Джулиет Джоунс бывала в Лондоне редко. Много лет назад она любила город, и ее сердце всегда начинало биться в сладостном ожидании, когда поезд подходил к вокзалу Паддингтон, но дни эти давно миновали. Она считала, что город теперь стал не только грязным и потрепанным, но и очень неанглийским. Его истинный дух испарился, а осталась только карикатура на столицу Англии. Однако, несмотря на это свое мнение, после встреч с Уильямом, Барбарой и особенно с Лиззи Джулиет решила, что ей необходимо съездить в Лондон повидать Фрэнсис.
      Особенно расстроила Джулиет встреча с Лиззи. Выглядела она ужасно, с прилизанными волосами и тенями под глазами. И, хотя причиной ее прихода к Джулиет было желание поделиться горестной новостью насчет необходимости продажи Грейнджа, по ходу разговора Лиззи наговорила ей много другого: о себе и о Робе, себе и Фрэнсис. Джулиет показалось, что она одновременно и хотела выговориться, и не могла как следует сформулировать свои мысли. Лиззи сидела у намина в плетеном кресле, окруженная красивыми шелковыми подушками, с кружкой чая в руне, и все говорила и говорила. Но из ее слов Джулиет многое не поняла, во всяком случае, тогда.
      Лиззи все повторяла, что им придется где-то снимать жилье.
      – Я не вижу в этом ничего особенно ужасного, – заметила Джулиет. – Пока вы все вместе под одной крышей…
      Но Лиззи не слушала. Она говорила о том, что вложила в Грейндж всю душу, с чем Джулиет легко согласилась. Тут же Лиззи сообщила о том, что плохо обошлась с Робом.
      – Каким образом? Почему? Ведь раньше ты никогда…
      – Так. Обозлившись.
      – По поводу Грейнджа?
      – Нет, – извиняющимся тоном проговорила Лиззи.
      – Тогда что же?
      – Я не могу заставить Фрэнсис прислушаться к себе.
      – Но Лиззи! Это совсем другая проблема.
      – Я знаю, знаю, знаю!
      – Ну так…
      – Я не могу ни на чем сосредоточиться, – сказала Лиззи, крутя кружку с чаем в руках.
      – Видимо, это последствия шока.
      – Я не знаю. Это может быть из-за переживаний, страха, чувства стыда. Не важно, из-за чего, важно, что я не в силах совладать с ситуацией.
      – Лиззи, ты очень строга к себе, – проговорила Джулиет. – Ты всегда тянула слишком много. Не следует винить себя, если временно не все получается.
      – Но…
      – Думаю, вам сейчас нужно действовать по четкому плану, – твердо произнесла Джулиет. – Это единственный выход. Ты должна заняться подбором жилья.
      – Я не могу, – сказала Лиззи.
      – Почему?
      – Я говорила тебе, я не могу сосредоточиться.
      – А ты не торопись.
      – Дело не в этом, – возразила Лиззи. – Я просто хочу отдохнуть. От всего этого. Хочу чего-то нового.
      – Не говори так! – резко сказала Джулиет.
      – Почему я не могу так говорить? – Лиззи вскинула голову.
      „Потому, – хотела сказать Джулиет, – что так часто говорил твой отец, но при этом ничего не делал, так что в конце концов я стала презирать его за эти высказывания. Они стали мне казаться всего лишь проявлением эгоизма".
      – Потому что это неправда, – вслух произнесла она.
      – А по мне так правда.
      С Джулиет было довольно. Она встала.
      – Я думаю, тебе пора домой.
      – Да, моему дому я, в конце концов, и принадлежу, не тан ли?
      – Не нужно сарказма.
      Лиззи тоже встала и поставила кружку на стол, наполовину заваленный, как всегда, шитьем Джулиет. Она дотронулась до ближайшего куска ткани, грубоватого хлопка, белого с голубым, который вдруг напомнил ей о давней поездке с Робом в Грецию, когда они еще были студентами. Она вспомнила, как они кружили среди островов на небольших лодках, которые, к их разочарованию, пахли соляркой и рыбой, а вовсе не оливковым маслом и лимонами, как они ожидали.
