Варламов подал руку и Пятницкому. Задержал на нем острый, глубоко проникающий взгляд и снова обернулся к Костяеву.
      - На твой отказ о назначении командиром дивизиона, Хасан, я мог бы положить с прибором. Подсунул бы генералу на подпись - и все. Только вот начштаба мой с его убийственной логикой... Жалеет тебя. Замом к новому командиру дивизиона все же пойдешь, тут, Хасан...- Варламов свирепо свел брови.- Укомплектовали, называется... Одиннадцать офицеров на весь полк из резерва прислали. Где мне кадры брать? Рожать прикажешь? - снова посмотрел на Пятницкого. С хитрецой сверкнул зубами, спросил: - Пятницкий, твоя точка зрения: годится Костяев в заместители командиру дивизиона?
      Пятницкий смущенно вздернул плечи, но ответил с твердой убежденностью:
      - Какие могут быть сомнения, товарищ полковник.
      - Слышал, Хасан? Раз Пятницкий одобряет - так тому и быть,- Варламов хохотнул и поспешил к "доджу", где уже ждала его штабная свита. Костяев с Пятницким направились к "студебеккеру", возле которого стоял Греков и, дико тараща глаза, торопил их рукой. До того, как взобраться в кузов, Костяев успел сказать:
      - Вот и начались сюрпризы.
      Километров через пятнадцать, миновав развалины какого-то фольварка, хранящего терпкий запах гари и перекаленного кирпича, машины остановились. Дальше офицеры во главе с полковником Варламовым продвигались бездорожьем, в полосе недавних боев - среди сокрушенного, развороченного, раздавленного, взорванного и расшматованного военного и невоенного имущества.
      Костяев разжился у военврача "фунтиком" питьевой соды, боль в желудке притупилась, и он шел теперь бодрым. Не скрывая удивления, разглядывал последствия побоища. Не выдержал, подтолкнул Пятницкого:
      - Как ты находишь сию картину? Будто после гигантского кораблекрушения море выбросило все это.
      - Так оно и есть,- согласился Пятницкий.- Фашизм идет ко дну, и чтоб ему ни дна ни покрышки.
      - Ко дну-то ко дну, только не хочет, сволочь, тонуть в одиночку.
      Среди трупов, сметенных весенним половодьем в кюветы, рытвины, воронки, приваленных замусоренным илом и морской травой, вздутых и не найденных зимой похоронными командами, были трупы наших бойцов. Среди разбитых, горелых танков, покрытых охряными разводьями коррозии и мертво разбросанных вдоль дороги, были и "тридцатьчетверки".
      Артиллеристы выбрались на возвышенность, изрытую и перепаханную мощными снарядами и бомбами. Она обдута, успела обсохнуть и кое-где примолодилась остроперыми всходами зелени. Двадцатипятилетний полковник Варламов словно бы даже порадовался умученному виду своего "войска", хотя и сам - видно было - вымотался не меньше других. Он прошел к чему-то приземистому, серому, похожему на огромную кучу гравия. Над центральной горбиной этого навала вздыбленной путаницей торчала погнутая полудюймового сечения арматура с неотделимо присохшими к ней кусками бетона.
      - Приходилось видеть такое? - спросил Варламов.
      Кому не приходилось видеть доты! Но куда до этого тем, что встретились, скажем, на реке Алле!
      - Вот такими сооружениями,- продолжал Варламов,- опоясан Кенигсберг, ими эшелонирована немецкая оборона в глубину.- Варламов расстегнул лётный планшет - большой и нелепый для его невеликой и сухой, без грамма жира, фигуры, заглянул в написанное под целлулоидом.- Опорные пункты "Эйленбург", "Денхофф", "Кониц", "Король Фридрих"... Много, черт бы побрал. Эти укрепления под слоем земли заросли лесом, стены казематов трехметровые, на внешних обводах фортов - заполненные водой рвы шириной в двадцать и двадцать пять метров и глубиной - дна не достанешь. Гарнизоны от трехсот до пятисот человек, вооружены скорострельными орудиями, огнеметами, пулеметами крупных и мелких калибров. Перед всем этим минные поля, проволочные заграждения, эскарпы, надолбы,- полковник обвел рукой пространство от места, где стояли, до разрушенного фольварка, где просматривались оборонительные сооружения, возведенные нашими саперами. Показал это пространство и пояснил:-Это учебное поле предоставлено нам на три дня и три ночи. Задачи, которые сейчас поставит перед вами начальник штаба, воспринимайте в соответствии...- Варламов замолчал, обернулся к подполковнику Торопову: - Приказ, объявлен, Сергей Павлович? Нет? Что же вы,- с фальшивым упреком произнес полковник Варламов.- Надо объявить. Так что, товарищи офицеры, задачи на тактические учения воспринимайте в соответствии с тем, что сейчас услышите.
