Перебрались на тот берег, но потратили ещё едва ли не час, пока наехали на заброшенную грунтовую дорогу. Может, последняя машина проходила по той дороге месяц назад, а может, и год. Но единожды проложенная в лесотундре дорога, как глубокий шрам, полностью не зарастет и через десять лет.

Дальше поехали без опаски, держа курс на северо-запад. На свободной от леса равнине людей нечего опасаться, здесь едва ли встретишь машину или путников, потому что нет вокруг жилья, путникам некуда идти, а машинам некуда ехать. В республике Коми, деревни и поселки не стоят сами по себе, в чистом поле, все жмутся к рекам или к железной дороге. Запросто можно отмахать пятьдесят, а то и все сто километров, не встретив на пути ни одного селения. Но снова наткнулись на реку, широко разлившуюся из ручья.

И опять повторилась история с поиском удобного объезда или брода.

– Больше в воду не полезу, – сказал Цыганков. – Я уже отметился. У меня не шестой номер.

На этот раз, скинув штаны, вдоль пологого берега почти по колена в воде побрел Климов, щупая палкой дно. Вода была такой студеной, что икры сводила судорога, а острые камешки, намытые потоком, больно ранили ступни. Климов шел на чужих онемевших ногах, как на протезах, боялся упасть в воду, часто останавливался.

Это мучение продолжалось долго, пока Урманцев не остановил идущую параллельным курсом машину. Выбравшись с водительского места, скинул ботинки и штаны.

– Вылезай, – крикнул он. – Дальше я искать буду.

Урманцев взял палку, ступил в воду. Климов долго не мог попасть ногой в штанину, наконец, натянул казенные подштанники, на них брюки, стуча зубами, забрался на заднее сидение, принялся растирать ладонями бесчувственные ноги.

Брод нашелся через пять минут. Переправившись на другой берег, остановили машину, достали коробку с тушенкой, Урманцев роздал по банке на нос.

Хлеб разорвали на куски, не дожидаясь, когда порежут краюху ножом. «Газик» тронулся в путь минут через семь, потому что за это короткое время с обедом уже успели покончить, вылизали банки хлебными корками, забросили пустые жестянки в реку.

Дорога снова кончилась, на этот раз каким-то неглубоким болотцем, заросшим кустами.

Машина едва шла, подолгу барахталась в грязи, наезжая на кочки, кузов «газика» наклонялся то вправо, то влево, готовый опрокинуться набок. И на медленном ходу пассажиров болтало и трясло. Колеса буксовали в грязи. Урманцев сжимал баранку, начинал уговаривать машину, словно женщину: «Ну, давай, родная. Не сейчас, позже отдохнешь». И машина слушалась, медленно выбиралась из жижи и тащилась дальше.

Низкие тучи летели на север, небо в шесть вечера сделалось темно-серым, наступили прозрачные сумерки, которым природа не позволит переродиться в темную ночь. Наконец, болотце кончилось, машина выбралась на сухую равнину, где из земли тут и там вылезали каменистые породы.

Лудник развернул на коленях карту, что-то долго вычислял, неразборчиво бормотал себе под нос. Засунув карту за пазуху, он стал задумчиво разглядывать горизонт, словно любовался открытым бескрайним пространством. Климов, наблюдая за Лудником краем глаза, беспокойно ерзал на сидении.

За два с лишним года неволи Климов научился тому, чего прежде не умел. Научился не верить людям, потому что люди только и делают, что лгут. Научился распознавать в действиях окружающих опасный для своей жизни подвох, а в словах тайный зловещий смысл.

Сейчас опасность исходила от Лудника.

– Останови, – Лудник протянул руку, тронул Урманцева за плечо. – Отлить хочу, пока снова в болото не заехали.

Машина остановилась. Лудник распахнул дверцу, спрыгнул на землю. Но вместо того, чтобы отойти в сторону и расстегнуть ширинку, полез под куртку, вытащил пистолет. Направил ствол на Урманцева и скомандовал.

– Выходи. Все выходите. Приехали.

