Глава 8

ПОГУБИТЕЛЬ МОЛОДЕЖИ

Свобода… Новая жизнь… Алексид был прав, ожидая, что его жизнь станет совсем другой, когда он кончит учиться в школе. Но, лежа в темноте и прислушиваясь к ровному дыханию сладко спящего Теона, он думал о том, что и понятия не имел, как глубоки будут эти перемены.

Он рос в строгой, но любящей семье, и детство его было счастливым — много игрушек, когда он еще играл в игрушки, песни и сказки, чтобы он скорее уснул, прогулки и всякие удовольствия в дни праздников. Однако он всегда должен был подчиняться суровой дисциплине, уважать которую до семи лет, пока он жил на женской половине, его учила материнская сандалия, потом — палка школьного учителя, а главное, с самого младенчества — строгий голос отца.

Его воспитывали так, чтобы он всегда поступал и думал, как положено юноше из почтенной афинской семьи. Ему полагалось примерно вести себя, всегда быть учтивым и почитать старших, в установленные дни посещать храмы и приносить богам должные жертвы, а главное — никогда не забывать, что он афинянин, что его родной город находится под особым покровительством богини Афины, которая сделала его самым могущественным и славным среди всех греческих городов.

Однако в глубине души он позволял себе некоторые сомнения, так как был прирожденным бунтарем. Почему, если человек торопится, он не может бежать по улице бегом? Неужели соблюдение достоинства — главное в жизни взрослых? И почему, когда к отцу приходят гости, мать должна ужинать в гинекее, хотя обычно вся семья ужинает вместе? Почему считается, что женщины могут разговаривать только о самых обыденных предметах и не способны вести умную беседу?

Правда, задавать себе такие вопросы он стал лишь в последнее время. В школе было не до них. В школе приходилось зазубривать целые свитки Гомера, Пиндара и других поэтов, узнавать из них историю богов и героев древности и учиться, как следует себя вести и какие благородные качества в себе развивать. Если один поэт противоречил другому или даже самому себе, этого просто не полагалось замечать. Надо было учить все подряд, так же как музыку и математику. Все это истины (иначе им не стали бы учить), и все они равно полезны.

Такая система обучения годилась для большинства. Она подходила Лукиану. Она воспитывала благородных людей, таких, как отец. Но в последнее время Алексиду все чаще казалось, что для него она не подходит. Первые серьезные сомнения зародились у него после знакомства с Коринной.

Она явилась из мира, лежащего вне пределов Афин, и каждое ее слово, каждый взгляд ее спокойных серых глаз напоминали ему, что мир этот очень велик, полон своих собственных чудес и незнакомых обычаев.

А теперь еще Сократ и молодые люди, составлявшие его кружок…

После первой встречи с ним Алексид пользовался каждым удобным случаем, чтобы еще раз услышать этот мягкий, насмешливо-добродушный голос. Впрочем, таких случаев представлялось множество, так как Сократ, казалось, почти все свое время проводил на улицах в беседах с друзьями и бывал рад каждому новому слушателю, будь он молод или стар. И какие это были беседы! Никогда еще Алексид не слышал ничего и вполовину столь интересного.

Сократ все подвергал сомнению. Нет, он ни с кем не спорил, он только терпеливо и кротко задавал вопросы, чтобы помочь людям точнее объяснить, что, собственно, они имеют в виду. И очень часто оказывалось, что под конец они говорили совсем не то, что намеривались сказать сначала. Больше всего Алексиду нравилось, когда в разговор вмешивался какой-нибудь надутый тупица и принимался непререкаемым тоном рассуждать о предмете, в котором считал себя знатоком. Вскоре Сократ начинал перебивать его речь своими столь безобидными на первый взгляд вопросами, и каждый из них, словно острый нож, вспарывал красноречивые аргументы оратора, так что они оказывались плоскими, как выпотрошенная рыба. Алексид всегда интересовался звучанием слов и их смыслом, но только теперь, услышав Сократа, он понял, какими увлекательными могут быть поиски истины.

