Глава 5

По мере того как исходил день, дюны окрашивались в розово-лиловый цвет. Песок под ногами был еще горяч, но в воздухе становилось прохладнее.

Они наблюдали, как капитан застегивает кобуру. Все встали, даже сержант Уотсон. Рубец на щеке Лумиса почернел, на щетине запеклась кровь. Кобб находился где-то по другую сторону самолета; тревожно было слышать, как рыдает такой грузный человек.

Намеренно пойдя на обман, – поступок столь чуждый Харрису, что голос его дрожал, – он дал Коббу десять минут на сборы. Это была единственная возможность переговорить с остальными. Все без споров согласились с позицией капитана, а Лумис взялся уговорить Кобба остаться. Прежде чем Лумису успели помочь, разъяренный Кобб сбил его с ног. От схватки поднялся в воздух песок. Кобб разразился рыданиями, зажмурив глаза и безвольно раскинув на песке руки. Его оставили одного. Он поднялся на ноги и в безнадежной ярости ребенка побрел в хвост самолета, подальше от людей.

Кроу хотел было пойти за ним, чтобы утешить, но Белами остановил его.

– Он изобьет тебя до полусмерти.

Харрис, как бы извиняясь за случившееся, произнес:

– Очень сожалею, но мы не можем взять его с собой...

– Да, это равносильно самоубийству, – согласился Таунс. – Здесь он будет в порядке.

– Возьмите хороший темп в первый час. Нам нелегко будет присматривать за ним, когда стемнеет, – сказал Моран.

Когда солнце опустилось за дюны, Харрис бодро проговорил:

– Что ж, до свидания, Уотсон. Теперь оборону придется держать вам.

Им пожелали удачи, и Харрис с Робертсом зашагали в сторону проема между дюнами – следом по песку тянулись длинные тени.

Пока оба не скрылись из виду, все остальные оставались на месте, как на панихиде.

Широко расставив ноги, Таунс вглядывался в пурпурный горизонт, молясь про себя, чтобы эти двое выжили; двое уже мертвы, вслед за ними умрет Кепель – счет этот тяжелым грузом ложился на его плечи.

Моран, стоя с ним рядом, смотрел, как двое исчезают за дальними дюнами. Он думал о том, что у них, наверное, есть нечто общее, раз только они решились выбрать такую дорогу домой.

Лумис, привалившийся длинным сутулым туловищем к корпусу самолета, отвернулся в сторону прежде, чем двое скрылись из вида, потому что ему казалось, что они сейчас, у всех на глазах, теряются в опускающейся на землю темноте, и данное Харрису поручение отправить телеграмму – "Дорогая, скоро буду, Ким" – никогда не будет исполнено.

На руках у Кроу затихла обезьянка. Он не смел шевельнуться, когда она засыпала. Он предлагал Робу двадцать монет за Бимбо, а сейчас отдал бы ему эти деньги только за то, чтобы он остался.

Белами стоял с полуприкрытыми глазами. Его грудь еще тяжело вздымалась после стычки с Тракером. В уме складывались слова для дневника: "Сегодня нас оставил Роб, и с ним Харрис. Не думаю, что мы увидим их снова".

В тонких пальцах Тилни дрожала сигарета; у него не было сомнений насчет того, что делать, – уходить или оставаться. Если те, двое, выберутся, они сразу же отправят помощь, если же нет, спасение все равно придет – ведь с воздуха легче заметить потерпевший аварию самолет, чем две человеческие фигурки в пустыне. Он невольно дрожал от мысли, которая сама шла на ум: "Господи, милый боже, пришли нам спасение..."

На лице Уотсона ярко блестели глаза. "Это собьет с него спесь – если только он выберется оттуда". Мысленно он слал проклятия вслед своему офицеру.

Один Стрингер оставался у левой гондолы самолета, где провел весь прошедший день.

Наконец, переглядываясь, они двинулись в самолет.

– Теперь нас только десять, – тихо резюмировал Кроу.

Всю ночь под холодными звездами горели огни. И небо, и пустыня молчали, и единственными звуками на огромном пространстве были те, что шли от крепко спавших в обломках самолета людей.

