Испанцы, особенно когда они жили семьями, спешили вернуть хозяину его грязную рухлядь, оклеивали стены, белили потолки и заводили собственную мебель в ожидании того времени, когда найдут себе квартиру. Каждый мечтал избавиться от надзора хозяина, от полицейских инспекторов меблированных комнат, от «запрещений» перечисленных у входа… Правда, на эти запрещения никто не обращал внимания, а уж Фернандо они и вовсе не касались: он не ел у себя в комнате и, следовательно, не нуждался в запрещенной газовой плитке, он никого не принимал после десяти вечера, у него не было детей… А последняя стычка произошла как раз из-за того, что хозяин вознамерился взимать четыреста франков ежемесячно за детскую коляску, которую поставили в комнате, где родился ребенок. Жилец и хозяин подрались на лестничной площадке между этажами, около уборных. Они прижали к стене женщину, которая шла за водой – кран находился на площадке, – она не могла тронуться с места, и ее крики придавали драке особый драматизм. Появилась полиция и разняла дерущихся, захватив с собой для порядка алжирца, немого свидетеля всех этих волнений. Было вынесено решение, что за «постой» детской коляски на лестнице или во дворе жилец должен платить четыреста франков в месяц, но в своей комнате он может держать ее бесплатно. Хозяин не настаивал: выставить за дверь испанца, женатого на француженке, значило восстановить против себя весь квартал. Он удовольствовался тем, что ежедневно подстерегал мать, когда она вывозила ребенка на прогулку, поэтому все жильцы – алжирцы, французы и испанцы – всегда были наготове быстро поднять или спустить коляску, так как малейшая задержка могла привести к новым притеснениям. Дело было не в четырехстах франках – отец, квалифицированный рабочий, достаточно зарабатывал, – но они не хотели подчиняться хозяину, этому кровопийце, этой пиявке.
      Хозяин приехал в Париж из колоний в надежде составить себе состояние, с такой же целью его отец уехал когда-то из Парижа в колонии. Вместо состояния и тот и другой заполучили болезнь печени и едкий, как желчь, характер. Хозяин меблированных комнат был холост, с него хватало пяти братьев и сестер, оставшихся в Алжире. Ему пришлось их воспитывать, так как родители давно умерли. Ради братьев и сестер он вложил все свои сбережения s меблированные комнаты и еще влез в долги. Однако, вместо того чтобы давать прибыль, это предприятие его разоряло – налоги, ремонт, хищения, а тут еще и эти свиньи – жильцы… Людям с чувствительной душой больно было на него глядеть… В Париже он был совсем одинок и всегда дрожал от холода, как настоящий алжирец. Каждую копейку он отсылал своим в Алжир, изворачиваясь, чтобы свести концы с концами. О «бико» лучше было не упоминать при нем! Когда он приобрел это заведение, он и в мыслях не имел сдавать им комнаты, но позднее он понял, что помещения первого этажа, темные и сырые, можно сдать только алжирцам, он понял также, что, сдавая их по койкам, он извлечет максимальную прибыль: алжирцы набивались по четыре, шесть и даже по восемь человек в одну комнату, в то время как французы и испанцы, даже самые непритязательные, соглашались спать в таких комнатах разве что вдвоем. И вот хозяин предоставил первый этаж алжирцам и совсем забросил его, перестав производить хоть какой-нибудь ремонт. С памятной ночи, когда там произошла драка и один из алжирцев выпрыгнул в окно, оно так и стояло разбитым, и через него видна была занавеска, развевающаяся, как знамя мерзости и запустения.