Истины? Старик Милон меньше всего заботился о ней, когда обучал их ораторскому искусству. А в Сократе Алексида особенно привлекала его честность. Он вовсе не стремился выйти победителем из спора, они искренне хотел узнать истину. А если верить Милону, то, произнося речь, об истине как раз и не следует думать.

— Красноречие, — объяснял он своим ученикам, — это искусство убеждать. Люди легче всего верят тому, чему им хочется поверить. Поэтому, обдумывая свою речь, вы в первую очередь должны взвесить перед кем вы ее произносите, а затем спросить себя, чему хотят верить эти люди, и излагать соответствующие доводы. А потом надо расположить их так, чтобы то, в чем вы хотите убедить своих слушателей, показалось им логическим результатом ваших рассуждений.

Алексид спросил тогда, скрывая свое негодование под маской простодушия:

— А как же поступить в том случае, когда надо убедить их в том, во что они верить не хотят? Ведь этого же не избежать. Ну, например, государство окажется в опасности или надо будет повысить налоги.

— Умный вопрос! — У Милона уже был готов ответ. — При обычных обстоятельствах следует играть на их желаниях, но порой приходится играть на их страхе. Припугните их хорошенько! — Тут ученики расхохотались. — Обрисуйте опасность самыми страшными красками, но при этом не забудьте указать, что она никогда не возникла бы, если бы с самого начала прислушивались к вашим светам. Нападайте на ораторов, которые отстаивают другую точке зрения, — это поможет вам отвлечь внимание слушателей от неприятных истин. Докажите, что именно ваши противники ввергли страну в беду, а то, что предлагаете вы (что бы вы ни предлагали), — это единственный путь к спасению.

— Понимаю. — На этот раз Алексиду не удалось полностью скрыть свои чувства, и в его голосе зазвучала ирония, которой он научился у Сократа. Вот, значит, как можно стать хорошим государственным деятелем, чтобы верно служить отечеству!

— Так можно стать прекрасным оратором, — ядовито возразил Милон. — И мне платят, чтобы я учил вас именно этому делу. Дело оружейника — ковать хорошие мечи, не заботясь о том, ради чего их пустят в ход.

«Но он был неправ, — подумал Алексид, беспокойно ворочаясь на постели и с нетерпением ожидая, когда пение петухов возвестит наступление утра. — Конечно, он был неправ, только я не нашелся что ему ответить. А вот Сократ сумел бы это сделать».

Лукиан тем временем следил за Гиппием, но не заметил ничего подозрительного. Политические взгляды Гиппия были известны всем. Как многие богатые юноши, Гиппий принадлежал к аристократическому кружку, который требовал, чтобы управление страной было передано в руки «лучших граждан». В этом не было ничего противозаконного, пока человек не устраивал заговор или не вступал в тайные переговоры с правителями других государств, как делал Магнет, которого за это и изгнали.

— Дядя осторожно поговорил кое с кем в Совете Пятисот, — сообщил Лукиан Алексиду. — Они полагают, что ты ошибся и это был не Магнет. Известно, что он сейчас в Спарте. Я, правда, не думаю, чтобы это могло помешать ему тайком пробраться в Афины, особенно в дни праздника.

— Нет, это был он.

— Во всяком случае, они предупреждены и теперь будут настороже, беспечно ответил Лукиан. — Им виднее, что делать.

— Наверно, так.

Но в голосе Алексида слышалось сомнение. За последнее время от утратил слепую веру в мудрость славных мужей, которые управляли его родиной. Трудно сказать, кто был в этом больше повинен — Сократ или Милон. Если бы отец знал, что вся наука Милона строится на ловкой лжи, он никогда не допустил бы, чтобы его сын занимался у этого софиста. Любимый герой отца Перикл был великим оратором, но он не следовал правилам Милона. Не старался любой ценой угождать своим слушателям и, если того требовала необходимость, не боялся говорить народу неприятную правду. Если бы отец мог присутствовать на занятиях и услышал подленькие поучения Милона, у него бы глаза на лоб полезли. Но если он, Алексид, просто расскажет обо всем отцу и тот в гневе бросится к Милону требовать от него объяснений, хитрый софист без труда обведет его вокруг пальца и еще будет жаловаться, что его оклеветали. Милон знал назубок все приемы, какими только можно одурачить присяжных, и для него будет детский забавой убедить в своей правоте негодующего родителя.

