ПАЛАТА СОВЕТА

Новый император Михаил Каталакт был во многих отношениях прямой противоположностью Романа. Его семья происходила с южного берега Черного моря, и он, смуглый, жилистый и крепкий, больше походил на жителя сирийских пустынь, чем на ромея. Базилевс был в расцвете сил, но виски его уже посеребрила седина.

Глубокие складки у носа и тонких губ придавали его лицу мрачное, даже жестокое выражение. По-гречески он говорил с сильным армянским акцентом, так что иные во Дворце совета неодобрительно качали головами, в душе считая императора варваром, которого не следовало допускать в их среду. Каталакт первым делом распорядился переплавить императорскую корону, которую носил покойный Роман, и сделать другую, ему по размеру. Рисунок новой короны выполнил странствующий художник из Тифлиса. Она была украшена фигуркой орла, сидящего с опущенными крыльями на теле мертвого льва.

Ни художник, ни император не могли объяснить, что значит это изображение, но Михаил Каталакт являл собой великолепное зрелище, когда двумя днями позже отправился в новой короне с крыльями по бокам, хищным клювом спереди и львиным хвостом сзади венчаться со стареющей императрицей.

Это была последняя церемония, в которой харальдовы варяги принимали участие, прежде чем отправиться в поход на отдаленные острова, поэтому они изо всех сил старались оставить о себе добрую память и даже продержались трезвыми до самого захода солнца. Это далось им с трудом, так как гвардейцы-булгары начали праздновать императорскую свадьбу с самого утра.

В полдень Эйстейн подошел к Харальду в трапезной зале и сказал:

– Если мы хотим свести счеты с чернорожими булгарскими обезьянами, сейчас самое время этим заняться. Они валяются по всем улицам и закоулкам, не в силах пальцем пошевелить, не то что поднять копье.

Харальд сурово взглянул на него:

– Эйстейн, друг мой, я отлично понимаю твою мысль. Спасибо, что сказал, но если я решу, что пора посчитаться с булгарами, я позабочусь о том, чтобы они были трезвые и числом втрое превосходили северян. Я свожу счеты только так и никак иначе.

Эйстейн сын Баарда упал на колени и проговорил, прижавшись лбом к башмаку своего командира:

– Харальд, мне стыдно. Если я еще раз скажу подобное, можешь поучить меня уму-разуму тем же способом, каким учил Гирика из Личфилда.

Харальд поднял его и весело сказал:

– Эйстейн, старина, мы многое повидали вместе. Одного нам никогда не увидеть – конца нашей великой дружбы. Пойди, скажи варягам из третьей роты, чтобы сегодня надели шлемы как положено. Они датчане и, чтобы хоть чем-то отличаться от англичан, сдвигают шлемы чуть ли не на затылок. Сам я побаиваюсь идти к ним, как бы они меня чем не шарахнули за такие указания. Так я рассчитываю на тебя?

Эйстейн ответил, посуровев:

– Если какой из данов посмеет не выполнить твой приказ, одним даном на земле будет меньше, уж я об этом позабочусь.

Он направился было к выходу, но Харальд окликнул его:

– Будь с ними помягче. Они неплохие ребята, хоть и бывают не в меру упрямы.

Вечером, когда уже затихал городской шум, за Харальдом послал Михаил Каталакт. Новый император принял его в небольшой внутренней комнате без окон.

Парадные одежды базилевс уже снял и сидел за роскошным столом из серебра с инкрустацией из яшмы и аметистов в одной тонкой полотняной рубахе. Даже свою новую корону он отложил в сторону.

Когда командир варягов прибыл, император, оторвавшись от бумаг, улыбнулся ему и сказал:

– Не кланяйся, не надо, Харальд. А я, с твоего позволения, не буду приветствовать тебя стоя. Сегодняшние церемонии совершенно измучили меня. Если мне удастся пробыть императором достаточно долго, я непременно сокращу церемониал. Он ужасно нудный и делает Византию посмешищем в глазах других народов. Что скажешь?

