Степан Данилович ковырнул носком сапога оброненное мертвецом, поднял, разглядывая, проворчал:
      - Славяне... Обувку сняли, а на портаманет не обзарились... Добрые у них сапоги, только вот голяшки твердые делают... Сапоги - конечно, а портаманет на што. Облигации, што ли, там выигрышные? - складной карманный портфельчик висел загибом на его пальце, как патронташ. Степан Данилович хмыкнул, довольный своей остротой, и весело покосился на Пятницкого.Может, и облигации, только какая сберкасса за них заплатит. Вам не надо эту трофею, Владимирыч?
      Желание узнать о немцах что-то новое, чего не знал до этого и что может оказаться в этом бумажнике, взяло верх над брезгливостью. Роман принял изрядно потертый бумажник из кожзаменителя, покопался в нем и не нашел ничего привлекающего. Только фотография с посекшимся по диагонали глянцем задержалась в его руке. С настороженным любопытством, будто подглядывает чужое, он смотрел на семейную фотографию: в кресле молодая женщина в темном платье с белым кружевным воротником, на ее коленях пухлощекая девочка с бантом в жиденьких волосиках, года два девочке, не больше; рядом, вытянувшись и выпучив глаза в усердии, мальчик лет десяти, рука, как воробьиная лапка, сжимает подлокотник кресла.
      Обычность фотографии поразила Романа - будто обманули его, подсунули не то, что ждал. Что в ней немецкого, вражеского? Такие у всех есть, и у него тоже. Вместе с Настенькиной хранится. На карточке той - папа с мамой, а в центре он с оттопыренными ушами, в матроске и бескозырке с надписью на ленточке - "Моряк".
      Похожесть запечатленной на фотографии чужой и враждебной жизни на его, Пятницкого, жизнь заставила возмутиться: "Нечисть фашистская, а тоже... Фотография с деточками..." Но фотографию не бросал, разглядывал и в конце концов как-то иначе глянул на детские лица. По инерции в уме еще потянулось презрительное: "Фа-ши-сти-ки...", но приглохло. Неразумный ты, лейтенант Пятницкий, какие они фашистики! Пацаны и пацаны, и носы сопливые им, сдается, вытерли, когда сниматься повели.
      Степан Данилович приблизился и тоже посмотрел на фотографию.
      - Интересно, кем вырастут без отца-то? А, Владимирыч? Неужели такими же? - спросил Торчмя, бросая взгляд за реку, где вдоль обрывистой кручи занял оборону противник.
      - Какими - не знаю, Степан Данилович, но чтобы после войны фашисты верховодили - этому не бывать.
      - Как это? Германию присоединим?
      - Мы не захватчики, на черта она сдалась. Коммунистов, которые в концлагерях, освободим... Они вправят мозги тем, кто от Гитлера да Геббельса угорел, откроют людям глаза и начнут разумную жизнь налаживать...
      Помолчали.
      - Разыскать бы этих пацанят лет через десять.- Роман повернул фотографию оборотной стороной.- Имена и фамилия есть, город... Кажись, Кройцбург написано.
      - Где такой?
      - Здесь, в Пруссии. Может, и его брать будем.
      - Возьмем. Не убили бы только до этого,- вздохнул Степан Данилович,охота дожить до победы, Владимирыч. Наплевать мне на этих гансиков из Кроцбу... тьфу... Мне бы со своими пожить еще. Пять дочек у меня, Владимирыч.
      - Одни дочки? - удивился Роман.
      - Одни дочки, сынов, как в старину говорили, бог не дал. Видно, природа такая. У нашего агронома и вовсе... Шесть девок, а он: "Костьми лягу, Данилыч, а сына произведу". Супруга его седьмым затяжелела и опять произвела дочку. Так вот,- засмеялся Степан Данилович.- Дочки - тоже неплохо. У меня вон какие! Клавдия, средняя, тебе в невесты годится. Приезжай, Владимирыч, такую свадьбу завинтим!..
      Сказанное Степаном Даниловичем заставило Настеньку вспомнить, услышать тоскливо занывшую душу. Пятницкий сунул фотографию в планшетку, портмоне отдал Степану Даниловичу. Тот заглянул в бумажник, повторил свою шутку:
      - Нету госзайма? Ну и ладно. Приберу.
