ОКАЯННОЕ ВРЕМЯ

Харальд назначил командиром остающихся охранять дворец варягов Торгрима Скалаглюма, и, наказав ему смотреть в оба за булгарским полком, отплыл с войском на сорока галерах, захватив припасов на полгода.

Время для плавания было не самое подходящее, и сильные западные ветры часто прибивали корабли то к одному, то к другому из великого множества островов, мимо которых лежал их путь. Через три недели плавания две галеры затонули к югу от Лесбоса, а неделю спустя еще одна была выброшена штормом на берег и раскололась.

В этих крушениях погибла целая сотня харальдовых воинов. Эйстейн сказал Харальду:

– Я начинаю думать, что мы не почтили должным образом здешних богов и в этом все дело.

– Что значит «не почтили»? Мы же христиане, – резко ответил Харальд.

В разговор вступил Ульв:

– Хоть мы и христиане, брат, это не означает, что не существует других богов, кроме нашего. Может, Эйстейн прав. Здешним богам, небось, не нравиться, что мы, чужаки в этих краях, не приносим жертв в их святилищах.

Харальд отослал их обоих прочь и задумался над сказанным. В конце концов, он решил, что нет ничего страшного в том, чтобы время от времени принести в жертву барана или, скажем, бронзовый браслет, если, конечно, в это время скрестить пальцы правой руки или помолиться про себя Святому Олаву.

Но, хотя так они и стали поступать, случилось еще одно несчастье: когда Ульв сошел на берег на острове Цитера, чтобы поискать родник для пополнения запасов воды, его ужалила в ногу гадюка. Нога посинела, начался жар, и Ульву целый месяц пришлось провести в постели.

Когда он был совсем плох и метался в бреду, нанятый ими на Тенаруме врач говорил даже, что ужаленную ногу следует отрезать, чтобы яд не распространялся дальше. Но Халльдор наградил его таким взглядом, что лекарь придумал другой способ лечения, причем довольно успешный. И все равно Ульв почти до самых Сиракуз не мог ступить на больную ногу, не застонав от боли.

Однако, как ни велико было обрушившееся на Ульва несчастье, его было не сравнить с тем, что выпало на долю Марии Анастасии.

Через неделю после отплытия харальдова войска госпожа Феодора неожиданно явилась в молельный дом, где держали Марию Анастасию, и тут же, не дожидаясь объявления о своем прибытии, прошла в ее покои.

– Вот что, милая, – заявила она удивленной девушке. – Твой четвероюродный брат Александр Ласкарий просит твоей руки. Человек он солидный, ему уже сорок пять лет. У тебя будет прекрасный дом и множество прислуги, которая будет поддерживать там порядок.

– Я пока не желаю выходить замуж, тетя Феодора, – ответила Мария Анастасия.

Феодора прошлась по комнате, шурша тяжелым шелком своих одежд, потом вдруг обернулась и спросила:

– А если бы тебя позвал замуж тот здоровенный норвежец, пошла бы?

Мария, которую в детстве учили, что нужно всегда говорить правду, проговорила:

– Если бы он позвал, то да, пошла бы. Но он сейчас на Сицилии, и вряд ли такое случится.

Феодора грузно опустилась на стул и принялась обмахиваться веером:

– Скажи, девочка, отчего это ты хочешь замуж за сероглазого северянина?

Мария попыталась представить себе Харальда, но перед ее мысленным взором возник лишь неясный силуэт могучего воина в тунике из медвежьей шкуры и железном шлеме, из-под которого выбивались пряди длинных светлых волос.

– Потому, что он – воин, потому, что он – герой, тетя Феодора.

Феодора долго ничего не отвечала. Глаза ее сузились, нос побелел и как-то заострился,

– Так что же, твой родич Александр Ласкарий – трус? Так-то ты относишься к нему, первейшему богачу, который готов дать тебе все: роскошный дворец, трех белых коней, золоченые носилки, любые одежды и украшения, какие пожелаешь?

– Я не говорила, что он трус, – ответила Мария, отвернувшись прочь от нее. – Я только сказала, что Харальд Норвежец – герой.

Феодора встала и приблизилась к девушке.

– Скажи-ка, а этот норвежец тебе снится? Отвечай как на духу! Если солжешь, я все равно догадаюсь.

– Снится, каждую ночь снится, тетя Феодора, – потупив глаза, проговорила Мария.

