ОЛАВОВ СОВЕТ

Харальдовы корабли достигли Крита в разгар зимы. В тех местах это сезон порывистых ветров и проливных дождей. Три драккара затонули во время плавания с Сицилии, да и те, что вошли в старинный порт Сидония, так раскачивались, что, казалось, тоже были готовы вот-вот пойти ко дну.

Зато (о чудо из чудес!) Харальд Суровый сам лично руководил швартовкой «Жеребца», стоя на носу судна, а когда на пристань была перекинута сходня, он первый из команды сошел с корабля, хоть и опирался на палку, и то и дело останавливаясь передохнуть.

Не дожидаясь, пока за ним последуют прочие варяги, он заговорил с вышедшим поприветствовать его начальником порта.

– Мне нужен Маниак. Проводи меня к нему.

Чиновник затрясся и долго не мог вымолвить ни слова. Огромный Харальд был в тот миг просто страшен, да и вид собиравшихся вокруг него варягов испугал бы любого: они были больше похожи на восставших из гроба мертвецов, чем на живых мореходов. Самое жуткое зрелище являл собой, конечно же, Халльдор. Даже скандинавские мастера, украшавшие носы драккаров резными драконовыми головами, и в страшном сне не смогли бы вообразить себе подобной физиономии.

– Ты слышал вопрос командира? – сурово проговорил Эйстейн. – Где Маниак?

– Государи мои, нет его здесь! – вскричал насмерть перепуганный начальник порта. – Его уже почти месяц как вызвали в Византию держать ответ перед императором за какую-то провинность. Я ничего не знаю. Я ни в чем не виноват.

Харальд ухватил его за бороду и рывком поставил на колени. При этом глаза норвежца светились каким-то красноватым огнем, как будто он собирался разделаться с бедным начальником порта тут же, на его собственной пристани.

– Государь мой, все знают, что ты справедлив, хоть и суров, – завопил бедняга. – Я всего лишь чиновник, ведаю портом. Я никогда не вмешивался в распри военачальников. Послушай, Маниак уже наказан. Говорят, по приказу императора его лишили всех титулов и имущества и сослали в какую-то населенную варварами местность за Дунаем. Он – пропащий человек. Молю тебя, не карай меня за то, что я не совершал!

– Пропащий человек? – переспросил Харальд. – Сослан к варварам? Ну что же, это тоже месть, хоть и не такая сладкая, как та, которую вершишь своими руками.

Он выпустил бороду несчастного чиновника, и тот свалился на вымощенную камнем пристань. Подумав немного, Харальд сказал:

– Кое-что в твоих словах заинтересовало меня. Говоришь, все знают, что я справедлив, хоть и суров?

Чиновник молитвенно сложил руки, но Харальд проговорил с улыбкой:

– Не бойся, эта палка у меня только затем, чтобы опираться при ходьбе. Скажи мне правду.

– Государь мой, я был до того напуган, что сам не знал, что плел, – ответил тот. – Я хотел сказать, что все знают, что ты справедлив и милостив.

Харальд отвернулся от него и сказал Ульву:

– Этот парень – жалкий трус. Если бы у него хватило мужества повторить то, что он сказал вначале, я дал бы ему мешок золота величиной с его пустую башку. Но теперь мы будем распоряжаться Критом как своей собственностью, как наши предки распоряжались Аахеном. А то, что нам не понадобится, сожжем. Терпеть не могу трусов.

Но прежде, чем Харальд успел взойти в приготовленные для него носилки, к нему приблизился, протиснувшись через перепуганную толпу, красивый молодой человек в латах византийской гвардии. Почтительно поклонившись викингу, он заговорил:

– Государь мой, я – посланец императора. Могу ли я передать его послание, не страшась твоего гнева?

Харальд смерил его взглядом.

– Ты ведь все равно передашь, разгневаюсь я или нет. Судя по всему, решительности тебе не занимать. Сколько раз ты был в бою?

– Не считал. Думаю, двенадцать или около того, – мрачно ответил тот.

– А против булгар тебе доводилось сражаться?

– С булгарами-то я в основном и бился, – улыбнулся ромей.

– Тогда ты заслуживаешь право говорить в кругу воинов, – сказал Харальд. – Так что же велел передать мне император?

