– Так вот, его облздрав запросил в Минздраве путевку к нам, твой родственник её получил, ему выдали на руки направление, выписку из истории болезни. Он с этим документами пришел в нашу поликлинику. А мы его направили на обследование: биохимический анализ крови, биопсия, компьютерная томограмма. Так что, если хочешь знать точный диагноз своего дальнего родственника, приходи через две-три недели.

– А вы его осматривали, родственника моего?

– Ну, осматривал.

– Ну, хоть что-то вы сказать можете, предварительно? – Росляков посмотрел на врача умоляющими глазами. – У меня выходной сегодня, а я ждал вас в коридоре чалый час, да час сюда добирался. Хоть меня немного пожалейте.

– Понимаешь, у тамошних врачей возникли сомнения. Они не могли решить, то ли у больного запущенный туберкулез, то ли рак легких.

Островский, будто только что он сказал нечто забавное, даже веселое, подмигнул Рослякову одним глазом.

– Что, он не долго протянет?

– Если у него вторая или третья стадия рака, может, поживет месяца два-три, а, может, два-три года. Многое от его здоровья зависит и от того, будет ли он регулярно лечиться в онкологическом диспансере. Скорее всего, мы сделаем ему операцию, химиотерапию, рентгенотерапию, ну, облучение сто тридцать седьмым стронцием и радоном. Поживет, сколько Бог даст.

– А если у него туберкулез?

– Тоже не подарок, – Островский потянулся и зевнул. – Туберкулезник быстро теряет вес, начинаются приступы слабости. Больному нужно хорошо питаться, потому что при туберкулезе в организме слишком быстро разлагается белок. А аппетита нет, уже во второй стадии возникает отвращение к мясным блюдам.

– А существует какая-то, хотя бы призрачная надежда на чудесное выздоровление? Ну, шансы у него есть какие-то?

– Ты хотел знать правду, ты её услышал. А теперь хочешь услышать о какой-то призрачной надежде? Кстати, у этого мужика, твоего родственника, три старых огнестрельных ранения в спину. Видимо, в свое время он перенес серьезную операцию. Весьма вероятно, что его болезнь лишь последствие этих ранений. Кто это в него стрелял? И когда?

– Не знаю, – честно признался Росляков. – Вообще-то этот мужик мой отец.

– Вот как? – Островский досадливо крякнул. – Знал бы это, не стал бы тебе ничего рассказывать.

– Будем считать, что вы мне ничего не рассказывали.

– Подожди, если он твой отец, почему же у тебя фамилия другая?

– У меня фамилия матери, – Росляков тоже поднялся со стула, засобирался. – Когда мне исполнилось шестнадцать, они с отцом как раз развелись. Отца перевели на работу в другой город. Мать настояла, чтобы я взял её фамилию.

Островский был не доволен собой, он чувствовал себя обманутым.

Росляков вышел на улицу, за его спиной светился всеми огнями онкологический центр, похожий на потерпевший бедствие, тонущий в ночи корабль. У кромки тротуара Росляков поднял руку, дернул на себя дверцу притормозившей «Волги».

– Куда? – спросил водитель.

Росляков после секундного раздумья назвал адрес матери.

* * * *

– Сегодня, буквально час назад, я разговаривал с врачом, который осматривал отца.

Росляков оторвал взгляд от телевизора и посмотрел на мать, листавшую на диване журнал мод.

– Вот как? – Галина Павловна продолжала разглядывать цветные иллюстрации. – И что интересно он сказал, этот врач? Надеюсь, ничего серьезного?

– Диагноз пока не поставили, это займет недели две-три, нужно сделать анализы и все такое, – Росляков сложил руки на груди, решил, что полностью воспроизводить перед матерью беседу с врачом нет ни малейшего смысла. – У него с легкими проблемы. Скорее всего, отца положат в онкологический центр Блохина. А там будут думать, делать ли операцию.

Галина Павловна закрыла журнал и отложила его в сторону.