Феодора улыбнулась, как будто даже подобрев, и положила руку ей на плечо.

– А другие тебе снятся?

Мария покачала головой.

– Нет, тетя, не снятся.

Феодора с размаху ударила ее по щеке, да так, что там остался белый отпечаток ее ладони.

– Так значит, ты грустишь об этом норвежском медведе, а о своем достойном родиче Александре даже и не помыслишь? А ведь, насколько мне известно, он прислал тебе, по крайней мере, три серебряных креста и янтарные четки.

Мария расплакалась:

– Человек не властен над своими снами, тетя. К тому же, любят не за подарки.

– Ты мне еще будешь объяснять, что такое любовь, – сурово сказала Феодора. – Я уж стара, матушка, а ты – девчонка, которая прежде и дворца-то никогда не покидала. Что за дьявольская гордыня обуревает тебя? Ты что, с ума меня решилась свести?

Мария никак не могла взять в толк, чего добивается тетка.

– Пожалуйста, тетя, не заставляй меня отвечать на все эти вопросы, проговорила она. – Пусть кто-нибудь рассудит, права ли я, желая выйти за человека, которого люблю. Давай спросим хоть у патриарха.

– У патриарха! – фыркнула Феодора. – Да старый осел не знает, где право, где лево. Разве ты не видела, как давеча во время службы в Святой Софии он никак не мог найти чашу со святыми дарами?

Мария в отчаянии упала на колени.

– Давай тогда спросим у императора.

Феодора вскинулась, как ужаленная.

– У императора! У великого Михаила Каталакта! Как, по-твоему, как долго он проживет теперь, когда при нем нет ни Маниака, ни этого головореза-норвежца? Подумай хорошенько, призови на помощь весь свой жизненный опыт, полученный в задних комнатах дворца. О, мудрейшая из мудрых, никто не знает, увидит ли Михаил Каталакт завтрашний рассвет. Уж, конечно, не ему решать вопросы твоего, бестолковая, замужества.

Мария ничего не ответила. Ей вдруг стало невыносимо оставаться в этой комнате. Она повернулась и выбежала вон. А Феодора обернулась к стоящему позади нее стражнику-булгару и проговорила:

– Разыщи эту глупую девчонку и скажи ей, что я все равно научу ее послушанию. Видимо, прежде с ней обходились слишком мягко. Отныне она будет ходить во власянице, кормить ее будут один раз в день овечьим сыром и черным хлебом. Пить она будет только воду, и то не вдоволь. Что же касается ее занятий, то она будет под присмотром стражи мыть полы в церквях, а остальное время работать в каменоломне Святого Ангелия, где добывают камень для строительства новых конюшен на Ипподроме. Пусть дробит там камни с рассвета до полудня, прикованная за правую лодыжку, как все прочие преступники. Да не забудь передать всем, что, если кто осмелится заговорить с ней, ему вырвут язык. Ступай.

ДУРНАЯ ПРИМЕТА

Есть примета: если с утра сломаешь что-нибудь ненароком, в тот же день сломаются еще две твои вещи. Варяги считали, что такую напасть можно отвести, расколов тут же пару каких-нибудь ненужных вещиц: не ждать же, в самом деле, пока лишишься чего-нибудь ценного!

Когда корабли были в миле от новой сиракузской дамбы, Харальд взял было чашу с пивом, которую протягивал ему Гирик, да от усталости выронил на палубу.

Глядя на разбитую чашу, Гирик покачал головой:

– Слушай, командир, разбей-ка ты еще две чаши, прежде чем мы станем входить в гавань, а то с нами сегодня могут случиться два куда худших несчастья. Не хотелось бы, например, чтобы у корабля было пробито днище или свалилась мачта.

– Вот еще! – ответил Харальд. – Разбить еще две чаши! У нас и так их не хватает. Скоро мы будем пить из пригоршни, как собаки.

– Когда ты снова увидишь собаку, пьющую из пригоршни, покажи ее мне, – смеясь отозвался со своего соломенного ложа Ульв. – Это зрелище я запомню на всю жизнь.

– Ты что, не знаешь, Ульв, у них в Норвегии у всех собак есть руки, – сказал Халльдор. – Они совсем не то, что наши жалкие исландские псы, у которых только лапы и больше ничего.

