16. ДОЛГОЕ ПЛАВАНИЕ

Первые два дня они шли по узкой реке, и к вечеру второго высадились на берег и устроили стоянку под нависающими скалами, где-то там в вышине выли волки. На небо выкатилась круглая и бледная луна.

Место было зеленое, но какое-то пустынное.

– Кто здесь живет? – обратился Харальд к Ваваше.

Ваваша раскинул руки и передернул плечами.

– Мало кто, – сказал он. – Племена, которые никак себя не называют. Они выходят на охоту небольшими группами. Это непохожие на нас люди. Они носят одежды из меха, как медведи, и пришли с далекого севера. Они поклоняются луне и питаются не мясом, а только жиром убитых животных. Их нечего боятся. Стоит им завидеть нас издали, в перьях и с топорами, как они тут же бросаются наутек и прячутся в лесах.

– А есть здесь кто-нибудь, кого беотуки боятся, Ваваша? – спросил Груммох.

На что Ваваша ответил так:

– Нет, Великан, таких людей, кого боялись бы беотуки, не существует. Но к некоторым мы все же должны относится с известной осторожностью. Это, например, племя алгонкинов, которые живут на расстоянии одной луны отсюда, в верхнем течении большой реки, куда мы вскорости направимся. Это жестокие воины, и их много. Они не любят беотуков, потому что давным-давно, с тех пор уже сменилось много поколений, наши люди высадились на берегу и по неведению срубили их священное дерево. Они не замышляли ничего плохого, просто хотели построить избушку, чтобы защитить себя от бурь, которые обычно налетают к концу охотничьего сезона. В это время мы уже начинаем собираться, чтобы вернуться на зиму к своему стойбищу.

– Ну, и что же эти алгонкины, они на вас нападают? – спросил Харальд.

Ваваша кивнул:

– Бывает год, когда они прячутся в засаде и ждут, когда мы появимся. Тогда проливается великая кровь. А выпадают и такие годы, когда они просто толпятся на берегу и только провожают нас взглядами, в основном надеясь на то, что река сама с нами расправится. На этой реке часто подстерегает опасность: пороги, стремнины, водопады, подводные скалы и оползни.

– Чего же вы тогда, – возразил Груммох, – каждый год отправляетесь вглубь страны, когда легко прокормиться и у себя на берегу?

– На это есть много причин, – ответил Ваваша. – Во-первых, потому, что в самом начале времен великий бог, Гитчигума, повелел нам поступать именно так. Во-вторых, потому, что наше племя всегда совершало это путешествие, как и многие другие племена. И еще потому, что нам необходимо бывать время от времени в Великих Карьерах возле Большого Озера, где мы выкапываем священный камень. Нигде в мире больше нельзя найти священный камень, только там. Из этого камня можно сделать трубки мира и ожерелья, которые защищают нас от грома и молнии.

Он запустил руку под свою легкую одежду и снял длинное ожерелье из красного камня. Каждая бусина была вырезана в форме человеческой головы и нанизана на тончайшую нить из оленьей кожи.

Харальд осторожно перебирал бусины руками.

– Этот камень такой твердый, Ваваша, – сказал он. – Как это удается так точно вырезать на нем человеческое лицо?

Ваваша потихоньку взял из рук викинга свое ожерелье, точно оно могло утратить свою магическую силу в чужих руках.

– Когда камень достается из земли, он бывает мягкий, как глина, – продолжил объяснения Ваваша. – Вот тогда-то на нем и можно вырезать все, что угодно, острым ножом. Это ожерелье было сделано отцом моего деда, несколько жизней назад. Как видите, оно не раскалывается и не ломается. Это очень сильное средство. Ни один, на ком оно бывало, не был поражен громом или молнией.

– Мне бы такое ожерелье, тогда Тор может беситься, сколько ему захочется, – сказал Груммох.

– Глупые речи, Груммох Великан, – заметил прислушивавшийся к разговору Торнфинн Торнфиннссон. – Может быть, Тор слушает тебя сейчас. Он может решить поразить тебя до того, как ты накопаешь себе таких камней. И где ты тогда окажешься?