      Пятницкий, давая отдых набрякшей голове, охлаждая затылок, откинулся на бруствер и закрыл глаза. Степан Данилович скосил на него глаза. Осунулся-то как! Вздохнул и посмотрел в сторону выброшенного ими трупа. Тихий низовой ветер шевелил давно не стриженные кудельные волосы мертвого, засыпал в раковины ушей обдув полыни и донника с межевой гривки.
      Степан Данилович зло швырнул бумажник в сторону немца, плюнул и, утираясь рукавом, буркнул:
      - Отвоевался, скотина безрогая...
      Блиндаж для капитана Будиловского и командира взвода управления Пятницкого Степан Данилович облюбовал вполне сносный, хотя и не очень поместительный. Строили блиндаж немцы и, разумеется, в своих интересах. Захваченный наступающими, он оказался теперь выходом к противнику. И ничего тут не сделаешь. "Повернись сюда задом, туда передом"? О, как бы он порадовал, подчинившись этой просьбе-присказке!
      Пятницкий критически пощурился на приобретенное жилье, оттопыренным большим пальцем ткнул через плечо:
      - Все, что прилетит оттуда,- прямо в дверь.
      Степан Данилович покачал головой:
      - Страсти господни! Как все наперед знаете. Прилетит... Чисто ворожей,- но все же призадумался и чуть погодя добавил: - Если прилетит, дак всюду достанет.- Он поводил глазами - нет ли кого поблизости, не услышат ли того, что для всех говорить не хотелось, и доверительно сообщил: - Лейтенанта Совкова, заместо которого вас прислали, знаете как убило? И блиндаж где надо отрыт был, и не чета этому - три наката, а мина возьми и шмякнись в бруствер напротив входа. Комбат с Совковым обедали. Все железо в лейтенанта, комбату только руки покарябало да похлебкой окатило. Он поглыбже сидел... Да вы не пужайтесь, Владимирыч, не может того быть, чтобы в одной и той же батарее лейтенантов одинаково убивало. Да и не замешкаемся здесь, ноне же дальше двинем. Коли потурили фрица - остановок долгих не будет. Хоть ночку в тепле побудете, небось иззяблись совсем. Григорьич, старшина наш, скоро горяченького поисть пришлет, фляжку с наркомовской... Я землянку мигом приберу.
      Глава десятая
      Уютный и надежный подвал с корытообразным потолком в Йодсунене оставили еще тринадцатого января, когда начали прорыв обороны противника. Снегопад, ожесточенное сопротивление немцев, ничем и никем не восполняемые потери затрудняли продвижение, и оно шло черепашьими темпами. Гумбиннен, шпиль ратуши которого хорошо просматривался с НП Пятницкого в Йодсунене, взяли только двадцать первого, двигались по километру в сутки. Сегодня опять уткнулись в препятствие - реку Алле, один из мощных рубежей укрепрайона "Хайльсберг".
      Степан Торчмя подобрал для комбата оставленный немцами небольшой блиндаж. После обхода огневых (как они там устроились?) Будиловский пришел усталый, мрачный. Ели, сидя на земляных нарах. Пятницкому, решившему переночевать у комбата, досталось место напротив входа, капитану "поглыбже". Подумал: "Хозяин что чирей, где хочет, там и сядет. Залетит черепок мины - и будь здоров лейтенант Пятницкий". Уловил придавленность Будиловского собственным душевным разором и устыдился своих мыслей. Нарочно, что ли, сел туда! Вошел первым - вот и сел.
      В блиндаж просунулся Степан Торчмя. Обращаясь к Будиловскому, попросил:
      - Вышли бы, Севостьяныч. Одеяла застелю. Я их хорошенько выхлестал, чистые.
      Выйти действительно надо было, втроем - повернуться негде.
      Пока Степан Данилович обихаживал место для спанья и устраивал в нише картонные плошки-светильники, Будиловский с Пятницким стояли в траншее и смотрели за реку, где будет новый бой, до начала которого осталось совсем немного.