      Так вот он, сюрприз полковника Варламова!
      Приказ был тот самый - о перемещениях, о назначениях на новые должности, о присвоении очередных воинских званий. Было названо и имя Романа Пятницкого. Приказ перешагивал через ступень и присваивал Пятницкому звание капитана, кроме того, объявлял о его назначении командиром дивизиона вместо раненого капитана Сальникова. Но и это не все. В дивизион Пятницкого сводились гаубичные батареи всего полка. Седьмую приказано сдать капитану Седунину (вот чем объяснялось его необычное поведение!).
      Вот это сюрприз так сюрприз. Такого никак не ожидал Пятницкий, жаром прихватило. Несколько успокоили, придали твердости следующие строки приказа: заместителем к нему назначен Хасан Костяев, только что произведенный в майоры. Еще бы начальника штаба дельного!
      Будто читая его мысли, подполковник Торопов сказал:
      - Вопрос о начальнике штаба в гаубичный дивизион капитана Пятницкого сегодня решится. Прислан кадровый офицер, дело знает шире дивизиона.
      Детали учения утрясли с учетом того, что основу боевых порядков при прорыве первой позиции и в уличных боях будут составлять штурмовые отряды на базе рот и штурмовые группы на базе батальонов с приданными им артиллерией, танками, самоходными установками. Дивизион Пятницкого, оснащенный наиболее мощными системами, придавался группе прорыва майора Мурашова.
      Глава двадцать девятая
      После такого крутого поворота в судьбе, от которого голова все еще не на месте, Пятницкий готов был к любым новым поворотам - не предугаданным, обязательно возникающим после внезапностей,- только не к такому. Правда, неожиданность эту назвать поворотом можно с натяжкой - дорога прежней осталась, но зато уж - всем неожиданностям неожиданность. Хлеще и не придумаешь.
      В командирской палатке дивизиона за столом начальника штаба сидел Спартак Аркадьевич Богатырев - властно внушительный, вызывающий прежнее почтение и уважительность. Что бы ни знал про него Пятницкий, назвать поганкой язык не повернется. С первого взгляда все такой же Богатырев, неизменный, но со второго, третьего взгляда можно заметить - совсем не такой, каким знал. Осунулся подполковник, седины добавилось, да и не подполковник вовсе - с одним просветом погоны, капитанские. Вот кто, выходит, кадровый, вот кто знает дело шире дивизионных масштабов! Упоминалась же фамилия - капитан Богатырев. Богатырев и Богатырев, знакомая фамилия не проскользнула мимо ушей, шевельнула приглохшее, перегоревшее - и только. Но возьми вот, тот самый! Чудеса, аж дыбом волоса. Спаясничать: "Не кажется ли вам, что мы где-то когда-то встречались?"
      При появлении Пятницкого Богатырев поднялся, сказал начальнику связи, который был тут же:
      - Идите пока, потом закончим.
      Ого, уже за дело принялся! Что ж, это хорошо. Только знал ли он, с кем дело-то делать придется? Судя по всему - знал: не удивился, будто ждал прихода Пятницкого.
      Начальник связи вышел. Погруженные в молчание, остались стоять друг против друга два капитана.
      Для Пятницкого эта встреча - внезапность полнейшая. А Богатырев, как уже понял Роман, был готов к ней. Само собой, до какого-то времени у Богатырева и мысли не было, что встретится с Пятницким, во всяком случае, до прихода в полк. Предвидь он это, постарался бы резко изменить служебный маршрут. Но узнал он только в дивизии, и пути для заднего хода у него не было. Ну, может, и был - в ту же полковую артиллерию. Богатырев отверг это - не тот путь. Не воспользовался, не позволило чувство собственного достоинства Не скрестились бы дороги - тогда ладно, а уж если скрестились... Не мальчишка - в прятки играть. Волевой был человек Богатырев, а воля - это не только способность добиться, но и отказаться от чего-либо.
