– А что он предлагал тебе в случае согласия остаться?
      – Он собирался показать мне все свои гостиницы: одну – в Севилье, другую – вблизи Кордовы, а третью, его любимую, – в горах к югу от Гранады.
      – И вместо этого ты едешь обратно в Грейндж, – задумчиво проговорила Джулиет, ставя свою кружку на стол.
      Фрэнсис искоса взглянула на нее.
      – Я хочу в Грейндж.
      – Должен заметить, что я никогда еще не был так рад кого-либо видеть, – воскликнул Роберт, наливая еще вина в бокал Фрэнсис. После разгула рождественского обеда они на время остались единственными трезво воспринимающими реальность людьми. Трое старших детей Мидлтонов исчезли, поняв натренированным чутьем, что приближается уборка посуды. Барбара попыталась заснуть наверху, Лиззи старалась заставить Дэйви брать пример с бабушки, а Уильям, сидевший на другом конце стола с пурпурным бумажным колпаком на голове, мирно похрапывал.
      – Я люблю этот беспорядок, – сказала Фрэнсис. Она посмотрела на стол, на скопление тарелок и бокалов, на обрывки оберток от печенья, скорлупу орехов и кожуру фруктов, на бутылки, на подсвечники с медленно оплывающими толстыми свечами, оставляющими алые восковые потеки. – Во всем этом есть что-то такое раскованное.
      – Боюсь, я перестал любить Рождество, – проговорил Роберт. – Я слишком устал, чтобы видеть в нем что-либо, кроме одной мороки. И еще все ссорятся. Если бы ты вовремя не приехала, здесь бы уже пролилась кровь.
      Фрэнсис отхлебнула немного вина. Она уже и так достаточно выпила и чувствовала сонливость после двух неспокойных ночей.
      – Я сперва побывала у Джулиет.
      – Серьезно? А зачем?
      – Я думала, что, наверное, не успею к завтраку.
      – Жаль, что не пришла. Бедная Лиззи! Что здесь творилось!
      – Она выглядит усталой.
      – Она сильно утомилась. Конечно, будешь так выглядеть!
      Фрэнсис посмотрела на своего зятя. Лицо у него было правильное, с сильными высокими скулами, но толстые рыжие волосы, которые всегда придавали ему какой-то романтический шарм, начинали постепенно редеть, образуя залысины.
      – Вам с Лиззи надо немного отдохнуть. Знаешь, я могла бы кое-что для вас организовать…
      Роберт подался к Фрэнсис, оперевшись локтями на стол.
      – Дело в том, что в следующем году нам будет очень трудно с деньгами. Последние полгода мы закончили ужасно, хуже, чем когда-либо. Лиззи знает о том, что ситуация тяжелая, но не знает, насколько это серьезно, и я не хочу говорить ей об этом, пока не закончится Рождество. – Он взглянул на Фрэнсис и добавил: – Ты в своем бизнесе, наверное, тоже ощущаешь нынешние тяжелые времена?
      – Немного. Но, видишь ли, я организую путешествия в основном для пенсионеров. Они увлекаются цветами, птицами, живописью, фотографией и, кажется, не ощущают неблагоприятную экономическую ситуацию так же остро, как работающие люди.
      – Что за неблагоприятная экономическая ситуация? – спросила Лиззи, входя на кухню. Она послушно надела серьги, которые подарил ей Сэм, – огромные листья падуба, которые он вылепил из пластилина изумрудного цвета, с блестящими ягодами размером с фасолины. – Дэйви наконец отправился спать, но с условием, что я отдам его пижаму в магазин поношенной одежды и больше никогда не буду говорить, что он мило выглядит. Выполнить это, боюсь, будет трудновато. – Она села рядом с Фрэнсис и, глотнув вина из ее стакана, нежно обратилась к сестре: – Посмотри на себя. Только посмотри на себя. Мне очень жаль, что все тан нескладно получилось у тебя в Испании, но если по-честному, то я не очень расстроена.
      – Думаю, мы не будем сейчас об этом говорить, – заметила Фрэнсис, глядя на Уильяма, улыбающегося во сне под своим бумажным колпаком.
      Роберт и Лиззи обменялись веселыми взглядами.
      – Хорошо, не будем.
      – Я рассказала Роберту, что этим утром сперва заехала к Джулиет.
      – А почему не сразу сюда?
      – Было всего семь часов.