Спать снаружи было слишком холодно, но когда первые лучи окрасили в розовый цвет восточные склоны дюн, инея не оказалось, так как ночью роса не выпала.

Едва солнце осветило машину, они проснулись и первым делом увидели розовую продолговатость двери; от того, что им снились города, деревья и все, без чего нет нормальной жизни, пробуждение сулило кошмар еще одного дня; и сразу пришло на ум, что эта залитая солнцем дверь ведет в никуда. Они продолжали лежать, пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, снова уснуть и погрузиться в мечту о том, как их находят. Тилни дрожал, в который раз умирая очередной смертью. Таунса терзали тяжелые сны о будущем, вновь и вновь разные голоса повторяли одно и то же: ошибка пилота... Кепель, глядя в уже красный дверной проем, пытался вернуться в то время, когда ему не приходилось лежать с раздробленным телом в тошнотворном запахе собственного пота и грязи. Кроу сквозь искаженную перспективу рассматривал беспорядочно разбросанные сиденья и ободранные металлические панели, оглядывал и тех, кто еще не поднялся, и тех, кто уже сидел, откинувшись в креслах, подобно пассажирам во время полета. Осторожно перебравшись через свернувшегося клубочком Белами, он вышел наружу.

Стрелка костра догорала; не ощутимый на лице ветерок увлекал за собой нити черного маслянистого дыма, паутиной отражавшиеся на гладком песке. Солнце огромным полукружьем поднималось над верхушками дюн, и косые его лучи изгоняли последние ночные тени.

Обходя вокруг самолета, Кроу трогал его пальцами; металл был сухой – росы не было. Осмотрев все вокруг, заглянув под низкую плоскость правого крыла, в желоба и воронки, пропаханные на песке самолетом, он вернулся в самолет. Заметив, что Белами не спит, сказал:

– Кобб ушел.

Солнце слепило Белами глаза, он морщился. Только что ему снился дождь, стучавший в окна его дома в Ридинге.

– Кобб?

– Он ушел.

Белами ощутил неприятную сухость во рту. Он потянулся за водой, но вспомнил, что на день давалась только одна кружка. Все же выпил глоток, чтобы смочить рот.

– Куда ушел? – спросил у Кроу.

– Куда тут пойдешь, черт побери! – Кроу повернулся и вышел наружу помочиться. Следя за струйкой, он испытывал острую жалость к себе от того, что приходится отдавать воду. Нельзя ли как-то ее очистить, пусть бы получилась самая малость, хоть с яичную скорлупку, и то хватило бы еще на пару часов. Это ужасно – все равно что мочиться золотом.

Из самолета вышел Бедами. Солнце блестело на его щетине.

– Давай-ка посмотрим вокруг, Альберт.

Низкое солнце хорошо освещало следы вокруг места крушения, и они сразу увидели три ниточки – две из них рядом, Харриса и Робертса. Третья соединялась с ними ближе к проходу между дюнами, а дальше мешалась с двумя первыми.

– Самоубийца, – проговорил Кроу. – Все-таки ушел.

Они прошли по следам до дальнего края дюн и остановились. Впереди лежала плоская золотистая нетронутая пустыня, и Белами вспомнил слова Морана: "Там – целый океан". В первый раз он видел сушу – такую пустую и безбрежную. В Джебел Сарра и на других буровых всегда было на чем задержать взгляд – то вышка, торчащая, как церковный шпиль, то крыши поселка, то грузовик или движок, а в Джебел был даже оазис Маффа-Суд, на южном горизонте, с похожими на клубы зеленого дыма финиковыми пальмами. Здесь, если обернуться, увидишь только дюны, а между ними обломки самолета.

– Боже, каким крошечным кажется самолет отсюда, Альберт.

– Даже отсюда. Совсем вблизи. Не удивительно, что нас все еще не заметили сверху.

Кроу снова посмотрел вслед цепочке следов.

– Думаю, надо рехнуться, чтобы пойти вслед за ними, Дейв. В такое-то пекло!