* * *

Климов понял, что сбылось худшее, то самое, о чем страшно подумать. Милицейский пистолет – трофей Лудника, значит, он и банкует. Климов потянул на себя ручку, выбрался из машины следом за Хомяком и Цыганковым. Урманцев не двинулся с места, продолжал сидеть на водительском месте, положив руки на баранку.

– Ты чего? – спросил он Лудника. – Мы же вместе… Мы же…

– Вылезай, – свободной рукой Лудник взвел курок. – Качалово не разводи. Ты дальше не поедешь.

Урманцев открыл дверцу, вылез из машины, встал в нескольких шагах от Лудника. Климов понял: когда сидели в машине Лудник не случайно все оборачивался назад, морщил лоб и играл глазами. Очевидно, подавал Хомяку условные сигналы. Возможно и другое. Промеж ними и прежде был уговор: уже в побеге избавиться от трех лишних ртов.

Урманцев шагнул вперед, Лудник попятился. Он боялся, что Урманцев спрятал в рукаве самодельный нож или заточку.

– Стоять, – крикнул Лудник.

Урманцев остановился. Хомяков зашел ему за спину, дернул за воротник куртки.

– Скидавай кишки, – приказал он.

С сожалением, которого не смог скрыть, Урманцев расстегнул «молнию» куртки, Хомяков тем временем сбросил на землю казенный бушлат. Принял куртку и проворно натянул её на себя. Хомяков погладил ладонью теплую клетчатую подкладку и даже вздохнул: такая одежда не то что тело, саму душу греет.

– Теперь шкары, прохаря и кепарь скидавай, – сказал он.

Урманцев бросил на землю кепку, расстегнул цивильные брюки, скинул высокие, на рифленой подошве ботинки. Остался в драных носках и казенных бумажных кальсонах, проштампованным спереди и сзади черными треугольными печатями.

Пока Хомяк с блуждающей на лице блаженной улыбкой напяливал обновки, Лудник держал Урманцева на мушке. Неожиданно подал голос Цыганков.

– Пожалуйста, не бросайте. Тут менты прихватят или сам загнешься. Западло меня кидать. Возьмите…

Лудник отрицательно покачал головой.

– Против тебя, Джем, я ничего не имею, – сказал он. – Но тут гражданской одежды на два рыла. А в твоем бушлате далеко не уйдешь. Ты здесь лишний. Без обид.

Цыганков, кажется, хотел упасть на колени и завыть в голос, по-бабьи. Но сообразил, что перед Лудником в ногах валяться – только его смешить, а не жалобить. Вытирая сопливый нос кулаком, Цыганков остался стоять, где стоял. Хомяков открыл заднюю дверцу, оглянулся на Урманцева.

– Ну, что, Солома? – улыбаясь спросил Хомяков. – Как будем делить все это? Поровну или по-братски?

Урманцев не ответил. Тогда Хомяк выбросил на землю старые сапоги, казенные штаны, черную шапку из потертого искусственного меха. Подумав мгновение, Хомяк бросил и двухместную палатку, упакованную в брезентовый на ремне чехол. За палаткой последовали два почти полных мешка, к которым ещё на зоне пришили продольные лямки, получилось что-то вроде рюкзаков.

Эти холщовые мешки были спрятаны в подвале недостроенного мебельного цеха, в тайнике на промышленной зоне. Мешки наполнял Климов, постепенно, день за днем выносил на промку то теплые носки и белье, то вяленую рыбу, то вареную и высушенную на железном листе над костром кашу, то сухари. Мешки понемногу росли и пухли, а он все таскал и таскал, рискуя быть пойманным, получить как тридцать дней штрафного изолятора, а то и новый долгий срок за подготовку побега.

Месяца полтора назад, встретив в условленном месте Урманцева, Климов сказал: «Не понимаю, на кой черт нам нужны на воле эти сухари и сушеная каша? Я же башкой рискую, когда прячу все это на промке. На воле у нас будет нормальный хлеб, консервы и вообще все, что требуется». «Слушай, давай не будем на ля-ля время тратить, – ответил тогда Урманцев. – Сказал тебе, набить харчем полтора-два мешка – ты делай. Или…» «Хорошо, хорошо», – поспешил согласиться Климов.