Харальд хотел было честно сказать, что думает по этому поводу, как вдруг заметил в глазах у императора странный янтарный блеск. Ему почему-то сразу вспомнился лежащий в засаде возле овчарни волк, которого он видел в Курляндии. Поэтому он промолвил лишь:

– Каждый народ имеет право блюсти свой обычай. Я лучше разбираюсь в боевых топорах, чем в церемониале. Как мне советовать тебе в таком деле?

Михаил Каталакт улыбнулся как-то криво и своей рукой налил Харальду вина. Но норвежец покачал головой и сказал:

– Государь, я умру от стыда, если пригублю чашу прежде тебя. Не позорь меня, пей первый.

И он протянул чашу императору, который ошарашено на нее уставился. Потом, через минуту, не раньше, базилевс произнес, качая головой:

– Ты умен, Харальд. К чему нам пить, да еще такое плохо выдержанное вино, нам, которые поклялись друг другу в вечной дружбе. Смотри, я выплескиваю это паршивое вино.

Харальд незаметно отступил чуть в сторону, чтобы вино не попало ему на ноги.

Глаза Михаила вдруг снова приняли волчье выражение.

– Харальд Суровый, скажи мне как мужчина мужчине, что ты подумаешь обо мне, если вдруг услышишь сплетни о том, что это я отравил старика Романа?

Харальд ответил, глядя ему прямо в глаза:

– Думаю, я доверял бы тебе ничуть не меньше, чем раньше. Такие сплетни не могут изменить моего мнения о государе.

Михаил Каталакт поднялся из-за стола.

– Это все, что я хотел знать. Я вижу, что у моих варягов во всех отношениях достойный командир. Покойной ночи. Хорошенько выспись перед дальним походом.

Выходя с поклонами из комнаты, Харальд заметил, что лежавший на полу пергамент, на который попало вино, потемнел и скрючился.

– Покойной ночи, государь, – проговорил он. – Желаю тебе спать так же крепко, как я.

Провожаемый все тем же волчьим взглядом базилевса, он затворил дверь и тут же резко обернулся, как раз во время, чтобы уклониться от удара кривым мечом стражника-булгара. Меч просвистел у него над головой. Харальд тут же ухватил булгара за ворот кольчуги и с силой шарахнул его о каменную стену. Тот без чувств повалился на пол, а Харальд поднял булгарский меч, согнул его об колено и надел стражнику на шею, наподобие ошейника. То-то булгар удивится, когда придет в себя. (А это будет очень и очень нескоро.)

Полюбовавшись делом своих рук, Харальд отправился в казарму.

ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ

Ульв и Халльдор не спали. Оба сидели на ложах, нервно поглядывая на свое развешенное на стене оружие. Завидев Харальда, они вскочили.

– Как хорошо, что ты вернулся живой и невредимый! – сказал Ульв. – Тебе не следует доверять этому типу, императору.

Харальд стянул кольчугу и со смехом улегся в постель.

– Что вы все кудахчете надо мной, как наседки над цыпленком? Что до императора, то он, вроде, не особенно вредный. Нельзя, братцы, всегда думать о людях плохо.

Он повернулся лицом к стене и тут же уснул.

На следующее утро, когда варяги готовились отправиться в порт Контоскалий для погрузки на галеры, в казарму явился старший камерарий в сопровождении протостатора[11] с ларцом черного дерева в руках. Оба поклонились Харальду. Он как раз возился со шнуровкой поножи, так что не обратил на них особого внимания, только дружелюбно кивнул.

Старший камерарий с важностью изрек:

– Нас послал к тебе император мира. Он сожалеет, что тебе вчера была устроена засада. Негодяй-булгар уже получил по заслугам.

Харальд на минутку отвлекся от шнуровки.

