– У вас прекрасная профессия, мсье Донель, – сказала она отцу Даниеля, смакуя вкусный кофе.
– Эта профессия у нас в крови, мадам, Даниель и его двоюродные братья четвертое поколение Донелей-садоводов, – мсье Донель посмотрел на мадам Денизу, и во взгляде его, как и у его сына, сквозило невинное простодушие самой природы, – а внуки, которые тут бегают, если они не изменят традиции, станут пятым поколением.
Пятое поколение занималось в этот момент тем, что дразнило через забор индюшек: Поло – двенадцатилетний мальчик, круглоголовый, с волосами щеткой, такой, каким был Даниель в его возрасте, и его сестричка Софи, похожая на мать, но обещающая восполнить то, чего не удалось достигнуть матери… Смуглая, как мать, с такими же густыми, темными волосами и до того застенчивая, что посторонний взгляд приковывал ее к месту, и тогда глаза у нее от страха заволакивались восхитительной дымкой.
– Этот мальчик, – продолжал мсье Донель, – уже умеет прививать розы и не отходит от садовников. Родился он в 1940 году, а мой дед, который, насколько мне известно, первый в нашем роду занялся розами, родился в 1837 году. Он был младшим в многодетной семье, и мой прадед отдал его в пятнадцатилетнем возрасте в соседний замок, где он стал помощником садовника.
– Так же поступают с младшими сыновьями в больших аристократических английских семьях: им не полагается наследства, и они уходят из дому искать счастья, – мечтательно вставила мадам Дениза.
– Да, если хотите… хотя обычная многодетная семья – это не совсем то же, что большая аристократическая! Владелец замка, граф Р., был любителем цветов и держал первоклассного садовника. Мой же дед проявил редкостные способности к садоводству… женился он на дочери садовника!
Все засмеялись, и мсье Донель продолжал:
– Их первый ребенок родился в 1860 году, и тогда дедушка решил вернуться на родную ферму и стать садоводом; ему нелегко было убедить своих родственников испробовать новую культуру, вы ведь знаете, крестьяне – народ медлительный, упрямый, недоверчивый. В конце концов для него выделили землю, которая должна была ему достаться по наследству, – настоящая победа! У нас землю дробить не принято!… Тогда дедушка начал разводить цветы, главным образом розы. Продавать их ездили в Париж, на рынки Сите и Мадлен. Нельзя сказать, чтобы это приносило крупные доходы, но все-таки давало больше, чем земледелие, и мало-помалу он, можно сказать, отвоевал землю под розы. Но только его сын окончательно забросил земледелие и стал заниматься одними цветами. Старая ферма и все ее земли отошли под плантации роз. Постепенно розы вытеснили все другое. Мой отец, Даниель Донель, был великий специалист по розам. Я назвал сына в его честь. Надеюсь, он не посрамит имени.
– Но, по-моему, в Бри-Конт-Робер тоже есть плантации роз «Донель»? спросил с интересом представитель автомобильной фирмы, друг мадам Денизы, на которого размах дел мсье Донеля произвел впечатление. – Я проезжал недавно и обратил внимание на вывеску…
– Там мой брат, Марк Донель. Мы купили землю и построили теплицы для роз, идущих на срезку. У нас есть плантации роз в округе Сены-и-Марны, в Приморских Альпах, в Воклюзе, на Луаре, в Буш-дю-Рон… Донели – большая семья, мсье, и всегда находится двоюродный брат или зять, чтобы работать на новых плантациях или в оранжереях. Редко случается, что Донели женятся вне садоводческого круга, если так можно выразиться. Даниель – исключение в этом смысле. Хотя Мартина – все-таки деревенская жительница.
– Гименей, – мечтательно сказал мсье Жорж, – бог новобрачных… В Афинах, на празднествах в честь Гименея молодые люди танцевали, увенчанные розами в ознаменование первородной невинности…
– Ну, а теперь они танцуют самбу, – заметила Жинетта, – а насчет невинности… лучше замнем!
