III. Купель современного комфорта

Мадам Донзер, парикмахерша, не сразу позволила своей дочери водиться с дочерью Мари Венен, хотя Мартина-пропадавшая-в-лесах пришлась ей по душе еще до войны, когда совсем маленькой явилась в парикмахерскую, чтобы купить мыло на деньги, вырученные от продажи ландышей. Мадам Донзер подарила ей тогда кусок фиалкового мыла, которое Мартина долго выбирала: на свои гроши она никак не могла бы его купить, но ввести мыло в дом Мари Векен показалось мадам Донзер святым делом. Однако впустить к себе в семью эту большую девочку… Мадам Донзер была набожной католичкой, доброй женщиной, и в конце концов она решила, что ее долг– помочь дочери грешницы, несчастной девочке, такой способной к ученью, стать порядочной женщиной вопреки среде, в которой она выросла. За свою дочь Сесиль мадам Донзер нечего было опасаться, она была необыкновенно послушна и правдива. В тот первый вечер мадам Донзер действительно подарила Мартине великолепную довоенную тетрадь, обещанную ей Сесилью, и оставила ее ужинать. Мартине было тогда одиннадцать лет.

С тех пор прошло три года, и она стала в доме парикмахерши как бы приемной дочерью; как-то незаметно Мартина начала звать мадам Донзер мамой Донзер, и это казалось вполне естественным.

Но пока я вам обо всем этом рассказываю, Мартина все еще стоит у дверей парикмахерской мадам Донзер. Мать разрешила ей уйти из дому, ожидая, что придет отец. Мартина постучала в окно, парикмахерша открыла и сказала:

– Входи, дочка.

Впервые переступив порог двухэтажного домика мадам Донзер, Мартина на целый день потеряла дар речи. Самый сказочный из дворцов «Тысячи и одной ночи», все ароматы Аравии никому никогда не могли доставить наслаждения, равного тому, какое испытывала Мартина в домике, пропитанном запахом шампуня, лосьонов и одеколона. Когда Сесиль начала все чаще и чаще приводить с собой Мартину, да еще оставляла ее ночевать, мадам Донзер ввела правило: Мартина, приходя, должна была прежде всего принять ванну. Мадам Донзер опасалась, как бы Мартина не занесла чего-нибудь из лачуги своей матери, хотя чистоплотность была, можно сказать, отличительной чертой самой девочки. Но излишняя предосторожность никогда не помешает, а вдруг кто-нибудь из клиенток парикмахерши подцепит вошь? Когда Мартина увидела наполненную водой ванну и Сесиль предложила, чтобы она искупалась, Мартину охватил некий священный трепет, как если бы ей предстоял обряд крещения. «Современный комфорт» внезапно предстал перед ней во всем своем величии в виде водопровода, канализации, электричества. Она так и не смогла привыкнуть к этому, и всякий раз, когда мама Донзер говорила ей: «Прими ванну…» – Мартина испытывала волнующее чувство блаженства.

Вот и теперь мама Донзер сказала:

– Сесиль в ванне. За ней твой черед. Когда вы уляжетесь, я принесу вам наверх липовый чай. Садись же!

Мартина чинно уселась возле парикмахерши за обеденный стол. Мадам Донзер пухлыми бело-розовыми ручками, такими чистыми от постоянного полоскания в воде с шампунем, изящно листала модный журнал.

– Посмотри, – сказала она, – красиво… Хорошенький костюмчик. Тебе бы он пошел. – Она взглянула на Мартину: – Ты из своего платья выросла. Даже неприлично. Если в швах есть запас, надо выпустить,

– Это потому, что я его выстирала, оно село.

– А по-моему, скорее ты раздалась, доченька!

Появилась Сесиль в розовом пеньюаре и сама вся розовая, с голубыми глазами, точно такими, как у матери.

– Мартина, торопись, я жду тебя!

Стены покрыты белой эмалевой краской, пол выложен плитками, табурет из дутых металлических трубок… Невозможно передать блаженство, испытываемое Мартиной, когда она опускалась в горячую, опаловую от ароматических солей воду. По рукам, плечам, спине у нее от счастья пробегала дрожь. Она намыливала свои длинные, тонкие, гладкие ноги. Кожа у нее была золотистая, под ней угадывалась обильная здоровая кровь. Мартина была в том возрасте, когда очертания тела будущей женщины уже намечены, как в наброске, и хочется крикнуть его создателю: «Не трогай – испортишь!» Но тот продолжает свое дело и, как правило, губит прелестный набросок: с одной стороны переложит, с другой недоложит, даже скелет умудрится деформировать, и он теряет те линии, в которых таилось все очарование, – то голова велика, то шея коротка, колени узловаты, а плечи подняты до ушей… Не говоря уж о мягких частях тела, которые претерпевают иногда катастрофические изменения. В четырнадцать лет Мартина расцвела и была полна прелести: округлая, с очаровательными маленькими грудками, тонкими, но округлыми руками, стройной шеей… всего не перечислишь. Затылок у нее был прямым продолжением спины, казалось, будто Мартине трудно опустить голову, ее поднятый кверху подбородок и неподвижная голова напоминали о тех женщинах, что носят на голове, не расплескивая ни капли, кувшин, до краев полный водой. Она ходила, откинув плечи назад, высоко подняв голову, вскидывая длинные ноги, отчего юбка, казалось, кружилась вокруг ее стана. Если этот набросок оправдает в законченном виде ожидания, Мартина станет настоящей красавицей.

Эмаль ванны была гладкая, вода нежная-нежная, только что распечатанное мыло взбивалось перламутровой пеной. Губка розовая с голубым… Лампа под матовым абажуром мягко освещала все уголки ванной комнаты. Мартина внимательно осматривала каждую складочку своего тела, намыливая, натирая пемзой, щеткой, губкой, подстригая, где надо, ножницами. Мадам Донзер кричала ей снизу: «Мартина, ты сдерешь с себя кожу… хватит!» Банный халат, положенный на радиатор, был теплый, небесно-голубой, а у Сесили розовый. Мадам Донзер не скупилась на чистое белье: когда имеешь стиральную машину, не так уж важно – полотенцем больше или меньше. Косметики, мыла, духов также было вволю; представители фирм оставляли их мадам Донзер в любом количестве под видом образчиков.

Мартина, собрав свои черные волосы на макушке, спустилась по лестнице и подсела к Сесили на диван у камина. Волосы у Сесили тоже были собраны на макушке, только у нее они белокурые, тонкие, как у новорожденного ребенка. Подруги раскачивали голыми ногами и болтали без умолку. Они никогда не ссорились, ничто ни разу не омрачило их дружбы. Внезапно Мартина замолчала.

– Мама Донзер, – сказала она после паузы. – Ну и дура же я! Совсем забыла вам сказать, что ваша богородица чудотворная!

Мадам Донзер разливала липовый чай.

– Не городи чушь, Мартина, я этого не люблю.

– Честное слово, мама Донзер, честное слово. Она светится,

Мадам Донзер поставила чашки на поднос.

– Пора наверх – спать, – сказала она.

Две одинаковые кровати с наволочками, вышитыми руками Сесили – она была рукодельницей, – ждали подруг. Мадам Донзер взяла с них обещание, что они не будут, как обычно, болтать до полуночи. Нет, только выпьют чай. На этот раз они тут же погасили свет.

– Вот видишь! Видишь? – шептала Мартина.

Сесиль увидела: на ее ночном столике богородица, такая же, как и у Мартины, слабо светилась в темноте.

– Что же теперь делать? – взволнованно спросила Сесиль. – Не позвать ли маму?!

Она побежала босиком к двери.

– Мама! – крикнула она. – Иди сюда, посмотри!

Мадам Донзер поднялась к ним, все втроем вошли в темную комнату, на ночном столике у кровати Сесили что-то мерцало.