– Обидно, что бедняга дважды понес наказание за одну и ту же ошибку. Ни от кого, даже от булгар, нельзя требовать уплаты долга в двойном размере. Надеюсь, он хорошо себя чувствует.

Исполненный сознания важности своей роли как посланца императора, протостатор сухо сказал:

– Для человека, понесшего такое наказание, он чувствует себя совсем не плохо. С Божьей помощью, через несколько недель он снова встанет на ноги.

Потом добавил, еще более официальным тоном:

– Я прислан Его Величеством передать тебе этот ларец, в котором ты найдешь знак его уважения.

Ульв выступил вперед и молвил:

– Не открывай его, брат. Может, там ядовитая змея.

Но Харальд, улыбнувшись ему, открыл крышку ларца. Внутри, на алом шелку, лежала широкая золотая цепь, каждое звено которой было украшено синими, красными и зелеными драгоценными камнями. К концу цепи был прикреплен массивный медальон с портретом Михаила Каталакта в новой короне.

Харальд чуть кивнул.

– Видел я вещи и похуже, – заметил он и бросил цепь Эйстейну. Тот взглянул на нее и кинул дальше, чтобы и другие варяги могли посмотреть. Так ее и перебрасывали из рук в руки.

Протостатор в ужасе воззрился на них.

– Десять ювелиров работали всю ночь, чтобы сделать для тебя эту вещь. Это новый Орден Каталакта, созданный в твою честь. Ты будешь первым, кто наденет его.

Харальд опять занялся шнуровкой.

– Не надену я его, и не мечтай. Я положу его в сундук вместе с другими ценными вещицами, а когда настанет время вернуться в Норвегию, продам и куплю на эти деньги пару-тройку драккаров. Скажи хозяину, чтобы и Георгию Маниаку дал такой же, прежде чем мы отплывем. В противном случае тот решит, что меня ставят выше его, а это никуда не годится.

Кусая от злости губы, старший камерарий все же сказал:

– Мы передадим Его Величеству твою благодарность и твой мудрый совет.

Харальд пожал плечами.

– От моей благодарности никому не горячо и не холодно. А вот совет мой важен. Не забудь его передать.

Когда придворные в раздражении удалились, дивясь полнейшему отсутствию у норвежца всякого понятия о хороших манерах, Харальд сказал Ульву:

– Ну что, брат, говорил я тебе: учись видеть в людях хорошее. Да, император этот славный коротыш. Смотри, как он хочет нам угодить!

ОТПЛЫТИЕ

В тот же день императорские галеры отплыли из гавани, взяв курс на Геллеспонт. Особым распоряжением императора Харальду было дозволено идти на своем драккаре «Жеребец», а Эйстейну сыну Баарда на своем «Боевом ястребе», которые по этому случаю были выкрашены в любимый византийцами пурпурный цвет. (Последнее обстоятельство вызвало бурю негодования со стороны северян, считавших, что драккар должен быть черным, и только черным.)

Золоченая, с высокой кормой галера Маниака шла первой, за ней в трех кабельтовых следовал харальдов драккар. Прочие ромейские и варяжские корабли шли двумя колоннами, параллельно друг другу, чтобы никому не было обидно.

Над залитой солнцем гаванью пели серебряные трубы.

Высыпавшиеся на городские стены византийцы никогда еще не видали такого множества знамен, флагов и вымпелов. Казалось, морская лазурь расцвечена разноцветными драгоценными каменьями. Все вдруг ощутили гордость за свою страну.

Когда флот вышел из гавани на морской простор, вновь зазвучали трубы, кормчие налегли на рули, и корабли перестроились в две шеренги, каждая позади своего флагмана. Увидев это, какой-то старик, стоявший на Мраморной башне, что возле внутренней стены, воскликнул:

– Вот это да! Они очистят моря от всякой нечисти. Наконец-то варвары узнают силу ромеев!

