XXXIII. Грот

Доктор Вакье пригласил Кристо осмотреть его коллекцию автоматов. Беатриса вызвалась сопровождать Кристо. Конечно, мальчик повсюду ходит один, без старших но, во-первых, это далеко, а во-вторых, в такую мерзкую погоду лучше поехать на машине. От Натали не ускользнула настойчивость, с какой Беатриса набивалась сопровождать Кристо… Дом доктора Вакье безусловно представлял для нее известный «туристический» интерес, но, с другой стороны, Беатриса находилась в полосе увлечения семейством Луазелей, в частности Оливье, и всеми прочими тоже. Оливье поселился в комнате для прислуги, которую нашли благодаря хлопотам Натали и за которую платил Луиджи. Натали отнюдь не улыбалось, чтобы Оливье превратился в прихлебателя при ком бы то ни было, и не должен Оливье продавать свою независимость за обед, экономку, за завтрак, поданный в постель… Пусть лучше выкручивается сам. Комната для прислуги на улице Верней была достаточно скромной, чтобы Луиджи мог за нее платить, а дамы Оливье пусть на досуге любуются видом парижских крыш…

Впервые в жизни Кристо видел роскошь. Доктор Вакье жил возле парка Монсо в особняке, построенном еще в середине прошлого столетия. Седовласый, приветливо улыбающийся слуга ввел их по лестнице – каменной, с красным ковром, – подымавшейся из холла двумя маршами. Они прошли две или три парадные комнаты, потолки были высокие, мебель стояла вдоль стен: спокойствие и тишина, как в музее. Потом в следующей, такой же большой комнате, где перед пылающим камином стоял диван, навстречу им поднялся доктор, уронив на пол газеты. Не тот доктор, которого Кристо отлично знал, которого называл без церемоний Альбер, но какой-то очень высокий и очень худощавый, почти незнакомый господин в черном костюме, казавшемся еще чернее из-за белоснежной сорочки. И голос, тоже совсем не тот привычный докторский голос произнес: «Добрый день, Кристо!» Кра-кра! «Добрый день, мадемуазель!» Снова кра-кра! Никогда он таким скрипучим голосом у Натали не разговаривал. «Не угодно ли чашечку кофе? Он, конечно, не такой, как у госпожи Петраччи, но все-таки пить можно…» Даже имя Натали – госпожа Петраччи – прозвучало внушительно, будто сообщение, переданное по радио. На Кристо был праздничный костюмчик, и он чувствовал себя скованным, неуклюжим, как космонавт в скафандре. «Не желаете? – спросил доктор. – Значит, сразу приступим к осмотру. Пошли…»

Доктор Вакье не любил демонстрировать свои сокровища непосвященным, и присутствие Беатрисы его смущало. Он ее не приглашал, неужели они побоялись отпустить к нему Кристо одного? За кого они его принимают? Он старался не замечать восклицаний Беатрисы: «Ах, как это мило!», «Как прелестно!» – и обращался только к Кристо: мальчик разбирается в механизмах. Но Кристо казался рассеянным и, проходя мимо самых редкостных автоматов, смотрел куда-то мимо, в окно, себе под ноги, на паркет или на ковер… Он не просил доктора заводить автоматы, стоящие на особых подставках, на консолях и столиках, всех этих писцов, рисовальщиков, музыкантов… Равнодушно прошел даже мимо витрины с «говорящими головами», редчайшими экземплярами голов, не проявив к ним ни малейшего интереса, и остановился на минутку только, когда доктор провозгласил: «А вот серия лжеавтоматов», да еще задержался, чтобы посмотреть на гравюру, изображавшую «Игрока в шахматы», – вокруг были нарисованы фигурки, поясняющие, как постепенно человек проникал в ящик, а оттуда в полое тело турка: тут Кристо улыбнулся, словно это была забавная шутка, и отошел, рассеянно взглянув на великолепного полишинеля, бессильно свешивавшегося через край открытого ящика.

Только когда они вошли в спальню доктора, где стояла слишком широкая, слишком низкая кровать под парчовым покрывалом, задрапированная со всех сторон пологом, Кристо встрепенулся и спросил:

– Ты живешь здесь один, доктор?

Последнее слово он произнес с заминкой, но как назвать Альбером человека, который спит в такой богатой постели?…

– Да. – Доктор, словно сам удивленный этим обстоятельством, повторил с вопросительной интонацией: – Да?

Затем подошел к окну и задернул подбитые шелком занавеси.