      Но все это мало трогало Фернандо. Теперь, когда его друг Карлос – ночной дежурный «Терминюса», где Фернандо был коридорным, – оставил службу в отеле, чтобы посвятить себя науке, и в частности звездам, Фернандо уже не с кем было проводить ночи в «Терминюсе». После собраний, не имевших никакого отношения к его работе в «Терминюсе», он возвращался в свою комнату, только чтобы переночевать, а на заре снова отправлялся на работу. В свой выходной он долго спал и поднимался лишь к тому времени, когда люди возвращаются с работы. За вечер выходного дня он успевал сделать все, что накапливалось за неделю. Он даже мог пойти прогуляться, побродить, если ему заблагорассудится зайти к тому, к другому, без всякой определенной цели, чтобы повидать друзей, услышать язык своей страны, своего сердца. У него было много знакомых, живших в Обервилье и на Плен Сен-Дени, испанском районе Парижа.
      На Плен Сен-Дени с конца XIX века поселились испанцы, которых выгнала из Испании нищета. Первые были из Бургоса, они работали на стекольном заводе Легра и жили на авеню де Пари, переименованной в авеню Президента Вильсона, недалеко от места работы. Между 1911 и 1921 годами их становилось все больше, они заняли проезд Буаз и улицу Жюстис, которая называется теперь улицей Кристино Гарсиа… Они приезжали из Саморы, Карраля, Касереса, Навалмораля, Оргаса, Силио, Робледильо, Альседы, Гисоны… Они приезжали с семьями и работали поденщиками, чернорабочими на проволочном заводе Мутона, на химических заводах Кульмана, на стекольном заводе Сен-Гобэн, в Газовой компании… После 1937 года здесь появились испанские республиканцы. Плен Сен-Дени стал настоящей испанской колонией, со своим особым языком, пищей, песнями и обычаями. На Плен старики, так давно живущие во Франции, почти не говорят по-французски и даже молодые, хотя и они говорят по-французски, как французы, мечтают об Испании и твердят печально: «Ведь здесь мы навсегда останемся незваными гостями…» Чтобы побыть в испанской атмосфере, Фернандо посещал Плен Сен-Дени даже тогда, когда ему там совсем нечего было делать.
      Вечер был очень холодный. Фернандо поднялся с железной кровати, которая скрипела, скрежетала и пищала при малейшем его движении. В комнате не было холодно, она, казалось, согревалась от стен, которые ее окружали, так согреваются, прижимаясь друг к другу, тела людей в лагере, например. В этот час в меблированных комнатах царила особая, успокаивающая тишина, необычная для этого места, всегда полного голосов, хлопанья дверей, шума шагов… Люди еще не вернулись с работы, а хозяйки ушли за покупками. Фернандо пошел на площадку за водой, вымылся, побрился почти на ощупь – лампочка светила, точно свечка, – надел свой воскресный костюм, канадку. Теперь в маленьком Фернандо ничего не осталось от коридорного, одетого в полосатый жилет, он стал элегантным на южный манер господином в нейлоновой рубашке с узкими манжетами и плотно обхватывающим шею воротничком, подчеркивавшим его выступающий кадык, в брюках со складкой, в туго натянутых носках, в блестящих, как зеркало, ботинках… Слегка припудренные синие щеки, густые, резко очерченные брови делали его похожим на маленького кабальеро. Ему только не следовало поднимать веки с короткими густыми черными ресницами: в глазах его было слишком напряженное выражение, они выдавали слишком живучую внутреннюю силу… То была сама Испания огня и серы. Фернандо решил пойти прогуляться, он ведь редко бывал на воздухе. Еще не было шести часов… Товарищ, которого он хотел навестить, болен, надо дождаться часа, когда возвращаются его домашние. Даже если постучать условленным образом, больной все равно не сможет встать с постели, чтобы открыть дверь.
