И вот аферист Витя Барбер нашелся сам, сознался в содеянном. Прислал нарочного. Именно он организовал питерское и самарское дело, зарегистрировал фирмы по подложным документам, оформил страховку, устроил поджог складов и, сорвав банк, скрылся. Витя Барбер второй год пыхтел на зоне под Иркутском. И чалиться ему еще долгих девять лет, но досиживать срок не хочется. Барбер жаловался на здоровье, на плохой климат и обещал вернуть все два миллиона долларов, если ему помогут бежать из колонии. Предложение, если разобраться, совершенно дикое, несуразное. И, главное, преступное. Но заманчивое...

«Почему он обратился к нам, к пострадавшей стороне? – спросил Мальгин. – Он не боится, что его письмо мы отнесем в милицию?» «Свяжетесь с милицией, не увидите денег, – усмехнулся Кривой. – Барбер мотает срок за двойное убийство. Если этапируют в Питер и в Самару, и там повторно осудят за мошенничество, к его сроку не прибавят ни одного дня. Таков закон. Поэтому, отправляя письмо, он ничем не рисковал. К вам обратился, потому что знает: за два лимона вы в лепешку расшибетесь, но с кичи его вытащите. И еще... Кроме вас Барберу некому это сделать. Из меня плохой помощник. А других друзей на воле у Вити не осталось. Все, кого он привлекал к своим делам, сегодня уже не пляшут. Кто сидит, кого грохнули».

«Почему он избрал своей целью именно питерский и самарский филиалы? Почему не действовал в Москве? Почему цель аферистов именно „Каменный мост“, мало ли других страховых компаний?» – высыпал вопросы Мальгин. «На местах, в Самаре и Питере, служба собственной безопасности мышей не ловит, – надул щеки Елисеев младший. – В Москве Барберу ничего не светило. Мы бы его тут... А „Каменный город“ – солидная контора, на наших счетах в лучшие времена лежали реальные деньги. И теперь наши бабки плывут обратно, к нам в руки». «Что ты хочешь сказать? – не сразу понял Мальгин. – Что мы согласимся?» «Решение уже принято, – Елисеев младший рубанул ребром ладони воздух. – Мы вытащим Барбера с зоны и получим обратно два миллиона. „Каменный мост“ задыхается без налички. А эти бабки – наш шанс подняться».

Старший брат показал пальцем на Кривого и добавил: «Он не требует процента. Просит выдать ему пятьдесят штук за посреднические услуги». «Пятьдесят штук за то, что перекинул маляву с зоны? – удивился Мальгин. – Ну и расценки». «Не только за письмо, – Елисеев, не любивший долгих объяснений, поморщился. – Он выведет нас на людей, без которых мы не сможем ничего сделать. Кроме того, расчет – по окончании дела. Когда деньги вернутся к нам, он получит свой полтинник. Это мое решение».

Спорить не имело смысла, но Мальгин еще мог отказаться. Мог встать и закрыть за собой дверь. Мог написать заявление об уходе с работы. Но он никуда не ушел, он остался сидеть в прокуренной спецкомнате. Почему он остался? Мальгин не мог внятно ответить на этот вопрос до сих пор.

* * *

Кафе «Закарпатские узоры» разместились в тихом переулке в районе Сухаревки. Даже в обеденный перерыв посетителей здесь было немного. Мальгин, решив с сегодняшнего дня обходиться без палки, прошел зал нетвердой походкой, едва заметно прихрамывая на больную ногу, и приземлился за дальним столиком.

Утром он выписался под расписку из больницы и сейчас чувствовал себя человеком, свободно располагающим своим временем, далеким от прозы жизни. Он успел завернуть домой, осмотреть родные пенаты, за время отсутствия хозяина квартира приобрела какой-то нежилой запущенный вид. На столике все та же пепельница, полная окурков, журнал «За рулем» раскрытый на десятой странице, гудит холодильник, хранящий в себе два пакета прокисшего молока и замороженные котлеты. Старинный телевизор, обросший слоем пыли, напоминал экспонат музея древностей. Все на месте, жизнь катится по своим рельсам, хотя никто этого не замечает.