И вот теперь выясняется, что Урманцев был прав по всем статьям. Будто все наперед знал.

Хомяк захлопнул заднюю дверцу. В «газике» остались ящик тушенки, ящик рыбных консервов, сало, свежий хлеб. Плюс к тому множество других не менее ценных вещей: теплое белье, лопата, топор, фляжка со спиртом, кружки, компас, фонарь и ещё бог знает что. И, главное, в машине осталась карта. Это невосполнимая потеря.

Неторопливый Хомяков обошел «газик» спереди, залез на водительское место, хлопнул дверцей. Лудник, пятясь задом, не опуская пистолета, забрался на пассажирское сиденье.

Собравшись с духом, Климов шагнул вперед, к машине.

– Послушайте, – сказал он. – Ведь это наша машина. Моя и Соломы. Наши харчи. Наша одежда. Мы имеем право. Можем рассчитывать хотя бы…

– Пошел к такой матери, чмошник, – коротко ответил Лудник.

Климов двинулся в его сторону.

– Еще шаг – и я тебя кончу, – тихо предупредил Лудник.

Климов остановился. Возможно, Лудник и шмальнул бы не одного Климова, всех троих положил из своей пушки, на нем кровь того мента и терять уже нечего. Но Лудник не выстрелил. Может, не людей пожалел, а патроны.

«Газик» тронулся с места, Лудник уже на ходу хлопнул дверцей. Цыганков прижал ладони к груди, зашмыгал мокрым носом, в его глазах стояли слезы несправедливой обиды.

– Западло, – прошептал Цыганков. – Взяли нас на прихват, крысятники.

Климов сам был готов разрыдаться, он долго смотрел вслед удалявшейся машине. «Газик» увозил водителя и пассажира к новой свободной жизни. Количество билетов в эту новую счастливую жизнь ограничено, на всех не хватило. Поезд ушел, прыгать на заднюю подножку слишком поздно.

Урманцев стал натягивать на себя казенные штаны. Закончив с этим делом, уселся на мешок, вытащил из голенища сапога две пары грязноватых портянок: теплых байковых и бумажных.

Он долго вертел перед самым носом сапоги. Плохая обувка, непригодная для дальних пеших переходов. Подошва скользкая, сбитая, низ сапог из грубой свиной кожи, которая трет ноги при ходьбе. Голенища сшиты из пропитанного смолой брезента. Нитки потерлись, того и гляди лопнут. Урманцев натянул сапоги, нахлобучил на голову шапку, тронул Климова за плечо.

– Надо идти, – сказал он. – Нельзя надолго останавливаться.

– Надо, – повторил Климов. – Но куда идти?

– А как же я? – выступил притихший, расстроенный чуть ли не до слез Цыганков. – А меня?

Урманцев показал пальцем вперед, в том направлении, где за горизонтом исчезла машина.

– А ты вроде бы с ними собирался, – сказал он.

– Я пропаду тут один. И если уж менты меня загребут, молчать не стану. Все скажу.

– Пусть идет с нами, – попросил за Цыганкова Климов. – Оставлять его тут все равно нельзя.

– А кормить его ты будешь? – усмехнулся Урманцев. – Грудью?

– Я много не съем, – жалобно пропищал Цыганков.

Урманцев не ответил, лишь как-то загадочно криво усмехнулся, пожал плечами. Поднял с земли мешок, напросил на плечо брезентовые лямки, на другое плечо повесил палатку в чехле. Климов взял другой мешок. Урманцев зашагал по следу, проложенному «газиком» по мягкому грунту, Климов пошел за ним, отстав на несколько шагов.

Цыганков, постояв минуту в раздумье, заспешил следом.

* * *

В десять вечера майор Ткаченко связался по рации с начальником колонии Соболевым и доложил, что попусту прокатался в Молчан. Информацию, полученную на месте, можно было узнать от районного прокурора, не вылезая из кабинета.