      С пугливой издерганностью противник швырял в небо ракеты, заливая стылую реку неестественным мертвым светом, и он выхватывал из мрака примагниченные ко льду фигурки трупов. Когда немцы замечали движение санитаров, что отыскивали не успевших окоченеть товарищей, пулеметная стрельба учащалась.
      Наша пехота, измотанная дневным продвижением, на нервный и суматошный огонь из-за реки отвечала нехотя.
      Поеживаясь, Будиловский сообщил, что место для закрытой позиции выбрали сносное, пушки вот-вот установят, и поинтересовался, как дела у разведчиков, будет ли готов к рассвету наблюдательный пункт и нет ли возможности заблаговременно пристрелять батарею. Пятницкий понял это по-своему и сказал:
      - Чуток передохну - и обратно.
      Вялые думы Будиловского смешивались с чем-то далеким от того, что спрашивал, но ответил Роману по сути, хотя и нудно:
      - Нечего сейчас делать на НП, лейтенант, Кольцов управится. Ложись поспи, впереди дел - во! - он провел ребром ладони ниже подбородка.- Речку штурмовать будем.
      Другой какой военный термин тут не подходил. Действительно штурмовать. Пятницкий успел познакомиться с этой - будь она проклята! речкой под названием Алле. Предвидя неизбежность отступления в глубь страны, немцы заблаговременно превратили ее в неприступный на первый взгляд оборонительный рубеж. Особой надежды окончательно остановить наступающие советские войска они, может, и не питали, но на то, чтобы задать трепку, пролить побольше крови, все возможности у них были: понастроенные по кромке берега доты огнем пулеметов способны выкосить перед собой все живое. Обрезанную водой кручу опутали несколькими рядами колючей проволоки, увесив ее, как новогоднюю елку, противопехотками, а там, где можно ступить ногой, уложили, присыпав землей и снегом, нажимные, натяжные и другие убойные выдумки, вплоть до "шпрингенов" - мин-лягушек.
      Попытки захватить железобетонные сооружения с ходу кончились тем, что стрелковый полк усеял трупами не очень прочный речной лед и, обескровленный наполовину, откатился и залег в кустарниках заливного берега. Поняв, что такое лбом не прошибешь, командование наступающих войск решило до утра пошевелить мозгами и придумать более эффективное и менее болезненное. Будиловский с Пятницким тоже изнурялись думками и сошлись на том, что было бы здорово вытянуть пушки на прямую наводку. Определив место для орудий, Роман с комбатом вернулись в блиндаж. Котелок с углями, добытый заботливым ординарцем, ласкал теплом, а водянисто потрескивающие плошки и горячее хлебово из общей посуды приглашали к доверительному разговору.
      Роман Пятницкий кое-что знал о своем командире. Учитывая обстановку, короткий срок совместной службы и замкнутость этого человека, можно считать, что кое-что - уже немало. То обстоятельство, что Василий Севостьянович недавний учитель, больше того, директор школы, если и не вызывало глубокой уважительности в силу вот этой отчужденности, то почтительную робость, знакомую со школьной скамьи, вызывало обязательно: понуждало постоянно чувствовать разделенность, возрастную, образовательную, иерархическую дистанцию. Поэтому все, что придвигало их друг к другу услуги одного ординарца, пища из одного котелка, совместные закалки водой из проруби и житье в землянках,- смущало Пятницкого, вызывало чувство неловкости.
      В данный момент дистанция сократилась. Но стоило Будиловскому поинтересоваться тем, что, по мысли Пятницкого, уже было известно, как разделенность ощутилась прямо физически.
      - Десятилетку закончил, потом работал немного,- бормотнул Роман на вопрос об учебе.
      - Ты с Урала вроде? - устало и, кажется, опять без нужды спросил Будиловский.
      - Из Свердловска,- ответил Пятницкий.
      Нет, не без нужды спросил Будиловский. Это был примитивный, но нужный к разговору ключик.
      - А я из Гомеля. И жена оттуда,- он отрывисто вздохнул, поморгал белесыми веками сухих глаз, горько дернул уголком губ и добавил: - Была...