      Не собирался Пятницкий паясничать - "где-то, когда-то",- не в его натуре. Смотрел на Богатырева, путался в толчее мыслей, не мог уловить нужную, значительную Молчит Богатырев? А что ты ждешь от него? Когда представится тебе, непосредственному командиру: такой-то прибыл в ваше распоряжение? Вроде бы неплохой выход. Армейский механизм, он такой - из любой ситуации вывезет. Пятки вместе, носки врозь, а чувствительные тонкости - сатане на забаву. Действуй по уставу, завоюешь честь и славу... Тьфу на тебя. Не станет Богатырев представляться, сам же примешь за издевку. И Богатырев понимает, не глупее тебя, знает, что так подумаешь. Славненькое дело, извольте радоваться...
      Богатырев сличал Пятницкого с тем юным лейтенантом, следил за его душевным бореньем и ощущал удушливую тягость молчания. Форсировать события не спешил - пусть все же первое слово будет за Пятницким. Житейская мудрость подсказывала, что Пятницкий, тем более этот Пятницкий, не соблазнится возникшими обстоятельствами, не унизится до пошлого мщения, милого сердцу солдафонов с положением. Не будет этого - остальное все уладится.
      Роману Пятницкому молчание - тоже в тягость. В конце концов, он здесь хозяин или кто? Низко согнулся под скосом палатки, достал сунутый в угол раскладной, из крестовин, стульчик, поставил поудобнее, сел на его брезентовый верх. На опорном столбе высмотрел гвоздь для фуражки. Богатырев сесть воздержался. Пятницкий кивнул на его погоны, спросил:
      - Что так?
      Теперь Богатырев смотрел на Пятницкого сверху, смотрел внимательно, думал. Все логично. Ни по фамилии не назвал, ни по званию. "Что так?" - и все. Даже не спросил, почему и как здесь оказался. Может, Пятницкому все известно и нет надобности спрашивать?.. Почему же нет надобности? Он ведь спросил: "Что так?" Ответь на это, тогда ясно будет - почему и как ты здесь оказался. Но надо ли с этого начинать? Больно уж исповедью станет попахивать...
      Смотрел, не отвечал Богатырев.
      Возмужал парень, обдуло войной, обсушило. Раньше скуластость не так замечалась. Взгляд не ломается, твердый...
      Что на дивизион поставили - не диво, проекция еще в учебном полку угадывалась. Кому-то такое - даль безбрежная, ему - совсем не даль. Даже та встряска не сбила с пути - на две ступеньки вверх за короткое время... У тебя тоже ступеньки, только в другую сторону, аж подковки сбренчали. Закономерно, Спартак Аркадьевич, закономерно... но как же ответить Пятницкому? Не исповедоваться же на самом деле. Но и молчать дальше в твоем положении совсем негодно...
      На вопрос "Что так?" постарался ответить понятно и как можно короче:
      - Развал. Подготовка запасников - из рук вон. Инспекция как снег на голову...
      Не оправдывается, обид не высказывает, думает Пятницкий, уже хорошо. Все же не удержался, спросил жестко:
      - Сенокос вам тоже припомнили?
      Вот оно что!.. Не забываешь, меня виноватым видишь? А думал ли ты над тем, Пятницкий, что я не мог иначе? Может, себя надо было подставить, прикрыть тебя, взводного? Кому это нужно? Учебной дивизии? Для нее Пятницкий - дешевле и безболезненней. Это и наверху понимали.
      Богатырев сухо вытолкнул фразу:
      - За то мне выговор по партийной линии, а за это...- дернул плечом, обращая внимание на погон,- а за это - вот...
      Выговор... Пятницкий сдавил зубы, посмотрел исподлобья. Вам выговор, а меня из комсомола поперли, военному трибуналу предали. Помню вашу речь зажигательную: "Пусть каждый извлечет урок". А в чем он, урок, так и не понял никто. Вы сами-то поняли, товарищ Богатырев? Почему не извлекли? Теперь вот сюда, мне в подчинение. Не терзает вас? Считали, что человек пень придорожный, можно и скоблянуть походя тележной осью, ободрать до сердцевины? Может, и сейчас так считаете? Выкиньте мысли о подлой вседозволенности. Не позволю, Богатырев, ни одной душе не позволю! Опасно такое, можно и ось обломать. Вон, обломали вроде...