Засунув в стиральную машинку грязное белье, Мальгин принял душ, стараясь отскоблить от себя запахи казанного дома. Но крепкий больничный дух, запахи лекарств и хлорки, так глубоко въелись в кожу, что до конца с задачей справился не удалось. Освежившись одеколоном, переоделся в серый костюм и однотонную рубашку, сунул в портфель набор ключей и отмычек, а в карман выкидной нож с пятнадцатисантиметровым обоюдоострым клинком. Он уже собирался выходить, когда неожиданная трель телефонного звонка заставила дать задний ход.

– Я пришел в больницу, а твой след простыл – загробный голос прокурора Закирова звучал зловеще. – Чем занимаешься?

– Пью чай, – бездумно соврал Мальгин. – А у вас что, есть новости?

– Ты подумал над моим предложением? Вспомнил того человека, четвертого, с кладбища?

– Вспоминаю, но пока безуспешно.

– Поторопись, – Закиров хмыкнул. – И помни мой прогноз. На свободе гулять тебе недолго. Если будешь упрямиться, ссылаться на дырчатую память, нарвешься на бандитскую пулю. Или сядешь на нары. Одно из двух. А если вспомнишь, можешь прогуляться со мной и почесать языком. В любое время. А теперь приятного чаепития. Я еще позвоню.

Мальгин положил трубку и выругался, отделаться от Закирова куда трудней, чем казалось еще вчера. Заперев квартиру, Мальгин вышел во двор и осмотрел свой «Опель», брошенный у подъезда. Задний баллон проколот чей-то шкодливой рукой, аккумулятор, видимо, сел, правого зеркальца не хватает. С тачкой придется повозиться, чтобы поставить ее на ход. Поймав такси, Мальгин отправился в «Закарпатские узоры», твердо уверенный, что милицейский подполковник легко простит ему получасовое опоздание.

Проскурин, одетый в гражданский костюм, уже расправился со вторым блюдом и перешел к десерту, мороженому с клубничным вареньем. Глянув исподлобья на Мальгина, он не подал руки, поскольку рядом могли оказаться соглядатаи недоброжелатели, только промычал что-то невразумительное, похожее на «зрась». И стал вычерпывать ложечкой растаявший пломбир. В зале было душно, с кухни сюда заносило вентиляцией запах пережаренного лука и подгоревших антрекотов.

– Как наши успехи? – спросил Мальгин, обмахиваясь карточкой меню, как веером. – Успел?

Проскурин постучал пальцами по газете, лежавшей на краю стола. В «Известия» был вложен желтый конверт плотной бумаги.

– Я-то успел, – сказал Проскурин. – А вот ты, похоже, опоздал. Тут копия протокола осмотра места происшествия и шесть фотографий. Твоего Онуфриенко вывезли в заброшенный гараж в районе Лосиного острова. Место там уединенное. Дети, старухи и собачники опасаются гулять в лесополосе, когда темнеет. Так вот, Кривого пытал в этом гараже на протяжении нескольких часов. А затем, уже под утро, ему под шею подложили кирпич. Чик и разрубили горло и пищевод тупым топором. Видно, другого инструмента под рукой не оказалось.

Проскурин сделал глоток лимонного напитка со льдом и зажмурился от удовольствия.

– Жарко, – сказал он. – Дождь будет.

– Уже есть какая-то версия? – Мальгин свернул на другую тему.

– На корыстное убийство не похоже, Кривой не был богатым человеком, скорее наоборот. И воровским ремеслом, по нашим данным, в последние месяцы не занимался. Бельмо на глазу, плюс к тому полиартрит. Пальцы рук его плохо слушались. С такими физическими данными он засыпался бы на первой краже. Убийцы полагали, что он обладает какой-то информацией и хотели что-то выдоить из него. Ну, тут два варианта. Или Кривой раскололся, потому что таких пыток человек выдержать не может. Или он ничего не знал. Последнее больше похоже на правду. Короче, это какая-то своя воровская разборка, в которую даже лезть не хочется. Одна вонь.