Один из булгар, оставленных охранять город, злобно оттолкнул его древком копья от парапета и прорычал:

– Козел ты старый! Ты что, не понимаешь, что Каталакт затеял все это для того чтобы сбагрить отсюда этих пустоголовых вояк, чтобы ему не мешали тут кое-что поменять? Это надо было сделать еще тысячу лет назад.

Старик подумал:

«Если он поменяет в Граде Константиновом слишком многое, долго ему не прожить».

Но вслух свою мысль не высказал: он же не знал на чьей стороне этот свирепый булгар.

Но был среди провожающих человек, не считавший варягов пустоголовыми вояками. Мария Анастасия Аргира с раннего утра стояла на балконе и молила Бога, чтобы ей хоть на мгновение удалось увидеть Харальда Сурового. Вот и он идет к причалу между Халльдором и Ульвом, а за ними – Эйстейн и Гирик, все со здоровенными топорами; их светлые волосы шевелит морской бриз.

Девочка опустилась на колени и стала горячо молиться о том, чтобы они вернулись живыми и невредимыми. И даже дала обет, что не будет ни есть, ни пить целых три дня, если они возвратятся. Бедняжка не знала, что по приказу Феодоры ее и так три дня продержат без еды и питья.

Харальд, конечно, тоже не знал об этом. Вообще, будучи прирожденным мореходом, он так заскучал в Константинополе, что все его мысли были заняты только предстоящим походом.

Викинг видел радостные толпы народа на стенах, но не испытывал по этому поводу особых чувств, так как знал, что, впади он в немилость, те же самые горожане будут так же радоваться, когда за него на Ипподроме примутся палачи.

В последний раз окинув город орлиным взором, Харальд заметил на каком-то балконе фигурку коленопреклоненной, похоже, молящейся, девочки в темных одеждах, но не обратил на нее внимания: в Византии полно одетых в темное молящихся людей.

Норвежец повернулся и стал опускаться с набережной к причалу. Ничто не омрачало его радости по поводу предстоящего отплытия.

КОРСАРЫ

Примерно через неделю после отплытия северянам начало казаться, что время вдруг замедлило свой бег, а то и вовсе остановилось. Плавание было на редкость однообразным, и в свободное от гребли и установки парусов время людям не оставалось ничего другого, кроме как до боли в глазах вглядываться в пыльные берега, видневшиеся по обеим сторонам за полосой сверкающей на солнце воды. Всем хотелось, чтобы, наконец, хоть что-то произошло. От скуки они то и дело принимались дразнить ромеев, шедших на ближайших к ним галерах, в надежде завязать драку. Узнав об этом, Харальд решил, что настало время взяться за кожаный рупор и посоветовал всем варягам беречь силы для битвы с врагом вместо того, чтобы вызывать на драку своих союзников.

Время от времени он бывал на галере Георгия Маниака, и от его внимания не ускользнуло, что тот постоянно носит поверх своей золоченой кирасы Орден Каталакта. Когда же Маниак спросил его, где его собственный орден, Харальд ответил:

– Спрятан в надежном месте. У нас не принято надевать драгоценности, когда идешь в бой.

На том разговор и закончился. После этого ромей перестал надевать орден.

Наконец, пройдя Геллеспонт, византийский флот вышел на просторы Эгейского моря.

Однажды, рано утром, они повстречали небольшое рыбачье суденышко и окружили его прежде, чем оно успело улизнуть. Втянув темнолицего рыбака на одну из галер, варяги стали расспрашивать его о том, что происходит в тех местах. Но бедняга был так напуган, что поначалу не мог вымолвить ни слова. Халльдор дал ему чашу вина и кусок ячменного хлеба, и тогда рыбак вдруг затараторил на непонятном варягам языке. Маниак прислал на «Жеребец» одного из своих заместителей-ромеев узнать, в чем дело. Тот послушал бормотанье рыбака и сказал:

– Этот пройдоха хочет нас надуть. Нарочно говорит на старолемпосском диалекте. Так еще старик Язон изъяснялся. На самом деле, этот мерзавец – ромей. И поверьте, стоит мне подрезать ему язык, как он заговорит так же правильно, как Михаил Каталакт.