      - Что, погибла? - обеспокоенно и неловко спросил Пятницкий.
      Увязая в тягостных мыслях, Будиловский выдавил:
      - Лучше бы...
      По лицу Василия Севостьяновича мелькнула нервная тень. Пятницкий поежился, примолк, ложка зависла на полдороге, с нее капало. Будиловский, без желания черпавший из котелка, привалился к дощатой стенке блиндажа, изорванной осколками противотанковой гранаты.
      - Жениться-то не успел, лейтенант?
      И это был ключик, предлог к развитию разговора. И тоже не заранее подготовленный. Такое проявляется, когда на душе скребет и хочется выговориться.
      Роман смутился. Скажет тоже - жениться. Когда? На ком? На Настеньке? Совсем неразумно, она же.. Семнадцати нет. У Романа тоскливо и сладко ворохнулось в груди. Виделись-то несколько раз, а пишет и пишет... Милая, славная Настенька... Показать Василию Севостьяновичу письмо?
      Лицо комбата отражало совсем иные мысли, далекие от всего, что происходит за пределами блиндажа на изрытых окопами то морозно твердеющих, то раскисающих полях и на всем белом свете с его трагической событийностью последних лет. Что уж тогда говорить о душе лейтенанта! Сердечный порыв Пятницкого был явно не к месту, и рука, нацелившаяся было сунуться в полевую сумку, крепче сжала черенок ложки. Роман сильно и неловко смутился.
      - Значит, не женился,- хрипловато заключил Будиловский.
      В слабом колеблющемся свете стеариновых плошек его лицо показалось неузнаваемо постаревшим. Может, и не постарело, увяло просто, стало таким, каким становится, когда тяжко бездомной душе.
      - Ну, тогда еще женишься. И дай бог тебе сойтись с человеком безошибочно верным...- на губах Будиловского шевельнулась прежняя мучительно скованная усмешка. Продолжая свою мысль, добавил: - Сойтись с человеком, которого не надо умолять и упрашивать: "Жди меня, и я вернусь, только очень жди". Человек, которого надо упрашивать быть верным, не стоит того, чтобы его упрашивать.
      Что творилось в душе Василия Севостьяновича? Еще там, под Гумбинненом, когда стояли в обороне, накатилась на Будиловского вот эта давящая печаль, которая, в силу житейской неумудренности Романа, принималась им за сумрачность и иные производные скверного характера. Тоску, уязвленное чувство любви, боль ревности эгоистичная молодость считает своей монополией. Не под силу ее незрелому разумению отнести подобное к человеку в возрасте Василия Севостьяновича.
      А как раз эти чувства и владели теперь капитаном Будиловским. Невысказанные, затаенные, были они мучительны и неуправляемы. Высказаться, ослабить сковавшую угнетенность?
      Уловив смущение Пятницкого, Будиловский неожиданно сделал то, что мгновение назад порывался сделать Роман,- вынул из кармана вчетверо сложенный тетрадный листок.
      - Почитай, лейтенант, может, скажешь что...
      Глаза Будиловского были раздраженные, злые. Словно Роман хотел узнать что-то запретное о нем, и будто Василий Севостьянович уличил его в этом желании и теперь с грубой мстительностью - на, смотри! - распахивал это запретное.
      Пятницкий нерешительно протянул руку. Будиловский быстро сказал:
      - Письмо жене... почитай,- и, похоже, боясь передумать, сминая листок, сунул его в руку Пятницкому.
      Когда Роман стал недоуменно и робко расправлять исписанную карандашом бумагу, Будиловский смягчил тон, приглушенно пояснил:
      - Уже и не помню, сколько вот таких написал... Писал и не отправлял. Это - отправлю...
      Роман не сразу вник в смысл написанного. Речь, по всей видимости, шла о сыне Василия Севостьяновича, который потерялся или погиб и которого он по многим, не зависящим от него, причинам не смог спасти. Было не очень понятно - оправдывался или просто хотел объяснить Василий Севостьянович, как все получилось. Он подробно описывал бомбежку, десант немецких парашютистов, срочный вызов в военкомат. Роман, вчитываясь в малоразборчивые строки, вплотную присунулся к потрескивающему огоньку с гибким восходом дымного хвостика. Будиловский прервал его замедленное чтение прикосновением руки, хотел сказать что-то, но, раздумав, утяжелил прикосновение и буркнул:
      - Читай. Потом...