– Прошу прощения, мадемуазель, что я привел вас в спальню, но я хочу продемонстрировать вам свою самую любимую вещь, сейчас вы ее увидите. Для этого я должен задернуть занавески и зажечь свет. Не трогайтесь с места, выключатель возле постели…

Спальня погрузилась во мрак… а потом ниша, помещавшаяся прямо напротив низкой кровати, внезапно осветилась ярким светом, как театральная рампа… В глубине ниши стоял маленький золоченый дворец, усыпанный драгоценными камнями, перед дворцом сад во французском стиле, по обе стороны сада две увитые розами арки, на них сидели крохотные птички… на первом плане озеро с лебедями, а от озера к дворцу, занимавшему весь задний план, вела главная аллея с фарфоровыми статуями по обеим сторонам. Перед дворцом маленькие фигурки в костюмах придворных… «Внимание!» – провозгласил доктор. Сцена вдруг ожила… сначала запели птички, потом пришли в движение фигурки; они входили во дворец, распахивавший перед ними свои двери, выходили в другие двери… лебеди заскользили по глади озера, крохотные птички на розах подняли головки, открыли клювики…

Беатриса вскрикнула от восторга, а Кристо представил себе, как доктор один в пустынном доме лежит на огромной кровати и, широко открыв в темноте глаза, не отрываясь смотрит на ярко освещенный прямоугольник. Дворец сиял, двери открывались и закрывались, фигурки двигались, суетились, лебеди скользили по озеру, птичий щебет звенел, как нежнейшая музыка…

– Продолжим осмотр, – сказал доктор, его смущало упорное молчание Кристо. – Сейчас я вам покажу еще другие сценки – и на этом конец.

Он открыл дверь в широкий коридор без окон, который, в сущности, был тупиком, так как никуда не вел. Направо и налево в стенах были ярко освещенные ниши, совсем такие же, как в спальне, и в каждой началось движение… В одной помещалось не менее двадцати человечков, и все они занимались своим делом: тут был кузнец, сапожник, трубочист… у дверей звонил почтальон, и на его звонок в домике открывалось два окошка, из одного выглядывала голова девушки, а из другого – старушки. Была сцена страшного суда с чертенятами, вилами и адским пламенем… Еще в одной нише крутились на трапециях акробаты…

Самый конец коридора не был освещен. Доктор подошел к выключателю, и яркий свет ламп осветил картину в большой золоченой раме… На картине был изображен деревенский пейзаж, просторы, вековые деревья, полноводная река, чуть дальше ветряная мельница… под мостом, склонясь над водой, прачки стирали белье… на мосту охотник с собакой… И вдруг все пришло в движение, завертелись крылья мельницы, зашагал по мосту вслед за побежавшей собакой охотник, прачки начали стирать белье по-настоящему, засвистели птицы, а на маленькой церквушке… здесь была и церковь… звонко пробили часы.

Оцепенев от изумления, Кристо забыл все на свете. Он глядел на этот прекрасный пейзаж, на эти деревья, реку, на перспективу, человеческие фигурки… на этот совсем настоящий, как в Лувре, прекрасный пейзаж… Его картина! Его жалкая, несчастная механическая картина! Можно умереть от стыда… Не подарит он Натали такую картину… Его картина! Все, что он мечтал сделать для Натали… И Кристо зарыдал!

– Слишком много впечатлений разом, – зашептала Беатриса, – на редкость впечатлительный ребенок…

Доктор даже не взглянул в ее сторону.

– Кристо, почему ты так огорчился? Может, решил, что твоя картина хуже? Ничего не могу сказать, я ее еще не видел, раз это твоя тайна, но… Приходите-ка ко мне оба с Марселем, снимем картину и вместе осмотрим механизм…

– Механизм! – Кристо сердито стряхнул с плеча руку доктора. – Подумаешь, старье! Ведь наш-то электрический!… А моя картина…

– Что твоя картина?

– Она не картина…

Беатриса старалась держаться как можно незаметнее. Повернувшись спиной к доктору и Кристо, словно превыше всего ее интересовала эта механическая картина, она, ничего не понимая, присутствовала при разыгравшейся драме.