Великан пожал могучими плечами.

– Сгорю и превращусь в свиные шкварки. Тебе-то что до этого, Торнфинн Торнфиннссон?

– Я могу оказаться рядом с тобой, – сказал он. – И тогда я тоже превращусь в свиные шкварки. И все из-за тебя!

– Ну тогда вы оба изжаритесь в хорошей компании, – сказал Гудбруд Гудбрудссон. – Это все лучше, чем изжариться с Ямсгаром Хавварссоном. Он такой тощий, что какие из него шкварки?

Ваваша выслушал всю эту болтовню спокойно. Он уже привык к тому, что у викингов была манера подшучивать друг над другом. Из такой пикировки обычно ничего плохого не следовало, если только они не выпивали перед тем слишком много ягодного вина. И хорошо бы во время перепалки не было у них в руках боевых топоров. Но в этот вечер ни у кого в руках ничего не было, и никто не выпил более глотка красного ягодного сока из тыквенной бутылки.

На следующее утро они свернули стоянку и отправились в плавание, едва забрезжило: беотуки в своих каноэ мерно взмахивали веслами в таком ритме, что могли грести сутками, не уставая.

Корабль викингов плыл среди каноэ как гусыня со своими бесчисленными гусятами. Свежий восточный ветер наполнял его паруса.

17. АЛГОНКИНЫ

Месяц успел народиться, сделаться полным и исчезнуть, когда «Длинный Змей», покинув широкие воды, вошел в узкое устье реки. В этом месте путешественникам были видны сразу оба берега всего лишь в трех перелетах стрелы.

Надвигались сумерки, когда Ваваша впервые что-то почувствовал, втянув воздух чуткими ноздрями. Он прошептал:

– Пахнет опасностью, друзья мои.

Все краснокожие подняли головы и принюхались, как Ваваша. Точно дуновение тревоги легкой волной прокатилось по всем каноэ. Они подплыли поближе друг к другу и были похожи на оленей, которые вдруг все разом уловили резкий запах еще пока невидимого волка.

Харальд спросил шепотом:

– Это алгонкины, Ваваша?

Тот кивнул.

– Мой нос сообщает мне, что это алгонкины и абнаки. Я думал, что еще какое-то время они не появятся. Абнаки последние годы не продвигались вглубь страны. То, что доносится запах и тех, и других очень плохо. Абнаки сами по себе не страшны. Но когда они объединяются с другими племенами, то становятся много храбрее. Им тогда кажется, что они вновь великий народ, каким были в незапамятные времена.

Каноэ Гичиты подплыло близко к «Длинному Змею», и старый вождь проговорил хриплым голосом, обращаясь к сыну:

– Я заметил огни по обоим берегам, Ваваша. Люди в лесах ждут именно нас, поэтому и не прячут свои огни. Это обозначает, что они чувствуют силу. Что ты посоветуешь, сын мой? Будем продолжать путь или повернем назад? Можно совершить путешествие и попозже, когда эти племена уберутся отсюда.

– Беотуки еще никогда не убегали от алгонкинов, – отозвался Ваваша. – А от абнаков тем более. Еще не хватало боятся этих пожирающих белок и пьющих гнилую болотную воду! С нами белые братья. С вами мы ничуть не слабее тех, кто залег в засаде на берегу. Я советую, чтобы каноэ с женщинами и детьми следовали за кормой «Длинного Змея», а мы двинемся вперед, как настоящие воины.

Хеоме сидел на носу в каноэ своего отца. Руки у него дрожали от страха, и подрагивали бледные губы.

– Давай вернемся, отец, – молил он тоненьким голоском. – Мой брат Ваваша думает только о своей славе. А я забочусь о наших людях. Какой будет прок от того, что Ваваша повесит десяток скальпов в своем вигваме, если лучшая часть наших воинов останется лежать на здешних берегах?

Гичита ничего не ответил своему младшему сыну, но продолжал глядеть на старшего, словно ожидая от него окончательного решения.