      Возбужденный этими мыслями, Пятницкий потер рукой лоб, прислонился к опорному шесту палатки, глухо, с нажимом спросил:
      - Слишком строго с вами? Так считаете? Я другого мнения, Спартак Аркадьевич. Если учесть кое-какие мерзости личного плана, то...
      Не возразил, не возмутился Богатырев, промолчал, только чуть дернул носом да кровь ко лбу и вискам прихлынула.
      Пятницкий пожевал губы, охладил назревающий гнев, твердо, ребром прижал ладонь к столешнице:
      - Точка на этом, Спартак Аркадьевич! - Все же, вглядываясь в лицо Богатырева, спросил вызывающе: - Со мной будете работать или?.. Нет-нет, я не настаиваю, просто до конца хочу ясного. Так как?
      Богатырев, чтобы не походить на вытянувшегося в строевой стойке солдата, все время искал отвлекающее занятие: переложил бумаги на столе, даже прошелся взад-вперед. При вопросе "Так как?" стал через голову снимать ремешок планшетки. Повесил на гвоздь - под фуражку Пятницкого, ответил замедленно:
      - Переиначивать поздно. И не вижу особой надобности.
      Смиряясь, Пятницкий сказал:
      - Мне тоже так кажется.
      Пора бы о деле поговорить, времени в обрез, но встреча с Богатыревым воскресила из прошлого не только плохое.
      ...Прогретая под солнцем пыльная дорога по берегу Клязьмы... Упор, идущий в ровном и твердом галопе... Неухоженные избы деревни... Колодезный журавль... Прощание с Настенькой...
      Вглядываясь в картины недавнего, занятый думами, долго молчал. Очнулся от неловкости затянувшейся паузы и непредвиденно для себя спросил:
      - Упор-то жив? - Оттого, что Богатырев все еще стоит, не садится, неловкость усилилась. Раздражаясь на себя, резко сказал: - Да вы что стоите? Садитесь.
      Богатырев сел, встретился с ожидающим сердитым взглядом Пятницкого, ответил спокойно, во всяком случае, внешне спокойно:
      - В пехоту коней передали. Машины теперь.
      О том, что живо. Послесловие Юрия Мешкова.
      Наша литература уже имеет богатую традицию художественного освоения темы Великой Отечественной войны. И каждое произведение встречается и прочитывается с особым вниманием. Потому что тема эта неисчерпаема. Уверен: останется, что сказать и писателям будущего. Может быть, в чем-то они будут раскованней и даже объективно глубже тех, кто не отделяет события войны от событий своей жизни, от личной памяти, от обжигающих невыдуманными деталями конкретной судьбы, конкретного боя.
      Книги писателей-фронтовиков о войне изначально достоверны как свидетельства очевидцев. Они написаны на материале, за которым названия реальных воинских частей, имена реальных героев, места, реально обозначенные на географической карте. Это чувство фактической достоверности, подлинности описанных событий остается по прочтении повестей свердловского писателя Анатолия Трофимова "Угловая палата" и "Лейтенант Пятницкий". В их основе - память писателя-фронтовика, прошедшего тот же путь, что и его герои.
      Анатолий Иванович Трофимов родился 20 декабря 1924 года в многодетной крестьянской семье в селе Киселево Тюменской области. В раннем детстве переехал в Свердловск, после школы работал прокатчиком на Верх-Исетском металлургическом заводе. В августе 1942 года, когда ему шел только восемнадцатый год, был направлен в военное артиллерийское училище. Свой боевой путь начинал командиром взвода артразведки, потом командовал батареей. Был ранен, лечился в госпитале в Вильнюсе. Потом опять воевал на 3-ем Белорусском фронте, 1-м Украинском, участвовал в штурме Берлина, освобождении Чехословакии.
      После войны Анатолий Трофимов много лет отдал журналистике: работал в армейских газетах, после увольнения в запас - редактором заводских многотиражек, заведующим отделом областной газеты "Уральский рабочий".
