Бумер-2

      Парамонов посмотрел на нее снизу вверх, наморщил лоб, вспоминая фамилию и базар по телефону.
      — Да, да, — рассеяно сказал он. — Ты хотела какие-то там фотографии показать. Сказала, что они меня обязательно заинтересуют. Правильно?
      — Совершенно верно, — Дашка потащила Парамонова дальше по коридору.
      — Ну, давай их сюда.
      — Фотографии интимные. Их нельзя смотреть при всех. Там я вместе с Воскресенским. Сами увидите.

* * * *

      Когда заинтригованный Парамонов запер дверь своего кабинета и занял место за рабочим столом, Дашка раскрыла сумочку и разложила перед ним четыре смонтированных фотографии, над которыми трудилась всю ночь, до первой зорьки.
      На первой карточке Дашка стоит спиной к камере, из одежды на ней только полупрозрачные трусики и бюстгальтер. Воскресенский, мило улыбаясь, встал перед уже разобранной кроватью и пялит на Дашку выпученные глаза. Московский гость облачен в темный костюм и галстук. На втором снимке Дашка в пол-оборота к камере. Воскресенский уже присел на кровать, пиджака на нем нет, он тянет узел галстука, стараясь поскорее освободиться от одежды.
      На третьей карточке Воскресенский уже скинул костюм, оставшись в майке с короткими рукавами. Он, сидя на постели, расшнуровывает ботинки, видимо очень торопится. Морда налилась краской, на лбу вздулась синяя жилка. Дашка стоит ближе к любовнику, готовая упасть в объятья сильного мужчины, как только он разденется. На последней карточке Воскресенский лежит на кровати, прикрывшись ватным одеялом, и протягивает руки к Дашке, мол, давай сюда, чего ты ждешь? С этой карточкой вышла накладка, Дашка, торопясь на работу в «Ветерок», не успела заретушировать ботинки Воскресенского. Они торчали из-под скомканного одеяла. Получилось, что кандидат залез в постель в обуви.
      Парамонов долго пялился на снимки и наконец спросил:
      — А почему на этом снимке он в ботинках? Как-то странно… В ботинках в постели…
      — В то время у него грибок стопы развился, — Дашка уже придумала объяснение. — В бане инфекцию подцепил. И я его попросила обувь не снимать. Сама боялась заразиться этой гадостью. Я очень брезгливая.
      — Понятно. Тебе сколько лет? — его голос дрогнул от волнения. До Парамонова наконец дошло, что за карточки попали ему в руки. Это же сто кило динамита, а не карточки.
      — Восемнадцать будет, — соврала Дашка. — В конце года.
      — Только будет, — кивнул Парамонов. — Это хорошо. Как ты сделала фотографии?
      — Спрятала камеру в стенке, за посудой. Только объектив торчал. У фотоаппарата есть пульт дистанционного управления. Я стояла спиной к камере, там это видно. И пока он раздевался, нажимала кнопку. Все очень просто. Когда стала ложиться, бросила пульт под кровать.
      — А снимков, где вы оба голяком у тебя нет?
      — Он свет выключал. В темноте снимков не сделаешь. А что, эти плохие?
      — Нормальные, — кивнул Парамонов. — Очень даже ничего. Где вы познакомились? И где вы встречались?
      — Познакомились в гостинице «Светоч». Это еще во время его первого приезда в город. Там у меня подружка работает. Я как раз с ней разговаривала, стояли у стойки дежурного, а Воскресенский вниз по лестнице спускался. Положил на меня глаз. Это я сразу просекла. В смысле, просекла, что понравилась ему. Воскресенский от молоденьких балдеет. Ну, слово за слово. Пригласил меня в ресторан. А потом…
      — Что «потом»? — Парамонов подался вперед. — Чего было потом?
      — Ну, в гостинице он не хотел, — Дашка, играя смущение, опускала взгляд. — Там людей посторонних много, соглядатаев. Слухи поползут и все такое. Мы поехали в дом моей тетки. Она в отъезде была. Так у нас все и началось. А потом мне пришла идея в голову его сфотографировать. Так, на всякий случай. В жизни все бывает: так мама говорит. А я маму слушаю.
      — Он тебе деньги давал?
      — Ни копейки, — покачала головой Дашка. — Он только обещал, что когда станет мэром, меня не забудет. На такую работу устроит, где деньги можно лопатой грести. И в потолок плевать. Он все время повторял: ты держись за меня, не пропадешь. И еще спрашивал: у тебя мешки дома есть?
      — Какие еще мешки? — насторожился Парамонов.
      — Вот и я его тоже спрашивала, какие, мол, мешки. А он говорит: мешки, чтобы деньги в них складывать. Ты обязательно запасись, мешки тебе пригодятся. Такую я тебе работенку найду, что о мешках только и думать будешь. Столько денег привалит.
      — Отлично, отлично, — Парамонов потер ладони, будто у него замерзли руки. — Просто чудно. А жениться он не обещал?
      — Обещал. Сказал: как только изберут, со своей грымзой разведусь. И с тобой заяву подадим. Врал, конечно. Я понимала, что врал. Но все равно надеялась. А сейчас он перестал звонить. Избегает встреч. Бросает трубку, когда я набираю. Словом, обманул. Наверное, другую женщину нашел. То есть девочку. Дур вроде меня много.
      Дашка всхлипнула и потерла кулаками сухие глаза.
      — Не такая ты дура, раз фотографии сделала, — ответил Парамонов. — Сколько хочешь за свои карточки?
      — Тридцать тысяч баксов, — потупив взгляд, ответила Дашка.
      Последовало минутное молчание.
      — Ну и аппетит у тебя, зверский какой-то, — Парамонов присвистнул и помрачнел, его лучистые глаза потухли. — Я думал, ты штукарь попросишь, не больше. Да, звериный аппетит, не человеческий. Тридцать штук, вот загнула. Все-таки ты дура.
      — Неужели тридцать штукарей — это непомерная цена за кресло градоначальника? Ведь ваш шеф гарантированно становится мэром.
      — Мой босс не любит переплачивать, — признался Парамонов. — Если товар можно купить за рубль, зачем платить сотню? Он ведь бизнесмен.
      — Хорошо, тогда ничего не надо, — Дашка сгребла со стола фотографии и бросила их в сумочку. — Вы к храму сходите, когда этот храм Гринько построит. В чем лично я очень сомневаюсь. И там, на паперти, свой штукарь нищим отдайте.
      — Слушай, а зачем тебе такие деньги? — Парамонов имел право распоряжаться некоторыми суммами из предвыборной кассы кандидата, но тридцать тысяч баксов… Это слишком круто, это не в его компетенции. — Ну, сама подумай? Куда в нашем городе — и с такими деньгами. Узнают рекитиры, наедут, отберут. Живой в землю зароют. Без гроба и без крышки.
      — У меня не отберут, — сказала Дашка. — И не зароют. Вы меня плохо знаете.
      — Все равно: тридцать тысяч — это нереально. Давай так: пять штук и расчет на месте.
      — Мы с мамой живем очень бедно, — Дашка снова потерла глаза и шмыгнула носом, будто собиралась пустить слезу. Слеза никак не выходила. — Пять штук не спасут положения.
      — Ладно, иди в коридор, закрой дверь. И жди, когда позову. Надо поговорить с начальством.