– Через две недели мы уезжаем с гастролями по северным городам, с нами едут – Галина Павловна назвала три фамилии довольно известных эстрадных певцов. – Так что, меня в Москве не будет. А почему ты не хочешь, чтобы отец это время пожил у тебя? Самая заштатная московская гостиница – удовольствие не из дешевых. А у твоего отца сроду лишних денег не водилось.

– Отец сам не хочет у меня жить, – соврал Росляков. – Ну, из деликатности что ли. Боится стеснить, как-то ущемить мою независимость.

– Господи, чем-чем, а деликатностью Виктор никогда не отличался, – Галина Павловна фыркнула. – Вот посмотри на моего мужа, на Николая Егоровича. Вот это действительно в высшей степени деликатный человек. В комнату не войдет не постучавшись. Через слово «прости», «пожалуйста». Профессор, ученый заслуженный человек, с манерами. Твой отец в сравнении с ним просто колхозник.

– А у профессора что, лишние деньги водятся? – криво усмехнулся Росляков, разговор о деликатном Николае Егоровиче сейчас почему-то был неприятен.

– Господи, какой у профессора оклад, какие деньги? – Галина Павловна не заметила иронии. – Слезы. Только дача у Николая Егоровича хорошая, но и ей давно ремонт нужен. Дача ещё с тех времен, когда за труд ученых хоть что-то платили. Так уж повелось, что в этой семье я одна зарабатываю деньги, я тяну весь воз. Езжу с артистами, организовываю гастроли, работа администратора – это ломовая, лошадиная работа. Таков мой крест.

– Значит, профессор ничем не лучше отца?

Галина Павловна снова взяла в руки журнал и принялась его перелистывать, слюнявя указательный палец.

– Когда я была замужем за Виктором, у нас, можно сказать, семьи вообще не было. Я ведь совсем юной девушкой вышла за него. Тогда казалось, что муж офицер – это блестящая партия. Но позолота этой романтики быстро поблекла, а потом и вовсе облетела. Правда, у твоего отца была весьма приличная квартира, но совершенно не обустроенная, почти пустая. После того, как мы расписались, он купил кровать с панцирной сеткой и такими блестящими металлическими шишечками на спинке и ещё картину купил в позолоченной раме с каким-то убогим сельским пейзажем. Вкус офицера, ничего не скажешь. Женившись на мне, купив эту кровать с шишечками и картину, он искренне поверил, что создал настоящий семейный очаг.

– А что он должен был купить, чтобы создать настоящий очаг?

– Петя, не задавай дурацких вопросов. Дело не в покупках. Да, период романтической влюбленности кончился быстро, я отрезвела. И задумалась: правильный ли выбор я сделала? Между мной и твоим отцом как бы пролегла полоса отчуждения. И, образно говоря, эта полоса становилась все шире и шире. В конце концов, она стала просто непреодолимой. А жизнь между тем шла, шла себе где-то стороной, проходили месяцы и годы. Он ведь не вылезал из каких-то длительных командировок. Он врал мне, что уезжает на полигон под Рязань, а возвращался через пару месяцев дочерна загорелый. В Рязани невозможно так загореть даже летом. Он не хотел говорить правды, он постоянно врал, ловчил или просто отмалчивался. Но и мне тоже нужно было ездить по стране, тогда я уже работала администратором Росконцерта. А с тобой сидела бабушка. И что это за семья, где супруги живут вместе месяц в году?

– Действительно, это не жизнь, так, прозябание, – усмехнулся Росляков.

– Наконец, твой отец возвращался из очередной сомнительной командировки, а потом отдыхал, – Галина Павловна говорила и шуршала страницами журнала. – Нет, он не ходил по театрам, почти ничего не читал. Он вообще не искал содержательного досуга, не умел с пользой проводить время. Он сутками валялся на своей кровати с шишечками и смотрел в потолок, будто на этом потолке что-то нарисовано. Он мог не разговаривать со мной целыми днями. А я стеснялась при нем пригласить в дом своих друзей.

– При твоей разъездной жизни у тебя были друзья?