Эйстейн, шедший борт к борту с «Жеребцом» на «Боевом Ястребе», стал прислушиваться к их разговору, силясь понять причину столь буйного веселья. Халльдор крикнул ему:

– Эй, сын Баарда, каковы псы на Оркнеях? Есть у них руки?

– Понятное дело, есть! – прокричал в ответ Эйстейн. – И ноги тоже есть. Как вырастут семи фунтов росту, мы отправляем их в Трондхейм, предварительно отрубив хвост. Многие из них потом становятся королями норвежцев. Наши оркнейские псы страсть какие сообразительные.

– Чего нельзя сказать об их хозяевах, – заметил Ульв.

Они продолжали обмениваться глупыми шутками и смеяться, пока не забыли, с чего все началось. Между тем, все случилось по примете: в тот же день сломались еще две вещи.

Уже был виден восточный берег Сицилии. Справа мрачно вздымался высокий, с заснеженной вершиной вулкан, по обоженным склонам которого бежали вниз, к морю, с дюжину горных речек, издали похожих на тоненькие серебряные ниточки. У подножия горы тут и там поднимались желтоватые дымки: там были небольшие селения. Выше по склону сурово, как часовые, стояли темнохвойные сосны. Берег был суров и неприветлив, он, казалось, предупреждал мореходов, чтобы без оглядки плыли прочь от этих гиблых мест.

– Овцам пришлось бы здесь туго, – сказал Халльдор. – Пригодных под пастбища лугов почти совсем нет, а те, что есть, все выжжены солнцем.

– Мы сюда не затем приплыли, чтобы разводить овец, – заметил Харальд. – Теперь, когда я почти что добрался до Маниака, овцы занимают меня меньше всего.

– В Исландии даже величайшие воины не гнушаются подумать о своих овцах или, скажем, о покосе, – ответил Халльдор.

– Верно, – сказал Харальд, – и ловом рыбы они тоже промышляют. Но я что-то не слышал, чтобы все это занимало их в то время, когда они ищут врага. Например, когда Кари искал тех, кто пожег Ньяла, его не заботили ни овцы, ни сенокос, ни путина. Куда больше занимал его собственный меч, который расплавился, когда загорелся сарай.

– Таких молодцов, как Кари, один на тысячу, – промолвил Ульв. – Видать у Бога форма раскололась после того, как он отлил Кари[17].

Тут им стало не до разговоров: вода меж двумя дамбами при входе в гавань бурлила, как в кипящем котле, и стоило двум головным драккарам приблизиться к этому месту, как их стало опасно мотать из стороны в сторону. Харальд и Эйстейн со всей силы налегли на рули, не давая своим кораблям перевернуться.

Когда же они вошли в узкий проход между дамбами, оставив далеко позади остальные драккары, Эйстейн крикнул:

– Что это там за штуковина такая в гавани, позади рыбачьих лодок? Вроде, дом на ножках.

Харальд был в тот момент слишком занят рулем, чтобы посмотреть, куда указывал Эйстейн. Когда же они успешно миновали опасный проход, пройдя менее чем в кабельтове от одной из дамб, вдруг послышалось громкое жужжание, и в их сторону полетел, описывая широкую дугу, здоровенный камень. Харальд что было сил налег на руль, но «Жеребец» не послушался: слишком сильно было в том месте течение. Камень ударил в мачту. Верхушка ее отломилась и упала за борт, а парус и снасти накрыли палубу.

– Думаю, теперь ты сам видишь, сын Баарда, что твой дом на ножках – всего лишь катапульта, – проговорил Харальд.

Они сделали все возможное, чтобы развернуть драккары и выйти из гавани, но «Жеребец» по-прежнему не слушался руля, хотя они и очистили палубу от снастей. Сдвинуть его с места было невозможно.

Эйстейн развернул было «Боевого Ястреба» и уже крикнул гребцам, чтобы налегли на весла, как второй пущенный из катапульты камень ударил «Ястреба» в пояс обшивки с правого борта, прямо под рядом щитов. От удара гребцы на этой стороне попадали друг на дружку, и получилась куча-мала, хотя никто не пострадал.

– Эй, говорил Гирик, что у нас сегодня сломаются еще две вещи, – мрачно проговорил Харальд. – Нежданными эти напасти не назовешь.