* * * *

      Дашка вырулила в коридор. Но далеко от двери не отошла. Она слышала, как Парамонов надрывается в телефонную трубку:
      — Вот такой расклад, — кричал он, будто разговаривал с глухим. В голосе слышались гневные и презрительные нотки. — Настоящая сенсация, бомба. И когда эта бомба взорвется, от этого черта, в смысле, этого хрена Воскресенского и мокрого места не останется. Вылетит из города, как пробка из бутылки. На всю жизнь урок, да…
      На минуту Парамонов замолчал, выслушивая слова своего начальника, затем снова заголосил:
      — Вот же сука, — орал он, наливаясь гневом. — Наших девок несовершеннолетних конвертирует. Денег вагон обещает, хорошую работу. В Москве ему шалав мало. Сюда приперся. Да, да… Она хочет тридцать штук. Да, понимаю. Все понимаю. Сделаем. Как два пальца об асфальт. В лучшем виде.
      Парамонов замолчал еще на пару минут, положил трубку и, выглянув в коридор, поманил Дашку пальцем. Снова усадил ее на стул и вздохнул.
      — Короче, ситуация следующая. Фотографии — это так… Только половина работы. Сейчас босс договаривается с телевизионщиками с местного канала. Надо сделать сюжет в одну программу. Тут нужны высокие связи и бабки немереные, поэтому Гринько этим и занимается. Телевизионщики тоже ломят нереальные деньги. Сейчас шеф сюда перезвонит и скажет, как успехи. Если с этими придурками не получится, могу заплатить за карточки два штукаря.
      — А если получится?
      — Тогда пешка проходит в дамки, — улыбнулся Парамонов. — Получишь двадцать штук наликом. Десять штук прямо сейчас — аванс. Остальное — когда сделаем интервью для телевидения.
      — Только не двадцать, а тридцать.
      — И почему ты такая упертая?
      Парамонов подскочил, будто в зад ткнули горячей кочергой.
      — Ладно, пусть будет двадцать пять. И ни копейкой больше. Это не подлежит обсуждению. Даже заикаться не смей… Короче так. Ты расскажешь перед камерой все, что рассказала мне. Как вы познакомились. Как он тебе денег обещал, то есть хорошее трудоустройство, если ты с ним ляжешь. А ты удовлетворяла все желания этого похотливого кота. Все его извращенные сексуальные фантазии. А фантазии у него — исключительно извращенные. Запомни это слово. Тебе было противно с ним спать, все это делать для него, но вы с матерью живете в бедности. Главное — мать сильно болеет. До могилы один шаг.
      — Она не болеет, — возразила Дашка, чтобы позлить Парамонова.
      — Да какая хрен разница, болеет она или нет, — взвился он. — Сегодня не болеет. А завтра, глядишь, сляжет. И больше не встанет. Это не имеет значения. Ты скажешь перед камерой, что он тебя понуждал, а ты позарилась на деньги. Потому что не видела выхода, тебе надо было выхаживать больную мать. А Воскресенский, сука такая, этим воспользовался. Побольше интима, живописных подробностей. Чтобы люди от экранов не могли оторваться. Такие штуки, сексуальные гнусности, публике нравятся. Усекла?
      — Усекла, — кивнула Дашка. — Только одно условие. Принципиальное. Вы меня слушаете?
      — Слушаю, говори.
      — Говорить я буду, когда повернусь к объективу спиной. Лады?
      — Это еще почему?
      — Догадайтесь с трех раз. Мне тут жить. А после этой передачи никакой жизни не станет. Сплошное мучение.
      — Ладно, — Парамонова так захватила сама идея телевизионной программы, что он готов был идти на уступки. — Покажем по телеку твои фотографии. И скажем, что у нас есть множество других снимков, порнографического характера. Никто проверять не станет. Но показать все эти карточки до единой по телевизору мы не можем. С силу морально-нравственных соображений. У экранов могут находиться дети и подростки. А извращения Воскресенского — это даже не для взрослых. Это настоящая патология сексуального маньяка. Так ведущий программы и скажет. Как тебе идея?