И все-таки он больше не может заниматься у Милрона. Он там задыхается. Сократ сказал вчера замечательные слова: «Ложь дурна не только сама по себе, она заражает гнилью душу». Алексид чувствовал, что, если Милон будет целый год наставлять его в лицемерии, он невольно начнет следовать его урокам. Не ныряй в грязную реку — это хорошее правило; нырнув, ты непременно запачкаешься.

Но, если он не в силах доказать отцу, что Милон плох, может быть, удастся убедить его, что есть наставники гораздо лучше? Но кто же? Задумавшись над этим, Алексид понял, что хочет учиться только у одного человека — у Сократа. Однако согласится ли Сократ взять его в ученики? Трудно сказать. Сократ не похож на софистов, он вообще ни на кого не похож.

Но ведь ничего страшного не случиться, если его прямо спросить об этом. Алексид чувствовал, что может спросить Сократа о чем угодно.

Улучив минуту, когда старик, против обыкновения, был на улице один он направлялся в общественные бани, — Алексид окликнул его:

— Мне надо поговорить с тобой, Сократ…

— Ну? — Большой лысый лоб наклонился к нему, ласковые глаза внимательно его разглядывали. — Чем могу я служить Алексиду, сыну Леонта? «Так он помнит, как меня зовут! — подумал Алексид. — Это уже немало».

Два дня назад Сократ заметил его в толпе своих слушателей и спросил его имя.

— Я хочу, Сократ… — сказал он, запинаясь от волнения. — Если мой отец согласится, ты не возьмешь меня в ученики? И… э… какую плату ты берешь?

Старик рассмеялся.

— Милый юноша, неужели ты думаешь, что я беру плату с моих молодых друзей, с которыми ты меня видел?

— Ты… ты хочешь сказать, что… Неужели ты учишь их даром?

Лицо Алексида вытянулось. Отцу не внушит уважения наставник, который учит даром. Он ведь любит повторять, что даром в жизни ничто не дается. Вот почему все считают Милона замечательным учителем — он требует за свои уроки очень высокой платы.

Сократ заметил его разочарование и улыбнулся.

— Я ведь никого ничему не учу, — сказал он. — Так с какой стати я буду брать с моих друзей деньги? Я еще ни разу не позволил, чтобы мне платили.

— Но ведь ты же учишь нас! — горячо возразил Алексид. — Только слушая тебя, я уже узнал очень много.

— Да неужели? — Сократ как будто был в нерешительности. Будь Алексид старше и самоувереннее, ему, пожалуй не миновать бы града вопросов, после которых он почувствовал бы себя ощипанным цыпленком, но Сократ благоволил к юности и избавил его от этого испытания.

— Рад слышать это, — продолжал он лишь с чуть заметной усмешкой, — но только я здесь ни при чем. Все, что ты понял, с самого начала было вот тут, — постучал он толстым пальцем по загорелому лбу юноши. — А я лишь немного помогаю скрытым тут мыслям добраться до языка, чтобы человек мог облечь их в слова и как следует проверить.

— Я… прости меня, Сократ… я ведь думал…

— Не смущайся, милый юноша. Если тебе нравится слушать наши разговоры, слушай их сколько хочешь.

— Спасибо! Ты ведь не думаешь, что я слишком молод или…

— Поиски мудрости долги и трудны, — снова улыбнулся Сократ. — Если ты готов к ним, то, чем скорее ты их начнешь, тем лучше. — И, повернувшись, он побрел дальше.

— Расскажи мне про него, — попросила через несколько дней Коринна, когда они с Алексидом удобно расположились на уступе у входа в пещеру. Сирень уже отцвела, но старая каменоломня пестрела звездами распустившихся олеандров. Только что кончился урок игры на флейте, и теперь, прежде чем приступить к чтению трагедии Софокла, которую Алексид принес на этот раз, они ели смоквы и болтали.