      Письмо заканчивалось:
      "Наше общее горе ты считаешь только своим и виноватым видишь только меня. Это жестоко и несправедливо. Может, такое нужно тебе, чтобы с меньшими угрызениями думать о том, что сделала? Да, это упрек, но он последний. Скверное предчувствие неизбежной смерти не покидает меня. А завтра бой... Малодушие? Вполне возможно, но это не очень похвальное человеческое качество рождено другим - неизлечимой любовью к тебе, любовью, жестоко обманутой. Все прощаю. Прощай".
      Пятницкий дочитал, растерянно пожевал губы. Надо было как-то и чем-то ответить на неожиданное, поразившее его откровение комбата. Пятницкий ожидал встретить сожалеющую ухмылку (нашел перед кем раскрыться!), но встретил подавленный взгляд, увидел мелкие морщины у глаз, собранные нетерпеливым ожиданием ответа, и проникся жалостью, хотелось сделать что-то для этого страдающего человека. Заговорил медленно, проникновенно:
      - Василий Севостьянович, не мне судить о том, что вы пишете. Да и мало что понял. Но вот,- в голос Романа вплелись мягкие нотки упрека,- но вот о гибели, право, совсем ни к чему...
      Возможно, Будиловский не расслышал всего, приступ откровенности продолжался:
      - У Нади больное сердце. Врачи запретили рожать, а она хотела и родила, и едва не померла при этом... Последний год жили в Слониме, война застала нас в разных местах: меня - дома, Надю - в Минске, сына... Ему девять исполнилось. Алеша был в пионерском лагере. В первый же день лагерь вместе с ребятишками оказался у немцев... Я находился ближе к Алеше, но вывезти не смог. Этого тогда никто не смог. Надя не хотела понять: как так - не смог? Сам - вот он, а сын... Не дай бог тебе, лейтенант, когда-нибудь видеть ненависть в глазах любимой женщины... Меня направили в часть, Надя с райкомом осталась в лесу. Три года ничего не знали друг о друге, и вот письмо... В Йодсунене получил. Надя счастлива, она снова с Алешей... Этот Алеша родился у нее от командира партизанского отряда...
      Наступившее молчание нарушил Пятницкий.
      - Н-не знаю, Василий Севостьянович... Нашлась, жива, счастлива... Когда любишь, наверное, радоваться надо... Чего ее винить. Война виновата. Были бы рядом - ничего бы этого не было. У нас вон соседка... Провинился муж, она топором его... Вылечился, живут...
      Удивление, ироничную заинтересованность Будиловский выразил весьма неприметно - всего лишь приподнял бровь. Сказал со значением:
      - Топор топору рознь, лейтенант..
      Скрытая ирония задела Романа, и он выпалил бесцеремонно и даже дерзко:
      - Вы же мужчина, отец... На кого еще было ей надеяться?
      Приподнялась и вторая бровь. Тон Романа, вероятно, возымел действие. Будиловский отреагировал виноватым голосом:
      - Пойми же, лейтенант, обстановка такая была, не мог я вывезти Алешу.
      - А сейчас другая обстановка. Вот-вот Гитлеру шею свернем. Может, Алеша ваш там, в неволе. Вот и надо отцу ради сына, ради всех... А вы жену смертью своей стращаете, себе в голову черт-те что неразумное... Порвите письмо, Василий Севостьянович.
      Будиловский потер кулаком надглазницы, взял у Романа письмо и с непонятной интонацией произнес:
      - Ладно, лейтенант... Слишком многое мы рвем поспешно... Погодим.- С последним словом он положил ладонь на колено Пятницкого и, словно забыв обо всем, что говорилось, спросил: - Не думал, как, чем или кем можно пушки к берегу подтянуть, на прямую наводку?
