XXV. Распыленное время становится весомым

Время как бы шло по кругу. И каждый круг был по-своему порочен. Проходили часы, дни, месяцы; люди заглядывали, снова возвращались. Наступил черед Василия, этой туманности. Натали и Луиджи сидели одни, она, откинувшись на спинку кресла, а он, рядом на стуле, и держа ее руки. Стояла плотная ночная тишина, и ветер за окнами временами с треском сотрясал ее, словно выбивая ковер.

– Вы не очень устали, может, мне уйти? – спросил Василий. – Спасибо! Если бы вы только знали, что творится на улице. Я целый день за рулем… К вечеру голова распухла, словно над ухом звонил колокол двенадцать часов подряд… Но стоило мне подумать о вас, Наташа, и в шесть часов вечера, сидя в такси на площади Согласия, я вдруг погрузился в тишину…

Да, он с удовольствием выпьет рюмочку, живет он в предместье, слишком далеко, чтобы заезжать туда днем, приходится есть когда и где попало. Жена целые дни проводит в ожидании, ждет его и двух сыновей. Оба они студенты. Такие же, как и вся молодежь, не хуже, не лучше. Живут как живется. С наигранным легкомыслием. Теперь все они делают такой вид. А что там внутри – одному богу ведомо. Они принадлежат к тем двум тысячам студентов – двум из сорока тысяч, которые ходят по кафе. Время от времени сдают экзамены.

– У меня дочь в Соединенных Штатах, – сказала Натали, – и вот я часто думаю, какие они там, молодые девушки…

– Неужели вы верите, что они иные, чем здесь? У молодых существует своя международная мода, они еще больше, чем взрослые, похожи в этом отношении на баранов…

Луиджи, держа в руке рюмку, мечтательно произнес:

– Если вы говорите о модах на одежду, на различные экстравагантности – то это всегда было. Я бы сказал даже, что у натур исключительных фантазия в области моды гораздо богаче, чем у прочих. В свое время я, например, ограничивался каскеткой несколько необычного фасона, но был у меня дружок, так он щеголял в клетчатых панталонах, а прическу носил прямо умопомрачительную. А сейчас он один из наших виднейших физиков… У молодых нет средств, вот они и отыгрываются на прическах, на бородках…

– Когда моя матушка видит джинсы, она просто из себя выходит, – заметил Василий. – Правда, ей ужо за восемьдесят… Вот вы, мсье, занимаетесь механизмами, не бывали ли вы когда-нибудь в кафе, где есть электрические биллиарды?

Натали и Луиджи расхохотались.

– Я что-нибудь не то сказал? Ну все равно, заметили ли вы, какая атмосфера царит в этих кафе с биллиардами? Все молчат из-за телевизора, только один он шумит, и никто его не слушает, лишь время от времени раздается: «Нажимай на ручку», «Особая зажглась» – и снова ничего. Тоска берет.

У Луиджи была своя точка зрения на биллиард. Но он не изложил ее.

Вечер шел по заведенному порядку: Мишетта, накрытый стол… то и дело исчезал Василий, ходивший курить в переднюю, потом он появлялся, говорил что-то… Время шло по кругу, кусало себя за хвост. Василий долго жаловался на своих сыновей. Они не внушают ему доверия… Хотят быть свободными и независимыми, а сами преспокойно едят его хлеб. Но все это только нагоняет на них тоску… Были когда-то в России гусары, которые, зарядив пистолет одной пулей и повернув барабан, приставляли себе дуло к виску и нажимали курок, вроде Джеймса Дина. Им хватает воли рисковать жизнью, но не жить… У них, к великому счастью, есть мать, а не будь ее, я бы давно их турнул, пусть выпутываются сами, если им уж так дорога их независимость…

– Вы меня удивляете, Василий!

Он извинился, он, конечно, истерзан, как и все родители, но удивлять Натали, о нет, только не это! Вы редкостная женщина, Наташа, редкостная! Ничто вас не удивляет: ни безумье, ни глупость, ни человекоубийство по неосторожности, ни поддельные чеки, ни умершая любовь. Натали не желала, чтобы о ней говорили, она не сюжет для беседы, вернемся лучше к детям… Да, да… Василий налил себе коньяку… Почему в семье любовь обязательно должна идти от старшего к младшему, от отца к сыну, а не от сына к отцу? У всех родителей несчастная любовь к собственным детям! А они, дети, слишком уверены в родительских чувствах, они знают, что могут позволить себе любое, злоупотребляют своим положением… Подумайте-ка хорошенько! Вспомните! Ведь совершенно то же самое было с вашими родителями и вами…