— Ну, он довольно смешон с виду, — начал Алексид, — и смахивает на сатира…

— И не страшно тебе говорить такие вещи здесь, в горах? — перебила она его шутливо, но в ее голосе чувствовалась робость.

Коринна не была такой суеверной, как Лукиан, но ей не хватало широты взглядов, которой учился Алексид у своих новых друзей. А вдруг сатиры и в самом деле есть? И вот сейчас перед ними появится козлоногое чудище с лошадиным хвостом, оскорбившись, что его сравнили с каким-то философом.

— Не бойся, — успокоил ее Алексид. — Сократ говорит, что их просто выдумали поэты.

— Ну, так рассказывай про него дальше.

— Он удивительный человек. Он необычайно подвижен, несмотря на большой живот. По-моему, в молодости от был неплохим атлетом и до сих пор не бросил упражнений. Он отличился на войне, и ему присудили награду, но он настоял, чтобы ее отдали кому-то другому — человеку, которого он перед этим спас в битве.

— Он тебе сам про это рассказал?

— Ну, конечно, нет! Мне рассказали его друзья.

— А какие они — эти другие мальчики?

— Да они вовсе не мальчики, я там намного моложе всех. Они уже взрослые люди. Вот, скажем, Ксенофонт. Такой молодец! Только, по-моему, не слишком умный — больше думает о лошадях, о собаках да о военной службе, — но зато с ним интересно разговаривать. И еще Платон. Ему двадцать лет. И он все умеет — отличается в состязаниях, особенно в борьбе, и к тому же сочиняет стихи и собирается написать трагедию. Как я, — добавил Алексид, грустно вздохнув. — Да только мне и пробовать не стоит — не могу же я тягаться с такими, как он!

— Мне Платон не понравился бы, — заметила Коринна, стараясь его утешить. — Он чересчур уж хорош.

— Нет, он бы тебе понравился, — сказал Алексид. — Вы с ним смотрите на вещи одинаково.

— Как так?

— А он считает, что женщины не глупее мужчин и должны получать такое же образование.

— Вот это правильно! — Коринна захлопала в ладоши. — Расскажи еще что-нибудь.

И Алексид продолжал рассказывать ей о Сократе и о замечательных молодых людях из его кружка, пока удлинившиеся вечерние тени не напомнили им, что настало время возвращаться в город. Алексид нес под мышкой свиток трагедий, который они так и не развернули.

…Дома мать встретила его тревожным взглядом, а Теон сказал:

— Тебя искал отец.

Ника дернула его за локоть и шепнула:

— Что ты натворил, Алексид? Мне ведь никогда ничего не рассказывают.

— Право же, Ника, я не знаю…

Но тут в дворик быстрым шагом вошел отец. Вот оно! Алексид приготовился к худшему: кто-нибудь видел, как он входил в харчевню, чтобы поговорить с Каринной, или…

— Алексид!

Голос отца был строг, но спокоен. Последнее время Леонт старался не забывать, что Алексид уже больше не мальчик. Теперь он не приказывал, а старался разговаривать с ним, как мужчина с мужчиной, но старые привычки часто давали себя знать. Даже Филиппу, когда он приезжал в отпуск, приходилось выслушивать от отца суровые выговоры.

— Что, отец? — спросил Алексид, подходя к нему.

Они остановились под смоковницей. В одной из дверей показался было Парменон, но тут же юркнул обратно в дом. Во дворе стало удивительно тихо, однако Алексид не сомневался, что Теон и Ника притаились где-нибудь поблизости и изо всех сил стараются разобрать, что говорит вполголоса отец.

А тот говорил:

— Мне было грустно узнать, то мой сын заводит крайне нежелательные знакомства.

Значит, он все-таки слышал про Коринну! Но чем так уж страшно это знакомство? Кровь прилила к щекам Алексида, но он попытался ответить отцу столь же сдержанно: