Есть люди, которые, будучи поставлены перед выбором – умереть или сделать невозможное, – выбирают жизнь. В их честь и написана эта история.

Глава 1

Ветер взметнул песок на тридцать тысяч футов в небо, окутав сплошной пеленой пространство от Нигера до Нила, – и где-то там, в этом небе, летел самолет.

Двумя часами раньше на погодной карте не было отмечено ничего подобного, но метеобюро в Джебел Сарра пользовалось репутацией 49-процентной точности прогнозов, и самолет поднялся в бледно-голубое небо, имея на борту пилота, штурмана, двенадцать пассажиров из городка нефтяников Джебел и груз использованных инструментов и обгоревших наконечников буров для замены. То был грузопассажирский "Скайтрак", двухмоторный самолет, совершавший короткие рейсы на маршрутах Сахары.

После вылета из Джебела штурман сверил направление, высоту и положение относительно пункта назначения – им был Эль Таллаб в группе оазисов Коуфра.

Через минуту порыв ветра вырвал из гнезда антенну.

Шум был слышен по всему самолету, и пилот скомандовал своему штурману:

– Выйди и объясни им, что случилось. Скажи, все в порядке.

Моран шагнул через переборку и обратился к четырем пассажирам, сидевшим ближе к кабине. Человек в хвосте все еще держал у себя под курткой обезьянку, и если даже до штурмана доходил ее запах, то каково было самому хозяину? Штурман сообщил, что произошло, но это пассажиров вроде не очень заинтересовало. Они сели в самолет, чтобы долететь до места, и не собирались ломать голову над тем, что случилось в пути. Кое-кого Моран знал в лицо. Кобб – старший бурильщик на платформе, обрюзглый рыжий человек с изжеванным морщинами лицом, на котором было написано все, что ему хотелось бы вычеркнуть из памяти (говорили, что его отправляют домой на лечение к психиатру); Лумис, техасец со спокойным взглядом, получил телеграмму: что-то стряслось с женой; Кроу – лондонец, больше похожий лицом на обезьяну, чем сама обезьянка у него за спиной, – летел в отпуск; Робертс – уже третий раз в этом году покидает лагерь нефтяников, хотя на вид вполне здоров.

Других Моран не знал, но был уверен, что увидит еще не раз. Может, все дело было просто в деньгах, но что-то держало людей в этом городке до самой смерти. Штурман вернулся в кабину управления, размышляя над тем, разрешит ли психиатр Тракеру Коббу возвратиться в Джебел.

Таунс внимательно вглядывался в наземные ориентиры. С высоты пятнадцати тысяч футов пустыня под "Скайтраком" была похожа на детскую песочницу с беспорядочно разбросанными игрушками: на бескрайней коричневой глади поднимались дюны, отроги и горные массивы, а между ними лежали травянистые оазисы, заброшенные нефтяные вышки и лагеря, уже наполовину засыпанные дрейфующими после последней большой бури песками. С севера на юг тянулся нефтепровод Оум эль Семноу, параллельно верблюжьему тракту, где пыльное облачко обозначало караван в пути.

Моран надел наушники и спросил:

– Продолжаем полет, Фрэнк?

Таунс чуть шевельнул головой в знак того, что еще не решил; его глаза то пронизывали разворачивающуюся внизу панораму, то впивались в горизонт.

– А чем мы рискуем?

Привычная фраза успокоила штурмана. Он сказал:

– Не понимаю, где тут можно потеряться. Мы ведь здесь живем. Единственный риск – если испортится погода.

Спустя минуту Таунс ответил:

– Мы сильнее.

Моран был удовлетворен – конечно, не тем, что молчало радио или что метеосводки часто никуда не годились. Он был доволен Таунсом. Уже три года они вместе летают от буровой к буровой. Теперь нужно было вместе пройти по ступенькам процедуры принятия взвешенного решения.

– Какой ты назвал запасной аэродром?

– Эль Ауззад.

– Боже мой!

Пара десятков слепленных из грязи хибар с дверями, облепленными мухами, с похожей на собачью конуру мечетью и тремя колодцами, из которых два наполнены соленой водой, а третий крысиными трупами. Отправляясь в древний оазис (по-здешнему касбах) Эль Ауззад – затерянный в песках клочок пальмового рая, – следует прихватить с собой слоновый дробовик – единственное, что не по зубам термитам, и то при условии, что сможешь быстро его перезарядить.

– Полоса форта Лакруа на ремонте, – сказал Таунс, – а врезаться в пик Туссид на хребте Кемет, если что случится, мне не улыбается. Убеди меня присесть на пару ночей в Эль Ауззад, пока они там найдут провод для антенны, и мы это сделаем, Лью.

Он держал курс, поглядывая то на тянущийся с севера на юг нефтепровод, то на длинный коричневый хребет массива Кемет с другой стороны. Через минуту поинтересовался:

– Как там они?

– В порядке. Ты видел – у нас на борту Тракер?

– Нет.

– Его отправили в психолечебницу. Похож на тронутого. Знаешь, как они при этом выглядят...

Таунс кивнул, наблюдая, как на горизонте медленно меняет направление массив Кемет, и ожидая появления под правым крылом оазиса Тазербо. Если все будет хорошо, часа через два они достигнут северной части Центральной пустыни и окажутся в пределах досягаемости оазисов Джало.

Он замычал что-то в свой микрофон, но Моран вскоре велел ему заткнуться.

Спустя час они наткнулись на пелену песка и опустились на сотню футов, обойдя ее стороной. Моран прильнул к плексигласу смотрового стекла, пытаясь высмотреть верблюжий тракт Радеу-Сиффи – единственный наземный ориентир, который они смогут взять в этом районе, где Центральная пустыня охватывала весь окоем с востока на запад. Снова задул ветер, и Таунс вытянул шею, глядя через голову Морана на запад, где горизонт заволокло вскипающей пылью. Слух его автоматически улавливал звучание моторов и находил его совершенным. Жаль все же, что у них нет радиосвязи.

Моран сверил указатель гирокомпаса и развернул полоску жевательной резинки, что Таунс не часто за ним замечал. В наушниках пошло неприятное чавканье. Пока что в кабину никто не заглядывал, хотя обычно на борту непременно оказывался какой-нибудь инженер из буровиков, который, чтобы убить скуку, вваливался в кабину и начинал учить, как управлять этой "штукой". В грузопассажирских самолетах вроде этого их просто некому было выпроваживать.

Таунс спросил Морана:

– Обезьянка там, с ними?

Моран принюхался:

– Уж не меня ли подозреваешь?

Все еще не было следов верблюжьего тракта. Его укрыла буря. Такая буря способна замести всю нефтеразработку, кроме разве вышки. Западный горизонт продолжал вскипать – бурое и желтое перемешалось с синевой неба. За двадцать минут указатель гиро сдвинулся, и Моран снова установил его, озабоченно жуя резинку. Он давно уже молчал. Ему было известно то, что знал и летчик: еще час, и они будут в Джапо, пусть даже сами небеса опрокинутся.

Спустя десять минут курс "Скайтрака" пересекла на высоте десяти – двенадцати тысяч футов стая перелетных гусей, держа на восток. За ними, там, была сплошная пелена взметнувшегося ввысь песка.

Когда "Скайтрак" нырнул в воздушную яму, Моран стукнулся головой. На западе горизонта уже не было: пустыня и небо перемешались. Песок начал попадать в ветровое стекло, и Моран выпрямился в кресле, следя за гиро и делая поправки на отклонения стрелки компаса, вызванные железосодержащими горами к северо-западу от оазисов Коуфра.

За какие-то десять минут солнце скрылось, и они устремились прямо в густеющую желтую тьму. Таунс опустился до трех тысяч футов – минимум, который он мог допустить из-за песчаных вершин, доходивших порой до двух тысяч; ветер и здесь не прерывался ни на миг Песок, вскипая, поднимался с земли, как пар над кастрюлей. Спустя пятнадцать минут он поднялся до двадцати пяти тысяч футов – здесь тоже была сплошная желтая мгла. Пустыня теперь была не только под ними – она была и в небе.

– Сверь направление, Лью.

– Идешь абсолютно точно.

По ветровому стеклу, как сухой дождь, зашелестел песок.

– Есть десятиградусный снос, – сказал Таунс.

– Я это учел.

Они направлялись на север, а ветер дул с запада, от Феззана, а может, с самых отрогов Хоггар. Сильный поперечный ветер дул со скоростью тридцать-сорок миль в час, а возможно и больше. Жевательная резинка во рту стала неприятной на вкус. Один фактор риска уже сбывался: метеобюро Джебел Сарра снова оправдывало сорок девять процентов своих прогнозов. Но не зря Фрэнк Таунс сказал, что они сильнее: за три года у него не было ошибок. За этими тремя годами, что знал его Моран, стояло двадцать семь тысяч часов летного времени, а всего его было сорок тысяч.

Звук за спиной заставил Морана вздрогнуть. Это был один из пассажиров, Моран его не знал. Он снял правый наушник.

– Если сломалась антенна, – заговорил этот человек высоким, но спокойным тоном, – и нет видимости, то как же ваш пилот отыщет запасной аэродром?

Моран окинул взглядом тонкое молодое лицо с мягкими, чуть вялыми глазами, увеличенными за стеклами пенсне. Больше похож на студента, чем на бурильщика. Может, им он и был. Так и хотелось ему сказать, что запасной аэродром в Эль Ауззаде остался в двухстах пятидесяти милях позади, но Моран справился с этим желанием. Смысла не было испытывать грубый юмор на таком лице. Вообще-то вопрос сформулирован правильно, даже слова "ваш пилот" подобраны точно.

– Идем по курсу и по расписанию, – отрезал штурман. – Если будет что-нибудь интересное, дадим вам знать.

Увеличенные карие глаза медленно моргнули, как у ящерицы.

– Благодарю вас.

Пассажир вернулся в главный отсек, аккуратно притворив дверь и убедившись, что замок защелкнулся. Ему пришлось перелезать через расставленные ноги тучного человека, потому что тот даже не шевельнул ими. До сих пор разговор с толстяком, в ходе которого выяснилось лишь его имя, был нелегким, но очкастый попробовал завязать его снова.

– Я только что разговаривал с ними в летной кабине, мистер Кобб. Они уверяют, что полет идет по плану, но, должен сказать, я рассчитывал, что к этому времени они свернут с маршрута на запасной аэродром. – И вежливо осведомился: – А вы как считаете?

Тракер Кобб медленно повернул голову, отвечая на взгляд – этих мягких вопрошающих глаз. Он сознавал, что люди пытаются проникнуть внутрь его, Кобба, мира, и ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не пустить их дальше порога.

– Ты из Джебела, сынок?

– Там мой брат. Он геофизик-аналитик. Наша фамилия – Стрингер.

Юноша отвел глаза, наткнувшись на тяжелый немигающий взгляд.

– Я насмотрелся всего этого. Видел вдоволь.

И Кобб уставился в иллюминатор. Там, за бортом, был песок. Кобб везде мог узнать цвет песка – то был цвет его болезни.

Стрингер продолжал:

– Тем не менее, они уверили меня, что полет проходит нормально. Полагаю, пилот знает, что делает, хотя, по правде говоря, он выглядит достаточно пожилым, чтобы все еще летать. Ему лет пятьдесят, не меньше, а это много. Не так ли?

За спиной Кобба капитан Харрис закурил еще одну сигарету и ощутил, как дернулся самолет, когда пилот поправлял снос. Он был бы непрочь сделать глоток воды из бутылки, потому что тушеное мясо, которое он ел перед взлетом, оказалось пересоленным, но на нем была форма, и следовало проявлять самодисциплину. Ко времени, когда они сядут в Сиди Раффа, жажда будет еще острее, и тем приятнее будет ее утолить. К тому же рядом был Уотсон, а он улавливал у других малейшие слабости.

Самолет снова дернуло, и кто-то в шутку вскрикнул, еще кто-то засмеялся.

Сержант Уотсон, сидевший позади своего офицера, рассматривал его худую вытянутую шею. На ней была розовая потертость между воротничком и тем местом, которое еще не успело окрасить солнце после вчерашней стрижки. Эта шея, размышлял Уотсон, годится для пули. Он уже давно думал об этом, и сама мысль доставляла ему удовольствие. Можно в полной безопасности разглядывать чью-то шею – всегда успеешь отвести взгляд, если человек обернется. Никакого риска нарваться на ответный огонь. Можно все время держать его под прицелом. Этот ублюдок уже два часа как мертв. Это помогало. Сильно помогало.

Насытившись сладостью победы, Уотсон осмотрелся вокруг и подумал, что охотно навсегда расплевался бы с армией, смешался с толпой таких вот парней, разоделся бы в гражданскую одежду, как у них, – джинсы и туфли какого хочешь цвета, клетчатую рубаху и все такое, – а какие деньги, должно быть, они гребут... у каждого золотые часы величиной с будильник, а в карманах паркеровские ручки! Некоторые загребают по двести монет, да еще раз в три месяца ездят домой на целый месяц за счет компании... об этом и думать невыносимо. И никаких над тобой выскочек-офицеров, этаких отцов-командиров, свысока поглядывающих на тебя как на сопливого трущобного мальца. Этих проклятых Харрисов.

Он снова прицелился в красно-белую полоску на шее и дал пару коротких очередей – для разрядки.

Кепель, юноша-немец, рассматривал в пожелтевшем иллюминаторе свое отражение, вслушиваясь в беспрестанный шорох песка. Позади него молчал техасец. В телеграмме было сказано "срочно приезжай", и он по-разному раскладывал в уме эти слова, пока они не потеряли всякий смысл.

Сидевший в хвостовой части Кроу не пытался перебраться поближе. Робертс не шевелился вовсе. Между ними шел торг.

– Послушай, ты легко купишь себе другую в следующий раз.

Он почти доставал до лица Робертса длинным заостренным носом, тычась в него, как в кокосовый орех.

– Ты и сам можешь с таким же успехом.

– Я же сказал, у него день рождения.

– У него будет еще много дней рождения.

Робертс держал руку на пуговице куртки на случай, если обезьянка попытается выпрыгнуть. Со стороны это выглядело так, будто Кроу при первой возможности собирается выхватить обезьянку. Он не представлял, как Кроу со всеми его кремами, лосьонами и тальками выдержит близкое соседство с беднягой Бимбо. Дома все будет хорошо: если раз в день ее купать с мылом, то, говорят, и лучший друг ничего не унюхает. Но до той поры...

– Двадцать монет, но это последняя цена, Роб!

– Не продаю.

– Ты что, глухой? Двадцать! Ты сможешь на эти деньги купить новенький тепловоз, десяток вагонов и целую гору путей. – Он знал, что Роб любитель игрушечных поездов, да и самому ему они нравились.

– Я и так все это куплю, – ухмыльнулся Робертс. Чек на пятьсот фунтов был отправлен в его местный банк вперед.

– Если бы мне предложили двадцать монет за блохастую вонючку вроде этой – к тому же полудохлую, это видно по запаху, – я бы схватил их и убежал.

Сидевший рядом Белами с интересом наблюдал за длинным носом на остром личике. С Альбертом Кроу он познакомился больше пяти лет назад, когда оба были двадцатилетними юнцами, только что приехавшими с зеленой Англии ковырять в поисках нефти горячую земную кору, потому что за это платили хорошие деньги, и еще потому, что загар на коже, пальмы, грациозная поступь верблюдов – все это было прямо из легенды. Хасси Мессауд... Эджелех... затем далеко на юг вместе с бурильщиками, прибывшими отовсюду; французами, американцами, греками, итальянцами, англичанами, так же, как они, заочно влюбившимися в само слово "Сахара" и люто возненавидевшими ее вместе с неизбывным пеклом, во все концы света уходившим прямо от их поселка. Сахара – величайшая в мире открытая тюрьма со стенами из песка толщиной в сотни миль и до самого неба высотой.

Вот где оба они получили воспитание, он и Альберт; и все эти пять лет почти не было случая, когда бы он не видел перед собой это клювоподобное личико с острыми, все замечающими глазками.

– Двадцать монет, – повторил Кроу, – включая блох и все остальное.

Машина резко накренилась, затем выровнялась. Тилни вскочил с сиденья и двинулся по проходу.

– Не нравится мне это, – сказал он. Хорошенькое мальчишеское личико на минуту утратило свое обычное пустое выражение: он был явно напуган. Кроу озабоченно осматривался. Желтизна иллюминаторов стала гуще. Теперь песчинки били по стеклам, как мелкий гравий.

Тилни шагнул в проход, открыл дверь переборки и, игнорируя запрет "не входить", просунул нос в отсек. Он дважды прокричал свой вопрос, прежде чем летчик его услышал.

– Послушайте, шкипер, как мы будем садиться в этом аду?

Таунс смерил его взглядом и ответил:

– Так же, как полмиллиона раз, когда тебя еще на свете не было. С той стороны двери ты увидишь надпись. Прочитай ее внимательно.

Промолчав, Тилни хлопнул дверью. Моран закрыл за ним задвижку. Тесный летный отсек был весь залит желтоватым светом.

Прежде чем выйти из строя, правый двигатель кашлянул не больше двух раз. Таунс автоматически включил максимальную тягу левого мотора, потом зафлигировал правый пропеллер. Казалось, нет никакой защиты от этой загустевшей пелены. Жиклеры забило, и не было смысла пытаться снова запустить двигатель.

Штурман и пилот вчитывались в показания приборов – первое, что делает в момент кризиса любой экипаж. "Скайтрак" продолжал устойчивый полет, даже с пяти-семиградусным сносом легче было управлять теперь, когда максимальная тяга была с подветренной стороны. В чистом воздухе левый двигатель мог часами работать при открытом дросселе без перегрева и заедания, но в сплошном песке он мог засориться в любой миг; это означало бы вынужденную посадку с неработающим двигателем при видимости в пятьдесят ярдов. Ответ был очень прост.

Моран молился, чтобы Таунс не задал ему, штурману, самый рутинный вопрос: где они сейчас находятся? Потому что этого он не знал.

Таунс разворачивал самолет по ветру.

– Мы садимся, Фрэнки?

Стало тихо, так как песок падал теперь по ходу самолета, а правый двигатель молчал.

– Единственное, что можно сделать, пока не выключился и этот.

Таунс нажал на штурвальную колонку, показания альтиметра стали падать в сторону сектора 15000.

– Гляди в оба – сейчас будет еще гуще.

В кабине быстро темнело.

Они спустились до пяти тысяч футов, когда остановился и второй мотор, и все затихло, кроме глухого шороха песка по обшивке.

Глава 2

В водворившейся тишине голос Таунса прозвучал непривычно громко:

– Скажи им: пусть приготовятся к аварийной посадке.

Моран поднялся, выплюнув изо рта резинку, – теперь она была небезопасна. Пока штурман был занят собой, Таунс тщательно обдумывал ситуацию.

При отсутствии в течение последнего часа радиосигналов и без наземных ориентиров их местоположение неизвестно. Если он точно учитывал снос с момента последней визуальной корректировки, то они оставались на трассе. Избыточная коррекция увела бы их к западу, недостаточная – на восток. Сейчас это никак не выяснишь.

С того момента, как несколько минут назад на высоте пятнадцати тысяч футов они пошли по направлению ветра, курс лежал на запад. Насколько далеко увел он их, можно было рассчитать по указателю скорости и часам – но без связи с землей они не могли знать фактическую скорость ветра. Индикатор скорости показывал. Если принять скорость ветра за 40, плюс-минус 10, то они плавно снижались со скоростью 160 миль в час. Вой ветра был теперь громче, но сила его, возможно, осталась прежней, так как замолкнувшие двигатели и более плотные по мере снижения тучи песка усиливали шум: надо учитывать и это.

Они сядут где-то в Центральной Ливийской пустыне – образ се заполнял сознание. Четырнадцать человек наверно смогут продержаться перу дней, имея при себе бутылки с водой плюс аварийный питьевой бак. Этого хватит. Долго сидеть на земле не придется: они приземлятся, укроют моторы и дождутся, пока утихнет буря. На это уйдет от трех до шести часов: в это время года бури бывают частыми, сильными, но непродолжительными. Когда ветер утихнет, они снимут оба карбюратора, чтобы очистить жиклеры от песка, потом соберут их, запустят и взлетят. С горючим хорошо. Смогут даже наладить антенну, если сохранилось гнездо.

Риск заключался в грунте. При неработающих моторах и речи не могло быть о том, чтобы попытаться с предельно малой высоты выбрать ровную полосу: им придется садиться вслепую и с первого раза, каким бы ни был грунт. Это мог быть и плотный улежавшийся песок с твердой коркой, но мягкий внизу, и выветренная каменистая осыпь, и песчаная дюна, и крутой склон плато высотой в тысячу футов. В этой желтой мгле он все равно не мог разглядеть грунт; но шасси придется выпустить, иначе им никогда не взлететь.

Соблазн посадить машину на фюзеляж очень силен. Он будет ему противиться изо всех сил. Потому что нужно не только сесть, но и взлететь. Ведь это самолет. В конечном счете, решать нужно будет самому: если кто-нибудь погибнет, виноват будет только он. Он должен был следовать правилам и взять курс на запасной аэродром в Эль Ауззад, когда сломалась антенна.

Моран занял свое место, закрепив дверь переборки в открытом положении: в случае неудачной посадки мог понадобиться выход. На его лице никак не отражался ход мыслей. Если они сядут на склон плато, так тому и быть; если при посадке повредят шасси и их не найдут – что ж, такова судьба. В такой момент легко быть фаталистом: это рассеивает страх и позволяет сосредоточиться на одном – как выжить. Так же просто все поставить на Франка Таунса.

Фрэнка считали неудачником. В каком-то смысле так оно и было: прослужив всю войну летчиком в Транспортном управлении, он уже через год после ее окончания командовал своим первым большим лайнером, летал на "Констеллейшенах", пока компания не перешла не новые "Суперы". Переучивание прошло без сучка: оба типа самолетов не очень различались. И тут он возомнил себя ветераном и позволил усомниться в компетентности экзаменаторов на каирской линии, дважды заваливших его на зачете по аварийному оборудованию. Большинству пилотов не нравилась практика таких экзаменов, но мало кто жаловался на провалы. Тогда-то и появилось первое пятнышко в личном деле Фрэнка.

В течение года он провалил еще два зачета и экзамен; хотя в ЮКА знали, что он первоклассный летчик, его предупредили, что такое отношение к тому, что он называл "возвращением в школу", чревато неприятными последствиями. Он заупрямился и провалил курс переучивания с двухмоторного на большой четырехмоторный ДС. Тогда компания перевела его на побочные маршруты, обслуживаемые "Вайкаунтами". Через год его попробовали перевести на "Комету", но он опять провалился. Он рассказывал Морану: "Знаешь, сколько приборов у этой проклятой машины? Они занимают весь потолок. Я летчик, а не органист в театре".

С 1958 года Фрэнк работает, куда пошлют: летает через моря и пустыни, в джунгли, куда ни придется. И уже шесть лет его личное дело безупречно. Переучиваться он не пытался – чтобы не "возвращаться в школу", – и летал в такую погоду, когда никто другой не осмелился взлетать, поднимал машину с пятачков среди леса и взлетных полос в пустынях и на болотах, с которых впору было стартовать одним птицам.

Правду говорил Фрэнк: он летчик старой школы, небо для него все равно что игровая площадка; но для новой школы он не годился, слишком стар – и не столько годами, сколько самим своим опытом: полет он чувствовал, что называется, задним местом и не нуждался в целой батарее приборов.

Моран никогда не был штурманом на главных линиях, но на местных летал уже пятнадцать лет. Работал с десятками пилотов, но только одному доверял безоговорочно, и сейчас он был рядом с ним.

Когда Моран занял свое место, Таунс осведомился:

– Ну, как там они?

– Прекрасно. Жалоб нет.

Большинство пассажиров было из Джебела: профессия бурильщика небезопасна, рисковать им не внове.

– Ремни застегнули?

– Да, Фрэнк.

– Груз проверил?

– Крепление в порядке. – Моран следил за высотомером.

– Спуск отмеряешь?

– Угу. Время три десять. Скорость двести в момент разворота.

Моран записал все это в блокнот, оторвал листок и сунул в карман.

– Данные у меня в кармане.

Блокнот мог оказаться при посадке где угодно, даже сгореть, и если с ним что случится, Таунс будет знать, где искать эти цифры. Даже примерный расчет координат лучше, чем ничего. В момент, когда они увидят землю, нужно будет успеть занести время и последние показания скорости и спрятать данные в карман.

Теперь песок, бивший в ветровое стекло, был черного цвета – должно быть, они попали в собственную тень. Внешне и по звуку это было похоже на черный дождь. А позади все оставалось желтым.

Таунс нагнулся над штурвальной колонкой, как будто лишняя пара дюймов чем-то увеличивала пятидесятиярдовый предел видимости. Он готов был нажать рычаг в тот самый миг, когда увидит землю.

Когда высотомер показал тысячу пятьсот футов, Моран спросил:

– Садимся на ботинки?

– Придется, иначе нам никогда не взлететь.

– Ясно.

Штурман уже перестал автоматически считывать показания приборов. Теперь в этом не было смысла. Таунс посадит машину только головой и руками. Морану хотелось сейчас высказать свои чувства: "Знай, Фрэнк, нет никого, с кем бы я еще хотел летать". Но вслух такого не вымолвишь, да и Таунсу теперь это неважно: они уже слились в одно – этот человек и его машина.

– Я слежу, – вот все, что он смог сказать.

– Давай.

Моран тоже наклонился, уперев руки в губчатую аварийную обивку. В самом конце наступит миг, когда нужно будет попытаться избежать удара. Внизу ничего не было видно, ни изменения цвета, ни прояснения или затемнения сплошной пелены. Высотомер, отрегулированный по уровню моря, мог теперь искажать показания на целую тысячу футов.

"Скайтрак" быстро терял скорость. Обтекание было плавным, к тому же, слава богу, не изменилось направление ветра, но теперь Таунсу нужно было избежать пикирования. При отсутствии видимости ощущалось приближение земли – чувство "нуля футов", возникающее из многих мелочей: давление на барабанные перепонки, вдавливание в кресло, реакция организма на падение скорости, тяжесть машины, которую он ощущал, даже не держа рук на штурвале. Моран несколько раз медленно закрыл глаза, чтобы избежать потери пространственной ориентации.

– Думаю, уже близко, – бросил Таунс.

– Угу.

Предметы задергались, заскрипели металлические узлы – ощутимо падала подъемная сила под крыльями.

– Думаю, что...

– Плато...

– Еще не земля.

– Уже рядом.

Морану подумалось: "В гору не врезались. А могли бы".

Мимо что-то проплыло, Таунс резко нажал рычаг, и они опять ощутили подъем, но ничего нельзя было разглядеть, пока, извиваясь, не промелькнула серповидная дюна. Пелена песка впереди была непроницаема, и Моран сознавал, что даже если бы самолет уже стоял на земле, они все равно ничего не увидели бы, потому что не было границы между небом и твердью.