– Пойдем выпьем чаю, – предложил доктор. – Проходите вперед, я сейчас погашу. А ты о раме позаботился, Кристо? Заметь, как важно оформление… Сюда, сюда… – Он подтолкнул Кристо к двери. – Я как раз собирался заказать к твоей картине раму, как на твой вкус рамы с зеркалами? Я видел недавно такую, очень красиво получается… Если она подойдет по размеру, а главное, по стилю…

Сидя на диване перед камином, Кристо с заплаканными красными глазами глотал сэндвич за сэндвичем, таких он еще никогда не пробовал. Беатриса разливала чай. Доктор смотрел на нее, как смотрят на серебряный кофейник или кружева на скатерти.

– Ну, что скажешь о моем «гроте» в спальне? Красиво, а? Мне он по-настоящему нравится, я часами могу на него любоваться.

Кристо воздержался и не высказал своего мнения. Он уплетал за обе щеки разные вкусные вещи и молчал. Поэтому доктору волей-неволей приходилось отвечать на вопросы Беатрисы, что в конце концов оказалось не так уж неприятно: очевидно, она вполне искренне интересуется автоматами. Наконец доктор проводил своих гостей до самого низу лестницы, где их ждал старый слуга, который открыл им дверь и запер за ними.

Было уже темно, и шел дождь. Неуютный, холодный, промозглый мир пешеходов. Свою машину Беатриса оставила довольно далеко от дома доктора. Оба шагали в осклизлом равнодушии улицы. Беатриса села за руль. «Тебя куда отвезти, на улицу Р., да?» С трудом удалось ей вывести свою машину из цепи стоящих вдоль тротуара автомобилей… Начиная от Сент-Огюстена, Париж превратился в огромный сплошной затор, машины, не двигаясь с места, урчали, фыркали. Красные огни сменялись зелеными, студенистая масса машин вздрагивала и тут же застывала. Кристо машинально разлагал на отдельные элементы энергичные движения руки маленького, лоснящегося под дождем полицейского… настоящий автомат. Беатриса попыталась пристроиться в другом ряду, но оказалось еще хуже, так как тот ряд, из которого она только что выехала, вдруг тронулся с места. Впрочем, отъехал он не так уж далеко. Движение опять застопорилось.

– Как в дурном сне, – проговорила Беатриса. – Вспоминаю Лион в 1944 году во время Освобождения, мне кажется, именно там и начались эти пробки… Все мосты были взорваны, приходилось перебираться через реки по временным настилам, которые навели американцы, впрочем, никто не двигался с места, часами ждали… С тех пор везде и всюду пробки…

Они ехали целый час, хотя на дорогу вполне хватило бы пятнадцати минут. Улица Р… У запертой лавки Луиджи Кристо вышел из машины и постучал в дверь: нет, пусть Беатриса не беспокоится, ее не впустят с этой стороны, ей придется обогнуть дом, да и все равно машины здесь не пристроить. А впрочем, к тротуару действительно не подберешься, придется разворачиваться… До свидания, мадемуазель… Большое спасибо, мадемуазель.

Беатриса включила зажигание. Нет, не стоит разворачиваться, с той стороны тоже не откроют на ее звонок… Машина подрагивала, Беатриса задумалась, сидя в этой трясущейся коробке. Она подняла стекло, боясь промокнуть, и запотевшее окно отрезало ее от всего мира… «Дворники» со скрипом ползали по стеклу, но не справлялись с потоками воды. Она совсем одна. У нее есть друзья на двух континентах, но она совсем одна. Нет в мире такого сердца, где она была бы первой, единственной. Со всех сторон раздавался оглушительный хор клаксонов. Беатриса опустила стекло, высунула голову: ничего не видно, одни машины. Она снова подняла стекло. Огромная семья и во Франции и в Англии – тетки, кузены, кузины, племянники, если она захочет, можно поехать к ним погостить, провести там уик-энд, лето, зиму, все ее очень любят, прощают ей чудачества и то, что она живет одна, и даже ее любовников… Как будто она сама не предпочла бы выйти замуж за богатого, который бы ее содержал, иметь детей… Передняя машина тронулась, на сей раз Беатрисе удалось добраться до моста. Стоп! Но не может же она выйти замуж за первого попавшегося человека. Например, за Василия… С ним она только зря время теряет. С чего это ее угораздило влюбиться в Василия? Но и до него у нее были мужчины, тоже не подходящие для брака. Конечно, если бы она захотела довольствоваться мужчинами из своей среды, с хорошим положением, она могла бы выйти замуж. Но возможно, все дело в том, что к ней по наследству от родных перепала крупица безумия, один ее дядя щеголял в чересчур экстравагантных туалетах, другой брал себе любовниц преимущественно из трущоб, а бабка, правда не по прямой линии, привозила из дальних странствований в свой шотландский замок молодых, до неприличия молодых людей. А разве не сродни безумию мистические бредни одной ее кузины. Словом, подумала Беатриса, ей есть на кого походить. Что же такое происходит? Ах да, очевидно, в Елисейском дворце был прием! А сейчас они направляются в Оперу! Должно быть, там нет проезда. Тут никакого терпения не хватит. Слава богу, тронулись… Проскочили мост! И даже проскочили одним махом мимо Тюильри… Стоп! Сколько же ей придется торчать здесь, всего в двух шагах от Пале-Рояля, от собственного дома? «Вы нетерпимы, – сказала ей как-то Натали, – я вас терплю и очень люблю за ваше гражданское мужество и за мужество, проявленное на войне, за то, что вы способны на героический поступок и не способны на поступок нечестный. Но все это средневековые категории». Натали ее, пожалуй, любит… Но все-таки она, Беатриса, не попала в число избранных. Натали ее терпит. Проезжая под арками Лувра, Беатриса почувствовала, что к горлу подступают неудержимые рыдания. Нынче вечером она никуда не пойдет, пора привыкать сидеть вечерами дома, пора привыкать довольствоваться собственным обществом, обуздывать свою непоседливость, эту жадность к жизни… Машина выехала на площадь перед. Комеди-Франсез.