Он достал из ножен кинжал и поднес его ко рту насмерть перепуганного рыбака. Тот немедленно заговорил, как самый что ни на есть чистокровный византиец. Варягов это ужасно развеселило.

– Умоляю, пощади меня, сиятельный! – заныл рыбак. – Я боялся говорить не потому, что я враг тебе, а потому, что знаю: захватившие наш остров корсары убьют меня, если я скажу тебе, где их логово.

На это византиец ответил:

– Презренный трус, ты уже сказал нам все, что нужно. А поскольку ты оскорбил своим бормотанием нашего стратига Георгия Маниака, сейчас я все-таки отрежу тебе язык.

Бедняга пал на колени и воззвал к Богородице о спасении. Тут Харальд выступил вперед и сказал:

– Стоит ли обращаться сразу на самый верх, когда твое прошение может быть удовлетворено нами? Сейчас же замолкни. Противно слушать твои завывания.

Он повернулся к византийцу:

– Убери свой кинжал, воин. Мы узнали все, что нам нужно.

Тот подчинился, однако с большой неохотой. И тут же отправился к Маниаку и передал ему слова Харальда. Тот пришел в неописуемую ярость и принялся метаться по палубе, как раненый лев. Потом приказал прокричать в рупор, чтобы рыбачья лодка была потоплена. Харальд прокричал в ответ:

– Если она пойдет ко дну, я отправлю вслед за ней три галеры.

Галера Маниака тут же удалилась от «Жеребца» на предельной скорости, а варяги дали рыбаку пару золотых монет, угостили его еще чашей вина, а потом спустили в лодку. Вначале он их благодарил, а когда отплыл подальше, стрелой не достать, принялся честить на чем свет стоит, обзывая свиньями, собаками, волосатыми обезьянами и белоглазыми волками.

Харальд улыбнулся:

– Пусть его. Хорошо, что он сказал нам, кто мы есть. А то мне казалось, что за время, проведенное в городе, мы превратились в деревянных болванов.

В тот же день императорский флот подходил к южному берегу Лемпоса. Там оказалось пять низко сидящих галер, явно пиратских, захватив их, войско в несколько этапов высадилось на берег и взяло в плен около двух дюжин зверского вида вооруженных личностей. В схватке погибли два ромейских воина и один варяг. Маниак учинил суд захваченным морским разбойникам и вынес суровый приговор: повесить по четыре корсара за каждого убитого ромея и двух за варяга. Харальду это решение не понравилось, но он знал, что на стороне Маниака византийский закон, а оспаривать справедливость закона равносильно мятежу. За мятеж же все до единого варяги могли быть казнены сразу по прибытии в порт, поэтому он позволил казни свершиться, предварительно убедившись, что ни один из его людей не принимает в этом участия. Маниак также позаботился о том, чтобы оставшиеся в живых пираты были той же ночью освобождены и имели возможность скрыться. В разговоре с Эйстейном сыном Баарда он заметил:

– Не могу не сочувствовать этим парням. По-моему, я понимаю их. Одно время я сам был вроде корсара.

Эйстейн кивнул:

– Меня самого чуть было не вздернули в Клонтарфе за такие дела. Кормил бы я ворон, если бы не оркнейский корабль, который вошел в гавань в самый тот момент, когда на меня накидывали петлю.

– Вот это была бы потеря для всего мира! – хихикнул Ульв.

УЛЬВОВ РОДИЧ

В последовавшие за тем месяцы византийский флот прошелся по Эгейскому морю подобно громадной разноцветной метле.