Когда подошел официант в синей косоворотке и красном фартуке с ручной вышивкой, Мальгин заказал большую чашку кофе и пирожное с кремом. Итак, взрыв на кладбище случился в ночь с девятого на десятое августа. Если Кривого грохнул Барбер, значит, убийство произошло...

– Хочешь я угадаю день, когда убили Кривого? – спросил Мальгин. – Ночью одиннадцатого августа. Или десятого. В точку?

– Как всегда, мимо, – покачал головой Проскурин. – Его убили в ночь с седьмого на восьмое августа. Труп нашел один местный ханыга, собиравший по утрам пустую посуду. Так что эксперты прибыли, когда труп был почти теплый, поэтому время смерти установили с точностью до минуты – пять утра. Ну, тут все это есть.

Он снова постучал пальцем по газете и вложенному в нее конверту.

– Сколько? – спросил Мальгин.

– Обычная такса. Плюс по двадцать долларов за каждую фотографию.

– Двадцатку за фото берут с журналистов из криминальных новостей.

– Теперь и со страховщиков. Я подумал, что карточки тебе пригодятся, чтобы представить всю картину случившегося. Кстати, откуда такой интерес к этой швали? Что, Кривой застраховал в «Каменном мосте» свои фамильные драгоценности?

– Мы проверяем одного клиента, который в свое время поддерживал с ним отношения. Речь идет о крупной страховке. Поэтому приходится буквально рыть носом землю.

– Ну-ну, желаю успеха.

Доев мороженое, Проскурин облизал ложечку, порция оказалась слишком маленькой. Мальгин вытащил из внутреннего кармана бумажник, но милиционер сделал большие глаза и оскалил зубы.

– Ты с ума сошел, – прошипел он. – Не здесь.

Мальгин поднялся, пересек зал, вышел в холл, открыл дверь туалета и, убедился, что вокруг никого нет. Он отсчитал деньги, завернул купюры в кусок бумажного полотенца. Днем «Закарпатские узоры» работали как обычная столовка. Вечером, здесь танцевали под оркестр, в мужском туалете какой-то старикан чистил ботинки кавалеров. Он запирал свои щетки и гуталин в фанерной тумбочке, стоявшей возле умывальников. Нагнувшись, Мальгин сунул деньги под тумбочку, сполоснул руки под струей воды и посмотрел на себя в зеркало. Так себе вид, не блестящий. Кожа бледная, тусклые глаза, за время вынужденного отпуска, проведенного в больницах, он потерял добрых семь килограммов веса. Пригладив волосы расческой, он вернулся в зал, сел к столу.

– Под тумбочкой для чистки обуви. В сортире, – сказал он.

– Счастливо оставаться. Всегда можешь рассчитывать на меня.

Проскурин, уже рассчитавшийся за обед, он встал и вышел из зала, оставив в пепельнице дымящуюся сигарету. Мальгин придвинул к себе газету с конвертом.

* * *

В парадном дома, где еще совсем недавно жил Онуфриенко, было так тихо, что запросто услышишь, как внизу перекрикиваются птицы. Оно и понятно, ребятни в городе немного, служивый люд на работе, а пенсионеры коротают время в ближнем сквере.

Поднявшись на седьмой этаж, Мальгин вытащил из кармана связку ключей, постоял пару минут перед опечатанной дверью, прислушиваясь к посторонним звукам: шагам за соседскими дверьми, разговорам, но ничего не услышал, только откуда-то снизу доносился тонкий младенческий плач. Взявшись за дело, Мальгин решил, что тут легко обойдешься без отмычки, замок копеечный. Прикинув на глазок, какой ключ из его коллекции подойдет, он сунул его прорезь. Туговато. Вытащив ключ, капнул на него солидолом из масленки, снова вставил скважину. Отлично, фарт так и катит, если мелкое везение можно назвать фартом. Ключ легко повернулся на два оборота. Лезвием выкидного ножа, Мальгин разрезал поперек бумажную полоску с печатями и чьей-то неразборчивой подписью, освободил от пластилина пеньковую веревочку, и, толкнув дверь, переступил порог.