Машина, по-видимому, с беглыми зэками, проследовала вдоль поселка приблизительно в полдень, в кабине несколько мужчин, пятеро или четверо. Те, что сидели спереди, одеты в гражданскую одежду: куртки зеленого и синего цвета. И главное: номер «газика» начинается с двух восьмерок. Машина объявлена в розыск, но надеяться на скорые результаты не стоит.

– Будешь возвращаться? – спросил Соболев.

– Не для того я почти сто верст отмахал, – ответил Ткаченко. – Заночуем здесь, в поселковом правлении. Авось, утром передадут что-нибудь новенькое. Должны же эти черти где-то вынырнуть.

Соболев пожелал майору удачи и отправился домой, предупредив дежурного, чтобы в экстренном случае беспокоили его без всякого стеснения. Дорогой через овраг Соболев дотопал до дома, тихо отпер дверь, снял в прихожей шинель и сапоги, посмотрел на часы. Без четверти одиннадцать, дети спят.

Павел Сергеевич переоделся, заглянул в большую комнату и, изобразив на лице кислую гримасу, лишь отдаленно напоминавшую улыбку, сказал, что поработает с бумагами в своей комнате. Жена кивнула, она смотрела по телеку фильм и не хотела отвлекаться. Соболев сам когда-то видел эту скучную мелодрама с бесконечными диалогами, в которых тонет действие. Перед просмотром можно не принимать снотворного, и так заснешь.

Соболев соврал жене, у него не было бумаг, с которыми требовалось поработать. Но в данную минуту он не желал пялиться в телевизор, прозванный в поселке мусоропроводом, а главное, тяготился обществом жены, её печальным видом, грустными глазами. Закрыв дверь в свой домашний кабинет, Соболев включил транзисторный приемник.

Усевшись в кресле у окна, он задрал ноги на подоконник и стал отхлебывать из стакана крепкий чай. Соболев не слушал выпуск новостей, который передавали по радио, а сосредоточился на своих мыслях, которые не додумал днем в рабочем кабинете. На мыслях о подлой сущности человеческой породы.

Без малого восемь лет, как он начальник колонии. Когда принимал хозяйство, все здесь пропахло запустением и упадком. За прошедшие годы столько дел наворочали.

Даже никуда не годные доходные инвалиды теперь работают на швейном производстве. А ещё теплицы, а ещё свиноферма и коровник. И, наконец, гордость Соболева – мебельный цех, который все растет, укрупняется. Мебель, что делают здесь зэки, ничем не хуже европейских образцов. Хоть на всемирную выставку отправляй – и останешься с медалью.

Спроси кто: для чего Соболев организовывал всю эту музыку, поднял из руин производственную зону? Ну, живые деньги – это само собой. Но есть и другая цель – не оставить зэку времени, чтобы минуту свободной у него не было.

Восемь часов смена. Часто рабочий день по просьбам самих же трудящихся удлиняется до десяти часов. Чтобы пожилые люди доползали до барака полумертвые от усталости и проваливались в сон, как в глубокий колодец. А молодые, ну, те, которым нет сорока лет, эти после смены садятся за парты в вечерней школе. И ничего страшного, если ты на воле закончил десятилетку, а то и вуз. Или не дай Бог стал кандидатом каких-нибудь там паршивых наук. Все рано, вечерняя школа – это святое. После смены и вечерних классов некогда о ерунде думать, а уж о побеге и подавно. Лишь бы до подушки голову донести.

Соболев, как всякий крепкий хозяин понимает, что без приварку зэку трудно прожить. Да и заключенные заинтересованы в работе. Им на лицевой счет начислят по безналу деньги на ларек, чтобы побаловали себя на праздник махоркой, макаронами, белым хлебом, иногда даже и пряниками. Должны быть, сволочи, суки драные, благодарны хозяину. А они в бега уходят.

Телефон на письменном столе зазвонил так тонко, так неожиданно, что погруженный в размышления Соболев едва не вздрогнул. Дежурный офицер доложил новости:

– Капитан Аксаев допросил Васильченко, приятеля задержанного сержанта Балабанова. Васильченко, а также прапорщик Приходько дважды видели Балабанова в поселке возле пивной. Балабанов долго разговаривал с какой-то женщиной.