– Что тут у вас за чертовщина? – спросила мадам Донзер. – Нечего дрожать попусту, зажгите лучше свет.

При свете мерцание угасло – статуэтка богоматери стала розовой и нежно-голубой.

– Это фосфоресцирующие краски, – сказала мадам Донзер, – чего только не придумывают в наши дни! А вот таких дурех, как вы, редко встретишь! Я заведу «Ave Maria», ложитесь и спите.

Она погасила свет, закрыла дверь, светящаяся статуэтка пела тоненьким-тоненьким ангельским голоском, Мартина и Сесиль слушали, впившись глазами в мерцающую богоматерь.

– Я не люблю смотреть на светлячков вблизи, – сказала Мартина, – лучше, когда они светят издали – в траве… Тебе нравится слово фосфоресцирующий. Ты понимаешь, что оно значит?

– Ничего не значит, – ответила Сесиль, – так же и светлячки… я не знаю, почему они светятся.

– Фосфоресцирующая богоматерь… Фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я…

Они развлекались, повторяя: фос-фо-рес-ци-ру-ю-щая… Чу-до-твор-на-я… Потом заговорили о Даниеле. Сесиль была на год старше Мартины, а никакого Даниеля в ее жизни еще не было, зато она дружески разделяла все чувства Мартины. Даниель жил сейчас у отца и готовился к конкурсным экзаменам в версальскую Высшую школу садоводства – туда принимали без аттестата зрелости, но конкурсные экзамены были даже еще труднее, чем экзамены на аттестат зрелости: требовались специальные знания, которых ни в одном лицее не получишь. Бедняга Даниель, он принадлежал к обреченному поколению, на долю которого выпала война… Если бы не война, он ходил бы в лицей, но вместо этого он познал все тяготы войны… и теперь вступает в жизнь с большим запозданием, если иметь в виду его личную карьеру… Мартина слышала в кафе, как обо всем этом говорил такими же словами, облокотившись о цинковую стойку, полевой сторож. Мать послала ее туда за спичками, и Мартина торчала до тех пор, пока эта стерва Мари-Роз, сидящая за кассой, не спросила у нее: «Ты что, ночевать здесь собралась?…»

Подруги стали судить и рядить о том, что могло бы привести Даниеля в их деревню теперь, когда дядя его умер, а двоюродные братья, не только старший, но и два других, работают у отца Даниеля на его плантации роз. Возможно, Даниель появится летом на озере? Теперь там опять будут купаться, ведь немцев уже нет… Мартина, а с ней вместе и Сесиль возлагали большие надежды на купание. Прежде поговаривали, что Даниель живет с этой негодяйкой Катрин, женой фермера, но сейчас, после того как она переспала со всеми бошами, разве это мыслимо?… Девочки употребляли грубые выражения, не вполне понимая их смысл. Нет, Даниель не станет путаться с фермершей после бошей… Тогда и приезжать ему сюда незачем. Вот только, возможно, – купание… Значит, надо ждать лета или по крайней мере весны. И они болтали, болтали…

IV. Озарение

Мартина окончила школу, учительница пыталась уговорить ее продолжать занятия: если она пройдет дополнительный курс, у нее будет больше возможностей преуспеть в жизни. Но Мартина и слушать не хотела: раз мама Донзер не отказывается обучать ее, Мартина останется у нее и научится парикмахерскому ремеслу.