Луиджи незаметно убрал бутылку коньяку, поданного к кофе: этот Василий просто-напросто пьянчуга, вот и все. Когда он был у них в первый раз, этого как-то не заметили, все тогда пили, получился вроде бы праздник…

Доктор Вакье пришел позднее. И сразу оценил положение: Василий был пьян, но держался хорошо и поносил молодежь. Для доктора Натали припасла бутылку его любимого красного вина. Своими белыми руками, такими же белыми, как рукава рубашки, тесно обхватывавшие кисть, доктор держал стакан вина, словно кубок с кровью. «Кто вам стирает?» – спросила Натали. О, у него есть старый слуга, мастер на все руки, хотя, пожалуй, нет, стирает, очевидно, экономка… А что касается молодежи, так вот молодые ничуть не интересуют доктора, его интересуют лишь мужчины и женщины, уже выдержавшие искус жизни. Посулы… Одни посулы… Не люблю я шоколадные бомбы с сюрпризом. Но кто же говорит о детях, господин Петраччи, я говорю о юношах. Дети – трогательные, нежные, забавные, умные создания… Я говорю о юношах в шестнадцать-двадцать лет… Жестокие, циничные, дерзкие, ломаки несчастные, карьеристы, жулики, конформисты даже в своем антиконформизме. Признайтесь, Василий, вы не ожидали, что у вас найдется такой сторонник? А может быть, мы переборщили? Да что вы! Что вы! Я согласен, тысячу раз согласен… Они все какие-то неистовые! Но неистовые лентяи!

– Скажите, доктор, как же вы уживаетесь с вашими экстернами?

На бледном лице доктора, венчавшем длинное, тощее тело в торжественно темной паре, промелькнула насмешливая ухмылка. Уживается неплохо… если брать их не скопом, а поодиночке… Главная беда, да, да, главная беда в том, что их политические убеждения – вещь чисто случайная, хотя сама молодежь верит в их железную незыблемость… затем волей все того же случая их воззрения меняются, но пока что им дорогой ценой приходится расплачиваться за эти убеждения переходного периода. Впрочем, экстерны – это уже не мальчишки… Доктор стоял за зрелый возраст, с которого начинается сознательная жизнь, творчество, подлинный труд, когда человек обязан следовать правилам игры…

Внезапно накал разговора остыл. Возможно, Василий заметил, что ему больше не наливают. Он не стал настаивать, но помрачнел и продолжал спорить лишь ради проформы… само собой разумеется, все эти неучи не любят читать, им подавай кинофильмы, в которых они черпают свой идеал жизни… жизни, базирующейся на чувствах, а не на мысли… Им требуется в жизни нечто реально осязаемое. Василий проглотил подряд несколько чашек кофе, потом вдруг встал и церемонно откланялся.

– Бедная Беатриса! – вздохнула Натали. – Я так и думала…

Наступило молчание, и, когда в комнату ворвался Лебрен – он не входил, а именно врывался, и дверь еще долго вздрагивала на петлях, как крышка на кипящей кастрюле, – вокруг Натали уже царил обычный покой. Луиджи с доктором спустились в подвал посмотреть на новый, очень любопытный автомат – последнее приобретение Луиджи.

– Один? – спросила Натали, когда Лебрен уселся в кресло, и даже оглянулась на дверь. – А где же ваши дамы?

Лицо Лебрена болезненно сморщилось, словно ногу ему свела судорога. Мишетта убирала со стола. Против обыкновения Лебрен не стал помогать ей, а вышел покурить в переднюю. Когда он вернулся, Натали уже взялась за работу, Мишетта вытирала овальный стол. Как только за ней закрылась дверь, Лебрен взорвался:

– Будь что будет, Натали, тем хуже… Луиджи тысячи раз запрещал нам, и он тысячи раз прав… Но, принимая в расчет все обстоятельства…

Натали ждала, не опуская руки с зажатым в пальцах пером. Небритые щеки Лебрена покрывала синеватая щетина, пальцы пожелтели от табака, сорочка несвежая.

