Глава 11

ДЯДЮШКА ЖИВОПИСЕЦ

— Я просто не знаю, Алексид, что с тобой делать!

Леонт был очень рассержен. Он бросился на ложе рядом со столом, на котором был накрыт ужин, но не прикоснулся к еде. Его жена, Ника и Теон, почувствовав в воздухе бурю, замерли на своих табуретках. Алексид, который учился есть в полулежачем положении, как полагается взрослым мужчинам, приподнялся на локте и с беспокойством посмотрел на отца.

— Не понимаю, на что ты тратишь свое время! Во всяком случае, не на атлетические упражнения.

— Я много гулял, отец, и купался, и…

— Он вовсе не бездельник, — заметила мать. — Но не могут же все наши сыновья отличаться на состязаниях.

— Я этого и не требую! — Леонт наконец с неохотой принялся за еду.

Скупо освещенную маленьким светильником комнату наполнили аппетитный запах жареной свинины. Они не слишком часто ели мясо, но сегодня ради праздника был принесен в жертву поросенок. Берцовые кости и немного жира были сожжены на алтаре, лучший кусок отдан жрецу, все остальное попало на кухню. «И надо же было, — думала мать, — чтобы Леонт именно сегодня вечером повстречал этого человека! Такой вкусный ужин — и никого он не радует!»

— Я давно уже не надеюсь, что Алексид когда-нибудь прославится как атлет, — продолжал Леонт, — однако я полагал, что и он по-своему станет украшением нашей семьи. Но я, кажется, ошибся.

— В чем же я провинился на этот раз?

— В чем ты провинился на этот раз? Не смей мне дерзить, мальчишка!

— Прости, отец, я не хотел…

— В дни моей юности мы не смели задавать вопросы старшим. Мы помалкивали, пока нас не спрашивали. Ты набрался этих привычек от людей вроде Сократа. Наверно, ты опять вертишься около него, хотя я тебе давно это запретил!

— Нет, отец! — с негодованием ответил Алексид.

Не раз, завидев Сократа и его друзей на рыночной площади или в гимнасии, он готов был нарушить запрет, но привычка к послушанию всегда брала верх.

— Сократ? — с интересом спросил Теон. — Это тот старик, который всегда богохульствует?

— Да! — сказал Леонт.

— Нет! — одновременно с ним воскликнул Алексид.

Случись это в другое время, оба они, наверно, рассмеялись бы, но теперь только обменялись гневными взглядами.

— А! — понимающим тоном произнес Теон. — Значит, он… этот… вменяемый богохульник.

— Не вмешивайся не в свое дело, Теон! — Голос Леонта, однако, не был строгим: Теон недавно выиграл состязание в беге, и отец пока смотрел на его выходки снисходительно.

Он снова повернулся к тому сыну, чье поведение радовало его гораздо меньше:

— Только что по дороге домой я встретил Милона.

— Я слушаю, отец.

— Он говорит, что ты пропускаешь занятия, готовишь упражнения кое-как, на занятиях сидишь с отсутствующим видом, дерзишь ему.

— Никогда не поверю, что Алексид может дерзить, — вмешалась мать. Хотя, конечно, Милон ему не нравится.

— Ну, а если ему скучно, — сказала Ника, зардевшись от собственной смелости, — значит, Милону следовало бы учить более интересно.

— Ты кончила? — спросил Леонт, сердито хмурясь. — А теперь пусть он сам говорит. Я послал его к одному из прославленных афинских софистов именно для того, чтобы он научился говорить сам за себя.

— Может быть, он и самый прославленный, но уж никак не самый лучший!

— не сдержался Алексид. — Милон просто напыщенный краснобай и обманщик. И, что еще хуже, каждый год он плодит все новых точно таких же краснобаев и обманщиков — скоро от них в городе тесно станет. Разве ты не знаешь, что Гиппий тоже учился у него? А я не хочу быть таким. Но я никогда не дерзил Милону, чему бы он нас ни учил, я только указывал на его ошибки.

— «Указывал»! Ты еще слишком молод, чтобы кому-нибудь указывать. Твое дело — стараться изо всех сил, не лениться и запоминать все, чему тебя учат.

