- Уйди со своим настроением, не действуй на собачонку.
      Пятницкий, застегивая нижнюю рубашку, строго остановил Шимбуева:
      - Почему не разбудил как велено? - И к старшине: - А вы? Пользуетесь, что комбат дрыхнет. Где баня? Кто людей мыть будет?
      Тимофей Григорьевич поднялся, колыхнул брюшком, соединил голые пятки и послушно ответил:
      - Сейчас все будет сделано.
      Добродушно морща губы, он вышел.
      Подавая Пятницкому гимнастерку, Шимбуев укоризненно сказал:
      - Дядька Тимофей только что прилег. Всю ночь с Липатовым возились, сделали в этом... Ну, где свиньям жратву варят. Выскоблили, соломы настелили. Фрицы, наверное, в корытах моются, ни одной бани в деревне. Свою сделали. Хорошая баня получилась. Хозотделение и взвод управления уже моются. Вон, слышите? Визжат, может, чего поросячьего налопались.
      Пятницкий прислушался. Восторженный стон, хохот, уханье, тонкое прерывистое повизгивание, смачные шлепки по мокрым ягодицам... Разделяя голоса, Пятницкий с душевной болью отличал девчоночье повизгивание повара Бабьева, гулкий, как в бочку, хохот Горькавенко, певучие картавинки Сизова... Но тут надсадный, с задыхом, подвизг замученного щекоткой сменился безостановочной матерной бранью - и сгинули голоса мертвых. Пятницкий, окончательно отгоняя наваждение, больно подпер лицо и явственно услышал Васина в его нетленном репертуаре, Липатова с подвальным уханьем, Женю Савушкина с заливистым голоском...
      Пятницкий глянул в окно, увидел старшину Горохова, который, хлябая надернутыми на босу ногу сапогами, тащил узел с бельем, и ощутил неприятную подавленность своей неправотой. Принимая гимнастерку, заметил свежий подворотничок. С повинной расположенностью обнял ординарца.
      - Спасибо, Алеха, за заботу твою. За немца того - особо.
      - Нашли о чем вспоминать,- отмахнулся растроганный Шимбуев.
      - ...ревела бы сейчас Настенька, умывалась слезами...
      Шимбуев посмотрел на затосковавшего комбата и, проникаясь состраданием, спросил:
      - Карточку покажете?
      Роман вспомнил заплаканное лицо Настеньки, ее теплые руки с протянутой фотографией. Фотографию она держала так, как держали икону в старину, благословляя уходящих на войну служивых.
      - Я тут плохо вышла,- говорила она,- никому не показывай. Только для тебя.
      Вспомнив это, грустно ответил Шимбуеву:
      - Настенька не любит, когда на нее посторонние смотрят.
      Алеха растерянно помигал, вернулся к своим обязанностям:
      - Сейчас умыться принесу, потом завтракать. Коломиец из ПФС кое-что трофейного прихватил. У него земляк там.
      Высказав это, Шимбуев проворно покинул спальню Пятницкого.
      Разглядывая себя в не выпавшем из рамы клинышке разбитого зеркала, криво висевшего на стене, увидел позади поднятую в любопытной настороженности морду потревоженной и забытой теперь собаки. Она лежала на прежнем месте и присматривалась к происходящему.
      В жизни Романа был один-единственный четвероногий дружок - Бобик, дворняжка, хвост крендельком. Завел, кажется, в девятом классе. На книжку выменял.
      Еще в училище написали из дома, что окривел Бобик. Кто-то вышиб глаз палкой. Позже собачники поймали на петлю из проволоки. Как давно это было! Сто лет назад.
      Пятницкий перебирал шерсть за ухом покорно лежащего пса - исхудавшего, шейные позвонки как трубка противогазная - и разговаривал с ним:
      - Что, набрался страху, как я завопил? То-то, не лезь в постель, не лижись... Сколько же тебе месяцев? Три? Пять? Где хозяева? Нас испугались, удрали? Как тебя звать? Бобик, Шарик? Кабыздох? Э-эх ты...
      Пятницкий поднялся. Встал и пес. Хо-орош пес! Подкормить - матерый вырастет.
      Вернулся Тимофей Григорьевич.