Это больше походило на рыбную ловлю, чем на военную операцию; ведь они задались целью уловить в свои сети все обнаруженные там суда, за исключением самых мелких. Часто, обычно перед закатом, варяги видели черные корсарские корабли, удиравшие на юг, на Родос или Крит, чтобы избежать пленения.

К концу лета ромейские галеры были до предела загружены собранной данью и отнятыми у морских разбойников сокровищами. Варяги же по закону не имели права относить добычу на свои корабли, чтобы им не пришло в голову в последний момент изменить присяге и отправиться со всем добром домой, на Север.

Вообще, считалось, что в походе северяне должны сражаться, а не набивать себе карманы золотом, а так как сражаться почти совсем не приходилось, у них было много свободного времени.

На рассвете ромейские суда уходили по своим делам и присоединялись к варяжским только тогда, когда возникали какие-нибудь затруднения. В этом случае они подавали северянам сигнал при помощи горящих стрел. Стрелы обрабатывались составом из селитры и других веществ, известным как «греческий огонь» (рецепт византийцы позаимствовали у арабов).

Если же тревоги не было, на закате варяги собирали все свои корабли в одно место и сходились поговорить о том, о сем.

На харальдовом драккаре собирались только бывалые воины, поэтому разговор часто заходил о битвах и смерти.

Однажды вечером, когда темно-синее небо расцветилось мириадами звезд, несколько варягов собрались у огня, который Харальд по своему обыкновению разложил в жаровне на палубе своего корабля.

– Человек мужает от страданий, – сказал вдруг Эйстейн.

Рассуждения на эту тему всегда вызывали споры между норвежцами и исландцами. Что до данов и свеев, то те, как правило, только фыркали в ответ на попытки других завести об этом речь, или же хмурились и тут же переводили разговор на другое, например, на всякие тонкости свиноводства или цены на готландском рынке. Но в тот вечер один верзила-свей почему-то ответил:

– Тебе ли рассуждать об этом? Что ты можешь знать, просидев всю жизнь на каких-то паршивых островках, сплошь загаженных овечьим навозом да чаечьим пометом?

В разговор вступил Халльдор.

– Только Харальд Суровый вправе решать, что можно говорить, а что нет. А раз он не запрещал Эйстейну говорить, тот может рассуждать о чем посчитает нужным. Я приехал из Исландии. Даже ты, вероятно, слыхал, что есть такой остров – так вот, у нас овец и чаек никак не меньше, чем на Оркнеях. Я вижу, ты втихаря тянешься к топору, но это меня не беспокоит. Прямо у тебя за спиной стоят двое моих друзей. Стоит тебе поднять топор, и для тебя все будет кончено, раз и навсегда.

Мило улыбнувшись, свей обернулся. Позади него стояли, держась за топоры, Ульв и Гирик.

– Я по натуре любознателен, Халльдор сын Снорре, и к топору я потянулся лишь потому, что разговор этот мне ужасно интересен. Но я считаю тебя вруном и дураком и готов доказать, что я прав, если только твои приятели не будут вмешиваться.

– Отлично! – ответил Халльдор. – Назови время и место.

– Как это человек может расти от страданий, если, будучи ранен (а что это как не страдание?), частенько становится куда ниже ростом. Взять, например, моего дядю Глюма. Ростом он был с вашего капитана Харальда, если не выше. Старик был легок на подъем и жуть как любил разжиться на дармовщину, так что отправился он в Исландию и устроился там управляющим в одну усадьбу. Не припомню, как это место называлось…

– Это было в Тенистой долине, – мрачно проговорил у него за спиной Ульв. – Хозяина усадьбы звали Торхалл.

Свей с улыбкой обернулся к нему и кивнул:

– Ты прав, исландец. Да и тебе ли не знать эту историю. Дело-то было у тебя на родине, к тому же совсем недавно, лет пятнадцать назад.

Халльдор не менее решительно улыбнулся ему в ответ:

– Я тоже из Исландии. И историю эту тоже слышал. Но все равно рассказывай, раз начал.