– Я пережил ужасную ночь, хотя, кажется, всего нагляделся. Гитлер не похвалялся тем, что добивает раненых; конечно, он это делал, но, когда его в этом обвиняли, отрицал… А тут похваляются. Нет, жить стало невозможно…

– Да что случилось? О чем вы говорите? – Натали положила перо, на ее лбу выступили розовые пятна. – Какие раненые? Алжирцы? Потрудитесь объяснить…

– Да, алжирцы… И это в самом Париже, где жизнь идет своим обычным чередом, будто ничего и не случалось…

Он уже завелся, он излагал факты, комментировал их; очевидно забыв запрет Луиджи, не скрывал всех этих ужасов. Ах, бог ты мой… Натали зашевелилась в кресле, будто вокруг нее поднялся вихрь. Она натянула шаль на плечи, обхватила голову руками, словно боялась, что ветром растреплет ей волосы, даже придержала подол юбки.

– Вы вне подозрения, – говорил Лебрен, – и ваша квартира для этого самая подходящая…

Да, да… Она оперлась ладонями на край стола, будто собиралась встать… Ей хотелось знать, помогают ли им. Да, помогают, в конце концов, существует профессиональный долг. А если об этом узнают? Н-да… Не думаю… Нет, не думаю… Им устроили побег, но тайком, никто не желает, чтобы его прикончили или выбросили с работы. Впрочем, достаточно доноса, придут искать в госпиталь, и вся налаженная система побегов провалится… Боже мой, если бы Луиджи знал, что я тут делаю, он бы мне голову отвинтил… Да бросьте, Лебрен, ребячиться… так как же поступим?

Лебрен начал объяснять Натали, как они рассчитывают поступить.

Когда Луиджи с доктором вернулись из подвала, они застали Натали в одиночестве, она сидела, склонившись над рисунком: услышав их шаги, Лебрен улизнул в переднюю покурить… Они болтали об автомате, очень любопытный автомат. Натали слушала, и, когда она вдруг спросила: «А ты не мог бы сделать полицейского, избивающего алжирца?» – Луиджи сразу замолчал, словно ему не хватило воздуха.

– Ну вот, – сказал доктор Вакье, – в единственный дом, где ни о чем таком не говорили, и туда проникла зараза.

Вернулся Лебрен, сел, взялся за коньяк. Луиджи уставился на него сквозь очки с толстыми стеклами, но Лебрен даже бровью не повел.

– Откуда ты это знаешь? – спросил Луиджи, когда они с Натали остались вдвоем. – Кто тебе сказал, что Рене Луазеля избили?

– Никто, – ответила Натали и не солгала. – А как он себя чувствует?

– Да в сущности ничего серьезного. Ему наложили швы на голову… Ничего страшного. Но так как убили восемь человек, ему еще повезло. Это, конечно, Лебрен рассказал тебе о демонстрации и о том, что случилось у метро Шаронн?

Натали промолчала. Лебрен действительно рассказывал ей также и о демонстрации, но ни словом не обмолвился о Рене Луазеле, впрочем, и сама Натали не знала отца Кристо.

– Раз уж ты в курсе дела, – продолжал Луиджи, – знаешь, что произошло с Оливье?

– Ничего не знаю. – ответила Натали и опять не солгала.

Ну так вот, с Оливье произошло следующее: он тоже был на демонстрации со своей подружкой, и, когда полиция начала стрелять, они толкнули дверь какого-то парадного и поднялись по лестнице… Но, услышав погоню, позвонили в первую попавшуюся дверь, и их впустили. Впустили пожилые супруги, сочувствовавшие демонстрантам. Они приютили Оливье с подружкой, держали их у себя, пока все не утихло… Зря от меня все скрывают, ты же сам видишь, что такие истории придают мне сил. Значит, Оливье наконец стал человеком? Натали потребовала, чтобы ей отныне давали газеты, да, да, не возражай, иначе она им покажет. И радио тоже будет слушать.

– Посоветуемся с врачом.

– Пошли своего врача знаешь куда…

Все чудо их отношений заключалось в том, что они умели никогда не разлучаться, и, когда один, сделав движение, мог вот-вот оторваться от другого, этот другой следовал за ним. Когда Луиджи понял, что Натали все равно поступит так, как ее просил Лебрен, он последовал за ней без споров, будто обо всем этом было условлено и с ним тоже, а не только с Натали. Он сам не занимался непосредственно этими попавшими в беду незнакомцами с курчавой шевелюрой и забинтованными руками или ногами, которых той же ночью привез на машине Лебрен. Они бесшумно, не зажигая света, проскользнули по коридору Дракулы и исчезли в их квартире… Оставались они там всего несколько часов, на заре за ними пришла другая машина. Натали не показывалась. На огне стоял большой кофейник, и Лебрен сам ходил на кухню за супом. Тут Луиджи и дал ему денег; понятно, Лебрен не отказался.