Через открытые двери из темного зала доносились звуки самбы, молодые люди и девушки яростно отплясывали.
– Как фармацевт, – сказал аптекарь из деревни, откуда Мартина была родом, – я знаю, что розовая вода и розовая эссенция существовали еще в древности. Но, признаюсь, мне никогда не приходило в голову, что это предполагает выращивание роз в столь больших масштабах. Ваша профессия, вероятно, очень древняя, не правда ли?
– Что касается профессии, то это трудно сказать… Роза появилась в двенадцатом веке до нашей эры, в Малой Азии, она украшала религиозные обряды персов. У иудеев были розовые плантации под Иерихоном… Роза появилась в Греции… у Гомера, у Сафо, у Геродота… В Риме без нее не обходилось ни одно празднество. А натуралист Плиний старший рассказывает нам всяческие небылицы о природе розы. Чтобы хватало роз на венки и все прочее в нужном количестве, приходилось их разводить. В семидесятом году в Греции уже были теплицы. Там умели делать прививку, скрещивание. Потом розы исчезают на несколько веков, может быть, им не могли простить их языческого происхождения… Но, странное дело, – как до рождества Христова роза была атрибутом богов и богинь, так она внезапно становится символом непорочности пресвятой девы.
– Скажи пожалуйста! Всегда она в чести, – вставила Жинетта.
– Венки из роз сплетаются теперь в честь непорочности, и каждый раз, когда пресвятая дева является людям, под ногами у нее розы…
– Все это духовная сторона истории роз, – прервал аптекарь, – но ведь в средние века роза играла огромную роль и в медицине. Сам Авиценна признавал, что препарат из роз, принимаемый в больших дозах, излечивает туберкулез. А розовая вода применялась в средние века в таком количестве, что, наверно, в одной только Франции розы разводились на сотнях гектаров.
– Да, – сказал мсье Донель, очень довольный, что нашел такого просвещенного по части роз собеседника, – я думаю, что в средние века это было выгодное занятие. Тогда в моду вошли головные уборы и венки из роз, да и одна только розовая вода…
– Ну, вы, небось, и теперь кое-как перебиваетесь, мсье Донель! – хитро улыбнулась Жинетта, которой Мартина жаловалась, что папаша скуповат. – Ришар, слезай сейчас же! – крикнула она своему сыну, проделывавшему акробатические упражнения на краю колодца. – Кому я говорю, Ришар! Погоди, вот я тебе покажу розы! – И спокойно обращаясь к остальным: – Этот ребенок меня в гроб вгонит.
Как человек воспитанный, мсье Донель сделал вид, что не слышит Жинетты. «Жинетта просто невозможна, до чего вульгарна! – отметила про себя мадам Дениза. – Если бы она не была такой хорошей маникюршей, в „Институте красоты“ давно бы отказались от ее услуг. И надо же было Мартине подружиться именно с ней».
– Профессия торговцев розами, – продолжал мсье Донель, – была очень распространена во Франции XV и XVI веков. Тогда существовал даже обычай, способствовавший поддержанию добрых отношений между людьми, которые «обязаны быть взаимно вежливыми». Я читал в «Древней истории города Парижа», что принцы крови, владения которых были подведомственны парламентам[6] Парижа и Тулузы, должны были снабжать парламент розами в апреле, мае и июне. Принц, который поставлял розы, усыпал ими залы парламента, потом угощал завтраком президента, советников, секретарей, судебных исполнителей. За завтраком всем его участникам раздавали букеты и венки из роз, украшенные гербом принца. После этого он получал доступ в парламент, затем служили мессу. У парламента существовал свой поставщик роз, который назывался «поставщиком двора», и принц крови, плативший розовую дань парламенту, обязан был покупать розы у него одного…
– Нет, вы только представьте себе господина Рамадье или господина Жоржа Бидо, увенчанных венками из роз!
Аптекарша воздела руки к небесам. Ох, и язычок у этой аптекарши! Все рассмеялись, особенно когда Жинетта с удивлением спросила:
– Разве в XVI веке в Париже был парламент? Значит, уже тогда была республика?