Они миновали плато и летели теперь между низкими дюнами, пропахивая колесами вздыбленные вершины. Щели закрылков были широко раскрыты, чтобы еще хоть на мгновение удержать подъемную силу, пока инерция не замрет на точке покоя в тот самый момент, когда девятнадцать тонн мертвого груза забарахтаются в песке, падут всей тяжестью и дезинтегрируют.

Моран отметил на листке время и скорость и сунул его в тот же карман, что и первый. Раздался грохот, как от морского прибоя, и он закричал:

– Касание, Фрэнк, касание...

– Нет еще.

Моран глянул, туго ли затянут ремень безопасности на Таунсе, подтянул свой, приподнял колени и, уперев ноги в перекладину кресла, а руки положив свободно на колени, усилием воли заставил себя расслабиться.

Шасси нырнуло в плотный песок, и как только упал нос, Таунс отжал рычаг. Машина задергалась, и в тот самый миг, когда колеса ударились о землю и гидравлика приняла на себя первый, второй и третий удары, а на ветровом стекле рассыпалась груда песка, мимо проплыла черная дюна. Дернулась кабина, бешено затрясло приборную доску на антивибрационной стенке. Сзади кто-то кричал.

"Скайтрак" последний раз ударился о землю и закружился на месте. Колесо на что-то наткнулось, машина отскочила бумерангом, беспорядочно затряслась, упираясь стойками шасси и принимая удар на фюзеляж. Сквозь шум слышно было, как треснул лонжерон. Моран успел услышать, как оборвалось крепление груза и как груз всей своей тяжестью проломил обшивку, когда самолет в последний раз дернулся всем корпусом. Потом кровь переполнила одну сторону головы, и штурман потерял сознание. Кто-то завизжал. И все затихло.

Глава 3

Снаружи, куда выбежал, прикрыв лицо руками, Тилни, сквозь пелену взмывающих песчинок фильтровалось золотое свечение. Кольцо окрестных дюн отбрасывало горбы теней. Среди следов валялась опора шасси. Порывы ветра едва не валили с ног худого Тилни.

Пассажиры выбрались наружу, чтобы размяться, и разглядывали золотое небо и причудливые горбатые дюны; молча они бродили взад-вперед.

Крепко прижав к груди обезьянку, Робертс сидел на земле, пытаясь успокоить животное. Открытый рот обезьянки исказила гримаса страха, сквозь рубашку Робертс чувствовал ее острые зубы. Она испачкала его, но он этого не замечал, повторяя раз за разом: "Бимбо... все хорошо, Бимбо", – и гладил похожую на кокосовый орех головку.

Моран очнулся, как только кончилось дерганье. Отстегнул ремень, выбрался из кресла и с удивлением вслушался в шорох песка.

Таунс высвободился из своего ремня и какое-то время продолжал сидеть, уставившись прямо перед собой. Его лицо было пепельным.

– Ты цел, Франки?

После показавшейся долгой паузы Таунс ответил; "Угу". Он встал и, качаясь, прошел в дверь, а Моран вспомнил, что кто-то дико кричал. Он пошел следом.

Свет в главном отсеке был тусклым. Кто-то открыл дверь, ее качало на ветру. При посадке скалой пропороло фюзеляж, и ботинки Морана ступили прямо в песок. Один из пассажиров поинтересовался:

– Свет работает?

Выключатели потерялись в жеваных складках обшивки, и Моран, вернувшись в кабину, попробовал включить аварийную цепь, но и она не работала. У Кроу и Бедами оказался электрический фонарик. При его свете они увидели на полу, там, где скала пробила фюзеляж, безжизненное тело. Кроу отвел в сторону фонарик и осмотрелся. К ним присоединились Моран и Лумис; Таунс принес из кабины аварийный фонарь, о котором забыл Моран.

Жертв оказалось две. Оба трупа уложили рядом, в задней части главного отсека. Среди груза была незакрепленная клеть с тяжелыми буровыми наконечниками. Она проломила переборку и вдребезги разнесла несколько задних сидений. Целый час ушел на то, чтобы вытащить из-под обломков юношу-немца. Таунс дал ему морфий из аварийного набора, и он затих. Уложив его на два передних сиденья и закрепив тело привязными ремнями, Кроу с Бедами вышли наружу и закурили, заслонив от ветра зажигалку. Они молчали, прислонясь к корпусу самолета. Слушали, как внутри бравый вояка Харрис отдавал какие-то команды своему сержанту.

– Утихает, Дейв, – заметил Кроу.

– Что?

– Ветер.

– Поздновато.

В песчаной пелене мелькнула чья-то фигура. Вот она вовсе исчезла из виду, и Кроу сказал:

– Что там за идиот?

Они с Бедами отправились посмотреть, кто это, и вскоре привели Тилни.

– Будешь слоняться, Тили, запросто потеряешься.

Юноша не отрывал рук от лица. Он хныкал, и его усадили к Робертсону.

– Вот еще с ним понянчись, Роб. Ради бога, не отпускай его от себя. В этой кутерьме отойдешь на десять шагов и уже не найдешь дороги обратно, – сказал Кроу.

В самолете капитан Харрис разговаривал с юношей-блондином, припоминая те немногие слова по-немецки, которые знал. Глаза у Кепеля были ясные и спокойные, хотя зрачки оставались расширенными от наркотика. Он почему-то отвечал по-английски: может, оттого, что владел им лучше, чем Харрис немецким.

– Пожалуйста, не нужно больше наркотика. Теперь боль не такая сильная, благодарю вас.

Он небрежно раскуривал сигарету, будто довольный, что может шевелить руками. Кровотечение было слабым, но Лумис, ощупав и осмотрев парня, сказал, что раздроблен таз и сломаны обе ноги. Его нельзя передвигать.

Первый солнечный луч проник через отверстие, где раньше был иллюминатор, и упал на густые яркие волосы Кепеля. К нему обратился капитан Харрис:

– Если тебе что-нибудь понадобится, зови меня или кого другого. Между подушками под тобой есть дырка: внизу брезентовый мешок. Тебе, видишь ли, нельзя двигаться, поэтому если захочешь в уборную... Все устроено очень удобно. – И он улыбнулся докторской улыбкой. – Теперь надо подумать, как привлечь к нам помощь. Спасателей.

– Благодарю, капитан. Вы ведь капитан?

– Так точно. Меня зовут Харрис. А это сержант Уотсон.

– Отто Кепель. Так меня зовут.

Сержант Уотсон, вытянувшись вдоль стенки отсека, думал: "Бог мой, как на слете бойскаутов! Все эти церемонии, а рядом распластан искалеченный мальчишка. Еще один повод покрасоваться для проклятого Харриса. Не хватает только барабанщика".

– Я понял, капитан, что... – лицо юноши растянулось в болезненной гримасе, – что есть жертвы.

– Э... да. Да.

– Сколько?

– Двое. Бедняги, – Он выпрямился. – Тебе повезло. Теперь нам нужно все здесь организовать.

Прихватив с собой сержанта, он приступил к детальному осмотру самолета. Из подручного материала они выложат на песке сигнал "SOS", как только затихнет ветер. Уотсон ему показался чересчур спокойным, но, кажется, он всегда такой. Надежный парень, если, конечно, правильно себя с ним вести. Хорошо иметь такого под рукой.

Пока они осматривались, рядом остановился невысокий человек, назвавшийся Стрингером. Он слушал внимательно капитана Харриса, и тот был доволен, что у него есть аудитория: действовать им нужно сообща, а большинство этих парней, вероятно, не имеют представления о том, как выжить в пустыне.

В пять часов ветер внезапно прекратился, песчаная пелена в момент осела, и сразу же со стороны западных дюн ослепило яркое солнце.

Моран обратился к Таунсу:

– Спать нам придется внутри, Фрэнки.

Нелегко было теперь называть его "Фрэнки": взгляд Таунса был отрешенный, наглухо закрытый для всего внешнего. Моран знал: он думает сейчас о расследовании. Два слова погубят тридцатилетнюю карьеру. Ошибка пилота. Правило совершенно ясное: в случае неисправности радио и полного отсутствия контакта с землей командиры воздушных судов тотчас же ложатся на курс в сторону ближайшей из намеченных запасных посадочных площадок и там приземляются, независимо от имеющегося запаса топлива и ограничений на вес самолета при нормальных условиях.

– Если спать будем внутри, – продолжал он, обращаясь к Таунсу, – то придется вынести этих двоих. Верно?

Таунс делал над собой усилие, чтобы понять смысл сказанного. Лицо его сейчас было много старше. Молча он последовал за Мораном, взял из аварийного комплекта лопату, вырыл в песке две неглубокие траншеи. Им помогал Лумис.

Все прочие держались особняком, будто их это не касалось. Погибших обернули в белый парашютный шелк, когда прибудут спасатели, тела нужно будет извлечь из песка и увезти с собой. Таунс едва сдерживал желание сейчас же поделиться с Мораном и Лумисом всем, что было у него на душе, вложить это в обычные слова, которые, быть может, освободят его от кошмара. Он бы сказал: это я убил их, своими руками.

Лопата блестела на ярком солнце. Утихший ветер оставил после себя гулкую тишину, в ней ясно разносились голоса людей. Когда дело было закончено, Лумис сказал:

– Думаю, это место надо отметить. – Он направился к самолету и вернулся с куском изогнутой трубы. Форма ее напоминала крест.

Солнце коснулось края вытянутых дюн к западу от места посадки, когда к Таунсу подошел капитан Харрис.

– Мы считаем, что нужно принять организационные решения. Вы согласны?

Лицо Таунса уже не было столь отрешенным, и все же он спросил:

– Почему я?

– Ну, разумеется, я должен обратиться к вам как командиру судна.

Сержант Уотсон смачно плюнул на песок.

Наблюдавший за Таунсом Моран отметил его удивленный взгляд. Это было вообще первое чувство, которое проявилось на лице пилота с того момента, как пепельно-бледный Таунс принял решение садиться. Командир долго разглядывал разбитый фюзеляж с крыльями, торчавшими, как сломанные кости. Вдруг он громко засмеялся, откинув голову и зажмурив глаза. Моран смущенно отвернулся.

Харрис внимательно посмотрел на пилота – у парня все еще ощущаются последствия шока, как и у большинства остальных. Придется им собраться с духом. Он повернулся к штурману, который, кажется, пришел в себя.

– Прежде всего, сколько, вы считаете, нам придется здесь находиться? Полагаю, скоро нас начнут искать с воздуха?

– Сейчас мы должны были бы уже прибыть в Сиди Раффа. Несколько часов им понадобится для выяснения обстановки, потому что мы могли сесть где угодно, у любого из десятка колодцев, где нет ни телефона, ни радио. Так что... поиски с воздуха начнутся не раньше, чем завтра на рассвете, – ответил Моран. Он никак не мог найти сигарету, а у Таунса просить не хотелось.

– Благодарю вас, – бойко продолжал Харрис. – Разумеется, наше местоположение известно? Ну... хоть приблизительно.

– Я думал об этом. Да, конечно, знаем только приблизительно, и это совсем неблизко от нашего курса, так как мы отклонились от него под прямым углом на запад. Впрочем, могу сказать точнее. Центральная Ливийская пустыня.

Ему почему-то было приятно видеть изумление на холеном розовом лице капитана. Интересно, давно ли он служит в пустыне? Сознает ли, что это такое – оказаться в сердце Центральной Ливийской?

– Понимаю. – На холеном лице отразилось только размышление. – Итак, мы должны подготовить огни, на всякий случай. Бензина и масла у нас в достатке?

"Почему бы не держать про запас готовую форму сигнала", – подумал сержант Уотсон.

– Когда мы услышим гул, мы в две минуты сможем зажечь всю эту штуку, – ответил Моран.

– Но в самолете этот парень – немец!

– Я имею в виду не буквально самолет, капитан.

– Что ж, хотел бы с вашего разрешения отлить немного бензина и масла, чтобы подготовить костер.

Моран кивнул.

– Давайте. Только не запалите баки.

– Сержант Уотсон! А, вот вы где. Поищите какое-нибудь тряпье – любое, какое попадется, – и мелкие сосуды. Если понадобится, сделайте из металлических панелей.

Моран направился за капитаном в самолет, нашел инструмент, помог ослабить крепление топливного насоса. Харрис вел себя разумно, и незачем было чинить ему препятствия. К тому же существует опасность того, что медики называют "послеаварийной инерцией": нежелание что-либо предпринимать, раз уж случилось худшее.

К полуночи температура упала до десяти градусов ниже нуля. Спящего Кепеля укрыли куртками. Харрис подготовил дюжину костров, расположив их в форме острия стрелы. Он пытался заинтересовать своих спутников идеей выживания.

– Таунс говорит, у нас есть аварийный бак с питьевой водой емкостью в десять галлонов. Вместе с нашими бутылками и двумя банками апельсинового сока, которые мы нашли на борту, чуть больше одиннадцати галлонов. При минимуме в одну пинту в сутки воды хватит на семь дней.

Уотсон изготовил небольшую коптилку, способную гореть в самолете всю ночь. Сидели молча. В глазах отражался лишь тусклый огонек коптилки – но и этот единственный признак жизни был заемный. Ответа на свои предложения Харрис не дождался.

При свете фонарика Белами записал в своем дневнике: "Думаю, могло быть много хуже. Летчик посадил самолет, как перышко, но мы налетели на те несколько камней, которые всегда есть в округе. Если бы не сдвинулся груз, мы не потеряли бы Сэмми и Ллойда. Не могу не думать о них, как и все остальные, полагаю. Не хотел бы оказаться на месте летчика. Слава богу, с Альбертом все в порядке – я не вынес бы, если бы с ним что-то случилось. В любом случае завтра нас найдут. Нам повезло".

Перед этим он заметил кровь на руках Кроу.

– Ты поранился, Альберт?

– Да. Слегка.

Позже Бедами заметил, что кто-то очищает кровь с развороченных сидений, должно быть, это Кроу, он не выносит неопрятности.

– Что касается продовольствия, – попытался продолжить капитан Харрис, – то на борту ничего нет, кроме фиников.

– Берегите их, капитан, – сыронизировал Кроу.

Этого добра в грузовом отсеке было две полных клети, упакованных и с этикетками. Сам Кроу потерял аппетит к этой верблюжьей жвачке в первый же месяц пребывания в Джебел Сарра.

Розовое лицо Харриса покачивалось в свете коптилки, он упорно гнул свое:

– Даже в высушенном состоянии финики содержат немного влаги, мы сможем продержаться на них довольно долго. И все же следует очень серьезно подумать о воде.

Он надеялся, что его слова не поймут так, будто он поддался паническим настроениям, но он прекрасно знал инструкции о том, как выжить в пустыне. В случае, если оказалась затерянной группа людей, строжайший рацион воды следует вводить сразу же, даже если предполагается, что до колодца можно добраться за несколько часов.

– Я был бы рад услышать ваше мнение, Таунс. – Странно, что нужны такие усилия, чтобы заинтересовать этих парней в собственном спасении.

– В тех немногих случаях, когда я застревал в пустыне, – с усилием ответил Таунс, – меня находили в течение суток.

– Тогда и мы будем надеяться на удачу завтра.

Некоторые уже свернулись в клубок, чтобы согреться, и пытались уснуть; прежде чем сдаться, Харрис обратился к штурману:

– У нас есть какой-нибудь провод, который можно использовать как антенну?

– Я проверил радио после посадки. Лампы разбились.

– Ясно.

Харрис вышел наружу, прихватив с собой сержанта. Они принялись зажигать световые сигналы, потому что по инструкции не следовало ложиться, если можно было еще хоть что-нибудь сделать ради идеи выживания.

Внутри разбитого отсека Моран слушал, как тяжело ворочается во сне Тракер Кобб, и думал о том, каким будет этот человек завтра. По словам Кроу и Белами, Кобб медленно сходил с ума в Джебеле, довольно долго скрывая это от всех и предпочитая бороться с недугом в одиночку. Это был обычный случай; у парня появились сбои в работе, поначалу они тщательно скрывались, потом стали явными, наконец, возникли галлюцинации – на него нападали совы, во тьме за нефтевышкой мерещились огни.

Моран, услышав шорох, поинтересовался:

– Все в порядке, Фрэнк?

– Угу.

Огонек коптилки отбрасывал тени на изгиб крыши. Снова заворочался во сне Кобб, пытаясь удобнее уложить голову на жесткой коробке, служившей ему подушкой. Это был транзисторный приемник, который Кобб, наконец-то, отодвинул в сторону.

В полночь радио Каира передало, что установилось спокойствие над огромной пустынной областью от Хоггарского хребта в Алжире до Красного моря. Правда, в юго-восточной части Средиземного моря еще ощущалось сильное волнение, но сила ветра уменьшилась до пяти баллов. Потерпевший крушение танкер "Звезда Египта" был теперь на пути в Александрию в сопровождении двух других кораблей.

В ходе успешной операции по спасению экипажа рыболовного судна, вертолетчики, находившиеся в тот момент в пяти милях к северу от Токры у ливийского побережья, сообщили, что заметили в этом районе потерпевший крушение самолет. Полагали, что это был "Скайтрак" сахарской грузопассажирской компании, который шестью часами ранее должен был приземлиться в Сиди Раффа. Представитель компании подтвердил, что самолету предстояла исключительно трудная посадка в Сиди Раффа в условиях песчаной бури и при отсутствии радионаведения. Опасались, что самолет не попал на посадочную полосу на побережье и упал в море, так как курс его от Джебел Сарра привел бы его к побережью в этом месте и как раз там, где заметили обломки крушения.

Поэтому самолеты ливийских воздушных сил, отправленные ночью на поиски с воздуха, были возвращены на базу.

Звездный свет, падавший на кольцо дюн, серебрил иней, образовавшийся перед рассветом из росы. Светильник в темном отсеке загасили, но ровно горевший наконечник стрелы всю ночь сигналил в пустое небо.

Глава 4

Весь вчерашний день они всматривались в небо, и глаза их покраснели от напряжения. На лицах выросла щетина. Теперь они были похожи на потерявшихся.

В белесом мареве второго дня, стоя в тени раскрытого над самолетом парашюта, капитан Харрис обратился к Таунсу:

– Может, попытаемся выбраться самостоятельно?

Таунс прищурился. Парашют давал тень, но его белый шелк отсвечивал почти так же сильно, как небо.

– Я остаюсь.

– Надолго? Есть, знаете ли, предел.

– Тогда... до предела. – Лицо пилота оставалось бесстрастным.

Харрис присел на корточки, закурив последнюю сигарету.

– Разумеется, вы можете поступать, как сочтете нужным, но я сегодня вечером уйду. Заберу с собой Уотсона и любого, кто захочет к нам присоединиться.

– Ну, и каким путем вы намерены "выбираться"? – спросил Таунс.

– Вот здесь вы и штурман могли бы мне помочь. Как далеко до ближайшего колодца? – Капитан глянул на Морана. – Вы говорили, что будете делать еще одну ориентировку.

Минуту спустя Моран уточнил:

– Сколько человек вы возьмете с собой? Вы уже знаете?

– Нет пока.

– Пора бы знать.

Под обломками гондолы сидели трое. Харрис сообщил им о своем намерении, и скоро вокруг него собрались все, кроме раненого Кепеля и Тракера Кобба, не промолвившего за двое суток ни слова. На расспросы Харриса Моран ответил:

– Мои расчеты приблизительны, но отклонение не слишком велико, с поправкой на возможную ошибку в десять-двадцать процентов.

Он окинул взглядом плоскую площадку, на которой вчера за шесть часов вырыли огромные буквы "SOS", За ночь слабый ветер полностью их замел.

– Я считаю наше местоположение на 27-м градусе северной широты и 19-м градусе восточной долготы. Мы находимся в центре окружности с радиусом примерно в 160 миль. Радиусом – не диаметром. Окружность проходит через три ближайших колодца: Морада на севере, Тазербо на востоке и Намус на юге. К западу отсюда ближайшее место – Себха, в двухстах восьмидесяти милях. О нем можно забыть. Ближайший караванный путь – тот, который идет с севера на юг между оазисами Джало и Тазербо. Самый близкий пункт на этом пути в двухстах милях на восток. Так что восток и запад можно исключить.

Таунс вытащил из планшета карту, и они разложили ее на песке. Моран показал им Мораду, небольшое поселение вокруг колодца, населенное исключительно африканцами.

– Сто шестьдесят миль отсюда. Как, скажем, от Лондона до Шеффилда.

Лумис подумал: как от Нью-Йорка до Олбани.

– Тогда это и будет нашей целью, – сказал Харрис. Он надеялся, что голос его звучит достаточно уверенно.

– Или Намус. Примерно такое же расстояние, – Моран почесывал непривычную щетину. – Вы когда-нибудь ходили по пустыне, капитан?

– Только во время учений.

– Как далеко?

– О, миль на десять. Разумеется, с полной выкладкой.

Моран кивнул:

– И сколько хочешь воды в запасе, верно?

– Достаточно, – согласился капитан.

– Мне немного пришлось пройти по пустыне, – продолжал Моран, – чуть больше, чем вам. И не на учениях. Не знаю, каковы ваши практические навыки в ориентировании, но у меня с этим обстоит неплохо.

Красноречивым взглядом он обвел линию горизонта, где мерцающий отсвет огибал подковообразное кольцо дюн и сливался с небом.

– Целый океан, и вы не заставите меня сделать и десяти шагов на пути в его глубины, потому что днем там 120 градусов в тени, но тени-то этой нет. Вы возьмете с собой по пинте воды на день, а испарять ваше тело будет по десять.

Он обратил внимание на то, как внимательно вслушивается в каждое его слово сержант Уотсон.

– Мы намерены идти по ночам, – заявил Харрис.

– Превосходно. И в каком направлении?

– Разумеется, мы возьмем компас.

– Думаете, он что-нибудь показывал, когда мы пролетали над нагорьем Джебел Харуджи, вот здесь? – Моран ткнул пальцем в карту. – Там большей частью магнитные породы. Вы когда-нибудь видели, какие искажения может давать компас?

– Можно ориентироваться по звездам, – Харрис вспомнил инструкцию о том, как выжить в пустыне.

– Прекрасно. Вы знаете, куда направляетесь, но не знаете, откуда начнете свой путь. Мои расчеты могут быть на двадцать процентов ошибочны. Если вы, мистер Харрис, ошибетесь лишь на один процент и прошагаете сто шестьдесят миль, ориентируясь по звездам, то пройдете мимо Эйфелевой башни, не заметив ее. Гляньте, где Моранда, вот. Вы минуете этот крошечный пучок деревьев и уже не остановитесь, пока не уткнетесь в берег моря на любой точке между Сирте и Дерна, в трех-четырех тысячах миль отсюда. Возьмите любую другую точку, скажем, группу Тазербо или Аозу, на юго-восток. Промахнетесь – и вам придется заканчивать путь в Судане, в тысяче миль отсюда. Но вы не пройдете мимо них. Вы даже не будете знать, где они, чтобы промахнуться, потому что звезды не стоят на месте, а ваш компас будет колебаться, и вы пойдете по кругу. Вы не левша, мистер Харрис?

– Разумеется, нет.

– Тогда вы пойдете по окружности влево, потому что ваша правая нога развита сильнее левой и делает больший шаг, и ничего вам с этим не поделать.

Сгрудившись под прикрытием из ослепительно белого шелка, красивым, как шатер эмира, все слушали Морана. Только его ровный голос прерывал напряженную тишину пустыни, где нет ни шелеста листьев, ни птиц, ни животных, ни человеческого следа. Такой тишины не бывает даже в центре океана.

Со своего места Кроу следил за большой фигурой Кобба, сгорбившейся в тени под хвостом. Тракер Кобб беспокоил Кроу. Прошлой ночью он вытащил всех из самолета, потому что увидел на горизонте огни. И настаивал, что они настоящие. Вчетвером они едва удержали его, когда он вознамерился пойти в том направлении, а Лумис целый час гасил тлевшую в нем ярость. Кобб сердился, что ему не поверили.

– Если вы все еще намерены пойти, – продолжал Моран, обращаясь к Харрису, – то вам следует учесть и несколько других факторов. Этот самолет и парашют – единственный клочок тени на площади примерно в пятьдесят тысяч квадратных миль, так что вам понадобится кепка. Если случится еще одна буря, вы погибнете, так как сойдете с ума. Не исключено, что вы попадете в зыбучие пески, это верная смерть. Я видел, как это случилось с человеком, арабом на верблюде, он не успел даже закричать.

Харрис обжег губы дотла догоревшим окурком, наконец, выплюнул его и тщательно затоптал.

– Вы слышали о человеке по имени Джо Викерс? – не оставлял его в покое Моран.

– Нет, – ответил Харрис. Он готов был слушать все что угодно, только не то, что он не должен идти.

– Я знал Джо, – вставил Бедами.

– Ну расскажите тогда капитану.

С явной неохотой Белами стал рассказывать:

– Джо сам, по собственной воле, остался на нефтевышке после захода солнца – заменить какую-то шестерню. Вышка была освещена, как и поселок, что в миле от нее. Поднялась песчаная буря – не такая сильная, как та, в которой очутились мы. Она занялась очень быстро, знаете, как это бывает, так вот, Джо попробовал дойти до лагеря. Всего-то миля. Мы нашли его в пустыне, в пяти милях от нас. Мертвого. Теперь над промыслом в Джебел новый прожектор – виден на десяток миль даже при буре. Когда его включают, мы называем это "свечкой в память Джо".

Харрис встал, аккуратно заправив форменную рубаху под поясной ремень. Он был ниже Кобба или Лумиса, но доставал головой до провисающего шелкового полога и всем видом показывал, что с ним такое произойти не может.

– Отчего он погиб?

– От пустыни, – ответил Моран.

– Это потому, что он поддался панике.

– Конечно, поддался. Стоит только понять, что ты потерялся, и твои шансы падают наполовину. Остальное довершает пустыня. Не всегда это жажда, или жара, или расстояние, которое надо пройти. В конечном итоге, убивает пустыня.

– Понимаю. Бедняга.

Капитан произнес это проникновенно, и Кроу даже залюбовался невесть как оказавшимся среди них розовощеким роботом, с его принципами, срабатывающими, как часовой механизм. В любых иных устах это "бедняга" звучало бы как сарказм. Но чувствовалось, ему действительно было жаль беднягу Джо Викерса.

– Мне нужно сделать приготовления, – сказал Харрис, не адресуясь ни к кому конкретно. – Если кто-нибудь решится, я охотно приму его в свою группу. На рассвете мы уходим. – И он шагнул под шелковое укрытие, откуда тотчас послышалось: – Сержант Уотсон!

Таунс стоял прямо на полуденном пекле и вглядывался в небо сквозь темные очки, бросавшие на лицо зеленые тени.

– Не понятно. Ничего не понятно, Лью. – То же самое командир говорил вчера, точно так же, стоя на солнце и оглядывая небо.

– Они ищут по нашему курсу, – ответил Моран, – вот и все.

– Мы бы увидели отсюда.

– Мы не знаем, где находимся, Фрэнки. Тебе не кажется, что Харрис тихо помешался?

Таунс отвел взгляд от пустого неба.

