Он был похож на терьера: подвижный, любознательный, воинственный и непобедимый. Лиззи обожала Сэма. Совсем скоро девочки тоже начнут обожать его, и тогда кухня наполнится его жалобами на очередную сердечную неудачу, а успокаивать его будет Алистер, который с удовольствием чинит поломанные вещи и для которого переход от ремонта моделей самолета к починке разбитых сердец окажется достаточно легким. Лиззи невольно улыбнулась. Это поразительно – получать удовольствие от мыслей о Сэме как о будущем разбивателе сердец и в то же время сознавать, что, если кто-нибудь, в свою очередь, попытается разбить его сердце, Лиззи, вероятно, готова будет убить эту негодяйку. О Боже, матери сыновей!..
      – С добрым утром, – сказала Барбара, входя в кухню. Она была в голубом домашнем халате. – С Рождеством Христовым!
      Лиззи пошла навстречу, чтобы поцеловать ее.
      – Ой, мама! Они разбудили тебя? Мне тан неудобно.
      – Дэйви пришел, чтобы спросить, не выглядит ли его пижама сексуально. Я сказала, что, с моей точки зрения и с точки зрения девяноста девяти процентов нормальных женщин, пижамы вместе с калошами и жилетами являются наименее сексуальными предметами одежды из всех возможных.
      Лиззи разлила в кружки чай.
      – Это Сэм. Это так похоже на него: попытаться испортить рождественское утро еще до того, как оно, собственно, началось. – Она протянула Барбаре кружку. – Бедная…
      – Уильям храпел.
      – Почему же ты не пользуешься затычками для ушей?
      – Я думала об этом, но потом решила, что могу не услышать тревогу, если случится пожар, – ответила Барбара, – так что я просто продолжаю пинать его ногой.
      – Тогда спите в разных комнатах.
      – Вот уж нет, – твердо возразила Барбара. Лиззи сделала глоток чая. Ничто за весь предыдущий день – ни шампанское, которое все-таки купил Роберт после неоднократных заявлений о том, что это им не по карману, ни фаршированная каштанами и черносливом индейка, с которой она столько провозилась, ни ликер, ни копченый лосось, ни орехи кэшью, ни бельгийские трюфели – не показалось ей таким вкусным, как этот первый большой глоток утреннего чая.
      – А почему бы и нет? Ведь в таком долгом браке вряд ли надо еще что-то доказывать.
      – Есть еще Джулиет, – коротко ответила Барбара.
      Лиззи в душе застонала. Озабоченность Дэйви сенсуальным видом его пижамы, а теперь еще и желание Барбары обсудить Джулиет показались ей слишком большим испытанием в шесть часов утра в Рождество.
      – Он звонил ей вчера вечером, – сказала Барбара. Она подошла к чайнику и слегка наклонилась над его теплом, держа кружку с чаем в руке.
      – Мама, ты знала о папе и Джулиет в течение двадцати семи лет. Ты могла бросить его в любой момент, если бы сочла ситуацию невыносимой. Но ты этого не сделала, ты решила остаться. На мой взгляд, это не очень совпадает с правами женщин, о которых ты говоришь, но ты сама выбрала этот путь. Папа всегда звонил Джулиет на Рождество. Иногда ты ведь даже сама говоришь с ней по телефону. Джулиет – хорошая женщина, мама.
      – Но вчера вечером мне это не понравилось. Сама не знаю почему, но не понравилось. Он выглядел…
      – Перестань, мама, – сказала Лиззи, ставя свою кружку на стол и начиная открывать ящики шкафа в поисках тарелок, банок и упаковок с едой к завтраку. – Это все же рождественское утро, – добавила она.
      Наверху раздалось несколько глухих ударов, потом грохот, потом пронзительный крик. Затем наступила тишина.
      – Я пойду посмотрю, – сказала Барбара.
      – Не волнуйся. Я перестала ходить туда каждый раз, когда это похоже на катастрофу. Или мне пришлось бы заниматься только этим.
      Наверху начали открываться и закрываться двери. Сонный Роберт прокричал:
      – Ну-ка прекратите! Послышался ответный крик Алистера:
      – Счастливого Рождества! Барбара сказала Лиззи:
      – Подумай о Фрэнсис, просыпающейся сейчас в одиночестве в гостиничном номере в Севилье и проводящей весь день с каким-то незнакомым бизнесменом, иностранцем, который не верит в Рождество.