– Ни разу в жизни не уклонялся я от битвы, – сказал Ваваша. – не повернусь спиной к врагу и на этот раз. Если, отец, ты прислушаешься к Хеоме и отправишься назад, я продолжу путь с воинами на «Длинном Змее». Надо положить конец этой вражде с алгонкинами. Если мы испугаемся их сейчас, то больше никогда они не пропустят нас к священному камню. Все люди в лесах и долинах будут смеяться над нами и назовут собаками и пожирателями падали. Вот мой ответ!

Гичита наклонил голову и сказал:

– Да будет так, сын мой. Я ждал от тебя именно такого ответа. Его я и хотел услышать.

Хеоме испустил вопль, как перепутанная женщина, упал ничком в каноэ и накрыл голову кожаной рубахой.

Гудбруд Гудбрудссон заметил:

– И как это у одного отца могут быть два таких разных сына? Один, дающий жизнь людям, удивляет меня, право же!

Торнфинн возразил ему:

– Один создал тебя и меня. За краснокожих он не отвечает. Они дети какого-то другого бога.

Наступила темнота, лишь узенький серпик новорожденного мев небе слабо освещал землю. Чутким ухом Харальд Сигурдссон улавливал, как в темноте люди достают из колчанов стрелы, накладывают их на натянутую тетиву, вынимают из ножен острые ножи, готовят к бою топорики. Каноэ слегка покачивались на поблескивающих водах. Чувствовалось, что люди напряжены, как псы перед охотой на крупного зверя.

– Вперед! – тихо скомандовал Гичита. – Голос Грома, принеси нам удачу!

– Лично я надеюсь только на свой «Поцелуй Смерти»! – сказал Груммох. – Голос Грома может и не раздаться, когда я призову его на помощь.

– А у меня в правой руке «Миротворец», этого мне достаточно, – отозвался Харальд. – Только когда мы начнем обмениваться ударами с врагами, постарайся, брат, встать со мной спина к спине. Тогда мы сможем на равных справиться с десятком алгонкинов. Счет будет справедливым!

По всей палубе «Длинного Змея» шли подобные разговоры, боевые братья по старому обычаю договаривались друг с другом, как им лучше встретить врага. Торнфинн встал с Гудбрудом, Ямсгар с юношей из Йомсберга по имени Кнут Ульфссон. Этот парень любил рукодельничать, а волосы носил заплетенными в четыре косы и на голове обруч, скрученный из медной проволоки.

Но никому из викингов никогда не приходило в голову подсмеиваться над ним, потому что он происходил из семьи, где было пятнадцать берсерков, да и сам Кнут снес головы трем саксам до того, как ему исполнилось четырнадцать лет.

Гичита издал боевой клич совы, и каноэ тронулись с места.

Какое-то время ничего не происходило, и кое-кто успел подумать, что тревога была ложной. Но вдруг с правого и левого берега донесся вопль алгонкинов, похожий на тявканье лисы зимой, и послышался медвежий рык, которым обычно призывали к битве абнаки.

В воздухе засвистели стрелы. Одна пролетела под правой рукой Харальда и ударилась о дубовые доски палубы.

– Метко! – сказал он Груммоху, который напевал какой-то несложный мотивчик, как обычно во время битвы.

– Да, – согласился Великан, – и это не последний выстрел, который раздастся до исхода ночи.

Потом со всех сторон послышалась песня смерти алгонкинов:

– Не следовало бы мне, чужестранцу, – сказал Торнфинн, – плохо отзываться о местных скальдах, только мне кажется, что их песенку больше пристало петь детишкам, играя в скакалки, чем взрослым мужчинам в благородном сражении. Когда с этим делом будет покончено и у нас будет время подумать о более приятных вещах, я сочиню подходящую песню, которую мы будем петь в соответствующих случаях.

Но Торнфинн Торнфиннссон не выполнил своего обещания, потому что вдруг «Длинный Змей» содрогнулся от топота множества ног, и до обоняния каждого донесся запах прогорклого медвежьего жира, которым краснокожие мажутся с ног до головы, чтобы было легко выскользнуть из рук противника.

Торнфинн пал первым, острие пики воткнулись ему между лопаток. Сделав последнее усилие, он взял с собой за порог смерти алгонкина, нанесшего ему смертельный удар.