– Ну и что с того, что с женщиной разговаривал? – встрепенулся Соболев. – Что за баба?

– Не местная. Аксаев ещё раз допрашивает самого Балабанова. Сержант вроде бы изменил показания, которые дал днем. Теперь он говорит, что деньги получил не от мужчины. От женщины.

– От женщины? – переспросил Соболев.

– Так точно, от женщины.

Соболев сбросил ноги с подоконника, встал с кресла.

– Молодец Аксаев. Я скоро буду.

– Конвою привести Балабанова в ваш кабинет?

– Я сам ради такого дела вниз спущусь, – ответил Соболев.

Глава четвертая

Соболев скинул шинель в своем кабинете, спустился в подвальное помещение административного корпуса. Хозяин не любил бывать в подвале, заглядывал сюда лишь в случае крайней необходимости, когда обстоятельства требовали его личного присутствия. Каблуки сапог, подбитые подковками, отбили дробь по крутым ступенькам.

Дежурный офицер, скучавший под лестницей, перед тумбочкой с телефоном внутренней связи, при появлении хозяина сбросил с плеч овчинный тулуп, хотел вытащить ноги из валенок, но не успел. Вскочил и, приложил острие ладони к околышку фуражки.

– Лейтенант Коробкин докладывает. За время моего дежурства…

– Где содержат Балабанова? – не дослушал Соболев.

– В «подводной лодке», – отрапортовал лейтенант и помимо воли улыбнулся. – Жалуется, что холодно. Зато вши не кусают.

«Подводной лодкой» называли холодную темную камеру без окна размером метр на полтора. Ни деревянного настила, ни табурета, чтобы посидеть, там не было. Содержавшийся под стражей не мог сесть даже на пол, потому что «подводная лодка» помещалась ниже всех других камер, это был как бы в подвал в подвале.

Каменный пол по отношению к коридору углублен на двадцать пять сантиметров. Со стен и потолка стекала вода, которая весной и летом доходила арестанту до щиколоток, цвела, распространяя нестерпимое зловоние, а зимой превращалась в толстую ледяную корку. Как правило, провинившиеся злостные отрицалы из зэков, побывав в «подлодке», через двое-трое суток умнели, становились сговорчивыми и покладистыми. Но потом долго болели.

– Сейчас он где?

– Капитан Аксаев продолжает допрос в двенадцатом кабинете.

Соболев кивнул, неторопливо пошел по коридору, слушая эхо своих шагов. Повеяло холодом, затхлой сыростью застоявшегося воздуха, плесенью и ещё каким-то неживым духом, не имеющим определенного названия.

Интерьер тут, в подземелье, все тот же, что был и десять, и тридцать лет назад. Длинный коридор, освещенный лампочками, забранными металлическими сетками, крашеные темно зеленым цветом двери пустовавших камер, комнат для допросов и «козлодерок», теплых помещений для контролеров ИТК, обиты листовым железом.

Сводчатый потолок с выступающими балками бетонных перекрытий украшен бурыми разводами ржавчины, похожими на засохшие кровавые лужицы, черно-зелеными островками плесени. Стены, зимой промерзающие насквозь, поздней весной и летом сочатся влагой. Можно делать ремонт подземных помещений хоть каждый месяц, изводя казенные деньги, но сквозь новый слой краски уже через неделю начинает пробиваться вода и ржавчина, а затем по углам густо разрастается проклятая черная песнь.

Соболев вошел в комнату для допросов, приказал конвою выйти в коридор. Аксаев взял под козырек, рапортовал, что в данный момент проводит допрос задержанного соучастника побега сержанта Балабанова.

– Как настроение? – не по-уставному, а как-то по-домашнему спросил Соболев. – Посижу, послушаю. А то с женой скучно, так я лучше тут, с вами. Не возражаешь? Как успехи?

– Признался, тварь, что деньги получил не от мужика, от женщины. Но вот подробного описания этой бабы я пока так и не добился. Темнит. Говорит, что женщина старая, седая, сморщенная. А прапорщик Приходько и сержант Васильченко дают другое описание. Молодая, в соку.