      – Со следующей недели я вступаю в должность секретаря канцелярии школы Уэстондэйл…
      – О, хорошо. Повышение?
      – Нет. Но, по крайней мере, теперь рядом не будет Фриды Мэйсон. – Лиззи взглянула на Джулиет. – Фрэнсис приезжала со своим испанцем.
      – Правда? Как он, симпатичный?
      – Да.
      – Кажется, она счастлива…
      – Да, – с чувством проговорила Лиззи и добавила уже почти с яростью, – а про меня сейчас ничего нельзя сказать, ничего.
      Она буквально выскочила из дома, как будто Джулиет гналась за ней с метлой.
      Уильям, который приходил к Джулиет вскоре после Лиззи, сказал, что у нее и у Роба нервы на пределе, так что неудивительно, что Лиззи говорила так бессвязно. Барбара, с которой Джулиет встретилась в химчистке в Ленгуорте, заявила, что все, включая Уильяма, ведут себя просто истерически. Прокручивая все это в голове, Джулиет пришла к выводу, что Роберт и Уильям серьезно обеспокоены настроениями Лиззи; что Лиззи и Барбара, каждая по-своему и по разным причинам, испытывали ревность по отношению к Фрэнсис; что Роберт и Лиззи, равно как и Уильям с Барбарой, были опять же по разным причинам обижены друг на друга и то ли не могли, то ли не хотели до конца сформулировать свои обиды и таким образом устранить их. Все это вызвало в Джулиет чувство благодарности судьбе за то, что она не ввергла ее в семейную жизнь, и решимость повидаться с Фрэнсис.
      До сих пор она ни разу не была в офисе „Шор-ту-шор", хотя много слышала о нем от Лиззи и Уильяма. Оказалось, что расположен он был в узком здании на ничем не примечательной улице, а рядом с офисом примостилась целая куча маленьких закусочных самых разных национальных кухонь. Вокруг было много мусора, а в воздухе висели густые запахи горелого масла и соевого соуса. Фасад здания, в котором размещался офис Фрэнсис, отличался строгостью на фоне окружающих реклам кебабов, китайских блюд, рыбы и жареного картофеля. В окнах было много горшков с цветами и плакатов с видами Италии. Здание было покрашено в желто-коричневые тона. Джулиет толкнула дверь и почувствовала запах хорошего кофе.
      В противоположной части комнаты Фрэнсис говорила по телефону. Она помахала Джулиет рукой и губами сказала, что освободится через минуту. Из-за стола встала девушка с длинными мягкими волосами, как у нимфы, подошла к Джулиет и представилась как Ники.
      – А я – Джулиет.
      – Фрэнсис ждала вас. Давайте ваше пальто. Хотите кофе?
      Джулиет с благодарностью отдала Ники пальто. В Лондоне сейчас было на десять градусов теплее, чем на ее открытых всем ветрам холмах, и она, в принципе, знала об этом, но вспомнила уже только в дороге.
      Она одобрительно осмотрелась.
      – Здесь хорошо.
      – Большую часть интерьера спланировала Лиззи, – сказала Ники, почтительно вешая пальто Джулиет на вешалку.
      – Пожалуйста, не беспокойтесь. Это пальто не стоит такого обращения.
      – Мне не трудно, – ответила Ники, убирая пальто в шкаф. – И кофе не составит проблемы, вы только скажите.
      – Да, спасибо, не откажусь. В Лондоне я всегда почему-то испытываю жажду.
      Фрэнсис положила телефонную трубку и встала из-за стола. На ней был коричневый с желтым брючный костюм, явно из дорогих. Она, улыбаясь, протянула руки навстречу Джулиет.
      – Джулиет, я так рада.
      Они поцеловались. Ники поставила перед гостьей чашечку „каппучино". У Джулиет возникло чувство, что она попала статисткой на съемки очередной серии телефильма о жизни современной деловой женщины.
      – Я приглашаю тебя на обед, Это близко, за углом. Вновь зазвонил телефон, за ним второй.
      – Джулиет, ты меня извинишь?..
      Та кивнула, взяла свою чашку кофе и отошла с ней к небольшому диванчику, стоявшему у окна.