      — Ничего. На три с минусом тянет.
      — А по-моему, просто гениальная. Если не сказать больше. Главное — это соус, под которым подают горячее блюдо.
      — Вам виднее, — согласилась Дашка. — В смысле, под каким соусом что подавать.
      — Слушай, такой интимный вопрос, — Парамонов завертелся в кресле. — Ну, если тебе не хочется, можешь не отвечать. Но ты знай: все между нами. Информация из этих стен никуда не выйдет. Короче, ходят слухи, грязные слухи… Ну, что Воскресенский — еврей.
      Он снова завертелся в кресле. По физиономии Парамонова можно легко догадаться, что эти слухи он сам и распускает.
      — Ну же, я слушаю, — поторопила Дашка.
      — Вот я у тебя и хотел узнать. Ты ведь должна быть в курсе раз с ним, — Парамонов пощелкал пальцами, мучительно подбирая нужное слово, не матерное. — Ну, раз ты состояла с ним в близких отношениях. Вопрос такой: Воскресенский обрезанный? Крайняя плоть у него на члене есть? Или как?
      — Есть, точно есть, — Дашке очень хотелось испортить Максиму Александровичу настроение, и, кажется, она своего добилась. — Сто процентов, плоть у него на месте.
      Помрачнев, как туча, Парамонов еще покрутился в кресле.
      — Вот, значит, как, — он поскреб плешь пальцами и сделал вывод. — Ну, чтобы стать евреем, не обязательно член обрезать. Или в синагогу ходить. Это от рождения. Ведь правильно?
      — Не совсем, — покачала головой Дашка. — Это скорее вопрос веры. А фамилия у него русская.
      — Фамилия… Брось. С этими фамилиями черт ногу сломит. На Руси паспортизация проводилась в одна тысяча восемьсот семидесятом году. А как проводилась? Вызывает урядник еврея и спрашивает: какой храм рядом с твоим домом? Еврей отвечает: храм Воскресенья господня и храм Козьмы и Демьяна. А урядник ему: вот будешь ты, жидовская морда, по паспорту Воскресенский или Космодемьянский. Так-то… А ты говоришь: фамилия.
      — Я ничего не говорю, — сказала Дашка. — Это вы говорите.
      — Ну, да, — Парамонов постучал пальцами по столешнице. Начальнику штаба хотелось узнать все детали интимных встреч, на языке вертелась сотня вопросов. — Слушай, между нами… Как он в постели?
      — Нормальный мужик, — Дашка подняла кверху большой палец. — Вот такой.
      — Да? Правда? — вконец расстроился Парамонов. — Впрочем… Впрочем, тебе просто не с кем сравнивать. Сексуальный опыт у тебя — минимальный. Ты настоящих мужиков только в кино видела. Я по образованию психолог, отличный физиономист. А на морде этого Воскресенского написано, что у него встает раз в полгода. Да и то когда он горсть «виагры» проглотит.
      — Я не знаю, что он там глотает, только с потенцией у него — порядок.
      — Хрен с ним, — сказал Парамонов. — И с его потенций. Ты ведь понимаешь, зачем он приперся сюда. Ему нужен трамплин, чтобы подняться наверх. Раз ты мэр города, — можешь рассчитывать на губернаторское кресло. А с той позиции он еще выше залезет.
      — И пусть лезет, — пожала плечами Дашка. — Мне по барабану.
      — А наш кандидат, между прочим, обещает построить в городе два православных храма, — в запальчивости выпалил Парамонов, на минуту забыв, что он не перед агитаторами речь толкает. — Не один — два. На свои бабки, между прочим. Ладно, черт с ними, с этими храмами… Пропади они пропадом. Сейчас не до этого. Задала ты мне задачку.