      - Идемте завтракать, товарищ комбат. Шимбуев стол изладил, как в ресторане. Где только видел такое, мамкин сын. Вилку, говорит, слева, ножик - справа...
      Перехватив направленный на собаку взгляд Пятницкого, Тимофей Григорьевич потер переносицу. В самый раз бы скуластому лейтенанту с собачкой возиться, книжки читать, с девчонками обниматься, а он - подумать только! - батареей командует, дивизионом стрелять доверяют. Шутка ли, сидеть под носом у немцев и бить по ним из орудий, которые черт знает где! Такое на финской повидал, но думал, что это под силу только тем, у кого ромбы в петлицах...
      - Командирам взводов сказали про завтрак? - спросил Пятницкий.
      - Младший лейтенант Коркин придет, а новенький занят. Просит туда принести. Кабель перематывают, побитого да голого много... Пойдемте. Собаку не хотите оставлять? Забирайте с собой.
      - Дайте ваш ремешок,- кивнул Пятницкий на потертую до кирпичного цвета кобуру Горохова.
      Тимофей Григорьевич, привыкший к нагану еще по работе в заводской охране, а потом на финской войне, не захотел иметь другое оружие и теперь носил эту древность в кобуре из толстой кожи, пристегнув рукоятку к кольцу на командирском ремне. Старшина отцепил карабинчики, подал ремешок Пятницкому.
      - Это правильно, у него ошейник есть.
      Пятницкий защелкнул пружинящий крючок за колечко ошейника, потянул собаку к дверям.
      - Пойдем, песик, пойдем. По-русски не понимаешь? Ну, ком, ком, коммен... Пойдем, значит.
      - Нихт ферштеен кобелек,- засмеялся Горохов и поманил щенка: - Иди сюда, иди, собачка. Ком... Камка ты, Комка... Глядите-ко, хвостом завилял, на Комку отзывается...
      Глава двадцать пятая
      Даже не верилось - десять километров от передовой! В бане отменно помылся, отоспался, кинопередвижка приезжала, в сарае для ансамбля помост сколачивают, военторг торгует, гимнастерку можно ушить у портного, сапожник молотком постукивает... Курорт, да и только! Правда, со временем не как на курорте - успевай поворачиваться. Артмастер Васин, с утра и до ночи хлопотавший со своими и не своими пушками, так обстановку обрисовал:
      - Как у той хозяйки поутру: печку топить надо, корова недоена, квашня убежала, поросята голодные, ребенок обмарался и сама ... хочу.
      Туго было со временем. Все же в полдень вырвался из артмастерской, чтобы кое-что сверх запланированного сделать. Три письма написал родным погибших, в медпункт сбегал окалину из глаза убрать.
      Алеха Шимбуев, вернувшийся со склада ГСМ, куда ездил с Коломийцем получать горючее, прибежал к Пятницкому с потрясшей его новостью.
      - Товарищ комбат, в те хаты немцы заселились! - ошеломленно сообщил он.- Старики, бабы с ребятишками!
      - Ну и что из того? - охладил его равнодушием Пятницкий.
      - Дык, интересно...
      Пятницкий пожал плечами. Что интересного в том, что в дома на отшибе, полуразрушенные и потому оставленные солдатами без внимания, немецкое население вернулось? Подумал так и понял: весть и для него любопытная, и тут же побеспокоился о собаке. Может, хозяева заявились, а нет - кому другому песика оставить. Не велика беда, если отлучится на короткое время.
      Шимбуев беспокойно ждал, что решит комбат. Пятницкий сказал:
      - Сходи за Комкой, прихвати у старшины булку хлеба.
      Шимбуев скособочил голову - чего это комбат удумал? - спросил:
      - Немцев, что ли, кормить?
      - Иди и делай, что сказано,- насупился Пятницкий.
      По дороге к старшине, когда остался один, Алеха бурчал:
      - Я бы накормил их чем... Нашел бы чем...
      Комка шел без поводка. Роман с огорчением подумал: узнает кого - сразу убежит. Пес кружился в придорожных кустах, побегал за рано отогревшейся бабочкой-крапивницей, игриво полаял в чью-то нору, поскреб ее лапами.