– Он не пойдет.

– Он пойдет.

– Это невозможно! Боже правый, если и они погибнут...

Он двинулся к самолету, спустя минуту, за ним последовал Моран. Не было смысла повторять Таунсу, что виноват не он, а метеорологи. Один раз Таунс уже зло оборвал его:

– Тебе бы немного убедительности, когда ты говоришь это. Сперва убеди самого себя, но и тогда ты все равно будешь неправ.

Когда Моран зашел под навес, Кроу спросил:

– Что случилось с поиском с воздуха, Лью?

– Поиск, может, как раз сейчас ведут.

– Боже, как они могут не заметить!

Все утро они с Белами выкладывали новый знак "SOS" на песке из кусков оторвавшегося металла, чехлов для сидений и другого подручного материала. Они позвали на помощь Тилни, но от того мало было толку. Он без конца повторял одно и то же: "Ведь они должны найти нас? Должны, а?"

Кроу противно было это слушать. Его заинтересовал Стрингер. Трудно было его понять. Он ни с кем не заговаривал, как бы даже не понимал, в каком скверном положении они очутились, его занимал только разбитый самолет. Опять и опять ходил он вокруг него, осматривал повреждения, держа руки в карманах и укрыв голову носовым платком. Стрингер был единственным из всех, кто побрился. У него была электробритва с трансформатором для автомобиля: она работала от батарей "Скайтрака".

Остальные не брились и не умывались. Таунс согласился с предложением капитана Харриса, и жесткая норма вступила в силу: одна пинта воды в сутки на человека, ни умывания, ни бритья. Дополнительная порция предусматривалась для раненого Кепеля, если потребуется. О запасах воды много не думали: если держаться в тени и не напрягаться, то и потеть будешь меньше. Большинство же понимало, что все это иллюзии: даже в тени потоотделения, едва выступив на коже, тотчас испарялись.

Лумис тоже большей частью молчал. Телеграмму передали из Парижа на радиопост Джебел Сарра, и он думал о том, что же случилось. Он приобрел квартиру с видом на Сену, и они прожили в ней ровно год. Он прилетал раз в один-два месяца, и, хотя они вместе уже двенадцать лет, его приезды были чередой медовых месяцев. Только поэтому и еще потому, что ему нравилась работа по разведке новых месторождений, он мог вынести пустыню с ее ужасающими размерами и одиночеством. Но та пустыня, с которой ему недостает сил справиться, возможно, открывалась перед ним сейчас. В телеграмме сказано "срочно". Куда бы он ни смотрел, везде видел это слово, написанное на песке огромными буквами, даже большими, чем сигнал "SOS". Текли минуты и часы – а он не мог сдвинуться с места.

Сегодня юноша-немец не жаловался на боль. Он вежливо разговаривал с менявшимися собеседниками. Иные уходили уже через минуту-другую, заметив, что он говорит через силу. Опять открылось кровотечение – возможно, он неудачно повернулся. Его лицо покрылось золотистой щетиной, но она его не старила. Юноша держался стойко, только раз спросил, сколько может пройти времени, прежде чем их спасут. Таунс ответил просто: "Недолго". Всякий раз, когда он проходил мимо мальчика, он боялся ощутить кисло-сладкий запах, который появляется при гангрене.

Около полудня к Кроу обратился Робертс:

– Ты можешь оказать мне услугу, если желаешь.

Обезьянка была у него под курткой. Время от времени она начинала дрожать. Медленно закрывала она ярко-карие глаза, а когда они открывались, в зрачках явственно читался страх. Когда Робертс в первый раз после аварии дал ей отпить из металлической кружки, она ухватилась за ее край миниатюрным кулачком и долго рассматривала в воде свое отражение, пока у Робертса не иссякло терпение.

Теперь он стоял перед Кроу, почесывая затылок.

– Ты бы мог присмотреть за ней вместо меня?

– Ты спятил! – изумился Кроу.

– Имей в виду, даю только на время, с возвратом, – он расстегивал куртку. – Не могу же я взять ее с собой.

Когда Кроу брал из его тонких костистых рук обезьянку, Робертс съехидничал:

– Какое сходство. Вы могли бы сойти за братьев. – И пошел предупредить капитана, что к утру будет готов.

Тогда никто из них не думал, что есть какая-то связь между решением Робертса и поведением сержанта Уотсона. Казалось несомненным, что Уотсон последует за капитаном, даже если к ним больше никто не присоединится. Но произошло непредвиденное.

Услышав крик Уотсона, Таунс бросился к нему. Тот неуклюже сидел на песке, вытянув ногу. По вискам катился пот, малиновая физиономия кривилась от боли.

– Подвернул, – сказал он сквозь зубы, – подвернул проклятую.

Его втащили в тень под полог и усадили. Подошел Харрис. Кривясь от боли, Уотсон рассказал, что случилось.

– Там, где мы вырыли наш сигнал, сэр, я споткнулся. Видите ли, она была под песком, и я не заметил...

Он стиснул зубы, пока Харрис ощупывал лодыжку.

– Вывихнул, – со стоном выдохнул он.

Харрис кивнул:

– Держите ее в покое. Боюсь, мы не сможем сделать холодный компресс. Но перелома нет.

Через полчаса он вернулся к Уотсону, помог снять ботинок.

– Попробуйте пошевелить пальцем, Уотсон.

Тот повиновался, скорчив гримасу боли.

– Все в порядке. Обычное растяжение... – Капитан выпрямился. – Мне жаль, что это случилось. Разумеется, вы не пойдете со мной.

Глядя на него, Уотсон решил воспользоваться часто им применяемым трюком, одним из тех, что по вкусу этим горлопанам:

– От меня вам будет мало проку, сэр. Боюсь, что я подведу вас, а мне бы этого не хотелось.

– Ничего. Всякое случается, Уотсон.

– Неужели мало того, что уже случилось, сэр?

– Вам просто не повезло. Пусть это вас не тревожит. Я думаю как раз о вас – бог знает, сколько вам придется здесь пробыть, пока мы сможем направить помощь. – И он вернулся в самолет, где Робертс рассматривал карту.

Незадолго перед закатом к Харрису подошел Тракер Кобб, походка его была нетвердая, руки отвисли, как плети, рыжие волосы не чесаны.

– Говорят, вы уходите?

– Так точно.

– Я тоже пойду. Кто еще идет?

Капитан косо глянул на него, ощущая, как становится страшно. До сих пор, – он это выяснил уже давно, – напугать его могло только одно: присутствие рядом человека, который не совсем в себе. Ему припомнился дикий взгляд Кобба в ту ночь, когда силой пришлось удерживать его, чтобы он не пошел на свет "огней".

– Я беру с собой мистера Робертса. Нас только двое.

И он занялся упаковкой рюкзака, болезненно ощущая присутствие рядом с собой тучного человека. Все равно, что оказаться запертым в помещении с неразорвавшейся бомбой.

– И я, – настаивал Кобб. Вряд ли до него дошло сказанное капитаном.

Харрис заметил, что вслушивается в тиканье часов. Он не представлял, насколько невменяем этот человек и сколько ему еще нужно, чтобы окончательно перейти предел. Он знал только одно: взять с собой Кобба – все равно, что отправиться туда верхом на тигре. Он вспомнил слова Морана: "Не всегда это жажда, жара или расстояние, которое нужно пройти..."

– Есть риск потеряться... – услышал он свои, еще не до конца обдуманные слова. Он заметил, как тяжело дышит Кобб. Это от жары, конечно. – Все остальные, кроме Робертса, решили остаться, и я уверен, они правы, – он натянуто улыбнулся. – Считают меня беспокойным типом... – Улыбка, однако, тотчас сошла с его лица, стоило ему взглянуть в глаза Кобба.

– Они пусть делают, что хотят, а я... – Взмахнув огромной рукой, Кобб неожиданно крикнул: – Господи, хватит с меня всего этого, хватит! Ты понял?

Харрис пытался говорить спокойно, сознавая, что очутился в такой опасности, какую трудно даже представить.

– Не будем беспокоить беднягу Кепеля. Поговорим там. – Он положил руку на плечо этого человека. На ощупь оно было, как деревянная балка. И тише добавил: – Ему лучше помереть.

Кобб, не мигая, смотрел Харрису прямо в глаза.

– Как и всем нам – и вы это знаете. Поэтому вы и уходите. – Поверх руки Харриса, все еще лежавшей на его плече, он положил свою ладонь; огромные пальца истекали потом. – Ты возьмешь с собой и меня, сынок. Ты знаешь дорогу.

Харрис резко выдернул руку, словно боясь, что она попадет между створками захлопывающихся ворот. Кобб заслонил проход. За дверью на дюны садилось солнце. Капитану было стыдно, что он не видит иного выхода, кроме того, который подобает трусу.

– Давайте обсудим этот вопрос с остальными.

– Ну их всех знаешь, куда. – Взгляд Кобба повеселел, он радовался прекрасной идее: вместе с Харрисом пойти домой. Теперь это был человек, нашедший спасительное лекарство.

Харрис скосил глаза на блестящую кобуру лежащего рядом револьвера. Пакуя рюкзак, он не решил еще, как быть с оружием. В пустыне можно наткнуться на воинственных бедуинов. Таких осталось немного, они не осмеливались нападать на нефтяные прииски, но частыми были случаи угона скота. Два христианина в пустыне значили бы для них легкую добычу. Конечно, едва ли здесь поможет один револьвер. Но была и другая сторона дела. Если они с Робертсом потеряются и больше не останется воды, револьвер поможет умереть достойно и в своем уме.

Он легко мог опередить Кобба, но сознавал, что тот дошел до предела: из-под спутанных рыжих волос смотрело лицо ребенка, которому пообещали лакомство, – голубые глаза алчно загорелись. Скажи ему сейчас, что его лишают этого лакомства, и он не только выхватит револьвер – под танк бросится. Разумеется, о стрельбе не может быть и речи; револьвером можно воспользоваться только для устрашения, блефуя.

Кобб тучен, кажется, у него одышка, это человек, который быстро погибнет в пустыне даже при двойном рационе воды. Сам Харрис был среднего сложения, а Робертс почти тощий. Если они потеряются, Кобб погибнет первым, и умрет умалишенным – он и сейчас не в себе. Им придется отдавать ему часть своей нормы, ждать, когда он будет отставать, помогать, когда ослабеет. И все это совершенно бессмысленно.

Даже будь он в здравом рассудке, и тогда его нельзя брать с собой.

И Харрис решился на нечто такое, чего никогда прежде не делал.

– Хорошо, Кобб. Пойдем.

Глава 5

По мере того как исходил день, дюны окрашивались в розово-лиловый цвет. Песок под ногами был еще горяч, но в воздухе становилось прохладнее.

Они наблюдали, как капитан застегивает кобуру. Все встали, даже сержант Уотсон. Рубец на щеке Лумиса почернел, на щетине запеклась кровь. Кобб находился где-то по другую сторону самолета; тревожно было слышать, как рыдает такой грузный человек.

Намеренно пойдя на обман, – поступок столь чуждый Харрису, что голос его дрожал, – он дал Коббу десять минут на сборы. Это была единственная возможность переговорить с остальными. Все без споров согласились с позицией капитана, а Лумис взялся уговорить Кобба остаться. Прежде чем Лумису успели помочь, разъяренный Кобб сбил его с ног. От схватки поднялся в воздух песок. Кобб разразился рыданиями, зажмурив глаза и безвольно раскинув на песке руки. Его оставили одного. Он поднялся на ноги и в безнадежной ярости ребенка побрел в хвост самолета, подальше от людей.

Кроу хотел было пойти за ним, чтобы утешить, но Белами остановил его.

– Он изобьет тебя до полусмерти.

Харрис, как бы извиняясь за случившееся, произнес:

– Очень сожалею, но мы не можем взять его с собой...

– Да, это равносильно самоубийству, – согласился Таунс. – Здесь он будет в порядке.

– Возьмите хороший темп в первый час. Нам нелегко будет присматривать за ним, когда стемнеет, – сказал Моран.

Когда солнце опустилось за дюны, Харрис бодро проговорил:

– Что ж, до свидания, Уотсон. Теперь оборону придется держать вам.

Им пожелали удачи, и Харрис с Робертсом зашагали в сторону проема между дюнами – следом по песку тянулись длинные тени.

Пока оба не скрылись из виду, все остальные оставались на месте, как на панихиде.

Широко расставив ноги, Таунс вглядывался в пурпурный горизонт, молясь про себя, чтобы эти двое выжили; двое уже мертвы, вслед за ними умрет Кепель – счет этот тяжелым грузом ложился на его плечи.

Моран, стоя с ним рядом, смотрел, как двое исчезают за дальними дюнами. Он думал о том, что у них, наверное, есть нечто общее, раз только они решились выбрать такую дорогу домой.

Лумис, привалившийся длинным сутулым туловищем к корпусу самолета, отвернулся в сторону прежде, чем двое скрылись из вида, потому что ему казалось, что они сейчас, у всех на глазах, теряются в опускающейся на землю темноте, и данное Харрису поручение отправить телеграмму – "Дорогая, скоро буду, Ким" – никогда не будет исполнено.

На руках у Кроу затихла обезьянка. Он не смел шевельнуться, когда она засыпала. Он предлагал Робу двадцать монет за Бимбо, а сейчас отдал бы ему эти деньги только за то, чтобы он остался.

Белами стоял с полуприкрытыми глазами. Его грудь еще тяжело вздымалась после стычки с Тракером. В уме складывались слова для дневника: "Сегодня нас оставил Роб, и с ним Харрис. Не думаю, что мы увидим их снова".

В тонких пальцах Тилни дрожала сигарета; у него не было сомнений насчет того, что делать, – уходить или оставаться. Если те, двое, выберутся, они сразу же отправят помощь, если же нет, спасение все равно придет – ведь с воздуха легче заметить потерпевший аварию самолет, чем две человеческие фигурки в пустыне. Он невольно дрожал от мысли, которая сама шла на ум: "Господи, милый боже, пришли нам спасение..."

На лице Уотсона ярко блестели глаза. "Это собьет с него спесь – если только он выберется оттуда". Мысленно он слал проклятия вслед своему офицеру.

Один Стрингер оставался у левой гондолы самолета, где провел весь прошедший день.

Наконец, переглядываясь, они двинулись в самолет.

– Теперь нас только десять, – тихо резюмировал Кроу.

Всю ночь под холодными звездами горели огни. И небо, и пустыня молчали, и единственными звуками на огромном пространстве были те, что шли от крепко спавших в обломках самолета людей.

Спать снаружи было слишком холодно, но когда первые лучи окрасили в розовый цвет восточные склоны дюн, инея не оказалось, так как ночью роса не выпала.

Едва солнце осветило машину, они проснулись и первым делом увидели розовую продолговатость двери; от того, что им снились города, деревья и все, без чего нет нормальной жизни, пробуждение сулило кошмар еще одного дня; и сразу пришло на ум, что эта залитая солнцем дверь ведет в никуда. Они продолжали лежать, пытаясь отвлечься от навязчивых мыслей, снова уснуть и погрузиться в мечту о том, как их находят. Тилни дрожал, в который раз умирая очередной смертью. Таунса терзали тяжелые сны о будущем, вновь и вновь разные голоса повторяли одно и то же: ошибка пилота... Кепель, глядя в уже красный дверной проем, пытался вернуться в то время, когда ему не приходилось лежать с раздробленным телом в тошнотворном запахе собственного пота и грязи. Кроу сквозь искаженную перспективу рассматривал беспорядочно разбросанные сиденья и ободранные металлические панели, оглядывал и тех, кто еще не поднялся, и тех, кто уже сидел, откинувшись в креслах, подобно пассажирам во время полета. Осторожно перебравшись через свернувшегося клубочком Белами, он вышел наружу.

Стрелка костра догорала; не ощутимый на лице ветерок увлекал за собой нити черного маслянистого дыма, паутиной отражавшиеся на гладком песке. Солнце огромным полукружьем поднималось над верхушками дюн, и косые его лучи изгоняли последние ночные тени.

Обходя вокруг самолета, Кроу трогал его пальцами; металл был сухой – росы не было. Осмотрев все вокруг, заглянув под низкую плоскость правого крыла, в желоба и воронки, пропаханные на песке самолетом, он вернулся в самолет. Заметив, что Белами не спит, сказал:

– Кобб ушел.

Солнце слепило Белами глаза, он морщился. Только что ему снился дождь, стучавший в окна его дома в Ридинге.

– Кобб?

– Он ушел.

Белами ощутил неприятную сухость во рту. Он потянулся за водой, но вспомнил, что на день давалась только одна кружка. Все же выпил глоток, чтобы смочить рот.

– Куда ушел? – спросил у Кроу.

– Куда тут пойдешь, черт побери! – Кроу повернулся и вышел наружу помочиться. Следя за струйкой, он испытывал острую жалость к себе от того, что приходится отдавать воду. Нельзя ли как-то ее очистить, пусть бы получилась самая малость, хоть с яичную скорлупку, и то хватило бы еще на пару часов. Это ужасно – все равно что мочиться золотом.

Из самолета вышел Бедами. Солнце блестело на его щетине.

– Давай-ка посмотрим вокруг, Альберт.

Низкое солнце хорошо освещало следы вокруг места крушения, и они сразу увидели три ниточки – две из них рядом, Харриса и Робертса. Третья соединялась с ними ближе к проходу между дюнами, а дальше мешалась с двумя первыми.

– Самоубийца, – проговорил Кроу. – Все-таки ушел.

Они прошли по следам до дальнего края дюн и остановились. Впереди лежала плоская золотистая нетронутая пустыня, и Белами вспомнил слова Морана: "Там – целый океан". В первый раз он видел сушу – такую пустую и безбрежную. В Джебел Сарра и на других буровых всегда было на чем задержать взгляд – то вышка, торчащая, как церковный шпиль, то крыши поселка, то грузовик или движок, а в Джебел был даже оазис Маффа-Суд, на южном горизонте, с похожими на клубы зеленого дыма финиковыми пальмами. Здесь, если обернуться, увидишь только дюны, а между ними обломки самолета.

– Боже, каким крошечным кажется самолет отсюда, Альберт.

– Даже отсюда. Совсем вблизи. Не удивительно, что нас все еще не заметили сверху.

Кроу снова посмотрел вслед цепочке следов.

– Думаю, надо рехнуться, чтобы пойти вслед за ними, Дейв. В такое-то пекло!

Часу не прошло с тех пор, как поднялось солнце, а небо уже ослепляло скорее белым, чем голубым сиянием; щетина на лицах зудела от пота.

– Должно быть, ускользнул тихо, – промолвил Кроу. – Никто и не услышал.

– Кажется, я слышал. Подумал, вышел кто-то по нужде.

Он вспомнил, как вчера вечером рыдал Тракер, – человек в здравом уме не способен издавать такие звуки. У свихнувшихся вроде него часто остается достаточно хитрости. Тракер собрался идти с Харрисом и Робом; его не пустили, но он решился – и ушел. Невозможно было определить, когда именно он пустился в путь и насколько те двое оторвались от него со вчерашнего вечера. Должно быть, он взял с собой фонарик, хотя и при свете звезд следы были достаточно различимы.

– Если он их догнал, что ж – такова их судьба, Дейв. И его тоже, – заключил Кроу.

– Надо было лучше за ним смотреть. – Дейв повернулся спиной к северу, куда вели следы, не желая больше думать об ушедших, о том, как спятившему, обливающемуся потом Тракеру видятся миражи, как он не дает своим спутникам покоя, кричит и смотрит дикими глазами, и это до тех пор, пока капитан Харрис не пристрелит его из чувства самообороны. Так оно в конце концов и будет. У двоих есть хоть какой-то шанс выйти к колодцу, если даже окажутся неверными расчеты Морана – а именно на это делает ставку Харрис. Но с таким довеском, как Тракер... Застрели капитан беднягу Тракера, его оправдает любой суд; но Харрис не выстрелит, такой человек, как он, никогда не возьмет этого на свою совесть.

– Пошли, – сказал Кроу. – Есть кое-какая работа по дому.

Они зашагали обратно. Даже сюда, сколь бы малыми ни казались обломки самолета, явственно доходили голоса людей. Вдруг в воздухе раздался другой звук. Кроу первым уловил его и замер, потянув за руку Белами.

– Дейв! – выкрикнул он на одном дыхании.

Они застыли, вслушиваясь в слабый мерный рокот, не веря своим ушам. Кроу завертелся на месте, пытаясь определить источник звука. Невыносимо яркое солнце жгло глаза – куда бы он ни смотрел, везде мерещилась черная точка самолета, даже на песке, куда в конце концов он отвел переполненные слезами глаза. Белами тоже осматривал небо над горизонтом с той стороны, где должен был появиться самолет. Звук громче не становился, но все еще звенел в воздухе. Но вот его заглушил смех Кроу, и Белами недоуменно уставился на него. По щекам Кроу катились слезы, он дрожал от хохота, вставляя между приступами:

– Этот... это этот, черт побери, Стрингер... бреется.

Белами вслушался. Верно: звук шел от самолета. Электробритва Стрингера. Он сильно толкнул Кроу.

– Заткнись, бога ради! Надо сказать, у тебя странное чувство юмора!

Они зашагали к самолету. Стрингер, как птица на насесте, сидел в дверном проеме, сквозь очки обозревая окружающий мир. Его лицо было холодным и гладким.

– Хорошо выбрились, а? – поинтересовался Кроу, Белами утащил его, чтобы он опять не зашелся смехом.

Пока полуденная жара не загнала под купол, занялись "домашними" делами – все, кроме Стрингера. За ночь замело знак "SOS", они очистили его и убрали магниевые панели, сложенные на ночь поближе к кострам, чтобы в случае надобности побыстрее бросить их в огонь для яркости. Теперь был день, и вместо них наготове лежали отражатели гелиографа, взятые с поврежденной правой гондолы. Харрис с самого начала велел Уотсону надраить их средством для чистки пуговиц. У Таунса в кабине имелся ящик осветительных ракет и ракетница. Все равно, что плести паутину в надежде поймать муху, сказал Кроу.

Точно в полдень по часам Морана зажгли большой масляный факел, как просил Харрис. Черный столб дыма уходил на такую высоту, что не доставал взгляд: слепило солнце. В течение четырех дней они будут жечь этот сигнал с двенадцати до часа, чтобы у Харриса и Робертса была возможность отыскать дорогу обратно, если они потеряются. После четвертых суток, сказал Харрис, факел уже не понадобится.

Остальное машинное масло держали про запас, чтобы зажечь, когда услышат звуки поисковых самолетов. Ночные огни брали масла немного.

Наступило полуденное оцепенение. В это время невозможно оставаться на открытом солнце, прикасаться к металлическим поверхностям или всматриваться в горизонт за дюнами, надеясь увидеть самолет; в этот час все, о чем они могли думать, непременно принимало форму бутылки с водой. Сидели в пылающей тени парашютного шелка и ждали. Между вялыми всплесками разговоров все чувствовали на себе давящее белесое молчание небосвода. В этом молчании слышалась огромность пустыни.

Кроу тихонько удалился в самолет, чтобы поговорить с мальчиком-немцем, но Кепель спал. Внутрь салона проникал солнечный свет через дыру в крыше, проломленную стойкой. На свету голова юноши была золотистой и лицо тоже – на щетине блестели капельки пота. Он был похож на спящее божество. Кроу нашел кусок материи и заткнул дыру, но и сейчас лицо Кепеля озарялось остатками тлеющей в нем жизни.

Обезьянка не спала, но пить не хотела.

– Бимбо, – нежно заговаривал с ней Кроу. – Бедный Бимбо, все будет хорошо.

В глазках животного он мог видеть свое отражение. О чем она думает? Какие мысли бывают у обезьян? Те же, что и у всех теперь. Пить. Но заставить ее попить не удалось. Он вышел наружу и уселся в тени.

Стрингер держался особняком. Невзирая на жгучее солнце, все продолжал осматривать обломки, весь погруженный в себя.

Тилни пошел за следующей пригоршней фиников. Уже двое суток он ел их, как конфеты. Лумис решился выпить вторую порцию воды за этот день – один полный глоток из бутылки. Для этого он отошел в сторону, потому что кое-кто уже покончил со своей дневной нормой – один вид вскинутой над головой бутылки был бы жестокостью по отношению к ним.

Белами сидел на парашютном мешке, жмурясь от солнца. Его солнечные очки сломались при посадке. До него донеслись слова Кроу:

– А все-таки нам повезло.

– Повезло? – удивился Белами.

– Повезло, что мы здесь, а не там. – Кроу думал о Харрисе и Робе. И о бедняге Тракере.

Снова нависло молчание.

Тилни доел последний финик. Слышно было его неровное дыхание.

– Они найдут нас, – бормотал он, – обязательно найдут, правда?

Никто не отвечал. "Бедняга", – подумал Кроу и обратился к Белами:

– Слышал про трех черепах?

– Про кого? – глаза Белами были зажмурены.

– Они сидели на большой скале на берегу моря – Том, Дик и Гарри. День был жаркий, вроде как сегодня, и они заспорили, кому идти за пивом...

Вернулся Лумис и тихо присел под тентом.

– Гарри проиграл, и идти выпало ему. Прошло шесть месяцев, и Том спросил у Дика: "Послушай, а не слишком ли долго Гарри несет нам пиво?" И тут они услыхали из-за скалы голос Гарри: "Еще одно слово, и я совсем не пойду".

Преувеличенно громко рассмеялся один Уотсон, и снова навалилось молчание. Кроу кусал губы и проклинал себя за то, что вспомнил о пиве, но было поздно.

Все слышали, как дышит Тилни, – то был звук самого страха.

Лицо обжигала жара. Столб дыма бросал на песок полосу тени – дорогу, не имевшую конца.

Кто-то вернулся под полог, Белами открыл глаза и увидел Стрингера. Он поочередно оглядел каждого из них, требуя к себе внимания. На фоне яркого песка лица его не было видно, только очки.

– Я исследовал самолет. – Он замолчал, видимо, хотел убедиться, что его слушают.

– Вы? – удивился Таунс.

– Да. – У него был тихий вкрадчивый голос, как у нервного школьника. – У нас есть все необходимое, чтобы построить новый самолет и улететь.

Семеро мужчин молча глядели на него. Таунс осведомился:

– Вы шутите?

Стрингер отвернулся.

– Я так и думал, что вы скажете нечто в этом роде. – И он отошел, обиженно ссутулившись.

Минуту спустя, Кроу сказал:

– Шутка вышла неудачная.

– Лучше, чем твоя про черепах, – ответил Белами.

Снова надвинулось гнетущее молчание.

Глава 6

Его неподвижная тень кривилась на ломаных панелях фюзеляжа, безжалостное солнце, проходя через линзы очков, разноцветно искрило. Узелки на носовом платке, закрывавшем голову, торчали на его тени, как рожки, будто еще одна шутка бога Пана – уродец с кривой спиной и бриллиантом вместо глаза.

Он коснулся металлического лонжерона и обжег руку. Никак не привыкнешь, подумал он, отдергивая руку. После двухдневного ковыряния в этих обломках ладони и пальцы покрылись волдырями. На крыле можно было жарить яичницу.