* * * *

      Парамонов схватил трубку зазвонившего телефона. Крепко прижал ее к уху. А Дашке сделал знак рукой, мол, в коридор не ходи. Оставайся тут. Пару минут Парамонов выслушивал хозяина и даже в приливе усердия нарисовал пару козявок на листке перекидного календаря.
      — Да, все понял, Илья Сергеевич. Все ясно. В таком плане… В таком разрезе… Будет сделано.
      Он бухнул трубку и посмотрел на Дашку. В глазах Парамонова снова загорелись огоньки.
      — Все на мази, — выпалил он. — Телевизионщики приедут через час прямо сюда. Передачу выпустят в эфир уже в четверг. Все запишем на камеру. Двадцать пять штукарей получишь сразу после окончания интервью. Гринько сегодня добрый. В настроении.
      — Деньги — перед началом интервью, — уперлась Дашка. — А то знаю я вас, мужиков. Уже обожглась на Воскресенском. Обещать горазды, а дойдет до расчета, выяснится, что деньги в банке. А банк закрыт. И ключ потерян. И так далее.
      — А ты девка не промах, — похвалил Парамонов. — Далеко пойдешь. Если не остановят. Компетентные органы.
      — Вы с Гринько тоже далеко пойдете, — не осталась в долгу Дашка. — В Воркуту или еще дальше.
      — Не каркай.
      Теперь настроение Парамонова ничто не могло омрачить. Он вышел из комнаты, пообещав вернуться через пять минут. Вернулся через десять. Запер дверь на ключ и положил перед Дашкой целлофановый пакет с зелеными бумажками. Две толстые пачки, стянутые резинками. И одна пачка потоньше.
      — Считай, — сказал он. — Должно быть ровно двадцать пять.