      Ближний дом, множество раз продырявленный войной, был пуст, из второго пулей вылетела девчонка лет восьми. Оглядываясь, насмерть перепуганная, она скрылась в сарае. Это было длинное строение из кирпичей, связанных бревнами-крестовинами, напоминавшее наши амбары. Оно уцелело более других. Только пробоина под стрехой, да черепица кое-где пообсыпалась.
      Как амбар по-ихнему? Шуппен, кажется. Нет, шуппен - сарай вроде бы. Амбар как-то иначе. Попытка поворошить свои знания немецкого раздражила Пятницкого. Какие там знания, мусор один!
      Вошли в дверь, за которой исчезла девчонка. Хоть и подняла она там тревогу, запереться не посмели. Заскрипела пересохшая дверь, пропустила Пятницкого с Алехой. В помещении с устоявшимся запахом мякины был полумрак. Присмотревшись, Пятницкий раздраженно подумал: зачем приперся? Что тут делать? О чем с ними говорить? Сидят вдоль противоположной стены - на узлах, на чемоданах, на тележках в четыре колеса. Морщинистые, усохшие старики и старухи, в глазах - один смертный ужас. За спинами старух и под тряпьем укрылись ребятишки. И у них на лицах страх взрослых. По той же причине - от страха - нет здесь ни девок, ни женщин молодых. Как же! "Русские иваны насилуют всех, потом расстреливают".
      Сказать или не сказать ихнее "гутен таг"? Что-что, а это Роман помнил, на каждом уроке немецкого языка, встречая учительницу, гудел эту фразу в нос. Сказать - вроде бы глупо получится. Экий джентльмен явился! Ладно, если бы после приветствия поговорил о чем. Ведь как рыба молчать будешь. Так что и сейчас помолчи...
      Комка, виляя хвостом, подбежал к немчуренку, тот - в рев, так зашелся, вот-вот задохнется. От этого рева немцы еще больше оцепенели. Комка тоже труса сыграл - поджал хвост и вылетел вон.
      Небритый, гунявый старик - кожа да кости - поднялся при появлении русских сразу и стоял теперь истуканом. Из столбняка его вывел рев ребенка. Подрожал отвислыми щеками, для начала, как пароль, прошамкал: "Гитлер капут" - и стал тыкать себя пальцем в грудь:
      - Русски плен... Говорить кляйн слофф... малё...
      Такая покорность, такая угодливость на лимонном дряблом лице - плюнуть хотелось.
      - Не знаете, чья это собака? - кивнул Пятницкий на дверь, за которой скрылся Комка.- Кто хозяин? Здесь нет его?
      - О, хунд! Наин хозяин. Хаус... Дом ист Шталлупенен.
      Эвон откуда! Почти у самой границы с Литвой.
      - Чего бежали-то? Геббельс уговорил?
      Видно, только Геббельса и понял старик, поспешил на всякий случай, как и от фюрера, откреститься:
      - Капут Геббельс. Швайн Геббельс!
      Вот это старик! Свиньей назвал Геббельса.
      - Голодные, поди? Есть хотите? Брот, киндер, ессен.
      Старик испуганно помигал воспаленными веками, втянул черепашью шею.
      - Герр оффицир, найн брот... Вир хюнгерн...
      Не совался бы ты, Пятницкий, со своим немецким! Этот ветхий пень еще подумает, что ребятишек с хлебом съесть хочешь. Не стал больше Роман искушать себя немецким языком, взял у Шимбуева из-под мышки буханку, сунул старику в руки.
      - Детей покормите. Киндер, ферштейн? - порубил ладонью воздух на части, потыкал пальцем на ребятишек, дескать, на них поделить надо. Резко повернулся и, зло возбужденный, вышел. С отвращением вспомнил свою школу. Несправедливо, конечно,- всю школу, но кое-что в ней иного и не заслуживает. С бешенством спросил Шимбуева:
      - Алеха, здорово я по-немецки говорю?
      - Да уж куда с добром,- с подозрительной интонацией ответил Шимбуев.
      - Ты что, в способностях комбата сомневаешься? Так слушай: перфект, имперфект, плюсквамперфект, номинатив, аккузатив... Во, а ты...
      - Ну и поговорили бы. Чего вас из сарая как ветром выдуло?
      - Страсть какой ты невоспитанный. Не веришь, грубишь начальству...