– Пока ты был занят рулем, они перекрыли проход двумя толстенными цепями, – сказал Халльдор. – Нам отсюда не выбраться, а остальные корабли не смогут прийти нам на помощь. Так что худшее, наверное, у нас впереди.

Харальд оставил руль, уселся на палубу, и принялся точить свой меч.

– Чему быть, того не миновать, – сказал он. – Мы угодили как мухи в паутину, но, прежде, чем паук пообедает нами, мы сумеем его хорошенько потрепать.

В эту минуту с разных сторон к ним устремились две длинные, черные, с низкой осадкой галеры, чем-то похожие на угрей. Они ощетинились копьями, и на носу у каждой стоял небольшой огнемет[18]. У толпившихся на галерах людей были белые тюрбаны и белые плащи, накинутые поверх доспехов.

– Одно радует: мы попались не ромеям, – промолвил Харальд. – И на том спасибо.

– Когда нас сожгут до самой ватерлинии, напомни мне сказать спасибо и за это, – сказал Гирик, – а то я что-то не чувствую никакой благодарности.

Харальд рассмеялся:

– Уж больно ты чувствительный. Такое случается то и дело, то тут, то там.

– Знаю, – ответил Гирик, – но по мне все-таки лучше, когда это случается с другими.

Тут передняя галера, бывшая от них уже в пределах полета стрелы, приблизилась еще немного, и стоявший на носу человек в синих одеждах крикнул им:

– Кто вы, ромеи или норманны?

В ответ Харальд прокричал в кожаный рупор:

– Ни то, ни другое. Мы – варяги из Византии. Разыскиваем Маниака. У нас, Харальда сына Сигурда и его дружины, с ним свои личные счеты.

Человек в синем завопил:

– Выйди вперед, чтобы я мог убедиться, что ты действительно Харальд сын Сигурда.

Харальд так и сделал. Он вышел вперед, встал в полный рост и откинул назад свой плащ, чтобы его лучше можно было разглядеть.

Незнакомец в синей одежде помолчал немного, а потом сказал:

–Теперь я вижу, кто ты. Я – эмир Сиракуз, и не числю Маниака среди своих друзей. Выбирайте, что вам больше по душе: быть сейчас же сожженными вместе с кораблями или сойти на берег, где вас примут как друзей.

– А что тебе обычно отвечают на этот вопрос? – поинтересовался Харальд.

Тот рассмеялся прямо в свой рупор и сказал:

– Ладно, сын Сигурда, мы возьмем вас на буксир и отведем в гавань как друзей. После захода солнца, когда мы убедимся, что у вас добрые намерения, я прикажу убрать цепи, чтобы остальные твои корабли также могли войти в гавань.

– Хорошо, что все так вышло, – заметил по-прежнему не встававший со своего ложа Ульв. – Если бы они пошли на абордаж, я со своей хворью не смог бы показать себя в свалке.

– Этот эмир, похоже, вполне разумный человек, – сказал Харальд, – может он согласится сделать особую тачку, чтобы я смог отвезти тебя на поле битвы, когда мы будем считаться с Маниаком.

Ульв кивнул:

– Отличная мысль, брат. Только скажи им, чтобы постелили в нее чего-нибудь мягкого. У меня все болит после лежания на жесткой палубе, как будто меня палками били, честное слово. Надеюсь, в Сиракузах мягкие постели.

ЭМИР И ОТВИЛЬ

Ульву повезло. Постели во дворце эмира были мягчайшие. Да и таких яств и напитков варяги не пробовали с тех пор, как отплыли из Византии.

Эмир Бунд, хоть и был бледен лицом, но в душе оказался весельчак. Прежде чем заняться ратным трудом, он изучал иностранные языки и медицину в университете Кордовы и теперь мог разговаривать и шутить с любым из варягов на его родном языке. Но особенно здорово было то, что у него имелись разные снадобья, и он взялся лечить Ульва, да так успешно, что скоро нога у того была как новая.

Однажды, когда они собрались у жаровни во дворе дворца, Буид сказал Харальду:

– Никак не могу понять, почему это вы, северяне, лучшие в мире воины, совершенно не умеете врачевать раны.

– Врачеванием у нас обычно занимаются женщины, – ответил тот. – Рецепты снадобий передаются из поколения в поколение, от матери к дочери.