      – Мне очень жаль, – говорила в трубку Ники, – но первый заезд в Испанию на будущую весну уже полностью укомплектован. Мисс Шор как раз пытается организовать еще места, и, конечно, если это получится, мы сразу же вас известим…
      Взгляд Джулиет прошелся по комнате. Все здесь было красиво, с тем холодноватым шармом, который, как она считала, должен демонстрировать деловитость. По ее мнению, офис не должен выглядеть слишком домашним. Ведь мы не очень любим в жизни иметь дело со слишком приземленно смотрящимися людьми. Вот Фрэнсис к ним никак не относилась. Она выглядит… Джулиет вдруг вспомнила, что виделась с ней в последний раз на Рождество. Тогда Фрэнсис стояла под окнами ее спальни в желтоватом, до оскомины старомодном плаще. И, хотя сейчас она тоже одета в желтоватые тона, ее одежда не выглядит больше ни скучной, ни стандартной. Она выглядит интересной, почти стильной и определенно женственной. Не исключено, что ее мистер Морено водит ее по магазинам в некоем командном стиле, принятом среди большинства мужчин в Европе: „Нет-нет, mа ch?rie, черное не подойдет, здесь должно быть красное, я обожаю красное". Наверное, и сама Фрэнсис стала по-другому относиться к своей одежде, оттого что желает доставить приятное ему или оттого что он ее хочет видеть довольной собой. Видно, что она носит кольцо, хотя с такого расстояния трудно разобрать, что это за кольцо. Как любопытно, на начальном этапе любовных отношений люди, как правило, страстно желают продемонстрировать свою принадлежность друг другу перед окружающими, а позже с такой же страстью стремятся уничтожить любые видимые следы былой зависимости. Наверняка, мистер Морено до сих пор носит обручальное кольцо, которое надел когда-то в знак верности миссис Морено, и поэтому, видимо, не носит какого-то знака, символизирующего его отношения с Фрэнсис, а вот она, его любовница…
      – Джулиет, – позвала Фрэнсис, – может, пойдем? Ники меня подменит.
      Ники, вся светленькая, с гладкими волосами, улыбнулась им из-за своих компьютеров и телефонов.
      – Чудесная Ники, – вежливо произнесла Джулиет.
      Она подумала, что лицо у той похоже на яичко правильной формы, гладкое, без каких-то особых выразительных черт. Интересно, что происходит с этим лицом, когда Ники злится?
      Фрэнсис повела Джулиет мимо кебабных и китайских закусочных, мимо забегаловки, где продавали печеный картофель и перед которой стояла огромная улыбающаяся пластиковая картофелина, вытянувшая вперед смешные руки со списком приправ и начинок. Они несколько раз свернули на продуваемых ветром перекрестках и пришли в итальянский ресторанчик „Траттория Антика". Он был небольшой и очень симпатичный, со столами, покрытыми розовыми скатертями, и с плетеными стульями. Судя по всему, Фрэнсис там хорошо знали. Им отвели столик у окна.
      – Я редко обедаю не дома, – сказала Джулиет, удовлетворенно оглядываясь. – Лишь изредка хожу вместе со своими коллегами-одиночками в паб. Но деревенский паб в обеденное время – это не слишком-то привлекательная вещь. В том пабе я уже съела свою норму стейков из микроволновой печи и пирогов с почками.
      – Что ты будешь есть сейчас?
      Джулиет быстро выбрала ассорти из салями, острое мясо и салат. Фрэнсис сказала, что любит людей, которые без долгих обдумываний разбираются с меню.
      – Ты выглядишь замечательно, – отметила Джулиет. – Видимо, благодаря твоей любви.
      Фрэнсис подняла глаза и посмотрела на Джулиет прямым открытым взглядом. „Именно этот взгляд, – подумала Джулиет, – является одной из главных привлекательных черт этих близняшек".
      – Я полна любовью.
      – Значит, мистер Морено успешно заполнил пустоты в твоей душе, так что теперь тебе не о чем плакаться?
      Фрэнсис слегка покраснела и кивнула.
      – Ну что же, очень рада, – сказала Джулиет. – Ничто так не подхлестывает наши чувства, как любовь.