После его гибели Гудбруду пришлось прижаться спиной к мачте. Харальд и Груммох, чьи глаза немного привыкли к темноте, испустили одновременно устрашающий боевой клич. Они были слишком крупны, чтобы остаться незамеченными, и решили открыто врезаться в густой пчелиный рой краснокожих.

Их устрашающий рык эхом отразился от вспененных вод реки, наводя ужас на врагов.

Харальд нанес первый удар «Миротворцем».

– Один! – сказал Харальд, открывая счет и сопровождая его леденящим душу смехом.

Груммох размахнулся «Поцелуем Смерти».

– Один! – крикнул он и засмеялся еще страшнее, чем Харальд. Хитрое гибкое существо оказалось у Харальда под правой рукой и взмахнуло томагавком. Харальд быстро поднял и опустил свой меч. Послышался глубокий, со всхлипом, стон.

– Два и царапина! – хохотнул Харальд, перекидывая меч из правой руки в левую.

Груммох размахивал «Поцелуем Смерти», как косой, потому что черные тени толпились особенно густо с его стороны. Только ему одному было известно, сколько раз острое лезвие поживилось желанной пищей, но и все остальные слышали вопли, которые следовали почти за каждым взмахом.

– Трое, и ни одной царапины, – возгласил он мрачным голосом, а вслед за этим принялся хохотать так, точно небеса целиком принадлежали ему одному.

– Притормози, – сказал Харальд. – а то я никак с тобой не сравняюсь, брат! Это несправедливо!

И они опять стали смеяться, точно неслись вместе с валькириями по темному северному небу мимо блистающих звезд.

За их спиной Ямсгар Хавварссон потерял свой меч, когда вонзил его глубоко в краснокожего и тот уполз куда-то в темноту. Теперь он сражался голыми руками, отбиваясь от ударов, затем схватываясь врукопашную и добираясь до вражеского горла. Возле его ног уже лежали бездыханными четверо абнаков, но тут и ему самому был нанесен тяжелый удар. Ямсгар рухнул на палубу и из последних сил выдохнул:

– Кнут Ульфссон, видно подразучился я драться. Если я усну и не проснусь, передай привет моим дочерям и жене, когда вернешься на берега родного фьорда.

Ямсгар умолк навсегда. А Кнут Ульфссон почувствовал, как у него в черепе начала громко пульсировать кровь, точно забил боевой барабан. Он знал, что это, хоть иногда и забывал, что в нем живет берсерк.

Груммох, ударив по голове краснокожего обухом своего топора, прокричал:

– Восемь!

А еле державшийся на ногах Харальд ответил:

– Шесть!

Кнут Ульфссон запел песню, которую все его родичи всегда запевали в подобных случаях, потому что все они были настоящими берсерками:

И каждая строка в его песне сопровождалась взмахом боевого топора, и от каждого взмаха замертво падал краснокожий, иногда с глухим стоном, иногда с предсмертным криком. Наконец никто уже не смог подобраться к Кнуту Ульфссону, потому что возле него выросла гора трупов алгонкинов и абнаков.

– Девять! – выкликнул Груммох. – Однако топор мой затупился. Приходится бить по два раза. Надо будет с утра его хорошенько заточить, а то так дело не пойдет!

Харальд еле стоял на ногах, тяжело опираясь о спину Груммоха, по его рукам и груди текло красное вино войны.

– Девять, – сказал он, и стал сползать вниз. Груммох взвалил друга себе на спину, продолжая размахивать «Поцелуем Смерти».

Внизу, в каноэ рядом с «Длинным Змеем», Ваваша таким же образом поддерживал своего старого отца. Хеоме лежал, укрывшись с головой, не дыша и желая только одного – чтобы никто из врагов его не обнаружил.

В конце концов, те из нападавших, кто еще оставался в живых, с трудом перевалились через борт корабля, наугад попадали в свои каноэ, невидные в темноте, и стали грести к лесистым берегам настолько быстро, насколько им позволяли раны.