– А как же? – Галина Павловна чуть не выронила из рук журнал. – К нам в дом запросто приходили такие люди, такие люди… Артисты, музыканты, даже художественный руководитель одного драматического театра. Цвет русской культуры. Ты всего этого не помнишь, тогда, после смерти бабушки, ты учился и жил в интернате. А твой отец не проявлял никакого интереса к культуре. Эти люди ему были не интересны. По-моему, он просто презирал моих друзей. Я не могу понять за что, но он их презирал. И все ему было до фонаря, абсолютно все. В конце концов, я стала его стесняться перед своими друзьями. Представь себя на их месте. Ты приходишь в дом к интеллигентной женщине, а там валяется на кровати какой-то мужлан, сопит и смотрит в потолок. И ещё не известно, что у него на уме, ведь он молчит целыми днями. Жизнь с Виктором это нечто вроде на тихого помешательства. Я стала испытывать облегчение, когда он в очередной раз уезжал неизвестно куда.

– Но, в конце концов, вы развелись?

– Да, я приняла это решение, – Галина Павловна вздохнула. – Однажды твой отец снова уехал неизвестно куда на целых восемь месяцев. За это время я получила от него аж целых два письма. В несколько предложений каждое. Нет, письма не по почте пришли, их передавали мне в руки какие-то незнакомые мужики. Я попробовала их расспросить о Викторе, но они отвечали, что все написано в этих письмах, разворачивались и уходили. А в письмах не было почти ничего, какие-то общие фразы. И целое море грамматических ошибок, самых нелепых, диких ошибок. Видимо, писал пьяный. Два письма за восемь месяцев. И это супружеская жизнь? И это семья?

– И что произошло дальше?

– Он, естественно, вернулся. Очень похудевший, бледный. С тремя шрамами от пуль в спине. Мне жалко его было, жалко на него смотреть, я даже заплакала. Но слезы быстро кончились. И я решила объявить о своем решении. Не сразу, а только спустя две или три недели после его возвращения. Эти дырки в спине, эта его худоба… Он ужасно кашлял ночами, ставил возле кровати твой детский горшочек и сплевывал в него мокроту. Это было ужасно, я не могла заснуть, так он кашлял, а потом стонал во сне. И ещё произносил какие-то слова на иностранном языке. Даже не знаю, на каком языке. Слова, похожие на собачье тявканье.

– А ты, разумеется, страдала?

– Да, страдала. От этого кашля, от его стонов, я совсем не могла спать. Я спрашивала его о том, где он пропадал эти месяцы, в какой командировке, но он не мог честно ответить. Все это меня окончательно доконало. Ну, потом он немного поправился, набрал вес. Это все было потом. А тогда я объявила ему о решении развестись. Помню, он сидел на своем любимом диване с газетой, а я стояла перед ним, как школьница на уроке. Он меня так внимательно выслушал и говорит: «Наверное, ты права. Я плохой отец и плохой муж. Давай, я подпишу все бумаги». Я думала, он будет меня просить о прощении, на коленях ползать. А он знаешь, что сделал? В тот же вечер куда-то ушел и нажрался, как свинья. Его домой привел собутыльник.

– А сейчас ты знаешь, где именно служил отец?

– Где? Не смеши меня, попробуй сам догадаться. Служил он, естественно, не на почте ямщиком. В каком-то специальном подразделении КГБ. А большего мне, как жене офицера, знать не положено.

– И это вся эпопея вашей жизни, вся семейная хроника?

– А что ты хотел услышать, сагу о Форсайтах? – Галина Павловна снова закрыла журнал, бросила его на журнальный столик и промахнулась, журнал упал на ковер. – Мы развелись, и он уехал в другой город. Может, сам выпросил туда перевод, а, скорее всего, у него начались какие-то неприятности по работе. Хороших офицеров из Москвы на периферию не переводят. А я, наконец, почувствовала себя счастливой и свободной. Впервые за многие годы.

Росляков поднялся из кресла, прошагал на кухню. Николай Егорович, низко склонясь над тарелкой, ел чайной ложкой жидкую овсяную кашу. Открыв форточку, Росляков закурил и стал смотреть в темное окно. Начался снегопад, свет фонарей на противоположной стороне улицы померк, пешеходы куда-то пропали, редкие машины едва ползли по занесенной мостовой.