Часу не прошло с тех пор, как поднялось солнце, а небо уже ослепляло скорее белым, чем голубым сиянием; щетина на лицах зудела от пота.

– Должно быть, ускользнул тихо, – промолвил Кроу. – Никто и не услышал.

– Кажется, я слышал. Подумал, вышел кто-то по нужде.

Он вспомнил, как вчера вечером рыдал Тракер, – человек в здравом уме не способен издавать такие звуки. У свихнувшихся вроде него часто остается достаточно хитрости. Тракер собрался идти с Харрисом и Робом; его не пустили, но он решился – и ушел. Невозможно было определить, когда именно он пустился в путь и насколько те двое оторвались от него со вчерашнего вечера. Должно быть, он взял с собой фонарик, хотя и при свете звезд следы были достаточно различимы.

– Если он их догнал, что ж – такова их судьба, Дейв. И его тоже, – заключил Кроу.

– Надо было лучше за ним смотреть. – Дейв повернулся спиной к северу, куда вели следы, не желая больше думать об ушедших, о том, как спятившему, обливающемуся потом Тракеру видятся миражи, как он не дает своим спутникам покоя, кричит и смотрит дикими глазами, и это до тех пор, пока капитан Харрис не пристрелит его из чувства самообороны. Так оно в конце концов и будет. У двоих есть хоть какой-то шанс выйти к колодцу, если даже окажутся неверными расчеты Морана – а именно на это делает ставку Харрис. Но с таким довеском, как Тракер... Застрели капитан беднягу Тракера, его оправдает любой суд; но Харрис не выстрелит, такой человек, как он, никогда не возьмет этого на свою совесть.

– Пошли, – сказал Кроу. – Есть кое-какая работа по дому.

Они зашагали обратно. Даже сюда, сколь бы малыми ни казались обломки самолета, явственно доходили голоса людей. Вдруг в воздухе раздался другой звук. Кроу первым уловил его и замер, потянув за руку Белами.

– Дейв! – выкрикнул он на одном дыхании.

Они застыли, вслушиваясь в слабый мерный рокот, не веря своим ушам. Кроу завертелся на месте, пытаясь определить источник звука. Невыносимо яркое солнце жгло глаза – куда бы он ни смотрел, везде мерещилась черная точка самолета, даже на песке, куда в конце концов он отвел переполненные слезами глаза. Белами тоже осматривал небо над горизонтом с той стороны, где должен был появиться самолет. Звук громче не становился, но все еще звенел в воздухе. Но вот его заглушил смех Кроу, и Белами недоуменно уставился на него. По щекам Кроу катились слезы, он дрожал от хохота, вставляя между приступами:

– Этот... это этот, черт побери, Стрингер... бреется.

Белами вслушался. Верно: звук шел от самолета. Электробритва Стрингера. Он сильно толкнул Кроу.

– Заткнись, бога ради! Надо сказать, у тебя странное чувство юмора!

Они зашагали к самолету. Стрингер, как птица на насесте, сидел в дверном проеме, сквозь очки обозревая окружающий мир. Его лицо было холодным и гладким.

– Хорошо выбрились, а? – поинтересовался Кроу, Белами утащил его, чтобы он опять не зашелся смехом.

Пока полуденная жара не загнала под купол, занялись "домашними" делами – все, кроме Стрингера. За ночь замело знак "SOS", они очистили его и убрали магниевые панели, сложенные на ночь поближе к кострам, чтобы в случае надобности побыстрее бросить их в огонь для яркости. Теперь был день, и вместо них наготове лежали отражатели гелиографа, взятые с поврежденной правой гондолы. Харрис с самого начала велел Уотсону надраить их средством для чистки пуговиц. У Таунса в кабине имелся ящик осветительных ракет и ракетница. Все равно, что плести паутину в надежде поймать муху, сказал Кроу.

Точно в полдень по часам Морана зажгли большой масляный факел, как просил Харрис. Черный столб дыма уходил на такую высоту, что не доставал взгляд: слепило солнце. В течение четырех дней они будут жечь этот сигнал с двенадцати до часа, чтобы у Харриса и Робертса была возможность отыскать дорогу обратно, если они потеряются. После четвертых суток, сказал Харрис, факел уже не понадобится.