      – К семи мы уже два часа как бодрствовали и вели горячие споры по поводу похода в церковь.
      – Не знаю, почему я никогда близко не общалась с Джулиет в детстве… – задумчиво произнесла Фрэнсис, будто не расслышав последней фразы Лиззи.
      – Ты не ходила к ней.
      – Да, я помню.
      – Мама сегодня, часов в шесть утра, опять завела разговор о ней.
      – Это же Рождество, – перебил ее Роберт, – и оно оказывает влияние абсолютно на всех. Если нет какой-нибудь естественной темы для разговора, люди начинают искать причину для ссоры. – Он посмотрел на тестя и продолжил: – Иногда мне просто не верится, что у него вот уже четверть века есть и жена, и любовница. Это у Уильяма-то!
      – И все из-за того, что решения в его жизни всегда принимали женщины, – заявила Лиззи.
      Фрэнсис взглянула на сестру.
      – Ты уверена?
      – О да!
      Роберт медленно встал, как бы проверяя сначала каждый сустав, прежде чем доверить ему груз своего тела.
      – Боюсь, что я должен пойти поспать. Лиззи вопросительно посмотрела на Фрэнсис.
      – А ты хочешь спать?
      Фрэнсис задумалась. Отяжелевшая от еды, вина и долгой дороги домой, она, кажется, проспала бы, подобно Рипу ван Винклю, пару веков.
      – Пожалуй, нет. Нам надо заняться уборкой. Лиззи оглядела стол.
      – Ты просто героиня. Тогда мы выгоним детей на улицу прогуляться на свежем воздухе.
      Фрэнсис поднялась из-за стола.
      – Я принесу поднос.
      Корнфлекс устроился на кухонном столе возле остатков индейки.
      – Чертов кот! – закричала Фрэнсис.
      Он пулей бросился прочь. Фрэнсис уставилась на индейку.
      – Успел он ее тронуть или нет?
      – В любом случае, я ее не выброшу, несмотря ни на какие кошачьи микробы. Это индейка с фермы, и она стоила целое состояние. Фрэнсис…
      – Да?
      – Мне действительно неудобно, ты знаешь. За наше поведение вокруг этой Испании.
      Фрэнсис сделала небрежный жест рукой.
      – Я знаю. Я знаю, что тебе неудобно.
      – Забудь об этом. Иногда все идет не так, как должно, и без особой на то причины. Пусть у тебя не останется неприятного осадка на сердце.
      Фрэнсис внимательно посмотрела на сестру. Она сняла с крючка за дверью клеенчатый передник и надела его.
      – Откуда ты знаешь, что я это чувствую? Лиззи слегка улыбнулась, ничего не ответив.
      – Не надо делать никаких предположений, – сказала Фрэнсис.
      – Ну, а какими оказались Гомесы Морено?
      – Младший – очень симпатичный, но безалаберный, а старший – солидный темноволосый европеец.
      – Приятный?
      – Да.
      – Красивый?
      – Скорее, нет. Просто приятный.
      – Я так хочу, чтобы ты была счастлива, – вдруг выпалила Лиззи.
      – Что ты понимаешь под счастьем?
      – Жить полной жизнью. Использовать все свои возможности: эмоциональные, физические, умственные. Полностью понять и оценить себя.
      – Ты говоришь о муже, семье, детях, доме и художественном салоне? Потому…
      – Что потому?
      – Я думаю, у всех нас разные внутренние миры, даже у нас с тобой, хоть мы и близнецы.
      Лиззи отложила разделочный нож и вилку, с помощью которых пыталась разделить остатки индейки, и взволнованно произнесла:
      – Понимаешь, если у нас есть этот внутренний мир, в нем должны быть люди. Я хочу сказать, я знаю, что у тебя есть мы, и мы тебя обожаем…
      – Не надо разговаривать со мной, как с маленькой…
      – Я не думаю…
      – Нет, именно это ты и делаешь. Ты считаешь, что я – наполовину пустой сосуд и потому я неполноценна.
      Лиззи подалась к сестре с выражением нежности на лице.
      – Ничего подобного. Я просто считаю, что у тебя огромный потенциал, пока совершенно нерастраченный.
      – Прекрати говорить обо мне с такой жалостью. Лиззи опять взялась за нож и вилку.