      Его первые публикации в печати относятся к 1944 году. Сначала это были стихи, потом очерки. Многолетняя газетная работа стала школой для писателя. Он научился ценить факт, отталкиваться от него, видеть за фактом определенное явление. И первая изданная им небольшая книга была очерковой рассказ о народных дружинниках "Визовские" (1960).
      В этом движении автор увидел не только практическую форму участия рабочих в наведении общественного порядка. Оно оказывало воспитательное воздействие и на самих дружинников, выявляло их активную жизненную позицию, укрепляло чувство рабочей ответственности.
      Писательский опыт А. Трофимова накапливался в работе над рассказами, вошедшими в его книги "Просто соседи" (1962), "Одному идти трудно" (1964), "День рождения" (1966)
      В 60-е годы Анатолий Трофимов работал в областном управлении внутренних дел, руководил кабинетом передового опыта. И надолго тема солдат правопорядка, их тревожных буден, тема воспитания человека стала в его творчестве ведущей. Он написал ряд документальных очерков, в которых восстановил страницы истории свердловской милиции. На материале подлинных событий построены детективные рассказы и повести: "409 рубинов" (1971), "Пять вопросов и один" (1972), "Сто белых слонов" (в первом варианте "Вхожу без стука") (1973), "Чертова дюжина" (1983). Трижды повести отмечались дипломами на конкурсах Союза писателей, МВД и КГБ СССР, он лауреат премии им. Н. И. Кузнецова.
      А память о военной юности жила: героями очерков, рассказов и повестей А. Трофимова становились фронтовики.
      Память разматывала ленту прожитого, когда приходили письма от однополчан. Она тревожила ночами, когда вдруг снились лица погибших товарищей.
      "Памятные места Великой Отечественной... Можно забыть какие-то другие, но эти..." - так Анатолий Трофимов начал рассказ о поездке по местам военной юности "Встречи через тридцать лет" (Урал, 1977, № 5). Изменились места былых боев, совсем незнакомые люди населили их. Неуютно чувствовал писатель себя сначала, словно пришел из прошлого. Но вот его взгляду открылась излучина реки, вот примстился столетний дуб, вот отыскался подвал с обвалившимся сводом...
      И уже слышатся голоса, уже ожили - нет, не в писательском воображении, а в памяти фронтовика - товарищи: ездовой Огиенко, связист Женя Савушкин, санинструктор Липатов, командир батареи капитан Будиловский... Не там ли, у этих памятных мест, уже писались страницы повести "Лейтенант Пятницкий"? Ведь названные в очерке реальные бойцы и командиры под своими подлинными именами вошли и в повесть. Тогда же, рассказывая о поездке и творческом замысле, Трофимов писал: "Она не будет документальной, эта повесть. Просто постараюсь рассказать о своих сверстниках, шагнувших со школьного крыльца прямо в войну,- о рядовых солдатах и о тех, кто в девятнадцать лет командовал взводами и батареями. Они не будут реально существовавшими Савушкиными, но я по возможности наделю их всем тем, что было хорошего и не совсем хорошего в моих друзьях, не щадивших жизни во имя Родины".
      Так и появились сначала "Лейтенант Пятницкий" (1978), а пять лет спустя "Угловая палата".
      Действие повестей Анатолия Трофимова ("Угловая палата", "Лейтенант Пятницкий" - в такой последовательности их ставит хронология сюжетного содержания) происходит в Прибалтике и Восточной Пруссии летом и осенью 1944 и в начале 1945 года. Они разные по своему сюжетному материалу. В первой автор повествует о буднях военного госпиталя, о труде врачей и медсестер, о возвращении к жизни раненых. Действие разворачивается неторопливо, писатель старается быть внимательным к настроению, переживаниям своих героев, к деталям быта. Во второй повести Трофимов рассказывает о нескольких днях наступления, о жарких боях и потерях. Здесь действие развивается стремительно, повествование хроникально. Буквально десятки лиц - солдат и командиров, пехотинцев и артиллеристов - проходят перед нами, и мы не всегда успеваем вглядеться в них, запомнить, потому что стремительна сама смена ситуаций и событий в ходе сражений.
      Но повести связаны между собой. И не столько хронологически и немного фабульно, сколько сквозной идеей. Она видится мне в утверждении необоримости жизни. Писатель воскрешает трагические обстоятельства: смерти, кровь, страдания людей. Но герои вспоминают мирное время, мечтают, как сложатся их судьбы после войны, влюбляются и радуются. И мы видим, как человеческое противостоит тому, что несет в себе война, оно побеждает в душах людей, возвышает их, наполняет жизнь высоким смыслом.