«И почему все возможные неприятности нашли меня одновременно? – думал Росляков, пуская дым в форточку. Болезнь отца, этот проклятый самоубийца Овечкин, облюбовавший для мокрого дела мою квартиру? Почему все сразу свалилось мне на голову? И что же делать, в конце концов, с его трупом? Он же не может до бесконечности сидеть в моей ванной». Мысль, что скоро придется вернуться в свою квартиру, снова заглянуть в посиневшее лицо Овечкина, вызывала оцепенение. «Да, он не может до скончания века сидеть в моей ванной, – подумал Росляков. Но он и уйти не может. Потому что покойники не ходят».

– Что-то погода совсем испортилась, – Росляков повернулся к Николаю Егоровичу, увлеченно поедавшему тянучую кашу. – Можно, я у вас сегодня ночевать останусь?

– Что за вопрос, Петя? – профессор поднял голову от тарелки. – Мама постелит тебе на диване.

– Вот и хорошо, – обрадовался Росляков.

– Отличная каша, моего приготовления, – заявил профессор. – Фирменное блюдо и диетический продукт. Не желаете присоединиться, молодой человек?

– А чего посущественнее не найдется? Посущественнее этой каши?

Глава седьмая

Закончив воскресный завтрак, Василий Васильевич Рыбаков встал из-за стола и, сдвинув тюлевую занавеску, выглянул во двор. Из окна второго этажа рубленого дома открывалась чудная картина раннего зимнего утра. Багряное солнце, поднимавшееся над черным еловым лесом, занесенный снегом двор за сплошным двухметровым забором, увитым поверху пятью рядами колючей проволоки, некрашеный пустовавший в эту зиму сенной сарай, кирпичный гараж на две машины, огороженный сеткой вольер для кур и стоящую на отшибе тоже пустую собачью будку. Снег на дворе блестел так ярко, что Рыбаков зажмурил глаза.

– Тебе в поселок в магазин не надо? – через плечо обратился Рыбаков к жене Марии Николаевне.

– Масла купить надо.

– Из-за одного масла жалко машину гонять. Я в гараже хотел кое-чем заняться. Пусть за маслом Таня сходит.

Жена уже успела убрать со стола грязную посуду, отнести её на первый этаж и выпить первую чая, наливая в чашку кипяток из узкого носика электрического самовара. Рыбаков потоптался у окна, подойдя к противоположной стене, подтянул гири ходиков с кукушкой. Часы ходили точно, минута в минуту, но деревянная птичка уже который год почему-то не вылетала из-за своей дверцы. Пройдясь по комнате, Рыбаков посмотрелся в зеркало, нахмурил седые брови, смахнул волосок с нагрудного кармана темной фланелевой рубахи и снова занял свое место во главе стола. Он придвинул ближе к себе большую чашку кофе и раскрыл вчерашнюю газету.

Раздался звонок и Василий Васильевич, чуть не расплескав на белую скатерть кофе, схватил трубку мобильного телефона, несколько раз повторил «але», но так и не услышал ответа.

– Ну что, говорить будем или молчать? – повысил голос Рыбаков, но ответа снова не последовало. Он нажал кнопку отбоя и положил трубку перед собой.

– Покоя нет от этого телефона, – Мария Николаевна зло покосилась на трубку.

– Должны по делу позвонить, – Рыбаков перевернул газету и стал рассматривать последнюю полосу. – Может, человек один подъедет, у него есть стекло ноль четыре миллиметра для теплиц, дешевое очень. И ещё Росляков, корреспондент, знакомый из газеты, тоже обещал подъехать к вечеру, часам к пяти. Статью о нашем хозяйстве писать будет. А где, кстати, Танька? Почему это она к завтраку не выходит? Или перетрудилась, устала слишком?

– Пусть поспит девчонка.

– Татьяна, иди сюда, – крикнул Рыбаков страшным с простудной хрипотцой голосом, наводившим животный ужас на подчиненных. Словно откликаясь на этот страшный крик, где-то вдалеке залаяла собака.