— Отец, из меня же никогда не выйдет оратора…

— А ты пробовал добиться этого? Во всяком случае, вместо того чтобы в одиночестве шляться по горам, ты мог бы посещать все занятия, побольше упражняться и быть почтительным с Милоном. Или я попросту ошибся в тебе и мне надо смириться с мыслью, что один из моих сыновей будет никчемным неудачником вроде моего старика дяди? Видно, имя «Алексид» приносит несчастье!

— Твой дядя Алексид очень хороший человек, — решительно заявила его жена. — Если он беден, то лишь потому, что всегда заботился о других, а не о себе.

— Это вы про дядюшку Живописца? — спросил Теон. — Я его очень люблю.

— К несчастью, — возразил Леонт, — в городе его уважают куда меньше, чем в этом доме. Надеюсь, что все мои сыновья добьются в жизни большего. Дети упрямо молчали. Они все любили старого дядю своего отца. Они давно уже прозвали его дядюшкой Живописцем, потому что он все дни проводил в гончарной мастерской, покрывая черным лаком готовые чаши и амфоры и выцарапывая по нему рисунки. Это прозвище шло к нему. «Двоюродный дедушка Алексид» звучало бы слишком сухо.

— Как бы то ни было, — сказал Леонт, — если Алексид решил, что лень и небрежность помогут ему увернуться он занятий с Милоном, он заблуждается. Ему просто придется повторить все сначала. Я уговорил Милона — надо сказать, он был рад сделать мне одолжение, — взять Алексида в ученики и на будущий год.

На смену осени подходила зима. Под свинцовыми тучами стаи журавлей летели в Египет. Потом начались дожди и свирепые ветры. Блестели омытые водой скалы, кружили в воздухе сухие листья, вздувшийся Илисс бурлил в лощине.

— Скоро мы уже не сможем приходить в пещеру, — вздохнув, сказала Коринна. — Будет так холодно! Да и дни становятся такими короткими, что не успеешь прийти сюда, как уже надо торопиться домой, пока не стемнело.

— Мы могли бы развести костер, тогда в пещере будет тепло.

Они сидели скорчившись у выхода из пещеры и смотрели, как струи дождя хлещут по скрипящим на ветру ветвям.

— Ничего, скоро опять придет весна, — утешила его Коринна. — А с ней и Великие Дионисии. Тебе надо собраться с силами и закончить свою комедию. — Я ее закончил.

— Что? Ты сочинил и последнюю сцену?

— И новые строфы хора вместо тех, которые мне не нравились. Я почти не спал ночь, все переделывал и переделывал их в уме.

— Ах, вот почему ты такой бледный, как мелом вымазанный!

— Да нет, я чувствую себя хорошо.

— А как строфы хора?

— Как будто ничего. Хотя теперь я не слишком в этом уверен.

— Ну, так прочти мне.

Алексид вытащил свиток и прочел стихи, в которые он вложил всю свою любовь к Афинам, всю гордость за них. Когда он дошел до заключительных строк, его голос дрогнул:

Коринна молчала очень долго, и Алексид уже решил, что стихи ей не понравились. Наконец она сказала совсем тихо:

— Они прекрасны! Как, наверно, приятно чувствовать себя афинянином! Знать, что это твой родной город. Если, услышав эти строфы, зрители не… — Никакие зрители их на услышат, — с горечью перебил ее Алексид и свернул свиток. — Ее не примут к представлению.

— Но почему, Алексид? Это же так хорошо — вся комедия, хочу я сказать. Неужели ты думаешь, что все остальные обязательно будут лучше?

— Архонт ведь и в руки не возьмет комедию, написанную вчерашним школьником! Я просто дурак, что не хотел прежде взглянуть правде в глаза. Коринна внимательно посмотрела на него. Потом схватила за плечи и так встряхнула, что мокрые волосы упали ему на лоб.

— Ты разговаривал с Лукианом! — строго сказала она.

— Нет, с его отцом.

— И ты рассказывал ему про нашу комедию?!