      – Я вообще стараюсь не думать о Фрэнсис, – проговорила Лиззи, снимая обертку с нового куска масла.
      – А я думаю, не в этом ли причина необычного поведения Уильяма? Того, что он так рвался позвонить Джулиет?
      Тут открылась дверь. На пороге появился Роберт с взлохмаченными волосами, в банном халате. Зевая, он сказал, что на двери Гарриет висит записка с предупреждением ни в коем случае ее не будить. Он потянулся к ним, чтобы запечатлеть поцелуи на щеках Барбары и Лиззи.
      – Почему это у всех такое пугающе нерождественское настроение? – напористо спросила Лиззи.
      – Мальчики сейчас все вместе в одной кровати, – наливая себе чай, ответил ей Роберт. – Мне страшно при мысли о том, что там происходит. Они все под одеялом Алистера.
      – Дэйви с утра был озабочен тем, что выглядит сексуально.
      – Алистер успокоит его, он совсем не интересуется этим. Господи, неужели и правда еще только пять минут седьмого? Пойду принесу дров.
      – Уильям проснулся?
      – Кто-то пел в туалете… – задумчиво начал Роберт.
      – Он всегда поет в туалете, – перебила его Барбара. – Это отличительная черта школьников его поколения, так как тогда не позволялось иметь замки в туалетах, а иногда в них даже не было дверей.
      Лиззи начала яростно оттирать грязную кастрюлю мокрой губной.
      – Это почему?
      – Чтобы не допустить распространения гомосексуализма.
      – Послушайте, о чем вы говорите! – раздраженно сказала Лиззи. – Какая-то белиберда. Неужели вы не понимаете, неужели не понимаете, что сегодня Рождество?
      – Сегодня Рождество? – спросил Дэйви у дедушки.
      – Да.
      – По-моему, это как-то не очень похоже на Рождество.
      – Да, не похоже, – ответил ему Уильям.
      Завтрак прошел в напряженной атмосфере, без Гарриет, сразу после семи, потому что к тому времени все уже были на ногах. Алистер не преминул отметить, что завтракает намного раньше, чем в будний день. Единственным одетым человеком был Роберт. Будучи еще в халате, он отправился за дровами для камина, но дверь случайно захлопнулась, а Лиззи и Барбара не заметили этого. Так то Роберту пришлось кружить вокруг дома в кромешной тьме, то разъяренно крича, то умоляюще стеная, чтобы его впустили в дом. Дверь ему в конце концов открыл Уильям, услышавший его вопли.
      – Мой дорогой мальчик, я надеюсь, что ты не пробыл там всю ночь?
      Роберт еле удержался, чтобы не ответить: „Не будьте таким идиотом", – и поднялся наверх, в ванную. Он любил Уильяма и был ему за многое благодарен, но и раздражался на тестя легко. Или напускное равнодушие Уильяма скрывало ум, причем сильный, подобный стальному катку, или же его тестю чертовски везло. Роберт считал его отношения с Джулиет бессмысленными и старомодными, вроде затянувшейся детской привычки, из которой Уильям никак не мог вырасти. Роберт ни разу не изменил Лиззи в течение семнадцати лет. Он к этому и не стремился. Как такой человек, как Лиззи, мог вырасти в этой странной семье? В семье, где был Уильям, где была Барбара с ее повелительностью и дутым феминизмом? Где была Фрэнсис, влекомая по жизни подобно кораблю без капитана. Но там была и Лиззи!
      Включая воду и вешая свой одеревеневший халат на батарею, Роберт решил не говорить Лиззи, пока у нее не поубавится забот, о том, как плохо в этом году шли дела в „Галерее" в предрождественский период. Ему очень хотелось рассказать ей об этом, поделиться своей обеспокоенностью.