Когда на следующий день Кристо пришел к Натали, он только и говорил, что о полицейских, которые чуть не пробили папе череп, об Оливье и Клодине.

XXVI. Большой бук

Окна все так же выходили на пустынный сад, где хозяйничали лишь времена года. В последнее время Лебрен к Натали никого не приводил: ему почудилось, будто неподалеку от коридора Дракулы шатается какой-то незнакомец, все ходит и ходит. Возможно, это была чистая фантазия, но Лебрен слишком боялся за Натали, больше боялся за нее, чем за тех, кого он к ней приводил, больше, чем за самого себя. Натали ни о чем его не расспрашивала, работала, как всегда. Грохот взрывов не проникал сквозь толстые стены, все было на редкость спокойно, и Натали даже не запротестовала, когда Луиджи унес прочь приемник: она и без того узнала слишком много и без труда представляла себе дальнейшее. Натали, пригвожденная к креслу, была подобна дереву, которое шевелит ветвями, но не может оторваться от земли, а если уж рухнет, то рухнет сразу. Иной раз Натали начинала раскачиваться без слова, без стона. И листки бумаги взлетали со стола, подхваченные тем же вихрем, и падали на пол. Луиджи пережидал грозу, разве грозу переспоришь? Сидя рядом с Натали, он ждал. И всякий раз, когда на нее накатывало, в ушах Луиджи звучали все одни и те же слова: «Мсье, большой бук рухнул!…» Произошло это в его бывшем поместье под Парижем, как-то грозовой ночью… Он слышал слова лесничего, будто в рупор; под аккомпанемент громовых раскатов и в блеске молний они звучали трагически, как фраза Шекспира, были чреваты чудовищным смыслом. Луиджи глядел на раскачивающуюся в кресле Натали и слышал: «Большой бук рухнул!» Когда гроза прошла, он не узнал привычного пейзажа: свалился великан бук – и все кругом переменилось. Бук лежал еще живой, еще свежий, серебристо-зеленый, покрыв собой, своими разбросанными в беспорядке гигантскими ветвями все окружающее пространство, безжалостно подмяв соседние деревья, кусты, молодую поросль, цветы… его верхушка, его листва, дружившая лишь с небом да с птицами, стала теперь доступна рукам, топору, пиле. Десятку лесорубов потребовалось несколько дней, чтобы расчленить на части этого кита; ствол переломился на уровне двух метров над землей, его аккуратно спилили, и образовалась круглая деревянная площадка, окруженная толстыми, как слоновьи ноги, корнями, все вместе походило на гигантского спрута, судорожно вцепившегося в землю. Позже на этой деревянной площадке воздвигли беседку со скамьей и столом, для того чтобы Натали могла посидеть там, отдохнуть или почитать. Но Натали ни разу не пожелала посетить поместье Луиджи; она снималась с места лишь для того, чтобы отправиться на Юг, в бывший шелководческий питомник. Тогда Луиджи продал поместье, и остался в его памяти лишь голос лесничего: «Мсье, большой бук рухнул!…» Но чаще всего Натали казалась спокойной, даже перестала интересоваться газетами, радио. Главными поставщиками новостей были теперь Кристо и Малыш. Малыш еще вырос и окреп, он почти догнал Кристо, хотя тот был старше на пять лет. Первые месяцы после его болезни опасались, что он так и останется чахлым, одно время он даже стал походить на Кристо, но быстро набрался сил, снова превратился в крепыша. Он ходил в городскую школу и, подобно всем ребятишкам с их улицы, играл только с петардами. И как раз его в один прекрасный день какой-то разъяренный прохожий втащил в магазин Луиджи.

– Это ваш молодчик?

Луиджи молча взял ревущего в голос «молодчика» под свое крылышко.

– Ну и что? – спросил он.

Прохожий, господин в приличном тергалевом костюме, был вне себя от негодования.

– Я нарочно наблюдал за вашим внуком, мсье. Он носился по тротуару, поглядывал направо и налево, кинул свой ранец в сточную канаву… да, да, в сточную… на этой улице Р., где сплошная грязь! А сам потихоньку готовился взорвать петарду! Надеялся, что его никто не видит! Когда он заметил, что я на него гляжу, он мне улыбнулся, заговорщически улыбнулся, словно хотел сказать: «Сейчас увидишь! Вот будет потеха!» Сорванец! Когда петарда взорвалась и прохожие вздрогнули, он начал хохотать, прямо корчился от смеха! А я, мсье, не смеялся… Сейчас, когда нервы у всех натянуты, пугать людей для собственной забавы, это же… Так вот и вырастают будущие оасовцы! Он, видите ли, в оасовцев играет! Берет пример с этих бандитов! И сам убийцей станет!