XXXIV. Шесть чувств

А он, Кристо, прямо бросился к Натали. Она была дома! Как будто она могла не быть дома!… Кристо как одержимый кинулся в ее объятия, припал головой к шали, ощутил знакомый запах гренков, ванили и роз, и сдавившее его сердце отчаяние отошло куда-то, превратилось в сладкую боль. Натали прижимала его к груди, она ни о чем не расспрашивала, она старалась догадаться, что произошло. Доктор? Автоматы? Беатриса?…

– Я люблю тебя, Натали, я люблю тебя!

– И я тебя тоже, – отвечала Натали, гладя его плечи, спину, целуя волосы, бледные щеки, коричневые прозрачные веки. Кристо успокоился, но, боясь выпустить руку Натали, уселся прямо на пол у ее ног.

– Ну, как там было? – наконец решилась она спросить.

Кристо отвернулся… Натали не стала настаивать. Однако Кристо заговорил сам, заговорил, словно через силу, лишь бы отвязаться:

– Ох, у него целый дом… Битком набит… И никого нету. Доктор там один, как горошина в кастрюле, и забавляется со своими автоматами. Ужасно глупо, совсем как Миньона со своими куклами, когда она еще играла в куклы. Вот глупо-то!

Возможно, он разговорился бы, но тут раздался страшный грохот, извещавший о появлении нового гостя, и Оливье с транзистором в руке вошел в комнату, выделывая фигуры твиста, ритм которого все убыстрялся. Кристо захлопал в ладоши, потом тоже присоединился к брату.

– Добрый вечер, Натали! Кристо, ты определенно делаешь успехи. Придется сводить тебя в «Олимпию» посмотреть Джонни Холидея… Потрясно! Ну, пошли, повторим…

Они остановились, только когда окончательно выбились из сил.

– Пусть Луиджи непременно сделает человека, танцующего твист! Успех обеспечен!

– Марсель хитрый, он уже давно продает на Бульварах такие фигурки!

– Скажите, Натали, вы не будете так любезны сегодня накормить меня? Можно, я у вас останусь?

– Оставайся!

– Кстати, Щепочка, ты осматривал коллекцию доктора Вакье? Ну как?

Кристо надулся.

– Пусть он тебе сам покажет, попроси его.

– Чтобы он послал меня подальше? А я ему скажу вот что: «Доктор, если вы покажете мне ваши самые редкие экземпляры, я научу вас твисту, зрелище получится потрясающее – катафалк, танцующий твист! И twist, twist again[8], вам это пойдет только на пользу… Твист исцеляет от дурного настроения, высокого давления и черных мыслей!»

Оливье весь как-то застыл, встал на цыпочки, поднял плечи и вдруг стал до того похож на доктора Вакье, что Лебрен, открывший как раз в эту минуту дверь, церемонно раскланялся и проговорил: «Добрый вечер, доктор!…» И тут же тоже пустился танцевать, и, ей-богу, стоило посмотреть, какой у него получался изысканный твист.

– Очень жаль, – сказал он, еле переводя дух, – что ваша сестра отказывается танцевать твист…

– Лебрен! – Натали нахмурилась.