Дочь, непричесанная, в стеганом халате в цветочек, переступила порог комнаты, плюхнулась на стул напротив матери, придвинула к себе чашку и захрустела сухой баранкой. Отца она не боялась, перед его криком не робела, но и ссориться с ним не желала. Просидев пару минут неподвижно, Татьяна вытащила из кармана халатика полученное накануне письмецо на линованном листке из школьной тетрадки и в который раз начала его перечитывать.

– Фотографию свою Саша прислал, – сказала Татьяна и, ожидая каких-то слов от матери, подняла на неё глаза. – Какой-то значок на груди.

– Значит, пишет солдатик? – Мария Николаевна разломила сушку.

Татьяна не удержалась, сунула письмо обратно в карман халата, вытащила и протянула матери цветную фотографию молодого человека в военной форме. Мария Николаевна взяла из рук дочери фотографию, склонив голову набок и, похрустывая сушкой, стала рассматривать карточку.

– Вот он какой у меня, солдатик, – Татьяна улыбнулась. – Симпатичный стал.

Мать поморщилась, выражая несогласие с последним утверждением дочери.

– Ничего, дочка, с лица воду не пить, – вздохнула Мария Николаевна. – Мужчина должен быть таким, ну, чуть пострашнее обезьяны. Главное, чтобы деньги водились у него, чтобы он эти деньги в дом приносил. А с лица воду не пить. Ничего, что твой солдатик такой, ну, как бы сказать… Не совсем…

– Что ты, мам, имеешь в виду? – Татьяна нахмурилась.

– Ничего, – Мария Николаевна передала фотографию мужу. – Просто говорю, внешность для мужчины дело десятое.

– Письмо дай сюда.

Рыбаков, одним взглядом посмотрев на фотографию, положил её на стол и отодвинул от себя. Взяв из рук дочери письмо, он пробежал глазами первые строчки, отдал письмо уже готовой разрыдаться Татьяне. Сделав большой глоток кофе, Рыбаков встал со стула, подошел к дочери и грубой шершавой ладонью погладил её по непричесанным волосам.

– Письма эти береги, дочка, не выбрасывай, – Рыбаков провел ладонью по волосам Татьяны и снова сел на прежнее место. – Вот он письменно сообщает, что любит тебя. Значит, такое письмо может пригодиться. Для суда. Это важный документ для них документ, для присяжных, для суда.

– Для какого ещё суда? – Татьяна часто моргала глазами.

– Сегодня любовь. А завтра судиться будете с ним, с солдатиком, имущество делить и детей. А по письмам судьи поймут, какой он подлец, как обманул тебя.

– Так он же не подлец, он меня не обманывал.

– Не обманывал, так обманет, – невесело усмехнулся Рыбаков. – Ты письма-то спрячь подальше и никому не показывай.

– Вот когда обманет…

– Тогда поздно будет толковать, – Рыбаков выложил на стол пачку сигарет. – Вперед смотреть надо, а не назад оборачиваться. И вообще, готовь сани летом, а телегу зимой.

– Танечка, ты слушай отца, – Мария Николаевна вдруг заговорила жалобным тонким голосом. – Солдатиков, вроде твоего Саши, у отца под началом тысяча с гаком работает. Если за каждого единственную дочь с приданым выдавать… Ты у нас одна, ты красавица, а таких вахлаков беспортошных вот, только свисни, табун прибежит.

– Глупости вы какие-то говорите, – Татьяна спрятала письмо и фотографию в карман халата, вытерла кулаком покрасневший вслед за глазами нос. – Глупости это.

Рыбаков переводил мутный взгляд с жены на дочь и обратно на жену. Физиономия супруги, пресная, как святая вода, непричесанная с красным носом дочь, видимо, собиравшаяся и этот прекрасный зимний день посвятить пустым чувственным переживаниям, раздражали Василия Васильевича. Допив в два глотка кофе, он, стараясь пересилить внезапное раздражение, поднялся из-за стола, снял со спинки стула жакет сшитый из крашенных кроличьих шкурок. Уже переступив порог комнаты, он обернулся к Марии Николаевне.

– Спущусь в гараж, полки металлические повешу. Телефон пусть здесь останется, в гараже он плохо работает. Если позвонит тот мужик насчет стекла или Росляков из газеты, ты меня крикни.

