и далекое. Не мое. Тень ее мыслей…

Пальчики попытались сомкнуться сильнее, но снова прошли мимо. Слишком слабые. Слишком далеко их владелица…

Раздражение стало сильнее. Повеяло усталостью – не моей, ее усталостью. Обрушились обрывки образов: лица, дома… Дорога, вечный городской шум, пропахший гарью и бензином… Длинный день, полный хлопот, сомнений и споров – неудачных споров! – и раздражения, копившегося все эти часы, когда надо было сдерживаться, и вот теперь, когда, казалось бы, приехала домой, вдруг нет Харона, и еще это непонятно что, застывшее на самом краю чувств. И еще больше раздражающее тем, что не получается сообразить, что это такое… А ведь мазнула же по нему страхом минуту назад. Кто бы это ни был, должен был убежать прочь! Но еще лежит… Лежит и никуда не убегает, хотя мазнула же по нему страхом и была уверена, что этого хватит с лихвой… Что же? Теперь даже зверя отвадить не в состоянии с первого раза?

Раздражение превратилось в злость, ожесточилось ледяными баграми…

Я бежал, ветви хлестали меня по лицу и рукам. Теперь вокруг были не дубы, а какие-то осиновые кусты, березовая поросль. Я задыхался, с хрипом втягивал воздух в пересохшее горло, но бежал, бежал, бежал дальше.

Прочь! Это плохое место. Очень плохое! Прочь!

Я продрался сквозь кусты на опушке, сбежал по голому глинистому пригорку – и тут под ногу мне что-то попало. Я рухнул.

Попытался вскочить. Подняться на ноги не было сил – я задыхался, легкие горели, а сердце молотило в грудь, в уши, в глаза, заставляя вздрагивать весь мир вокруг, но и задержаться здесь я не мог, даже на миг. Сил хватило, чтобы подняться на четвереньки. Так и понесся дальше, на коленях и ладонях…

Оперся на правую руку, потом на левую…

Запястье опалило болью, игла проткнула руку до самого локтя, отдалась вспышкой в глазах. Я взвыл и повалился на правый бок, высвобождая левую руку. Волна боли ходила туда-сюда от локтя до запястья. Туда-сюда, туда-сюда… Я замер, боясь шевельнуться и вызвать новый прилив боли.

Но хотя бы в голове прояснилось.

Теперь я мог уже что-то соображать, теперь я был человек, а не просто кусок мяса, полный страха и паники, забывший обо всем, способный лишь слепо нестись по лесу.

Плохое место… Надо встать – и бежать дальше… Это плохое место!

Чертова сука! На этот раз она врезала мне от души и, кажется, зацепила всерьез.

Из памяти будто вырезали кусок. Я помнил, как накатила эта дикая паника, а потом?..

Сколько я ломился через лес очумелым кабаном? Минуту? Десять? Час?

Слава богам, что я успел отползти подальше. И успел открыться до предела – так, что, кажется, и во второй раз она приняла меня за зверя, как ни вглядывалась.

Прочь! Это плохое место!

Принять-то приняла, да только из-за этого и я принял удар как животное. Открытое и глупое животное. Теперь – напуганное до предела.

Хватит разлеживаться! Надо подниматься – и бежать! Дальше! Быстрее!

Я стиснул правый кулак, замотал головой. Черт возьми! Даже не понять, где кончаются мои собственные мысли и начинается беспричинный страх, навязанный ею!

Прочь! Прочь отсюда!

Боль в руке стала тупой, потом затаилась, но я чувствовал, что это ровно до тех пор, пока не шевельнешь рукой. А стоит двинуть или, еще хуже, случайно задеть ей за что-то…

Не опираясь на левую руку, я осторожно привстал на колени. Поднялся на ноги, стараясь не тревожить ни руку, ни плечо. Пошел, побежал дальше. Все еще задыхаясь после сумасшедшего спурта, жадно глотая воздух пересохшим ртом, но не останавливаясь.

Прочь, прочь, прочь!

Забыть это место как страшный сон. Навсегда. Никогда больше даже близко не соваться.

Вон и крайний дом деревеньки… Господи! Почти четыре версты пробежал – и даже не помню как… Чертова сука!

Я добрел до стены. Когда-то этот дом был зеленый, сейчас грязно-серый. Бревна покрылись плесенью. Доски, которыми заколотили окна, превратились в труху. А на углу избы срезы бревен подгнили и разлетелись. Такие щербатые, будто их зайцы грызли. На краю крыши не хватает двух железных листов. Давно ветер сорвал и унес куда-то…

Я шел дальше. Остальные дома не лучше. Те же покосившиеся заборы, такие же грязно-бесцветные стены…

Все вот-вот рухнет, источенное гнилью, дождями и временем.

Лишь в центре деревни стоял крепкий дом из хорошего кирпича. Крыша, конечно, и здесь прохудилась, но спасало наличие второго этажа. Его пол – запасным потолком. Здесь-то, в дальней комнате, я и коротал последние три дня. Ночью ходил к усадьбе, а днем спал здесь.

Сейчас я хотел есть, хотел согреться, хотел повалиться на спальный мешок и закрыть глаза, но еще больше я хотел убраться отсюда.