Высокий черноволосый парень, преждевременно начавший лысеть студент литературного факультета, с которым Даниель подружился во времена Сопротивления, тот самый, что предоставлял ему и Мартине свою комнату, игнорировал, как вежливый человек, неуместные слова Жинетты.
– Знаете ли вы, мсье Донель, что о «раздаче роз» упоминается уже в XII веке? Королева Бланш Кастильская «раздавала розы» на свадьбе прекрасной Марии Дюбюиссон, дочери первого президента парижского парламента.
Приятель Даниеля, по всей видимости, очень любил женщин, красота Мартины его сильно взволновала – подумать только, она спала в его постели…
Мадам Денизе все больше нравился мсье Донель, в нем было что-то истинно французское, нечто от старой аристократической Франции, а теперь еще этот молодой человек… Вполне приличные люди.
– Разводить розы и заниматься этим из поколения в поколение… мсье Донель, – сказала она, – все, что передается из поколения в поколение, считается аристократическим. Так значит, ваш сын продолжит эту аристократическую традицию?
– Аристократическую? – мсье Донель с усмешкой поглядел на мадам Денизу. Да, были садоводы-аристократы, например Вильморены… Но с 1760 года они начали торговать и тем самым лишили себя привилегии дворянства… А династии садоводов, разводящих розы– Перне-Дюше, Нонены, Мейаны, Маллерены, – не обладают ни титулами, ни дворянскими званиями. Наш Готский альманах это «Who's who» роз.
Мадам Дениза была приятно поражена – он знает английский.
– Из древности, мадам, до нас дошло описание около десятка разновидностей роз, сейчас их описано около двадцати тысяч. Есть люди, которые всю свою жизнь посвятили выращиванию новых сортов роз. Это творцы, и мой отец был одним из них. Каждая новая роза заносится в специальный реестр, в каталог, где ее название стоит рядом с именем того, кто ее вывел, и датой ее создания. В каталоге указывается, к какому виду она принадлежит, генеалогия этого вида и когда он был впервые ввезен во Францию.
– Это необыкновенно! – воскликнула мадам Дениза.
– И вы говорите, что на сегодняшний день их зарегистрировано двадцать тысяч? – аптекарь, по-видимому, считал, что это много.
– Да, мсье, и нередко фамилия Донель стоит рядом с названием розы. Мой отец вывел большое количество сортов роз, он удостоен премии в Лионе, в Багателе и на других конкурсах роз. Он, хоть и не получил специального образования, был крупным авторитетом по гибридизации, поэтому на международных конгрессах генетики к нему очень прислушивались… Даниель пошел в своего деда, но он ученый. Он хочет создавать новые розы научным способом. Ну что ж, посмотрим… Он страстно любит свое дело… на месте Мартины я бы его ревновал…
Разносили шампанское. Свадьба определенно удалась. В зале веселились, оттуда доносились возгласы, смех, аплодисменты. Жинетта не утерпела и, оставив общество, которое она находила нудным, бросилась танцевать.
В зале горело несколько неярких электрических свечей; они отражались в медных кастрюлях и жаровнях, которые вместе с круглыми деревянными балками потолка оправдывали название «Постоялый двор». «Каков стиль!» – только и успела сказать Жинетта, сразу очутившись в объятиях незнакомого молодого человека. Танцевали яву, но одна пара так забавно отплясывала в том же ритме самбу, что остальные покатывались со смеху. Сам хозяин тоже принял участие в танцах и, несмотря на яйцевидный живот, оказался заправским танцором. Как человек, знающий приличия, он только один раз, и очень корректно, позволил себе пригласить новобрачную.
– У вас тут, право, чудесно… – Мартина мелко семенила в могучих объятиях хозяина.
– От вас зависит, мадемуазель, простите, мадам, бывать здесь как можно чаще. И я говорю это не из меркантильных соображений.