– Крикну, – пообещала жена. – А Танечка пока за растительным маслом в поселок сходит. Сходишь, дочка?

* * * *

Мария Николаевна видела через окно, как муж с лопатой в руках медленно пересекает двор, отпирает дверь в гараж, снимает висячий замок. Трудно сказать почему, но на сердце было как-то тревожно, неспокойно. Удивившись этой странной тревоге, не найдя её причины, Мария Николаевна решила, что выпила за завтраком слишком много крепкого чая, вот сердце и трепыхается. Таня, уже одетая в короткую дубленку и брюки, готовая к прогулке в поселок, стояла в дверях столовой, повязывая на шею шерстяной красный шарф с длинной бахромой. Отойдя от окна, Мария Николаевна подошла к зеркальному трюмо, открыла крышку металлической коробки из-под шоколадных конфет, в которой лежали деньги, отсчитала несколько купюр.

– Возьмешь растительного масла, а там по своему усмотрению, – Мария Николаевна положила трубку на стол и передала деньги дочери. – Прошлый раз…

Таня не дала матери договорить.

– Мам, мне сон сегодня приснился, нехороший.

Мария Николаевна, умевшая и любившая толковать чужие сны, застыла на месте.

– Снится мне, что я с какими-то девушками гуляю, по сну выходит, что они мне подруги, – Таня перебирала пальцами бахрому вязаного шарфа. – Так вот, мы с этими девушками выходим к реке и пускаем в реку венки. Я так понимаю, гадаем о суженном по тому, как венок поведет себя в реке. А ещё вот что: вода в реке такая темная, мутная. И я становлюсь на колени и пускаю я в эту воду свой венок. А он не поплыл и даже не закружился в воде, а сразу же утонул. Это ведь плохая примета, ведь правда, что венок утонул?

– Не то чтобы плохая примета, не совсем так.

Мария Николаевна задумалась, не зная, стоит ли правдиво толковать этот сон или разумнее придумать сну дочери какое-нибудь маловразумительное объяснение.

– Не то, чтобы это плохая примета, – утешила мать и вдруг неожиданно для себя сказала правду. – Если примета верная, значит, помрешь ты скоро.

– Обязательно помру я? Ведь мы на суженного гадали? – Таня взяла из рук матери деньги. – Может это он, может, с ним что случится?

– Да нет, это я так сказала, – опомнилась Мария Николаевна. – И ничего с твоим солдатиком не случится. С такими вообще ничего не случается. Если бы вы действительно венки пускали, а не во сне, и венок утонул, это действительно плохая примета. А так, во сне, ерунда все это.

* * * *

Включив освещение и отопительную систему, Рыбаков замерил рулеткой длину полок, сделал на светлой отштукатуренной стене несколько карандашных отметок. Положив на верстак пластмассовые дюбели, он закрепил в держателе сверло, подключил к сети электродрель и уже хотел было забраться на самодельный табурет с широким удобным сиденьем, но тут едва слышно скрипнула дверь, широкая полоса дневного света упала на пол и тут же исчезла. Рыбаков обернулся. Высокий широкоплечий мужчина с непокрытой головой в ратиновом пальто модного кроя стоял в дверях гаража, потирая пальцами тонкие щегольские усики.

– А я вашей супруге позвонил, она сказала, вы в гараже, – сказал мужчина вместо приветствия, шагнул к Рыбакову, протянул тому руку. – А я тот самый Фирсов, по поводу оконного стекла.

– Господи, стоило ли приезжать? – Рыбаков потряс руку Фирсова.

– Да я просто был недалеко, можно сказать, проезжал мимо, – Фирсов улыбнулся.

– Ну, и правильно сделали, что приехали. Я заинтересовался, стекло вы недорого отдаете.

Рыбаков подумал, что адрес своего загородного дома этому Фирсову не давал. «Тогда откуда же он узнал, где меня найти? – насторожился хозяин, но мужчину со щегольскими усиками ни о чем спрашивать не стал, а сам ответил на вопрос. Вероятно, жена сказала адрес, встретила гостя у калитки и провела до двери гаража». Рыбаков почесал за ухом и тут подумал, что гость добрался сюда уж больно быстро, подозрительно быстро. «Но ведь он же мимо проезжал. Да, шустрый малый. Тем человек и живет, ноги кормят».