Остальное машинное масло держали про запас, чтобы зажечь, когда услышат звуки поисковых самолетов. Ночные огни брали масла немного.

Наступило полуденное оцепенение. В это время невозможно оставаться на открытом солнце, прикасаться к металлическим поверхностям или всматриваться в горизонт за дюнами, надеясь увидеть самолет; в этот час все, о чем они могли думать, непременно принимало форму бутылки с водой. Сидели в пылающей тени парашютного шелка и ждали. Между вялыми всплесками разговоров все чувствовали на себе давящее белесое молчание небосвода. В этом молчании слышалась огромность пустыни.

Кроу тихонько удалился в самолет, чтобы поговорить с мальчиком-немцем, но Кепель спал. Внутрь салона проникал солнечный свет через дыру в крыше, проломленную стойкой. На свету голова юноши была золотистой и лицо тоже – на щетине блестели капельки пота. Он был похож на спящее божество. Кроу нашел кусок материи и заткнул дыру, но и сейчас лицо Кепеля озарялось остатками тлеющей в нем жизни.

Обезьянка не спала, но пить не хотела.

– Бимбо, – нежно заговаривал с ней Кроу. – Бедный Бимбо, все будет хорошо.

В глазках животного он мог видеть свое отражение. О чем она думает? Какие мысли бывают у обезьян? Те же, что и у всех теперь. Пить. Но заставить ее попить не удалось. Он вышел наружу и уселся в тени.

Стрингер держался особняком. Невзирая на жгучее солнце, все продолжал осматривать обломки, весь погруженный в себя.

Тилни пошел за следующей пригоршней фиников. Уже двое суток он ел их, как конфеты. Лумис решился выпить вторую порцию воды за этот день – один полный глоток из бутылки. Для этого он отошел в сторону, потому что кое-кто уже покончил со своей дневной нормой – один вид вскинутой над головой бутылки был бы жестокостью по отношению к ним.

Белами сидел на парашютном мешке, жмурясь от солнца. Его солнечные очки сломались при посадке. До него донеслись слова Кроу:

– А все-таки нам повезло.

– Повезло? – удивился Белами.

– Повезло, что мы здесь, а не там. – Кроу думал о Харрисе и Робе. И о бедняге Тракере.

Снова нависло молчание.

Тилни доел последний финик. Слышно было его неровное дыхание.

– Они найдут нас, – бормотал он, – обязательно найдут, правда?

Никто не отвечал. "Бедняга", – подумал Кроу и обратился к Белами:

– Слышал про трех черепах?

– Про кого? – глаза Белами были зажмурены.

– Они сидели на большой скале на берегу моря – Том, Дик и Гарри. День был жаркий, вроде как сегодня, и они заспорили, кому идти за пивом...

Вернулся Лумис и тихо присел под тентом.

– Гарри проиграл, и идти выпало ему. Прошло шесть месяцев, и Том спросил у Дика: "Послушай, а не слишком ли долго Гарри несет нам пиво?" И тут они услыхали из-за скалы голос Гарри: "Еще одно слово, и я совсем не пойду".

Преувеличенно громко рассмеялся один Уотсон, и снова навалилось молчание. Кроу кусал губы и проклинал себя за то, что вспомнил о пиве, но было поздно.

Все слышали, как дышит Тилни, – то был звук самого страха.

Лицо обжигала жара. Столб дыма бросал на песок полосу тени – дорогу, не имевшую конца.

Кто-то вернулся под полог, Белами открыл глаза и увидел Стрингера. Он поочередно оглядел каждого из них, требуя к себе внимания. На фоне яркого песка лица его не было видно, только очки.

– Я исследовал самолет. – Он замолчал, видимо, хотел убедиться, что его слушают.

– Вы? – удивился Таунс.

– Да. – У него был тихий вкрадчивый голос, как у нервного школьника. – У нас есть все необходимое, чтобы построить новый самолет и улететь.