      Довольный, что сумел задеть лейтенанта, Шимбуев кривил губы в усмешке. Пятницкий все еще не мог успокоиться, шел быстро и рассерженно. Подумать только, с пятого класса немецкий язык учил, по два часа в шестидневку, да домой задавали. Сколько же это получается? Имперфект, генитив... Подавились бы этими спряжениями да склонениями. Десять слов к уроку! Назубок! Под страхом исключения из школы! И не надо бы ничего больше. Без спряжения, в одном падеже. Умный поймет, а с дураком и говорить нечего. Через шесть лет... Подсчитал, сколько учебных часов в году, умножил на шесть, повернулся к Шимбуеву.
      - Алеха, таблицу умножения помнишь?
      Шимбуев даже остановился.
      - Комбат, я уже думал однажды, что у вас клепка выпала, больно вопросы-то... Как с печки шлепнулись.
      - Помнишь или нет?
      - На хрена мне таблица, без нее сосчитаю.
      - Тогда считай: шесть раз по восемьдесят одному, да на десять умножить.
      - Четыре тысячи восемьсот шестьдесят,- без промедления отчеканил Шимбуев.
      Пятницкий подозрительно посмотрел на Шимбуева, наморщил лоб, проверил подсчет.
      - Точно. Ты это как так?
      - А я знаю? Сосчиталось, и все.
      - Ты кто? Пифагор? Лобачевский? Софья Ковалевская?
      - Честное слово, комбат, у вас с головой неладно. Бабу еще приплел. Шимбуев я! - ухмылялся Алеха.
      - Странно... Зря тебя из училища под зад коленом... Ладно, Алеха,отложил Роман свое удивление на потом.- При моей системе обучения я мог бы знать сейчас четыре тысячи восемьсот шестьдесят немецких слов, а я не знаю. И плюсквамперфект ни в зуб ногой... Дурак дураком перед этим плешивым пнем. Срамота!
      - Значит, батька драл вас мало. Меня вон драли, как Сидорову козу, потому не дурак и считаю быстро.
      Пятницкий от души захохотал, испугал собаку и, верный себе, тут же весь удар перенес на собственную персону: на самом деле, лупить надо было. Не так учили, видите ли, не то учили... Сам-то что? Каким местом думал?
      Глава двадцать шестая
      Раздосадованный Пятницкий заперся с Курловичем в своей комнате. Курлович давно поджидал его с актами на списание израсходованных снарядов, автоматных патронов, гранат, горючего, обмундирования, закопанного вместе с убитыми.
      В дверь постучали.
      - Войдите,- недовольно отозвался Пятницкий.
      Вошел старшина Горохов. Козырнул, подарил комбату улыбку самого большого калибра.
      - Пополнение привел, товарищ комбат! - стукнув сапогами, радостно доложил он.
      Пятницкий засобирался незнамо куда, поправил под ремнем складки, застегнул ворот.
      - Много?
      - Девять человек.
      Пятницкий было потускнел, но что делать. В голой степи, говорят, и жук - мясо. При его бедности и девять человек - великое дело. Спросил Тимофея Григорьевича, где сейчас вновь прибывшие.
      - Тут, у крылечка. Приказал вас обождать.
      - Стройте, сейчас буду. Хотя... Вот что, Тимофей Григорьевич. Соберите всех, кто поблизости,- и сюда, вместе с новичками. Будем знакомиться.
      - Тех, что кабель проверяют, звать? - обеспокоился старшина.
      - Их не трогайте. Передайте, чтобы сильно рваный не мотали. Новый обещали, немецкий.
      Пополнение присылали и раньше, не без этого. Одного-двух для затыкания прорех в некомплекте, успевал перекинуться парой слов - и все. Остальное на командиров взводов перекладывал. Распивать чаи на передовой комбату негде и некогда. А сегодня... Сегодня все условия посидеть в помещении, по которому едва ли ударит снаряд, поговорить, сколько время позволит, всей солдатской артелью щец похлебать... Потом, когда люди в шинелях, все равно что в бане, хотя и не голые. Поди разгляди, кто и что из них значит. А тут ордена, нашивки красные и желтые - вся биография на гимнастерке. Правильнее оценят друг друга, сойдутся быстрее.