– Хорошо, продолжай, – махнул рукой Соболев.

Усевшись на мягкий стул у стены, он прикурил сигарету, с наслаждением пустил дым из носа, стал внимательно разглядывать Балабанова, на котором из одежды остались лишь рваная на груди майка и солдатские штаны.

Судя по синякам и кровоподтекам на лице сержанта, Аксаев уже основательно поработал над ним. Усадил молодого человека на стул, руки за спиной сковал наручниками, снял с солдата сапоги, оголенные лодыжки прикрутил веревками к ножкам стула.

Приглядевшись, Соболев заметил, что веревки притягивают к спинке стула и грудь Балабанова. Таким образом, сержант находится в совершенно беспомощном положении. Аксаев потер одна о другую замерзшие ладони, словно готовился показать фокусы перед публикой, искательно улыбнулся хозяину. Затем достал из кармана веревку, зашел за спину Балабанова, накинул её на шею сержанта.

Концы веревки Аксаев обмотал вокруг кисти правой руки, сжал пальцы в кулак.

– Ну, пехота, что теперь запоешь? – спросил капитан. – Расслабься. Еще не вспомнил, как выглядела та женщина?

Балабанов, прикусил губу и молчал.

– Говоришь, она старуха? – спросил Аксаев.

– Пожилая женщина, – пробормотал Балабанов. – У меня плохая память. Ну, на лица плохая память.

– Что, не слышу? – Аксаев заорал так, что заложило уши.

– Ну, как бы это сказать, – Балабанов говорил медленно, с видимым усилием выдавливал из груди звуки, делал долгие паузы между словами, наконец, составлял из них предложение. – Не то, чтобы пожилая, но в годах. Короче, не молодая.

– Значит, в годах? – переспросил Аксаев. – Старая, значит? Ну, сука, считай, что ты дубарь.

Аксаев с силой толкнул солдата в затылок, стул опрокинулся на передние ножки, и упал бы вперед, увлекая с собой сержанта. Но веревочная петля туго натянулась, сдавила шею Балабанова, удержала от падения. Сержант захрипел, впуская в себя воздух, лицо искривилось от боли, пошло стариковскими морщинами. Готовый развалиться стул тонко скрипел под Балабановым.

Соболев прикурил следующую сигарету, пуская дым, наблюдал, как меняется физиономия солдата. Изо рта вылез распухший язык, жилы на лбу рельефно вздулись, глаза выкатились и остекленели.

Стряхнув пепел на сырой пол, выложенный каменными плитами, Соболев почему-то именно сейчас вспомнил о дочери. Нади недавно десять лет исполнилось, половину своей коротенькой жизни она болеет астмой. Зимой болезнь редко напоминает о себе, но весной вылезает наружу, Надя кашляет взахлеб, задыхается сырым застоявшимся воздухом, ночами не спит.

Жена открывает все форточки, чтобы легче дышалось, делает спиртовые и масляные компрессы, но толку чуть. Здешний климат разрушает слабое здоровье дочери, надо бы уехать отсюда навсегда. И была реальная надежна на перевод в Москву. Соболев потушил окурок о подметку сапога.

Веревка ещё глубже врезалась в шею Балабанова.

Он позеленел лицом, словно залежавшийся в морге покойник и, кажется, больше не дышал. Аксаев ухватил сержанта за плечи, потянул на себя, натяжение веревки ослабло, стул снова встал на все четыре ножки. Но придушенный Балабанов уже вырубился, не почувствовал облегчения, голова упала на грудь, нижняя челюсть отвалилась. Из уголков рта на майку потекла слюна, похожая на пену гоголь-моголя.

Аксаев отошел к столу, вытащил из ящика склянку с прозрачной жидкостью, клок ваты. По комнате расплылся запах нашатыря. Смочив вату, капитан сунул её под нос Балабанова. Тот закашлялся, втянул в себя выпавший изо рта язык, сплюнул на пол. Аксаев влепил солдату увесистую пощечину.

Голова сержанта мотнулась из стороны в сторону.