Они уже не тявкали, как зимние лисы, и не рычали, как бурые медведи. Когда они скрылись из виду, Ваваша обратился к викингам:

– Друзья мои, догоним их и закончим это дело, как должно. Сожжем их лодки и деревни. Дадим им возможность запомнить нас навсегда!

Но Груммох, который еще не знал, насколько тяжело ранен Харальд, ответил ему:

– Отправляйся туда, Ваваша, со своими воинами и разожги там маленькие огонечки сам. Не пристало норвежцам сниматься с якоря, не прибрав палубу. А у нас тут еще немало работы. Но подай нам знак, если придется туго, и мы тут же явимся на помощь.

Ваваша ничего не ответил. Он собрал тех, кого смог, и они поплыли по темной воде. Вскоре оба берега заполыхали пожарами.

Никто из воинов Ваваши при этом не пострадал. Деревни сгорели, алгонкинские и абнакские воины исчезли, точно их вовсе никогда и не было.

Единственным живым существом, которое обнаружил Ваваша, оказался краснокожий малыш, которого забыли при поспешном бегстве.

Он сидел, прислонившись к боевому барабану, и безмятежно сосал палец.

Ваваша взял его на руки. Маленький ребенок считался у беотуков священным, и причинять ему вред было запрещено.

Не то, что викинги в далекие времена. Они, по их выражению, «очищали» города, которые им доводилось захватить. Ваваша отнес младенца в свое каноэ, напевая песенку и забавляя его, чтобы не испугался темноты.

Ребенка воин протянул женщине, чей муж одним из первых пал в этой битве. Она назвала малыша именем, которое означало «Подарок богов», и в дальнейшем он приносил ей только радость.

Ребенку ведь все равно, к какому он принадлежит племени. Ему нужно только молоко и материнское тепло. Да еще ласковая песенка, которую мать напевает, склонившись к нему в вечерний час, когда едва мерцают угли догоревшего костра.

18. РАССВЕТ И МОГИЛА ДЛЯ БРАТЬЕВ

Когда снова рассвело и белые воины вместе с краснокожими смогли оглядеться, они поняли, что заплатили хорошую цену за ночную победу. Десять каноэ затонули, и в каждом находилось по четыре воина. Правда, некоторые из них все еще были здесь, но вряд ли в будущем они смогли бы снова выйти на охоту, или спеть песню, или принять пищу… Алгонкины были великие мастера рубить топором и снимать скальпы. Гичита оплакивал их, покрыв голову кожаной робой. Ваваша гладил его забинтованные руки, стараясь как-то утешить. Ноги старого вождя тоже были сильно изранены, так, что он даже не мог подняться. Правда, женщины, которые ухаживали за ним, накладывали на раны целебный мох и делали примочки из травяных отваров, уверяли, что раны Гичиты затянутся еще до наступления полнолуния.

Хеоме, чей страх опять навлек на него всеобщее презрение, сидел в отдалении в полном одиночестве и тупо глядел на воду.

На «Длинном Змее» Харальд и Груммох подсчитывали свои потери. У Харальда на голове была шишка величиной с мужской кулак.

– Благодари Одина, – сказал Великан, – за то что он наградил тебя крепким норвежским черепом, брат мой.

Не в силах ответить на шутку Груммоха, Харальд только молча кивнул и показал взглядом на Ямсгара Хавварссона и Торнфинна Торнфиннссона, лежавших навзничь с повернутыми к небесам лицами. Казалось, они погружены в глубокий сон.

– Гудбруду Гудбрудссону будет одиноко, – сказал Харальд с горестным вздохом. – Не было еще такой дружной пары по эту сторону Валхаллы. Погляди, скольких краснокожих они уложили. Эта парочка не теряла времени даром.

Все поглядели на Гудбруда. Он стоял возле самой мачты, и тела алгонкинов и абнаков громоздились возле него. Харальд окликнул его, но Гудбруд не отозвался. Он стоял, скорбно склонив голову на грудь, видимо горюя о потерянном друге.