– Да, стекло отдаем почти по себестоимости, – кивнул Фирсов. – Это ведь не преступление реализовывать товар по себестоимости. Нам, считай, все должны, но и сами на картотеке сидим. Живых денег не видим.

Рыбаков окинул взглядом одежду Фирсова, дорогие модные ботинки, цветное шелковое кашне, галстук и ратиновое пальто, решив, что, судя по стильной дорогой одежке заместителя директора завода, предприятие не на картотеке сидит, а, напротив, процветает. Усмехнувшись своим мыслям, Рыбаков положил дрель на верстак и снова оценивающее посмотрел на гостя.

– Гараж у вас отличный, – гость осмотрелся вокруг, шагнул вперед и чуть не споткнулся об огнетушитель. – И тепло тут, и вентиляция есть, и смотровая яма. Девушка сейчас из калитки мне навстречу вышла, не дочь ваша?

Фирсов посмотрел на хозяина с любопытством и зачем-то расстегнул вторую пуговицу пальто.

– Дочка, в магазин поселковый пошла, – сказал Рыбаков и уточнил, не потому что любил определенность в ответах, а так, не понятно для чего уточнил. – Пошла купить масла растительного.

– Я так и понял, – погладил усики Фирсов. – У меня у самого двое детей. На меня похожи, как две капли. У меня карточка есть, где мы вместе сняты. Сейчас покажу, – сделав шаг вперед, Фирсов, широко распахнул полы пальто, стал шарить рукой во внутреннем кармане, сперва в левом, затем в правом.

– Ладно, не ищите.

– Ой, смотрите мышь под верстаком, – Фирсов, прекратив поиски фотографий, пальцем показал в угол гаража, под верстак. – Надо же, мышь…

– Где, где мышь?

Посмотрев в том направлении, куда указывал палец гостя, Рыбаков ничего не заметил. Давно не знавший тряпки цементный пол, обрезки электрических проводов, тускло блеснувшая гаечка, закатившаяся под верстак, сломанная монтировка и ещё когда-то забытая здесь пустая бутылка из-под шампанского. Никакой мыши нет и в помине. Рыбаков наклонился ниже, стараясь разглядеть грызуна, видимо, забившегося темноту, в самый угол гаража. Рыбаков, напрягая глаза, прищурился, но и на этот раз ничего и не увидел. Он уже хотел выпрямиться и сказать гостю, что в гараже нет никакой мыши, тот ошибся, тень какая-то померещилась, но не успел раскрыть рта. Фирсов, высоко подняв дрель, оставленную хозяином на верстаке, с силой ударил ей Рыбакова по затылку.

Рыбаков рухнул, как подкошенный, на грудь, раскидав в стороны руки и неловко поджав под себя правую ногу. Он застонал, плохо соображая, что произошло, попытался выпрямить ногу и, упираясь ладонями в пол, приподняться. Но снова получил по затылку увесистый удар дрелью. Казалось, большой груженый транспортный самолет с невыносимым тяжелым ревом могучих турбин влетел в правое ухо и вылетел из левого. Самолет, сделав разворот, кажется, собирался повторить маневр, на этот раз влететь в левое ухо. Рыбаков застонал. Сумеречный, окрашенный лишь серыми красками мир, поплыл перед глазами, разделился на два мира и снова слился в один. В голове рухнула, развалилась кирпичная стена. Она погребла под кирпичными обломками этот серый мир. Мир погиб.

Рыбаков даже не ощутил нового удара дрелью, он потерял сознание.

Он очнулся, почувствовав лицом неприятный обжигающий холод. Кто-то растирал лицо Рыбакова пригоршней снега. Холодные капли воды стекали за воротник рубашки, щекотали шею. Он открыл глаза и подумал, что жив. Рыбаков обнаружил себя сидящего на полу, спина упирается в ящики верстака, руки связаны за спиной. Голова гудела, как растревоженный осиный улей, ломило виски и затылок. Нет сомнения, он жив, это главное. Вот темноватый гараж, вот оконце во двор, вот отливает темной краской, хромом заднего бампера недавно купленный японский внедорожник.