      На улице царило шестичасовое оживление. Магазины закрывались, только гастрономические работали вовсю, на остановках автобусов стояли очереди, лестницы метро превратились в людские водопады. Тепло, выдыхаемое людьми и исходящее от их тел, образовывало белый пар, висевший в морозной синеве воздуха, окружая каждый фонарь лунным ореолом. Прогуливавшегося не спеша Фернандо задевали люди, которые торопились кто домой, кто купить чего-нибудь поесть – спускались в метро, выходили оттуда или вскакивали на ходу в автобус. Фернандо попадал в различные встречные течения, его толкали со всех сторон… Он наугад свернул в какую-то улицу, которая показалась ему менее людной… Это была бесконечно длинная улица. Мало-помалу он углубился в квартал депо и рельсов, глухих стен и железных строений… Шум и суматоха замирали медленным диминуэндо, и, когда Фернандо вышел к каналу, вселенная совсем замерла, немая и неподвижная, как вода, покрывшаяся льдом.
      Канал, вытянувшийся на уровне земли, лежал неподвижно, точно дохлая рыба. Заводы, которые он обычно обслуживал, пребывали в мрачном безмолвии. Фернандо перешел через мост… Отсюда была видна насыпь укреплений ; среди высоких стен, кирпича и цемента городского пейзажа странно выглядела голая земля, сухая и затвердевшая от мороза. Фернандо не столько видел, сколько угадывал насыпь укреплений… Он хорошо знал эту местность, и, попади он сюда темной, беспроглядной ночью, он все равно узнал бы ее по запаху химических продуктов, который все усиливался, становился все гуще. Фернандо шел вдоль канала, ему было знакомо однообразие этой стены цвета запекшейся крови, на которой гигантскими буквами запрещалось клеить афиши. А для кого стали бы клеить афиши в этой пустыне, где только один газовый фонарь освещал всю длинную улицу, между глухой стеной и спящим каналом?… Но напротив, на другой стороне канала, был завод, рабочие, и днем можно было ясно прочитать слова: «Мир Вьетнаму!», написанные суриком, растекшимися от спешки буквами… Следуя изгибам улицы, Фернандо повернул в сторону от застывшего канала. Перед ним в небе цвета бумажного абажура, над огнями Парижа появились громадные круги, черные, тонкие, прозрачные: это были резервуары газового завода. Их каркасы возвышались над баллонами с газом, и от всего этого исходил запах смерти, взрыва, опасности. Фернандо почувствовал себя очень маленьким и очень одиноким. Да он и на самом деле был совсем одинок и не велик ростом. Два велосипедиста огибали второй поворот дороги – юноша и девушка… Как когда-то Долорес и он. Ведь Фернандо совершал сейчас паломничество к местам, где он был некогда счастлив. Где теперь эта дружинница, носившая когда-то синий комбинезон , ставшая потом работницей парижской фабрики… Она лежит в земле Франции, убитая где-то в маки. Фернандо повернул назад, он замерз. Опять канал, газовый фонарь, стена… запрещение клеить афиши… Фернандо направился по авеню Президента Вильсона к Плен Сен-Дени. Вот и она, эта равнина.
      Казалось, она несет на себе следы всего своего прошлого. Плоская, огромная, она была когда-то полем битвы: здесь некогда принц Кондэ во главе протестантов встретился с коннетаблем Ан де Монморенси, командовавшим католиками, и был здесь же убит. Потом, в течение трех столетий, эта земля, вспаханная битвой, взрыхлялась только мотыгой земледельца, и лишь в середине XX века сюда пришла промышленность и стерла следы его труда, поглотив целые гектары пашни. И вот теперь сохранились только жалкие клочки зелени, похожие на голую кожу, видневшуюся сквозь панцирь из цемента и кирпича. Промышленность взяла все в свои руки. Уже в 1847 году для ее нужд был построен канал, к нему прибавилась специальная железнодорожная ветка, которая соединила заводы с железнодорожной магистралью, с каналом, с товарной станцией и со станцией Пантен. Рельсы железным каблуком наступили на зелень, на жилища рабочих. Потом, в сороковых годах, война разразилась над этой равниной, ранила заводы, железную дорогу, домики и все живое, что встречалось на ее пути. Мужчины из испанской колонии вступили в движение Сопротивления, и смерть вошла в Плен со всех концов, сверху и снизу…
      Улица, на которой жил его друг, на этот раз показалась Фернандо очень длинной и жалкой. Все на ней стоит вкривь и вкось, шрамы войны словно заклеены грязным пластырем – заделаны старыми досками, толем, дырявыми листами рифленого железа, положенными один на другой так, чтобы дыры не совпадали, подобно тому как один приятель Фернандо надевал несколько пар носков. Когда заборы и стены окружали заводской двор, сквозь них видны были во тьме кучи то ли тряпок, то ли бумаги, иногда эти заборы и стены выглядели как бы домиками, а пустоты между ними – двориками… Во всем этом хаосе только шоссе было прямым и чистым. Звонки велосипедистов, проезжавших по мостовой, звенели, как расколотый лед.