      Может, за разговором он и впрямь отмяк душой? Пятницкий сказал после паузы:
      - Думал. С младшим лейтенантом Коркиным советовался. Предлагает повозку Огиенко приспособить. Ну, как крестьяне плуги на пашню возят. Сошники к повозке веревкой прикрутим, в повозку - снаряды.
      - Учитывая возможности старой кобылы,- вздохнул Будиловский,- более двух пушек не успеем, да и то при условии, что противник не обнаружит. А надо бы все.
      - А что, может, и вытянем,- посветлел Роман от враз посетившей его идеи.- Вот схожу в батальон, а потом доложу вытянем или не вытянем.
      Глава одиннадцатая
      Командирам рот батальона Мурашова и представителям поддерживающих средств велено было собраться на КП батальона в шестнадцать ноль-ноль. В назначенное время Пятницкий был уже там.
      Оставив сопровождавшего разведчика Шимбуева у входа в блиндаж, Пятницкий протиснулся поглубже и лицом к лицу столкнулся с Игнатом Пахомовым. Тараща обрадованные глаза, Игнат облапил Романа "чугунными ручками" и с такой душевностью давнул его, что затрещали швы полушубка.
      - Ромка? Опять вместе? Пехоте-матушке штаны поддерживать?
      - Что, пуговицы пооблетали? - улыбнулся Роман, освобождаясь от объятий Пахомова. Но тут же согнал улыбку, увидев изменившееся, ставшее злым лицо приятеля.
      - Пооблетали, Ромка,- короткой хрипотцой ответил Игнат.- Видел на льду? Мою роту еще не так ужалило, а в других...
      Роман поднял взгляд, хотел что-то сказать в ответ и не сказал. Не нужны тут слова. Даже самые-верные. Когда убивают людей, облегчающих слов нет. Только и сделал, что похлопал Игната по плечу. И уж потом обратил внимание на его погоны.
      - Вчера приказом...- объяснил Игнат.- Опять у нас ротного ранило. Не сильно, правда, может, вернется.
      Судя по дыркам в зеленом сукне, полевые погоны Пахомова еще недавно были капитанскими, возможно, принадлежали некогда командиру батальона Мурашову, теперь на них, изрядно мятых, неумелой рукой было пришпилено по одной звездочке.
      Сколько же времени прошло, как встретился с сержантом Пахомовым? Офицер уже, ротой командует...
      - Поздравляю, Игнат, поздравляю,- с искренней радостью сказал Роман,обскакал ты меня. Пока до Кенигсберга дойдем - полк получишь.
      Наконец собрались все. Командир батальона Мурашов коротко знакомился с офицерами поддерживающих подразделений, уточнял их задачи, не забывая потрясти и своих командиров рот. Среди поддерживающих артиллеристов был даже командир взвода управления бээмовской системы - батареи двеститрехмиллиметровых пушек-гаубиц. Майор Мурашов, теребя картинные усики, с улыбкой сказал ему:
      - Гляди, лейтенант, по льду не завали. Не то моим мужичкам через Алле вплавь придется.
      Бээмовец принял эту полушутку и, не дожидаясь расспросов о его огневых возможностях, такой же полушуткой ответил и доложил одновременно, чем располагает:
      - По льду, товарищ майор, мне нет интереса. В моем распоряжении всего пять снарядов.
      - Пять? - не огорчившись, переспросил Мурашов.- Пять - это полтонны. Не так уж мало. Начнем - положи их чик-в-чик по второй траншее. Полную-то подготовку можешь, чтобы немцам сразу капут сделать? - И уже к Пятницкому: - У вас, лейтенант, как с боеприпасами?
      - Хватит всю Пруссию перепахать,- с простодушной гордостью ответил Пятницкий, смутно догадываясь, что благо в виде двух боекомплектов свалилось на их батарею не от переполненности армейских складов, не от избытка там боеприпасов, а в силу каких-то высших соображений фронта.
      Так оно и было. Придавая великое значение скорейшему выходу центральных армий фронта к морю, а значит, и расчленению Восточно-прусской группировки противника, командующий Третьим Белорусским фронтом выкроил из своих заначек несколько вагонов боеприпасов для этих армий, и толика их досталась седьмой батарее
      - Перепахать-то хватит,- повторил Пятницкий,- только вот...