Однокомнатная берлога Кривого, окнами выходившая во двор, скорее напоминала притон, чем человеческое жилье. Следов напыления графитового порошка на мебели не было, значит, отпечатки пальцев милиционеры, проводившие обыск, не снимали. После беглого осмотра кухни и комнаты о хозяине твердо можно было сказать только одно: на горячительных напитках он не экономил, но во всем остальном себе отказывал. На кухне капала вода из крана. В умывальник, изъеденный пятнами ржавчины, пришла на водопой кампания тараканов. Мальгин заглянул в помойное ведро, на дне которого, лежало несколько покрытых наростом плесени хлебных корок. Открыв дверцу двухкомфорочной плиты, Мальгин заглянул туда и поморщился: на обгорелой сковороде кусок надкусанной колбасы, сморщенный от времени. Чрево кухонного стола битком забито пустыми бутылками и трехлитровыми банками из-под яблочного вина.

Холодильник отключен от розетки, дверца открыта. На нижней полке вздувшаяся банка рыбных консервов с выцветшей от старости этикеткой. Правый угол кухни и подоконник заставлены пыльными флаконами из-под водки. В ящике разделочного стола один нож и одна вилка с гнутыми зубцами. В стену вколот круглый значок с надписью «Мы на пироги». Переместив поиски в комнату, бросив взгляд на прикрепленный к стене плакат голой девахи, бесстыдно раздвинувшей ноги, Мальгин методично обшарил шкаф. В полках несвежее белье, замусоленные колоды карт. На вешалках болтался старый макинтош, зимнее пальто с вытертой до дыр подкладкой и барашковым воротником, рассыпавшимся, траченным молью. Еще пиджак из синтетики, какие носили лет двадцать назад, и несколько мятых сорочек.

Под продавленным диваном лишь пыль, хлебные крошки и окурки, скуренные до фильтра, в бельевой тумбочке скомканное одеяло и пара маленьких, каких-то детских, подушек без наволочек. Вытряхнув это барахло на пол, Мальгин увидел на дне тумбочки старый альбом в сафьяновом переплете, украшенным медным вензелем и надписью «Сочи». Положил альбом на подоконник, он залез на стул, убедившись, что на шкафу нет ничего кроме разломанного телефонного аппарата и книги «Сам строю дом». Других книг в квартире не оказалось. Видимо, построить дом – мечта Кривого, мечта которой не суждено было сбыться. Ни телевизора, ни радиоприемника, даже копеечного радио нет... Зато на стуле в дальнем углу стояло единственное здешнее украшение гармонь трехрядка, облицованная пластмассой под перламутр. Нескольких кнопок клавиш не хватало, облицовка треснула поперек.

Онуфриенко виртуозно играл на гармони и обладал такими вокальными данными, что без труда мог рассчитывать на роль солиста в ансамбле художественной самодеятельности. Помимо воровских песен наизусть помнил репертуар многих эстрадных певцов. Во времена между отсидками, когда он подолгу задерживался на воле, Кривого приглашали в компании попеть на женский день, на именины, крестины и даже на свадьбы. Пожалуй, он мог бы выдавливать слезу, растрогать собравшихся и на поминках. Но на поминки с гармонью не пускали.

* * *

Вытерев руки платком, Мальгин уселся посреди комнаты, точно под пластмассовой люстрой «каскад» и закинул ногу на ногу. Он был разочарован результатами обыска, и не мог скрыть разочарования от себя самого. Но, если хорошенько разобраться, что он, собственно, ожидал здесь увидеть? Кабалистические знаки, выведенные на полу этой убогой комнатенки? Пентаграммы? Имена убийц Кривого, написанные кровью на стенах? Онуфриенко грохнули в тот день, когда Барбер, пристегнутый цепью к двухпудовой гире в компании охранников отсиживался на съемной хате, звенел цепью и с нетерпением ждал своего часа. Барбер отпадает, как сухой лист. Крови Кривого на нем нет.