— Конечно, нет! Я расспросил его обиняками. Он назубок знает все законы и установления. Он сказал, что молодому человеку нечего и надеяться увидеть свою комедию в театре. «Видишь ли, милый мальчик, — Алексид с невеселой улыбкой передразнил отца Лукиана, — архонт тратит на это общественные деньги и не должен забывать, что он отвечает перед… э… теми, кто его выбрал. Какой бы хорошей ни показалась рукопись ему, как… э… частному лицу, как должностное лицо он проявит величайшую осторожность и осмотрительность…»

— Какая чепуха! — со злостью сказала Коринна.

— Однако боюсь, что он прав.

— Ты уверен? Наверно, можно найти какой-нибудь обходной путь.

— Конечно, я могу спрятать рукопись на несколько лет и представить ее на состязание, когда мне исполнится двадцать один год. Все равно шутки у меня такие старые, что могут и еще полежать.

— Перестань зубоскалить, Алексид! Ты говоришь так, будто тебе все равно.

— Но ведь так и следует поступать тому, кто пишет комедии, — смотреть на все весело.

К этому времени дождь уже перестал. Тучи разошлись, и вдруг все кругом озарилось бледным золотом осеннего солнца. Серая даль превратилась в сине-зеленое море. Над городскими кровлями встала лиловатая глыба Акрополя.

— Посмотри, — сказала Коринна и вполголоса произнесла:

Она улыбнулась, и в глазах ее появилась глубокая уверенность.

— Ты увидишь свою комедию в театре, — сказала она.

Однако потом она призналась, что не имела ни малейшего понятия, как можно этого добиться.

Через два дня она придумала план действий. Ей так не терпелось рассказать о нем Алексиду, что она решила перехватить его, когда он отправится к Милону, — зайти к нему домой она не решалась, опасаясь гнева его отца.

Алексида она не встретила, но зато увидела Лукиана. Нетерпение взяло верх над осторожностью, и, подбежав к нему, она дернула его за хитон.

— Лукиан! — окликнула она его, еле переводя дух.

Он оглянулся, и в его блестящих темных глазах появилась досада.

— Что тебе от меня нужно? — Мне необходимо поговорить с Алексидом! Ты ему это передашь?

Лукиан смерил ее взглядом, и, хотя его красивое лицо оставалось непроницаемым, ей показалось, что она без труда читает его мысли: нежелательное знакомство… девушка, да к тому же бедная чужестранка… следует оградить своего лучшего друга…

Однако после некоторого колебания тот ответил:

— Хорошо, я ему передам.

— Спасибо тебе!

— Ну… мне пора. Я и так опаздываю. — И, нервно оглянувшись по сторонам, багрово покрасневший Лукиан поспешил дальше чуть ли не бегом. Коринна вернулась в харчевню, решив никуда не отлучаться, пока не придет Алексид.

— Нечего шляться без дела, — такими словами встретила ее мать. — И не торчи во дворе. Зачем это ты надела свой праздничный желтый хитон? Сразу его замажешь. Иди-ка переоденься и берись за работу, нечего даром есть хлеб.

— Ну хорошо, хорошо.

Коринна подчинилась с большой неохотой. Не потому, что не любила помогать матери стряпать — кухня зимой была очень уютным местом, — но разве приятно будет, если Алексид увидит ее в лохмотьях, красную от жара печки, с сажей на носу? Однако Горго не терпела, чтобы ей перечили. Казалось, утро никогда не кончится. Но вот тени во дворе стали совсем короткими. Приходили и уходили какие-то люди. Заслышав шаги, Коринна спешила обтереть лицо и осторожно выглядывала за дверь, но Алексида все не было.

Последнее разочарование постигло ее уже пред самым обедом. В кухню заглянул богато одетый раб. Он спросил Горго, а потом важно указал на своего хозяина, оставшегося в дворике. Горго опытным глазом сразу оценила дорогой плащ и щегольские сапожки и поспешила навстречу гостю, вытирая руки о передник.

— Ты хочешь меня видеть, господин?

— Да. Если тебя зовут Горго.

— Это мое имя, господин.