      На углах улиц женщины болтали по-испански, поджидая, пока их кувшины наполнятся водой, непрерывно текшей из кранов колонок; стекая ручейками на землю, вода тут же замерзала… Теперь Фернандо торопился, как все, – у него замерзли ноги. Улицу пересекали рельсы, на рельсах стояли без движения товарные вагоны… Пузатые, высокие, они прибыли с железнодорожных магистралей и, величественные и важные, стали вплотную к хрупким строениям, чтобы выгрузить товары в самом центре завода, на котором работали все эти люди, жившие в своих домиках, как улитки в раковинах… Не вынимая рук из карманов, Фернандо толкнул животом калитку и, не сбавляя шага, вошел в узкий проход между покосившимися заборами и низкими стенами, поднялся по наружной деревянной лестнице, начинавшейся во дворе и ведшей на балкон, тоже деревянный. Испанцы старались иногда придать своим жилищам сходство с домиками их родины… Фернандо постучал в дверь.
      – Quien? es? – спросил изнутри женский голос.
      В окне приподнялась занавеска, кто-то прижался лбом к стеклу, освещенному изнутри, стараясь во тьме разглядеть посетителя. Светлые локоны… Это Анита. Дверь открылась.
      – Salud , Фернандо!
      Дверь тотчас же закрыли, подтолкнув свернутый ковер, положенный там, чтобы не дуло из щели. В комнате находились две женщины и мужчина. Они только что начали ужинать – суповая миска стояла на столе… У них тут было холодновато, воздух насыщен испарениями, как в нетопленной ванной, когда пустят горячую воду. Неровная поверхность стен, недавно заново оклеенных обоями в цветочках, зеркало над бутафорским камином из поддельного мрамора, новая газовая плитка и белая клеенка на столе – все было мокро, все вспотело, и пот этот был холодным.
      – Ну, как он себя чувствует? – спросил Фернандо.
      Испанская речь наполнила комнату как бы торопливым хлопаньем крыльев; он чувствует себя плохо, говорили обе женщины, и мужчина им вторил, доктор приходил два раза… «Какой доктор, – воскликнул Фернандо, – надеюсь, что это был товарищ – коммунист?» Да, конечно, товарищ, какой-то француз, они не запомнили фамилии… Ему ничего не объясняли, просто посоветовали молчать. Но главное и самое ужасное это то, что больного придется перевезти в больницу. Доктор сказал, что необходима операция. «В больницу? – повторил Фернандо. – Но это же невозможно!» Они поглядели друг на друга: да, это невозможно, но если он умрет из-за того, что его вовремя не оперируют… А это разве возможно?! Мужчина – стеклодув, седой, высохший, горбоносый, его жена, с красивым лицом, в очках, и сестра жены Анита, двадцати лет, со светлыми, как рожь, волосами, кудрявая и кокетливая… Все трое стояли, с тоской и ожиданием глядя на Фернандо. Ведь Фернандо – политический комиссар, он должен найти какой-то выход, как же иначе… «Можно мне к нему?» – спросил Фернандо, и остальные почувствовали облегчение.