Скорее всего, Кривого похитили и вывезли в район Лосиного Острова не из его берлоги, заставленной бутылками. Следов борьбы в квартире нет. Одно из двух: или он хорошо знал своих убийц, или его перехватили вечерком в темном сквере и, заткнув в горло пару носков, вывезли в тот самый брошенный гараж. Соседка рассказывала, что гости у Кривого появлялись редко. Но предпочтение следует отдавать первому варианту: похищение на улице. Близких друзей у Кривого не было, если не считать Барбера. К людям Онуфриенко относился недоверчиво, да и они платили ему той же монетой.

Пересев на диван, Мальгин вытащил из портфеля желтый конверт, и начал бегло читать корпию протокола осмотра места происшествия с середины, начинать сначала не имело смысла, все протоколы одинаковы: для начала указывают имена и должности людей, проводивших следственные действия, за ними следуют понятые. "Гараж принадлежал пенсионеру Сидоркину Г.Е., здесь он хранил огородный инвентарь и машину «Запорожец». Со смертью Сидоркина помещение пришло в негодность и пустовало. Гараж отделяет от ближайшего жилого массива полторы тысячи метров лесных посадок. Электрическое освещение в гараже отсутствует. О проживании здесь лиц без определенного места жительства, данных не имеется. Стены и крыша из досок, обшиты ржавыми кусками железа, ворота из не струганных досок с продольной перекладиной. Замка нет. Пол земляной, плотно утрамбованный. У стены в задней части гаража лежит вязанка дров.

На полу потухшее кострище. Возле правой стены старый тюфяк в бурых пятнах, напоминающих кровь. На земляном полу пуговицы, возможно, от рубашки пострадавшего. Рядом с кострищем жестяная пятилитровая банка, на дне которой застывший битум, с левой стороны от входа в гараж палка со следами битума на тонком конце. Капли расплавленного битума также усматриваются на земле, груди, лице и бедрах пострадавшего. Обгорелых спичек или коробки от них не обнаружено. В правом дальнем углу гаража лежит лыжный мужской ботинок с дырявой подошвой. На земляном полу рядом с кострищем расколотый надвое кирпич и пятна крови около полуметра в окружности.

Труп мужчины лежит на спине справа от входа в гараж, руки разбросаны по сторонам. Светлая рубаха на груди разорвана, штаны и трусы спущены. Следов ног, подошв ботинок, а также пальцев в гараже обнаружить не удалось. Для обнаружения пальцевых отпечатков использовался косо направленный свет и опыление порошками. До приезда милиции в гараже побывали местные жители, однако они уверяют, что к предметам, разбросанным по полу, и трупу близко не подходили. Служебная собака следов подозреваемых в преступлении лиц не взяла". Ну, и так далее, обычная белиберда. Никто ни к чему не прикасался, ничего не трогал, и вообще, когда человека мочили, весь микрорайон спал непробудным сном. Ни следов убийц, ни очевидцев трагедии найти не удалось. Сначала милиционеры приняли Онуфриенко за бомжа, которого и убили те же бомжи, как говориться, на фоне личной неприязни. А потом нашли в его кармине свидетельство инвалида второй группы. Пропустили через компьютер. Вор-рецидивист. Ну, с этим персонажем копаться – только время тратить. Будь он хреном с горы, делегатом или депутатом, даже клерком из мэрии, вот тогда пришлось бы почесаться. Начальство слетелось бы к тому гаражу, как орлы. А так... Одна головная боль.

Судебный эксперт, проводивший вскрытие утверждал, что суставы рук Онуфриенко расплющены каким-то тяжелым предметом, каким мог быть молоток, топор или кирпич. Внутреннюю поверхность бедер, чувствительную к ожогам, а также и пятки, прижигали окурками и расплавленным битумом. В лицо тыкали горящей ветошью или тряпками, физиономия Онуфриенко сильно закоптилось, ресницы и брови сгорели. Сосок на правой груди вырван клещами. Оба глаза выдавлены палкой или руками. Местами, особенно ниже пояса, тело залито кипящим битумом, прижжено окурками. Смерть наступила два часа назад, то есть в четыре сорок пять утра вследствие перерубания пищевода и горла потерпевшего тяжелым острым предметом, каким может являться, например, топор большого размера или колун".