– Слыхал я об этих снадобьях, – улыбнулся Бунд. – Когда я был школяром, один молодой лекарь из Парижа рассказывал мне, что ваши женщины используют в качестве лекарства растолченных в порошок печеных жаб и пасту из земляных червей, а также эликсир из мокриц. Он говорил также, что у вас кладут на открытую рану соскобленную с деревьев плесень, а сверху покрывают ее паутиной. От такого лечения раненому может стать только хуже.

– Думай, что хочешь, эмир, – сказал Халльдор, – но вот тебе случай из жизни. Моему дяде отрубили кончик носа в ночной стычке в Кнафе. Он додумался принести отрубленный кусочек носа домой, и моя бабушка приклеила его обратно мазью из земляных червей. Потом дядин нос стал самым знаменитым в Исландии. Он за пять миль чуял врага.

– Уж рассказывать, так все без утайки, – лукаво проговорил Ульв. – У старушки было неважно со зрением, и она присобачила ему нос вверх ногами. Потом народ даже из Дублина приезжал посмотреть.

Эмир рассмеялся.

– Если бы здесь, на Сицилии, всегда были такие, как вы, мне жилось бы веселее всех.

– Что-то я не замечал, чтобы ты особенно горевал, Бунд, – заметил Харальд.

– Харальд, я плачу, но скрываю свои слезы. Я ведь знаком с учением стоиков, мне ли выставлять напоказ свою скорбь?

– Отчего это ты плачешь? – поинтересовался Ульв. – Оттого, что ваш пророк запретил тебе пить вино?

– Нет, не в этом дело, – ответил Бунд. – Наш пророк был суров, но гуманен. Он знал, что законы создаются для того, чтобы их время от времени нарушали. Может, мне послать еще за одним кувшином вина, чтобы показать тебе, как это бывает?

– Сделай милость, – сказал Ульв, – но когда вино подадут, я прослежу за тем, чтобы ты к нему не притронулся. Не дело, чтобы ты из-за нас нарушал заповеди. Я все выпью сам.

– Если я верно понял учение вашего пророка, такое себялюбие не совместимо с христианской добродетелью, – заявил Бунд. – Мы поделим вино по-братски.

Бунд послал за вином. Между тем Харальд спросил его:

– Ты говоришь, что несчастен, брат. Отчего? Уже пять поколений твоего народа живет на этом острове. Вы возделали пустыню и собираете урожай. Теперь здесь растут даже лимоны, из которых можно делать чудесные напитки. А захотел охладить свое питье, вот он, снег, под рукой, на вершине горы, даже летом не тает. Отчего же ты грустишь?

Бунд ответил:

– Прежде мы были великим народом, сын Сигурда, и однажды снова станем таковыми, но сейчас для нас настали трудные времена. Между нами нет согласия. Наши земли от Гадеса до Багдада объяты рознью. И каждый раз, когда вспыхивает рознь, мы призываем наемников-чужеземцев, иноверцев, сражаться за нас и тем самым ослабляем сами себя.

Гирик рассмеялся:

– Нет ничего плохого в том, чтобы тебя призвали сражаться, раз ты наемник по ремеслу. Я согласился бы биться даже за короля Индии, если бы он предложил мне жалования больше, чем король Африки.

Бунд кивнул.

– Я понимаю. Ремесло наемника – ремесло и есть, не хуже любого другого. Но все равно мне бывает как-то не по себе, когда властитель-мусульманин призывает неверных бить его же единоверцев. Например, правитель Туниса, вассалом которого я числюсь, нанимает воров-норманнов, чтобы проучить меня, стоит мне только промедлить с выполнением какого-нибудь его дурацкого приказания.

С наслаждением потягивая вино, Харальд любезно заметил:

– Жизнь – это книга, которую совсем нелегко прочесть, Бунд. На каждой ее странице, в каждом слове скрыт потаенный смысл.

– А мы и не знали, что ты умеешь читать, – сказал Ульв. – Когда ты успел научиться, пока мы плыли сюда из Византии?

– Беда с этими исландцами, – с нарочитой суровостью проговорил Харальд, – как увидят кого, кто выше их, так сразу норовят осмеять его.

Ульв и Халльдор принялись нарочито же озираться по сторонам, будто в поисках человека, который выше их. Харальд погрозил им пальцем:

– Однажды вы оба пожалеете, что потешались надо мной. Как воссяду на норвежском престоле, сразу же снаряжу корабли и пойду в Исландию поучить тамошних жителей хорошим манерам.