Семеро мужчин молча глядели на него. Таунс осведомился:

– Вы шутите?

Стрингер отвернулся.

– Я так и думал, что вы скажете нечто в этом роде. – И он отошел, обиженно ссутулившись.

Минуту спустя, Кроу сказал:

– Шутка вышла неудачная.

– Лучше, чем твоя про черепах, – ответил Белами.

Снова надвинулось гнетущее молчание.

Глава 6

Его неподвижная тень кривилась на ломаных панелях фюзеляжа, безжалостное солнце, проходя через линзы очков, разноцветно искрило. Узелки на носовом платке, закрывавшем голову, торчали на его тени, как рожки, будто еще одна шутка бога Пана – уродец с кривой спиной и бриллиантом вместо глаза.

Он коснулся металлического лонжерона и обжег руку. Никак не привыкнешь, подумал он, отдергивая руку. После двухдневного ковыряния в этих обломках ладони и пальцы покрылись волдырями. На крыле можно было жарить яичницу.

Во рту жгло. Только это напоминало ему о том, что у него есть тело, которому скоро предстоит умереть. Это его не пугало – расстраиваться не было никакого смысла, но стыдно умирать как раз в тот момент, когда поставил перед собой прекрасную задачу. Похоже, это будет единственная задача, которую ему так и не удастся решить. Он почти сожалел, что она пришла ему на ум.

В этом месте груз пробил корпус самолета: когда машину завертело, разлетелись по сторонам буровые наконечники из клети; на первых фазах торможения их швырнуло вперед, поломав задние сиденья, пока самолет вертелся волчком; затем центробежная сила направила их в бок фюзеляжа, и теперь они валялись разбросанными по песку, а на некоторых остались куски мяса с почерневшей кровью. Он обратил на это внимание еще вчера и удивлялся, почему нет мух, до тех пор, пока не понял, что здесь не выживает ничто – даже муха.

Он перебирал в уме цифры и названия своих любимых понятий: габариты, вес, рычаги и отношения момента, ожидаемая подъемная сила, лобовое сопротивление и угол атаки несущих поверхностей, ракурс и кривизна того, к чему испытывал наибольшее влечение, – крыла. Он мечтал обо всем этом, как поэт, отыскивающий драгоценные рифмы среди нагромождения словесного мусора.

Задача была красивой, но и сложной. Жаль было оставлять ее нерешенной. Всю свою жизнь он не уклонялся от задач, но теперь выбора не было. Можно сказать, смерть – это способ уклониться от решений.

Чья-то тень приблизилась к его собственной, и ему это не понравилось. Прошел час с того времени, как он их оставил, но они все еще были ему противны за то, что не согласились с его идеей.

– Раньше мы вас не видели на нефтеразработках.

Он нарочно прикрыл глаза – как будто удалив человека из поля своего зрения, можно лишить его существования. Тянулась тяжелая жаркая тишина.

– Вы бурильщик?

– Нет, – ответил он, все же глянув на подошедшего. Им оказался штурман. Штурман был ему не так отвратителен, потому что обладал техническим умом и мыслил цифрами.

– Не в отпуск же вы сюда явились, – сказал Моран, и Стрингер опять возненавидел его.

– Как ни странно, в отпуск. – Слишком легко люди хватаются за готовые ответы. – Мой брат – геофизик-аналитик в Джебел Сарра. Я навещал его. – Он был не прочь поговорить о брате: Джек обладал великолепным умом, он им гордился.

Моран стоял, уперев руки в бедра, по лицу катился пот, и его поражало, как этот мальчишка может часами стоять на солнце. На нем даже не видно испарины. Все же стоит поговорить насчет его предложения. Если им суждено отдать концы, то уж лучше так...

– Вы тоже геофизик?

– Нет.

Моран подождал еще, но разъяснении не последовало. Первое чувство насчет этого мальчишки его не подвело: к таким нужен подход, встречаются типы, которые вроде и рядом с тобой – и при этом очень далеко.

– В какой области вы работаете?

Стрингер старательно рассматривал наклон крыла, будто в нем ища ответ. Моран ждал.