– Разумеется, мсье… Но ведь замуж выходят не каждый день. Я очень признательна и вам и Жинетте за то, что вы все так прекрасно устроили. Но я не хочу злоупотреблять… У нас еще пока нет кадиллака, а только малолитражка.
– У вас еще будет кадиллак, мадам, поверьте мне, я даже уверен, что, если бы вы только пожелали, он и сейчас уже был бы в вашем распоряжении.
– За кого вы меня принимаете, – безразличным голосом, как бы без восклицательного знака сказала Мартина.
– Глядя на вас, мадам, сожалеешь, что strip-tease[7] в обычной жизни редко практикуется!
Ява кончилась, и молодежь хором закричала: «Хватит» и «Давай Ча-ча-ча! Ча-ча-ча!»
Мартина вернулась к Даниелю, который стоял, сунув руки в карманы, и развлекался, глядя на тех, кто валял дурака.
– Странно, – недоумевала Мартина, – любая женщина тебе скажет: мужья не умеют танцевать. Одно из двух – что ли хорошие танцоры никогда не женятся, что ли…
– Я бы тебя еще лучше понял, моя радость, если бы ты сказала: то ли хорошие танцоры никогда не женятся, то ли… Чему вас учат в вашем «Институте красоты»?
– Все равно ты танцуешь, как чурбан!
– Верно! Я люблю тебя, моя плясунья, моя фея, люблю мои ножки-непоседы… Солнце скоро ляжет спать, и мы тоже… И я жду, жду…
– А я больше никогда не буду ждать. Ты – мой.
Ни восклицательного, ни вопросительного знака. Разговорная пунктуация Мартины становилась все более похожей на пунктуацию пишущей машинки.
– Давай удерем?… – Даниель привлек ее к себе. – Дверь за уборной выходит прямо во двор…
Никто, казалось, не заметил их исчезновения. Пластинки ставили бесперебойно, музыка не переставала надрываться. Хозяин удалился к себе, небрежно поманив Жинетту. Мсье Донель и остальные прошли по скрипящему гравию и вышли на гудрон шоссе… Все переели и перепили, чувствовали себя отяжелевшими, очень отяжелевшими.
– Ведь мы еще не старики, – сказала мадам Донзер аптекарше, отметив про себя, что малолитражка исчезла, – а поглядите, как все изменилось… Возьмите, к примеру, свадебные подарки. Мать мне часто рассказывала про то, как хозяин фабрики, на которой она работала, выдавал замуж дочь – свадебные подарки были выставлены напоказ на большом столе, и все ходили на них смотреть. Серебро, бронза, вазы и драгоценности. А представьте себе на столе малолитражку, которую мсье Донель подарил детям. Или радио, которое не надо включать в сеть, – подарок мадам Денизы, или фотоаппарат, который им прислал дядя-садовод с юга. А сами мы подарили им квартиру, купленную в рассрочку, за которую мы трое – Жорж, Сесиль и я – будем платить еще два года! Да, скажу я вам…
Вдруг из дома выскочила разом вся молодежь и стала усаживаться в автобус, шофер которого дремал, дожидаясь разъезда. Они хотели еще прокатиться, предпринять что-нибудь, лишь бы не расставаться вот так – сразу.
– Обратите внимание, – опять принялся за свое мсье Донель, – рядом с этой «Чащей» лесу нет! И ни одной живой души за весь день! А ведь мы не сняли ресторан целиком, и вход посторонним не был запрещен…
Автобус отъехал. Стали рассаживаться по машинам и остальные. Мадам Донзер, еле живая от усталости, благодарила приятеля Даниеля, который предложил подвезти всю семью – ее, мсье Жоржа, Сесиль с Жаком – в Париж. Аптекарь ехал в обратную сторону – в деревню. Сесиль и Жак не присоединились к молодежи. Сесиль была не в духе, казалась утомленной, а Жак, высокий мрачный парень, не раскрывал рта. Сразу было видно, что они поссорились.