Во рту жгло. Только это напоминало ему о том, что у него есть тело, которому скоро предстоит умереть. Это его не пугало – расстраиваться не было никакого смысла, но стыдно умирать как раз в тот момент, когда поставил перед собой прекрасную задачу. Похоже, это будет единственная задача, которую ему так и не удастся решить. Он почти сожалел, что она пришла ему на ум.

В этом месте груз пробил корпус самолета: когда машину завертело, разлетелись по сторонам буровые наконечники из клети; на первых фазах торможения их швырнуло вперед, поломав задние сиденья, пока самолет вертелся волчком; затем центробежная сила направила их в бок фюзеляжа, и теперь они валялись разбросанными по песку, а на некоторых остались куски мяса с почерневшей кровью. Он обратил на это внимание еще вчера и удивлялся, почему нет мух, до тех пор, пока не понял, что здесь не выживает ничто – даже муха.

Он перебирал в уме цифры и названия своих любимых понятий: габариты, вес, рычаги и отношения момента, ожидаемая подъемная сила, лобовое сопротивление и угол атаки несущих поверхностей, ракурс и кривизна того, к чему испытывал наибольшее влечение, – крыла. Он мечтал обо всем этом, как поэт, отыскивающий драгоценные рифмы среди нагромождения словесного мусора.

Задача была красивой, но и сложной. Жаль было оставлять ее нерешенной. Всю свою жизнь он не уклонялся от задач, но теперь выбора не было. Можно сказать, смерть – это способ уклониться от решений.

Чья-то тень приблизилась к его собственной, и ему это не понравилось. Прошел час с того времени, как он их оставил, но они все еще были ему противны за то, что не согласились с его идеей.

– Раньше мы вас не видели на нефтеразработках.

Он нарочно прикрыл глаза – как будто удалив человека из поля своего зрения, можно лишить его существования. Тянулась тяжелая жаркая тишина.

– Вы бурильщик?

– Нет, – ответил он, все же глянув на подошедшего. Им оказался штурман. Штурман был ему не так отвратителен, потому что обладал техническим умом и мыслил цифрами.

– Не в отпуск же вы сюда явились, – сказал Моран, и Стрингер опять возненавидел его.

– Как ни странно, в отпуск. – Слишком легко люди хватаются за готовые ответы. – Мой брат – геофизик-аналитик в Джебел Сарра. Я навещал его. – Он был не прочь поговорить о брате: Джек обладал великолепным умом, он им гордился.

Моран стоял, уперев руки в бедра, по лицу катился пот, и его поражало, как этот мальчишка может часами стоять на солнце. На нем даже не видно испарины. Все же стоит поговорить насчет его предложения. Если им суждено отдать концы, то уж лучше так...

– Вы тоже геофизик?

– Нет.

Моран подождал еще, но разъяснении не последовало. Первое чувство насчет этого мальчишки его не подвело: к таким нужен подход, встречаются типы, которые вроде и рядом с тобой – и при этом очень далеко.

– В какой области вы работаете?

Стрингер старательно рассматривал наклон крыла, будто в нем ища ответ. Моран ждал.

– Конструирование самолетов.

– Ого! И сколько вы учились?

Узкое лицо Стрингера повернулось к штурману, глаза медленно заморгали.

– Учились чему?

– Конструированию самолетов.

– А сколько, вы думаете, мне лет?

Смерив его взглядом, Моран ответил:

– Двадцать – двадцать два.

– Мне за тридцать. Уже два года я руковожу конструкторским отделом в фирме "Кейкрафт".

Моран, соглашаясь, кивнул: трудно было подвергнуть сомнению то, что говорит этот юнец, – такой уж у него тон.

– Вы кажетесь моложе, потому что выбриты.

– Я никогда не выхожу небритым.

Моран снова кивнул. Реплика была верна по существу: юный мистер Стрингер предпочитал бриться ежедневно, как требуют приличия. Он взял с собой электробритву в Центральную Ливийскую пустыню и пользуется ею. Каждый сходит с ума по-своему.

– Вы сказали, – продолжал Моран, подумав при этом, каким громким кажется его голос в этой тишине, – что исследовали самолет. И что будто его можно заставить взлететь.

– Я не готов обсуждать эту тему. – Стрингер отвернулся, сделав вид, что сосредоточенно рассматривает разбитую гондолу. Морану подумалось; боже, на это уйдут часы, но я должен все выяснить.

Он задавал вопросы, демонстративно вежливо и будто незаинтересованно, зондируя Стрингера...

Невозможно было смириться с тем, как заканчивался и этот день. Трудно было поверить, что с закатом снова воцарится молчание. Они начали выходить из укрытия, будто для того, чтобы понаблюдать, как краснеют дюны и с наступлением сумерек окрашивают песок; но в действительности они вставали на ноги в знак невысказанного протеста: дни их сочтены, вот минул еще один, и нет никаких признаков того, что мир не вычеркнул их из памяти.

– Что же, мы совсем никому не нужны? – спросил Белами, а Кроу укоризненно покачал головой. Обычно Белами не выставлял напоказ свои чувства.

– Ничего не понимаю, – только и мог ответить Таунс. – Ничего не понимаю.

Тилни суетился так, словно ему нужно куда-то идти, а потом вспоминал, что идти некуда. "Надо было пойти с ними, надо было слушать капитана Харриса. Боже, здесь же нельзя оставаться, а?" – вопрошал он то ли самого себя, то ли темнеющее небо, повернувшись спиной к своим спутникам – уже потерянный. Для него сейчас существовали две вещи: он сам и мысль о смерти.

Чтобы как-то его успокоить, Лумис пообещал:

– Они прилетят завтра. Сто процентов.

Кроу полез за сигаретой, но вспомнил, что сигареты кончились, и сказал:

– Жди – сунутся спасатели в этот уголок нашего шарика. – Он испытывал бередящее душу облегчение от того, что язвил над последней своей надеждой.

Наблюдая за тем, как на небе угасают последние признаки дня, Лумис думал: "Если ей скажут, что я пропал во время авиакатастрофы, она будет думать обо мне как о мертвом и сама перестанет бороться за жизнь. Мы как-то говорили об этом – если один из нас умрет, другому тоже незачем будет жить; конечно, многие так говорят, но мы-то и думали так, я и сейчас так думаю. Если бы я сейчас узнал, что она умерла, я бы ушел в пески, и ребята смогли бы воспользоваться моей долей воды. Она не должна умереть, но прежде всего не должна умереть от мысли, что осталась одна".

В то самое время, когда он через тени дюн и лежащие за ними мили пространства обращался к Джил, на небе взошли звезды; ведь телепатия – доказанная штука. Он повторял про себя ходульные фразы, принятые в телеграммах, утверждая, что жив, здоров и что она должна быстро поправиться.

Зажгли коптилку, дым от нее темным следом подбирался к белому шелковому пологу.

– Курнуть у кого-нибудь есть? – спросил Уотсон. Молчание подтвердило: ни у кого не осталось.

– Когда вернусь, напишу в "Миррор", – сказал Кроу. – "Как я бросил курить за три дня".

Моран присел на еще теплый песок рядом с Таунсом и сказал:

– Я несколько часов слушал Стрингера. Он прав. Это возможно.

С севера подул легкий ветерок, шелк над их головами зашевелился.

– Что? – словно очнулся Таунс.

– Дай нам месяц, и мы улетим.

В тишине слышно даже то, что говорится шепотом; в пустыне ничто не адресуется кому-то одному – всем сразу. Тилни повернулся к Морану, штурман затылком почувствовал его трепетное дыхание.

Негромкий ответ Таунса прозвучал резко, как окрик:

– Хорошо, тогда мы летим!

У Морана даже екнуло внутри.

– Что же ты не запускаешь двигатель?

Подсел поближе Лумис: разговор шел как раз о том, о чем он думал. Белами обернулся, ища Стрингера, но его вблизи не оказалось. Едва колебался фитилек Уотсоновой коптилки, и их тени на стенках самолета.

– Я ведь так сказал, Фрэнк. Для смеха. – Таунс резко встал, вздыбив полог.

– О чем вы там? – спросил Кроу.

Таунс вышел из-под навеса, задрав голову, он осматривал небо. По привычке. Морана обеспокоила резкая реакция командира. Он решил уточнить ситуацию.

– Стрингер авиаконструктор. Он убедил меня, что можно разобрать это корыто и из его деталей собрать самолет поменьше. Вот и все.

Он и сам не понимал, зачем рассказал обо всем Таунсу. Лучше бы промолчать, и он равнодушно заключил:

– Ничего серьезного. Так – умственная разрядка.

Кроу встал.

– Что ж, надеюсь, она тебе на пользу. – И пошел в самолет проверить Бимбо.

– За месяц можно и пешком дойти, – вставил Уотсон.

– Конечно, – согласился Моран. – Забудем об этом.

– Не вижу смысла, – сказал Белами.

– Никакого смысла, – вновь согласился Моран и отошел в сторону, но не туда, где стоял Таунс.

– Я думал, все это серьезно, – по-детски закапризничал Тилни. – Я думал, он и вправду собирается поднять самолет.

Белами отодвинулся, не видя возможности его утешить. В поселке он встречал его редко: Тилни служил разъездным курьером – при встречах с таким парнем обычно смотришь в бумаги, которые он тебе привез. Здесь, в тусклом свете коптилки, Тилни обрел человеческие очертания: капельки пота на мягком пушке, покрывавшем лицо, бегающий, ускользающий взгляд.

– Мы здесь теперь на веки вечные, – заявил Уотсон, глядя на курьера.

Белами подумал: нарочно пугает малого. А сержант не унимался:

– Смотри – прошло уже трое суток, а спасателями и не пахнет. Если бы они искали, то давно бы нашли. Здравый смысл подсказывает...

– Ты что-нибудь слышал о надежде? – перебил его Белами.

– Не привык себя обманывать. – Уотсон открыл свою бутылку. Воду он распределял так: полбутылки на ночь, следующий глоток на восходе солнца. Но стоило во рту оказаться прохладному металлическому горлышку, как он уже не мог остановиться и глотал влагу, пока не опорожнял бутылку, испытывая покой и насыщение еще и потому, что никто теперь не орал – и никогда впредь не будет – над головой по двадцать четыре часа в сутки: "Сержант Уотсон!"

Чтобы не слышать бульканья воды, Белами ушел в самолет. Сегодня у него начали трескаться губы. Он глянул на Кепеля.

– Все в порядке, малыш? – Кепель не открывал глаз, его дыхание было неровным. Видимо, Таунс сделал ему еще один укол.

Белами решил: "Когда наступит час, мальчик будет единственным, кто не испытает мучений, даже если мне самому придется дать ему сверхдозу". Он посветил вниз фонариком, заметил, что в брезентовом мешке собралась моча, и опорожнил его. Кроу сидел в хвостовой части, баюкая обезьянку.

– Вонь невыносимая, – заметил Белами.

– Зажми нос прищепкой.

– Она уже пила?

– Половину моей дневной нормы. – Кроу будто бы гордился собой.

– Ты рехнулся!

– Я такой.

– Не дури, Альберт. Ты же знаешь, что поставлено на кон. Тут или твоя жизнь, или ее.

– Но ведь это моя вода.

– А мне что – спокойно смотреть, как ты отдаешь концы?

Кроу наморщил нос и отрезал:

– Я всегда делаю то, что мне нравится, дружище.

– Ну, теперь тебе осталось уже недолго.

Тотчас же пожалев о сказанном, Белами вытащил свой дневник и записал:

"Третьи сутки. Никаких признаков поисковых самолетов. Интересно, где теперь Роб и Харрис. Бедняга Тракер, никак не могу его забыть. Сегодня началась жажда, по-настоящему. Кепель пока держится, мне почти хочется, чтобы это для него кончилось. Все мучаются, и я в том числе, а Альберт делится водой с обезьянкой. Сигарет не осталось, нет ничего, что можно было бы протолкнуть в желудок..."

В первый раз и совсем неосознанно он закончил запись нотой безнадежности:

"Если кто-нибудь это прочтет... есть только один вопрос, который мы хотим задать. Почему нас не искали?"

Запах от животного был ужасный. Белами закрыл тетрадь.

– Может, переночуешь сегодня с ней снаружи? – попросил он Кроу.

– Но она подохнет!

Белами встал, надел куртку и принялся срезать ножом ткань с поломанных сидений, не успокоившись до тех пор, пока не оголил три-четыре панели. Особо от этих тряпок не согреешься, но можно будет хоть как-то укрыться от мороза. Щелчком закрыл нож и молча вышел на свежий воздух – говорить больше было не о чем.

Над ним висели яркие, как бриллианты, звезды. Поминутно то одна, то другая разрывала черную тьму и кривой прочерчивала небо.

Он пробовал угадать, где пролетит следующий метеор, вглядываясь в небо, но всякий раз обманываясь. Он пытался отвлечься от трех наваждений: тишины, безмолвия и жажды. На какое-то время задремал, но его разбудил холод. Посмотрел на часы и увидел, что скоро наступит рассвет. Шевельнув рукой, почувствовал, как от мороза шуршит одежда. На вершинах дюн, освещенных звездами, лежал иней.

Труднее всего было в разгар ночи, когда мысли никак не могли отвлечься от Кроу и его вонючей обезьянки; он жалел себя за то, что приходится спать на морозе, ненавидел Кроу за его эгоизм, перебирал в памяти все годы, что они были знакомы, припоминая каждый его недостойный поступок, упиваясь своим обличением, пока не надоело. Кроу есть Кроу, и принимать его надо таким, каков он есть. Бывают пороки и хуже, чем любовь к животным.

Ноги опять затекли. Он пошевелил ими и уловил сухой шорох инея. Прошла еще минута-другая, прежде чем он понял, как ему повезло. Осторожно, чтобы на ткань не попал песок, вылез из-под панелей и принялся облизывать их.

Через каждые несколько секунд останавливался от боли в языке, потом лизал снова, пока не заныл от холода рот и не онемели челюсти. Иногда оборачивался на восток, чтобы убедиться, что день еще не наступает – и с ним солнце – естественный враг всего живого в пустыне. Только теперь, сидя на корточках со сведенными от ледяной влаги ртом, он осмотрелся вокруг и ужаснулся тому, как медленно работает его голова, как преступно он расточает время.

Ноги плохо слушались его, пока он бежал, увязая в песке и с ужасом отмечая, что первые лучи уже окрасили верхушки дюн. Он бросился под шелковый полог, провисший под грузом толстого слоя инея, и ввалился в салон, встряхивая их одного за другим:

– Эй, помогите! Эй, ко мне, на помощь!

Глава 7

Собрали целый галлон.

Солнце уже согревало руки, песок снова размягчился, иней сошел. Вид окрестностей за этот час так изменился, что Белами засомневался, то ли это место: не стало ни огромного звездного купола над головой, ни тьмы и серебра морозной ночи. Кончился леденящий холод, солнце высвечивало песчинку за песчинкой, отовсюду шел жар. Опять казался вечным знойный золотистый мир.

Собравшись вокруг воды, разглядывали собственные отражения. Утро подарило им сокровище. Целый галлон.

К тому времени, как Белами вытащил их из самолета, солнце уже поднялось над дюнами – иней превращался в росу. Они сняли белый шелковый полог и, не давая ему волочиться по песку, ярд за ярдом выжали в широкий сосуд, который смастерили из листа металла. Зачарованно, как святыней, они любовались образовавшейся лужей и обменивались репликами.

– Не очень чистая.

– Пить можно.

– Отдает лаком от парашютного шелка.

– Наплевать.

– Бог мой, никогда не видел столько воды! Искупаемся?

– Кто бы мог подумать. Так много!

– В ней много шелка...

– А знаешь, сколько может впитать в себя мокрый кирпич?

– Сколько?

– Пинту.

– Давай искать кирпичи!

– Так, – решил Таунс, – перельем в бак, пока не испарилась. Оживленно заспорили: размешается ли привкус лака в прежней воде. С другой стороны, если разделить ту воду и эту, труднее будет следить за расходом. Как бы то ни было, нужно как можно быстрее спрятать ее в тень.

Как мальчишки с новой игрушкой, они не знали, куда ее деть. Таунс добился своего: вода пошла в общий бак. Затем приступили к торжественному ритуалу заполнения бутылок, отмерив двойную норму Кепелю, который был в сознании и задавал вопросы.

Он слышал шум и суету снаружи самолета.

– Это мы собрали иней, – пояснил Моран, склонившись над юношей, полуголый и чернобородый, похожий на моряка, рассказывающего небылицы. – Вышло не так много, но завтра мы будем организованней.

На дне пустой кружки оставалась капля воды, и Моран подбрасывал ее, как жемчужину. Радость была столь велика, что не хотелось ее омрачать разговором с искалеченным мальчиком. Чтобы поставить его на ноги, надо много больше, чем кружка грязной воды.

– Ну, как ты себя чувствуешь, сынок?

И раненый понял, что через минуту Моран найдет предлог, чтобы уйти. Первые сутки Кепель провел в кошмарном сне. Ему виделись семья и Инга, у которой загорались длинные золотистые волосы, – это морфий высвободил страшные силы в его мозгу. Часы, когда все пробуждались, он проводил в холодных мыслях о доме с вытянутыми узкими карнизами и резными ставнями, о матери и отце, об Инге, ее платьях и улыбке. На второй день он начал запоминать лица тех, кто подходил к нему, и знал теперь, кто из чувства долга отбудет положенные минуты и торопливо уйдет, а кто, невзирая на естественное отвращение к его изуродованному телу, останется подольше, расскажет о чем-то таком, что может отвлечь от мыслей о крушении, жаре и его ногах. С тех пор как ушел Харрис, Моран был единственным, кто терпеливо расспрашивал его. Другие боялись услышать что-то неприятное: о боли, отчуждении, желании плакать.

– Я чувствую себя хорошо, благодарю вас.

– Теперь ждать недолго. У нас возник план. Расскажу тебе, как только все обсудим подробно. – Моран поднес кружку ко рту, будто в ней оставалась еще капля, поднялся и закончил: – Если тебе что-нибудь понадобится, ты только скажи, мы все сделаем, сынок, что в наших силах.

И медленно, как бы нехотя, вышел, думая про себя: ничего не стоит давать обещания, когда тебе хорошо. А если дойдет до дела, интересно... какую часть своей нормы он готов будет отдать мальчику, чтобы поддержать в нем жизнь? Впрочем, пока нет смысла думать об этом. Вот когда такой час наступит, тогда посмотрим.

Остальные продолжали оживленно разговаривать, даже молчаливый солдат Уотсон иногда вставлял слово. Снова натянули полог между фюзеляжем и гондолой. Этот парашют должен был спасти чью-то жизнь, если бы пришлось прыгать с самолета, подумал Моран. Но и теперь он делает свое дело, даруя всем воду и тень.

Кроу и Белами копошились в одном из инструментальных ящиков, извлекая из него то гаечный ключ, то пилу с целыми зубьями, то сверло. Всего ящиков было десять, все инструменты никудышные – на "Скайтраке" их как раз и отправили вместе с буровыми наконечниками в Сиди Раффа для замены. Таунса здесь не было. Моран видел, как он разговаривает со Стрингером по другую сторону хвоста.

– Итак, договорились? – спросил конструктор Таунса.

– Черт возьми, неужели это возможно?

Моран отошел. Это дело Стрингера. Вчера конструктор убедил его, может, сегодня ему удастся убедить Фрэнка.

Лумис обрезал штанины брюк выше колен, когда к нему обратился Моран.

– Мне хотелось бы знать ваше мнение.

Лумис выпрямился и неторопливо оглядел штурмана сверху вниз. Прежде чем он заговорил, на щеках обозначились морщины.

– Я геолог и мало смыслю в самолетах. Думаю, Стрингер в них разбирается. Я слышал его, и вы тоже. Может оказаться, что технически это возможно. Но есть другой вопрос – вода. – Увидев поблизости Тилни, Лумис отвел Морана в сторону. – Хочу кое-что вам сказать. Я никому этого не говорил, но ночью был северный ветер, он и принес с собой влагу с моря. Это не будет повторяться каждую ночь. Если бы мы могли рассчитывать на галлон воды в сутки, было бы превосходно. Но гарантии нет. Потом – вопрос с питанием. На сушеных финиках долго не протянешь, даже если их целые ящики. Нужна зелень. Через неделю у нас мало останется сил, во всяком случае, не для тяжелой работы. Нам бы следовало думать о пополнении запасов воды и отлеживаться в течение дня в тени, чтобы меньше потеть. Мы сохранили бы силы на тот день, когда придется махать руками, чтобы привлечь самолет, который мы заметим. – Длинными пальцами он держался за край искореженного при посадке пропеллера, глядя вдоль плоскости крыла. – Но думаю, есть все же шанс, хоть и незначительный, поднять этот хлам в воздух. Я верю в Стрингера, поэтому готов начать. А вы?

– Этот способ сойти с ума ничуть не хуже любого другого, – сказал Моран.

Лумис ответил со всей серьезностью:

– На такое могут решиться только сумасшедшие. Все равно что ходить по канату. Никогда не смотреть вниз.

Фрэнка Таунса, казалось, не убедить.

Моран знал его три года, но даже в тесноте кабины не узнаешь все о человеке. Сначала он думал, что Таунс уперся потому, что ему недостает духа отважиться на невозможное. Таунс часто оглядывался на два холмика, над которыми Лумис поставил крест. Потом Морану подумалось, что он их испытывает, проверяет серьезность намерения, хочет заставить, чтобы они убедили его любой ценой. Уже несколько дней он не мог уяснить, против чего возражает Таунс.

Но вот в течение часа Таунс выслушивает Стрингера. Тот дал командиру подробный график необходимых работ, указал даже время, которое понадобится на отдельные операции, и их последовательность. Временами Стрингеру казалось, что Таунс не слушает, и он обиженно замолкал, тогда подошедший Моран просил его продолжать. Сам тон, которым конструктор излагал свою идею, придавал ей какую-то странную осуществимость: он говорил так, будто они находятся в самолетном ангаре где-нибудь в Англии, не испытывая недостатка в электроэнергии, а вода течет из всех кранов.

– Видите ли, проблемы деталей нет. "Скайтрак" имеет две гондолы, и левая не повреждена. Правый двигатель получил повреждение корпуса из-за удара винта о песок, но оно несильное, поскольку сила вращения машины при столкновении была направлена влево и поднимала все правосторонние компоненты: винт, главное крыло, фюзеляж и хвостовое крыло. Полагаю, вал выдержит. Мы очистим карбюратор от песка, забившего его во время полета. Стартер, конечно, цел, поэтому без особых усилий удастся запустить правый двигатель. В правом баке достаточно горючего и для большего полета, чем тот, который потребуется нам. Баки с охладителем уцелели. Масла хватит, если мы не будем сжигать его слишком много в светильниках и сигналах для капитана Харриса. Большая часть жидкости из гидравлики вытекла, но я продумал прямые тяги управления. Это не проблема.

Свой рассказ он пояснял быстрыми рисунками на песке, выравнивал песок и опять рисовал, сидя на корточках, худой, убежденный в каждом своем слове, похожий гладко выбритым лицом и пенсне на молодого Ганди.

Таунс стоял, прислонясь к корпусу самолета. Глаза его скрывали темно-зеленые очки, может быть, они были зажмурены. Все же казалось, он слушает.

– Я провел некоторые грубые расчеты, – продолжал монотонный голос. – Из запасов рельса в грузовом отсеке и лонжеронов фюзеляжа мы возьмем материал для изготовления салазок для взлета. Не думаю, что можно отремонтировать шасси. Будут ли работать салазки на этом песке?

Стрингер поднял глаза на Таунса, и Моран надеялся, что тот его слушает, потому что вопрос был проверочный. Теперь всем им нужен этот парень, а пренебрежительным отношением его можно спугнуть.

– Возможно, и будут, – ответил Таунс.

Стрингер облизал пересохшие губы.

– Посложнее с установкой крыла, так как придется вставлять болты в проушины изнутри. Но позади двигателя можно поставить стойку и отвести от нее страховочные тросы к крыльям. Не вижу никаких проблем с хвостовой частью, потому что вся правая половина цела, имеется достаточная часть хвостовой секции и между фюзеляжами – ее хватит на оба борта. Воспользуемся двумя панелями фюзеляжа, чтобы приподнять вертикальный стабилизатор и получить увеличенную килевую поверхность, так как мы в ней будем нуждаться. Не вижу также проблемы с...

– Не видите? – Таунс широко раскрытыми глазами уставился на Стрингера. По его седым вискам струился пот, заметно было, как пульсирует жилка. – Вы не видите многих проблем, мистер Стрингер. Позвольте подбросить парочку. – Он вперил взгляд в узкое мальчишеское лицо, на котором за стеклами очков удивленно округлились карие глаза. Тонкогубый рот открылся, но словно иссяк ровный поток шедших из него гладких фраз. Не вечно же ему длиться, этому монотонному голосу с металлическим дребезжанием: "Есть проблема... Нет проблем".

– Если я правильно понял, мы попросту отделим правое крыло и прикрепим его к левой гондоле?

Моран еще не терял надежды. Без Таунса им не обойтись.

– Да, – ответил Стрингер. – Я уже объяснял: конусы были бы неверным путем...

– К черту конусы! Вы знаете, сколько весит крыло? Тонну. А нас только восемь. Вы способны поднять двести пятьдесят килограммов, мистер Стрингер?

И опять ни одна эмоция не окрасила мальчишеский голос:

– Мы воспользуемся клиньями и вагами, мистер Таунс.

– Вагами? На этом песке?

– У нас достаточно плоских листов металла.

– А знаете ли вы, сколько физических сил у нас останется через пару суток?

Стрингер "убрал" свой рисунок на песке, как бы стирая и это возражение:

– Крыло нужно будет передвинуть в первую очередь. Сегодня ночью.

– Сегодня ночью! – Эти слова делали всю сумасшедшую затею ужасающе реальной.

– Придется работать ночью, когда холодно, а спать днем.

– Работать – при коптилках? Построить из груды хлама самолет при свете коптилки? – Голос Таунса оборвался, и Морану показалось, что сейчас командир зайдется в приступе хохота. Он вмешался:

– Все же, Фрэнк, давай дослушаем. – Он чувствовал себя предателем, поддерживая этого парня против Таунса.

– Вряд ли мистера Таунса это интересует, – вдруг отрезал Стрингер.

Моран засуетился:

– Конечно же, это ему интересно. Пожалуйста, повторите вкратце основные факторы конструкции. Меня вы убедили.

Стрингер демонстративно отвернулся. Сейчас он был похож на мальчишку, которому хочется, чтобы скорее открылись школьные ворота и он оказался на воле.

– Присядьте. Мы вас слушаем, – сказал Моран.

– Если мистер Таунс готов уделить внимание...

– Мы все слушаем. Садитесь, – мягко повторил Моран.

Стрингер вычертил на песке полукруг и принялся его рассматривать.