А если Мартина заберет себе что-нибудь в голову… тут ее уж не переубедишь. Она будет работать в парикмахерской, и матери нечего против этого возразить – все как у людей Мадам Донзер лично пошла к Мари и попросила отдать ей Мартину в обучение. Для начала девушка получит квартиру, стол и одежду, а там видно будет, все зависит от ее способностей. По воскресеньям она сможет навещать семью. Сидя за столом у Мари, мадам Донзер силилась проглотить специально для нее приготовленный кофе. Франсина, старшая из детей Мари, только что вернулась из санатория. Глядя на ее бледность, впалую грудь, изборожденное морщинами, как у старухи, лицо, невольно думалось: почему ее не оставили в санатории? Она держала за руку самого младшего братишку, который еще не умел ходить; четверо остальных, одетые в невообразимое тряпье – никак не догадаешься, что это за одежда была первоначально, – разглядывали мадам Донзер издали с огромным любопытством. Невообразимо грязные, они все же не казались несчастными, а глядя на них, невозможно было не улыбнуться – уж очень они были смешные, настоящие веселые лягушата. Никогда в жизни мадам Донзер не видывала ничего похожего на лачугу Мари, мусорный ящик и тот мог бы показаться цветущим садом по сравнению с этой комнатой. Мартина, несчастный ребенок, стала теперь еще дороже мадам Донзер. А уж двор, или, вернее, загон… Мари и вся детвора проводили мадам Донзер до калитки, которая, по всей видимости, много лет не закрывалась: она совсем вросла в землю, в мусор, поросла травой. «Попрощайся с мадам», – сказала Франсина малышу, нетвердо державшемуся на кривеньких ножках, он цеплялся за ее юбку и вдруг, пытаясь помахать ручкой мадам Донзер, плюхнулся голым задиком прямо в пыль загона. Всклокоченный пес весело подскочил к ребенку и лизнул его в лицо, а тот уцепился за его лапу… Мадам Донзер была окончательно потрясена.

– Мы договорились, – сказала она Мартине, – твоя мать согласна отдать тебя мне в обучение. Ты сможешь навещать ее по воскресеньям… – И она поторопилась переодеться.

Вот каким образом Мартина перекочевала из одного мира в другой. Теперь она уже по праву стала частью донзеровского дома с его эмалевой краской, линолеумом, светлым дубом, мылом и лосьоном.

Парикмахерша была вдова. Увеличенная фотография ее покойного мужа занимала почетное место над камином. Он был уроженец здешних мест и хорошо зарабатывал столярным ремеслом. Она, парижанка, вначале скучала в деревенском уединении, но, когда родилась Сесиль, примирилась и привыкла к окружавшему ее спокойствию. После смерти мужа она продала его столярную мастерскую, находившуюся невдалеке от дома, обновила свой парикмахерский салон, даже выписала из Парижа аппарат новейшей конструкции для перманента, столь совершенный, что и парижанки, приезжавшие на отдых, и особы из городка Р. и из замка причесывались у мадам Донзер. Во время каникул салон никогда не пустовал, и помощь Мартины вовсе не была излишней. В первое же лето она постигла науку мытья головы шампунем, практикуясь на мадам Донзер и Сесили; но мадам Донзер еще не рисковала применить знания Мартины на клиентуре, она хотела, чтобы Мартина привыкла к салону, заставляя ее подметать волосы с пола, чистить и полировать эмаль и никель, а по части полировки Мартину трудно было превзойти, надо было видеть, как под ее руками все засверкало! Умела она и улыбаться клиенткам; молчаливая, приветливая, одетая в белую блузу, казавшуюся еще белее от золотистого загара и совершенно черных волос, собранных в гладкий, блестящий пучок на затылке, – в свои пятнадцать лет она благодаря этой прическе выглядела как-то особенно соблазнительно. Мартина была безукоризненно опрятна. Мадам Донзер, намереваясь сделать доброе дело, сделала его к своей выгоде. Сесиль ведала хозяйством и кухней так как не любила парикмахерской; она посещала дополнительный курс занятий в Р., что было необходимо для поступления на парижские курсы машинописи и стенографии. Дела у мадам Донзер шли великолепно, она установила еще один умывальник для мытья головы и приобрела еще один аппарат для сушки волос. Скоро ей пришлось доверить Мартине даже перманент, не говоря уже о стрижке. И Мартина отлично со всем справлялась.