– Мы чудесно провели время, – мадам Дениза садилась в сверкающую машину своего друга. – Но где же Жинетта?… Ну, тем хуже для нее. Я уверена, что она не пропадет…
Теперь оставался только старый ситроен мсье Донеля.
– Дедушка! Смотри – луна! – сказала девочка с черными распущенными волосами.
XII. Семейная твердыня
Будет ли Мартина еще когда-нибудь так счастлива, как в этот вечер, – в эту ночь, и на следующий день… Счастье ее не куплено в кредит, как квартира или малолитражка, за свое счастье она никому не должна платить. Или, вернее, она сама его оплатила в течение долгих, долгих лет, и вот теперь оно стало ее собственностью, которую никто не имеет права у нее отнять.
Мартина и Даниель ехали через селения, казавшиеся им необычными, потому что они возникали внезапно среди поцелуев и деревьев… Они ехали медленно. Даниель вел машину одной рукой, может быть, он и не умел танцевать, но машину водить он умел. Мужья умеют водить машину, не так ли, Мартина? И целоваться?… Вокруг них была долина Сены, гулкая, как новые дома без мебели, а может быть, поблизости находился автодром или велодром? Время от времени до них доносился не то шум моторов, не то нечто похожее на топот, или это просто работал какой-то завод? Но все растворялось, отдалялось, так и не возникнув. Они ехали над рекой, углубляясь в лес, и, выехав из него, оказывались у очередного изгиба Сены. Река не отпускала их от себя. Для Мартины это было настоящее путешествие, ведь она ничего в жизни не видела, кроме своей деревни и Парижа, и здесь, в ста километрах от города, ей казалось, что она где-то на краю света, настолько это огромное, чистое и невозмутимое небо было непохоже на то, к которому она привыкла.
Они поужинали в саду уединенной гостиницы, где-то около Лувье. Было уже больше десяти часов вечера, но погода стояла такая, что не хотелось заходить в дом. Парочки за столиками на террасе, фонари, спрятанные в листве… Куртки официантов и белые салфетки врезались в ночь светлыми пятнами. Сюда можно было приехать в любой час, никого не удивляя. Перед тем как сесть за стол, Мартина и Даниель прошлись по парку… аллеи, выложенные плитками дорожки вели к пышным клумбам, к беседкам из зелени… вот прудик, белизна лебедей напоминает куртки лакеев и салфетки…
– Идем, родная! Шампанское, наверно, уже холодное, а постель теплая…
Мартина была пьяна от счастья, она стала смеяться, как безумная, увидев, что по приготовленному для них столику, очень аккуратно накрытому, украшенному цветами, прогуливалась сорока! Простая черная сорока, которая совала свой клюв повсюду, а когда официант стал ее гнать, она начала противно кричать и вцепилась в скатерть, пытаясь стащить ее. Не так-то легко от нее отвязаться! Подошел хозяин, заговорщически улыбаясь.
– Надоедливая птица, – сказал он, – но она развлекает посетителей. И нас тоже! Мы к ней привязались. Все же за ней нужен глаз да глаз. Только что она выпила аперитив на том столике. И она хватает все, что блестит, будьте настороже, мадам!
Даниель смотрел на смеющуюся Мартину и находил, что сорока – волшебная птица. Им не хотелось есть, хотя они и за завтраком ничего не ели, зато им хотелось пить, и ноздри Мартины трепетали от щекотавшего их шампанского.
– Ах, боже ты мой, – твердила она, – ах!… Черная сорока-воровка… Когда я была еще Мартиной-пропадавшей-в-лесах, моя мать Мари звала меня черной сорокой-воровкой, потому что я таскала все гладкое и блестящее!… Шарики братьев… Мне так нравилось перебирать их в кармане фартука… А мать кричала: «Сорока-воровка!» И все младшие братья повторяли: «Сорока». Даже в свадебную ночь мне сажают сороку на стол, прямо в шампанское. Вот – сила!
– Сила – не то слово, Мартинетта, – Даниель наливал вино в бокалы, – сороку не посадили, она сама прилетела. Она колдунья, вроде тебя. Дай мне твои ручки, Мартина.
