— Я решил на этот раз нарушить свой обычай и побывать в театре, — сказал он, словно чувствуя, что нужны какие-то объяснения. — Я пришел пожелать тебе удачи. — Тут он заметил одеяние Алексида и, нахмурившись, добавил:

— Но почему на тебе эти лохмотья? Ведь ты сам не собираешься выступать? И эта девушка… — Он поглядел на Коринну и вдруг умолк. — Кто ты? — спросил он хрипло. — Как… как ты сюда попала?

— Нет закона, который запрещал бы женщинам бывать в театре, это только глупый обычай, — ответила Коринна. — И у меня есть к тому же особая причина, так что не возмущайся этим.

— Я не возмущаюсь, но благовоспитанным девушкам…

Тут его перебил Алексид. Разговор о том, почему Коринна очутилась в театре, можно отложить, у них есть более важное дело. Необходимо сообщить должностным лицам о заговоре, и лучше всего это мог бы сделать Конон. Отец, дядя Лукиана и все другие его знакомые затерялись в человеческом море на скамьях амфитеатра, а от дядюшки Живописца толку будет немного. Я должен поговорить с тобой Конон, — сказал он. — Это очень важно.

И Алексид вполголоса начал рассказывать Конону все, что заныл о заговоре.

Конон, извинившись, опустился на табурет: он рано ушел из дому, отвык от людских толп, и теперь у него немного кружится голова. Он слушал, не перебивая, и лишь изредка кивал. Затем он встал и расправил складки плаща; его худое лицо стало еще более суровым.

— Какая гнусность! — сказал он.

— Кому мы должны рассказать об этом? Архонту-басилевсу?

Конон покачал головой.

— Это дело коллегии стратегов. Их, как ты знаешь, десять, и они исполняют свои обязанности по очереди. Я не знаю, кто из них командует сегодня, но это и неважно. Они все сидят в первом ряду вместе с архонтами. — А можно к ним подойти?

— Да, я могу это сделать. Мое место неподалеку — я ведь хорег комедии твоего деда. Вот что, — решительно продолжал Конон. — Я попробую поговорить с ним, когда кончится первая комедия. Перерыв будет длинным, и я попрошу его прийти сюда. А пока, — закончил он, бросив многозначительный взгляд на овчину Алексида, — поищи себе более праздничный наряд. Надо выказать Дионису больше почтения, не так ли?

Взрыв рукоплесканий возвестил об окончании первой комедии, и Конон ушел. Хор, едва покинув орхестру, тут же нарушил торжественный строй, и помещение наполнилось множеством людей: хоревты и актеры, занятые во всех трех комедиях, не говоря уж о трех соперниках-поэтах, их друзьях, флейтистах, театральных машинистах и прочих. Понимая, что Конан в любую минуту может вернуться сюда со стратегом, Алексид шарил повсюду, пока не нашел наконец довольно чистый хитон, пару сандалий на не слишком толстой подошве и свободное местечко в уголке за дверью, где он мог быстро переодеться и навсегда сбросить с себя овчину. Она уже сослужила свою службу.

— Тебе нужен еще венок, — сказала Коринна, заглядывая в дверь. — Вот, держи.

— Где ты его взяла?

— Нашла, — ответила она лукаво. — Но мне лучше отсюда уйти, на меня все косятся.

— А куда ты пойдешь? — спросил он, надевая венок. — Где мне тебя искать, когда все кончится?

— Как — где? У меня дома! Самое место для «благовоспитанной девушки»!.. А Конон мне очень понравился. Он такой вежливый… Ах, вон он идет! Прощай, Алексид… желаю тебе удачи!

Она убежала, а Алексид вышел за дверь навстречу Конону. Тот приближался к нему вместе с человеком средних лет, в котором нетрудно было угадать опытного воина. Разговаривать внутри было бы невозможно — в перерыве между комедиями там стоял оглушительный шум.

— Вот этот юноша, почтенный стратег, — сказал Конон. — Уверяю тебя, на него можно положиться.

Алексид расправил плечи и смело встретил испытующий взгляд проницательных серых глаз.