– Разумеется, не при коптилках, – с легким торжеством объявил он. – Я продумал простую крутящую передачу для подключения к генератору правого двигателя. Она будет заряжать батареи, и мы сможем работать при электрическом свете.

– Прекрасно, – похвалил Моран. На Таунса он не смотрел.

Парень, наконец, присел.

– Что касается общих факторов конструкции, здесь особых проблем нет. Если оставить левый двигатель на его нынешнем месте, то возникнет утяжеление носа, но мы компенсируем его грузом, то есть нами самими. Как только мы уравновесим корпус на подъемниках и найдем таким образом центр тяжести, мы сможем распределить груз и соответственно места для каждого из нас по обе стороны фюзеляжа – им будет, разумеется, сама гондола. Нагрузка на крылья будет более чем наполовину меньше, чем у "Скайтрака", так как мы оставим на земле основной корпус, правую гондолу, шасси и груз, – и это очень важный момент, потому что теперь у нас будет только один двигатель. Новую нагрузку на крыло я оцениваю на уровне 20-25 фунтов, и потому, имея только половину первоначальной тяговой силы, мы все же будем обладать запасом мощности. Разумеется, будет избыточное паразитное торможение, так как нам придется размещаться вне фюзеляжа на выносных консолях; но профильное торможение окажется меньше, поскольку нынешний корпус мы оставляем на земле.

– У нас много металлического листа, можно сделать обтекаемую обшивку, – вставил Моран. Теперь он осмелился глянуть на Таунса, сидевшего в прежней позе, спиной к самолету, с зажмуренными глазами.

– Мы сделаем обтекаемым все, что сможем, – подтвердил Стрингер. Он автоматически чертил на песке профиль дирижабля. – Отношение тяги к торможению я оцениваю на уровне восемь к одному, даже при высоком паразитном торможении. Вспомните, от какой части веса мы избавимся, – не только от корпуса, гондолы, правого двигателя, шасси и груза, но и от половины горючего, масла, охлаждающей и гидравлической жидкости. – Он уверенно посмотрел на Морана. – Таковы важнейшие моменты.

Не без заднего умысла, имея в виду Таунса, Моран спросил:

– А как насчет самого полета?

Стрингер бросил взгляд на Таунса.

– Полагаю, мистер Таунс продумает это сам.

Последовавшему молчанию Моран позволил длиться не больше пяти секунд.

– Но ведь вы же конструктор. Вот и расскажите, как полетит "новичок".

– Итак, ширина самолета уменьшится на основной корпус и две промежуточных секции, и фюзеляж окажется довольно узким, поэтому относительное удлинение будет намного большим. Аппарат не будет слишком маневренным. Но нам ведь нужна машина, способная на прямой и ровный полет на расстояние примерно в двести миль и с абсолютным потолком в несколько сот футов, при наличии достаточного горизонтального маневра, чтобы избежать столкновения с возвышенностями. Просто мы будем лететь, пока не наткнемся на оазис. – Ион набросал силуэт пальмы на песке.

Моран ждал. Стрингеру больше было нечего сказать. Он закончил. Вот его цель – пальмовое дерево. Он уже был там, потому что не видел никаких проблем. И тут Моран понял, что имел в виду Лумис: стоит им взяться за этот безумный проект, и они ступят на канат, и если однажды глянут вниз и увидят, как высоко забрались, то сразу же свалятся вниз. И самолет никогда не будет построен.

Они не должны видеть никаких проблем.

– Вы когда-нибудь управляли самолетом?

Моран вздрогнул. Таунс опять смотрел парню прямо в глаза. У Фрэнка даже лицо изменилось: выпяченный подбородок, зеленые тени от солнечных очков. Это было лицо слепца, старое, заросшее седой щетиной, потное.

– Нет, – ответил Стрингер.

Таунс чувствовал, что должен выложить этому юнцу весь свой опыт полетов на всех трассах, где ему довелось бывать. Но какую долю всего этого опыта можно передать словами?

– Итак, вы никогда не управляли самолетом. Я же летал на всяких. Не собираюсь обременять вас исповедью пилота-ветерана, мистер Стрингер, хочу только сказать, что не всегда я возил нефтяников. Был командиром и на больших авиалиниях, на "Боингах" и "Стратолайнерах" – по сто тонн за раз. Лондон – Токио, Нью-Йорк – Лиссабон и тому подобное. А на коротких маршрутах – арктические вертолеты; полеты в джунгли, куда угодно. Я не говорю, что я хороший пилот, – он красноречиво посмотрел на оторванную стойку шасси. – Вы видите, каков я, но...

– Ты посадил его, как перышко, – вставил Моран.

– Да уж, перышко. – Таунс опять повернулся к Стрингеру. – Но скажу вам, что у меня большой опыт. Вы знаете куда больше моего об аэродинамике, коэффициентах торможения и факторах напряжения – ваша теория прекрасна. И если бы вы сами собирались повести то, что намереваетесь построить, я бы сказал: дерзайте, вы в себя верите. Но сообразите: у этого мотора опорная сила две тысячи фунтов, и стоит его запустить, как он сразу же растрясет плод вашей фантазии из латаного хлама, и прежде чем кто-нибудь успеет спрыгнуть, пропеллер превратит его в фарш. Вы действительно считаете, что вы можете...

Но Стрингер уже стирал сандалиями нарисованную им пальму.

– Фрэнк, послушай...

– Помолчи!

Стрингер монотонно резюмировал:

– Я сообщил мистеру Морану, что нет проблем с постройкой самолета, но предположил, что у нас может возникнуть трудность с пилотом. – И он ушел, вжав в бока худые голые руки.

Моран смахнул пот с лица:

– Фрэнк, послушай...

– Нет, это ты послушай, – голос Таунса понизился. – Я убил двоих. Добавь туда же Харриса, Робертса и Кобба, у которых нет никаких шансов. На том же пути Кепель. Шестеро. Шесть человек, Лью. Ты хочешь, чтобы я умертвил еще восьмерых, пытаясь поднять с земли эту химеру?

Моран ждал. Стрингер скрылся из виду. Остальные, сидя под пологом, разбирали инструменты, готовые ухватиться за свой единственный шанс.

– Сколько раз, Фрэнк, ты нарушал летные инструкции, и все сходило? Сотни раз. Ты сам рассказывал, как сажал машины с избытком горючего, потому что это было безопаснее, чем идти на новые виражи при забитых воздушных путях. В конце концов, именно пилот принимает решение, потому что он там, на самолете, и должен его посадить, а ребята из наземного контроля сидят себе на земле задницами в креслах и пьют чай.

Таунс снова зажмурил глаза, и Моран знал, что он слушает.

– Я заметил, как стая гусей пересекла наш курс как раз перед тем, как мы попали в песчаную бурю, с запада на восток. Знаешь, что случилось бы, если бы мы повернули на Эль Ауззад и попробовали сесть? Его бы закрыли еще до того, как там оказались эти чертовы гуси. Все закрылось бы для нас – господи, ведь не только здесь прошла эта буря! Если ты не усвоишь правильный взгляд на это крушение, то, Фрэнки...

– Хорошо, я не виноват. – Голос Таунса был таким же изможденным, как и лицо. – Опять же, я не буду виноват и тогда, когда этот умненький мальчик построит свою ветряную мельницу, а вы в нее заберетесь, – потому что я ее не поведу. Все что угодно – только не убийство.

Моран поднялся. На вспотевшие ноги налип песок, солнце жгло спину. Он сказал:

– Ты ведь знаешь, может пройти шесть месяцев, а нас не найдут.

– Мы продержимся столько, сколько хватит воды. На тридцать дней ее не хватит.

Моран вышел на солнцепек, зажмурив глаза, обогнул самолет, осмотрел большой пропеллер правого двигателя. Две лопасти были повреждены, но Стрингер сказал, они их укоротят, все три, и потеряют не больше пяти процентов площади. Он понимал, что имел в виду Таунс. Три металлических плоскости, раскрутившись с двухтысячефунтовой силой, поднимут собственную песчаную бурю и в миг сломают любую недостаточно прочную структуру. Такой пропеллер способен скосить целую армию.

Рядом появилась чья-то тень.

– Инструменты не так уж плохи, – заметил Белами.

– Да?

– Дрянь, конечно, но могло быть и хуже. – Он уверенно смотрел в глаза штурману, скрестив на груди руки, и не спрашивал, какое решение принял Таунс: они слышали их спор и знали, что Таунс против.

– Вы доверяете Стрингеру? – спросил Моран. – То есть его способностям?

– Да. Потому что он способен на сумасбродство.

Моран понял, что он имеет в виду. То же самое высказал и Лумис. Это было общее их мнение.

– Мне попадались такие технари, – сказал Белами. – Всегда немного с приветом. Если такому втемяшится идея, его уже не остановишь. Стрингер из них.

Моран стукнул ладонью по пропеллеру. Он был крепким. Стрингеру штурман доверял, но верил также и в Таунса, в его опыт. Голова его раскалывалась. Насколько пессимизм Таунса был связан с двумя могильными холмиками, с чувством личной вины? Насколько оптимизм Стрингера объяснялся одержимостью технической задачей, которая не учитывала такие человеческие факторы, как жажда, голод, самосохранение?

Только не смотреть под ноги, вспомнил он слова Лумиса. Он спросил:

– А как остальные?

– Все готовы приступить к делу, кроме Уотсона и мальчишки Тилни. Не знаю только, как быть с пилотом.

– Значит, пятеро из восьми?

– Большинство.

– Тогда начинаем.

Глава 8

По песку шла арабская девушка лет четырнадцати, обнаженная. Маленькие груди подпрыгивали в такт движениям. Сержант Уотсон напряженно ждал ее, прикрыв глаза от жаркого марева.

Никогда раньше ему не случалось видеть миражей. Господи, прошло, должно быть, уже три недели с тех пор, как он последний раз был с женщиной. В Джебеле борделя не было, две недели никого не было рядом – только проклятый Харрис. И как это терпят нефтяники? Женщины в такие поселки не допускаются, их тут же изнасилуют.

Его коснулась легкая тень девушки.

– На всякий случай нам нужно знать, присоединяетесь вы к нам или нет?

Он скосил глаза и увидел штурмана. Мысленно выругавшись, сержант сказал:

– Вот уж не думал, что вы серьезно.

Моран всмотрелся в постоянно хмурую кирпично-красную физиономию: над мясистым носом почти срослись черные брови. Сержант растянулся в тени полога, оголив огромные лодыжки. С уходом капитана вид его был подчеркнуто неслужебный.

– Мы приступаем к работе сегодня вечером. – Моран заметил, что находившийся рядом Тилни тоже слушает. – Как только станет прохладнее.

– Дело ваше, я так понимаю. – Уотсон засучил ногами.

– Поэтому на вас не рассчитывать?

– Я бы не стал так формулировать. Вы ведь знаете, чем все это кончится, – вы будете надрываться день за днем и, пока дойдете до половины дела, окочуритесь от жажды, не говорю уж о голоде. Так какой смысл, а? Сейчас лучше всего тихо лежать и поменьше потеть, сохраняя силы до той поры, когда нас найдут. В пустыне можно прожить в два раза дольше, если экономить энергию.

Моран повернулся к Тилни:

– Ты тоже так считаешь, малыш?

Заметно было, как мальчишка призывает на помощь все свое мужество.

– Думаю, он прав. Думаю, каждый должен делать то, что считает лучшим. – Он изрек эти слова, как вновь открытую истину, ища поддержки у сержанта. – Нам нужно только знать, на кого можно рассчитывать, вот и все, – заключил, уходя, Моран.

Вдали, на гребне дюн, он заметил фигуру Таунса. Тот стоял спиной к самолету, расставив ноги и закинув вверх голову, – вглядывался в небо.

С этим ничего не поделаешь. До смерти напуганный мальчишка прав в одном: каждый имеет право на свой выбор. Возможно, в ближайшие несколько дней окажется прав и сержант. Они впятером решились свою энергию расходовать. Но этих двоих не в чем упрекнуть: нельзя принудить человека искать собственной смерти.

Весь риск лежал теперь на Стрингере. Он заметно расстроился, когда "мистер Таунс" не поддержал его проект; видимо, в душе он уважал Таунса и нуждался в его поддержке.

– Может, он еще присоединится к нам, когда дело пойдет на лад. Вы ведь знаете летчиков – они готовы взлететь в воздух на чем угодно, лишь бы лишний раз полетать, – успокаивал Моран конструктора.

– Он не верит, что самолет полетит. – Стрингер чертил ногой на песке.

– Но ведь конструктор-то вы, и в этом вы лучше его разбираетесь.

Уотсон и Тилни Стрингера не беспокоили. Его мысли все время возвращались к пилоту – ведь нет смысла строить новый аппарат, если его некому вести. Моран как мог убеждал его, отрезая пути к отступлению. У парня было нечто вроде боязни первой брачной ночи; он понимал – как только они приступят к работе, вся ответственность ляжет на него.

– Три года я сидел рядом с лучшим в мире летчиком, – уговаривал его Моран. – Если уж на то пойдет, полечу я.

За час до заката Стрингер собрал всех перед обломками самолета. Уотсон и Тилни остались в тени, Таунс все еще стоял на гребне дюн. На Кепеля рассчитывать не приходилось, Харрис, Робертс и Кобб ушли. Итак, их было пятеро. Белами, Кроу, Лумис, Стрингер и Моран. Все коротко обрезали штанины как часть стратегического плана: для сбора росы утром, когда будет нужный ветер. Наготове были длинные скребки, лотки для воды. Случись это завтрашним утром – они разложат парашютный шелк, покрывала сидений, отрезанные штанины, все, что способно впитывать влагу. До последней капли снимут они драгоценную влагу с корпуса, двигателей, крыльев.

Парни из Джебела – Кроу, Белами и Лумис – уложили в ряд десять обшарпанных ящиков с инструментами, открыли крышки и рассортировали содержимое.

Без курток, с оголенными руками, несмотря на щетину, они смотрелись работниками. Стрингер заранее попросил Морана:

– Объясните им, что надо делать. У меня не получится.

Он снова повторил подробности плана, демонстрируя их на разбитой машине. Казалось, не было ничего такого, чего бы он не предусмотрел; учел даже их совокупную силу в фут-фунтах.

Все окружили Морана. Каждый из них был инженером в своей области – два бурильщика, геолог, знакомый с механикой, штурман – с опытом расчетов, и авиаконструктор. У них были инструменты, хоть и изношенные, был еще пока и запас сил. Они решились на осуществление бредовой идеи, и он с замиранием сердца обратился ко всем:

– Я только что еще раз выслушал Стрингера и, честно говоря, уверен, что его план удастся. Следует помнить три главных момента. Со всей осторожностью нужно относиться к инструментам, особенно сверлам и полотнам пил, потому что заменить их нечем. Самую трудоемкую работу мы должны закончить в ближайшие две ночи, пока есть силы, а дальше все пойдет как по маслу. И третье. Не доводить себя до предела, экономить энергию. Девизом пусть будет: все делать спокойно. Стрингер хочет, чтобы я повторил все операции, и я его понимаю: ему нужно убедиться, что я сам все усвоил.

Лумис вежливо хохотнул. Моран повернулся вместе со всеми к самолету.

– Основной план вы уже слышали. Мы прилетели на двухмоторной машине с двумя гондолами, а улетим на одномоторном самолете с обычным фюзеляжем. Левый двигатель останется на своем месте впереди левой гондолы, а сама гондола превратится в фюзеляж. Левый хвостовик тоже остался цел. Считай, у нас уже больше половины нового самолета есть. Сегодня и завтра ночью снимем правое крыло и отсоединим левую гондолу от корпуса. Если все пройдет гладко, то останется еще время, чтобы подготовить крыло к монтированию на фюзеляже. К третьей ночи самое худшее будет уже позади. Затем...

– Я не говорил... – вмешался Стрингер, но Моран его перебил:

– Затем мы поднимем хвостовой костыль, собираем хвост и рычаги управления. Это работа не тяжелая и не отнимет много времени.

Он готов был снова оборвать Стрингера, если тот вмешается со своими поправками. Он помнил, что говорил Стрингер: три ночи на крыло, три – на фюзеляж и гондолу. Почти неделя, но невозможно представить, что с ними будет через неделю. Он испытующе смотрел в лица окруживших его людей.

– Итак, Стрингер разработал очень красивый проект, но я убедил его, что условия необычны. Главное – это сделать самолет, который сможет пролететь пару сотен миль, после чего неважно, если он и развалится при посадке. – На то, чтобы убедить конструктора в "необычности" условий, ушло полчаса. – Поэтому сосредоточимся на идее мощности и летучести и больше ни на чем. За свой внешний вид эта игрушка призов не потребует.

– Короче: отверстия в панелях мы не вырезаем, а выбиваем, – внес ясность Кроу.

– Правильно. – Штурману понравился тон Кроу. Парень готов вдребезги разнести весь самолет, а потом сколотить из него новый. – Если возникнут вопросы, обращайтесь к Стрингеру. Он у нас босс, – заключил Моран.

Он отступил на шаг, сложил на груди руки и красноречиво глянул на длинную худую тень Стрингера. После неловкого молчания Стрингер спросил, не обращаясь ни к кому конкретно:

– Кто хотел бы наладить генератор? Свет очень важен.

– Я, – вызвался Белами. Впервые они обращались непосредственно к Стрингеру.

– В механике разбираетесь? – Стрингер словно ступал по зыбкой почве, явно напуганный словом "босс".

– Диплом строителя, – кивнул Белами.

– О! На обшивке правого мотора я сделал грубый чертеж. Это вовсе не проблема – два шкива и рукоятка привода. Удобные шкивы можно найти в аварийной цепи в хвосте – они нам больше не понадобятся. Вместо кабеля используйте изолированный провод для крепления легкого груза – это в шкафчиках в задней части салона. Укрепите его на чем-нибудь поблизости от батарей – я их отсоединил на случай короткого замыкания.

Белами вновь кивнул и ушел.

– Да, вот это крыло, – присвистнул Кроу. – Должно весить добрую тонну.

– Воспользуемся вагами и тросом. В кабине есть стальной рельс и лебедка, рассчитанная на три тонны груза. Позже я покажу вам, – сказал Стрингер.

Снова установилось молчание. По песку потянулись тени западных дюн, свет приобретал темно-оранжевую окраску.

– Пора, – сказал Моран, и они зашевелились.

Перед самым закатом увидели медленно плывущие по небу темные силуэты. Моран подошел к краю дюн и спросил:

– Ты видел?

Таунс резко обернулся: он не слышал, как подошел Моран.

– Кого? – он нахмурился.

– Стервятников.

– Угу.

Они проплыли по небу с юга на север, туда, куда ушли трое – Харрис, Робертс и Кобб.

– Фрэнк... Нам ведь здесь долго не продержаться. И нет никакого смысла идти вслед за ними. – Песчаный океан забагровел на севере, на небе заблестела первая звезда. – Стрингер предлагает единственный выход, и мы хотим, чтобы ты был с нами.

Было уже темно, когда они вместе спустились с дюн, а вдали, среди темных очертаний самолета, горела электрическая лампочка и слышался шум инструментов. Кто-то насвистывал.

Глава 9

Металл обшивки был холодный. Белами постоял около него с минуту, прикоснулся языком, как бы пытаясь извлечь влагу, но поверхность была суха. До этого он так же пробовал шелк навеса, но и он был сух. Ночью ветра не было.

Край восточного горизонта осветился. На руке саднил ушиб. Когда освободили крепление крыла, под его тяжестью сломались козлы и сшибли его с ног.

На песке распростерся Кроу, уставив взгляд в светлеющее небо.

Белами улегся рядом.

– Росы нет, Альберт.

– Не было ветра, нет росы.

У Кроу ныло все тело, рот ссохся. Дважды за прошедшую ночь он спускался в салон, находил свою бутылку, брал в руки, встряхивал, прислушиваясь к идущей изнутри музыке, но всякий раз удавалось пересилить себя и не прикасаться к пробке. Новая выдача из аварийного бака будет на рассвете. Вместе с собранным вчера дополнительным галлоном воды осталось на пять суток – по пинте на каждого. Но и думать нельзя о том, чтобы залезть в завтрашнюю норму, потому что если больше не случится росы, это – конец. Пять суток по одной пинте, еще два дня вообще без воды, и – конец. А Стрингер сказал, на все уйдет тридцать дней.

– Ты ел финики, Альберт?

– Верблюжий корм не по мне. Не могу проглотить.

Сержант обошел крыло и упал на песок рядом с ним.

– Привет, радость моя, – сказал Кроу. Ответа не последовало.

Лумис стоял у хвоста, наблюдая, как луч света серебрит горизонт. За считанные минуты свет стал багровым и окрасил дюны – враг пробуждался. Лумис видел, как улегся на песок Уотсон. Вчера вечером, перед началом работы, Лумис подошел к сержанту.

– Понимаешь, – попытался он втолковать парню, – этот шанс мы должны испробовать все вместе, а не кое-кто из нас. Ты один из самых крепких. Понимаю, дело не в том, что ты боишься тяжелой работы...

Сержант зарывал в песок свои босые ноги, обдумывая ответ.

– У нас только один шанс – затаиться и не шевелиться, а если и это не спасет, то ничто уже не спасет. Послушай, я – в армии, понял? Завербовался на следующие десять лет, и не спрашивай, почему я это сделал. У меня квартира на Фэнхем Ист, рядом с газовым заводом. Это единственное на свете место, куда я могу сунуться, – там живет моя теща и вся чертова женина родня. Если бы у меня была с собой ее карточка, я бы ее тебе не показал. Она весит за сто кило, а волосы, как растрепанный веник, не говорю уж о голосе. Слава богу, у нас нет детишек.

Глядя в глаза Лумису, он засомневался, можно ли все это выразить словами.

– Я в армии скоро уже девятнадцать лет. Видел войну и все такое, а потом меня пинали по всему свету люди вроде этого Харриса – слыхал его вечное "Сержант Уотсон!"? Он и другие ублюдки так погоняли меня, что – веришь? – я сыт всем по горло. А теперь скажу тебе кое-что такое, что тебе покажется смешным. Я в отпуске. В отпуске с того самого момента, как мы сюда свалились, понял? Я не в армии, и Харриса тут нет, и нет никаких других дел, кроме как сидеть без ботинок с утра до ночи и вспоминать всех женщин, с какими имел дело. А если нас не найдут и такая моя судьба, то я умру спокойно. И хочешь знать еще? У меня при себе пятьдесят монет. Сойдут за обратный билет, дополнительный, конечно, а? Я ведь первый раз провожу отпуск не на этой занюханной Фэнхем Ист, где меня ждет с протянутыми руками весь выводок. Пятьдесят монет, и не на что их тратить, здесь-то! Подумать только! – Он дернулся всем телом, между истертыми кривыми пальцами ног засочился песок. – Прямо как миллионер в отпуске!

Лумис возразил:

– Но если мы построим этот самолет, ты ведь будешь его пассажиром? Что скажешь на это?

Ответ у Уотсона был наготове:

– А что, разве я не платил за билет?

Выход нашел Моран. Они работали, вытаскивая монорельс и лебедку, отпуская большие полуторадюймовые гайки крепления крыла, строя козлы из поломанных лонжеронов и устанавливая их на камнях, на которые наткнулся при посадке "Скайтрак". Но для того чтобы извлечь основание крыла из зажимов, сил не хватало. Рельсовый рычаг мог повредить стойку основания – он, таким образом, исключался.

И хотя было уже заполночь, они обливались потом. Так прошел час, пока Моран не направился в салон и не растормошил крепко спящего сержанта.

– Пойдем, Уотсон, быстрее, – шепотом, чтобы не разбудить Кепеля, скомандовал он.

– В чем дело?

– Шевелись!

Тилни тоже проснулся и побрел за ними, прислушиваясь к разговору шедших впереди мужчин. Моран говорил:

– Я мобилизую вас на эту работу. Обоих. Это приказ.

– Эй, послушайте...

– Молчать, Уотсон!

В дюнах отозвалось эхо последних слов. Они присоединились к работающим. Моран объявил:

– У нас прибавилось двое. Попробуем еще раз.

Козлы сломались, но к двум утра крыло было свободно, и они начали долгую и упорную борьбу за то, чтобы перетащить его по песку, двигая то за край, то за основание, разравнивая лопатами песок, взрыхляемый крылом, пока Лумис не догадался упереть рельс в выгнутую стойку шасси с левой стороны и тащить лебедкой. Они по очереди сменяли друг друга у шестерни с туго натянутым стальным тросом, а остальные, по дюйму за раз, подтаскивали крыло, пока оно не легло на песок там, где указал Стрингер.

Отдохнули и поели фиников. У кого в бутылке оставалась вода, допили ее или сделали по глотку. Остальные попытались отвлечься посторонними мыслями.

Моран, в непокое своих мыслей, повторял про себя, что человека нельзя принудить умереть, но надо заставить его жить, если он не способен заставить себя сам. Но его аргументы содержали в себе фальшивую ноту: это было древнейшее оправдание всех диктаторов – войны всегда велись ради "блага народа", и Уотсона он привлек в упряжку прежде всего ради общего блага, потому что они нуждались в его физической силе. Он сыграл на слабости этого человека: без команды Уотсон предпочел бы плыть по течению.

Всю ночь он работал усердно, как и все другие, не сказав ни слова. И сейчас обессиленный лежал на песке.

Взошло солнце, и кожа сразу же ощутила его жар.

– Погасите чертов фонарь, – сквозь дрему пробормотал Кроу.

Дейв Белами наблюдал, как дюны в кроваво-красном ореоле обретали очертания полумесяца.

– Какая тишина, – невольно залюбовался он. Что-то мертвое чудилось в этом молчании.

– Это после дрели, – пояснил Кроу. У них в Джебеле поселок находился в миле от вышек, поэтому никогда не прекращавшийся гул буровых спать не мешал. Бурильщики дошли до глубины двенадцати тысяч футов, а порода все еще оставалась сухой. Прекратить бурение решили на тридцати тысячах, если нефти не будет. И он сейчас подумал о том, суждено ли ему или Кроу снова увидеть Джебел.

Перед ним разворачивался рассветный мираж: в горловине между дюнами стояло зеркало ярко сверкавшей воды, уходившей за горизонт. Слава богу, не было ни пальм, ни белостенных фортов. Видение воды было нормальным: свет, отраженный под тупым углом от блестящих песчинок. Когда тебе начинают мерещиться другие картинки, считай, что ты уже "поехал". Он поднялся.

– Ты куда?

– За дневником.

Кроу пошел с ним. В салоне сидел Тилни, и Кроу у него осведомился:

– Что стряслось, сынок?

– Ничего. Хотел с ним поговорить. – Он указал на Кепеля.

– Оставь его в покое. – Кроу как-то слышал рассказы о тибетцах, что они могут вылечивать почти все болезни сном и голоданием; этому бедолаге ничего другого не остается, как только спать, а из еды одни финики, но к ним он не прикасается.

Пока Белами писал в своей тетради, Кроу сидел с обезьянкой. Бимбо дрожал уже не так сильно, но его глазки оставались странными: то надолго закрывались, то внезапно распахивались. Кроу прижал его к плечу, и Бимбо уцепился ему в волосы. Слышно было, как бьется его крошечное сердце.