Я обошел крыльцо, свернул за угол. В огород. К терпеливо ждущему меня темно-серому уазику. Забрался внутрь и трясущейся рукой повернул ключ зажигания.

От толчков левая рука снова разболелась, но не сейчас, милая. Не сейчас!

Стискивая зубы от боли, я кое-как захлопнул дверцу правой рукой, переставил передачу и тронул «козлика» вперед. Через огород, прямо по рухнувшему старенькому забору и дальше – на главную улицу. По давно растрескавшемуся асфальту, развалившемуся на куски. Мимо брошенных домов. Прочь!

Бетонка от деревни до шоссе казалась еще старше самой деревни. Плиты повело вверх-вниз и из стороны в сторону. На каждом стыке мой «козленок» то ухал вниз, то бился в выступающий край плиты.

Но я не сбрасывал скорость, гнал вперед как можно быстрее. Только бы выбраться отсюда! Только бы выбраться!

Прочь, прочь, прочь!..

Из этой гниющей деревни, из этого безлюдья, из этой тишины… Прочь из мертвого и холодного царства этой чертовой суки!

Уже недалеко осталось по этой бетонке, вон и мостик через ручей. За ним щебенка, а через полверсты и нормальная дорога, а там и до трассы рукой подать…

Я уже въезжал на мостик, когда вспомнил, что опора под крайней плитой шатается. Когда я ехал сюда, под колесами плиту накренило, «козлика» дернуло вбок, но это был уже конец мостика и по инерции я все-таки выкатил на твердую землю. Теперь же, в обратную сторону… Под колесами стукнула плита, накренившись на просевшую опору, «козленок» подпрыгнул и дернулся к краю плиты. Теперь инерция несла его с моста прямо в середину ручья.

Руль вырвало из руки. Я вцепился в него обеими, рванул, выравнивая машину, – и левую руку пробило болью. Да такой, что в глазах отдалось вспышкой…

Не помню, как проехал мостик. Каким-то чудом удержался, не слетел в глубокий ручей. Помню лишь, что выл от боли, а на том конце моста все-таки вылетел с дороги и передние колеса ухнули в придорожную канаву.

Машина встала, а я, все еще воя от боли, дотянулся до аптечки. Зубами сорвал хрустящую упаковку шприца, стянул пластиковую шапочку с иглы и вколол в левую руку – прямо через плащ. Откинулся на кресло, стискивая зубы…

Секунды через три что-то стало меняться. Боль медленно, но отступала.

И в голове тоже чуть прояснилось…

Господи, да что же это со мной! Куда я несусь как угорелый по этой раздолбанной дороге?! До дома чертовой суки уже верст семь, если не больше. Здесь она меня не достанет. Да даже в той деревне я уже был вне досягаемости! Еще там должен был вколоть обезболивающее и нормально поехать. Медленно, осторожно, удерживая руль обеими руками.

Но даже здесь, в шести с лишним верстах, мне до одури хотелось забыть про осторожность и бежать дальше. Как можно быстрее!

Прочь! Это плохое место!

С-сука… Здорово она меня! А ведь она даже не в полную силу била. Собственно говоря, она вообще не била. Это был не удар на поражение, нет. Так, раздраженный шлепок, чтобы гулял в другом месте и не путался под ногами. Она приняла меня за какую-то птичку-зверушку, не посчитала опасным…

А если бы посчитала?

Я вспомнил черные глаза кавказца, когда он хотел посмотреть на алтарь и никак не мог. Его зрачки раз за разом отбрасывало прочь. А ведь ее тогда даже рядом не было…

Боль в руке стала далекой и тупой. Я медленно поднял руку, стал осторожно стягивать кожаный рукав к локтю.

Как она сказала, эта чертова сука? Четыре дня? Через столько мальчишки должны быть румяными и откормленными, как поросята перед званым обедом?.. Я прикрыл глаза, вспоминая, каким был месяц этой ночью. Меньше половины, но больше четверти. Ну да, где-то четыре седьмых половинки и есть… Четыре дня – это, выходит, до новолуния. А потом на заднем дворе дома прибавится еще пара холмиков.

Ну и запястье… Без слез не взглянешь. А ведь это мое запястье!

Жесткая кожа плаща спасла, крови почти не было. Лишь четыре небольшие ранки с запекшейся кровью, две сверху и две на внутренней стороне руки. Зато все вокруг… Подкожные кровоподтеки и сплошной сизо-багровый синяк, уже распухший. Не рука, а верхняя конечность трупа, неделю плававшего в вонючей городской речушке.

Ноет ужасно, но это пройдет. Заживет. Мало ли у меня всяких разных отметин на теле? Бывало и хуже. И эту переживем, не страшно. Что такое шрамы на коже? Куда хуже другие. Те, что внутри… У меня уже немаленькая коллекция. И знаю, скоро к ним добавится еще парочка.

Я опустил рукав, завел мотор и стал потихоньку подавать назад, выбираясь из кювета на дорогу.

Мальчишки… Я знаю, что с ними будет. Все знаю, но ничего не могу сделать. Ни черта не могу сделать, будь оно все проклято! Потому что есть вещи, с которыми мы бороться не в силах.

Я даже пытаться не буду.

Верно?