      Приняв ванну, он почувствовал себя бодрее. Но это состояние продлилось только до завтрака. Дэйви, облопавшийся шоколадом из чулка, ничего не ел, но зато вертелся на стуле в своей нелюбимой пижаме, отказываясь, однако, надеть халат, обозванный Сэмом девчачьим, поскольку у него не было пояса. Сэм ел жадно и все время издавал смешки, развлекая себя своими туалетными шуточками. Алистер, тяжело дыша, пристально смотрел через стекла очков на ближайшую к нему коробку с хлопьями и читал напечатанные на ней правила какого-то конкурса так, словно они были величайшим достижением мировой литературы. Лиззи выглядела измотанной, Барбара – возмущенной, а Уильям, судя по всему, находился где-то далеко в своих мечтах. Пустующий стул Гарриет красноречиво свидетельствовал о надвигавшейся буре: она вышла на тропу войны нервов и не успокоится, пока не победит.
      Роберт подумал: „Как было бы хорошо, если бы мы вдвоем с Лиззи оказались сейчас в Севилье. Только вдвоем, никаких детей, никаких тещи и тестя, никакого Рождества, никакой необходимости устраивать веселье для других".
      Он попытался встретиться с женой взглядом. Лиззи наливала кофе Уильяму, и ее волосы упали вперед, на щеки. Она глубоко вздохнула, как бы пытаясь себя приободрить, и наконец сказала:
      – А сейчас мы все идем в церковь. На рождественскую службу. Петь псалмы.
      Сэм недовольно буркнул что-то. Барбара сказала:
      – Не глупи. Я никогда не хожу в церковь.
      – Мама…
      Алистер восхищенно взглянул на бабушку.
      – Правда?
      – Ты прекрасно это знаешь. Это все пустая трата времени и сил.
      – Ну мама, это же Рождество, – умоляюще проговорила Лиззи. – Ты же обычно…
      – Я пойду с вами, – перебил ее Уильям. – И Дэйви. Нам с Дэйви надо немного попеть.
      – Я не иду, – объявил Алистер. Лиззи, упираясь руками в стол, заявила:
      – В течение всех последних лет мы каждое рождественское утро всей семьей ходили в приходскую церковь Ленгуорта петь рождественские гимны, и сегодня мы тоже обязательно этим займемся.
      – Я пас, – твердо сказала Барбара. Роберт подался вперед.
      – Я пойду.
      – А я – нет! – закричал из-под стола Сэм. Уильям встал, подошел к Дэйви и поднял его на руки.
      – Дэйви и я пойдем оденемся для церкви.
      Дэйви явно пребывал в нерешительности. Вот если бы Сэм…
      Алистер сказал:
      – Я предлагаю, чтобы те, кто хочет пойти в церковь, спели бы там и за меня.
      – Не умничай, – отрезал Роберт.
      – Мой дорогой папа…
      Уильям объявил, вынося Дэйви из кухни:
      – Вся штука с рождественскими гимнами в том, что все до единого знают их слова, даже те, кто еще не умеет читать.
      Они стали подниматься по лестнице. Дверь в комнату Гарриет была открыта, но ванная оказалась заперта, и из нее доносился грохот рока. Уильям положил Дэйви в свою кровать и накрыл одеялом, чтобы согреть. Он делал точно так же и с близняшками, давно, по воскресеньям, когда Барбара уходила к раннему причастию, оставляя на него детей. Тогда она была настроена настолько же в пользу церкви, насколько сейчас против нее. Уильям всегда любил церковные песнопения. Их спокойный ритм сочетался с его собственным представлением о древних христианских заповедях терпения и сострадания в противовес всему резкому и насильственному. А в каждой большой семье неизбежно присутствует какая-то напряженность, когда отдельные личности борются за одно и то же пространство не оттого, что его мало, а потому что они твердо убеждены в необходимости этой борьбы. Не от этого ли убежала Фрэнсис? Не к такому ли бегству толкала ее жизнь, несомненно, гораздо более запутанная и закрытая, чем у Лиззи? Жизнь, не дававшая ей единения с семьей. Или, может, думал Уильям, своим отсутствием она сознательно указывала на то, что не стоит рассчитывать на ее благодарность лишь за возможность быть поглощенной семейным кругом в Грейндже на празднике Рождества? Ее письмо, оставленное для Барбары и Уильяма в приготовленной для них спальне, было таким коротким! Она просто извинялась за то, что может кого-то расстроить, но у нее появилось многообещающее деловое предложение. Это, конечно, было глупое, уклончивое, даже лживое письмо. Но, видимо, она не только не могла открыть правду, но и не хотела.