— Гм! Ну, я заглянул в твое не слишком-то благоуханное заведение потому, что хочу устроить пир и слышал, будто ты одна из самых искусных поварих в Афинах. Говорят, ты знаешь сиракузскую кухню и всякие тонкости. Горго просияла:

— Уж я постараюсь угодить господину! Я прожила в Сиракузах шесть лет, и, хоть не мне это говорить, я…

— Довольно, довольно! — Он остановил ее изящным жестом, сверкнув перстнями. — Постарайся, любезнейшая, ты об этом не пожалеешь. Ты можешь позаботиться и о развлечениях для моих гостей — ну, там, музыка, танцы… — Уж положись на меня, господин! Я подыщу для тебя самых лучших флейтисток и акробаток. Вот Хлоя — не только танцует, но и жонглирует просто на диво; а такой акробатки, как Праксилла, ты нигде не найдешь — просто не понимаю, как это у нее все получается, я бы так не смогла… Ну, правда, она потоньше будет… — Горго вся заколыхалась от смеха, и ее маленькие глазки превратились в узенькие щелочки.

— Ну, довольно. Я полагаюсь на твой выбор. Не присылай старых уродин, но и не завывай, что красота — это еще не все. Как-то у меня на пиру была флейтистка, очень красивая, но она не умела взять ни одной верной ноты… — Тут он заметил в дверях Коринну и указал на нее тростью. — Это одна из твоих девушек?

— Моя дочка, господин. Уж она-то умеет играть на флейте, как… — Тут Горго осеклась, заметив яростный взгляд Коринны. — Только очень уж она робка. Да и молода к тому же. Я ее еще не пускаю играть на пирах. — Горго обычно не стеснялась говорить неправду, но на этот раз она солгала с большой неохотой.

— Жаль, — заметил молодой человек. Затем он сообщил, в какой день он думает устроить пир и сколько гостей позовет.

— А как твое имя, господин?

Тут у входа показался Алексид. Увидев Коринну, он улыбнулся ей.

— Гиппий, — ответил молодой человек, который стоял спиной ко входу.

Ни он, ни Алексид еще не заметили друг друга.

Гиппий! Ну конечно же, самодовольный щеголь, которого Алексид передразнил в театре! Тот самый, которого так ловко высмеял Сократ, тот самый, который, как думает Алексид, поддерживает тайные сношения с изгнанным заговорщиком Магнетом!.. Коринна не стала терять времени. Она сделала знак Алексиду скорей спрятаться. Он сначала не понял, а потом, сообразив, в чем дело, мгновенно исчез за углом дома, словно кролик в норе.

Гиппий удалился важной походкой в сопровождении почтительного раба.

Горго набросилась на Коринну с упреками:

— Упустить такой выгодный случай! Другая-то мать не смотрела бы на твои капризы! Вот с такими богачами и надо ладить! А от твоего мальчишки что толку? Небось его отец в жизни не задавал этакого пира…

— Замолчи же, мать! — в ужасе умоляла Коринна: к ним, улыбаясь во весь рот, подходил Алексид.

Горго удивленно уставилась на него, а затем, не сказав больше ни слова, исчезла в кухне.

— Ловко я от него увернулся! — воскликнул Алексид. — Лукиан сказал, что ты меня искала.

— Да! — Коринна подбежала к нему, забыв, что ее нос, возможно, весь в саже. — Я кое-кого расспросила, — зашептала она взволнованно. — Ты знаешь, сколько лет было Аристофану, когда он написал свою первую комедию? Не больше, чем тебе! А предложил он ее под чужим именем… у него был друг актер, и вот он…

— Но у меня же нет друзей-актеров!

— А при чем здесь это? Лишь бы он был афинским гражданином.

Алексид задумался.

— Кого бы я мог попросить? Не всякий согласится выдать за свою комедию, которую сочинил мальчишка.

— А Ксенофонт? Он ведь хотел, чтобы кто-нибудь написал такую комедию.

— Может, он и согласится — ради Сократа. Но ведь он сам хочет заниматься литературой…

Пожалуй, к нему все-таки обращаться не стоит.

— Ну, подыщи кого-нибудь другого. Твой отец может попросить своих друзей.

Алексид прикусил губу.

— Нет, — сказал он твердо, — с отцом я об этом говорить не буду. Он только рассердится, что я тратил свое время на пустяки.