      В каждой из повестей в основе сюжетного движения - судьба молодых людей. В водовороте событий, калейдоскопе встреч, неизбежных в условиях войны расставаний и потерь они - Маша Кузина и Роман Пятницкий - невольно оказываются центром притяжения. Конечно, как убеждает нас писатель, и в силу каких-то личностных качеств. Но, думается, и потому еще, что в самой их молодости - надежда жизни, та надежда, которая и помогла выстоять.
      Медсестре Маше Кузиной из повести "Угловая палата" нет еще и восемнадцати, а она уже многое испытала, всего насмотрелась. Но не очерствела, не потеряла интереса к людям, не разуверилась в лучших чувствах и надеждах. Ее любят врачи и сестры, раненые, все, кто оказывается рядом с ней. Любят за доброту, открытое сердце, душевную теплоту, обаяние юности. И за какую-то необъяснимую, природой в ней заложенную способность сострадать. Вспомним, как она появилась в госпитале: крохотная, худенькая, в чем только душа держится. И терпеливо втолковывали девчушке, как трудно работать санитаркой: купать-умывать, подавать-убирать, кормить-поить раненых и контуженых. И вспомним ее ответ: "Что тут трудного?.. Такие же дети, только большие".
      В суждениях Маши Кузиной, ее поступках, отношениях с ранеными, старшими и сверстниками, в ее девичьих тайнах, радостях и страхах писатель отмечает нечто исконно народное, корневое. "Все-все у Машеньки,- пишет Анатолий Трофимов, откровенно любуясь своей героиней,- было от плоти земли, от избы, в которой рождаются, живут и умирают: взгляды на жизнь, на отношения между людьми, на правду и неправду, добро и зло".
      На первый взгляд действие "Угловой палаты" в основном локально. Но перед нами не история выздоровления, а судьбы людей. Раненые обитатели угловой палаты госпиталя постоянно размышляют, оценивают, переоценивают прожитое, вглядываются в будущее. В их судьбах, переживаниях - боль и надежда всей страны.
      Поздно, к самой смерти мужа, младшего лейтенанта Василия Курочки, приезжает из глухой рязанской деревни его жена Арина Захаровна. Сам ее приезд еще больше укрепляет всех в борьбе за жизнь, в преодолении страданий, в желании вернуться в строй. Стены палаты как бы раздвигаются, раненые не оторваны от того, чем живет армия и тыл. И это тоже лечит. Лечит замкнутого, угрюмого командира батальона Петра Щаденко, утверждает в его мальчишеской правоте вчерашнего детдомовца, солдата Борю Басаргина, поднимает на ноги рассудительного начальника штаба артиллерийского полка Агафона Смыслова, помогает снова обрести веру в себя оставшемуся без руки художнику Владимиру Гончарову. И вылечит, поможет вернуться в строй Ивану Малыгину, изнуряющему себя суровым внутренним судом. Он один остался жив из разведгруппы, совершившей дерзкий рейд во вражеском тылу. Последним погиб его друг и земляк Вадим Пучков. Тяжело раненный, Малыгин в трагической ситуации, требовавшей терпения и выдержки, толкает Вадима на неосторожный шаг. На госпитальной койке, когда вернулось сознание, когда стала возвращаться жизнь, Малыгин мечтает лишь об одном: "Я еще поднимусь, я еще..."
      Событийно "Угловая палата" заканчивается в преддверии нового наступления Советской Армии. В ней примут участие и многие герои повести. Но перенося действие на фронт, в окопы переднего края, Трофимов в "Лейтенанте Пятницком" знакомит нас с другими солдатами. Он рассказывает о том, как в Восточной Пруссии, на подступах к Кенигсбергу, они продолжат то же святое дело, что и в боях за освобождение родной земли.
      Хроникальное начало в военных повестях Анатолия Трофимова придает динамизм повествованию, держит читателя в напряжении. Трофимов не дает развернутых портретных характеристик, не углубляется в биографии, не задерживается на описании внутреннего состояния. Его герои раскрывают себя через поступок, открываются читателю в действии. И этим остаются в нашей памяти.