А вот Фирсов, склонившись над ним, смотрит прямо в глаза. А рядом с Фирсовым какой-то незнакомый белобрысый молодой человек с неприятным лицом. Переминается с ноги на ногу и улыбался, в его небесно голубых глазах прыгают веселые чертики. Почему же так тяжело дышать, чем забит рот, забит так плотно, что языком не пошевелить? Рыбаков дернул руками за спиной, пробуя освободить их от стягивающей запястья веревки. Безуспешно. Тогда он попытался вытолкнуть языком изо рта пропахшую бензином тряпку. Ничего не получилось, Рыбаков лишь испытал приступ тошноты, и стал, тяжело посапывая, часто дышать носом. Он помотал головой, любое движение причиняло лишь новую боль в затылке и висках.

– Что, уже очнулись? – молодой человек наклонился в Рыбакову, мягкой ладонью потрепал того по щеке. – Вы меня слышите?

Рыбаков, пересилив головную боль, кивнул. Что нужно от него этим людям? Автомобили, стоящие здесь, в гараже? Если так, если им были нужны автомобили, почему тогда машины все ещё на месте? Значит, им нужны деньги. Но здесь всего лишь загородный дом Рыбакова, а не филиал банка, где он держит кое-какие сбережения на черный день. Кажется, боль причиняют не только движения, но и мысли.

– Понимаете меня, да? – переспросил молодой человек и ласково заглянул в глаза Рыбакова. – Пришли в себя? Вот и ладно. А то уж я испугался, вы того… Думал вы уже все… Откинулись.

Фирсов, заложив руки за спину, безучастно стоял над Рыбаковым и, кажется, раздумывал, что же дальше делать с жертвой. Наконец, он снял пальто, повесил его на привинченный к стене крючок, стянул с шеи цветастое кашне.

– Будьте молодцом, держитесь, – говорил молодой человек шепотом, словно не хотел, чтобы занятый своим делом Фирсов услышал его слова. – Держитесь, соберите волю в кулак и держитесь, во что бы то ни стало. Это сейчас, в данный момент очень важно… Важно…

Молодой человек не пояснил, что именно важно в данный момент, вместо этого он рассмеялся заливистым искристым смехом и плюнул в лицо Рыбакова.

– Ну-у-у-у, – загудел Рыбаков носом, он изо всей силы дернул связанными за спиной руками, порываясь встать, или хотя бы вытереть с лица плевок, но ничего не получилось, он лишь неловко заворочался на цементном полу и снова прогудел носом. – Ну-у-у-у-ну.

– Шевелится, жив земляк, – радовался парень.

Молодой человек отставил назад правую ногу и носком острого ботинка пнул Рыбакова в грудь. Рыбаков сморщился от боли, но на этот раз заставил себя не издать ни единого звука. Вместе с болью жгла душу обида за несправедливое, злое, циничное унижение. Решено, он сожмет зубы, сотрет их до корней, но будет терпеть побои молча, не пикнет, звука не издаст. Пусть он сдохнет в этом гараже, на этом грязном полу, но своими стонами не доставит удовольствия этому молодому подонку и садисту. Паренек оттянул назад правую ногу и снова, на этот раз ещё резче и сильнее, ударил ботинком в грудь Рыбакова. Против воли тот громко застонал, чувствуя, что на глазах выступают слезы. Эти слезы туманили взгляд, мешали видеть происходящее. Молодой человек нагнулся к своей жертве, поднес губы к самому уху стонущего Рыбакова и внятно пообещал.

– Сейчас ты, земляк, будешь умирать. Очень больно.

Рыбакову стало страшно, он поверил в слова молодого человека сразу и навсегда. Фирсов между тем перебросил длинную веревку с петлей на конце через крюк в потолке. Он продел в эту петлю связанные за спиной руки Рыбакова. Закончив с этим делом, он наклонился к хозяину гаража и спросил, понимает ли тот его слова. Рыбаков кивнул.