* * * *

      Дашка вышла из здания бывшего клуба, когда на небе зажглись первые звезды. Интервью получилось гладкое, с живописными подробностями, которые всегда интересуют телезрителей. Дашке удалось выдавить из себя несколько мелких слезинок и несколько раз натурально всхлипнуть.
      Она остановилась на перекрестке, ожидая, когда проедут машины. Что ж, этого кандидата она выдоила. Двадцать пять штук, как ни крути, это деньги. Теперь остается… Остается выдоить другого кандидата. Почему бы и нет? Если крючок проглотила одна рыбка, его проглотит и другая.
      А то как-то несправедливо получается. Воскресенский весь в дерьме. Он сексуальный извращенец и растлитель неопытных девочек. Подонок высшей пробы. А Гринько — весь в белом. Только крылья ему приделать, и полетит он храмы строить. Нет, как бы не так.

Глава пятая

      Вечером, за полтора часа до отбоя, в барак из оперчасти прибежал зэк по имени Иван Хмара и шепнул на ухо Коту, что его срочно вызывает кум, на сборы две минуты.
      Хмара, состоявший на побегушках при дежурном офицере, как всегда, приносил самые недобрые известия. Сердце Кота провалилось в пятки, потом снова встало на место, но забухало, как кузнечный молот. Он поднялся с нижней шконки, надел на голову пидорку и молча последовал за Хмарой. Спиной Кот чувствовал взгляды зэков, а стоявший в дверях Толик Сафонов, по кличке Вобла, сочувственно покачал головой. Мол, ничего хорошего, Кот, не жди, разговор с кумом может закончиться койкой в медсанчасти или карцером. В лучшем случае, если Чугур в добром расположении духа, распишут твою морду под Хохлому, с тем и отпустят.
      Кот, сжав кулаки в карманах куртки, шагал за Хмарой сначала между бараков, потом вдоль загородки из колючей проволоки и гадал про себя, как ляжет фишка. Кто мог стукнуть Чугуру о побеге, задуманном Котом? Об этом мероприятии знал единственный человек, кореш Кота Петька Елагин по кличке Мирон. Именно он помог Коту достать самодельные кусачки, кое-что из вещей и продуктов, он же устроил на промзоне тайник, где спрятаны деньги и липовая ксива. Но Мирон, отбухав шестилетний срок до звонка, вышел свободным человеком ровно две недели назад. Значит, Мирон отпадает.
      — Шевели поршнями, — Хмара оглядывался назад и делал страшные глаза. — Хрена ты плетешься? Начальство ждать не любит.
      — Шевелю, блин, — отозвался Кот. — Я ведь, в отличие от тебя, не возле столовки целый день болтался. Кирпичи ворочал.
      — Ты бы не вякал лишнего, — снова обернулся Хмара, на его сытой морде играла кривая ухмылочка. На зоне не так уж много развлечений, но сегодня вечером, возможно Хмара станет свидетелем того, как конвоиры и лично Чугур будут обрабатывать Кота. — Наверное, садильник-то играет? Перед встречей с кумом? То-то, братан…
      — Я тебе не братан, — Кот хотел добавить крепкое словцо, но неподалеку, за колючкой молчаливо стоял старлей. Он поводил ушами, как лошадь, словно хотел уловить смысл разговора. Костян понизил голос и добавил. — Кто тебе братан, я в другое время скажу. Один на один.
      — Скажешь, — продолжал усмехаться Хмара. — Если кум не снимет с тебя мерку для соснового макинтоша. Все скажешь.
      Кот постарался взять себя в руки и успокоиться. Если бы кум знал о запланированном побеге, в барак явился бы не парашный активист Хмара, пришел бы офицер с двумя-тремя срочниками, вооруженными автоматами. Еще в бараке на Кота надели бы стальные браслеты, приложили прикладами по шее и торсу, поволокли в кандей, как последнюю падлу. Может, все и обойдется. Может, не так страшен черт…
      Кот не успел додумать мысль — при входе в административный корпус офицер заставил его встать к стене и расставить в стороны ноги и руки, раздвинуть пальцы. Процедура личного обыска повторилась на втором этаже, перед кабинетом Чугура. А дальше события развивались в самом неожиданном направлении.