Эмир улыбнулся.

– Ох, и любят у вас в семье учить других хорошим манерам! Помню, однажды я познакомился в Сарагосе со стариком-монахом из Эссекса, что в Англии, и он рассказал мне об одном твоем родиче по имени Анлаф, который когда-то явился со множеством кораблей поучить англичан уму-разуму.

Харальд ничего не ответил, только стиснул зубы.

– Ладно тебе, сын Сигурда, – легонько толкнув его локтем, сказал Ульв. – Твой родич Олав ведь победил в первый день битвы при Мэлдоне[19]. И не к чему тебе стыдиться его, хоть он и был тогда язычником. Позднее он осознал то, чего не знал в то время.

Эмир с улыбкой кивнул.

– Монах рассказал мне о той битве, о том, что даны числом превосходили англичан, о том, как англичане под конец запели свою боевую песнь. Он и слова знал:

Подобные песни пел мой народ, когда мы покидали Аравию.

– Да уж, – фыркнул Харальд, – люди умнеют лишь с годами.

Эмир налил Харальду еще чащу вина, добавил ложечку меду и ложечку льда.

– Так ли, друг мой? Похоже мы теряем лучшее, что было в нас, стоит нам приобрести знание, навык и сноровку. Ведь мудрее мы при этом не становимся, совсем наоборот.

Харальд собрался было ответить, причем довольно резко, как вдруг где-то за стеной пропела труба, дверь распахнулась, и на пороге появился молодой человек лет двадцати в черных доспехах. На шлеме у него вместо плюмажа красовался лисий хвост. Худое лицо его приобрело красноватый оттенок, видимо от долгого пребывания на солнце, волосы выгорели до белизны. Конец длинного меча доставал до пола.

– Я – младший в роду Отвилей, – глядя куда-то поверх голов собравшихся, проговорил он. – Который из вас Харальд Суровый?

Харальд поднялся.

– Меня зовут Харальд сын Сигурда, молодой человек. Ты хочешь говорить со мной?

Молодой рыцарь покачал головой.

– Нет, Маниак приказал мне передать тебе иное послание.

И со всей силы ударил Харальда по щеке рукой в латной перчатке. Харальд отшатнулся, выронив чашу с вином. Из порезов у него на щеке выступила кровь.

– Дать тебе меч, Харальд? – спросил Ульв. – Или мне самому разобраться с этим делом?

– Нет, – ответил Харальд. – Он ведь герольд, доставивший нам послание. Надо, чтобы все было по правилам, а то Бог знает что о нас будут говорить.

Он шагнул к молодому рыцарю, с улыбкой стоявшему поодаль, и любезно обратился к нему:

– Не согласишься ли ты передать от меня послание Маниаку Византийскому?

Рыцарь Отвиль кивнул.

– С удовольствием, варяг.

Два последовавших за этим удара никто, кроме Гирика из Личфилда, не видел. Гирик же смотрел во все глаза, ведь в свое время он сам получил пару подобных тычков,

Пока слуги эмира суетились, пытаясь привести рыцаря в чувство холодным вином, Харальд пощупал лисий хвост, украшавший его шлем, и сказал:

– В шутку такое еще можно на себя нацепить, но чтобы всерьез считать, что воину это к лицу!

И бросил хвост в огонь.

Потом достал из ножен меч рыцаря, посмотрел на него и добавил:

– Великовата игрушка. Малыш может о нее споткнуться.

Он сломал меч об колено примерно в футе от конца и сунул обломки обратно в ножны.

Когда Отвиль вполне очнулся, Харальд погладил его по щеке и сказал:

– Молод ты еще доставлять подобные послания. Но все равно постарайся передать ромею все в точности. И да сопутствует тебе удача!

Отвиль с трудом поднялся. Ощупав свой шлем и не найдя на нем лисьего хвоста, он, покачиваясь, побрел к двери. Там Отвиль остановился, опираясь на косяк, видно, чтобы прийти в себя, и сказал:

– Я еще молод, Харальд, но придет время и я возмужаю. Тогда и встретимся. Думаю ты почувствуешь разницу.

Викинг поклонился ему:

– Буду с нетерпением ждать встречи. А если у тебя и тогда силенок не будет хватать, приводи с собой своих родичей.