– Запиши, – вдруг припомнил Кроу, – как прекрасно было на вечеринке, пока не кончилась выпивка, а Мейбл свалилась с лестницы, возомнив, что она фея.

– Заткнись, – оборвал его Белами.

– Как некультурно, а, Бимбо?

"Первая ночь. Все проработали целую ночь, почти сорок восемь человеко-часов, неплохо. Крыло снято и готово к установке, но бог знает, как мы это сделаем. Надежда только на Стрингера. Росы не было, поэтому пределом остаются пять суток, если мы сможем держаться на пинте в день, но как это получится теперь, когда мы работаем?

Вчера вечером пролетело несколько стервятников, остается надеяться, что они ничего там не увидели".

Он упомянул об Уотсоне, но забыл написать о козлах и своей ушибленной руке. Заметил, что почерк стал неряшлив – на это он всегда обращал внимание. Это его обеспокоило.

Когда Таунс и Моран вошли в салон, чтобы отмерить очередную выдачу из водяного бака, Кепель открыл глаза.

– Как там новый аэроплан? – поинтересовался он. – Ему ответили, что все идет великолепно. – Я хотел бы помогать вам. Я мог бы вертеть ручку генератора. У меня сильные руки.

Таунс наполнил его бутылку. В салоне было еще холодно, но светлый пушок на лице юноши блестел от пота, а глаза были тусклыми.

– Старайся быстрее поправиться, малыш. Так ты лучше всего нам поможешь.

Если новый самолет когда-нибудь будет построен, раненого нужно будет перенести так, чтобы не убить. В аптечке была отложена последняя доза морфия – на этот случай.

Кепель попросил бумаги. Ему протянули пачку незаполненных бланков полетных рапортов. Лумис дал свою ручку. Один за другим они отходили от него, нетерпеливо держась за горлышки бутылок, хотя и делали вид, что не торопятся. Каждый понимал, что другого жажда мучит не меньше, чем его, и от этого испытывал смущение, словно ему предстояло нечто слишком интимное, чего не должен видеть никто.

Лумис направился в кабину управления, где был установлен рычаг генератора. Он плотно притворил за собой дверь, воспользовавшись этим как предлогом, чтобы избавить Кепеля от лишнего шума. Белами сделал свое дело добросовестно – прежде чем подвести провода к батареям, пустил их через амперметр на приборном щитке: щелчок рычажка давал постоянные четыре ампера. Для тени укрепил над окнами металлические листы и даже соорудил из четырех пластин, соединенных со шкивом, небольшой вентилятор для оператора. Рычаг поворачивался легко – труднее было поверить, что, вертя его, можно будет в один прекрасный день попасть в Париж и не опоздать.

Час его дежурства еще не минул, когда снаружи закричал Моран, стуча по корпусу:

– Останови генератор! Стой!

Раздались и другие голоса.

Пробежав через весь самолет, он выпрыгнул в дверь. Все выбрались из-под навеса, стояли в полной тишине. Задрав головы, прикрывая руками глаза, они вглядывались, вслушивались в шедший с неба высокий, едва пробивающийся звук самолета.

Глава 10

Белами первым добежал до лотка, где лежала промасленная тряпка, и, ломая спички, наконец, поджег ее. Черный Дым полз вверх сквозь накаленный воздух. От пристального вглядывания в небо из глаз брызнули слезы, его ослепило.

С ракетницей бежал сержант Уотсон. Его остановил Таунс:

– Стой, не стреляй!

Кроу и Лумис поднимали отражатель гелиографа, ища положение, при котором лучи захватят всю его поверхность. Тилни изо всех сил семафорил прикрепленной к палке полосой парашютного шелка. Без дела стояли только трое. Стрингер, Таунс и Моран. Приложив к глазам козырьком ладони, они всматривались в белое марево раскаленного небосвода. По их щекам текли слезы.

Дым взбирался вверх толстым черным столбом, его остроугольная тень указывала на то, что было позднее утро. Звук самолета едва доходил. Таунс и Моран касались друг друга плечами.

– Четырехмоторный.

– Высокий потолок, идет с севера на юг.

– Каир – Дурбан.

Звук доносился с востока.

Тилни взывал к небу несвязными словами мольбы, махая своим семафором до тех пор, пока не распушились края ткани. Из салона слышался голос Кепеля. Он спрашивал, что случилось, но ответить ему было некому.

– Не вышло, Франк.

– Не вышло.

Сели на горячий песок, прикрывая лица руками, осушая глаза, все еще ослепленные.

– Хватит, – подал голос Таунс. – Достаточно.

Они побрели в тень.

– Он нас не заметил, – бормотал Тилни, – не заметил.

Рокот не совсем стих, и Таунс прислушивался еще минуту, пока не возвратилось великое молчание пустыни. И опять они остались одни.

– Они нас не заметили бы, – медленно резюмировал он, – даже если бы мы подожгли самолет. – Он потрогал бороду. – Они шли на высоте тридцать тысяч футов. Держат свой курс, идут по графику, на борту полный порядок, разве что скучновато. Сейчас вызовут стюардессу и попросят кофе, чтобы развеять скуку. Уже сегодня вечером будут принимать душ в новом отеле "Хилтон" в Дурбане, а потом выйдут прогуляться. – Он снова глянул в небо, открыв покрасневшие веки. – Удачи вам, ребята... и удовольствий.

Белами загасил тлеющую тряпку. Уотсон разрядил и упрятал ракетницу.

– Они нас не заметили, – тихо, стонал Тилни.

– Как, черт побери, это возможно с тридцати тысяч футов? – Таунс увидел искаженное болью лицо парня и смягчился. – С такой высоты они не заметили бы нас, даже если бы специально искали. Забудь об этом.

Как ни странно, всплеск несбывшейся надежды не сменился подавленностью. Когда все лежали в тени, пытаясь уснуть, Моран высказал их общее чувство:

– Приятно хоть несколько минут побыть в обществе.

Мейбл будет волноваться.

Очевидно, было сообщение по радио. Сообщат и в газетах, потому что это был самолет британской компании. Если и велись поиски, то к настоящему моменту "Скайтрак" уже считают без вести пропавшим.

Он не хотел, чтобы волновалась Мейбл. И иного выхода, кроме как выбираться отсюда как можно скорее, не было.

На лицо упало несколько песчинок. Шелк навеса вздулся огромным пузырем и снова упал. Белое было теперь зеленым – он носил солнечные очки, которые сделал ему Белами. Белами не мог ни спать, ни отдыхать – разве покемарить час-другой за сутки. Из разбитого плексигласа с крыши он вырезал три пары солнечных очков. Если им предстоит услышать еще один пролетающий самолет, то будет хоть какой-то шанс разглядеть его и от этого немного взбодриться.

Работал генератор. Дежурство Уотсона. Жалобный стон генератора действовал на нервы.

Шелк трепетал, как парус, по обнаженной руке били песчинки, но воздух не становился прохладнее. Если встать на солнце, то можно ощутить, как жара высасывает из тела влагу. Чем-то напоминает смерть от потери крови.

Он потянулся за бутылкой, взболтал ее, прислушиваясь к музыке. Осталась половина. Четыре часа. Еще пятнадцать часов до следующей выдачи. Рот, как кусок угля.

Песчинки попадали в лицо, и он отвернулся. Огляделся вокруг. Лумис, Таунс, Моран, жалкий бедняга Тилни – боже, все они похожи на мертвецов. Вот кем они станут, когда кончится... заткнись, Альберт.

Прихватив с собой дрель, Белами вышел наружу и посмотрел на небо. На юге горизонта не было: дюны вздыбливались песком. Из-за крыла появился Стрингер, блестя стеклами очков. Он тоже смотрел на юг.

Кроу проснулся, когда затрепетал на ветру шелк. Зашевелились и другие, сметая с лиц песок.

– Дейв!

– А?

– Поддувает, – Кроу потянулся за сигаретой и вспомнил, как читал в "Дайджесте", что, пока отвыкнешь от того, к чему привык, должно пройти три месяца, потому что человек – существо привычки, говорилось там.

...Песок омывал ноги Белами, он проворчал: "Еще повезло". Таунс и Моран снимали навес, Кроу и Белами помогали. Лумис растолкал и мягко поставил на ноги Тилни. В этот момент воздух стал желтым, а земля задымилась. Ветер в полную силу погнал песок с окрестных дюн. Они едва слышали друг друга, когда удушающие порывы ветра громыхали ослабленными листами обшивки. Что только смогли второпях найти в самолете провод для крепления груза, чехлы сидений, запасной парашют, тем и укутали воздухозаборник левого мотора, лебедку, оголенный зев правого крыла. Тем временем Моран, скользя по облепленной песком металлической обшивке крыла, забрался на мотор и закрыл заслонки.

Жаркий ветер сбивал с ног, песок ослеплял. Мимо самолета пронесся, крутясь и разбрызгивая масло, лоток с тряпкой для дымового сигнала, а вслед за ним листы рваного металла, из которых выкладывали "SOS". Блюдо гелиографа ударило о хвост. Солнце скрылось, оставив после себя темно-охристый мир без неба и горизонта.

Ссутулившись и шатаясь, все убежали в укрытие самолета, заперли дверь, слезами очищали глаза и пытались – без слюны – выплюнуть забившийся в рот песок. Сидели и ждали, слушая грохот обшивки и шорох песка.

Ждать пришлось три часа. Выйдя из нагретого салона, они оказались под звездами и в полной тишине. Темнота прогнала ветер и возвратила привычный мир: округлости дюн, длинную тень тускло блестевшего крыла, силуэт гондолы.

– Смотрите! – крикнул Лумис, и все повернулись. Низко над западным горизонтом висела искривленная игла молодой луны.

На новолуние нужно загадать желание, вспомнил Альберт Кроу. Воды, подумал он, воды.

– Начнем, что ли, – сказал он.

Стрингер повел всех на работу.

"Вторая ночь. Все пошло наперекосяк, но кое-что удалось сделать. Пишу это в четыре утра. Боюсь, что могу что-нибудь упустить, а кому-то, если он это прочтет, может, интересно будет узнать, какие мы прилагали усилия, хотя и безуспешно".

Белами с большой осмотрительностью относился к тому, что писал, и не упоминал о жажде. Само собой разумеется, что теперь писать было легче, чем говорить: свистящие и хриплые слова, сходившие с опухшего языка и иссохших губ, делали неузнаваемым собственный голос.

Час ушел на то, чтобы очистить песок, и еще час, чтобы найти и откопать камни, на которые прошлой ночью ставили козлы. Приняв дневную зарядку от генератора, батареи давали хорошее освещение. Установили высокий столб и подвесили на нем лампочку; можно было наблюдать, как вместе с ними работали их тени на песке. Стрингер снова оживился. Ничто в течение долгого тревожного дня не побуждало его к речам. Теперь все, что было нужно, он высказывал Морану, решив для себя, что ему легче общаться с одним человеком, чем со всеми вместе.

– Левое крыло будем передвигать на двух козлах, чтобы не упало, когда отделим гондолу от фюзеляжа. Внутренние крепежные болты я уже отсоединил, так что особых проблем нет.

Морану осталось только напомнить им, что они люди с весьма уязвимым телом:

– Смотрите не стойте под крылом, когда отделится гондола, – вдруг сломаются козлы.

Но даже он забыл о Кепеле, и когда гондола, скрежеща рвущимся металлом, оторвалась от фюзеляжа, раздался пронзительный крик юноши.

Первым до салона добежал Кроу, на бегу успокаивая Кепеля:

– Все в порядке, сынок, все в порядке... – Он притронулся к его сухой холодной руке, осветил фонариком, увидел только неясные очертания бледного лица. – Все идет по плану, ничего не случилось, сынок. – Но сначала надо было предупредить его! Господи, почему не предупредили!

– Я в порядке... – Слова давались парню с трудом, дыхание было свистящим, глаза лихорадочно блестели. Никто не присоединился к Кроу, пока он успокаивал Кепеля. У двери остановился, подняв голову к звездам, Лумис. Ему было невыносимо стыдно: ведь ясно же было – когда гондола оторвется от фюзеляжа, самолет затрясется. Он слушал, как говорит Кепель, и сила, звучавшая в его слабом голосе, невольно вызывала у Лумиса восхищение – впрочем, он тотчас смутился от невольного своего чувства.

– Это произошло, когда я спал. Поэтому я не понял, что происходит... Если я кричу, то это из-за кошмарных снов. У меня бывают иногда кошмары, – словно оправдывался Кепель.

Слишком горд, чтобы признаться в собственном страхе. Они молча ушли. Все это время Стрингер изучал открывшуюся часть гондолы.

– Повреждений нет, – бесстрастно констатировал он. И Моран в этот момент ненавидел его. Все молча ждали указаний, но никто не обращался непосредственно к Стрингеру. Тот проверял козлы, не замечая собравшихся вокруг людей, потом сказал обычным монотонным голосом: – Придется отодвигать весь самолет, если не сможем поднять правое крыло и установить его сверху фюзеляжа.

Никто не возразил, да он бы и не услышал ответа. Все наблюдали, как он взбирается на крыло, энергичный, с головой ушедший в дело, забывший о жаре холоде, жажде или чужой боли. Под тяжестью его тела просели козлы.

А они не очень-то надежны, подумал Кроу. Если сломаются, он свернет себе шею. Вот смеху будет.

Пользуясь, как нивелиром, куском трубы, Стрингер сопоставлял высоту крыши и основания, куда нужно было подвести правое крыло. Дважды перепроверив, спустился. Глянул в сторону Морана.

– Мы сможем поднять крыло по этой стороне фюзеляжа – сначала запрокинуть, а потом с помощью лебедки поднять основание. Полагаю, вам понятно, что я имею в виду.

В белом свете лампы Моран обдумывал предстоящие работы.

– Если только выдержит крыша самолета, – засомневался он.

– Она прогнется, но не сильно. Это лучше, чем двигать на новое место сначала все крыло, а потом гондолу.

– Справедливо. Всем все ясно?

Начали перетаскивать на другую сторону лебедку, а Лумис пошел к Кепелю. Сначала будет немного шума и скрежета, но, думаю, самолет больше качаться не будет.

Кепель писал. Он исписал оборотные стороны двух полетных рапортов.

– Я в порядке, – повторил он спокойно, – благодарю вас. Не беспокойтесь обо мне.

Под золотистым пушком светилось мертвенно-бледное лицо, глаза тускло блестели в свете лампочки, которую они установили для него. Лумис понял, что мешает. Должно быть, пишет длинное письмо родителям. Он ушел.

Прошло два самых холодных часа ночи. Руки немели от ледяного металла, до волдырей обжигающего в дневные часы. Дважды заматывался трос лебедки. Его распутывали. Немного удалось приподнять с песка крыло, как снова соскользнул трос, и в крыле, ударившемся о козлы, пробило дырку. Работали почти без слов. Стрингер вовсе молчал. Перерывов не делали. Попробовали выровнять край крыла стальным рельсом, но сил не хватало, и крыло соскальзывало с десяток раз. Вдруг громко выругался Таунс: когда в очередной раз сорвалось крыло, ему ободрало руку от локтя до запястья.

Стрингер командовал, а они перетаскивали по песку крыло на другую сторону, протянув трос через крышу фюзеляжа. По мере подъема груза корпус самолета искорежило, но Стрингер оказался прав: его вмяло только до ребер жесткости, а они устояли.

К рассвету крыло уложили наискось на продавленной крыше кабины управления – концом вниз. Дальше тащить его лебедкой было невозможно. Попробовали перетаскивать вручную. Первым обессилел Тилни: шатаясь, упал на песок. Белами растянул сухожилие. Остальные сидели в полной прострации, сложив руки на коленях, со свистом втягивая воздух пересохшими губами.

Стрингер сказал:

– Надо сделать еще одни козлы и поднимать рельсом за край, постепенно козлы наращивая.

Горизонт побелел. Скоро появится солнце, а вместе с ним жара. Не было нужды ощупывать металлический корпус: если бы выпала роса, то ночью был бы иней. Инея не было.

– Надо построить козлы, – бесстрастно повторил Стрингер.

Таунс промолчал. Он не верил, что они смогут двинуть это крыло, не разрезая его. Сил не оставалось.

– Должен ли я объяснять в деталях? – настаивал Стрингер.

За всех ответил Кроу:

– Нет, Стринджи. Сходи пописай и дай нам пару минут передохнуть, будь хорошим мальчиком.

Только Лумис заметил выражение лица Стрингера в этот момент. И сразу понял, что произошло нечто очень серьезное.

Веретенообразное туловище натянулось, руки вытянулись вдоль тела; стекла превратились в два светоносных пятна на затемненном лице. Он надвинулся на Кроу и срывающимся от гнева голосом выдавил:

– Меня зовут Стрингер. Пожалуйста, запомните. Стрингер.

И резко зашагал к самолету, закрыв за собой дверь.

Глава 11

Пел сверчок, кружился в голубом небе и пел. Он пытался поймать его и съесть, когда тот садился, но прижатая к земле рука не слушалась, и опять трещал сверчок. Насекомые разбивались о дверь, и мальчишки-арабы подбирали их и тащили жарить. Они способны съесть что угодно. Даже жареную саранчу. Тошнит.

Теперь сверчок тикал, над ним поднималась и медленно падала белая стена, снова вставала и падала. Он закричал. Хотел убежать, но тело не слушалось из-за жары, и в абсолютном белом безмолвии на него обрушилась белая стена, и он опять крикнул.

– Дейв, – послышался чей-то голос.

То был Кроу – по другую сторону стены. Он звал его.

– Дейв, приди в себя!

Болела ссадина на руке, жгло растянутую мышцу на спине. Падала и поднималась белая стена вместе с волнующимся на ветру шелковым пологом. Он открыл глаза. Под ухом тикали часы. Шевельнул рукой и почувствовал резкую боль.

Рядом сидел Кроу.

– Полдень, – сказал он. Покрасневшими глазами и носом-клювом он походил на птицу.

– Что?

– Надо зажечь факел.

Остальные спали. Кто-то дежурил у мерно стонавшего генератора. Очевидно, Таунс, – рядом его не было.

– Пошли.

Пошатываясь, отлили немного масла из правого двигателя. Для фитиля воспользовались обрезком чьей-то брючины. Дым поднимался под углом к западу – опять ветер дул не с севера, не с моря. Сквозь горячие волны золотистого воздуха нетвердо зашагали обратно в тень хвоста. Белами хрипло сказал:

– Придется просить Таунса, чтобы увеличил норму.

– Дело ваше. Я просить не могу. Я ведь делюсь с беднягой Бимбо.

– Боже мой! Осталось всего на четыре дня. – Десять минут, которые они провели на солнце, вызвали сильное потоотделение. – Если все мы решим увеличить рацион, то хватит только на три.

– Я обещал Робу, что присмотрю за Бимбо.

Они заметили, что Стрингер чем-то занят в тени установленного на козлах крыла. Он стоял на плоском камне. Никто не видел его спящим.

– Он не человек, – сказал Кроу. Он так и не понял, что же все-таки произошло сегодня на рассвете. Ни с того ни с сего Стрингер надулся как гусь.

– Чего это он? – спросил Альберт у Белами.

– Ты же назвал его "Стринджи".

– Я? А что мне, лордом его величать?

– Он чувствительный.

– Да ну?

Чувствительный? В это трудно было поверить. Должна быть какая-то другая причина. Он даже не помнил, как сказал это слово. Он нагнулся, чтобы перевести дух, а над ним все скрипел нудный голос Стрингера, вот он и сказал ему, чтобы пошел пописать, и больше ничего. Его бы на пару деньков в Джебел, где так окрестят... Только не ублюдком. Это ругательство почему-то не любят. Но никто ведь его так не обозвал. Чего же он нагрелся?

Кроу опять прилег и попробовал уснуть, но сна не было. В час дня пошли гасить факел. Остатки дыме поднимались вверх. Ветер замер, и опять застыл шелковый тент над головой.

– Может, помочь Стрингеру? – предложил Белами.

– Ты что, рехнулся? – Кроу опять вытянулся в тени. – Если мы не перестанем потеть, это конец! Знаешь что? Последний раз я мочился вчера утром. Мы засыхаем, Дейв. Рано или поздно ссохнемся.

– А Стрингер – не человек?

Стон генератора прекратился, и из самолета вышел Таунс. Весь в поту, он упал на песок рядом с Мораном. Монотонное верчение шкива усыпляло. Теперь в кабине управления можно было только сидеть, потому что крыло сильно подмяло крышу. Его беспокоил запах горючего: то ли разорвали один из баков, когда передвигали крыло, то ли на жаре рассохлись клапана. В кабине был постоянный запах, а щетки динамо искрили. Сидя у генератора, он мучил себя кошмарами: если произойдет загорание, то взорвется бак в крыле, лежащем прямо на крыше, и, прежде чем они успеют пустить в ход огнетушители, пламя охватит весь самолет. Не станет последнего укрытия. И был еще Кепель, которого нельзя трогать с места. У сержанта Уотсона есть пистолет. К нему и придется прибегнуть, прежде чем огонь доберется до мальчишки.

Из-за работ с крылом Кепеля придется все-таки передвинуть: в любой момент возможна случайная искра от трения. Прошлой ночью слышно было, как плещется горючее в баке. При этом все время терся трос лебедки. Но слить горючее некуда, кроме как в левый бак, а это удвоит вес с одной стороны – тогда не выдержат козлы.

Немецкого мальчика двигать придется, а это его убьет. Снова откроется кровотечение, и он потеряет и кровь, и влагу: с потерей крови автоматически увеличивается жажда. Кепель и сейчас выпивает по полторы пинты в сутки. Так что с этим ничего не поделаешь. Остается вдыхать пары, сидя в кабине, а если этому суждено случиться, то придется прибегнуть к пистолету сержанта.

Моран спросил:

– Чья очередь, Фрэнки?

– Белами.

– Я позову его.

Первые два часа помогал свет новой луны – смягчал тени, отбрасываемые лампой. Они подперли рельс самым большим камнем и подставили под середину крыла козлы, так что к полуночи конец его был уже на высоте человеческого роста. Отдыхали, не вступая в разговоры, потому что от прикосновения к зубам болел язык, а губы стали малоподатливы.

Едва успели возобновить работу, как увидели, что со стороны пустыни кто-то приблизился к освещенному кругу и упал на самом его краю. Кроу бросился на помощь и, узнав лицо, выдохнул: "Боже!"

Лицо было обожжено, между высушенными губами торчал черный язык. Тело распласталось на песке, только рука тянулась вперед, к свету.

Подошел Лумис.

– Кто это?

– Капитан Харрис.

Его уложили в салоне на двух сиденьях, укрыли куртками и велели Тилни, как самому слабому, присматривать за ним. Таунс наполнил бутылку, поднес к сморщенному рту и вливал воду, пока не открылись глаза. Харрис тупо уставился на них. Вцепившись в бутылку, издал устрашающий горловой рык. Немного воды пролилось, пришлось силой отвести руку.

Они спрашивали только одно: где Робертс? Капитан глухо прохрипел: "Потерялся".

В пустыне потеряться – значило умереть.

Продолжая работать рядом, ни Белами, ни Кроу не заговаривали. Оба знали Роба почти год. В поселке нефтяников это большой срок. Трудно было забыть лицо капитана Харриса, то, как он смотрел на освещенную площадку. Такими в недалеком будущем станут они сами.

Тилни вздрогнул, увидев в двери самолета сержанта. Странным голосом Уотсон сказал:

– Выйди на минутку, сынок, помоги там.

Оставшись наедине со своим офицером, он наклонился над ним, пристально вглядываясь в испеченное лицо. Он не смог сдержаться и пришел поглядеть на этого человека, чтобы потом вспоминать его в теперешнем состоянии, – полумертвого и беспомощного. Харрис вернулся совсем другим.

Даже и сейчас изо рта его, казалось, готов был вырваться окрик – сержант Уотсон! – но он лежал, как его положили, на двух сиденьях, с закрытыми глазами и ободранными веками. Совсем мало нужно, чтобы никогда больше не услышать этот голос. Сержант сидел, раздумывая об этом и вспоминая прежнего Харриса. Он высказал бы сейчас все ему прямо в лицо, но здесь этот мальчишка-немец, а он понимает по-английски.

И он только мысленно выговаривал в это лицо все, что было на уме. Выговорившись, вышел наружу.

Они работали, пока солнце не окрасило самолет. Весь прошлый день они вслушивались в направление ветра. В первом утреннем свете стали оглядывать окружающие дюны, надеясь увидеть иней. Но поверхность крыла была сухой.

Капитан Харрис лежал с открытыми глазами и уже осмысленным взглядом. Он попробовал заговорить, но Лумис сказал, чтобы он немного подождал. Им и самим было трудно говорить, пока не разделят воду.

Когда наполнили бутылки и они немного отпили, Белами обратился к Таунсу:

– Норма недостаточна, верно?

В красноватом рассвете они избегали смотреть друг другу в лицо. У всех шелушилась кожа под щетиной, вокруг ртов сложились старушечьи складки.

– Надо, чтобы хватило. Росы ведь не было. – Таунс не добавил к этому, что возвращение Харриса сократило их время. Не сказал, что в баке осталось меньше воды, чем должно быть. Не так просто выразить все это словами. На кран замок не повесишь, но если Харрис останется в сознании, ему можно будет вменить в обязанность сторожить бак.

Они повалились в тень на песок и тотчас уснули. В полдень Харрис натужным шепотом начал свой рассказ, часто прерываясь и снова делая над собой усилие.

– Случилась песчаная буря... вчера. Мы проделали большой путь, все время на север, в первую ночь... но он растер ногу... Робертс... пятку. Она сильно кровоточила, и мы шли медленнее... Мы решили идти днем, но напрасно, слишком сильно потоотделение – потом начала протекать моя бутылка, под крышку попал песок. Я думал, крышка плотная... за ночь почти все вытекло... Мы поделились... увидели мираж, шли к нему три часа под солнцем... думали, что видим траву, уверены были... ее не оказалось. Страшная жара днем, никакого укрытия...

Пока он рассказывал, все смотрели себе под ноги или поверх его головы в окно – на черно-белые в полуденном мареве дюны. Один Тилни уставился на капитана, с ужасом осознавая, что это такое – в полном одиночестве идти по пустыне.

– Мы начертили карту... для собственного успокоения... отметили самолет и ближайшую группу оазисов, как мы себе ее представляли... эту карту унесло ветром... – На изможденном лице и сейчас было написано крайнее удивление, неспособность поверить в то, что произошло. – Во время бури карту унесло ветром... И Робертс пошел ее искать. Я пытался вырыть в песке яму, копал руками... невероятно... – невероятно... что там было! Когда он не вернулся, я долго кричал, ходил на поиски... видимость была не больше нескольких ярдов... все кругом, как в дыму, – залепляло глаза. – Откинув голову, Харрис стукнулся затылком, высунул по привычке язык, чтобы облизать губы. – Он должен... должен был вернуться... должен был слышать, как я кричу, иначе... Виноват я... я виноват...