– Грязный шпик! – завопил Малыш. – Я не оасовец!

Луиджи с трудом удерживал Малыша, который хотел броситься на обидчика, вырывался и вопил во все горло. Тот в свою очередь тоже разошелся.

– Будь он моим сыном, он бы у меня здорово схлопотал. Вот, мсье, петарды, которые я у него отнял. Если вы сами не способны уследить за этим сорванцом, отдайте его в исправительный дом.

Луиджи расхохотался, представив себе малолетних правонарушителей, но Малыш от страха даже реветь перестал. Прежде чем с грохотом захлопнуть дверь, господин в тергалевом костюме крикнул с порога:

– Начинают с петард, а кончают бомбами!

Мишетта, хорошенько почистив Малыша и утерев ему нос, отвела мальчика к Натали. Чай был уже подан.

– Играй во что-нибудь другое, милый, – посоветовала Натали, – тот господин совершенно прав, только глупо было с его стороны так кричать…

– Грязный шпик!

Малыш явно повторялся.

– Но, знаешь, от твоих петард у меня голова болит.

– У тебя? – недоверчиво переспросил Малыш. – Ты даже бомб не слышишь… Здесь ничего не слышно, хоть весь Париж взорвись.

– Если ты еще раз подложишь петарду, – сказал, входя, Кристо, – мы будем звать тебя Каналь[6] и Оливье тебя отдубасит…

– Я не Каналь! – завопил Малыш.

В дверь постучали, и Оливье крикнул с порога:

– Молчать! А то получишь!

Малыш подскочил не хуже петарды.

– Мама! Папа!…

И с ревом бросился прочь.

– Уж очень вы к нему привязываетесь, – недовольно проговорила Натали. – Возьми кексу, Оливье, он свежий. Мишетта сегодня постаралась на славу.

Оливье налил стакан чаю, съел два куска кекса и лишь тогда бросил, как бы мимоходом:

– Знаете, до чего дошло, Натали… Папа получает угрожающие письма: они хотят меня похитить…

Натали всплеснула руками: «Боже мой!»

– Да, представьте, хотят… Папа не желает обращаться в полицию, он ей не доверяет. И он сказал, что я сам достаточно взрослый, чтобы не попасть в ловушку… и что мне надо быть настороже.

Кристо стоял, упершись локтями в стол и согнувшись чуть ли не пополам, и глядел на брата с таким же вниманием, с каким читал книги, в этой излюбленной своей позе.

– Кое-кто из товарищей вызвался охранять наш дом, – продолжал Оливье, – но это трудно, все заняты. К тому же у нас на лестнице постоянно народ, нельзя же ходить следом за каждым. А потом люди сердятся: «Вам-то какое дело, куда я иду?» Бабусе мы ничего не сказали, она и так еле жива от страха, каждые десять минут выходит на площадку посмотреть, не подложили ли бомбу… Мама все время звонит с радио, спрашивает, не взорвали ли нас, цел ли я и невредим… Нет, это не жизнь!

– Хочешь пожить у нас?

– Нет, спасибо, вы очень добры… Если разрешите, лучше я буду заглядывать к вам от случая к случаю… Так труднее будет меня выследить… Ну, теперь я спокоен.

Оливье говорил так, словно получать угрожающие письма было делом самым обычным. Но Натали поняла, что все это лишь наигрыш… Черты лица у него обострились, под глазами залегли тени. Их, этих мальчуганов, совсем с ума сведут! Натали внимательно поглядела на Кристо.

– А ты, Кристо?… Что ты об этом думаешь?

– Ничего не думаю. Я занят. У меня времени нет.

Оливье криво, но любезно улыбнулся.

– Мсье живет вне времени и пространства! И он совершенно прав… Сначала мы решили делать вид, что ничего не произошло, никому не рассказывать, а потом изменили тактику: всем так опостылели бомбы, что нам помогут…

– Менары тебе помогут, что ли? – Кристо пожал худенькими плечами. – Ведь они собирают у остальных жильцов подписи, чтобы нас выселили… Пишут, что мы представляем общественную опасность!