Молодой воин поведал ему, что он больше месяца провел на Крите в ожидании прибытия харальдова воинства. Император повелел варягам отправляться в Иерусалим, чтобы охранять там ромейских мастеров, которые вскоре должны были приняться за восстановление Церкви Гроба Господня.

– Как ты думаешь, это придумано затем, чтобы удержать меня вдали от Византии? – поинтересовался Харальд.

Ромей пожал плечами:

– Мне ли рассуждать о политике, государь мой? Я – простой воин.

– А скажи-ка мне, простой воин, – хитро прищурясь спросил Харальд, – как нынче обстоят дела в Византии? Есть ли у императора крепкое ромейское войско?

Ромей лукаво улыбнулся.

– Боюсь, я недостаточно ясно выразился, государь мой. От долгого стояния тут, на пристани, в ожидании твоих кораблей у меня страшно разболелись зубы. Скажу снова: я не разбираюсь в политике. Политика для великих мужей, я же – простой воин.

– Ты не соглядатай, это я теперь точно знаю, – заметил Харальд. – А что, простой воин, не хотел бы ты вступить в мое войско?

Юноша опустил голову:

– Если бы не присяга, данная императору, я сделал бы это с великой радостью, государь мой.

– Хороший ответ, – проговорил Харальд. – Не стоит пытаться сманить чужого сторожевого пса. Да сопутствует тебе всегда и во всем удача. Однажды она может даже принести тебе жезл стратига. Но послушай моего совета: не болтайся больше на пристанях. Зубная боль – худшее, что может приключиться с воином. Она мешает ему думать о деле, которому он служит.

– Благодарю тебя за совет, государь мой, – сказал ромей. – Я непременно воспользуюсь им.

Когда он ушел, Эйстейн спросил Харальда:

– Значит, как отдохнем и восстановим силы, отправимся в Иерусалим?

– Нет, брат, – скрипнув зубами, мрачно ответил тот. – Плевать мне теперь на Иерусалим. Как отдохнем, пойдем на север, в Византию, и пожжем проклятый Константинополь. Раз нельзя отомстить Маниаку, я обращу свой гнев на тех, кто натравил на меня этого бешеного пса.

Говоря эти слова, норвежец, казалось, постарел на много лет. Он впал в такое мрачное расположение духа, что в нем даже трудно было признать прежнего Харальда.

Подобные приступы хандры повторялись у него всю зиму, так что иные из варягов даже решили, что он продал душу дьяволу в обмен на исцеление своих ран. Лихорадка у него прошла, а оставленные Отвилем раны затянулись, оставив после себя лишь белые рубцы, однако с Харальдом стали случаться, причем весьма часто, необъяснимые перепады настроения. Только что он смеялся и вот, уже ревет в бешенстве. С Харальдом стало трудно говорить, и даже старые друзья стали его избегать.

По какой-то непонятной причине он постоянно говорил гадости Ульву и Эйстейну, причем в присутствии других варягов. С Хельге же и Халльдором он был по-матерински нежен, позволяя им такие речи, о которых никто другой в войске и помыслить бы не мог.

Однажды вечером Ульв сказал Эйстейну:

– Харальда как будто подменили. Он не тот, кого мы знали и любили. Сколько можно терпеть его выходки? Если бы не Халльдор, я давно бы отправился домой, в Исландию. Дело в том, что перед отъездом из дома я обещал матери Халльдора, что пока жив, не оставлю его.

– Харальд все еще болен, брат, – ответил Эйстейн. – Плоть его выздоровела, в дух нет. Но, как бы там ни было, мы дали клятву служить ему и должны ее выполнить, хоть бы у командира выросли рога. И не будем больше об этом.

Едва они закончили этот разговор, как явился Хельге:

– Харальд желает вас видеть. Не надо винить меня за то, что он так себя ведет. Не могу же я, в самом деле, сказать медведю, который гладит меня когтистой лапой, что он дурак.