      – Я не жалею тебя. Ты прекрасно знаешь, что я думаю. Я думаю, что все отпущенные нам возможности для карьеры и свободы принадлежат тебе, а мне принадлежат другие возможности. Я просто не хочу, чтобы твоя жизнь стала обезличенной. Вот и все. Это, собственно говоря, и расстроило меня в твоей поездке в Испанию. Ведь, уехав на Рождество, ты отвернулась от нас, от своих ближайших друзей. Это и есть обезличенность. Понимаешь?
      – Но я же возвратилась.
      – Знаю. И очень рада этому. Как только ты приехала, я действительно почувствовала Рождество. И ленч был отличным, и все стали тан милы, хотя до этого были просто невыносимы.
      – Я пойду соберу посуду.
      Она вернулась в столовую, которая триста шестьдесят четыре дня в году служила комнатой для игр. Уильям исчез, несомненно, в инстинктивных поисках кресла для сна. Она принялась собирать тарелки, счищая с них комки рождественского пудинга и масла, собирая липкие ложки и вилки. „Интересно, – думала она, – есть ли во внутреннем мире Лиззи какие-нибудь фантазии? Или только дела, списки и книги заказов? Остается ли вообще у Лиззи хоть какой-то кусочек внутреннего „я", который не был бы пущен в дело? Остались ли у нее еще не реализованные возможности, и если да, то задумывается ли она над этим?"
      Фрэнсис выстроила бокалы и стаканы в ряд.
      Неужели Лиззи хотела сказать, что если Фрэнсис не будет поддерживать свои отношения с окружающими с таким же старанием, с каким садовод-энтузиаст корпит над молодыми саженцами в теплице, то они просто угаснут? „Но ведь у меня много привязанностей, – подумала Фрэнсис, – семья, моя помощница Ники, в конце концов, лондонские друзья, о которых Лиззи почти ничего не знает".
      „Почему она допускает, что мы можем быть разными и одновременно одинаковыми, чтобы дополнять друг друга, но не может или не хочет понять, что есть просто другие жизни, не очень похожие на ее?"
      Она понесла тяжелый поднос на кухню. Аккуратно нарезанные остатки индейки были уложены на большом блюде, накрытом полиэтиленовой пленкой.
      – Я тебя рассердила? – спросила Лиззи.
      – Нет, ты же знаешь, что почти никогда меня не сердишь, – ответила Фрэнсис.
      – Понимаешь, я так испугалась, – начала было Лиззи, но замолчала.
      – Испугалась?
      – Я подумала, что ты, в некотором роде, бросаешь меня…
      – Лиззи! – закричала Фрэнсис. Она оставила поднос на столе и бросилась через всю кухню к сестре. – Лиззи! Как ты могла такое подумать?
      Она обняла сестру. Та прошептала:
      – Ведь у нас с тобой договоренность, правда? Взаимная договоренность о жизни?
      – Да, конечно.
      – Я всегда буду здесь, чтобы ты всегда могла приехать домой…
      – Я это знаю.
      – Можно сказать, что в нашей жизни я предназначена тебе, а ты – мне.
      – Да, это у нас в крови, – прошептала Фрэнсис, мягко разжав объятие.
      Лиззи дотянулась до рулона бумажных полотенец, оторвала несколько штук и громко высморкалась.
      – Извини. Извини, пожалуйста. Что я тут устроила!
      – Нет, ничего.
      – Может, и надо было это сказать. Фрэнсис медленно кивнула.
      Дверь открылась, и на кухне появилась Гарриет в длинном халате, пестревшем оранжевым, терракотовым, алым, пурпурным, черным и желтым цветами.
      – Что это еще такое?
      – Это бабушкин халат, – засмеялась Гарриет, – и она сказала, что он имеет особую энергетическую силу.
      Лиззи подошла к ней поближе.
      – Это один из ее кафтанов! Из Марракеша. Какой ужас!
      – Ну и безвкусица, – поддакнула Гарриет. Фрэнсис сказала:
      – Бабушка хотела сделать тебе приятное, подарив его.
      Веселье тут же исчезло с лица Гарриет. Она стала разглядывать халат.
      – Я не понимаю…
      – Фрэнсис, не слишком ли ты серьезна? – проговорила Лиззи.
      Та в ответ пожала плечами.
      – Лиззи, ведь маме было на три года больше, чем нам сейчас, когда она отправилась в Марракеш.
      – Что такое Марракеш?
      – Такое место в Северной Африке. Одно из тех, где собирались хиппи.