– Замолчи, Кристо, пана знает, что делает. Кристо не хочет, чтобы об этом говорили, Натали. Он нас всех просто замучил…

– Слишком уж они радуются, что люди боятся… Я вот никому не сказал, даже тебе, Натали!…

Зазвонил телефон.

– Да, да, госпожа Луазель, он здесь. Ест кекс.

Оливье и впрямь ел кекс, но без аппетита, просто чтобы придать себе духу. Натали поглядела на него: сколько забот, ох, сколько же забот… Почти два года назад он явился к ним впервые, во время своего «бегства». Цыплячий пушок теперь исчез, Оливье был по-прежнему обаятелен, вырос, оперился, возмужал. И не говорит больше о своей невинности; слава богу, хоть с этой стороны все уладилось. И вот теперь новые угрозы…

– Ладно, – проговорила она, – не будем больше об ртом, приходи когда надо, хочешь ночуй, хочешь нет. А что, если тебе съездить к нашему другу, учителю, который однажды уже приютил тебя?

– Нет. – Оливье вспыхнул, всем детям Луазелей была свойственна эта способность легко краснеть до корней волос. – Нет, там вокруг леса, одни леса… Впрочем, я не убегу – это было бы недостойно с моей стороны!

XXVII. Вооруженные призраки

Оливье заглядывал к Натали ежедневно, а то и два-три раза в день. Иногда он оставался ночевать у Петраччи, и тогда Натали посылала Мишетту предупредить Луазелей, так как Оливье ни за что не соглашался пользоваться телефоном: он был убежден, что их телефонные разговоры подслушивают, и опасался полиции не меньше, чем тех, кто ему угрожал. Откровенно говоря, Оливье чувствовал себя героем драмы, расцвечивал ее как умел, переживал ее увлеченно, играл свою роль с вдохновением.

Все вокруг только и говорили об этих угрожающих письмах, о похищении. Оливье осаждали вопросами, лицей разделился на две партии: одни решили его защищать, а другие требовали его исключения… Сам Оливье пытался проявить стойкость, не терять голову, но он так же мало был создан для роли героя, как бумажный змей для роли космической ракеты. Реальность отнюдь не была его стихией, он с головой уходил в выдуманные истории, заранее переживал свое похищение, представлял себе, где это произойдет, сочинял диалоги. От этого кружилась голова. При столь непредвиденных обстоятельствах Кристо, возможно, был прав, что не хотел и боялся огласки. Натали делала все, что в ее силах, лишь бы внушить Оливье, что вокруг него идет нормальная жизнь, старалась отвлечь его, но отлично видела, что юноша весь во власти собственных фантазий… Он мысленно переживал необыкновенные приключения, а тем временем реальная опасность, возможно, подстерегала его.

Когда Мишетта объявила: «Натали, господин Луазель здесь! Пришел со стороны Дракулы…», Натали переполошилась. Рене Луазель еще ни разу у нее не был, никогда она его не видела. Он вошел: высокий, темноволосый мужчина, глаза черные, круглые, брови дугой, коротко подстриженные густые усики…

– Похитили? – Натали прижала руки к груди.

– Не думаю… Но он исчез…

Рене Луазель сел. Руки его свисали между колен, глядел он куда-то в угол, через голову хозяйки и подергивал плечом знакомым для Натали движением Кристо.

– Нет, не думаю, – повторил он. – Просто уехал потому, что не выдержал… Так или иначе все должно было прийти к какому-то концу.

В костюме из вельвета он походил скорее на лесничего, чем на инженера…

– Вы уверены?

– Нет, нет, ни в чем я не уверен… Самое ужасное, что нельзя быть полностью ни в чем уверенным. Есть все-таки один процент вероятности, что его похитили.

– Но все-таки один процент есть! – крикнула Натали. Рене Луазель поднялся.

– Да, – протянул он, – да… Жена уверяет, что, если бы он уехал по собственной воле, он оставил бы нам записочку… А вот я считаю, что он побоялся оставить записку, «вещественное доказательство»… Но все это из области психологии, а пока что я боюсь, как бы он не натворил глупостей… Надо знать Оливье – в это похищение он играл, как играют в индейцев! Мы сказали детям, что Оливье уехал по делам. Это ни к чему не обязывает, но поскольку существуют Малыш и Миньона, можно быть уверенным, что весь дом будет в курсе. Мы не хотим компрометировать Оливье в глазах его приятелей, его болельщиков… А для них убежать – значит себя обесчестить.