      Но пройденный каждым военный путь - это не только походы и бои. Он и по времени может быть разным: и все четыре года, и несколько дней, а то и часов до первого боя. Но в каждом миге своем война испытывала на нравственную стойкость, на чистоту помыслов, на подлинную человечность. И Трофимов рассказывает, как люди выдерживали это испытание.
      "Повесть о лейтенанте Пятницком" оставляет светлое впечатление. Мы не можем не почувствовать открытой, искренней симпатии писателя к своим героям. И несправедливым будет возможный упрек в приукрашивании, идеализации. Трофимов пишет о том, что в судьбе его поколения стало самым значительным, определяющим. И таково уж свойство человеческой памяти, и индивидуальной, и всего народа, что в прожитом, особенно если оно дорого и свято, отбирается самое светлое, одухотворяющее, позволившее выстоять, сконцентрировавшее в себе лучшие качества тех, с кем был рядом. Да, писатель романтизирует своих героев. Они у него молоды, порывисты, чисты в помыслах, храбры. Время, это увеличительное стекло памяти, укрупнило их черты, слило их облик с тем почти легендарным образом, каким извечно благодарные потомки представляют солдата-защитника. Но у Трофимова не дань традиции, а свое, на десятилетиях настоенное, терпкое и романтическое знание себя в обстановке тех лет и своих сверстников, павших и выживших. Это и дает ему право на романтизацию.
      Вот как представляет писатель связиста Женю Савушкина: "Молоденький, до глянца умытый и жизнерадостный". Женя нежно привязан к своему командиру. Отправляясь с Пятницким и ординарцем командира батареи Степаном Торчмя в передовые окопы, к пехоте, чтобы непосредственно с поля боя корректировать огонь, он берет себе ту катушку с проводом, что потяжелее. В бою он искренне радуется, что у него все ладится, что успевает без напоминания сделать все, что положено. Когда под минометным обстрелом, в придорожной канаве, Пятницкий взглянул в его лицо, то "встретил такой радостный, озорной взгляд чистых голубых глазищ, такой блеск молодых зубов, обкусывающих липовую веточку, что растерялся даже. Он играл, забавлялся, этот пацан! Женька не тянул сейчас проклятый кабель, не тащил на себе ломающую ребра тяжесть катушек, не обдирал ладоней торчащими из паршивой изоляции стальными жилками, не вгонял их под ногти, не обмирал со страха за целость аппарата..." В детской непосредственности Савушкина та бесшабашная молодость, когда беда не беда.
      Двадцатилетний лейтенант Роман Пятницкий на батарею прибывает из штрафного батальона. Но нет в душе его озлобленности, нет смертной обиды и на того, по чьей вине оказался в штрафбате.
      Юношескую чистоту помыслов, надежду на мирное будущее, в котором человек должен быть счастлив, выражает целомудренная любовь Пятницкого к Настеньке. Эта девушка для Романа и в штрафбате, и, после восстановления в звании, на батарее талисман и броня против озлобленности. Нет, в бою лейтенант крут и по-солдатски ожесточен, особенно в эпизоде, когда группка фашистов выкинула белый флаг, а потом предательски открыла огонь. Но и в этом бою он не забывает, что ведет его ради добра и жизни.
      В повестях Анатолия Трофимова немало деталей, которые щемящей болью напоминают о суровой правде войны. Как бы со стороны рассказано о девушке-снайпере, она сама так и не появляется перед читателем. Но вот, говоря о ней, бывалый солдат Хомутов проговаривается: "Веселая такая, красивенькая, а людей убивает". Одна фраза, и сказанная вовсе не в осуждение.
      Но, думается мне, не случайная.
      Война шла и за красоту, красоту родной земли, людей и жизни. Победить можно было, лишь осознав, что каждый в ответе за эту красоту. Не кто-то посторонний, по должностной обязанности, по воинской присяге, а именно каждый, по внутреннему порыву, защищал ее. "Давайте, люди, никогда об этом не забудем",- призывал поэт. Этот призыв и слышится в военных повестях Анатолия Трофимова. И обращен он не только к тем, кто прошел фронтовыми дорогами, но и к тем, для кого такой дорогой ценой был завоеван мир. Обращен он к каждому из нас.
      Юрий Мешков