— Ну конечно, если тебе вовсе и не хочется, чтобы твоя комедия…

— Нет, хочется. Я просто думаю… Знаю! Я поговорю с дядюшкой Живописцем.

Сразу же после обеда Алексид отправился к своему двоюродному деду. В этот час послеобеденного отдыха в гончарной никого не было. Но старик, как и ожидал Алексид, сидел в углу и с увлечением занимался своей обычной работой.

— Дядюшка! Я к тебе за помощью.

— Ну что ты еще натворил? — Старший Алексид поднял на него добрые голубые глаза, но тут же снова опустил их на большой кратер[27], который стоял перед ним.

Он уже покрыл чашу черным блестящим лаком, а теперь принялся проводить внутри нее тонкие линии, вновь обнажавшие красную глину. Черта за чертой — и вот уже за нимфой в развевающихся одеждах погнался веселый сатир. Алексид стоял и дивился уверенности, с которой его дед выцарапывал фигуру на вогнутой поверхности чаши. Нельзя было заметить ни единой погрешности. На блестящем черном фоне красиво выделялись все мельчайшие детали: глаза, пальцы на руках и ногах. До чего искусен дядюшка Живописец! Как же можно называть его неудачником, когда он уже пятьдесят лет покрывает вазы и амфоры такими вот прекрасными рисунками и, наверно, нет ни одного города на Средиземном море, где не нашлось бы изделия, побывавшего в его руках!

— Рассказывай же, — подбодрил его старик, принимаясь отделывать второго сатира, который вдруг стал чуть-чуть похож на его внука в минуту буйной веселости.

Алексид рассказал ему о своих затруднениях.

— И, если ты согласишься, — закончил он, — это будет самый удачный выход.

— Удачный? — Дядюшка Живописец подправил копыта сатира, его косматые ноги и красиво изогнутый хвост. — Но ведь я никогда нечего не писал. Я только и умею, что подписывать имена на вазах — кто где изображен.

— Да я не об этом. Тебя ведь тоже зовут Алексид, а прадедушку звали Леонтом, так что ты Алексид, сын Леонта, как и я сам.

— Очень неприятное совпадение.

— Какое же это совпадение? Старших сыновей всегда называют в честь деда. Отец был старшим, вот его и назвали Леонтом.

— Но я-то тебе не родной дед.

— Конечно, а я — не старший сын. Мать назвала меня в твою честь, потому что жалела, что у тебя нет своих внуков.

— Твоя мать всегда была доброй девочкой, — заметил дядюшка Живописец, и на чаше появилась еще одна нимфа, стройная и красивая, — точь-в-точь жена его племянника в молодости.

— Так ты позволишь поставить на моей комедии твое имя? — просил Алексид. — Это ведь только для виду. Ее же все равно не примут.

— Ну уговорил. Ради нее. — Одно ловкое движение руки, и по обнаженным плечам нимфы рассыпались длинные кудри.

— Спасибо тебе, дядюшка Живописец!

Алексид пришел в такой восторг, что принялся обнимать старика, и тот смог вернуться к работе, только пригрозив внуку, что выкрасит ему нос черным лаком, если он немедленно его не отпустит.

Глава 12

АРХОНТ-БАСИЛЕВС

— А сколько времени, — вкрадчиво спросил Милон, — должна длиться хорошая речь в Народном собрании?

Алексид очнулся от задумчивости и сообразил, что вопрос обращен к нему.

— Восемь дней, — ответил он машинально.

Все вокруг захохотали, а старый софист подошел к нему и сказал со злой усмешкой:

— Да неужели, Алексид? Позволю себе заметить, что к концу такого срока слушатели несколько устанут даже от твоего прославленного красноречия.

Ученики захихикали.

— Прошу… прошу прощения. Я, наверно, задумался.

— Я так и предполагал. А о чем, мы лучше спрашивать не будем. Ну, так продолжим…

«Восемь дней», твердил про себя Алексид. Уже восемь дней ожидания — и кто знает, когда оно кончится? Восемь дней назад комедия была передана архонту-басилевсу. Быть может, именно сейчас этот почтенный муж сидит над развернутым свитком, громко хохочет, забыв о соблюдении достоинства, и даже не глядит на другие свитки, лежащие у его ног!