Сообщив им это, Хельге повел Ульва с Эйстейном к Харальду. Тот, как ни странно, встретил их весьма приветливо, даже с улыбкой, и сказал:

– Я вот думаю: сидим мы здесь после долгих месяцев сплошных лишений, так и не отомстив врагу и не получив никакой платы за свои труды. Я хочу, чтобы все было по справедливости, не то что у ромеев, а значит все варяги должны сполна получить свое жалование. Для начала, мы разграбим здешнюю казну, потом обложим налогом всех жителей Сидонии: и мужчин, и женщин, и детей. Пусть платят за то, что дышат в городе. Со стариков будем взимать самую меньшую плату, ибо им недолго осталось дышать, с младенцев же самую большую, по понятным причинам, причем с младенцев женского пола сбор будет больше, чем с младенцев мужского пола, поскольку хорошо известно, что женщины по большей части живут дольше мужчин.

– Харальд, это чистое безумие, – не выдержал прямодушный Ульв. – Если хочешь, разграбь казну, но если ты попробуешь брать с людей деньги за то, что они дышат воздухом, созданным самими Творцом, весь мир решит, что ты сошел с ума.

Он выпалил все это прежде, чем Эйстейн успел его удержать. Услышав его слова, Харальд запыхтел, да с такой натугой, что, казалось, вот-вот задохнется, потом, страшно побледнев, произнес свистящим шепотом:

– Кто это хочет помешать мне? Скажите мне имя этого человека!

Эйстейн пытался его успокоить, но он все повторял, как в бреду:

– Скажите мне имя этого человека!

Наконец, Ульв опять не выдержал:

– Ты отлично знаешь мое имя, сын Сигурда. Мы вместе не год и не два, и если ты все еще не уразумел, как меня зовут, значит, ты – действительно самый большой дурак во всем христианском мире.

Хельге подступил к Харальду, чтобы удержать, если он вдруг бросится на Ульва, но Харальд вздрогнул, как будто ему на голову вылили ушат холодной воды и сказал неожиданно спокойно:

– Что же, братья, значит, дело решено. Принесите мне все деньги, что хранятся в казне, а золотые и серебряные сосуды пойдут на жалование моим воинам. Налог на воздух пока вводить не будем. Мне и самому эта мысль не очень-то пришлась по душе, когда Эйстейн высказал ее.

Казна была разграблена, и Харальд отправил свою долю, весьма и весьма внушительную, на одном из драккаров в Киев, на сохранение отцу своей невесты, князю Ярославу.

Через месяц Харальд прибрал к рукам казну Тарры и послал на север еще один драккар с добычей. Затем он сжег три деревни между Фестеем и Идой, потому что крестьяне отказались платить новый налог на скот.

– Я чуть ли не жалею о том, что Отвиль недостаточно сильно ударил его копьем тогда в лесу, – признался Ульв Эйстейну. – Из-за него у нас дурная слава. Ты заметил, что стоит нам выйти из городских стен, как нас окружает пустота: ни людей, ни скотины. Все живое прячется при нашем приближении. Не нравится мне это, брат.

– Прежде и я, и моя дружина, честно зарабатывали себе на хлеб, пусть это нелегко было сделать, – ответил Эйстейн. – Мы не считаем себя самыми лучшими в мире христианами, но жечь деревни – это не по нас. Крики женщин и детей не дают нам уснуть по ночам.

Глаза Ульва наполнились слезами:

– Брат, ты хорошо знаешь меня. Я вовсе не кровожаден, но мне стало ясно, что если Харальда не остановить, люди повсюду в мире скоро будут плевать при одном упоминании его имени. Существует лишь один способ помешать ему и дальше творить безумства.

И достал из ножен, висевших у него на поясе с правой стороны, кинжал. Здоровенный этот, в локоть длиной, кинжал был широк у рукоятки, а к концу сужался, оканчиваясь тонким острием. На клинке были выточены продольные бороздки, а рукоять вырезали из желтоватого гренландского моржового клыка. Не самое красивое оружие, но в опытной руке самое что ни на есть смертоносное. Лезвие его было равномерного темного цвета: видно, кинжал никогда еще не точили.

Эйстейн взглянул на него искоса, как и положено воину смотреть на такие штуки, и сказал:

– Убери-ка это брат. Такие дела не по мне.

Ульв засунул кинжал обратно в ножны, но от замысла своего не отказался.

Неделей позже на допрос к Харальду привели одну старуху. Она сказала, что живет на склоне древней горы Дикты, где, по ее словам, Гея родила Зевса. Харальд приказал ей приблизиться, потом спросил:

– И где же он родился? В прекрасном дворце?