Ежемесячно мадам Донзер ездила в Париж. Иногда она оставалась там ночевать у своей двоюродной сестры. Мадам Донзер ездила за оборудованием для парикмахерской и за покупками для нее самой и для дочерей. Она и говорила, и думала «дочки», не делая разницы между Сесилью и Мартиной, часто одевая их совершенно одинаково, равно восхищаясь как нежно-белокурой Сесилью, так и Мартиной. Сесиль очень походила на мать, только была тоненькой, какой, вероятно, и мадам Донзер была в ее годы; а теперь мадам Донзер раздобрела – она любила поесть всласть. И мать и дочь – обе были искусными поварихами. Тонкий короткий носик мадам Донзер терялся между пухлыми румяными щеками, а очки, которые она, к сожалению, вынуждена была носить, никак на нем не держались. У Сесиль были фиалковые глаза ее матери, только она не носила очков, и такие же пепельно-белокурые, чтобы не сказать мочальные, волосы. По всей видимости, после тридцати лет она станет точь-в-точь такой же, как мать, и такая перспектива вовсе не была отталкивающей, но с теперешним ее романтическим обликом тоненькой девственной Офелии не имела ничего общего.

Уже начинали забываться годы оккупации, и все настолько привыкли к освобождению, что счастье, став обыденным, перестало ощущаться. Появился бензин, исчезли карточки… Что же касается всего остального, то понять что-либо было еще труднее, чем во время «странной войны»; и впрямь, возник какой-то странный мир, можно было подумать, что это немцы выиграли войну – те, кто с ними сотрудничал, на глазах у всех смелели, наглели; на каждом шагу подстерегала какая-либо неожиданность; вернувшиеся из плена возмущались, обнаруживая, как, например, каретник, что его клиентура перехвачена другим из города Р., хотя тот и был коллаборационистом; или же аптекарь, который никак не мог выгнать из аптеки своего заместителя. Многим было обидно… Мадам Донзер и обе девочки поступали как все, бранились и ворчали, но всеобщее разочарование было для них, что дождь для человека, укрытого непромокаемым плащом.

У Сесили был молоденький воздыхатель, который также работал в Р. Они либо ездили туда каждый день вместе на автобусе, либо шли пешком. Мадам Донзер находила, что для женитьбы они слишком молоды, с чем трудно было не согласиться. Восемнадцатилетний воздыхатель, хотя и работал подмастерьем у каменщика, был все же сыном состоятельных родителей: отец его подрядчик. Мальчик тоже должен был стать подрядчиком, но сперва ему предстояло изучить ремесло: чтобы на тебя хорошо работали, надо самому дело знать. Сесили разрешалось встречаться с Полем.

За Мартиной никто не ухаживал, она думала о Даниеле и жила надеждой на встречу с ним, оглядываясь по сторонам – не идет ли он – всякий раз, когда выходила на улицу. Ждать купального сезона не пришлось. Даниель стал регулярно приезжать в деревню к доктору Фуонелю: если восемнадцатилетнего парня приговорят к смертной казни, это не может не отразиться на здоровье. Даниель приезжал к доктору на уколы два раза в неделю и неизменно встречал при въезде в деревню Мартину-пропадавшую-в-лесах, она сидела на каменной тумбе и ждала… Нетрудно было догадаться, кого она ждет. И все же Даниель проезжал на своем велосипеде мимо Мартины, улыбаясь, но никогда не здороваясь с ней. А отъезд его Мартина иногда пропускала: то доктор оставлял его обедать, а то он ехал дальше – в Париж. Глядя на него, как-то не верилось, что он нуждается в уколах! Перемениться-то он, конечно, переменился – стал настоящим мужчиной, но все такой же крепыш, каким был в детстве, круглоголовый, с волосами бобриком. Черты лица у него заострились, но по-прежнему казалось, будто он сдерживает смех, отчего ноздри у него вздрагивают, а щеки, потерявшие округлость, теперь уже не надувались, как прежде. Весь он был аккуратный, сияющий, надежный, как его новенький мотоцикл, – у него ведь появился мотоцикл. Летом он ездил в одних шортах, а зимой в кожаном костюме и сапогах. Мартина издали слышала его приближение, испытывая одновременно восторг и страх.