Ах, если бы! Но, конечно, это несбыточная мечта. У архонта есть и другие дела, кроме чтения комедий. Ведь он второе лицо в Афинах. Недаром он зовется басилевсом — этот титул восходит к седой старине, когда городом правили цари — басилевсы. Ему подведомственно все, что имеет отношение к религии, — от судов над нечестивцами и богохульниками, вроде того, на котором присутствовал Алексид, до религиозных праздников. Весенние Дионисии были только одним из таких праздников, а отбор комедий для них — лишь частью необходимых приготовлений.

Да и как бы то ни было, убеждал себя Алексид, почему он вдруг выберет «Овода»? Ему предстоит прочесть множество комедий, а отобрать он должен только три. И одна из них уж наверняка будет аристофановской. Ведь народ очень любит его комедии и он так часто побеждал на состязаниях, что архонт просто не посмеет его обойти… Значит, для «Овода» останется только два возможных места, а не три…

— Итак, заметьте, — монотонно говорил Милон, — когда вам приходится писать речь заранее, вы должны знать, сколько строк надо написать, чтобы она продолжалась час, а сколько — чтобы она продолжалась два часа или три. Сколько примерно надо написать строк для обычной речи, произносимой в Народном собрании? Сколько строк, Алексид?

— А… э… две, — растерянно ответил Алексид, подпрыгнув от неожиданности.

— Гм! Две строки? Не коротковато ли? Теперь ты впадаешь в другую крайность. Не будешь ли ты так любезен сочинить и написать речь, которую подашь мне завтра, и не в две строки, а в двести? Темой возьми «Народное собрание считает, что молодежь должна внимательнее слушать наставления старших».

— Хорошо, — ответил Алексид, подавив тяжелый вздох.

Один день сменялся другим. Алексид совсем измучился от ожидания. И ему не с кем было поделиться своими тревогами.

Домашним никак нельзя сказать, что он подал архонту комедию. Эту тайну он не решался доверить даже Лукиану. Кроме него самого, она была известна только двум людям — дядюшке Живописцу и Коринне. Но дядюшка Живописец не принимал все это всерьез. Он даже не прочел комедии и видел в ней просто мальчишескую причуду, которая скоро будет забыта. А с Коринной он почти не виделся. Последнее время Горго встречала его уже не так приветливо, как раньше, и, хотя в ее кухне было по-прежнему тепло, от нее самой так и веяло холодом.

— И чего ты водишься с этим мальчишкой! — ворчала она на Коринну. Он болтает с тобой, будто ты ему ровня, а ты по глупости задираешь нос. Смотреть противно! То ли дело важные господа вроде Гиппия! С ними сразу знаешь, как себя держать.

Но Коринна была не очень согласна с этим. Она не забыла рассказов Алексида, Гиппий водил странные знакомства с людьми вроде Магнета, с изгнанниками, которые не смеют показываться на улицах Афин при свете дня. Как бы не пришлось ее матери когда-нибудь пожалеть, если она будет слишком привечать Гиппия!

— Хоть бы ты перестала ломаться! — продолжала ворчать Горго. — Пошла бы вместе другими на какой-нибудь его пир с своей свирелью. И тебе было бы хорошо, и мне. Совсем ты меня не жалеешь! А я-то работаю с утра до ночи, рук не покладая. И ведь выросла, кажется, а все никак образумиться не может, бегает по горам, словно коза какая-нибудь!..

— Я ведь не отказываюсь работать. Только скажи, что надо, и я все сделаю.

— И будешь своей заносчивостью отваживать от нас гостей, гордячка ты эдакая? Нет уж, спасибо, по хозяйству мне и рабыня поможет, да и толку от нее будет больше, чем от тебя. А взялась бы ты за ум, так своей флейтой могла бы хорошие деньги зарабатывать. Ты ведь и не дурочка, и всему обучена, не в пример мне, так престала бы ты только упрямиться, и, глядишь, ни одна флейтистка с тобой не сравнилась бы. Видеть не могу, как ты сама себе жизнь портишь. Вот тебе и весь мой сказ.

Коринна пожала плечами и поспешила уйти. Она все больше и больше ненавидела харчевню.