      Роман мельком покосился на свою гимнастерку, где с недавних пор рядом с Красной Звездой хватко угнездился орден Александра Невского. Таиться, что ли? Не ворован, поди...
      Невелика у Пятницкого батарея после боев, к тому же часть людей на различных работах. Поэтому комната с нетронутой обстановкой бежавших хозяев, где расположился старшина с каптеркой и спал Шимбуев, вместила всех. Те, кого Горохову удалось собрать, вошли с наполненными котелками. Расположились на подоконниках, на ящиках с консервами и концентратами, а то и просто на полу. Шимбуев вознамерился было снабдить комбата тарелкой пошикарнее, полез в посудный шкаф, но передумал. Догадливый малый проявил доморощенную тонкость: выставил перед Пятницким котелок, ложку вытер о подол гимнастерки.
      Народ разношерстный. Трое, судя по выправке и недавно шитому обмундированию,- из запасного полка, последний призыв, остальные, пожалуй, из госпиталей: постарше этих трех, пожившие. Лесенки нашивок за ранения, медали. Да и с лиц еще не стерлось сожаление об утраченном госпитальном, пусть относительном, но покое. Поэтому показались увалистей и ленивей других. Пятницкий не спешил поддаваться начальному впечатлению, оно зачастую обманчиво.
      Троица из запполка, похоже, побывала в руках хорошего служаки, вон какие вышколенные. Ну, а эти? Тот, что примостился на ящике, сдается, казах. В косых щелочках век - зеркально-бурые и быстрые глаза, а усы... Такую черноту редко встретишь в природе. И не медаль у Ходжикова, как показалось вначале, а орден Славы. Рядом с ним - толстоногий, с гневными складками на лице. Две полоски за ранения. Крутилев вроде бы. Долговязый, сидящий на мешке, хмурится что-то, на сапоги поглядывает, пошевеливает ими. Обмундирование не по комплекции, а сапоги жмут. Не забыть сказать Тимофею Григорьевичу, а то куда он в кандалах этих.
      Глянул на четвертого, и к сердцу будто мягкое тепло прикоснулось. До чего же доброе, радостное лицо, столько в нем желания сказать хорошее, сделать что-то приятное. Пятницкий залюбовался солдатом и неожиданно спросил:
      - Чему радуетесь, Мамонов? Так ваша фамилия, я не ошибся?
      - Верно, товарищ лейтенант. Петром Ивановичем звать. А радуюсь... Письмо от жены получил, поклон от всей деревни. Даже неловко. Конечно, когда ты хорошо к людям, то и они к тебе...
      Мамонов смутился. Пушкари - те, что от Гумбиннена с Пятницким, и те, что сегодня прибыли,- повернули к нему головы. Женя Савушкин, уже видевший в Мамонове нового хорошего приятеля, задрал подбородок, смотрит, в щелке рта белизна влажных зубов виднеется.
      - Вы не смущайтесь, Петр Иванович,- подбодрил Пятницкий.
      - Видите ли, товарищ лейтенант... Если бы я трактор или пару лошадей... Для колхоза бы заметно, а то иголки какие-то...
      Мамонов рассказал, что на всю их деревню одна иголка осталась, да и та заточенная. Маруся, жена, написала ему об этом в госпиталь, поделилась горем. Выручила медсестра: раздобыла два пакетика трофейных иголок, вложила в письмо Мамонова с запиской: "Товарищи из цензуры! Сделайте, чтобы драгоценный подарок дошел до супруги отважного солдата Мамонова, пролившего кровь в боях с немецко-фашистскими захватчиками". И подписалась: "Медсестра Маша". Получила жена подарок, теперь вот сообщает, что в каждую избу по иголке досталось.
      - Раздала! - ахнул кто-то изумленно.- Дура твоя жена. Шалава какая... Я бы ей раздал...
      Все уставились на мясистого и дряблого рядового Гарусова, сидевшего рядом с Васиным на сеннике старшины. Он кривился и поматывал головой. Женя Савушкин настолько оторопел, что соображать перестал, не знает, как отнестись к случившемуся. Васин знал как: прочно ухватил Гарусова пальцами-тисками за мочку уха, подтянул к себе, тихо сказал что-то. Гарусов зажал опаленное ухо, продудел не очень воинственно:
      - Видали мы таких учителей.