– Она – ведьма, – Мартина положила руки на ладони Даниеля, и тот сжал их, – для сороки нет запретных слов, что хочет, то и кричит… Сорока разозлилась! Сейчас я ухвачу скатерть зубами да как дерну!…
– А я тебя не выпущу…
Даниель крепко держал руки Мартины, глаза их встретились, и они забыли о том, что поднялось было в них, как закипающее молоко.
За другими столиками рассказывали другие сказки. Парочки приехали сюда в комфортабельных машинах, которые ждали их в глубине обширного гаража, блистая в полутьме безупречной полировкой; у мужчин было чем заплатить за машины, за женщин, за заливных цыплят и за восхитительное выдержанное вино. Здесь все было красиво, приятно… женщины хороши собой… мужчины, во всяком случае, хорошо побриты… Одна лишь сорока в плохом настроении. Мартина и Даниель встали из-за стола.
Крошечная комнатка вся обита материей в цветочках, светлая, мягкая, как яйцо всмятку… Окно выходит прямо в небо, в ночные ароматы.
Утром они обнаружили перед домом газон, а за ним до самого горизонта шли зеленые поля, луга и никаких строений. Когда подали вкусный завтрак: кофе в тоненьких чашечках, запечатанные горшочки с вареньем, хрустящие булочки, гренки… и розы на подносе – знак внимания администрации, – Мартину снова охватило острое ощущение счастья. Она прижала розы к ночной рубашке – не из нейлона, а из чистого шелка: для свадебной ночи Мартина выбрала шелк и кружева.
– Господи, до чего же ты хороша! – сказал Даниель, пораженный так, как, проснувшись рано утром, поражаешься красоте сада, где птицы и роса и ничей взгляд еще не коснулся этих цветов, этих солнечных бликов. – Господи, до чего же ты хороша, – повторил Даниель и взглянул в узкое зеркало.
Он разглядывал себя в этом зеркале и говорил самому себе: «Ты плохо кончишь, Даниель». Даниель в пижамных штанах, голый до пояса, молодой, сильный, но, несмотря на двадцать четыре года, уже с морщинками на лбу, смотрел прямо в глаза Даниелю в зеркале, в глаза, какие бывают только у людей, внимательно и терпеливо наблюдающих за ростом растений, в глаза, которые видят небо и землю – источник жизни и великолепия; оба Даниеля покачали головами, и настоящий Даниель обернулся к Мартине:
– Держи! – он бросил ей шарф. – Прикрой грудь, сейчас официант придет за посудой.
Теперь молодожены ехали прямо на ферму Донелей, чтобы провести там медовый месяц: они не могли себе позволить новых расходов.
Ехали по широкой холмистой долине. И уже издалека увидели серое пятнышко, которое и было старой фермой Донелей. Когда спускались вниз, ферма исчезала из виду, но снова появлялась на подъемах. Даниель немного волновался: он вез Мартину в мир своего детства, в интимный мир воспоминаний, куда так трудно ввести кого-нибудь, который так трудно разделить с кем-нибудь. Они приближались: ферма, одиноко стоявшая на ковре с геометрическим рисунком коричневым, зеленым, бежевым и желтым, – росла у них на глазах.
Сплошные стены… Из серого камня, прямоугольная крепость с тремя башенками – двумя круглыми и одной квадратной. Стена, выходящая на дорогу, была очень высока, она незаметно переходила в дом с рядом окон и глухими деревянными воротами, такими высокими, что они достигали второго этажа. Около ворот была полированная дверь, очевидно новая, с двумя ступеньками и медной табличкой: «Садоводство Донеля». Они приехали.
– Не пугайся, Мартинетта, – говорил Даниель в сотый раз, – ты ведь не любишь беспорядка… сейчас увидишь!