Старушка рассмеялась:

– Нет там никаких дворцов, викинг. Он родился в гроте. И по сию пору люди находят в этом гроте такое!

Харальд взял ее за плечо и притянул к себе.

– И что же там находят?

– Пощади, господин!

– Что там находят?

– Вещи, которым нет цены, потому что они обладают магической силой. Все больше топоры и мечи.

Харальд отпустил ее и сказал:

– Дайте ей еды и питья, но денег не давайте. Крестьяне немы, они не знают цены деньгам. И пусть собирается в дорогу.

Как жадную рыбину влечет крючок с наживкой, так увлекла Харальда мысль отыскать Зевсов грот.

Когда наступила весна, варяги отправились на Дикту и там отыскали просторную пещеру в известняковой породе. В конце просторного зала была пропасть глубиной футов в двести. Тридцать варягов под предводительством Эйстейна и Ульва спустились туда с помощью веревок. На дне обнаружилось подземное озерцо, далее следовала целая анфилада просторных залов, украшенных каменными колоннами. Все это великолепие было создано природой. Однако, сколько они ни искали, найти им удалось лишь бронзовую брошь с рельефом, изображавшим женщину в юбке с оборками и пальму.

Когда они поднялись наверх, Харальд спросил:

– А где же топоры и мечи?

– Больше там ничего не было, – смело ответил ему Эйстейн. – Если ты нам не веришь, пойди посмотри сам.

Он произнес эти слова с вызовом, как будто говорил с врагом.

Харальд повертел брошь в руках и сказал со злостью.

– Для моего старого капюшона она, может, и подойдет, а для плаща мала.

– Я бы на твоем месте повнимательнее ее рассмотрел, сын Сигурда, – сказал Ульв. – Может, в этом изображении есть какой-то смысл. Может, оно предрекает твою гибель.

Он тоже говорил с вызовом, и в его голосе не слышалось дружеской приязни.

Харальд любезно улыбнулся и покосился на брошь:

– Нет, там только женщина, танцующая под деревом.

– Что ж, тогда тебе нечего бояться, – заметил Ульв.

– У тебя, брат, видно ум зашел за разум от блуждания в темноте, – проговорил Харальд. – Что может быть страшного для воина в женщине, да и в дереве, кстати, тоже?

– И то верно, – согласился Ульв.

Они воротились в Сидонию. А там случилось вот что. Пристрастившийся к местному вину Харальд как-то выпил лишнего, сидя у жаровни в обществе Халльдора, и вдруг увидел, что в отдалении в темном углу залы, появился Олав, его сводный брат, погибший в битве при Стиклестаде.

– Ба, братец, мне не сказали, что ты на Крите, – поднимаясь со стула, пробормотал Харальд. – А то я пришел бы в гавань поприветствовать тебя.

Святой Олав ответил ему сурово:

– Не вставай, Харальд, а то еще свалишься.

Харальд рассмеялся было, но тут же смолк, заметив, сколь гневен устремленный на него взгляд Олава.

– Ты нынче совсем не таков, каким я знал тебя в былые времена, когда король данов двинул на нас свои рати. И не надо ничего мне объяснять. Я и так все знаю. Слушай внимательно, ибо долго я здесь не пробуду. У меня есть более важные дела, чем возиться со всякими ворами и предателями.

При этих словах Харальд нахмурился было, но он был настолько пьян, что даже не мог подняться со стула, так что пришлось ему выслушать все до конца.

– Ты, чай, думаешь, что наша мать будет гордиться тобой, – продолжал Олав. – Ей, конечно же, будет приятно узнать, что ты предал императора, которому присягал на верность, что ты жжешь мирные деревушки, что ты не желаешь исполнить свой долг в Иерусалиме, что ты шлешь корабли с барахлом в Киев, вместо того, чтобы придти на помощь нашим братьям-христианам, гибнущим в борьбе с иноверцами.

– Олав, есть вещи, которых даже ты не можешь понять, – помолчав, возразил ему Харальд. – Слишком давно ты покинул этот мир.

– Я все вижу и все понимаю, – сурово ответил Святой Олав. – Я не Халльдор и не Хельге, чтобы с восторгом ловить каждое произнесенное тобой слово. Не забывай, кто я. А теперь слушай внимательно, брат, ибо я не скоро вновь явлюсь тебе.