– Ну, что, скотина? – спросил Аксаев. – И дальше будешь вола в зад трахать? Партизана из себя корчить? Сейчас ещё разок тебя на хомут возьму и уйдешь отсюда вперед копытами. Этого ты хочешь?

– Не хочу, – прошептал Балабанов. – Дай, дайте, воды. Пожалуйста.

– Дам, – пообещал Аксаев. – Но сначала слушай первый вопрос. Сколько лет той женщине и как она выглядит?

Но Балабанов снова прикусил губу. Похоже, канитель с допросом затягивалась. В комнате холодно, Соболев почувствовал, как мерзнут под двумя парам теплых носков ноги, обутые в фасонные, шитые на заказ сапоги. Да, долго не высидишь на одном месте. Он поднялся, несколько раз прошелся вдоль стены, затем совершил круг по периметру кабинета.

– Как выглядит эта сучка? – орал Аксаев. – Ты её трахал, да? Ты трахал ее? Куда трахал, а?

Аксаев занес назад руку, готовясь влепить Балабанову новую пощечину. Но Соболев остановил его.

– Подожди, капитан. Полегче.

* * *

Хозяин подошел к Балабанову, нагнулся над ним, потрепал рукой по мягкой одутловатой щеке. Сержант остекленевшими глазами смотрел в темный угол. Кажется, он плохо понимал смысл вопросов.

– Сынок, – обратился Соболев к Балабанову. – Слышишь, сынок?

Балабанов кивнул головой, давая понять, что слышит слова хозяина.

– Давай с тобой по-хорошему поговорим. Ты получил деньги от женщины лет тридцати пяти-сорока. Так? Ее описание уже составили со слов Васильченко и Приходько. Так что, твои пояснения по делу уже ничего не меняют. Зачем же ты упорствуешь?

Балабанов неожиданно заплакал, по-детски всхлипывая, дергая головой. Крупные прозрачные слезы стекали по щекам на подбородок, падали на майку и голую грудь.

– Ну, сынок, – продолжал Соболев. – Ну, что ты… Твои показания не мне лично нужны, не капитану Аксаеву. Тебе они нужны. Ведь будет суд трибунала, тебе зачтется помощь следствию. И чистосердечное раскаяние тоже зачтется. Тебя, дурачка, подставили матерые бандиты. Понимаешь?

Балабанов снова кивнул головой.

– Ну, ты не удержался, взял сдуру деньги, – неторопливо продолжал Соболев. – И теперь страдаешь за настоящих преступников. А они смеются над тобой. А ты станешь нам помогать, для начала ответишь на несколько простых вопросов, которые задаст капитан. И отделаешься тремя годами дисциплинарного батальона. Три года, всего-то. А там, глядишь, ещё годик сбросят. За образцовое поведение. Понимаешь?

Балабанов горько всхлипнул.

– По-по… Понимаю.

– Вот так-то, – одобрил Соболев. – Два-три года. Разве это срок? Глазом не успеешь моргнуть, как поедешь на родину. К родителям. У тебя девушка есть?

– Есть, – давился слезами Балабанов.

– Красивая хоть девушка? Ждет тебя?

– Ждет.

– Вот видишь, это нехорошо, заставлять девушка долго ждать. Сейчас мы снимем с тебя браслеты и веревки. А ты расскажешь о той бабе все по порядку. Как было. Поговорим и пойдешь в теплую камеру. Спать будешь до обеда. Договорились?

– Договорились.

Балабанов перестал плакать. Возможно, в эту самую он вспомнил свою девушку, твердо решил, что три года она ждать не станет. Однозначно, не станет ждать, когда вокруг так много соблазнов, искушений. Возможно, он вспомнил отца, который умер, когда сын пешком под стол ходил.

А может, вспомнил мать, которую больше никогда не увидит, потому что три года для тяжело больного человека – срок совсем не малый. Потому что мать теперь меряет время другим аршином, не тем, каким меряет полковник Соболев. И деньги, что сын послал на операцию, до неё теперь не дойдут, не спасут. А если и дойдут, менты отнимут их прямо на почте, с посылкой, в руки взять не успеет.

Так или иначе, Балабанов принял для себя какое-то важное решение. Неожиданно он выпалил:

– Только никакую женщину я в глаза не видел. Деньги мне не баба, мужик их передавал.

Соболев опустил руки. Аксаев выпучил глаза и чуть не застонал от ярости.

– Вот же тварь упрямая, – заскрипел зубами, сощурил узкие глаза капитан. – Псих долбанный.

Соболев вернулся на свое место. Аксаев выудил из кармана веревку, зашел за стул. Накинул петлю на горло солдата, свободной рукой толкнул его в затылок. Балабанов вместе со стулом повалился вперед и захрипел.

Сейчас Соболев боялся, что капитал Аксаев, всегда допрашивающий подозреваемых с душой, с пристрастием, которое от него и не всегда требуется, здорово перестарается. Аксаеву светит премия в размере месячного оклада со всеми надбавками за быстрое раскрытие преступления, поэтому он усердствует, не щадя кулаков. Но вот Балабанов в таком ритме допросов, похоже, долго не проживет. Если и дотянет до трибунала, то скорее всего, останется инвалидом.

Однажды Соболев стал свидетелем того, как Аксаев в течение часа избивал заключенного большим деревянным молотком. При помощи таких молотков охрана осуществляет технический осмотр бараков, простукивает стены, выявляя пустоты в кирпичной кладке, а в тех пустотах тайники и захоронки.

Закованный в наручники зэк, не имевший возможности закрыться от ударов руками, несколько раз терял сознание, но его отливали водой. Аксаев в ходе того допроса ухитрился расколоть киянку о голову зэка, а потом смешил своим рассказом сотрудников оперчасти. Вот мол какие непробиваемые каменные головы у некоторых заключенных, молоток и тот не выдерживает.

Аксаев снова и снова толкал вперед стул. Когда Балабанов вырубался, приводил его в чувство ударами по лицу и нашатырным спиртом и снова задавал вопросы. Соболев основательно промерз, сидя на стуле, у него кончились хорошие сигареты.

Пришлось курить то дерьмо, которое курит Аксаев.

– Ну, говори, падаль, – орал Аксаев.

Но Балабанов в ответ только хрипел, всхлипывал, бормотал бессвязные слова. Чтобы отвлечься от тягостного зрелища Соболев стал думать о посторонних вещах. Интересно, Аксаев поработает над беглыми зэками, когда тех доставят к нему на допрос?

Не мудрено, если крайней мере один из той пятерки умрет от побоев, повлекших кровоизлияние в мозг. А зонный врач Пьяных даст стандартное заключение, согласно которому зэк умер от сердечной недостаточности. Кто-то из беглецов повесится в одиночной камере на веревке, которую работники ИТУ якобы не найдут при личном обыске. Остальным – как повезет. Он, Соболев, разумеется, не станет останавливать ретивого капитана. Беглым зэкам некого винить кроме самих себя. Тут, как говорится, зуб за зуб.

Те, кто выживет после допросов, предстанут перед выездным судом, который состоится здесь, на зоне, в помещении клуба. Соболев подумал, что на допросы сержанта Балабанова можно вызвать врача Пьяных, чтобы тот не дал умереть солдату, откачал его, когда тому станет совсем худо. Ведь Балабанов не просто соучастник преступления. Он станет одним из свидетелей обвинения на показательном суде над пойманными заключенными.

– Ну, говори, тварюга, – орал Аксаев и лепил сержанту новые пощечины. – Говори…

Допрос закончился ничем.

Балабанов больше не чувствовал боли, не помогали ни пощечины, ни нашатырный спирт. Шея сержанта покрылась синяками, сделалась багровой от веревки, из носа хлынула кровь.

Аксаев вызвал конвой, приказал принести одеяло. Затем разрезал веревки, которыми прикрутил Балабанова к стулу, расстегнул браслеты. Балабанов сполз со стула на пол. Конвоиры подняли Балабанова за руки и за ноги, переложили на одеяло.

– В «подводную лодку» его? – спросил старший конвоя.

– В обычную камеру, – приказал Аксаев. – Когда очухается, браслеты наденьте. И переведите в «стаканчик». И пить ему не давайте, если попросит.