Ворота открылись под яростный лай целой своры собак. Молодой белокурый работник, голый до пояса, снял соломенную шляпу, сверкнув в улыбке ослепительными по контрасту с загорелым лицом зубами. Он закрыл за ними ворота и скрылся в доме. Даниель устанавливал машину под навесом у стены, рядом с отцовским ситроеном и грузовичком. Собаки лаяли и прыгали.
Мощеный двор был похож на деревенскую площадь после ярмарки: солома, обрывки веревок, старые газеты, брезенты, плетушки-корзины, тачки. И грязь под ногами. Наверно, здесь недавно прошел дождь. Около старого колодца в большой луже барахтались утки. Куры в сопровождении цыплят искали себе пропитания между камнями, там, где пробивалась трава. А кошки… они развалились на солнышке… и на срубе колодца, и на крышах низких пристроек, и на ступеньках перед дверями. Со стороны ворот, там, где находился двухэтажный жилой дом, ствол старой глицинии спиралью вился по стене и оттуда распростирался над всем царившим во дворе беспорядком, небрежно свешивая свои огромные зеленые рукава. Напротив ворот, проделанных в стене дома, были другие ворота, распахнутые в необъятные дали…
Мсье Донель-отец был рад приезду детей. Доминика пожала руку Мартине и, быстро сказав с едва мелькнувшей улыбкой «Добро пожаловать», подтолкнула вперед маленькую Софи с распущенными черными волосами, державшую огромный букет роз. Все это происходило в столовой, затемненной ветвями глицинии. Здесь, наверно, было очень сыро – обои с рельефным рисунком, белым по белому, свисали клочьями. В комнате стоял резной буфет и обитые тисненой кожей стулья с высокими спинками и медными гвоздиками. На стенах – семейные фотографии, барометр и пейзаж, изображающий деревню с настоящими маленькими часами на деревенской колокольне.
– Ты любишь гузку, дочка? Если любишь, дай тарелку, новобрачной ни в чем нет отказу!
Мсье Донель мастерски разрезал курицу, вернее несколько куриц. За столом сидело много народу: кроме мсье Донеля, Доминики с детьми, Мартины и Даниеля, были три двоюродных брата, известных Мартине еще по деревне. Мартина не любила гузку, и ей уже не хотелось есть после домашнего паштета, домашней колбасы, ветчины, дыни… Красное вино получали непосредственно от одного друга, любителя роз, и это вино не было разбавлено. Пирог примирил Мартину с ворчливой старухой, которая готовила и прислуживала за столом. Ее звали «собачьей мамашей» – чего-чего, а собак тут хватало!… В данный момент они лежали вокруг стола смирно, не попрошайничая, подчиняясь мановению руки или взгляду – чистокровные немецкие овчарки, а также и дворняги. Время от времени им бросали кусочки мяса или хлеба, пропитанного соусом, но и тогда они не грызлись.
Мсье Донель был в том же костюме, что и на свадьбе – темном и мешковатом; три двоюродных брата – тоже в пиджаках и жилетах, которые в жару казались особенно плотными. Доминика в платье из белого полотна, с голыми загорелыми руками выглядела куда привлекательней, чем на свадьбе, а ее дочке Софи опять распустили по спине длинные черные волосы, от которых ей было страшно жарко, они прилипали ко лбу, лезли в глаза. Она ничего не ела и глядела на Мартину. Мальчику было жарко, и он тоже глядел на Мартину. И три двоюродных брата ее разглядывали, и все больше молчали. Бернар, тот, кому по душе пришлись немцы, казался теперь здоровяком, а ведь после их ухода он так зачах, что смотреть было противно. «Ну и галстук, – думала про себя Мартина, – курам на смех! Наверно, он достался ему в наследство от фрицев! До чего ж его разнесло – если бы не знать, что это Бернар, можно бы принять его за Геббельса, отъевшегося в деревне!» Двое других– Пьеро и Жанно – симпатичные и круглоголовые, были похожи на Даниеля. Но что за пиджаки на них – картоном они подбиты, что ли? Умора!