– Я же вас дразню, Натали, Миньона восхитительно танцует твист, но – увы! – не со мной. Впрочем, я лично предпочитаю танцы, так сказать, сугубо на двоих, мне приятно держать свою партнершу в объятиях, а когда она беснуется одна, да еще на известном от меня расстоянии, меня это раздражает… Танго, вот действительно танец для красавцев брюнетов. Идемте, Оливье… Та-та-ра-тири, тири-тири, та-ра-ри-ри…

Лебрен и Оливье исполнили танго. Натали одобрила, во-первых, танго пристойнее, чем твист, и, во-вторых, более подходит к размерам комнаты. Кристо, видевший танго впервые, заявил, что музыка в исполнении Лебрена – Оливье до него не дошла, зато ритм понравился. Неплохо… только танцоры похожи на сардинок в коробке… Но танцевать ведь не обязательно вдвоем. Луиджи заглянул в комнату, где уже снова твистовали, спросил: «Что это вас разобрало?» – и поспешно захлопнул дверь.

Раздался телефонный звонок: «Чуть потише, ничего не слышу!» Звонил доктор Вакье: ему хотелось бы повидать Натали, им нужно поговорить… если, конечно, она будет одна. Да, она будет одна, хорошо, он может прийти к вечеру. Натали повесила трубку. Кристо уже умчался, побоялся опоздать к обеду. Лебрен и Оливье тоже ушли.

Не успел Вакье открыть дверь, как раздался встревоженный голос Натали:

– Что с ним случилось, доктор?

Вакье снял в тесной передней пальто и перчатки, аккуратно закрыл зонтик, вошел в комнату и сел напротив Натали.

– Он видел у меня прекрасную живую картину и решил, что по сравнению с ней его никуда не годится. Поэтому впал в отчаяние.

– Да! Он приехал совсем расстроенный… Дрожал, бросился мне на грудь… Но потом, как настоящий мужчина, овладел собой, сделал вид, что ему весело, даже танцевал твист с Оливье и Лебреном, хотя на душе у него кошки скребли… Если бы вы только видели, как он здесь отплясывал, а ножонки тоненькие, словно спички.

Возможно, печаль эта, как она сейчас ни велика, быстро пройдет. Да, но у Кристо – а он не но возрасту развит, как и все теперешние дети, – это может далеко зайти, что, если он поддастся отчаянию творца, осудившего собственное творение? Одарен ли он в этой области? Оп еще слишком мал, чтобы можно было вынести определенное суждение. А что, если он, безусловно одаренный в области математики и в области механики, наделен еще и талантами в области искусства?! Настоящий Леонардо!… Бедняжка он, бедняжка… Он так радовался, что подарит ей свою чудо-картину. А вдруг это действительно чудо-картина? Никто же ее не видел. Единственный, с кем делится Кристо, с кем он вместе трудится над картиной, – это Марсель, но Марсель, как известно, не из разговорчивых. Кристо даже Луиджи сообщил лишь название своей картины, называется она «Душа».

На глазах Натали выступили слезы, и она утерла их маленьким раздушенным носовым платочком с кружевцами.

– Пойду покурю.

Доктор исчез в передней, но быстро вернулся.

– «Душа»… Он сообщил об этом Луиджи, – продолжала Натали так, будто разговор и не прерывался, – из-за «руки Андре», помните, из-за этого электрического протеза. Луиджи с Кристо могут говорить об этом протезе с утра до ночи. Тут и технические проблемы, тут и проблемы философские… Меня-то это не слишком волнует, потому что я ровно ничего в таких делах не смыслю, но Кристо думает об этом все время, не переставая… Иногда он такое скажет… Знаете, что он вчера мне сказал? «А что, если душа – субъективное ощущение реальности? Как, скажем, субъективное ощущение собственной руки, когда эта рука объективно не существует… Разве душа не есть ощущение изнутри того, что существует вне нас? Может быть, душа больше знает о том, что вокруг нас, чем мы с нашими пятью чувствами?… Может быть, она еще одно чувство? Может, душе известны вещи, которыми мы нашими жалкими пятью чувствами уловить не можем?» Передо мной он не стесняется, просто думает вслух и не ждет от меня ответа. Говорю вам это для того, чтобы показать, что его занимает…