      Он прошел через темную холодную комнату, в которой угадывалась большая постель и платяной шкаф, толкнул перед собой дверь; во тьме электрический рефлектор уставился на него круглым воспаленным глазом… лампа у постели, закрытая газетой, почти не освещала комнату… Человек в постели не шевелился, как мертвый. Фернандо закрыл дверь и позвал тихонько: «Руис». Больной ответил не сразу, и в течение секунды, которая показалась ему вечностью, Фернандо Думал, что перед ним мертвец.
      – Salud, Фернандо…
      Фернандо подошел к постели, дотронулся до влажной руки:
      – Ты себя плохо чувствуешь, Руис? Ты страдаешь? Доктор сказал, что тебя надо перевезти в больницу…
      – Я не поеду в больницу… Ты прекрасно знаешь, что, если я туда поеду, нас всех посадят в тюрьму…
      – Как-нибудь устроимся… Все уладится. Ты поедешь в частную клинику к французским товарищам…
      Больной поднял подбородок.
      – Нет… Я не затем вышел из мадридской тюрьмы, чтобы попасть в тюрьму в Париже, да еще завалить всю организацию. Я не поеду ни в больницу, ни в клинику к товарищам… Что они будут делать, если я умру и им начнут задавать вопросы? Если я умру здесь, вы бросите мое тело в канал…
      Было темно, и Руис не видел слез, текших по щекам Фернандо.
      – Ты передал поручение Луиса товарищам? – спросил больной через некоторое время. – Они согласны?
      Фернандо передал поручение, и товарищи согласны. Он не осмелился добавить, что времени в обрез и что теперь, когда Руис болен, ответ мог прийти в Мадрид слишком поздно… Он только спросил Руиса, может ли кто-нибудь другой перейти вместо него границу в том же месте и обратиться к тем же людям? Может быть, товарищи на границе не поверят другому, несмотря на условленный пароль… Они ведь знают только Руиса.
      Вдруг в темную комнату донеслись приглушенные нежные звуки гитары… Фламенко. Они слушали молча.
      – В следующий раз надо будет сделать мотив фламенко нашим паролем. Скажи им также, Фернандо, что на заводе все готово… большая стачка почти созрела… Люди дольше не могут терпеть!
      Они снова замолчали.
      – Руис, ты должен согласиться на операцию! – умолял Фернандо.
      – Оставь… Скажи лучше, как поживает наша старушка Тереса?
      – Сейчас я тебя рассмешу… Вчера Тереса пошла покупать рыбу, и около нее очутились два парня, только что приехавшие из Испании, которые не знали, как объясниться… и вот Тереса помогла им купить кусок судака, а торговка всучила им и голову в придачу… Ты ведь знаешь, какая Тереса, она никогда не упустит случая… «Ну, а наш Франко, как он поживает?» Вообрази, что они ей ответили: «Франко? Пусть он подавится этой рыбьей головой!»
      – Да, – сказал Руис и, может быть, даже улыбнулся в темноте, – дела идут неплохо… Еще лет пять-шесть – и на месте Франко окажется какая-нибудь хунта… И все смогут вернуться домой, жить и бороться у себя на родине, вздохнут наконец свободно…
      Фернандо снова не сумел сдержать слез. Руис слегка застонал и сказал с трудом:
      – Если я потеряю сознание, помни, Фернандо: никакой больницы – канал… Вас никто не заподозрит в том, что вы меня убили, потому что с точки зрения закона я не существую. Повтори мне маршрут и имя товарища на границе, я хочу удостовериться, что ты все запомнил…
      Фернандо повторил маршрут, имя…
      – Хорошо, – сказал Руис, – а ты, Фернандо? Твои дела уладились?
      – Не похоже… Мне нужно пойти в Префектуру, чтобы возобновить удостоверение о праве на жительство, а мне не хочется напрашиваться на неприятности. Когда я думаю о рае, Руис, я представляю себе место, где людям не нужны никакие паспорта…
      Руис повернул голову вправо, влево, как лошадь, пытающаяся освободиться от хомута.
      – Паспорт, – повторил он, – удостоверение личности… возраст… религия… фотографии… в профиль, анфас…
      Он начал бормотать что-то непонятное, возможно, у него начинался бред… Фернандо, стоявший в ногах постели, подошел, попробовал взять больного за руку; рука была безжизненная, влажная, покрытая испариной, как все предметы в кухне. Руис умолк, и Фернандо показалось, что он почувствовал легкое пожатие его пальцев… Он вышел на цыпочках, оставив дверь полуоткрытой, прошел на кухню. Там все еще сидели за столом. «Ну, как?» – спросил мужчина, тотчас же встав. Фернандо повалился на диванчик, на котором спала теперь Анита, поскольку Руис занял ее комнату.
      – Он умрет… – сказал Фернандо. Он сказал это в надежде, что ему будут возражать, разуверят его, скажут, что несчастье еще не настигло их, но на него смотрели в упор три пары пораженных ужасом глаз. Тогда он овладел собой и продолжал: – …если мы не примем мер. Я сегодня же постараюсь увидеться с товарищами, которые могут нам помочь. Самое главное – перевезти его в другое место. Если его застанут у вас…
      – Нельзя рисковать жизнью Руиса. Вот что самое главное. А вокруг ведь одни только испанцы…
      – Да, Хосе… Поэтому мы и поместили его у тебя. Но ты понимаешь, что теперь положение изменилось… Вы работаете все трое, а такой больной, как Руис, не может оставаться целый день один, за ним нужен уход. Ну, я побежал.
      – Может быть, скушаешь что-нибудь перед уходом?
      Нет, Фернандо не хотел есть. Он пожал их горячие руки и вышел.
      Фернандо предстояло идти далеко, и не было никаких средств сообщения. Теперь ему уже было не до прогулок – положение оказалось трагическим… Бедный Руис! Бедный Руис! Выйдя из Плен, Фернандо вскоре оказался на улице, где стояли большие и маленькие дома, попадались магазины; это была светлая, чистая улица парижского предместья, а не то грязное дно… Оживление после окончания рабочего дня уже спало, на опустевших улицах не было никого, кроме алжирцев, которые, несмотря на холод, облепили двери кафе; издали они были похожи на грозди черного винограда… Их было видно и через стекла, у стойки и вокруг различных автоматов. Куда же им было деваться: в комнатах, где они жили, молено было только спать вповалку, в подобном случае сравнение с сельдями в бочке напрашивается неизбежно. Фернандо бежал бегом. Вот и дом наконец… Он прошел через маленький асфальтированный дворик и, не постучавшись, открыл дверь.
      У Эскудеро, как всегда, было полно народа и вкусно пахло гороховым супом. В кухне за столом пили кофе. «Фернандо! – закричали все хором, – Фернандо!» Все встали, хлопали его по спине, восклицали: «Какая радость видеть тебя!», «Как поживаешь?» – «А как дети?» – со своей стороны спрашивал Фернандо, тоже хлопая других по спине… Бабушка принесла ему прибор, дочь разогревала суп, остальные опять сели за стол и возобновили прерванный разговор. Все говорили одновременно, передавая друг другу кувшин, из которого, запрокинув голову и не касаясь носика, тоненькой струйкой, как из крана, ловко лили себе в рот вино.
      – Хуан, – сказал Фернандо, – я потом поем, мне надо с тобой поговорить…
      Но суп был уже подан, и Фернандо жадно проглотил и жижу и куски колбасы, мяса, цыпленка, которые плавали в супе. Все было очень вкусно, а ведь он сегодня даже и не завтракал. Чувствуя во рту вкус этого супа, слыша испанскую речь, он мог бы вообразить, что находится там, далеко, на равнинах цвета жженой сиены…
      – Хуан, – снова сказал он хозяину дома, который подсел к нему, – я больше не хочу супа, мне надо с тобой поговорить…
      Они перенесли кофе в соседнюю комнату. Хуан зажег лампу под зеленым абажуром, стоявшую на столе, горой заваленном книгами и тетрадями… Большой диван-кровать, туалетный столик с зеркалом… Фернандо поставил чашку на камин.