— Сын Леонта, атлета, если не ошибаюсь? — отрывисто сказал стратег. Что же, юноша, ты оказал Афинам большую услугу. Но времени терять нельзя. Он засыпал Алексида вопросами, на которые тот отвечал быстро и уверенно. Однако из главных заговорщиков, кроме Гиппия, он мог назвать лишь двух-трех, которых Коринна заметила на пиру.

— Гм! — пожевал губу стратег. — В том-то и трудность.

— Какая?

— Ну, предположим, мы после конца представления схватим тех, кого ты назвал. А что сделают остальные? Если они достаточно сильны, они приведут свой план в исполнение и нанесут удар, не медля, и, значит, на улицах Афин сегодня начнется братоубийственная резня, милый юноша, а ее лучше бы избежать, пусть даже мы и победим благодаря твоему своевременному предупреждению.

— Может быть, они не посмеют, — с надеждой сказал Алексид.

— Тогда они затаятся, и мы так и не узнаем, кто это. И, значит, резня начнется не сегодня, а через полгода или через год, когда они вновь соберутся с силами. Понимаешь, юноша? Вот если бы мы могли захватить их всех разом!

— Надо придумать какую-нибудь хитрость, — сказал Конон, — чтобы они сами себя выдали. Я помню одно старинное предание о царе, который знал, что среди его приближенных есть заговорщики, но не знал, кто именно. Он приказал рабу вбежать в пиршественный зал и закричать: «Все открыто!» — а сам по выражению их лиц…

— Да, да, помню, — с досадливым смешком ответил стратег. — Но не хочешь же ты, чтобы мы проделали то же самое в театре? Ведь и Гиппий и его друзья сейчас здесь — его я видел собственными глазами. Но мы не можем наблюдать за выражением тысяч лиц…

— Конечно, нет, почтенный стратег. Я не говорю, что следует пустить в ход именно эту хитрость. Надо придумать что-нибудь более соответствующее обстоятельствам, но, признаюсь, мне нечего не приходит в голову.

— Нашел! — вдруг воскликнул Алексид. — Если Гиппий в театре, значит, он не знает, что я спасся. Магнет, может быть, и послал к нему вестника, но тот не сумеет разыскать его в этой толпе — ему придется ждать конца представления. Но если бы Гиппия все-таки предупредили, что заговор раскрыт, стал бы он и дальше смотреть комедию?

— Вряд ли, — сухо заметил стратег. — Думаю, что он немедленно попробовал бы бежать в Спарту.

— И все заговорщики последовали бы его примеру, — особенно если бы они заметили, что он очень торопится?

— Конечно! Крысы все вместе бегут с тонущей триеры. Но как же мы можем этого достичь? Надо во что бы то ни стало избежать беспорядков в театре. Ведь это же праздник в честь бога Диониса!

— Мы можем предостеречь всех заговорщиков разом и так, что никто, кроме них самих, тебя и других стратегов, не поймет, о чем идет речь.

— Как же это можно сделать, юноша?

Глаза Алексида заблестели.

— С орхестры! Ты поставь стражу у всех выходов, и пусть они хватают каждого, кто попробует уйти с моей комедии. А я сочиню такие строки, что все заговорщики кинутся без оглядки улепетывать к границе.

Когда Главку было приказано в последнюю минуту выучить еще семь строк, он принялся было ворчать, но стратег быстро его образумил. Он будет говорить то, что велит ему младший Алексид, и не изменит ни одного слова. И чтоб никто ничего не знал об этих новых строках до тех пор, пока они не будут произнесены с орхестры!

— Смотри не бормочи их вслух, пока учишь, — предупредил стратег. — Ни с кем о них не советуйся и даже не думай о них. Только произнеси их в положенное время, да так, чтобы их хорошо расслышали даже на самом верху амфитеатра. Речь идет о жизни и смерти. И, если из-за тебя что-нибудь выйдет не так, тебя будут судить за государственную измену, это я тебе обещаю, — закончил он грозно.

«Хорошо, — подумал Алексид, — что Главк уже давно выступает предводителем хора: новичок до смерти перепугался бы непонятных угроз стратега и все перепутал бы». Но актерская гордость Главка была задета, и он с достоинством ответил, что, разумеется, произнесет любые порученные ему строки со всем тщанием и четкостью.