… Как хорош ее Даниель в белой рубашке с открытым воротом! Говорили больше о тех временах, когда все эти рослые парни и Доминика были детьми. Помните, как Даниель наелся вишен из настойки! С тех пор прошло уже лет двадцать, а ключ до сих пор прячут в скульптурном украшении буфета. Ликеры и настойки по-прежнему хранятся в буфете, там они всегда под рукой у мсье Донеля, на тот случай, если он захочет угостить клиента. Его контора рядом со столовой, дверь в нее-с этой стороны… А что было, когда Доминика чуть не упала в колодец! Мальчики подхватили ее на лету и вчетвером с трудом удерживали над бездонным колодцем, пока не подоспели работники. А когда Даниель в первый раз привил розу! Вот смеху-то было! Уж он, можно сказать, привил ее по-своему. После каждой новой истории девочка поворачивалась к матери и что-то шептала ей на ухо, а Доминика отвечала: «Да, года четыре, наверно… шесть лет… двенадцать лет…»
За кофе у всех был какой-то отсутствующий вид, и с последним глотком все убежали, словно с цепи сорвались, – работа! Даниель и Мартина находились в отпуску, они могли пойти отдохнуть. Даниель взял Мартину под руку, он покажет ей дом и ее комнату, ведь они сели за стол, как только приехали, и она еще ничего не видела. Так вот, рядом со столовой, которой пользовались исключительно по торжественным дням, находилась контора. Даниель открыл перед Мартиной дверь: пишущие машинки, реестры и папки с делами на полках… прямо контора нотариуса. Ну и жарища! Бухгалтер и машинистка подошли пожать руку молодой мадам Донель. Вторая дверь вела в переднюю, откуда можно было выйти прямо на большую дорогу; это была та самая маленькая дверь рядом с воротами, на которой прибита дощечка: «Садоводство Донеля». Из этой же передней вела наверх каменная лестница с красивыми перилами; наверху-длинный коридор, едва освещенный небольшими окнами, выходящими на дорогу. Даниель открывал одну за другой двери комнат. Большие, как залы, беленые известью, с тяжелой мебелью из темного дерева, с вязаными покрывалами на кроватях, с распятиями – комнаты эти были заброшенно-нежилые, затхло-молчаливые. Никто не жил в них уже много лет, семья распалась, объяснял Даниель, и люди стали чувствительней к холоду. В старые времена, по-видимому, никогда не испытывали холода, камины топили только в случае болезни, если кто-нибудь настолько расхворается, что сляжет в постель. Сейчас надо было бы провести центральное отопление, но отец отказывается бросать деньги на ветер он сам никогда не мерзнет. Вот все и перебрались в другое крыло дома, разгородили большие комнаты на маленькие, установили печи. «На этой стороне дома зимой тепло только у меня, ты никогда не будешь мерзнуть, моя Мартинетта…» Мартина ничего не сказала, но ее, несмотря на жару, охватила дрожь при одной мысли, что ей когда-нибудь придется постоянно жить здесь.
Комната Даниеля была в конце коридора, к ней вело несколько ступенек. Большое помещение с таким низким потолком, что можно было достать до него рукой; над белой штукатуркой стен скрещивались балки. Полки с книгами. Большой старый деревенский стол перед окном, выходящим на поля. На первом плане рапсовое поле, ярко-желтое под ярко-голубым небом, а за ним открывался широкий горизонт. Продавленное кресло. Кровать из красного дерева, такого темного, что оно казалось черным, ночной столик в виде колонны, тоже из красного дерева с черной мраморной доской и местом для ночного горшка. Пол был сделан из толстых досок, плохо пригнанных и посеревших от времени. В комнате стоял сильный аромат красных, нагретых солнцем роз, расставленных повсюду: в белых фаянсовых кувшинах, больших и маленьких, прямых с острым носиком и пузатых, широкогубых. В углу комнаты – перила вокруг отверстия в полу, отсюда винтовая лестница вела в кухню. Такова была комната Даниеля. Таков был дом, где он родился. Необходимо, чтобы Дом понравился Мартине.