Летом нареченный Сесили был очень занят то на одной стройке, то на другой, поэтому подруги ходили купаться вдвоем, без мальчиков. На озере они их, конечно, встречали, но все знали, что это девушки серьезные, и относились к ним с уважением, ну, пошумят, посмеются вместе так ведь тут ничего плохого нет.

Озеро, где купались, находилось на полпути между Р. и деревней. Это озеро, довольно большое, вытянутое в длину, было расположено в лесу, но один берег выходил на зеленые луга. Муниципалитет Р. построил там купальни, причем мостки были разной высоты, так что купаться могли и дети; что же касается взрослых, то они плавали чуть ли не по всему озеру. С той стороны, где купаться было опасно, а потому запрещено, покачивались лодки, неподвижно сидели с удочками рыболовы. Во время каникул, особенно по воскресеньям, и озеро, и вся округа кишмя кишели людьми… Автомобили, палатки, закусывающие на траве люди, резвящиеся на приволье собаки… В Р. был дансинг на открытом воздухе, где устраивались танцульки, но мадам Донзер не позволяла, чтобы девушки ходили туда одни, их обязательно сопровождала либо она сама, либо аптекарша, вполне добропорядочная женщина. Публика там бывала смешанная. Раз в год, в день местного праздника – святой Клариссы, – происходили большие торжества. Инициативный синдикат[3] Р. возобновил забытую во время оккупации традицию: на площади устанавливались палатки, устраивали бал и факельное шествие. Были введены и новшества: освещали прожекторами расположенный в глубине обширного двора исторический замок. К этому замку так пригляделись, что вовсе его не замечали, но, озаренный яркими лучами прожекторов, празднично преображенный на одну лишь ночь, он стоял за массивной решеткой, торжественный, пышный и неприступный. Все плиты его двора четко вырисовывались, глубокие тени округляли башни, а там, в глубине двора, был виден ярко освещенный кирпичный фасад, отделанный камнем, с двойным рядом колонн и фронтоном посредине. Местные жители, отдыхающие парижане и туристы, прижавшись к решетке, не сводили глаз с этого озаренного светом видения. Потом тир, бал, лотерея отвлекали их внимание. Другим нововведением Инициативного синдиката с лета 1946 года было избрание во время бала Королевы каникул; в жюри, составленное на месте из лиц, присутствующих на балу, вошли владелица замка (не того исторического, о котором шла речь выше, а другого, не менее исторического), кинозвезда, купившая ферму в окрестностях Р., член муниципального совета Р., один из депутатов от этого департамента, который заботился о поддержании своей популярности, и так далее. Но на этот раз кандидаток не оказалось! Девушки из Р. и окрестностей стеснялись подняться на эстраду, где играл оркестр, так что членам синдиката пришлось выуживать их из публики. Девушки упрямились, не хотели выходить. Мартину вытащили силой, и она очутилась вместе с другими перед улыбающимися членами жюри и хохочущей публикой, аплодировавшей и свиставшей каждой новой кандидатке, появлявшейся на сцене. Их набралось там с десяток, они стояли, сбившись в кучу, маленьким испуганным стадом, не зная, куда девать руки и ноги. Большой барабан и цимбалы оглушали девушек шумом и звоном, а каждая поневоле должна была выйти и сделать несколько шагов по эстраде, сопровождаемая комментариями диктора, стоявшего у микрофона, чья речь ни на минуту не умолкала, будто уронили клубок и он без конца разматывается. Публика, довольная новизной затеи, неистово веселилась, а парни в глубине зала поднимали невероятный галдеж, перекрывая даже барабаны и цимбалы, при появлении на эстраде знакомых им с детства девушек, казавшихся в свете рампы столь же необычными, как озаренный прожекторами замок.

Мартина всех превзошла.