– Конструирование самолетов.

– Ого! И сколько вы учились?

Узкое лицо Стрингера повернулось к штурману, глаза медленно заморгали.

– Учились чему?

– Конструированию самолетов.

– А сколько, вы думаете, мне лет?

Смерив его взглядом, Моран ответил:

– Двадцать – двадцать два.

– Мне за тридцать. Уже два года я руковожу конструкторским отделом в фирме "Кейкрафт".

Моран, соглашаясь, кивнул: трудно было подвергнуть сомнению то, что говорит этот юнец, – такой уж у него тон.

– Вы кажетесь моложе, потому что выбриты.

– Я никогда не выхожу небритым.

Моран снова кивнул. Реплика была верна по существу: юный мистер Стрингер предпочитал бриться ежедневно, как требуют приличия. Он взял с собой электробритву в Центральную Ливийскую пустыню и пользуется ею. Каждый сходит с ума по-своему.

– Вы сказали, – продолжал Моран, подумав при этом, каким громким кажется его голос в этой тишине, – что исследовали самолет. И что будто его можно заставить взлететь.

– Я не готов обсуждать эту тему. – Стрингер отвернулся, сделав вид, что сосредоточенно рассматривает разбитую гондолу. Морану подумалось; боже, на это уйдут часы, но я должен все выяснить.

Он задавал вопросы, демонстративно вежливо и будто незаинтересованно, зондируя Стрингера...

Невозможно было смириться с тем, как заканчивался и этот день. Трудно было поверить, что с закатом снова воцарится молчание. Они начали выходить из укрытия, будто для того, чтобы понаблюдать, как краснеют дюны и с наступлением сумерек окрашивают песок; но в действительности они вставали на ноги в знак невысказанного протеста: дни их сочтены, вот минул еще один, и нет никаких признаков того, что мир не вычеркнул их из памяти.

– Что же, мы совсем никому не нужны? – спросил Белами, а Кроу укоризненно покачал головой. Обычно Белами не выставлял напоказ свои чувства.

– Ничего не понимаю, – только и мог ответить Таунс. – Ничего не понимаю.

Тилни суетился так, словно ему нужно куда-то идти, а потом вспоминал, что идти некуда. "Надо было пойти с ними, надо было слушать капитана Харриса. Боже, здесь же нельзя оставаться, а?" – вопрошал он то ли самого себя, то ли темнеющее небо, повернувшись спиной к своим спутникам – уже потерянный. Для него сейчас существовали две вещи: он сам и мысль о смерти.

Чтобы как-то его успокоить, Лумис пообещал:

– Они прилетят завтра. Сто процентов.

Кроу полез за сигаретой, но вспомнил, что сигареты кончились, и сказал:

– Жди – сунутся спасатели в этот уголок нашего шарика. – Он испытывал бередящее душу облегчение от того, что язвил над последней своей надеждой.

Наблюдая за тем, как на небе угасают последние признаки дня, Лумис думал: "Если ей скажут, что я пропал во время авиакатастрофы, она будет думать обо мне как о мертвом и сама перестанет бороться за жизнь. Мы как-то говорили об этом – если один из нас умрет, другому тоже незачем будет жить; конечно, многие так говорят, но мы-то и думали так, я и сейчас так думаю. Если бы я сейчас узнал, что она умерла, я бы ушел в пески, и ребята смогли бы воспользоваться моей долей воды. Она не должна умереть, но прежде всего не должна умереть от мысли, что осталась одна".

В то самое время, когда он через тени дюн и лежащие за ними мили пространства обращался к Джил, на небе взошли звезды; ведь телепатия – доказанная штука. Он повторял про себя ходульные фразы, принятые в телеграммах, утверждая, что жив, здоров и что она должна быстро поправиться.

Зажгли коптилку, дым от нее темным следом подбирался к белому шелковому пологу.

– Курнуть у кого-нибудь есть? – спросил Уотсон. Молчание подтвердило: ни у кого не осталось.

– Когда вернусь, напишу в "Миррор", – сказал Кроу. – "Как я бросил курить за три дня".