      Гарриет уставилась на них широко раскрытыми глазами.
      – Бабушка была хиппи?!
      – Да, некоторое время.
      – Господи боже мой! – воскликнула девочка, изображая, что сейчас упадет в обморок.
      – Гарриет!
      – Я знаю, говорить этого не следовало. Но это так важно, – тихо заметила Фрэнсис.
      Лиззи посмотрела на сестру. Взгляд Фрэнсис был прикован к халату, но не к его дешевой выношенной ткани. Казалось, что, глядя на халат, Фрэнсис видит что-то совсем другое. Выражение лица у нее было задумчивое и одновременно сочувственное. С какой это стати Фрэнсис вдруг защищает Барбару? Барбара ведь бросила их, десятилетних девочек, почти на целый год. Лиззи скорее дала бы отсечь себе руку, чем позволила бы хотя бы просто подумать о столь эгоистичном бездумном поступке. К тому же Барбара допустила сегодня откровенную едкость, когда Фрэнсис появилась на кухне. „Господи, – сказала она, держа в руке половник, – я и не думала, что в Испании тан быстро справляют Рождество".
      – Фрэнсис, – позвала Лиззи.
      Фрэнсис вздрогнула, будто ее разбудили ото сна. Гарриет и Лиззи смотрели на нее.
      – Иногда люди совершают в своей жизни поступки, которые они не могли бы совершить десятью годами позже или раньше, но абсолютно естественно совершают их именно в данный момент. Вы осуждаете такие поступки в любом случае?
      – Если это вредит твоим близким… – начала было Лиззи.
      – Нет, не осуждаю, – перебила мать Гарриет.
      – А как ты к этому относишься?
      Гарриет разгладила халат на своих узеньких бедрах. Ее острое личико вдруг лишилось обычно присущего ей легкомысленного веселья.
      – Это учит принимать жизнь такой, какая она есть.
      Вечером на святки Фрэнсис уехала обратно в Лондон. Предыдущей ночью она проспала двенадцать часов и теперь чувствовала себя неважно. Ее единственной целью сейчас было вернуться к самому надежному источнику удовлетворения и спокойствия в ее жизни – к офису, где размещалась компания „Шор-ту-шор".
      Дороги были практически пусты. Большинство англичан растягивали рождественские праздники до следующего уик-энда. В багажнике машины Фрэнсис кроме чемодана лежали еще две коробки: одна с подарками, а другая – с едой. Лиззи упорно настаивала, чтобы Фрэнсис их взяла, как мать, отсылающая ребенка после каникул в интернат. Перед отъездом у них состоялся еще один разговор, во время которого Лиззи, по мнению Фрэнсис, совершенно справедливо заметила, что заботы о семье и по дому ложатся на нее тяжким бременем и это должно учитываться в их будущих отношениях. Вспомнив свои размышления во время полета в Севилью о том, что Лиззи, в конце концов, сама выбирала такую жизнь, Фрэнсис хотела было осторожно сказать об этом, но вдруг увидела в глазах Лиззи такое отчаяние, рожденное эмоциональной и физической усталостью, столь характерной для матерей в больших семьях, что не решилась что-либо произнести. Они тепло обнялись, а перед отъездом Фрэнсис поцеловала на прощание Уильяма, Роберта и всех детей, кроме Сэма, который ненавидел целоваться, хотя и был самым чувственным среди братьев. Барбара расцеловалась с Фрэнсис достаточно сердечно, но на ее лице было написано, что она хочет сказать намного больше, чем сказала. Когда машина Фрэнсис отъезжала от Грейнджа, все собрались на ступеньках крыльца, освещенные светом из холла, и ей запомнились их машущие силуэты.
      Фрэнсис вошла через боковой вход своего дома, откуда вверх, прямо к ее квартире, вела крутая лестница. Ее не было дома три дня, и на половике у двери собралась приличная груда почты, в основном всякой ерунды, среди которой валялась и наполовину обкусанная картофелина. Фрэнсис уже привыкла к этому. В следующем по улице доме находилась закусочная, где готовили печеную картошку на вынос, и люди, казалось, никак не могли запомнить, что перечная начинка была ужасно невкусной.