— Ну, смотри же, — сказал стратег и добавил, обращаясь к Алексиду:

— Из-за тебя, милый юноша, мне не придется досматривать представление. Очень жаль. Мне было бы любопытно посмотреть последнюю комедию — никак не могу понять, кто ее сочинил.

Он ушел, чтобы заняться необходимыми приготовлениями. Надо было расставить стражу у выходов из театра, закрыть городские ворота, поставить охрану у всех важнейших зданий и захватить оружие, спрятанное в доме Гиппия. Вторая комедия уже началась, и в его распоряжении было не больше двух часов.

Тем временем Алексид торопливо писал на восковой табличке. Странно, как хорошо он помнит строки, сочиненные в полусне! Правда, они довольно корявы, но зато в них сказано все, что нужно. Заговорщики наверняка поймут из, узнают крючковатый нос Магнета в «кривоклювом коршуне» и сообразят, что все их замыслы раскрыты — и захват государственного оружия, и использование праздничных масок, и тайный склад мечей и кинжалов. Во сне разум способен на странные вещи. Может, Платон был и не таким уж безумцем, когда утверждал, что дух спящего человека бродит по неведомым мирам — сновидениям?

— Вот, бери, Главк, — сказал он, протягивая дощечку корифею. — И никому ее не показывай! Помнишь, что говорил стратег?

— Помню, — угрюмо отозвался предводитель хора.

Кончилась вторая комедия. А затем настал и миг, который Алексид так часто рисовал в своем воображении. Зрители умолкли, и глашатай встал, чтобы объявить последнюю комедию. Голосом, который достигал самых отдаленных рядов амфитеатра, он произнес обычную формулу: «Алексид, сын Леонта, предлагает свою комедию…»

Младший Алексид был, пожалуй, единственным в театре человеком, которому первая половина «Овода» не доставила никакого удовольствия. Впоследствии он даже не мог вспомнить, что, собственно, он видел. Он слишком напряженно ожидал решительной минуты в середине комедии, когда актеры покинут орхестру, а Главк, подойдя к самому ее краю, произнесет речь, обращенную к зрителям. Пока же его раздражало все, что отдаляло эту минуту, — даже взрывы хохота, которые вызывали его шутки, потому что актеры, выжидая, пока зрители немного стихнут, бездействовали.

Чтобы лучше видеть и чтобы не слышать бессвязной болтовни взволнованного дядюшки Живописца, он забрался на высокую площадку, где появляются актеры, изображающие богов, вещающих с неба, и, скорчившись так, чтобы остаться незамеченным, осторожно поглядел вниз. Узкие подмостки были почти целиком скрыты от его взгляда, и он не видел актеров, хотя их звучные голоса доносились до него совершенно отчетливо. Но зато большая круглая орхестра была видна вся, и он мог наблюдать, как Главк и хоревты то застывали, словно статуи, то начинали двигаться в сложном танце. За орхестрой он мог разглядеть первый ряд амфитеатра — удобные кресла, где посредине, на почетном месте, восседал верховный жрец Диониса, а справа и слева от него располагались архонты и другие высокопоставленные лица. Одно из кресел пустовало — кресло стратега, с которым он только что разговаривал. А дальше рядами, восходящими к великолепным храмам Акрополя и к синему весеннему небу над ним, сидели тысячи и тысячи зрителей, загорелых, украшенных венками, в пестрой праздничной одежде.

И где-то на этих переполненных скамьях сидят Гиппий и его сообщники… Алексид сжал кулаки так, что ногти впились в ладони. Напряжение становилось невыносимым.