* * * *

      — Таких парней, как ты, у меня много, — сказал Чугур, выслушав рапорт заключенного и предложив ему присесть на табурет. — До всех руки не доходят. То есть не руки…
      Чугур запутался в словах, глянул на свои тяжелые кулаки и на минуту замолчал. Собираясь с мыслями, прикурил сигарету.
      — А я обязан охватить каждого, — продолжил он. — Потолковать, узнать, чем живет человек, чем дышит, о чем думает. Ну, провести воспитательную беседу. На нашем языке — профилактическое мероприятие. Понимаешь?
      Кот кивнул, мол, все понимает, и подумал, что все профилактические мероприятия, который проводил кум, до сей поры ограничивались БУРом, зуботычинами перед строем, отборной матерщиной и плевками в лицо. Неужели пришел черед по душам разговаривать? Как-то не верится.
      — Не в том смысле, чтобы привлекать заключенного к сотрудничеству с администрацией, — кум, задрав голову, посмотрел на портрет главного чекиста всех времен и народов Дзержинского. — А в том смысле, чтобы лучше знать свой контингент. По мне так: хочешь сотрудничать — давай. А если тебе это впадлу, значит, и мне такой активист без нужды. Понимаешь?
      — Понимаю, — снова кивнул Кот, хотя ничего не понимал. — То есть стараюсь понять, гражданин начальник.
      — Тебе сколько осталось? — спросил кум, хорошо знавший ответ на свой вопрос. — Пятилетка?
      — Две пятилетки, гражданин начальник, — отозвался Кот. — С хвостиком.
      — Вот видишь, нам еще долго с тобой по эту сторону забора куковать, — кум улыбнулся какой-то странной загадочной улыбкой, обнажив ровные крепкие зубы. Кажется, контакт налаживался. Этот Кот хоть и последняя сволочь, но с головой у него все в порядке, суть иносказаний начальника он должен понять. — Десять весен, десять зим… Это много. И статьи у тебя такие, что под амнистию их никак не подведешь. Нужно быть терпеливым человеком, чтобы дождаться звонка. Ты кури, Константин Андреевич.
      Кум положил на край стола открытую пачку «Явы» и зажигалку. Коту хотелось дернуть хотя бы две затяжки настоящей сигареты с фильтром, но он отрицательно помотал головой. Сучьи дела всегда начинаются с малости. Начальник сигареткой угостит, потом пачку чая сунет… И пошло, и поехало.
      — Спасибо, стараюсь бросить.
      — Ну, как знаешь, Константин, — кум, откинувшись на спинку кресла, пустил струю табачного дыма и мечтательно посмотрел потолок. — Я в твои годы служил на строгой зоне под Интой. Вот там, едва снег растает, начинались побеги. Бывало так, что человеку два-три месяца до конца срока, а он к зеленому прокурору бежит. Тоска смертная заедала людей. А тут весна, солнышко, последний разум люди теряли. Там края северные, сколько не бегай, конец один — пуля. Как правило, живыми зэков, ну, если поймают недалеко от зоны, живыми их не брали.
      — Это почему так? — решился на вопрос Кот.
      — С живыми мороки много. Писанина, следствие, суд… А с мертвыми, сам понимаешь… Неглубокая яма на кладбище при зоне и табличка с номером вместо имени. Вот и вся канитель. Ну, коли уж зашел об этом разговор, скажу: кое-кому из осужденных кажется, что наша зона не так далеко от столицы, отсюда есть шанс намылить лыжи. Потому как до железки недалеко. И автомобильные дороги — вот они. Но на самом деле, — шиш. Ты уж поверь моему опыту. Такие номера не проходят. И не пройдут.
      Закончив монолог, кум раздавил окурок в пепельнице. Кот смотрел в темный угол кабинета, внешне он казался спокойным, ни один мускул на лице не дрогнул, но можно догадаться, какая буря бушует в его душе.