      – Она не только подхлестывает чувства. Любовь – это нечто большее.
      – Конечно, дорогая. Я просто немного подтруниваю над тобой. Я правда рада за тебя, рада за то, что он, кажется, понравился всем твоим.
      Официант поставил перед ними тарелки с ассорти из розовой, белой и красной салями, среди которой были красиво разложены блестящие оливки.
      – Ты знаешь, – проговорила Фрэнсис, – я бы ни за что не изменила своего отношения к нему даже в том случае, если бы он им не понравился.
      – Знаю.
      – Лиззи думает, что мои отношения с Луисом отдалили нас с ней друг от друга… – она запнулась.
      Джулиет аккуратно свернула кусочек салями в трубочку и съела.
      – Я, собственно, и приехала из-за Лиззи.
      – А что такое?
      Официант галантно склонился между Ними и налил белое вино в бокалы.
      – С Лиззи плохо…
      – Дом?
      – И Роберт.
      – Роб? – удивленно воскликнула Фрэнсис.
      – Да, – сказала Джулиет. Она съела оливку. – Я думаю, что избитый тезис о том, что беда объединяет двух людей, абсолютно ошибочен. Конечно, это не так. Беда, наоборот, заставляет людей быть недовольными друг другом, поскольку обычно в таких ситуациях они обеспокоены и испуганы. Только когда беда минует, люди вновь испытывают тягу друг к другу, хотя бы из облегчения, что шторм миновал. Лиззи и Роберт еще не на этой стадии. В их случае шторм еще бушует.
      Фрэнсис взяла бокал с вином и сделала медленный глоток.
      – Ты же знаешь, я пыталась им помочь. Я предлагала деньги и отдых в Испании. Лиззи от всего отказалась. Во всяком случае, она сказала, что не хочет принимать этого от меня.
      – Она ужасно стыдится себя.
      – За что?
      – За то, что испугалась. За то, что обвинила Роберта в их беде, хотя знает, что это не его вина. За то, что устроила истерику по поводу возможной продажи дома. За то, что завидовала твоей любви и обижалась на тебя за привязанность к мистеру Морено. Эти ее последние эмоции осложняются тем обстоятельством, что он ей нравится и кажется, как я подозреваю, весьма привлекательным.
      Фрэнсис продолжала есть, причем не торопясь и с какой-то решимостью в глазах, которая вдруг показалась Джулиет чуть ли не упрямством.
      – Она очень хотела тебе счастья, Фрэнсис. Но она никогда не представляла, что будет испытывать, когда ты его найдешь.
      – Мне очень жаль, – прошептала Фрэнсис.
      – Жаль чего?
      – Жаль, что Лиззи находится в такой ситуации. Жаль, что именно тебе пришлось тащиться в Лондон, чтобы сказать мне об этом. Не могу отделаться от мысли, что Лиззи могла сделать это сама. Мне действительно жаль дома. Мне жаль, что они так потеряли в прибылях, что успех отвернулся от них.
      – Но?
      – Но, – сказала Фрэнсис, беря кусочек хлеба, – я не могу ничего предложить Лиззи, кроме своей любви и той помощи, на которую способна. Я не могу, – продолжила она с неожиданной силой, – приспосабливать свою жизнь так, чтобы Лиззи было удобно жить.
      Джулиет была удивлена.