Взяв пустую банку из-под газировки, заменявшую пепельницу, Мальгин пару минут разглядывал снимки. Перед смертью Онуфриенко здорово досталось. Обычно люди, находящиеся в таком состоянии, вспоминают все: что было и чего не было. Лишь бы хоть на минуту облегчить свои страдания. Кстати, интересно, почему убийцы не оставили в гараже топор, щипцы... Улики? Сомнительно. Какая уж там улика из топора, какие штампуют десятками тысяч и продают на всех строительных рынках и в хозяйственных магазинах. Значит убийцы люди запасливые, прижимистые, молоток или топор денег стоят, они для следующего дела могут сгодиться. Возможно, на примете уже есть следующая жертва. Мальгин невольно улыбнулся этой мысли, хотя ничего забавного она не содержала.

Поднялся, взял с подоконника альбом и стал переворачивать листы из толстого картона, потрепавшиеся на углах. Большинство фотографий были сделаны в последние годы жизни Онуфриенко и вклеены в альбом при помощи дешевого конторского клея, бумага пожелтела быстро. Интерьер, в котором проводили съемку, самый привычный: стол, бутылки, чьи-то пьяные морды. Но странная вещь: три фотографии с разных страниц альбома вырваны, старательно, со знанием дела. Их не просто дергали за край, их вырезали бритвой или «пиской», вместе с картоном. Мальгин открыл портфель, положил в него бумаги, полученные от подполковника Проскурина и альбом Кривого. Уходя, запер дверь, осторожно, лезвием ножа, приладил на место веревочку, а разорванную бумажку так и оставил, как есть. Дети баловались, случайно повредили...

* * *

Вернувшись домой, Мальгин закрыл дверь на оба замка, потащился в кухню, дав себе слово, что ночует в собственной квартире последний раз. По крайней мере, до тех пор, пока не кончится вся эта чертовня со взрывами на кладбище и покойниками из заброшенного гаража, он не станет сюда приходить. Собственная жизнь, как к ней не относись в минуты меланхолии, тоже не последнее дело.

Не зажигая света, он поужинал овсяными хлопьями, размоченными в молоке. Тем же молоком запил ужин, оказавшийся не слишком сытным и обильным. Затем доплелся до кровати, на ходу скидывая с себя одежду. Он поставил курок «Астры» в положение боевого взвода, сунул пистолет под подушку. Гостей он пока не ждал, но чем черт не шутит. Фотографии изувеченного Онуфриенко, сколько не гони изображения прочь, отчетливо, во всех деталях, стояли перед глазами. Если уж гости придут, лучше быть наготове, а не оказаться в положении жертвенного агнца.

Уставившись в потолок, он наблюдал, как в комнату вползают дождливые сумерки. От ближайших дней и недель, если их все-таки удастся прожить, он не ждал ничего хорошего, ни одного подарка судьбы, самого пустячного, самого грошового. Ну, может, удастся без билета в троллейбусе прокатиться. Вот и весь подарок. Правда, вот с альбомом ему сегодня повезло. Но как знать, чем обернется такое везение...

Он долго ворочался, выбирая положение, при котором не так сильно болят сломанные ребра. Закинув руки за голову, стал вспоминать, как начинался практический этап вызволения Вити Барбера с зоны строгого режима под Иркутском. Планов в Москве было построено множество. Особенно усердствовал Елисеев младший. Он ни разу не попадал в милицию даже за мелкое административное нарушение, лишь по молодости как-то залетал в трезвяк и проторчал там полдня, никогда не имел дело с правоохранительными органами. Представление о быте и нравах зоны составил по фильмам, режиссеры которых тоже по зонам тачек не катали и баланду не хавали. И еще по какой-то сомнительной брошюре, купленной на книжном развале, книжку Елисеев всюду таскал с собой, заглядывая в нее часто, как батюшка в поминальник.