      - Договаривай,- насторожил внимание Мурашов.
      - Наши "зисы" там,- Роман показал затылком,- полтора километра до них, а для дела сюда бы надо.
      - На прямую? Да я бы расцеловал тебя. Только куда на "студерах"? Всех гансов переполошишь,- усмехнулся Мурашов.
      - На руках.
      Мурашов досадливо отмахнулся:
      - Это из области фантазии, лейтенант. В гору, по размазне?
      - Одним расчетам, конечно... Пуп сорвут. Вот если бы вы...
      - Что - вы? - исподлобья спросил Мурашов и тут же повернулся к ротному Пахомову: - Как ты на это смотришь?
      - Человек двадцать выделю.
      - Да они же у тебя на ногах не стоят,- посомневался Мурашов,- а утром опять... Еще и снаряды.
      - Мои орлы, когда узнают, что пушки к ним под бок... Пойдут, пока не упадут, потом еще сто верст пройдут.
      А Роман добавил.
      - Снаряды на лошади подвезем
      Глава двенадцатая
      Осилить приречный подъем, потом спустить пушки к речке и установить их в замусоренном весенними половодьями кустарнике удалось только перед рассветом. Да и то вряд ли успели бы, если бы не спас ударивший к ночи морозец, затвердивший почву. Он же спаял рыхлый ледяной покров реки, и на душе солдат стало несколько поуютнее. Будиловский, Пятницкий и Пахомов, роте которого было приказано первой ступить на обнаженную открытость реки и блокировать дот, до начала получасовой артиллерийской подготовки исползали весь передний край, побывали у каждого орудия. Пришли к единому: пока идет артподготовка, пушкари Будиловского, не жалея снарядов и самих орудий, будут долбить противоположный берег, уничтожая проволочные и минные заграждения, а с началом атаки все четыре ствола повернут на дот. Командир огневого взвода Коркин, назначенный после ранения Рогозина старшим на батарее, встанет, как уже не раз бывало, за наводчика. Он поклялся, что хоть один снаряд да влепит в амбразуру. Класть такую удачу в расчет предстоящего боя было бы верхом легкомыслия, но что стреляет Коркин превосходно, известно, и Будиловский надеялся - а вдруг... Бывает же-вдруг. Иначе произойдет такое, о чем страшно подумать, что трудно будет поправить, а может, совсем не поправить. Ведь когда рота Игната Пахомова ринется на лед, этот дот на возвышенности... Если не заткнуть ему глотку, мало кто уцелеет.
      Полуоглохшие от сатанинского грохота, Будиловский и Пятницкий лежали неподалеку от первого орудия и неотрывно смотрели на тот берег. По нему с закрытых позиций били орудия и минометы разных калибров. Сотрясая землю, разворачивая ее до самого нутра, с интервалом в три минуты рванули стокилограммовые снаряды пушки-гаубицы. Бээмовец не оказался пустобрехом, уложил снаряды куда надо.
      Над левым берегом стояла раздерганная, багрово-черная стена земли и дыма с ослепительным понизу высверком разрывов. Окуляры биноклей подолгу задерживались на этом лютом хаосе, ни с чем не сравнимо беспокоящем солдатское сердце. Огонь орудий был расчетлив и продуктивен: взламывался проход пехоте в минно-проволочных заграждениях на крутизне, которая сама по себе - заграждение.
      Пушкари превзошли себя и добились невиданно учащенного неистового темпа стрельбы. Едва успевала пушка после выстрела выплюнуть исходящую дымком гильзу, как в ее чрево, лязгнув полуавтоматическим замком, влетал новый заряд. Было опасение, что пушки не выдержат бешеной, немыслимой скорострельности, могут перегреться, потечь откатниками. В это время взвилась красная ракета, рассыпалась и зависла огненным зонтом. Пехота россыпью скатилась на лед. Ее яростный самовозбуждающий рев не был слышен, но он был, без него не обходилась еще ни одна атака.
      Вернулся посланный во взвод младшего лейтенанта Коркина ординарец Степан Торчмя. Крикнул в ухо Будиловскому:
      - Младший лейтенант опять через ствол садит!