Свей, успевший основательно приложиться к походному бочонку с пивом, утер свой длинный красный нос и принялся рассказывать дальше:

– Этот мой родич, Глюм, был не робкого десятка. И хотя на родине у него не выходило ничего путного, в Исландии, где кругом одни олухи, Глюм начал процветать. Он выскакивал по ночам из-за сараев и пугал их богатеев-вождей, а иногда залезал, опять же ночью, на крыши домов бондов[12] и принимался там топтаться, так что хозяева удирали, не помня себя от страха. За несколько месяцев дядя скопил больше золота, чем многие исландцы за всю жизнь. И все благодаря знаменитой шведской смекалке.

Эйстейн вдруг сказал:

– Я, кажется, догадываюсь, каков у этой истории будет конец. Надеюсь, что те, чьих родичей она не затрагивает, отойдут от огня и не станут подходить обратно, когда рассказ будет закончен.

Большинство варягов тут же миролюбиво отошли, свей подождал, пока все желающие удалились, потом продолжал вкрадчивым голосом:

– И вот, когда мой дядя совсем уже было разбогател и начал подумывать о том, чтобы вернуться в Швецию, самому стать хозяином и обзавестись семьей, объявляется некий не в меру ретивый юнец с коротким мечом и жгучим желанием избавить родину от этой напасти.

– И откуда же явился этот юнец? – спросил Ульв.

Свей и глазом не моргнул, а просто ответил:

– Из Бьярга. Ты еще что-нибудь хочешь услышать?

Ульв покачал головой, потом вдруг рванулся вперед, в освещенный костром круг, с мечом в правой руке. На левую руку у него был намотан плащ.

– Нет, спасибо, – проговорил он. – Можешь не продолжать. Того парня звали Греттир, он брат моей матери. А твоего родича он, помнится, порядком укоротил, на целую голову.

Свей тоже встал, улыбнулся белозубо и занес топор:

– О том-то и речь, исландец.

Все прочие расступились. Но тут на палубе драккара появился Харальд и немедленно спихнул жаровню за борт. Палуба погрузилась в темноту.

Никто как следует не разглядел, что случилось. Когда Гирик зажег лампы, Ульв со свеем лежали рядышком, оба с расквашенными носами и в синяках, издавая звуки, похожие на храп. Их оружие, меч и топор, лежало поодаль.

На следующее утро Харальд приказал причалить все варяжские корабли друг к другу и провел большой военный совет. Случилось это у берегов Наксоса. Выступая на совете, Харальд заявил:

– Все мы, норвежцы, свей, исландцы, даны, нормандцы и даже англичане, одной крови. И я не позволю проливать эту кровь в чужие нам воды, да еще бесплатно. Если я еще раз увижу, что кто-нибудь из вас, пусть даже это будет мой лучший друг, поднимет хоть кулак: чтобы ударить своего брата-северянина, самое меньшее, что его будет ждать – это плаха.

Прокричав это в свой кожаный рупор, он приказал расцепить корабли и спустился в трюм, где отлеживался Ульв. Тот стонал и ощупывал рот, стараясь определить сколько у него выбито зубов.

– Как ты думаешь, Ульв сын Оспака, люблю я свою правую руку? – спросил Харальд сурово, но не без дружеской теплоты в голосе.

Ульв промямлил, что Харальд любит свою правую руку.

– А что я сделаю, если меня ужалит в руку ядовитая змея и яд распространится по руке?

Ульв молчал. Но под тяжелым взглядом Харальда он в конце концов не мог не ответить.

– Ты отрубишь себе руку.

Харальд кивнул. В эту минуту он был чем-то похож на дракона.

– А зачем я ее отрублю, брат?

Ульв сглотнул, потом ответил:

– Чтобы яд не заразил все тело, командир.