Моран присел на еще теплый песок рядом с Таунсом и сказал:

– Я несколько часов слушал Стрингера. Он прав. Это возможно.

С севера подул легкий ветерок, шелк над их головами зашевелился.

– Что? – словно очнулся Таунс.

– Дай нам месяц, и мы улетим.

В тишине слышно даже то, что говорится шепотом; в пустыне ничто не адресуется кому-то одному – всем сразу. Тилни повернулся к Морану, штурман затылком почувствовал его трепетное дыхание.

Негромкий ответ Таунса прозвучал резко, как окрик:

– Хорошо, тогда мы летим!

У Морана даже екнуло внутри.

– Что же ты не запускаешь двигатель?

Подсел поближе Лумис: разговор шел как раз о том, о чем он думал. Белами обернулся, ища Стрингера, но его вблизи не оказалось. Едва колебался фитилек Уотсоновой коптилки, и их тени на стенках самолета.

– Я ведь так сказал, Фрэнк. Для смеха. – Таунс резко встал, вздыбив полог.

– О чем вы там? – спросил Кроу.

Таунс вышел из-под навеса, задрав голову, он осматривал небо. По привычке. Морана обеспокоила резкая реакция командира. Он решил уточнить ситуацию.

– Стрингер авиаконструктор. Он убедил меня, что можно разобрать это корыто и из его деталей собрать самолет поменьше. Вот и все.

Он и сам не понимал, зачем рассказал обо всем Таунсу. Лучше бы промолчать, и он равнодушно заключил:

– Ничего серьезного. Так – умственная разрядка.

Кроу встал.

– Что ж, надеюсь, она тебе на пользу. – И пошел в самолет проверить Бимбо.

– За месяц можно и пешком дойти, – вставил Уотсон.

– Конечно, – согласился Моран. – Забудем об этом.

– Не вижу смысла, – сказал Белами.

– Никакого смысла, – вновь согласился Моран и отошел в сторону, но не туда, где стоял Таунс.

– Я думал, все это серьезно, – по-детски закапризничал Тилни. – Я думал, он и вправду собирается поднять самолет.

Белами отодвинулся, не видя возможности его утешить. В поселке он встречал его редко: Тилни служил разъездным курьером – при встречах с таким парнем обычно смотришь в бумаги, которые он тебе привез. Здесь, в тусклом свете коптилки, Тилни обрел человеческие очертания: капельки пота на мягком пушке, покрывавшем лицо, бегающий, ускользающий взгляд.

– Мы здесь теперь на веки вечные, – заявил Уотсон, глядя на курьера.

Белами подумал: нарочно пугает малого. А сержант не унимался:

– Смотри – прошло уже трое суток, а спасателями и не пахнет. Если бы они искали, то давно бы нашли. Здравый смысл подсказывает...

– Ты что-нибудь слышал о надежде? – перебил его Белами.

– Не привык себя обманывать. – Уотсон открыл свою бутылку. Воду он распределял так: полбутылки на ночь, следующий глоток на восходе солнца. Но стоило во рту оказаться прохладному металлическому горлышку, как он уже не мог остановиться и глотал влагу, пока не опорожнял бутылку, испытывая покой и насыщение еще и потому, что никто теперь не орал – и никогда впредь не будет – над головой по двадцать четыре часа в сутки: "Сержант Уотсон!"

Чтобы не слышать бульканья воды, Белами ушел в самолет. Сегодня у него начали трескаться губы. Он глянул на Кепеля.

– Все в порядке, малыш? – Кепель не открывал глаз, его дыхание было неровным. Видимо, Таунс сделал ему еще один укол.

Белами решил: "Когда наступит час, мальчик будет единственным, кто не испытает мучений, даже если мне самому придется дать ему сверхдозу". Он посветил вниз фонариком, заметил, что в брезентовом мешке собралась моча, и опорожнил его. Кроу сидел в хвостовой части, баюкая обезьянку.

– Вонь невыносимая, – заметил Белами.

– Зажми нос прищепкой.

– Она уже пила?

– Половину моей дневной нормы. – Кроу будто бы гордился собой.