      – Моя дорогая Фрэнсис…
      – Нет, выслушай меня. Я – близнец Лиззи, равно как она – мой близнец, и, возможно, до сих пор мы как-то делили жизнь между собой при ее активной и моей пассивной роли. Но это не означает, что я сейчас не являюсь самой собою, независимой и самостоятельной, даже если она так не считает. Я не отвечаю за ее решения, она – за мои. Я готова сделать все, что в моих силах, чтобы помочь ей, но она не принимает моей помощи. Она хочет этой помощи на своих условиях, равно как и моего счастья – тоже на ее условиях. Да, ситуация, в которой она оказалась, тяжела для нее. Но она настолько же тяжела и для Роба. И это, между прочим, не конец света. Если бы я была на ее, я имею в виду, на их месте, я переоборудовала бы кафе и выставочный этаж „Галереи" в квартиру и жила бы там. Это наполовину снизило бы их расходы на жизнь. И я оставила бы меня в покое, позволив мне строить свою жизнь так, как мне нужно и хочется. Как, кстати, я всегда позволяла ей поступать в ее жизни. Мне кажется, я никогда не критиковала Лиззи, всего лишь раз я как-то спросила ее, почему она хочет крестить Дэйви, ведь раньше они с Робом придерживались точки зрения о нежелательности активного ввода детей в религию. Это, насколько я помню, был единственный случай, когда я приблизилась к постановке серьезного вопроса по принятому ею решению. И с меня довольно. Я не горшочек с медом, в который она может запустить руку в любой момент, когда ей этого захочется. Я – это я, и я свободна. Вот когда она поймет это и, более того, будет соответствующим образом вести себя со мной, вот тогда дело пойдет. Сейчас же я могу сколько угодно жалеть Лиззи, но я не испытываю ни за что вины перед ней. Верно?
      Джулиет посмотрела на нее долгим изумленным взглядом.
      – Верно, – тихо ответила она.
      – Хорошо, – сказала Фрэнсис. Она взяла бутылку из ведерка со льдом. – Тогда выпей это, и я налью тебе еще вина.
      Позже, когда она ехала в аэропорт встречать Луиса, который прилетел вечерним рейсом, у Фрэнсис не было чувства раскаяния за сказанное Джулиет. Ей было жалко сестру, но она уже не испытывала, как раньше, почти физическую привязанность к ней. Ее представления о том, как ей следует заботиться о Лиззи, существенно изменились. У нее теперь был другой объект заботы, и объект этот как раз сейчас спускался с небес на землю – его самолет совершал посадку в аэропорту Хитроу. Кроме того, у Фрэнсис появились новые заботы и о себе, и очень важные заботы, которые она по своему характеру настолько же стремилась спрятать от окружающих, насколько Лиззи стремилась обнародовать.
      Все мысли Фрэнсис концентрировались сейчас вокруг Луиса. Их роман, бурно протекавший в коротких перерывах в их деловой жизни, мог показаться постороннему верхом романтики – постоянные перелеты, нечастые желанные свидания и частые разговоры по телефону, расставания и встречи – короче, ничем не замутненная богатая питательная среда для страстной любви. Но уже в начале отношений с Луисом Фрэнсис обнаружила, что сама их природа включила счетчик времени, причем именно в тот момент, когда Луис со страстностью говорил ей, что, чтобы быть любовниками, они должны суметь понять душу каждого из их народов. И от этого мерно тикающего счетчика никуда не уйти, сколько ни пытайся приостановить ход времени отъездами по делам или паузами между телефонными разговорами. Любовные отношения развиваются по своим неумолимым законам. Что бы ты ни предпринимал, какие бы усилия над собой ни делал, эти отношения будут развиваться в определенном направлении и будут меняться, заставляя и тебя меняться вместе с ними. „И прекрасное доказательство этому, – сказала себе Фрэнсис, в такт словам слегка постукивая ладонью по рулю, – хотя бы то, что если еще в мае я продала бы душу дьяволу за то, чтобы стать его любовницей, то теперь, по прошествии шести месяцев, я хочу быть чем-то большим".
      Она уже прямо говорила ему об этом, и следствием были два очень бурных уик-энда. Луис сказал, что не считает себя связанным узами брака с матерью Хосе, он полностью принадлежит Фрэнсис, но в то же время он не хочет поднимать скандал, добиваясь развода. Более того, даже если бы он стал свободным, он не женился бы снова ни на Фрэнсис, ни на ком-либо другом. Он понял, что не создан для супружеской жизни. Луис сказал, что не говорил своей матери о Фрэнсис и не собирается этого делать, потому что хорошо знает, какова будет реакция. Она наверняка глубоко заденет Фрэнсис, даже если та и будет к ней готова. Нет, Фрэнсис не может познакомиться с его матерью, никогда.
      – Но ты же был у моих родителей, я познакомила тебя со своей семьей. Я честна и искренна с тобой.
      – Да.