      Пятницкий нахмурился. Откуда такой? Вот уж верно - не было печали...
      Не стал смотреть на Гарусова, улыбнулся Мамонову, сказал, чтобы все слышали:
      - Молодчина ваша жена, Петр Иванович! Бесценная женщина, умница!
      Эта похвала еще больше задела Гарусова. И лейтенант туда же! Фыркнув, Гарусов заворочался на сеннике и, увидев рядом с лейтенантом собаку, озарился ядовитой улыбкой. Комка терся о ноги Пятницкого, подкидывал лапы, безбольно хватал пастью руку, припадал мордой к полу и не знал, что еще надо сделать, чтобы выманить хозяина из переполненной людьми комнаты.
      Гарусов поймал взгляд Пятницкого, спросил нагловато:
      - Что, с собачками воюем?
      Васин сунулся к Гарусову с разъяснениями, помянул сто редек. Шимбуев исподтишка показал кулак. Гарусов сквозь зубы вытолкнул похабное. Старшина Горохов переглянулся с парторгом Кольцовым - еще этого им не хватало!
      - Тихо! - властно прикрикнул Пятницкий и повернулся к Гарусову: - Не с собачками, с фашистами воюем, рядовой Гарусов. Вы откуда прибыли?
      - Я-то? Из запасного полка.
      - Вставать надо, когда с командиром говорите, товарищ боец.
      Гарусов поспешно поднялся, неумело поправил ремень.
      - Специальность?
      - Телефонист, товарищ командир.
      - Это хорошо, Гарусов. Рад. Телефонисты очень нужны. Пойдете в отделение сержанта Липцева.
      Из запасного полка оказалась и троица в новом обмундировании. Как один - огневики. Тому, белобрысому, восемнадцать, другим восемнадцать исполнится в этом году: одному летом, другому - осенью.
      Особенно порадовали четверо, успевшие нюхнуть пороху. Ходжиков воюет второй год, дважды ранен. Кроме Славы еще и Красной Звездой награжден, но не получил. Разминулся с выпиской из Указа: она в госпиталь, он - оттуда.
      После ухода солдат в комнате Пятницкого остался сержант Кольцов. Пятницкий догадался, почему задержался парторг батареи.
      - О Гарусове, что ли? - спросил бодро.- Зря беспокоишься. Костяк у нас здоровый, обстругается.
      - Не обстругается - обстругаем,- сказал Кольцов.- Поговорить, комбат, надо. В нашу группу еще двое добавились - Мамонов и Ходжиков.
      - Заработался, из головы вон, что в батарее секретарь партячейки есть. Извини, Михаил Федорович.
      - Собраться бы вечерком. Теперь нас опять семеро. Парторг дивизиона обещался прийти.
      Роман подосадовал, что самому не пришло на ум собраться. Поговорить действительно надо, непременно надо. Батарея - не взвод, тут у командира задачек побольше, будь голова хоть с котел - один не решишь. А задачки с такими действиями, что ни приказ, ни авторитет звания и должности не помогут.
      От самой границы цивильных не видели, теперь население стало попадаться. Какое требуется с ними обращение? У одних на сердце столько скопилось, что не в силах прощать никому, другие, напротив,- очень отходчивы, готовы во всю ширь распахнуть свою русскую душу. Вчера из прочесанного леса вышел один. Нашел скрадок, отсиживался, ждал, пока русские из деревни уйдут. Голод вытолкнул. Вот его бы за несдачу в самый раз к стенке, а славянам весело: какой худющий, какой заросший. Откармливать начали, парикмахер нашелся, собрался побрить несчастненького.
      О гражданских и говорить нечего. Славяне готовы свой паек отдать. Эти цивильные быстро нос по ветру настроили. Осмотрелись, воспряли. Прут с мисками прямо к солдатским кухням. Своего гражданского, будь это где-то в России, на ружейный выстрел не подпустили бы к расположению воинской части, а тут...
      Барахло это самое в пустующих домах... Коли брошено - взять можно. Брали. На портянки, на ветошь для чистки пушек. А тут разрешили посылки с фронта родным - раздетым да разутым за время войны, истощавшим на карточной системе. Что в посылку положишь? Барахло это? Противно же, унизительно...