Благодаря почерпнутым знаниям, он считал себя крупным специалистом в области лагерной жизни и тамошних порядков. Ежедневно в его голове роились, как дикие пчелы, десятки планов побега. Планов диких, идиотических и совершенно неосуществимых, с подкопами, крупными взятками всем встречным поперечным начальникам и даже стрельбой. «Универсальный ключ, который открывает все зонные ворота – это деньги, – десять раз на дню веско заявлял Елисеев. – Вопрос только, кому сунуть бабки. Вот главный вопрос». «Всем не насуешся, охотников до твоих денег больно много будет», – отвечал Мальгин, но потом перестал отвечать, потому что надоело. Уже составивший свой план, Мальгин подолгу разговаривал с Онуфриенко, один на один засиживаясь с ним после работы в спецкомнате, выяснял все детали, которые могут пригодиться в деле. Брать с собой в Иркутск Кривого в качестве консультанта, нет, об этом и речи быть не могло. Онуфриенко личность в тех краях слишком приметная, план сыпанется, еще не успев развернуться.

И еще Мальгин дни напролет проводил в поисках не слишком болтливого адвоката, не какого-то фуфлового хмыря, а настоящего адвоката с действующей лицензией, нуждавшегося в деньгах, готового за не слишком высокий гонорар, составить компанию в рисковом деле. Такой человек после долгих поисков нашелся. Это был некто Борис Левин. Он давно запутался в своих женщинах, карточных долгах, детях, собственном бизнесе, от которого остались одни воспоминания, и вообще во всем на свете. Он растерял солидную клиентуру, бросил масштабные дела, потому что в прежние годы их неизменно проигрывал. Серьезные люди, знавшие репутацию Бори, не дали бы ему взаймы и десяти баксов. Финансовые дела конторы «Левин и сыновья», а сыновей у адвоката не было, только дочери, находились в упадке, Московская коллегия адвокатов со дня на день готовилась лишить Левина адвокатской лицензии из-за каких-то неприглядных историй, которых накопился вагон и маленькая тележка.

Но Боря сам решил все проблемы одним махом: выехать на постоянное место жительство в Израиль – вот выход. Плевать он оттуда хотел на все свои московские подвиги, даже если здесь, в столице любимой родины, на него заведут уголовное дело, – тоже ерунда. Израиль своих граждан кому попало не выдает. С получением гражданства все ясно, оно уже, можно сказать, в кармане. Но вот что делать в Израиле человеку плохо обеспеченному, этот вопрос оставался открытым. Занимать очередь за пособием или жениться на богатой старухе? Оба варианта Левину не нравились. Бедных там, мягко говоря, недолюбливают. «Больших бабок я не обещаю, – сказал Мальгин. – Но тридцать пять штук наличманом получишь. Это без кидалова. Аванс пятнадцать штук. Остальное по окончании дела». «Не густо», – Левин, сделав волевое усилие, нахмурил брови, протер стекла очков безупречно чистым платком.

Боря выглядел солидным господином, оседлавшим вершины жизненного успеха. Высокий, статный, одетый в темно синий костюм в мелкую полосочку, волосы напомажены какой-то запашистой дрянью, а на носу сидят настоящие золотые очки. На этот костюм, модное пальто и туфли были потрачены последние деньги, но адвокат без хорошего прикида, – это даже не человек, просто пустое место. «Как хочешь», – ответил Мальгин.

"Подожди, я же не сказал слова «нет», – кислое выражение лица исчезло, Боря обнажил в улыбке все тридцать два прекрасных зуба, над которыми постарался земляк израильтянин, кстати, так и не получивший платы за честный труд. Последний год для Левина выдался тяжелым, он работал за сущие копейки, выправляя какие-то бумаги дачным сутяжникам пенсионерам, которые годами судились друг с другом из-за спорной полоски земли или неправильного поставленного забора. Причем в этих земельных спорах сам Левин принимал то одну, то другую сторону, в зависимости от конъюнктуры.