      Будиловский ничего не ответил. Пятницкий ухмыльнулся, представляя сухопарого одногодка Витьку Коркина за этой работой. Всегда шныряющий взгляд его теперь сосредоточен. Только вот губы Витька не умеет унять, опять, наверно, трясутся. Витька в эти минуты не Витька - черт. Раз считает, что поймать цель через жерло ствола вернее, чем через оптику панорамы,- пусть. Хоть бы сотряс стены, контузил пулеметчиков, отогнал их от амбразуры, заставил улечься на спасительный бетонный пол. А если повезет, может, и внутрь влепит снарядик, достанет их там, на спасительном полу.
      Нет, не повезло. Ни ему, Коркину, ни наводчикам других трех орудий, когда они тоже перенесли огонь на дот. Но, к великой радости Пятницкого, из амбразуры, когда пехота пошла на штурм, пулеметное пламя не сверкнуло ни разу. По атакующим били автоматы и неподавленные огневые точки с открытых площадок, смертоносно рвались фаустгранаты, а вот железобетонный колпак не выбросил из своего зева ни единой очереди. Может, у пулеметчиков нервишки не выдержали? Распахнули с той стороны массивную дверь и дали драпу? А может, смерть все же нашла их за этой твердыней? Не велика дыра амбразура, и все же дыра Могло же повезти Коркину?
      Много полегло из батальона Мурашова, на льду заметно добавилось к тем, вчерашним. Но живые уже взбирались на противоположный берег. Орудия седьмой батареи оказались в бездействии. Надо спешно перебираться туда, на тот берег, к пехоте, и уже с закрытой позиции сопровождать наступающих.
      - Савушкин! Женька! - окликнул связиста Пятницкий.- Где тебя черти носят?
      - Здесь я, товарищ лейтенант,- выбираясь из окопа, откликнулся Женя Савушкин. К спине его приторочен станок с катушкой провода, сбоку болтается коробка телефонного аппарата, на плече карабин вверх прикладом, в руках еще по катушке.
      "Нагрузили парня - ишак ишаком,- подумал жалеючи Пятницкий,- а что сделаешь? Где их возьмешь, людей-то?"
      - В-во! - с радостным удивлением воскликнул Савушкин.- Еще бы катушку, дак руки всего две.
      - Тащи еще,- распорядился Пятницкий,- я понесу.
      Подошел Будиловский с ординарцем, сказал Роману:
      - Может, оставим полушубки, лейтенант? Упреем,- и, имея в виду немцев, пояснил: - Скоро оттесним их за рощу, а там и Степан Данилович с барахлом подоспеет.
      Роман, отвергая услышанное, сказал неловко:
      - Вам здесь надо остаться, товарищ капитан. Коркина осколком задело, в санбат надо. На огневой ни одного офицера.
      Будиловский усмехнулся:
      - Уж не мое ли письмо тебя тронуло, лейтенант? От пули уберечь хочешь?
      - Ну при чем тут письмо? - мягко досадуя и упорствуя, ответил Пятницкий.
      Не имел он права распоряжаться, но распоряжался, потому что держал на уме прежде всего письмо Будиловского, а скорее всего - малодушие капитана, рожденное этим письмом, и готов был взять на себя ответственность за все, что может произойти, хотя сомневался, имеет ли на это право, и оттого чувствовал себя не в своей тарелке. Тем не менее упорствовал:
      - Вы же слышали - Коркина ранило, на огневой ни одного офицера.
      - Коркин не считает себя раненым и остается,- строго возразил Будиловский.
      Теперь не было смысла мудрить, чтобы отдалить комбата от опасности, а ее, опасности, там, куда надо идти, не в пример другому какому месту,- по самую маковку, и Роману было наплевать - уличен или не уличен он в своей примитивной хитрости Он продолжал несговорчиво:
      - Коркин не считает, мы должны считать. Ранен - значит, много не накомандует, а там обстановка может быть такой, что данные черта с два подготовишь. Я хоть координаты передам или ракетой обозначусь. Здесь от вас больше пользы.