      — А тебя шальные мыли не посещают? — прищурился кум. — Всякая белиберда в голову не лезет?
      — Никак нет, гражданин начальник, — ровным голосом ответил Кот. — На работе запарка. Мы под крышу склад подводим. Тут уж не до мыслей. Устаешь так, что лишь бы до койки доползти.
      — Это хорошо, — обрадовался кум. — Хорошо, что нет шальных мыслей. А если и придет в голову блажь, ты гони ее прочь. Потому что, еще раз повторяю, шансов на удачный побег — никаких.
      Кум выдержал долгую паузу. Огородников должен правильно понять его предупреждение, сделать выводы. Побег отменяется — и на этом точка.
      — Я знаю, что ты тянешь план, — сказал кум. — Нарушений режима нет. Короче, молодец. Ты набираешься опыта. И уже знаешь, откуда хрен растет. А я думаю — как тебя поощрить. Ну, это уж моя забота. Найду возможность.
      — Спасибо, гражданин начальник, — пробормотал Кот.
      — Но молодость в твоей заднице еще играет. Поэтому как не все здешние порядки ты усвоил. Иногда думаешь — этот человек враг. А он друг. И наоборот. А ты ни о чем не должен думать, а просто зарубить на носу, что все здешние обитатели — волки. И ни с кем, ни с одним из них, нельзя вести откровенные разговоры. Делиться мыслями, планами. Потому что именно сейчас такое время, такой момент, что лишнее слово может твою жизнь погубить. Вот так. Делай выводы, Константин.
      Чугур хорошо понимал, что Коту надолго задерживаться в оперчасти никак нельзя. Завтра по отряду пойдут разговоры: Костяна удостоил личной аудиенции сам кум. Огородников вернулся в барак спокойный и довольный, после душевного разговора не осталось ни царапины, нет даже штемпеля под глазом. Придется отвечать на разные вопросы: о чем они базарили, какие вопросы задавал начальник, не предлагал ли сотрудничество с администрацией? А если предлагал, что ответил Кот? Отказался? И кум его не тронул, не дал волю рукам? Странно… Даже очень странно…
      — Ты свободен, Огородников.
      Когда Кот поднялся на ноги, Кум проворно вскочил со своего неудобного кресла, остановил заключенного на пороге кабинета, положил руку на плечо и перешел на интимный шепот.
      — У тебя все же есть один хороший друг. Не здесь, в Москве. И он очень за тебя просил. Если будешь умником, две пятилетки мотать не придется.
      И подтолкнул Кота ладонью в спину.
      Оказавшись за пределами административного корпуса, Костян неторопливо побрел к дальнему бараку. Отбой еще не объявляли. На конце столба, врытого возле клуба, надрывался матюгальник. Передавали какую-то знакомую песню, но Кот не мог разобрать слов. Он оступился на камне, едва не упал. Кот чувствовал слабость в ногах и шум в голове, будто только что на голодный желудок врезал стакан спиртяги и даже не подавился коркой хлеба. Чтобы собраться с мыслями, он остановился, поднял голову кверху. В темном небе увидел мелкую россыпь звезд и оранжевые сигнальные огни самолета, летевшего к Москве. Кажется, свобода никогда не была так близка. Только протяни руку и ухватишь ее за шкирку.
      Он присел на скамейку под матюгальником, вытащил из кармана гнутый окурок и чиркнул спичкой. У клуба курить строго запрещено, это нарушение режима, и можно запросто угодить в кандей, но Кот уже забыл обо все на свете. Он жадно затянулся, закрыл глаза от удовольствия. Московский друг. Димон Ошпаренный. Кот выплюнул окурок и раздавил его башмаком.
      — Свобода, — сказал он вслух. — Бля, свобода…