За тридцать пять штукарей он был готов перегрызть горло любому, кому скажут. «Тогда так, я кладу бабки в твой сейф, – сказал Мальгин. – И оставляю себе ключ. Мы вылетаем в Иркутск. Там еще немного прокатимся. Ты сделаешь, что надо. Это не мокруха, работа по бумажной части. В Москве окончательный расчет». «А-а», – начал Левин. «Все дорожные расходы беру на себя», – упреждая вопрос, ответил Мальгин. Через знакомого уголовного авторитета он выправил себе паспорт на имя Валерия Клинцевича, а Левин сделал ему удостоверение своего помощника по гражданским делам и связям с общественностью.

И все бы шло своим порядком, но дело портил Елисеев младший, совавший нос, куда не следует, донимавший своими бестолковыми советами и указаниями. То, что важное мероприятие, проходит без его участия и руководства, больно давило самолюбие. «Я вообще не понимаю, не кой хрен нам нужен этот так называемый юрист, – орал Елисеев младший. – Он ни одного дела не выиграл. Пусть занимается бабкиными заборами и грядками. Да еще за тридцать пять штук наличманом... Ты с ума спятил вместе с этим Левиным. Там в Иркутске он в первый же день обделается и полетит обратно в Москву менять подгузники». Но вопрос с Елисеевым все же удалось решить спокойно. Устав от бесконечных придирок, воплей и умных вопросов, Мальгин сказал: «Коля, если ты мне доверяешь, я стану поступать, как я считаю нужным. Если нет, уйду сегодня же. А ты действуй по обстановке».

Разумеется, Елисеев уступил, только и не хватало, пересобачиться друг с другом, из-за нескольких ненароком брошенных обидных слов потерять два миллиона долларов. Елисеев сдержался. Последний вопрос, который он задал, был таким: «Надеюсь, что оружие вы берете?» «Разумеется, берем, – соврал Мальгин. – Куда же нам без оружия».

Глава пятая

В Иркутск Мальгин и Левин вылетели в конце июня. Перекантовались пару дней в городе, выехали в Усть-Ордынский, большой рабочий поселок примерно в семидесяти километрах от Иркутска. Еще двадцать километров проехали на попутном лесовозе и устроились на ночлег в поселении, выросшим вокруг зоны. До этого срока связь с Барбером Онуфриенко поддерживал по почте и по те телефону, раз в месяц Вите, как зэку, вставшему на путь исправления, разрешали поговорить с Москвой. Повод для визита в Бурятию подобрали самый уважительный.

К июню, когда операция вступила в начальную стадию, Барбер, как и было задумано, накатал письмо на адрес фирмы «Левин и сыновья» с просьбой вести его гражданское дело о юридическом оформлении дарении дачного участка и дома в Подмосковье. Имущество Барбера, а всего имущества и был этот старый рубленый дом с яблоневым садом в пригороде Егорьевска, не конфисковано судом, и теперь представился случай грамотно распорядиться добром. Барбер, узнавший о том, что племянница Наталья Гордеева год назад вышла замуж, решил сделать родственнице щедрый подарок. Пускай молодожены живут в радости и вспоминают родственника, человека доброго, но сбившегося с пути. Для зонного начальства все выглядело логично. Действительно, зачем зэку, мотающему долгий срок в Сибири, участок и дом в Подмосковье.

Барбер писал «Левину и сыновьям», что подал рапорт на имя начальника отряда, капитана внутренней службы Ельцова с просьбой разрешить встречи с московским юристом и получил «добро», бумага пошла наверх к заместителю начальника ИТК по режиму. Пылиться бы тому рапорту на столе кума целый месяц в ожидании резолюции. Но Барбер, за время отсидки успевший завести немало полезных знакомств, подмазал кого-то из мелких чинов лагерной администрации, кум вызвал зэка для короткой беседы и резолюция «разрешить встречу с адвокатом» появилась на рапорте уже на третий день.

В письме Барбер просил адвокатскую контору позаботиться о юридическом оформлении передачи имущества, при этом вопрос оплаты гонорара юриста, дорожных и прочих расходов возьмет на себя та самая племянница Наташа.