      Порассуждали вот так кандидат партии Пятницкий и член ВКП(б) с тридцать пятого Кольцов и спросили друг друга: как тут быть?
      Пятницкий сидел хмурый, озабоченный. Жестко посмотрел на Кольцова и сказал непреклонным голосом:
      - Будет кто из шкафов тащить - под суд отдам! Глазом не моргну!
      - Где же выход? - мягко спросил Кольцов.
      - Пойду в полк к замполиту, к самому Варламову! Есть же трофеи. Государственные склады, скажем... Пусть выделяют для солдат. Уйдем на передовую, эти трофеи до рядового Ивана вряд ли дойдут, начнут хапать по домам. Навоюем тогда...
      - Сходите,- поддержал Кольцов.- Я с парторгом полка поговорю. Есть еще одна штука... Вчера огневики первого взвода клад в огороде нашли. Связки отрезов, новые костюмы, платья...
      Пятницкий от коварного сообщения нащурился на Кольцова, спросил язвительно:
      - Какой это, к черту, клад, Михаил Федорович?
      - В земле - значит, клад,- усмехнулся Кольцов.
      Пятницкий перестал пытливо разглядывать Кольцова, ухмыльнулся.
      - Клад, говоришь? Ну, а что в недрах земли - достояние народа. Здесь народ - победившая армия.
      - О чем разговор, комбат. Мы не возьмем - трофейщики заприходуют, на склады свезут.
      - За мой компромисс ухватился? Ладно, Михаил Федорович. Посмотрим, как другие коммунисты рассудят.
      Было о чем поговорить, о чем посоветоваться. Взять хотя бы тот недавний случай. Встретили группу женщин, угнанных гитлеровцами в Германию. Как ее? Маруся, кажется... У Мамонова жена - Маруся, госпитальная сестра Маруся, и эта, из-под Минска, тоже Маруся. Кругом Маруси... Беременная эта Маруся. У бауэра работала. Туда же время от времени пленных пригоняли. Ослабела Маруся перед полоненным матросиком. А тут один долдон освободитель называется! - пристал, поганец: от немца да от немца. От фрица, говорит, прижила. Если и от немца, то что? Ну, скажи, лейтенант Пятницкий. Или ты, парторг Кольцов...
      Только вышел Кольцов, заявился Гарусов.
      - Разрешите обратиться, товарищ командир.
      - Слушаю. Садитесь, чего нам стоять,- сказал Пятницкий.
      Солидно-тяжелый Гарусов улыбнулся в ответ, взял у стены стул. Бескровные десна и мелкие, с интервалом, почернелые зубы в изъединах мешали понять смысл этой улыбки.
      - Боюсь, командир, что буду плохим телефонистом. Надо катушки таскать, по линии бегать. Какой из меня бегалыцик, я ведь конторский работник. Полегче бы куда,- Гарусов поерзал пухлыми пальцами по коленкам.
      Пятницкий с оторопелым удивлением посоображал над тем, что услышал, но заговорил о другом - не о том, что хотелось Гарусову:
      - Скажите, Гарусов, что произошло, что вы там с бойцами?
      - Ничего особенного, товарищ командир. Я сказал что-то, они тоже. Бывает же... Я вот насчет...
      - Насчет полегче? А как - полегче? - весело удивился Пятницкий.- На войне нет легкого. Катушки таскать, по линии бегать - это не все, товарищ Гарусов. Война многое другое заставит. Окопы, например, рыть. Как остановились - берись за лопату, выкопал себе в полный рост - огневикам беги помогать. Им не только для себя в полный рост, для пушек чуть не котлован надо, для снарядов ровики с нишами. Да разве одно это. Ведь война, товарищ Гарусов, фронт, люди гибнут. В любой должности надо солдатом быть стрелять, ходить в атаку.. Вы больны, Гарусов? У вас ограниченная годность?
      - Да нет, болел, потом ничего, призвали вот...
      Ну что, лейтенант Пятницкий, скажи что-нибудь, посочувствуй, пожалей, должность, наконец, найди без рытья окопов, без стрельбы и опасности. Вон как у тебя сердце-то обливается, глядя на бедненького товарища Гарусова. А может, подумаешь немного да в роту Игната Пахомова уйти посоветуешь - на должность солдата Боровкова, которого одиннадцать раз ранило, а в двенадцатый подло - насмерть. Чем Гарусов хуже его? И моложе, и бодрее выглядит, и ран на теле нет.