Итак, ветром унесло клочок бумаги, вот и все. Такова пустыня. То же случилось и с Джо Викерсом в Джебеле – прошел пять миль во время бури и не заметил ни освещенную вышку высотой в двести футов, ни поселок.

Буря, которая была здесь два дня назад, выходит, унесла Робертса.

– Было уже темно, когда буря стихла, но я искал его по квадратам, ориентируясь по звездам и считая шаги... потом понял, что он направился обратно к самолету, когда догадался, что потерялся... Я повернул к югу... по звездам, надеясь догнать его. Никаких признаков. Увидел ваш дым... спасибо вам... самую верхушку. Теперь уже без воды, вся кончалась... его бутылка была, конечно, с ним. Днем миражи, но я держался... не позволял себе обманываться... и много спал. Шел к югу по звездам... думаю, часто сбивался с курса. Перед глазами огни, знаете, как это бывает, когда... кажется, искры летят из глаз...

– Да, – подтвердил Таунс. – Знаем.

Лумис тоже слышал об этом: как увидишь яркие огни – это конец.

– Я думал, это мираж, свет... а это был... ваш свет... тот, который зажгли вы! Единственный мираж, который я себе разрешил... – Он снова откинул голову и закрыл глаза.

Минуту спустя Моран спросил:

– А Кобба вы не видели?

– Кобба... – его глаза оставались закрытыми. – Да, да, теперь ясно. – Он задрожал. – Так это был Кобб? Бедняга! – Не в силах смягчать слова, сказал: – Его обглодали. Голый скелет. Я подумал, это случилось давно. Теперь вспоминаю... Я видел стервятников, два дня назад. – Он уставился в пустоту широко открытыми глазами. – Робертс не вернулся? – И снова повторил, как будто вопросительная интонация таила надежду: – Он не вернулся?

– Пока нет, – ответил Лумис. – Будем ждать.

Рука капитана ощупывала колени, словно пытаясь унять их дрожь, глаза снова прояснились, узнавая знакомые лица, рот скривился в нелепой улыбке.

– Уотсон... вы все еще с нами...

Сержант отвернулся. Остальные, смущенные видом капитана и его жутким рассказом, молчали.

– Я виню себя... за Робертса... Смотрите получше, вдруг он придет. – Было слышно, как трется язык у него во рту. Таунс налил ему полбутылки. Чтобы не пролилось ни капли, попробовал напоить его сам, но Харрис осторожно перехватил бутылку:

– Я могу... Я уже в порядке, видите...

Опорожнив бутылку, он продолжал сосать горлышко, зажмурив глаза. Дрожь в теле прекратилась.

Вечером в небе опять пролетели птицы, направляясь на север. После рассказа Харриса Белами и Кроу зажгли факел – на случай, если Робертс жив и находится где-нибудь поблизости.

Лумис дошел до северных верхушек дюн и долго всматривался в песчаный океан. Потом вернулся и сел рядом с товарищем, не сказав ни слова. Перед закатом Кроу загасил песком дымящееся блюдо с маслом. Еще несколько минут дым красным столбом висел в небе – красивое, но бесполезное зрелище.

Весь день молчали. Иссушенные языки не в силах были выразить угнетавшие их мысли. За час до того, как заалели дюны и в небе взошла первая звезда, Стрингер принялся за работу. Спустя некоторое время позвал их:

– Пора начинать.

Никто не двинулся с места. Он стоял, вытянув руки вдоль туловища, глядя себе под ноги.

Таунс ответил за всех:

– Нет смысла.

Стрингер удивленно развел руками:

– Но ведь мы много сделали.

Таунс спокойно объяснил, слишком усталый для того, чтобы гневаться на человеческое непонимание:

– Мы думали, воды хватит. Ее не хватит.

Глава 12

Луна отбрасывала их тени вперед. Они дошли до самых дюн. За дюнами лежала огромная тишина, настолько глубокая, что ее можно было почти разглядеть. За всеми этими бесконечными милями не было ничего, кроме песка. Позади раздавался приглушенный рокот кем-то включенного генератора. Отсюда обломки теряли всякое сходство с аэропланом – это могло быть все что угодно. Внутри самолета зажегся свет, но рабочая лампа на столбе оставалась темной.

– Мы погибли, Дейв. Все мы.

Они опустились на песок. Пока сказывалось дневное тепло. Еще совсем недавно они стояли бы, осматривая окрестности. Сейчас легче было сидеть – ослабли ноги.

– А чего ты ждал?

– Плохо дело. Надо что-то предпринять.

– Таунс прав: продолжать работу нет смысла. Мы спятили.

Несколько минут молчали, каждый был погружен в свои мысли. Белами только что немного поговорил с Кепелем, послушал его рассказ о доме в Вюрмлихе на краю Черного Мыса, об Инге с длинными светлыми волосами. Капитан Харрис был в коме, и Лумис находился поблизости, смачивая лоб каплями воды из его бутылки. Кроу взял на руки обезьянку и дал ей немного попить – первый раз после утренней выдачи. Теперь Бимбо принадлежал ему, и он сэкономил свои двадцать монет. Похоже на волшебную загадку: жадный загадывает желание, желание исполняется, но оборачивается ему во зло.

– Бедняга Роб, – невольно вырвалось у Кроу.

– Он только на несколько дней опередил нас, Альберт. Теперь наша очередь.

– Ради бога, прекрати, понял? Именно это я имел в виду, когда сказал, что мы погибаем и надо что-то делать.

– Послушай, Альберт. Я никогда не пробовал обмануть самого себя, никогда. Роса, что выпала несколько дней назад, была капризом, причудой матери-природы, и она может не повториться месяц. Она вселила в нас надежду, и мы начали строить самолет, подумать только! И все потому, что Стрингер навязал нам идею, которая способна прийти в голову только лунатику. Теперь, наконец, у меня наступила полная ясность. Как ты думаешь, сколько продержится Кепель? А Харрис? А когда они дойдут до предела, мы что, будем наблюдать, как они мучаются, и не отдадим им половину своей нормы, чтобы поддержать в них жизнь? А что будет дальше? Лучше смотреть на вещи, как они есть, чем себя обманывать.

Он хотел сказать что-то еще, но не узнал свой голос. Это был голос старика со снятыми зубными протезами, смешной и слабый. Все они были теперь старики – старики в том смысле, что подходили к краю своей жизни. Не хотелось продолжать этот разговор. Хотелось лечь и забыться сном.

– Что бы ты ни говорил, Дейв, надо действовать. Как – не знаю. Не можем же мы свернуться калачиком и ждать смерти.

Над залитым лунным светом песком замер звук генератора, и все поглотила тишина пустыни. У самолета копошилась только одна фигура. Это был Стрингер, одинокий и беспокойный. Он расхаживал между фюзеляжем и левой гондолой, иногда прислушиваясь к голосам летчика и штурмана. То, о чем они говорили, было для него крайне важно.

Прежде чем приняться за Таунса, Моран все обдумал.

– Слишком рано сдаваться, – решительно заявил он командиру.

– Слишком поздно продолжать, – вяло ответил Таунс.

– Парень прав, Фрэнки. Мы много сделали.

Таунс долго молчал. Он только что осмотрел обломки самолета, намеренно держась в стороне от Стрингера. Левое крыло лежало на козлах, сооруженных из отрезанных от фюзеляжа кусков лонжеронов, скелетов ломаных сидений и клетей, в которых помещался груз. Фюзеляж стоял на песке. Правое крыло под невероятным углом торчало над примятой крышей кабины управления. До того, как они приступили к работе, все это было похоже на разбившийся самолет. Теперь зрелище было куда безобразнее: это был самолет, который никогда не летал и никогда не взлетит.

– Был бы у нас месяц, Лью, ну, три недели, мы имели бы какой-то шанс. Но я же сказал – воды не хватит. Уже завтра будем черпать со дна.

Весь день он по очереди приглядывался к каждому из них, творил суд над ними, пытаясь отыскать одного, виновного. Нет, это не Лью. Кроу? Белами? Нет, если только Кроу не брал для обезьянки. Кепель неподвижен – бак подвешен высоко на переборке кабины, вне его досягаемости. И не Лумис. Может, сержант? Из мести, что его принудили работать: вполне объяснимая логика поведения для такого человека. Ведь он хотел просто лежать и как можно меньше потеть, а его заставили отдавать влагу – что ж, раз так – он ее восполнит. Или Стрингер? Он держится лучше всех. Но его поддерживает его навязчивая идея, и он тонкокостный – такие держатся дольше других в подобных условиях. А может, мальчишка Тилни, до смерти напуганный тем, что придется умирать? Его лицо не такое страшное, как у остальных, даже губы не потрескались, но ведь он моложе, а может, ему помогают финики – он все время жует их, как конфеты.

Кепель половину времени проводит во сне. Его не разбудит струйка воды или бульканье в чьем-то горле. В чьем?

Это было все равно, что медленное убийство, он был так поражен, что не мог рассказать о своем открытии даже Лью, неспособен был передать это словами. Однажды на его глазах погиб во время взлета пилот, он знал его много лет. Это было ужасно, но шок наступил только через три дня, когда он прочел обо всем в газете, увидев его имя, набранное холодным шрифтом. Слова несли с собой некую печать конечного суда. Вот и сейчас ему не хочется их выговаривать: один из нас ворует воду из бака. Это невозможно высказать.

– Если еще будет выпадать роса, – услышал Таунс голос Морана и заставил себя переключиться, – то останется какой-то шанс. Мы сняли крыло, оно почти готово к установке. Это самая трудоемкая часть дела. Еще одна ночь, сегодня, и вот он – шанс. Если мы не сделаем это теперь, то не сделаем никогда. К завтрашнему дню у нас не останется на это сил. – Он очень старательно следил за артикуляцией, язык мешал жестким губам выговаривать шипящие – и сами его аргументы против смерти от жажды разбивались о каждое произнесенное им слово. – Время наступило критическое, Фрэнк. Сегодняшняя ночь – и крыло на месте, а остальное в наших руках. К тому же теперь нам помогут Харрис и полнолуние. – Слова его прозвучали не очень убедительно. – Ну а если не будет росы, что ж, тогда не будет воды, и все кончится. Что мы теряем, в конце концов?

Таунс молчал. Рассердившись, Моран поднялся и пошел к Стрингеру.

– Дружище, если мне удастся собрать ребят, то мы работаем?

В лунном свете лицо молодого человека было бледным и гладким, глаза за стеклами загадочно двигались, как у рыбы. Моран невольно представил прошедших все искусы новообращенных христиан Рима. Стрингер тоже был охвачен божественным экстазом – его ангелом был "Скайтрак".

– Я работу не прекращал, мистер Моран, – он не случайно употребил официальное обращение: это было еще одно предупреждение. Мистер Стрингер не любил панибратства.

– Они беспокоятся о воде. Осталось совсем немного.

– Я не позволяю себе думать об этом. У меня нет времени.

Моран согласно закивал.

– Разумеется, вы целиком отдались делу. В каком-то смысле я тоже, потому что хочу выжить. – Он направился с уговорами к Лумису, и тот сказал:

– Я готов, но кто сможет убедить Фрэнка Таунса?

– Если мне это не удастся, обойдемся без него.

– Беда в том, – мягко возразил техасец, – что у нас здесь нет лидера. Думаю, вы меня понимаете. Стрингер у нас самый главный, это естественно – все мы у него в руках. Но он совсем не похож на лидера, верно? Его не очень интересует, как бы это сказать... человеческая сторона. Таунс – именно – тот человек, который мог бы возглавить нас, он самый старший и командир самолета. Вот почему он нам нужен.

– Я сделал все, что мог, но он сильно переживает это крушение – он считает себя виновником катастрофы, и отчасти он прав. Из-за него уже погибли люди, и он боится погубить оставшихся. Я понимаю его чувства: какой бы самолет мы ни построили, в конечном итоге никто не может гарантировать безопасности. А ему придется им управлять.

Лумис помотал головой:

– Дело, думаю, не в этом. Но давайте привлечем к работе остальных. А потом, может, он присоединится, как в первый раз.

Моран зашел в самолет и включил фонарь на столбе. Вокруг стало светло. Капитан Харрис лежал без сознания, Кепель что-то писал. Штурман вызвал Уотсона и Тилни. Они окружили Стрингера. Тот спросил:

– Где остальные?

Лумис рассмотрел две фигуры, приближающиеся со стороны дюн.

– Идут.

Стрингер ждал.

– Попробуем еще разок? – спросил подошедший Кроу.

– Пригласите мистера Таунса, – потребовал Стрингер.

– Он подойдет, – сказал Моран.

– Я не начну без него, – отрезал Стрингер. – Важно, чтобы он был с нами. – В его голосе звучало раздражение. – Это он виноват, что мы оказались здесь. Он должен это понять, а он отказывается нам помочь. Почему?

– Скажу вам, почему, Стрингер! – Таунс стоял перед конструктором, его бледное впалое лицо освещал свет фонаря. – Я не верю в вашу идею.

Он смотрел прямо в лицо Стрингеру, который не скрывал своего отвращения к командиру. Гладко выбритое лицо, расчесанные волосы, блестящие стекла очков делали его похожим на студента. Он казался совсем юным, стоя против грузного человека с седой бородой и угасшими глазами.

– Вы совершенно правы – я виноват. Это была ошибка пилота. И я это признаю. Два человека лежат вот под теми холмиками, еще двое – где-то там, в песках, и над ними нет даже креста, и еще двое здесь, среди нас, уже умирают. И, наконец, мы... И виноват во всем я. Но в следующий раз виноват буду не я, Стрингер, а вы – ваша конструкция. В принципе она логична, но это не значит, что она удержится в воздухе. Я в нее не верю. Но давайте договоримся: если вы готовы взять на себя ответственность, то я помогу вам построить машину и полечу на ней – но только один.

– Не понимаю...

– Есть много такого, чего вам не понять, Стрингер, потому что вы еще молоды. И тут до Морана дошел смысл того, что Таунс не высказал словами, но что стояло за этими сошедшимися в молчаливой схватке глазами. Таунс не доверял молодости. Мальчишка Стрингер пытался взять верх над ветераном-неудачником. Это была ошибка поколений, причем старший был уже придавлен своим прошлым. Он это увидел. Должно быть, все это увидели.

– Это ведь достаточно просто, – твердо продолжал Таунс. – Если воды хватит и мы построим эту штуку, я поднимусь на ней один и доставлю сюда помощь.

Стрингер возразил:

– Это невозможно. Размещение груза, то есть пассажиров, является критическим фактором конструкции – в противном случае, из-за тяжести двигателя будет перевешивать нос, и нам придется даже добавить груз...

– Используйте балласт – нечто такое, что не погибнет, когда машина разобьется...

– У меня нет намерения менять конструкцию на данной стадии, мистер Таунс...

– Фрэнк... – попытался вмешаться Моран, но тот не дал ему сказать.

– В таком случае, наше соглашение расторгнуто...

– Фрэнк. – Моран взял его за руку и увлек в сторону. – Это наш единственный шанс, и мы попусту теряем время, потому что все готовы ухватиться за него – кроме тебя. Ты думаешь только о своем положении – тебя беспокоит не то, что могут погибнуть люди, а лишь то обстоятельство, будешь ли ты виноват. Оставь к черту свои беспокойства – остальных они не касаются. Все, чего мы хотим, – это выжить, если сумеем, а если нет, то и винить будет некого. Ты предлагаешь сидеть здесь на задницах и ждать, пока иссякнет вода и придет смерть? Но и в этом ты будешь виноват, Фрэнк! Так что, если хочешь затеять процесс против самого себя, то пожалуйста, это очень просто: Фрэнк Таунс – виновник крушения "Скайтрака" и гибели четырнадцати человек. Виновник! Потому что не захотел брать на себя ответственность...

– Лью, ради бога...

– Нет уж, выслушай до конца! Давай-иди, катайся по земле, посыпай себе голову пеплом, вымажись дерьмом – предайся самобичеванию. Но когда все это кончится, приди и помоги нам построить самолет, потому что, если на этом свете найдется для нас хоть капля воды, мы улетим отсюда так же, как сюда прилетели, и нашим пилотом будешь ты.

Моран резко повернулся и решительно направился к самолету.

– Мы начинаем, – сказал он Стрингеру.

– Если мистер Таунс решит нам помочь, – проскрипел конструктор.

Неплохо бы хорошенько влепить по этой чопорной физиономии и заставить умолкнуть этот нудный голос. Но это был бы также и единственный в своем роде способ самоубийства.

– Мистер Таунс, – вполне официально произнес Моран, – присоединится к нам чуть позже.

Глава 13

Ночная работа прошла успешно. Они действовали, как роботы, как механические существа, рабы машины, которую возводили. В ночной темноте все, как Стрингер, были одержимы страстью преодолевать трудности, изобретать и импровизировать – короче, построить аэроплан. Бедами даже похолодел от пришедшей ему на ум странной мысли: они должны закончить работу прежде, чем умрут, только после того, как будет сделано дело, можно спокойно умереть. На какое-то время он забыл даже о причине, заставлявшей их строить самолет, – его просто нужно было закончить до того, как все погибнут.

Он понимал абсурдность своей мысли – это его и тревожило. Нелепостям нет места в этом мире, составленном из трех стихий: жизни, смерти и пустыни. "Мы тронулись", – сказал вчера Кроу. И малоутешительным было то, что единственным из них, кто никогда не тронется, был Стрингер – потому что он и так ненормальный. Одержимый! Не будет странным, если, закончив и подготовив к полету самолет, он отойдет на пару шагов, осмотрит свою работу и скажет: "Как я и предсказывал... никаких проблем". И, довольный, замертво упадет на землю.

Это было видно по тому, как он работал. Не суетился и не брал передышек, как другие, чтобы полюбоваться звездами или полежать немного на стылом песке. Для него звезд не было, не существовало – его звездами были детали конструкции. Тело его не чувствовало боли.

Кроу уже выразил эту истину: Стрингер – не человек. Ночью все в какой-то мере были, как Стрингер: группа безумцев, затерявшихся в пустыне и строящих для себя летающую гробницу. В воздухе разносились ритуальные заклинания: "Еще дюйм в эту сторону... не сходится хомутик... поднимайте за край..." Командовал в основном Стрингер, Король Стрингер, можете звать его хоть господом богом, только не запросто Стрингером, не то он сложит свои инструменты, и никому уже тогда не выбраться из пустыни.

Белами потерял всякую связь с тем, что делал, но руки работали и подчинялись чужим указаниям. Так же работали и другие – автоматы, лишенные всего человеческого, как и этот спесивый очкарик, ни в чем не видящий проблем.

К утру крыло было водружено на место, болты вставлены и закреплены. Они отошли в сторону и залюбовались своим творением. Белами, все еще погруженный в свои мечтания, испугался, что Стрингер сейчас скажет: "Как я и предсказывал..." – и умрет.

Первым, однако, заговорил Моран:

– Похоже на самолет.

Рассвет высветил возникшую за ночь новую форму, присутствие ее навевало некий мистический страх: эта машина унесет их в один прекрасный день в другой мир – от песка, смерти и жажды к зеленым деревьям, ручьям и дорогим лицам. Эта машина наделена властью одарить их еще тридцатью, пятьюдесятью годами жизни. Через год от них может остаться в этом богом забытом месте только горка обглоданных костей – но они могут и очутиться в совсем другом мире – сидеть, например, на крикетном матче, в тени каштана, с пивной кружкой в руках. Только эта машина способна преодолеть единственную настоящую границу, известную человеку, и они вместе с ней. Какими бы разными путями ни приходили они к этой мысли, для всех она значила одно и то же, в ней была заключена их надежда на жизнь.

– Похоже на самолет, – громче повторил Моран.

Кроу пошевелил пересохшим языком:

– Похоже, черт меня побери!

Крыло было укреплено в гнезде параллельно другому. Между ними натянули трос к тому месту на двигателе, где предстояло установить стойку, – и конструкция приобрела форму аэроплана: два распростертых крыла и три ножа пропеллера. Вчера Таунс видел нагромождение обломков, еще более бесформенное из-за снятого и водруженного на крышу крыла. Он не мог выразить словами своих чувств. Такое ощущение испытывает каждый пилот, когда его самолет неподвижно стоит в начале взлетной полосы и башня дает разрешение на взлет. Душой он был уже в полете.

Стрингер стоял в стороне, осматривая линии конструкции, уже весь в следующей операции: установке стойки и натяжении тросов. Они будут держать новое крыло.

– Смотрится так, будто вот-вот взлетит, – заметил Белами.

Таунс с отяжелевшим от усталости телом направился к старому фюзеляжу. Проведя рукой по крылу и глянув на сухие пальцы, он проворчал:

– Жаль, что этого никогда не случится.

И впервые за это утро они задумались о своем положении. Росы опять нет. У них был бензин, было масло, был самолет, но не было того, чем можно поддержать искру жизни.

Стрингер молча отвернулся, и Моран подумал: намеренно ли сказал это Фрэнк? Вероятно. Потому что ночью верх взял Стрингер.

Поднялось солнце. Они почувствовали его тепло – скоро оно перейдет в нестерпимый жар. Ночи как будто не было.

Вот оно залило песчаный океан. Вздыбились на фоне неба горбы дюн, и вдруг Белами увидел плывущие над восточным горизонтом вертолеты: один за другим они беззвучно пролетали прямо по солнечному диску, три красные тени, отраженные в водяном мираже, всегда возникавшем здесь на рассвете.

– Альберт, – едва слышно выдохнул он.

– Что такое?

Так же тихо, сохраняя ряд, они скользили над несуществующей водой, все те же три. Боже правый, почему три, а не один, не десять, не сто, наконец, – какая разница?! И – исчезли. Не скрылись за дюнами, а просто испарились.

– Ничего, – ответил он.

Так вот что такое очутиться в шкуре Тракера Кобба! Сначала не так уж плохо: хотел увидеть самолеты-спасатели – и вот ты их видишь воочию, но в этот момент ты еще можешь справиться с собой и сообразить, что это только мираж. А в следующий раз ты уже пристанешь к Кроу: "Смотри, неужели не видишь? Вон там!" И Кроу понимающе скосится на тебя, сжав губы. Так постепенно будешь расслабляться, вроде бедняги Тракера, и в конце концов начнешь верить, что вертолеты настоящие, а все другие сошли с ума, потому что не видят их.

Белами тряхнул головой и последовал за Таунсом в самолет.

– Что будет, – обратился он к нему, – если мы поднимем норму до полутора пинт? – Голос звучал ровно, хотя губы шепелявили и некоторые слова не выходили.

Таунс как раз наполнял из бака бутылку капитана Харриса. Излишки воды тонкой музыкальной струйкой стекали обратно.

– Ближе будет конец, – ответил Таунс. – Ты торопишься?

Белами подумал: а ты уже как мертвец, черт тебя побери. Лицо пилота было ссохшимся, из-под щетины лезли клочья омертвелой кожи, рот – как дыра на смятой маске.

– Могу подождать, – кивнул Белами.

Собрались остальные, выстроившись в очередь со своими бутылками. Лумис взял воду для юного немца и капитана. Харрис усилием воли встал на ноги, ухватившись прозрачной рукой за спинку сиденья.

– Как, – глухо прохрипел он, – идут дела с... нашей работой? – В его глазах блеснула улыбка, лицо искривилось гримасой.

– Поработали хорошо, – ответил Лумис. – Когда сможете, выходите – покажем.

– Пре-вос-ход-но! – Бутылка в руке вздрогнула, и, заметив, что Лумис готов подхватить ее, он прижал ее к телу и дождался, пока все уйдут, так как знал, что может пролить несколько бесценных капель, а они бросятся ловить их на лету.

– Пей, Бимбо, – говорил Кроу, наблюдая, как в трясущееся скелетоподобное тело обезьянки вливается вода, как она щурит от удовольствия глаза. Белами сказал:

– Этого хватило бы тебе самому. Любому из нас хватило бы. Даже неузнаваемый голос не скрасил того, что он сейчас сказал. Он вовсе не собирался говорить этого – отвратительная мысль вырвалась сама собой. Точно так же помимо воли он "видел" только что вертолеты.

Кроу на него даже не посмотрел.

– Это тебя не касается. И меня тоже. Он – Роба.

Делая очередную запись в дневнике, Белами не упомянул ни о вертолетах, ни о Кроу. Кроу гибнет сам, но хранит верность слову, данному другу. Можно плакать, можно смеяться – но в дневник этого не запишешь. Писать ровно было трудно, поэтому он ограничился короткой записью: "Кепель пока жив. Харрис выглядит лучше. Мы поставили крыло. Росы не было. Теперь спать".

Моран перевернулся и заметался, еще во сне пытаясь стряхнуть с себя забытье, уже достаточно справившись с этим, чтобы понять, что он крепко спал и его разбудил звук, который мог означать только одно – во сне его стерегло безумие. В глазах было нестерпимо ярко. Он прислушался к собственному дыханию, напоминавшему тяжелое сопение животного. Он сознавал, что нужно окончательно стряхнуть сон, иначе будут продолжаться сумасшедшие звуки. Это было женское пение.

По-собачьи встав на руки и колени, он поднял голову. Перед глазами кружились белесо-голубое небо и расплавленное золото песка. Кружение продолжалось и после того, как он закрыл глаза, вслушиваясь в слова песни. Он повалился на землю, проклиная прекрасный женский голос из сна, крепко зажмурил глаза, боясь увидеть эту женщину прямо перед собой, если их откроет. Песня слышалась явственно, звук эхом отражался от дюн, манил своим прекрасным обманом. Теперь он не спал, ощущая и песок, в который зарылись руки, и жар в нагретой спине, и мышечную боль, – но песня из сна продолжалась.

Раздался чей-то голос, кто-то прошел мимо. В ярком свете он рассмотрел Лумиса, тот нетвердо шел к двери самолета. Другие тоже встали. Вдруг пения не стало. Он с облегчением упал на песок, освободившись от кошмара.

– Давай еще, – проговорил Кроу. Моран повернул голову и открыл глаза. Неужели и другие спятили?

Мужской голос заговорил по-арабски. "Национальный референдум... долг народа... собрался комитет советчиков..." Голос вдруг ослабел.

Моран вскочил на ноги и бросился к двери, где сгрудились все остальные.

– Давай опять Каллас, – попросил Кроу.

...Таунс проснулся от навязчивой мысли, не дававшей покоя даже во сне. То хотелось убить Стрингера, то разбудить всех и крикнуть: "Кто из вас, ублюдков, берет воду из бака?" Он прокрался в самолет, надеясь поймать вора, но там были только Кепель и Харрис. В проходе валялся холщовый мешок. Он поднял его, вспомнив, что видел его у Кобба. Тесемка развязалась, показался хромированный корпус приемника. Таунс вытащил транзистор. Если он работает, можно послушать последние известия из Каира и Рима.

Рим передавал запись Марии Каллас, из "Мефистофеля". Он не мог заставить себя повернуть ручку настройки, потому что это был голос из внешнего мира, и они больше не были одни.