      – Руис смертельно болен, – сказал он, не садясь, сразу же, как только Хуан закрыл за ним дверь, – его надо перевезти от Хосе, он совсем один весь день, и там нет даже воды… уборная во дворе… стоят холода, ты представляешь себе, такому больному… к тому же Хосе на подозрении, а кюре в двух шагах от него… Ты понимаешь, Руис очень, очень болен…
      – Не может быть! Очень болен?… Ты думаешь, что он умрет? – По выражению лица Фернандо Хуан понял… Он закашлялся, прочистил горло и тогда только смог сказать: – Придется пойти к Дюранам. Старик Дюран не откажется. Кроме него, в данный момент не к кому обратиться.
      – А если Руис умрет?
      Оба замолчали.
      – Это такие товарищи, которые согласятся на все, – сказал в конце концов Хуан. – Я пойду позвоню им…
      – Я подожду тебя здесь, а то по моему виду могут заметить, что что-то неладно.
      Фернандо остался один. Сидя на диване, он размышлял. Если Дюраны возьмут Руиса к себе, условия для больного улучшатся. Папаша Дюран был отставной почтовый служащий, старый член партии… А его жена так и осталась маленькой бретонкой, приехавшей в Париж искать работы сорок лет тому назад. Ни Париж, ни идеи мужа не оказали на нее никакого влияния… Она продолжала быть католичкой на бретонский лад. И хотя их единственный сын пошел в отца, мать считала, что его устами глаголят ангелы и сам господь бог… Этот единственный сын погиб в Испании на Гвадалахарском фронте. Дюраны будут ухаживать за Руисом. Фернандо размышлял, разглядывая «Человека с гвоздикой» – рисунок Пикассо, висевший напротив него на стене в маленькой золотой раме… Белоянис… Фернандо гордился тем, что он принадлежит к семье Белояниса, он мог пересечь весь мир, и повсюду нашлись бы члены этой семьи. Повсюду, во всем мире, существовали такие Дюраны, всегда готовые принять у себя этого или другого' Руиса, оплакать Белояниса, постичь улыбку «Человека с гвоздикой», запах цветка, оценить чувство собственного достоинства, превращающее побежденного в победителя. Фернандо встал, чтобы подкинуть в огонь полено, он напевал…
 
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
 
      Накануне вечером он видел Альберто, а Альберто не переставая напевал эту песню, вот и заразил его. Фернандо чувствовал себя сродни бойцу из песни: он оставил и семью и деревню и вот оказался здесь, в Париже, всем чужой… А между тем рядом слышались испанские голоса и можно было подумать… И вдруг Фернандо до боли захотелось очутиться в родной деревне. Он видел перед собой своего отца, кузнеца, слышал удары молота о наковальню, видел мать, маленькую сестру… Ах, это из-за Руиса у него сердце переворачивается! Сердце, которое отбивало песню, как колеса поезда, неутомимо повторяющие один и тот же мотив на протяжении километров…
 
Он песенку эту
Твердил наизусть…
Откуда у хлопца
Испанская грусть?
Ответь, Александровск,
И Харьков, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
 
      Открылась дверь.
      – Мы договорились, – сказал Хуан, – папаша Дюран отправится за Руисом завтра утром. Он знает одного шофера грузовика, вполне надежного. Они установят постель в грузовике. Руису там будет не хуже, чем в карете скорой помощи. С ними поедет профессор Мартин, у него своя клиника, и если дело обернется плохо… Мы не в пустыне живем, уверяю тебя…

XXXI