Наконец-то! Главк приблизился к краю орхестры — кто узнал бы его в этой комической маске и полосатых чулках! Зрители приготовились посмеяться вволю. В этой речи поэт обращался прямо к ним от собственного имени, а не вкладывал ее в уста своих персонажей. Одна за другой острые шутки на злобу дня заставляли ряды зрителей колыхаться, как ржаное поле под ветром. Упоминание о Сократе вызвало взрыв добродушного хохота. А, старик Сократ! Не так уж он и плох… Да он полезнее Афинам, чем многие другие, кого мы могли бы назвать…

Но вот Главк перешел на более серьезный тон. Голос у него был великолепный. Он гремел, заполняя огромную чашу амфитеатра, доносясь до последнего ряда под самым небом. Главк предупреждал зрителей, что Афинам грозит опасность, куда более серьезная, чем поучения философа.

И наконец в мертвой тишине прозвучали заключительные строки:

Главк отступил назад к хору. Раздались хлопки, но довольно неуверенные. Среди зрителей послышался недоуменный ропот, но он затих, когда на подмостки вернулись актеры и впервые появилась «корова», вызвав неудержимый хохот.

Однако нашлись среди зрителей и такие, у которых заключительные строки не вызвали никакого недоумения. И они не стали любоваться проделками «коровы».

Со своего насеста Алексид видел, как по всему амфитеатру то тут, то там поодиночке, по двое, по трое поднимаются отдельные фигуры и начинают проталкиваться к выходу. Их соседи негодовали, и на некоторое время внимание зрителей было отвлечено ворчливой бранью и возгласами: «Да садитесь же!» Однако «корова» какой-то проделкой, которой Алексид не видел, вызвала новые громовые рукоплескания, и все взгляды зрителей опять устремились на подмостки. Непонятный уход нескольких грубиянов был скоро забыт, и все устроились поудобнее, чтобы ничего не упустить из второй половины комедии.

Так же поступил и ее молодой сочинитель. Хитрость удалась. Афины были спасены.

Когда Лукиан, отыскав наконец своего друга, забрался к нему наверх, ему пришлось дважды толкнуть Алексида, прежде чем тот обратил на него внимание. Алексид сердито обернулся, но резкие слова замерли у него на губах, когда он увидел приятеля и вспомнил, чем ему обязан.

— Спасибо за помощь, — прошептал он.

— Не за что. Это было очень забавно. Ну и погонял же я их по реке! Послушай, Алексид, а у всех выходов стоит стража!

— Знаю. Я тебе потом все расскажу. Лукиан, — хриплым шепотом попросил Алексид с прямотой, какая возможна только между самыми близкими друзьями, — помолчи пока, ладно? Надо же мне послушать мою комедию!

— Твою комедию? — недоуменно повторил Лукиан.

Но Алексид уже отвернулся и глядел на залитую солнцем орхестру, где вновь начали ритмично двигаться хоревты, похожие сверху на пестрых жуков. Лукиан не стал повторять своего вопроса. Блаженное выражение на лице его друга служило достаточным ответом. Полный гордости за Алексида и любопытства, Лукиан скорчился рядом с ним, и так, не шевелясь, они пролежали до конца представления.

Значит, все это и вправду сочинил Алексид! Шутки, от которых покатывается весь амфитеатр, красивые строфы хора, которые заставляли слушателей благоговейно затаить дыхание… В горле Лукиана поднялся комок, когда раздались заключительные строки, в которые Алексид вложил все, что думал об Афинах, всю свою любовь к родному городу, строки, которые еще многие годы повторяли афиняне, в какой бы уголок земли ни занесла их судьба:

Когда отзвучали последние слова и замерли звуки флейты, зрители воздали комедии высшую дань восхищения — несколько мгновений царила зачарованная тишина, затем раздался единый громкий вздох и разразилась буря: все кричали, хлопали, стучали ногами, и в чаше амфитеатра, точно гром, перекатывалось эхо. Лукиан почувствовал, что его глаза влажны от слез, и смущенно покосился на Алексида. Но, как ни странно, в глазах Алексида он тоже заметил слезы — а ведь он сам все это сочинил!

Пока десять судей подавали свои голоса, юноши молчали. Толпа внизу гудела и колыхалась, как море, но друзья были слишком измучены событиями этого утра, и им не хотелось говорить. Наконец Лукиан привстал.

— Сейчас узнаем, — сказал он.

Внизу раздался голос глашатая:

— Награда за лучшую комедию присуждается «Оводу» Алексида, сын Леонта…