– Приведу, приведу! – ответил Отвиль. – И тогда тебе будет очень одиноко, ведь у меня восемь родных братьев и двадцать двоюродных.

– В таком случае день нашей встречи станет днем скорби для их отцов. Столько народа похоронить! Это ж никаких денег не хватит.

Когда рыцарь ушел, эмир проговорил:

– Не знаю, правильно ли ты поступил, Харальд. Ты поссорился с самым могущественным нормандским семейством. Они держат в страхе даже Папу Римского и заставили считаться с собой самого византийского императора.

– Я не из пугливых, – ответил Харальд, – чтобы меня ухватить, нужно иметь руки в три раза больше тех, что Бог дал человеку.

И снова уселся с чашей вина на подушки у жаровни.

ГИРИКОВ КЛИЧ

Через несколько дней, когда Харальд с эмиром прогуливались в оливковой роще они вдруг увидели, что к ним со всех ног, размахивая руками, бежит Гирик.

– Что случилось? – смеясь, спросил его Харальд. – Пожар на кораблях?

Гирик приблизился к нему, дотронулся до него рукой и сказал:

– Слава Богу!

– С этим спорить не буду, – сказал Харальд, – я сам готов повторять это каждый день, а по воскресеньям даже дважды. Но зачем же при этом носиться среди олив?

Поначалу Гирик в ответ только вертел головой и переминался с ноги на ногу. При его богатырском сложении и несуразности это было ужасно смешно. Наконец, он промолвил:

– Я тебе говорил, что моя бабка по отцовской линии, Торфи Черная, была ведьмой, которая жила в пещере возле Веднесбери, что в Стаффтордшире?

Харальд покачал головой.

– Нет. Но мне всегда интересно узнать о жизни необыкновенных людей, откуда бы они ни были родом.

Эмир же, будучи человеком мягким, лишь улыбнулся Гирику. Тот сказал ему:

– Однажды моя бабушка Торфи Черная махнула клюкой на деревянный шпиль веднесберийской церкви, и он тут же упал на землю. Все дело было в том, что тамошний священник в своих молитвах совсем не уделял внимания Одину.

В Клиобери, что в Шропшире, произошло почти то же самое, но на этот раз клюка у нее была поменьше, и поэтому она не смогла отломить шпиль. Зато он загнулся наподобие штопора, да так и остался по сей день.

– Таланты этой дамы очень пригодились бы в иных походах, в которых мне доводилось участвовать, – заметил эмир. – Похоже, ее клюка была получше осадных машин.

– Послушай, – проговорил Гирик, беря Харальда за рукав. Он запрокинул голову и пронзительно крикнул: – Хор-Хор-Хек-Кек-Кек! Хор-Хор-Хек-Кек-Кек!

Вспугнутые этим криком, птицы с шумом взмыли в небо и закружились у них над головами.

– Здорово! – сказал Харальд. – Но я-то тут причем?

– Я хочу, чтобы и ты научился так кричать, – ответил Гирик.

Харальд поначалу не соглашался, но эмиру это показалось забавным, и он принялся уговаривать норвежца:

– Не упрямься, порадуй Гирика. Давай вместе попробуем.

Они принялись упражняться, подражая крику Гирика, и вскоре научились вспугивать птиц так же хорошо, как и он.

– Ну ладно, Гирик. Пошутили и хватит, – проговорил, наконец, Харальд. – Битый час кричим, а зачем, ты так и не объяснил.

– Это боевой клич большого ястреба, – ответил Гирик. – Так он кричит, когда видит врага и желает с ним сразиться.

– Как много нового я сегодня узнал! – заметил Харальд. – Ты поведал мне, как сбивать шпили с церквей и как кричать ястребом. Чего еще желать? Воистину такое знание дороже золота.

Гирик надулся и долго молчал. Потом повернулся к Харальду:

– Смейся, смейся. Плевать я хотел на твои насмешки. Вымахал здоровенный детина, а умишка не нажил. Видать, все в мышцы пошло. Большего олуха свет не видывал. И если тебе суждено когда-нибудь взойти на английский престол, я расскажу своим соплеменникам-англичанинам, что у них за король.

– Скажи, отчего ты так сердишься, Гирик? – спросил эмир. – Я вряд ли когда стану королем Англии, так что не смотри на меня волком.