      Джулиет однажды сказала ему:
      – Полмира живет в зависти к другой половине, а эта другая половина никак не может понять, почему остальные не возьмутся за ум и не начнут жить так, как они. Ты понимаешь?
      – Нет, – ответил Уильям.
      – Я хочу сказать, что одна половина людей управляет, а другая подчиняется.
      Уильям присел на краешек своей кровати и посмотрел на Дэйви, спокойно дремлющего под покровительством взрослого. Принадлежит ли он к числу подчиняющихся, как и сам Уильям? А Фрэнсис? Является ли Фрэнсис подчиняющейся, а Лиззи – управляющей? И если тан, то не начала ли она осознавать это и не решила ли, пока не поздно, выбраться из этого?
      Дэйви раскрыл глаза и внимательно посмотрел на деда.
      – Ты уверен, что это Рождество? – спросил он.
      В конце концов в церковь отправились Лиззи, Роберт, Уильям, Сэм и Дэйви, и прихожане, хорошо знавшие семью владельцев „Галереи", проделав простые подсчеты, удивлялись, где же Барбара, Гарриет и Алистер? Когда ее спрашивали, Лиззи не хотелось объяснять, что Барбара за завтраком начала революционную борьбу с церковью, и просто бормотала, что все знают, как это бывает в Рождество, и что они просто разминулись каким-то образом, не согласовав предварительно свои планы. Как ни странно, поход в церковь всех их немного приободрил. Роберта – тем, что он провел в церкви еще один час этого бесконечного дня; Лиззи – потому что ей удалось побыть хоть немного вне домашней суеты; Уильяма – оттого что ему просто нравился семейный ритуал; Сэм хорошо себя чувствовал на людях, в толпе; а Дэйви радовался тому, что ему дали надеть старую одежду Сэма, которая никак не могла оказаться девчоночьей или сексуальной уже только потому, что ее носил Сэм.
      Все возвращались, бормоча под нос гимны и предвкушая ленч. Они застали Барбару настойчиво обучающей Алистера искусству приготовления индейки.
      „Неужели вы еще рассчитываете на то, что из него выйдет достойный муж, если с таким жаром потакаете его безудержному мужскому шовинизму", – как бы говорил весь ее вид.
      Гарриет, в леггинсах, золотистых ботинках и в одном из свитеров Роберта, с явным избытком косметики на лице, зевая, выписывала настольные карточки для обеденного стола.
      – Откуда взялись эти ботинки?
      – Взяла у Сары.
      – Они вызывающие, как у девки… Гарриет подняла взгляд на отца.
      – А откуда ты знаешь?
      Дэйви вылез из своей полурасстегнутой „аляски" и бросил ее на пол.
      – Могу я открыть свои подарки?
      – Нет, пока я не найду что-нибудь, чтобы все записать…
      Барбара громко сказала:
      – А сейчас мы перемешаем картошку. Алистер отступил к чайнику.
      – Я просто падаю с ног от усталости. К тому же должен заметить, что женщины справляются с этими делами нуда лучше…
      – Давай поворачивайся, – перебила его Барбара.
      Сэм, все еще в „аляске", появился на кухне, вооруженный серебристым пластмассовым бластером, и завопил:
      – Глядите, глядите, что я получил!
      Он нажал на курок, и в лицо им ударило оглушающее стрекотание.
      – Прекрати!
      – Где он это взял? Я же сказал, Сэм, я же сказал подождать, пока не найду листок бумаги…
      – А мне можно попробовать? Можно мне, можно мне?..
      – Меня просто бесит, бесит, когда вижу, что мальчики себя так ведут…
      – Сэм! Прекрати!
      Но тот был слишком возбужден. Зажав в руке бластер, который, ко всему прочему, еще мигал похожими на маленькие озверевшие глазки огоньками, он носился по кухне, стреляя во всех и повизгивая от удовольствия и осознания своей мощи. Когда он бросился к задней двери, чтобы выскочить на улицу, во двор и сад, она вдруг распахнулась, чуть не сбив его с ног. Бластер отлетел в сторону. Сэм не успел и вскрикнуть, как в дверях показалась Фрэнсис в плаще, в петлице которого красовалась веточка дуба.
      – Привет. С Рождеством Христовым, – как-то неуверенно проговорила она.

ГЛАВА 6