      Разбередив больное, Пятницкий сказал все же спокойно:
      - Разве могут быть на фронте вольготные должности? Нет их, товарищ Гарусов.
      Гарусов поднял на Пятницкого усталый, упрямо-недружелюбный взгляд, просипел осевшим голосом:
      - Я не говорю - вольготных. Просто полегче. Мог бы при вас состоять вместо этого... Или писарем.- Он для чего-то поднес руку к лицу, посмотрел на заросшие волосами пальцы.
      - Ах, вот оно что! - снова весело задело Пятницкого.- Вместо Алехи Шимбуева? Тут, понимаете, заблуждение какое-то, Гарусов. Ординарец командира батареи должен быть разведчиком номер один, лучшим из всех. Он спит меньше других, а ходит в десять раз больше. Он обязан отлично читать карту, владеть оптическими приборами, рацией, корректировать артиллерийский огонь. Вы умеете работать с картой? Вот видите. Только такие, как Шимбуев, имеют право "состоять" при командире. Вы понимаете, что в этом смысле вам с Шимбуевым не потягаться, вне конкуренции Алеха Шимбуев. Что касается котелка каши для командира или умыться принести... Алеха Шимбуев разумный парень и понимает, что у командира не всегда бывает время не только сходить за кашей, но и проглотить ее. Писарем? Курлович охотно уступил бы вам это место, да я не соглашусь. У Курловича глаза нет. Вернее, глаз есть, только... Заставь защурить здоровый, он другим таракана в миске не увидит, съест таракана. Вот, а комиссоваться отказывается. Да и писарь он постольку-поскольку, чаще в орудийном расчете, бумаги в затишье между боями составляет. Вы знаете, сколько убито в последнем бою? Вот какие пироги, товарищ Гарусов.
      Гарусов сопел, обтирал шапкой лоб и поводил взглядом из угла в угол.
      - Так ладно, я пойду,- прохрипел он. Лицо его набрякло, сделалось серым.
      - Идите, Гарусов. Липцев заждался, поди. У него в отделении всего два связиста осталось. Липцев толковый связист, многому у него научитесь.
      Шаркая ногами, Гарусов направился к выходу. Глядя ему в спину, Пятницкий все же не выдержал, посочувствовал далеко не молодому, не очень-то бодрому телом и духом солдату. На самом деле, какой из него связист. Сам мучиться будет и других измучает. Что за умник прислал его сюда! Санитаром в госпиталь, на склад армейский... Мало ли должностей для таких. И характерец у Гарусова, как видно, не хлеб с повидлом. Не успел котелка каши с ребятами съесть, а намутил, неразумный.
      На улице взвизгнула собака, жалостно заскулила. Чуть погодя вошел Шимбуев - взъерошенный, заикается. Так и прет из Алехи - ругнуться, да как тут при комбате ругнешься. Выдавил сквозь зубы:
      - Вот паскуда, надо же, какая паскуда...
      - Ты чего, с нарезки слетел? - чуя неладное, спросил Пятницкий.
      - Этот бугай, новенький. Не в настроении от вас... Пнул собаку ни за что ни про что.
      "К черту,- внутренне вскипел Пятницкий,- на кой мне ляд такой психованный. Пусть забирают обратно, хоть на кудыкину гору. Без него обойдусь".
      * * *
      Утром следующего дня, готовый к маршу на новый участок фронта, артиллерийский полк вытянулся колонной вдоль шоссе. Вернувшись из штаба дивизиона с нужными указаниями, Пятницкий присел на ребристую подножку машины Коломийца. Набегавшийся Комка притулился к голенищу сапога, дремал, не ведая, какую простую в общем-то и совсем не простую в частности решает задачу его новый и добрый хозяин. Русский он или немец - не собачьего ума дело. Брошенного, голодного, его обласкал этот человек, накормил, дал имя, которое чем-то связывает с незабытым прошлым. Это - главное, об остальном Комка не хотел и не умел думать. А Роман Пятницкий думал, хотя и не хотел думать. До щемящей тоски жалко оставлять собаку. Взять с собой? Куда? Как? Что потом?