А Харальд сказал:

– Так вот, Ульв, за этот флот я так же в ответе, как за собственное тело. И у меня не дрогнет рука отсечь любую его часть, от которой исходит зараза, могущая погубить все остальное.

Ульв решил, что настал его смертный час. Он не стал оправдываться, а замер, раскинув руки и подставив командиру горло. Не открывая глаз, он проговорил:

– Знаешь, Харальд, я часто думал о том, каково быть мертвецом. Болтают разное, что правда, что вранье, не разберешь. Поэтому я, в общем-то, ни о чем не жалею. Мне раньше других доведется узнать, как это бывает на самом деле.

Ответом ему было тягостное молчание. Оно длилось долго, очень долго. Ульв ждал, ждал, да так и уснул. А когда открыл глаза, Харальда в трюме уже не было. Так что Ульву в тот раз не довелось изведать, какова она, смерть. Он и потом все старался узнать, что испытывает человек, когда умирает. Между тем, плавание продолжалось.

БЕЗУМНАЯ СТАРУХА. ССОРА

Они высадились на Наксосе. Там оказался достаточно просторный песчаный пляж, так что им удалось вытащить все свои галеры на берег, чтобы очистить их днища от морских ракушек и водорослей. По настоянию Маниака было решено задержаться на острове на несколько дней.

Мореходы-северяне справились с работой по очистке днищ кораблей скорее ромеев и стали томиться бездельем. Один из ромейских командиров, который прежде был ученым, посоветовал им подняться на ледник на вершине горы.

– Оттуда открывается прекрасный вид на север. В свое время, там проплывал Тесей на обратном пути с Крита, – сказал он.

Харальд ответил:

– Этот Тесей не только был прекрасным мореходом, но и победил знаменитого марафонского быка. Я всегда рад отправиться туда, где ступала нога героев минувших дней.

Вместе со своими тремя друзьями он направился вверх по освещенному вечерним солнцем склону горы. Когда они зашли в лес, то увидели покосившуюся, крытую сосновыми лапами хижину. На пороге сидела одетая в черное старуха, видать, присматривала за четырьмя пасшимися тут же гусями.

Увидев варягов, которые по случаю жары были одеты в одни туники белого полотна, она крикнула Харальду:

– Наконец-то ты явился за мной! Столько лет прошло! Народ в долине болтал, что ты никогда не вернешься, но я молилась матери Дие, и даже Афине Палладе, покровительнице твоего города. И ты приехал!

Харальд вежливо поклонился ей и сказал:

– Мне нравится венок из плюща, что украшает твою голову, госпожа.

Старуха рассмеялась:

– Я сохранила бутыль пурпурного вина, того самого, что мы, менады, пили в день, когда ты отплыл прочь, оставив меня среди безумных женщин. Хочешь отведать его, о победитель быка?

Харальд заглянул в грязную хижину, посмотрел на старуху, чья одежда, лицо и руки тоже были не особенно чисты, и сказал с поклоном:

–Я не пил его тогда, не стану пить и сейчас. Ты уж не обессудь, госпожа.

Она рассмеялась.

– К чему такие церемонии? Раньше ты звал меня просто Ариадна.

Харальд не обратил внимание на эти ее слова, поскольку думал лишь о том, как отвязаться от наводящей тоску одинокой старухи. Поэтому он брякнул первое, что пришло на ум:

– Ариадна, а как поживают твои родные?

У северян этот вопрос задают из вежливости даже совершенно незнакомым людям.

Но стоило ему проговорить эти слова, как старуха вдруг пришла в бешенство, принялась яростно рвать на себе одежду, а потом воскликнула:

– Ты прекрасно знаешь, что сталось с моими родными! Отец мой умер от горя, когда твои головорезы разграбили его город. Моя сестра повесилась: ее рассудок помутился от любви к тебе. Не спрашивай, как поживают мои родные, лукавый афинянин. Никого из них нет в живых.