      – Почему же ты тогда не можешь, хотя бы исходя из элементарных приличий и вежливости, ответить мне тем же?
      – Потому что я не такой, как ты. Я – мужчина, и я – испанец. Я был рожден и воспитан католиком. Дорогая, мы об этом уже не раз говорили. Мой отец – страшно консервативный бывший военный. Моя мать – глубоко набожная католичка с железной волей и пристрастием к гневу и домашним сценам. Скорее всего, они не захотят даже знакомиться с тобой, а если эта встреча и произойдет, они будут холодны и жестки по отношению к тебе. Тебе будет больно, и ничего мы этой встречей не добьемся.
      – Значит, я – это твой секрет? Ты говоришь мне, что я – самый важный человек в твоей жизни, но, несмотря на это, я должна оставаться твоим секретом?
      – Тебя знает Хосе, Ана и ее муж…
      – Но для них ведь я тоже, по существу, секрет!
      – Послушай, – сказал Луис, беря ее за плечи и поворачивая к себе, – другого выбора нет. Ты понимаешь меня? Другого выбора нет.
      Она больше не просила. Она не хотела хныкать, не хотела терять ни капли того самоуважения, которому он ее научил. И она прекратила эти разговоры. В конце концов, внутри нее зрела новая идея, она крепла с каждым днем, становилась более важной заботой, чем желание каким-то чудесным образом быть принятой в семью Луиса и стать частью его повседневной жизни. Конечно, она хотела быть его женой, хотела, чтобы перед всем миром он признал, что она для него значила. И она хотела жить вместе с ним, чтобы их радости и горести были бы вплетены в их каждодневную жизнь, чтобы они могли построить здание брака на столь замечательном фундаменте…
      Тут Фрэнсис остановила себя. Потоки автомашин на развязках вокруг аэропорта требовали максимума внимания. К тому же без значительных нервных усилий она не смогла бы спокойно восстановить в памяти тот разговор, состоявшийся в прошлый уик-энд, когда она высказала вслух свое самое сокровенное желание. Тогда она сказала Луису, в его мадридской квартире, что в следующий день рождения ей исполнится тридцать девять и что, встретив его, она очень хочет родить ребенка до своего сорокалетия.
      Он делал салат. Он вообще хорошо готовил. Луис стоял у стола посреди небольшой городской кухни, нарезая овощи. Она сидела с другой стороны стола в его халате, потому что только что приняла душ и потому что они оба любили, когда она носила его одежду – его халат, его рубашки, его пуловер. Когда она высказала самое заветное, то замерла на стуле в ожидании. Ее локти находились на столе недалеко от доски, на которой он работал. Ладонями она подпирала лицо. Он продолжал резать овощи. Она видела перед собой сверкание ножа и ровные ломтики перца, помидоров и огурцов, горкой возвышавшиеся на доске. Время от времени Луис собирал нарезанные ломтики в пригоршни и бросал их в глубокую глиняную миску, бело-кремово-голубую с ярко-красной розой, нарисованной на дне, которую они вместе купили в Кордове.
      Наконец Луис сказал:
      – Фрэнсис, если у тебя появится ребенок, это будет конец всему между нами.
      Тогда она встала с табуретки и ушла в маленькую полутемную спальню, где стояла широкая кровать и откуда открывался вид на обычную испанскую улицу с многоквартирными домами и магазинами. Она села на кровать и сложила руки на коленях. Она знала цену его словам. Она знала, что, даже если станет говорить ему о его любви к Хосе, о том, как здорово он подружился с Дэйви, о том, как сильно она и он любят друг друга, о том, что ребенок стал бы естественным плодом их физической гармонии и страсти, – это было бы равносильно попыткам перекричать ветер, который уносит твои слова в сторону. Он просто не слышал бы ее. Ничто не изменило бы его мнения, даже если бы она попыталась применить самое действенное оружие из своего арсенала – оружие чувств и логики. Не было никакого смысла стучать до крови на костяшках пальцев в эту закрытую дверь. Он никогда бы не открыл ее. Атака в этом жизненно важном для нее вопросе о ребенке ничего бы не дала, кроме отчуждения, которое, она знала, разобьет ее сердце.