– Говори, брат, я слушаю, – смиренно молвил Харальд.

– Я не нуждаюсь в твоем дозволении, чтобы сказать то, что должен, – по-прежнему сурово заметил Олав. – Немедля прекрати мародерство и при первой возможности отправляйся ко Гробу Господню в Иерусалим. Там уже началось возведение храма. Непременно сделай это, а иначе ты мне больше не брат.

Харальд послушно кивнул.

– Но скажи мне, что означает изображение на броши, женщина и дерево?

Олав уже исчезал, как бы растворясь в воздухе, но все же он ответил, улыбнувшись впервые с начала разговора:

– Отправляйся в Иерусалим, лентяй ты эдакий. Там сам все узнаешь.

Харальд потряс головой и спросил Халльдора:

– Ты видел?

Тот удивленно уставился на него, потом сказал:

– Видел. Из-под твоего стула выскочила мышь и побежала прямиком вон к тому ларю с зерном. Ты это имел в виду?

– Наверное, именно это, – рассмеялся Харальд. – Пойдем собираться, скоро мы отправляемся в Иерусалим. Мы и так задержались с выполнением приказания нашего императора. Пора, наконец, заняться делом.

ИЕРУСАЛИМ

Так в жизни Харальда вновь наступило лето. Правда, пережитая им зима оставила свой след, закалив его, как кузнец закаляет только что выкованный клинок. Он стал реже смеяться, строже, чем прежде, держался с варягами, а, избрав цель, шел к ней напролом, сметая на своем пути все преграды. Но от прежнего безумия он совершенно излечился, и вскоре весть о том, что Харальд сын Сигурда – самый что ни на есть справедливый командир, распространилась повсюду, и молодые мореходы-северяне стали стекаться под его знамена, только что не отталкивая друг друга, как деревенские бабы у лотка рыночного торговца.

Даже калиф прислал ему в Иерусалим послание с пожеланием божьей помощи в выполнении возложенной на него миссии. Выслушав калифова посланца, зачитавшего ему письмо своего господина, Харальд сказал:

– Я не умею писать и не имею при своем войске писца, но мне хотелось бы, чтобы ты передал своему господину, что Харальд сын Сигурда прибыл в эти места с двоякой целью: охранять безопасность зодчих, возводящих церковь к вящей славе Господа нашего, и очистить дороги от всех и всяческих разбойников, нападающих на честных паломников, желающих помолиться в Святом Городе или омыться в водах реки Иордан, без разбора их (разбойников то есть) вероисповедания и происхождения. Других целей у него нет. Скажи калифу, что Харальд сын Сигурда и его воины довольствуются жалованием, получаемым от императора Византии, и иного прибытка искать себе не собираются. Объясни ему, что мы не беззаконные мародеры, а христианские стражи, желающие сотрудничать с его собственными законодателями и стражами порядка в деле восстановления доброго имени Палестины.

– Я в точности передам твои слова, господин мой, – с улыбкой проговорил калифов посланец. – Правда, для того мне придется перевести их на мой родной язык, но я постараюсь, чтобы перевод был точным.

– О большем я и не прошу, – сказал Харальд. – Важны не слова, а добрые намерения, которые стоят за ними.

В последовавшие за этим несколько месяцев Харальд, помимо самого Иерусалима, поставил гарнизоны в Триполи, Дамаске, Яффе и Аскалоне. Это было сделано с согласия мусульманских правителей этих городов, и дело обошлось без распрей и стычек. В то время между христианами и мусульманами установились самые дружеские отношения. Многие варяги поклялись даже, что охотно восприняли бы учение пророка Магомета, если бы он не запрещал пить вино. Многие по-дружески обменивались с воинами-сарацинами подарками, включая даже оружие, так что в конце концов лишь по цвету кожи можно было определить, который из воинов – мусульманин, а который – христианин. Строительство Храма Гроба Господня шло полным ходом. Не опасаясь более за свою безопасность, византийские каменщики и их помощники-сирийцы работали весело, с песней. Зато страх стал уделом бедуинов, которые пристрастились было нападать из засады на караваны паломников, безжалостно грабя и убивая беззащитных христиан. Вскоре они с горечью узнали, что у них появился достойный противник, столь же жестокий, как они сами, и при этом лучше владеющий воинским искусством, противник, от которого нельзя было скрыться даже на самых быстрых конях и верблюдах.