Но нет! Не в печали склонил он голову! И не думал он в этот момент о погибших друзьях. Он вообще ни о чем не думал. Две алгонкинские стрелы пригвоздили его к мачте, вот почему не упал он на палубу вместе с другими, кого коснулась смерть.

Кнут Ульфссон, усевшись на планшире, перевязывал раны тряпьем. Глаза его все еще были безумны, в них по-прежнему бушевала битва. Он запел печальную песнь:

Харальд подошел к нему и ласково потрепал по израненному плечу.

– Убийцы уже получили свое, берсерк, – сказал он, – их деревни сметены с лица земли, будто их никогда и не было на свете.

Кнут Ульфссон ничего поглядел на Харальда пустым взглядом, точно не осознавая о чем говорит вождь. Потом он продолжил свою песнь, словно тут же и забыл о самом существовании Харальда.

– Бесполезно заговаривать с ним, – заметил Груммох. – Эти берсерки живут в замкнутом мире, где есть место только битве и братству. Потребуется еще какое-то время, чтобы уши Кнута Ульфссона стали снова воспринимать человеческую речь. Он пока находится в боевом угаре. Он сейчас ничего не способен заметить, даже если поднесет к глазам собственную руку. Все берсерки таковы, ты же знаешь.

– Погляди только, – грустно вздохнул Харальд, – мы потеряли четверых из них. Мы заплатили дорогую цену, сокрушив алгонкинов и абнаков ради беотуков, наших краснокожих друзей.

– Враг тоже заплатил не мало, – сказал Груммох, – указывая на человека, наполовину перевесившегося через борт.

Побратимы с усилием подняли тело краснокожего великана и положили на палубные доски.

С головы до ног он был облачен, как полагалось только великому вождю. На нем был колоссальных размеров головной убор из орлиных перьев, кончики которых были выкрашены темно-коричневой краской. К перьям крепились красные пряди волос, как бы выраставшие из распушенных шариков белого гусиного пуха. Могучую шею украшало ожерелье из сотни медвежьих когтей, оправленных в серебро и нанизанных на тоненький кожаный ремешок. Руки великана повыше локтя охватывали кованные медные браслеты с выгравированными на них изображениями «Птицы Грома» – орла. Его одежда была так расшита красными, синими и желтыми бусинами, что между ними не удалось бы просунуть и лезвие ножа. На мокасинах тонкой золотой нитью было вышито изображение восходящего солнца на фоне лазурного неба, расшитого крошечными, с муравьиную головку, бусинками из бирюзы.

Лицо вождя, с нанесенными на него широкими полосами желтой глины, все еще сохраняло гордое выражение. Мертвая рука сжимала оперенный томагавк, точно желая взять его с собой в тот далекий и темный путь, который лежал теперь перед ним.

Ваваша поднялся на корабль и поглядел на покойного.

– Это Боевой Орел, – сказал он, – самый могущественный из алгонкинских вождей. В молодости они были друзьями с моим отцом, пока не поссорились из-за женщины. После этого они поклялись убить друг друга. Но Гичита в глубине души до сих пор любит его. Для отца было бы большим горем узнать, что Боевой Орел погиб на вашем корабле, откуда его дух не сможет прибыть на Последнюю Охоту. Давайте ничего ему не скажем. У него и так горя хватает.

Сказав это, Ваваша встал на колени возле убитого и дотронулся пальцами сперва до правой, потом до левой щеки. Прикоснулся к его груди – сначала справа, потом слева. Затем он ласково что-то прошептал так, чтобы никто не мог услышать, и, склонившись еще ниже, мягко надавил на веки и закрыл Боевому Орлу глаза.

После этого викинги сняли с него роскошное облачение и привязали к его ногам камень.

Они перевалили его за борт, с другой стороны, не там, где находилось каноэ Гичиты, так чтобы старого вождя не постигла еще и эта печаль.

Чуть позже в этот же день они разложили на берегу погребальный костер, положили в ноги каждому воину оружие, чтобы в конце своего пути он мог сразу заняться охотой или принять участие в сражении.

И в этот же самый день, когда солнце оказалось в зените, Гичита повелел Ваваше побрататься с Груммохом и Харальдом, как того требовал обычай краснокожих.