– Да… он прав в том отношении, что наука не способна до конца раскрыть тайны психики, субъективного… Этот ребенок родился в век кибернетики, которая протягивает нити между живым существом и машиной, он стоит на перекрестке всей человеческой деятельности – физической и духовной. Недаром Жан Ростан говорит, что нельзя уже ни к чему притронуться, не притронувшись ко всему. Биология, физика, психология, математика, химия – все науки смыкаются… Но искусство? С эстетической точки зрения не могу восхищаться человекоподобными автоматами, черепахами Уолтера Грея… Но помню, кто именно сказал, что это машины «ни для чего»… Игрушки, если хотите, но игрушки со смыслом. А вот автоматы, сделанные наподобие человека, тоже были игрушками, технической новинкой, но иногда они удовлетворяли также и наши эстетические потребности. Любуясь теперешними научными игрушками, я свое чувство прекрасного удовлетворить не сумею. Зато автоматы, сделанные наподобие людей, по сей день приводят меня в восхищение, они прекрасны, фантастичны, загадочны.

– Простите меня, доктор, но вы ужасно стареете. Кристо плевать хотел на все эти старые автоматы, в них для него нет ничего таинственного, ничего фантастического…

– Однако же ту картину, которую я не имел чести видеть, он назвал «Душа»?…

– Да, но что для него душа?… Вы же слышали… Душа как нечто материальное, душа, раздвигающая пределы нашей вселенной, шестое чувство, которое материализует то, что от нас ускользает… Кристо не сомневается, что в один прекрасный день люди дознаются, что такое душа, и оттого она станет еще прекраснее. Нет для Кристо ничего более прекрасного, чем открытие.

– Госпожа Петраччи, Натали… вы меня огорчаете. Вы перестали интересоваться эстетикой, скоро вы будете бредить электронным мозгом! И это вы, вы, делающая модели персонажей, которых впоследствии оживят в мастерских… Вы, радующаяся, когда универмаги заказывают макеты для своих новогодних витрин Эффелю, Пейне, Лила де Нобиле… О, вы переметнулись в противный лагерь, вы скоро станете, как Луиджи, воспевать красоту автоматов – раздатчиков угля! Подумайте о детях! Скоро у них вообще не будет игрушек!

– Вы врожденный проповедник, доктор! Кстати сказать, Малышу в равной мере нравится заводить свой игрушечный грузовичок и менять в нем батарейку…

Вакье продолжал обличать все и вся… Какой позор… Автомат должен быть ценен сам по себе, а ведь в наши дни его ценят в той мере, в какой он служит рекламе, и он уже не произведение искусства, а просто афиша в трех измерениях…

– Вы меня утомили, доктор, вы повторяетесь, последите-ка за собой… Если вы не перемените пластинку, я вас отколочу! Ну как же нам быть с Кристо?

– Первым долгом попытаться увидеть его картину… Потом я хочу вам сделать одно предложение, и имейте в виду, Натали, когда вы меня ругаете, я сразу прихожу в хорошее расположение духа.

Доктор Вакье обожал Натали. Ему хотелось бы посмотреть, что у нее с рукой, с грудью, ведь не случайно она на них жалуется… Но если Натали говорила нет, значит, нет. Кроме того, обе дверные створки вспорхнули как в вальсе, и появился Лебрен, отряхиваясь, словно черный пудель, вылезший из воды: он насквозь промок, с него текли потоки воды. Ну и погодка! Какая бы ни была, это еще не причина, чтобы брызгать на рисунки. Снимите ваш доисторический плащ в передней и пойдите посушитесь на кухню. Кстати, который час? «Поздний», – ответил Лебрен и исчез в прихожей. Плащ он снял, а сушиться пришел в комнату, к печке. Он только что провел срочную операцию, безнадежный случай… Ах, чашка горячего кофе, рюмочка коньяку и Натали!… Это же рай! Простите меня, Натали… Но когда смерть… или жизнь… короче, я примчался к вам… О чем вы тут беседовали?

Не дав доктору Вакье времени заговорить с Лебреном, Натали снова завела разговор о Кристо, душе и т. д. Умиротворенный Лебрен, протянув ноги к огню, мечтательно слушал.

– Меня и восхищает и тревожит этот мальчуган, – сказал он. – О чем-то он догадывается, что-то чует, совсем как охотничий пес, делающий стойку… Как сторожевой пес, который начинает лаять, хотя мы не знаем еще, на кого он лает, иной раз он даже облаивает призраки, которых мы не способны увидеть… Я сейчас вам расскажу, что случилось со мной не дальше чем вчера.