Харальд приказал без суда вешать пойманных на воровстве бедуинов. Тела множества повешенных оставались висеть без погребения для устрашения прочих разбойников, замышлявших поживиться за счет беззащитных паломников.

Вскоре бедуины перестали показываться на трактах, решив, что безопаснее будет промышлять где-нибудь в другом месте. В Святые Места потянулись паломники из Венгрии, Польши, Франции, Англии, Германии и Италии. Калиф был весьма доволен тем, что число паломников, желающих посетить святыни или совершить омовение в реке Иордан, возросло, поскольку на границе с них взималась пошлина.

Наконец, Ульв сказал Харальду:

– Послушай, брат, похоже, эти земли уже покорены, и нам здесь больше нечего делать. Давай расставим вдоль трактов чучела в варяжских латах, чтобы отпугивать разбойников, а сами отправимся в Мосул проведать нашего старого друга эмира.

– Я часто думаю о нем, – ответил Харальд. – Он один из немногих хороших людей, которых мне доводилось встречать. Все мы уйти не можем, ведь наше войско выполняет здесь важную задачу, но большой беды не будет, если с дюжину воинов из тех, кто знал старика, отлучатся на время и отправятся к нему на север. Командовать варягами в наше отсутствие мы поручим Хельге, ибо однажды, когда мы уедем домой, он станет в Византии большим начальником, помяни мое слово.

Сказано – сделано. Они двинулись в путь верхом, для удобства надев одни только легкие белые сарацинские одежды, а их доспехи и оружие везли позади в запряженных волами повозках.

В двадцати милях к северу от Иерусалима варяги увидели скачущего во весь опор им навстречу всадника в одеждах, украшенных византийской геральдикой. Если бы они не заступили ему дорогу, он все равно свалился бы, так как загнал своего коня.

Когда им удалось привести гонца в чувство, Харальд спросил его, по обыкновению резко:

– С какими ты вестями, друг? Ты так гнал коня, что можно подумать, что Рим горит.

Тот покачал головой.

– На сей раз, похоже, настал черед гореть Византии.

Харальду первым делом подумалось о том, будет ли уплачено жалование его войску.

– Говори толком. Мы не мастера разгадывать ромейские загадки.

– Похоже, господин мой, близится конец света, – ответил гонец. – Тому уже был знак свыше: Бог помутил рассудок наших правителей. Сама оставшись без руководства, как может Византия руководить остальным миром?

Подошедший Ульв ухватил его за плечо и как следует тряхнул.

– Не тараторь ты так, – сказал он, – расскажи все по порядку. Тебе должно быть известно, что, рассказывая историю, нельзя начинать с конца, Ведь вы, ромеи, рассказали на своем веку больше историй, чем любой другой народ. Даже оркнейцы не могут с вами в этом сравниться.

Гонец набрал побольше воздуха и заговорил:

– Вот вам перечень приключившихся с нами несчастий: Михаил Каталакт умер, то ли от болезни, то ли от яда, а может быть, он был удушен – точно никто не знает, а узнавать небезопасно. Его вдова, Зоя, выказав положенную приличиями скорбь, взвела в сан императора племянника своего покойного мужа, некого Михаила Калафата, и самолично короновала его. Мало она, видно, его знала. Оказавшись на троне, он первым делом заточил ее в монастырь на острове Принкино.

Харальд вздохнул и сказал с мрачноватой улыбкой:

– А он сообразительный малый, этот Михаил Калафат. Он куда дальновидней, чем два предыдущих базилевса.

Гонец невесело засмеялся.

– Теперь он вообще ничего не видит. Византийцы подняли восстание и освободили Зою. Она тут же заставила Калафата горько пожалеть о нанесенном ей оскорблении. По ее приказу он был ослеплен и заточен в монастырь. Теперь она правит совместно со своей безумной сестрой Феодорой, творя, что Бог на душу положит.

– Пусть их делают, что хотят, лишь бы присылали жалование моему войску, – сказал Харальд. – Остальное меня не касается.

Гонец снова рассмеялся.

– Привезенное мною послание очень даже касается тебя, господин. Императрицы эти повелевают тебе немедля возвратиться в Византию держать перед ними ответ за все твои дела.