* * * *

      После отбоя Чугур не собирался уходить домой, потому что еще оставались важные дела, которые нельзя было откладывать ни на день, ни на час. Стоя у окна, кум разглядывал спящую зону. Запертые на ночь бараки почти не видны в темноте, освещенной оставалась лишь запретка между двумя заборами, еще на столбе возле клуба горела одинокая лампочка в жестяном колпаке. Из-за заборов слышен лай овчарок, по подоконнику стучит неожиданно зарядивший дождик. Кум думал о том, что сегодняшней ночью, когда на зоне должно случиться двойное убийство, жестокое дикое убийство, этот дождик — как подарок бога.
      Завтра будет трудный день. Чуть свет на кухне найдут два порезанных и оскопленных трупа. Но по следу убийцы нельзя будет пустить служебную собаку, потому что следов нет, дождик все смыл. Зэков не выпустят на работу в производственную зону, в бараках устроят большой шмон. По лагерю, как дурная болезнь, распространятся сплетни, одна нелепее и страшнее другой. К обеду, не раньше, из района приедут прокурорские чины и судебный эксперт. А Чугур примет в поисках убийц или убийцы самое деятельное участие.
      На столе звякнул телефонный аппарат. Кум снял трубку.
      — Заключенный Бурмистров доставлен, товарищ майор, — сказал лейтенант Рябинин, дежуривший в подвале оперчасти. — Будут распоряжения?
      — Пусть подождет в коридоре, — ответил кум. — Уже спускаюсь.
      Кум пару минут постоял у стола, разглядывая шахматные фигуры, расставленные на доске. Мат в три хода… Шахматная головоломка не давалась второй день. А если так. Кум переставил лошадь, и передвинул слона на соседнюю клеточку. Нет, и так ничего не получается. Ферзь белых находится под защитой пешки. Ладно, с задачкой успеется, он решит эту головоломку завтра или послезавтра. Авось, придет свежая мысль.
      Кум выключил свет в кабинете, повернул ключ в замке. Он прошел до конца коридора, на ходу надел фуражку и, быстро перебирая ногами ступени, спустился в подвал. Рябинин, сидевший в торце коридора за утлым однотумбовым столом, проворно поднялся, одернул китель. Кум махнул рукой, мол, сиди, все сам вижу.
      — Как дочка, Гена? — спросил он, замедляя шаг. — Уже поправилась?
      — Так точно, товарищ майор, — отрапортовал Рябинин. — Жена ее в Анапу отвезти хочет.
      — И правильно, — улыбнулся кум. — Первое дело ребенка к морю свозить.
      Чугур всегда оказывался в курсе событий семейной жизни подчиненных и очень гордился тем, что на память знал имена детей и жен офицеров. Переминаясь с ноги на ногу, заключенный Бурмистров по кличке Пыж стоял в конце коридора перед железной дверью подвального кабинета начальника оперчасти. Чугур неторопливо прошел мимо запертых дверей козлодерок, служебных помещений сотрудников ИТУ, и одиночных камер для нарушителей режима.
      С потолка срывались и падали на вниз капельки влаги, на бетоне собрались две большие лужи. Звук шагов эхом разносился под сводчатым потолком, изъеденным пятнами ржавчины и наростами зеленого грибка. Сейчас все козлодерки и камеры пустовали, на следующей неделе здесь начинался ремонт, штрафников перевели в БУР, а персонал временно перебрался в соседнее административное здание. Открыв дверь своим ключом, кум пропустил вперед зэка, включил верхний свет. И, поздоровавшись с Пыжом за руку, велел присесть.

* * * *

      Устроившись на табурете, Пыж угостился сигареткой, приготовившись слушать. Но кум в этот раз не стал вести долгих разговоров за жизнь, подошел к сейфу. Погремев связкой ключей, вытащил из его темного нутра маленький бумажный пакетик и одноразовый медицинский шприц, наполненный какой-то темной жидкостью. Положил предметы на край стола и сказал:
      — В пакете дури на двадцать весел. А то и больше. И сейчас, перед делом, вмажешься. Чтобы руки не тряслись. Можешь забрать.
      Пыж, распахнув куртку, засунул пакетик в потайной карман, вшитый в подкладку. И, поглядывая на шприц, сглотнул слюну.
      — Кого? — спросил он.
      — Хлебореза Цику. И того пидрилу, ну, которого он имеет. Васю Гомельского.
      Пыж был похож на альбиноса, который недавно перенес тяжелую операцию и, поднявшись с койки, еще до конца не оклемался.