      Она включила свет. В один из уик-эндов они с Ники решили покрасить стены лестницы в терракотовый цвет, надеясь придать им теплоту, но добились лишь того, что теперь, когда поднимаешься по ступенькам, кажется, будто ты карабкаешься по какой-то длинной кишке. Лестница оставалась очень некрасивой, но Фрэнсис не стала ничего менять, только развесила плакаты с видами Сиены, Флоренции и очертаний башен Сан-Джиминьяно.
      Наверху узенькая дверь открылась в неожиданно большую и светлую комнату, выходящую окнами на улицу. У Ники насчет этой комнаты постоянно роилось огромное количество идей, за которые она готова была энергично бороться, но Фрэнсис как будто не замечала их. Так же спокойна она была и в отношении соседней комнаты, которая служила ей спальней и выходила окнами в сад между домами. Фрэнсис выкрасила обе комнаты в цвет магнолии, обставила их самой необходимой мебелью и на этом остановилась. Если клиенты дарили ей какие-нибудь вещи, например привезенную из путешествий керамику, диванные подушки, лакированные шкатулки, растения в горшках, она вешала или ставила их куда попало, не заботясь об интерьере как едином целом. Так что обстановка в квартире была достаточно скучной. Когда Ники говорила ей об этом, Фрэнсис отвечала: „Да, такая же скучная, как и моя одежда. Дело в том, что меня это все не волнует. Почему тебя это должно волновать больше, чем меня?"
      Она бросила чемодан на свою кровать, а почту – на кофейный столик в гостиной. Затем вернулась за коробками, отбросив картофелину ногой на улицу, и плечом закрыла за собой дверь. Коробку с едой она отнесла на крошечную кухню и аккуратно разложила все в холодильнике, испытывая чувство благодарности к Лиззи. Потом взяла сумку и почту, открыла вторую дверь, в гостиную, и спустилась по внутренней лестнице в офис.
      Даже щелкнуть выключателем доставило ей удовольствие. Это было похоже на возвращение на сушу после нескольких дней, проведенных в крошечной лодке в открытом море. Ники, бесценная добросовестная Ники с ее длинными и густыми волосами, аккуратно собранными сзади, и талантом истинного управляющего, оставила все в полном порядке: аппаратура в чехлах, автоответчик включен, жалюзи опущены, кресла аккуратно пододвинуты к рабочим столам, цветы политы, корзины для мусора пусты. Фрэнсис поставила чемоданчик на рабочий стол и прочла отпечатанную Ники записку: „К 6.00 в сочельник никаких проблем, кроме того, что мистер и миссис Ньюбай спрашивают, в пешеходной ли зоне находится их гостиница в Равенне, так как они не переносят шума. Кроме того, мистер Причард спрашивает, почему его одиночный тур в Лукку в сентябре на двадцать фунтов дороже, чем в мае. Надеюсь, что в Севилье было шикарно! Увидимся в понедельник? Все равно я зайду. Может быть, до того как ты это прочитаешь. С любовью, Ники". Затем она прошлась по комнате, прикасаясь рукой к предметам. Это было одной из приятных сторон ее одинокой жизни – возможность наслаждаться тем, что ей нравилось, тем, что создано ею самой. И так вот уже четыре года, четыре размеренных, стабильных года, в течение которых ее бизнес уверенно расширялся. Принимая во внимание столь солидный срок, эта ошибка с Севильей не была такой уж ужасной.
      Она открыла свою сумку и выложила на стол ее содержимое – бумаги и билеты. Затем начала рассортировывать все по кучкам: для бухгалтера, для мусорной корзины, для папки, которую Ники называла „Перспективы?". В последнюю надлежало отложить путеводители по Севилье. Бухгалтеру пойдут билеты на самолет и все счета, даже крошечные, размером не больше почтовой марки, полученные за чашку кофе, которые так и хотелось выбросить. Ну а в мусорное ведро – все, связанное с Гомесами Морено, включая визитную карточку Луиса, на которой были его телефоны и адреса в Севилье и Мадриде.
      Фрэнсис взглянула на карточку. Это была обыкновенная деловая визитка, вручая которую, Луис сказал ей: „Я даю ее вам, потому что так положено поступать деловым людям. А уж вы можете выбросить ее в ближайшую урну".
      Фрэнсис щелкнула по визитке ногтем большого пальца, присоединила ее к нескольким другим бумажкам и выбросила в корзину для мусора. Затем, ведомая каким-то ей самой непонятным импульсом, поразившим ее, словно вспышка, быстро нагнулась и выловила визитку обратно.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МАЙ