Политическая передача, должно быть, шла из Бейды, новой столицы. Он снова настроился на Рим. Теперь все слышали голос Каллас. Они улеглись на песок, опершись на локти, и слушали, не проронив ни слова, пока не кончился концерт.

– Где вы это нашли? – спросил Кроу.

– У Кобба.

– Он возражать не будет.

– Можно будет узнать новости, – сказал Уотсон.

– К дьяволу новости, давай еще музыку, дружище.

Теперь было так же, как тогда, когда удалось извлечь из шелкового навеса галлон воды: они не знали, что им делать со своим богатством. Таунс вынес приемник наружу, чтобы шум не мешал Кепелю. Капитан Харрис, шатаясь, в первый раз вышел из самолета. На это Кроу заметил:

– Вот это женщина! Может поставить на ноги даже мертвого.

Трудно было понять, откуда у бедолаги Харриса взялись силы – он выглядел как сама смерть.

– Садись рядом, кэп. Я купил билеты. Что хочешь услышать?

Попробовали все станции, и в полдень наткнулись на сводку новостей на английском языке с Кипра. В ней ничего не говорилось о пропавшем без вести неделю назад грузопассажирском самолете. Мир за пределами пустыни как ни в чем не бывало продолжал беспечно жить.

Где-то в середине дня появились признаки помешательства у Тилни. Лумис наблюдал, как он играет со своей бутылкой: встряхивает, прижимает к лицу, отвинчивает пробку и присасывается к горлышку, будто в бутылке еще есть вода. Лумис сказал, что следующая выдача будет утром, уже скоро, но мальчишка только глянул в его сторону пустыми глазами, по-идиотски раскрыв рот.

Белами подумал: это не дело. Не в силах больше все это вынести, он обратился к Таунсу:

– Капля-другая может еще его спасти.

– До завтра? А что будет завтра?

– Я прошу вас выдать ему несколько капель сейчас.

– Послушайте. – Глубоко посаженные, в кровяных прожилках глаза командира были совершенно спокойны. – В баке осталось по полпинты на каждого. Когда вода кончится, это будет все. Вы меня поняли? Поэтому не вижу особой разницы, когда мы ее выпьем. Теперь это только вопрос времени. Парень может получить свою долю сейчас – и вы тоже, если хотите. Но либо он сделает выбор сам, либо ответственность за выбор ложится на вас. Решайте. От себя скажу только, что на себя такую ответственность не беру.

Весь сегодняшний день он думал, кто из них первым предпочтет пулю.

Белами отошел в сторону, сел так, чтобы не видеть Тилни. Таунс прав: теперь уже неважно, когда у них кончится вода. Если налить мальчишке сейчас, он протянет до утра, но все равно погибнет первым – завтра или послезавтра. Нужно ни на что не обращать внимания, постараться сохранить рассудок. Не смотреть на Тилни, не видеть, как Кроу делится водой с обезьянкой, не вглядываться в горизонт, иначе опять покажутся эти три вертолета. А завтра написать короткое письмо домой, сказать, что они не мучились в конце и все такое. Это обязательно надо сделать: есть ведь шанс, что однажды, в один прекрасный день, письмо найдут.

Вечером, едва удерживаясь на ногах, к Таунсу подошел капитан Харрис.

– Сколько охлаждающей жидкости в баках?

– Пятьдесят литров. Десять галлонов. Десять галлонов глицерина, смешанных с водой. В наших условиях все равно что стрихнин.

Харрис закачался, но удержался, прежде чем Таунс успел протянуть руку.

– Сколько там воды?

– Около половины.

– Понятно. – Он собрался с силами и осторожно, как пьяный, пытающийся скрыть свое состояние, развернулся.

Белами, Моран и капитан обдумывали свою идею до ночи. Всю охлаждающую жидкость они слили в один сосуд, нашли среди ломаных сидений гнутую металлическую трубку, соорудили переходник и приладили трубку к сосуду, наконец, установили сосуд на решетку. Снизу подожгли смесь масла с бензином, а под другой конец трубки подставили бутылку. Остальные молча наблюдали со стороны. Таунс посоветовал:

– Я бы не садился ближе, чем в десяти ярдах от этой штуки. Отверстие слишком мало, и если жидкость закипит, будете иметь дело с кипящим глицерином.

– Будем осторожны, – пообещал капитан Харрис, но с места не двинулся, следя за своей импровизированной ретортой.

В эту ночь работал только Стрингер. Всем было сказано, что на каждого осталось по полпинты, и каждый может получить свою воду, когда пожелает. Тилни и сержант Уотсон попросили свое сразу же и отпили половину. Остальные дождались рассвета. Хотя Стрингер продолжал работать, укрепляя стойку, никто не предлагал ему помощи, да он о ней и не просил. Фонарь на столбе светил заметно тусклее, потому что последние двенадцать часов не было желающих крутить генератор.

Не сговариваясь, они опять пришли к выводу, что все, что в их силах, они уже сделали, и продолжать работу нет никакого смысла. Их знобило, глаза лихорадочно блестели, затруднительно было даже связно думать, язык не повиновался. Счастливы были те из них, кто был захвачен своей навязчивой идеей, у этих не оставалось времени на посторонние мысли – о жажде или смерти: Стрингер, целиком ушедший в свою машину, Харрис, сидевший перед пламенем своего святилища, и Белами с Мораном, его помощники.

Лумис остро переживал то, что вскоре с ним произойдет. Он чувствовал себя ближе к Джил, чем когда-либо раньше в своей жизни. В начале ночи Кепель пожаловался на боль, и Таунс, зная, что мальчик способен признаться только в непереносимой боли, дал ему морфий – последний, который оставался. Альберт Кроу наблюдал, как на небе зажигаются первые звезды. Он включил транзистор, но от него потребовали либо выключить радио, либо убираться с ним к дюнам. Опять, не сговариваясь, все были согласны в том, что звуки, так явственно доносящиеся из приемника, будут напоминать о внешнем мире: о доме, дожде, друзьях. Кроу щелкнул выключателем, взял на руки обезьянку и про себя забормотал что-то несвязное – нечто такое, что не могло потревожить их слух.

Сержант Уотсон сидел невдалеке от "химиков" – на случай, если Харрис захочет его позвать и дать указание. Сержант не видел другого способа ослушаться приказа, кроме как убить его. Эта мысль зудела в нем с того самого момента, как ублюдок приполз обратно. До него доносились только рыдания и невнятные мольбы Тилни, но Уотсона они не тревожили.

Таунс часто поглядывал на Кепеля, страшась момента, когда он придет в сознание, потому что теперь справиться с болью мог только пистолет. Как только взошла луна, командир ушел к дюнам. Ему не хотелось слышать, как этот ненормальный Стрингер возится со своим самолетом. Скоро над ними расправит свои крылья смерть.

К середине ночи луна села за дюны. Воздух стал по-зимнему холоден. Пламя было слишком слабым, и охлаждающая жидкость все не закипала. На них надвинулась тень от дюн, отбрасываемая низкой луной.

Глава 14

На рассвете вырыли еще одну могилу рядом с двумя другими и перенесли туда тело. По песку тянулись их длинные тени.

Почти всю ночь Белами и Моран лежали в полудреме, а капитан Харрис бодрствовал, сидя по-турецки у желтого огня, добавляя масло, когда пламя угасало. Время от времени его "ученики" открывали глаза и наблюдали за ним. Он сидел, как йог, блики пламени играли на его изможденном лице, только подрагивание век выдавало, что он жив и не спит.

Когда взошло солнце, его нашли в той же застывшей позе. Моран услышал бульканье охлаждающей жидкости под горелкой и какое-то мгновенье не мог понять, зачем здесь этот сосуд. Обратился к Харрису, с отчаянием слушая идиотские звуки, издаваемые его пересохшей глоткой:

– Сколько вышло?

Капитан как будто не слышал, но когда Моран повторил вопрос, повернул к нему голову. Вытащив из-под трубки бутылку с водой, протянул ее Морану, а на ее место поставил другую, присыпав для устойчивости песком.

– Половина, – говорил он с трудом, но его растрескавшийся рот сложился в улыбку, а глаза заблестели. Моран взвесил в руках бутылку, слушая плеск воды.

– Хорошо, – похвалил он. – Хорошо, кэп. – Нормальная речь требовала усилий, он выбирал слова короткие, те, что легче произнести на одном выдохе. Он думал: она нагревалась всю ночь – и только полпинты. А нам нужно по пинте в день на каждого, и нас десятеро... Моран затрясся, вернее, закашлялся было от смеха, но ощутил резкую боль в грудной клетке. Когда кашель прошел, зажгло в горле и боль перешла в постоянную, но он спросил:

– Что делать с этим? – Он встряхнул бутылку.

– Отдайте Кепелю. – Харрис с усилием повторил: – Кепелю.

Моран встал на ноги и закачался, ослепленный огромным красным солнцем, слыша доходящий сквозь красный туман голос:

– Держи бутылку! Держи...

Она скользнула по ноге, и он бросился за ней, ныряя в песок, открыл глаза и увидел пятно на песке. Схватил бутылку, ужасаясь тому, что натворил. Пролилась почти половина. Губы сами зашептали:

– Простите... простите...

– Бывает, – тихо сказал Харрис, – бывает.

Шесть часов, мучил себя Моран, шесть часов нужно, чтобы получить то, что он пролил. – Он ухватил бутылку двумя руками и пошел, демонстрируя осторожной походкой, что больше этого не случится. Сильно болели ноги: ныли икры после судорог, которые начались вчера. Встававшее солнце обжигало лицо.

В салоне самолета был один Кепель. Ночь была холодная, но все остались снаружи, привлеченные огнем, который сторожил Харрис. Моран крепко держал в одной руке бутылку, опираясь другой о сиденья – на случай, если споткнется. Если он опять уронит бутылку, ему никогда не найти сил признаться в этом. Придется сказать: "Парень выпил все до капли". Это было бы ужасно.

Он приблизился к Кепелю. Его глаза были закрыты, а лицо имело цвет свечи даже при ярком солнце, проникавшем в самолет. Моран впился глазами в лицо мальчика, держа перед собой бутылку, а сознание заполняла одна мысль: теперь придется отдать это Тилни. В какой-то момент в этой долгой ночи Кепелю удалось подтащить себе под руку брезентовый мешок. Теперь эта рука висела, кисть окрасилась струйками крови, а пальцы тянулись к брезенту. Другая рука, сложенная на груди, все еще сжимала карманный нож.

Полетные рапорты были аккуратно сложены на противоположной стороне, где он держал свои личные вещи: зажигалку, несколько ключей, монеты, ручку, одолженную у Лумиса. На обратной стороне верхнего листа Моран прочел:

«Надеюсь, моя, доля воды поможет вам. Пожалуйста, отправьте письмо. От всей души благодарю вас за то, что вы ухаживали за мной. Отто Герхард Кепель».

В салоне стояла полная тишина.

Моран вышел, осторожно неся бутылку. И опять она едва не выпала, когда он зацепился ногой за порог. Плеск заставил его поторопиться и скорее отдать воду Тилни, чтобы не испытывать этого ужасного соблазна – опрокинуть бутылку в собственный рот.

Пока оставались силы, принялись за погребение. После того как юношу вынесли из самолета, капитан Харрис прибрал сиденья и нашел еще несколько завалившихся листов. Одна страница была замысловато свернута, образуя конверт. "Отец, мать и Инга". И ниже адрес.

Харрис думал, письмо будет адресовало на фамилию родителей – герру и фрау Кепель. Но нет... в свой последний час он называл их с детства дорогими и потому самыми уместными сейчас именами. Было исписано почти полстопки бланков. Харрису хотелось узнать, следует ли их отправлять домой с первым случайно залетевшим сюда ангелом. Первый лист был озаглавлен "Белая птица".

"Однажды, давным-давно, в глухом лесу, намного большем, чем Чертов Лес или любой другой лес на свете, жили три человека. Их дом был сложен из толстых бревен, а по бокам нависали скаты крыши..."

Капитан почувствовал, как его нога медленно скользит по крови, пролившейся из брезента. Продолжая чтение, он крепче оперся на другую ногу.

"Давным-давно двое из них при печальных обстоятельствах лишились сына, а третья, самая красивая девушка во всем лесу, оплакивала своего возлюбленного... она так горевала, что обрезала свои длинные белые волосы. Но они снова отросли, словно этого хотел ее возлюбленный. Она опять их обрезала, и опять они выросли и так красиво блестели..."

На третьем листе почерк стал нечетким, нажим пера сильнее. Дальше говорилось о белом замке и о какой-то старухе-волшебнице, жившей в пещере. Она сделала магическое прорицание тем троим, что жили в бревенчатом доме, наказав запастись терпением и ждать.

..."Настал день, когда они увидели большую белую птицу, летающую в вышине над лесом, а на спине птицы сидел юноша в золотых доспехах, который кого-то им сильно напоминал. Трижды прокружилась над ними белая птица и опустилась на ближние вырубки. И они втроем бросились в том направлении. Длинные светлые волосы девушки развевались на ветру, пока она бежала меж огромных деревьев, а..."

Сквозь дверь донесся чей-то голос:

– Вот так-то, кэп.

Это был Кроу с тряпкой в руке. Харрис скатал листы и положил на сетку для ручной клади.

– Надо немного убрать, – говорил Кроу, опускаясь с тряпкой на колени, и капитан вышел из самолета. Ему захотелось постоять у свежей могилы. Он знал заупокойную молитву на память, потому что ему несколько раз приходилось помогать священнику.

Уже пятеро.

Над головой неподвижно висел голубевший на фоне неба шелк. Вокруг него, обжигая лицо и глаза, волнилось марево, в котором перемешивались небо, песок и гнетущая тишина.

Сэмми, Ллойд, Робертс, Кобб, Кепель...

Ты все сказал, Лью. Это Фрэнк Таунс разбил "Скайтрак" и убил четырнадцать человек, потому что возомнил себя выше риска, на который шел.

Жар опалял глаза, и если бы Харрис решился их открыть, то наверное ослеп бы. Это было как раз то, что нужно: ему больше не хотелось видеть.

Пятеро. Осталось девять. Чтобы медленно их догонять. Ты окажешься прав, Лью. Надеюсь, это принесет тебе какое-то облегчение.

Он чувствовал себя сгорающим на медленном огне.

Пистолет висел на ремне в кобуре. Ему нравилось держать его при себе. Если хочешь пробиться в этом мире, надо иметь одно из двух, что поднимает над остальными; деньги или пистолет.

Подпишись, Уотсон, еще на десять лет. Если тебе повезет, мы устроим еще одну славненькую войну. А война может вывести в люди. Пусть подавятся, свиньи. Теперь он король, миллионер на каникулах, и при пушке.

С полудня он следит за Харрисом. Проклятый Харрис уселся перед своей химией, подливает масло. Забавно наблюдать за ним. Не замечает других, только разве тогда, когда к нему обращаются. Можно подумать, жизнь зависит от этой карманной кухни, которую он там развел. Все, что она даст тебе, не больше плевка, но до него это никогда не дойдет. Сидит с прямой спиной, как на параде. Такие до последнего делают вид, что ничего не случилось, пока не отдадут концы.

Корчась от боли, сержант лежал в вырытой ямке – не то постели, не то могиле, считай как хочешь. Во рту такое ощущение, будто удалили все зубы и искололи язык. Перед ним низвергался водопад, во все стороны летели брызги, сверкали на ярком солнце скалы, расстилались зеленые луга... Но он будто не видел ничего этого, потому что следил за Харрисом.

Капитан сидел спиной к своему сержанту, клочья кожи слезали с его шеи. Уотсону он виделся неясно – из-за яркого света и боли в глазах. Временами Харрис оказывался другого цвета и расплывался, но Уотсон делал над собой усилие и снова сосредоточивался. Он не помнил, как расстегнул кобуру, – сознавал лишь, что в руке у него пистолет, черный и тяжелый.

Сержант Уотсон!

Сэр! Не двигайтесь, сэр! Оставайтесь на месте, сэр!

Сержант Уотсон!

Сэр? Чем могу служить, сэр? Еще десять лет вонючей службы, сэр? Стоять на месте! Шесть пуль. Одна для шеи, одна в рот, две в ваши милые глазки и по одной в каждое ухо. Ну как, сэр? Вы знаете, как меня зовут? Звание – сержант. Попробуй крикни еще раз, проклятый ублюдок.

Черный пистолет оттягивал руку. Такое и во сне не приснится. Прямо миллионер на каникулах, с заряженной пушкой, и шея капитана Харриса в шести ярдах от тебя. И никто ничего не спросит... уже никогда. Вот славный конец для карьеры сержанта! Роскошь да и только. Ну, Уотсон, нажимай.

Жалобный стон, доносившийся из самолета, действовал на нервы. Он продолжался уже час – достаточно, чтобы свести с ума.

Свет проникал через сжатые веки, ноги жгло огнем. Через минуту он встанет и разомнется. Если он этого не сделает сейчас, ему уже не подняться. Он хотел поговорить с Белами, но тот писал письмо домой. Он хотел сказать ему, что нельзя просто так лежать и ждать смерти, но не решился мешать.

Бедняга Тилни выглядел совсем скверно. Только и может думать – о боге. Кроу встретил его взгляд, и Тилни обрушил на него бессвязное бормотанье: "Еще не поздно, не поздно подумать о боге, надо взывать к господу и молить его о спасении. Никакой надежды, если не будем молиться..." – и так далее в том же духе, до тошноты. Если сам бог не видит, в какой переделке они оказались, то нет никакого толку от этих стенаний.

Сильно жгло глаза. Наконец, шатаясь, он встал, ударился головой о фюзеляж, но удержался и вошел внутрь, держа на руках обезьянку. Корпус самолета был как жаровня, все сиденья пусты. Жаль беднягу Отто, но ничего, теперь он счастлив.

Стон генератора действовал на нервы.

Стрингер поднял глаза, перестал вращать ручку, и стон замер.

– Пришел сменить, – сказал Кроу.

– Зачем? – Его бледный лоб блестел. Странно даже подумать, что мистер Стрингер способен потеть, как обычный человек.

– Зачем? – переспросил Кроу. – Что-то надо делать, нельзя просто лежать и ждать смерти. Пришел сменить.

И тут с лицом Стрингера случилось невероятное. Кроу вытаращил глаза от изумления. Стрингер улыбался. Ничего подобного раньше с ним не случалось. Кроу знал его уже восемь дней, считай, полжизни в этих условиях. И впервые видел такое. Лицо Стрингера приняло совсем другое выражение – человеческое.

– Рад слышать, – сказал Стрингер. – Если все перестанут думать о смерти, успеем сделать дело. – И двинулся мимо Кроу. – Сегодня ночью мне понадобится хорошее освещение, – пояснил он. – Я намерен установить стойку. – Он осторожно спустился в салон.

Кроу усадил на ящик обезьянку и завертел ручкой, глядя на Бимбо и выдавливая из горла слова песни: "Вьется долгая дорога в край моей мечты..."

Лумис склонился над Тилни.

– Живот, – повторял тот.

– Это спазмы от перегрева, сынок. – Его собственный желудок скрутило в узел, ноги горели. В организме осталось так мало воды, что замедлился ток крови, которая не справлялась теперь с теплообменом. – Скоро ночь, еще час-другой, и все кончится, станет прохладнее.

Таунс сидел, обхватив руками голову. Когда к нему обратился Моран, воспаленные глаза командира слегка приоткрылись.

– Я не хотел тебя обидеть, Фрэнк, вчера вечером.

– Ты был прав.

– Нет. Ты сделал все, что мог. Посадил, как перышко.

– Ошибка пилота...

– Невезение и дрянной прогноз. И никто нас не искал. Пожалуйста, забудь, что я сказал.

В таком духе между ними шел несвязный, похожий на мычание, разговор. Каждый, пока было время, хотел очистить свою совесть.

Белами сидел около капитана Харриса, следя за горелкой. Их лица покрылись копотью. Они затенили бутылку и трубку, а сосуд выставили на солнце, чтобы усилить конденсацию. Каждые пятнадцать минут передвигали его вслед за солнцем. Белами рассчитал, что к ночи воды в бутылке будет достаточно, чтобы каждому из девятерых досталось по нескольку капель – смочить язык.

С полудня капитан Харрис шевелился только дважды: когда Белами принес ему несколько фиников и когда какая-то неведомая сила заставила его обернуться. Выпученными глазами уставился ему в лицо Уотсон, держа в руке пистолет, почему-то наведенный на него. Он попросил окликнуть его: "Сержант", – но губы не повиновались, не получилось ни звука.

Харрис отвернулся. Уотсон хороший солдат, он никогда не позволял себе шуток с оружием. Должно быть, пистолет на предохранителе.

Он заметил, как страдает Белами: временами его глаза закатывались, а изо рта выпадал почерневший язык. Надо подбодрить беднягу.

– Ш-шлишком медленно, – выговорил он с вымученной улыбкой. – Шлишком медленно.

Жидкость в сосуде пузырилась.

...Луна очертила тени дюн. Звезды на небе были синие и огромные. К полуночи шелковый полог натянулся и упал, потом снова вздыбился под мягким дуновением ветра. Ветер шел с севера, с моря.

Глава 15

"Девятые сутки. Пишу в три часа пополудни. Очень жарко. Произошло чудо. Около полуночи я почувствовал дуновение ветра, но не поверил. Северный ветер. Первым делом сегодня утром мы по-настоящему потрудились, досуха выжали парашютный шелк и все, что можно. Даже отрезанные штанины дали несколько пинт. Моран вручил нам специально подготовленные скребки, и мы сняли иней со всей поверхности самолета. Харрис даже набросал на шелк перемешанный с песком иней, мы дождались, пока он растает, и выжали парашют во второй раз. Хоть мутная, но вода. Вода! Почти полных шесть галлонов в баке! Итак, мы живы, живы! И не намерены сдаваться. Сейчас все отдыхают, берегут пот для ночи. Невероятно, невероятно".

Внешне они нисколько не изменились: полутрупы с облупившимися изможденными лицами, глазами, подобными зияющим ранам, и губами, как скорлупа грецкого ореха. Лежали молча, неподвижно, дожидаясь ночи. Но теперь в них горела искра жизни.

Вслух это не обсуждалось, но все знали, что ночью будут работать, как черные рабы. И сегодняшнюю ночь, и завтрашнюю, и все последующие – сколько потребуется, чтобы закончить постройку самолета, подняться в воздух и улететь.

Даже Стрингер, сберегая силы, провел в безделье часок в тени; дольше, однако, вытерпеть не мог, и опять, водрузив на голову завязанный узлами носовой платок, вернулся к работе. Присев на корточки под новым крылом, он принялся сколачивать нужные ему кронштейны. Они наблюдали из-под полузажмуренных век, никто не думал о нем дурно. Теперь в его руках был козырной туз: если выиграет он, то вместе выиграют и они.

Таунс лежал у двери самолета, чтобы видеть каждого, кто туда входил. Снова по очереди вращали ручку генератора, чтобы был яркий свет для работы. Таунс вслушивался в движения каждого заходившего в самолет: не задержится ли у питьевого бака. Он уловил в себе смену настроения. Вчера еще незаметно пробирался в салон, надеясь поймать вора за руку; сегодня, слушая шаги, мечтал, чтобы никто не остановился по пути к генератору. Вечером он намерен сообщить им о том, что случилось, – теперь это имело смысл. Они убедились, что северный ветер может дарить жизнь, пусть даже это будет вода, замешанная на песке. Крайне важно, чтобы отныне никто не прикладывался тайком к воде. Так он следил до тех пор, пока солнце не коснулось западных дюн. Все зашевелились, как будто услышали сигнал. Поднялся даже сержант Уотсон. Весь день он провел в тяжелых мыслях и пришел к простому решению: у мертвого миллионера будущего нет, даже при деньгах и оружии.

Песок был еще жарким, и пришлось надеть сандалии. Ступая по длинным теням, брели к Стрингеру. Стон генератора прекратился, и, прежде чем Лумис вышел из самолета, Стрингер подал команду:

– Пожалуйста, свет.

Сцена сразу осветилась. За освещенным кругом тускло мерцал песок под четвертинкой лунного диска.

– Прежде чем мы начнем, – сказал Таунс, – я намерен кое-что сообщить.

Моран сразу почуял неладное. В тот раз между Таунсом и Стрингером была стычка по поводу конструкции самолета; сейчас Таунс, видно, попробует взять реванш.

– Последние три дня кто-то брал воду из бака. – Даже теперь, когда появилась надежда выжить, Таунсу трудно было выговорить эти слова.

Сказанное им тотчас обезобразило ночь. Обвинял даже свет. Кроу подумал: Уотсон. А Лумису пришло на ум: Тилни. Каждый смотрел себе под ноги. Теперь Морану было не до страхов: он был в шоке. Если бы не выпала роса, они бы уже начали умирать, и первая смерть стала бы для вора обвинением в убийстве. Хуже того, что они узнали, было только одно: если ошибся Таунс.

– Ты в этом уверен, Фрэнк?

– Я проверял. – Таунс переводил взгляд с одного на другого. – Да, уверен. До сих пор это было не так важно. Сейчас важно. У нас теперь почти шесть галлонов, и мы долго на них не продержимся, потому что будем работать изо всех сил по ночам, а может, даже днем. Надо попытаться закончить все до следующей росы – она может выпасть в любую ночь. Может, сегодня, а может, через месяц. Появился шанс выбраться отсюда живыми. – Он обращался ко всем вместе и ни к кому конкретно. – Скажу вот что. Если это повторится и я замечу, кто это делает, убью собственными руками.

Стрингер, четко выговаривая слова, заявил:

– Больше я этого делать не буду.

Его слова, как эхо, пронеслись над головами, монотонно вибрируя в ушах. Стрингер смотрел прямо в застывшее от изумления лицо Таунса, светло-карие глаза медленно моргали.

– Так это были вы? – выдохнул Таунс.

– Да.

– Ага, я не спрашивал, кто это делает, и вам не нужно было признаваться.

– Да.

Таунс почувствовал, как сжимаются кулаки, и, даже еще не ударив его, увидел кровь на лице Стрингера, – но не было ни крови, ни ударов. Руки безвольно опустились. И он услышал свой вопрос:

– Но почему?

Стрингер, казалось, был раздражен. В его обычно бесстрастном голосе прозвучала резкость:

– А вам непонятно, мистер Таунс? Меня мучила жажда. Я работал все ночи и почти каждый день, намного больше, чем любой из вас. Вы, наверное, думали, что я построю эту машину даже без воды! Но попробуйте взглянуть на вещи моими глазами.

Он повернулся, но Таунс схватил его за руку и, давясь от гнева, прошипел:

– Итак, я не способен увидеть вещи вашими глазами, как вы говорите. Почему же тогда вы действовали как вор? За распределение воды отвечаю я – почему вы не обратились ко мне и не попросили дополнительной порции?

– Потому что вы бы мне ее не дали.

Таунс отпустил руку Стрингера и на минуту закрыл глаза, чтобы не видеть этой показавшейся ему наглой физиономии. Подсудимые в таких случаях говорят: "Не знаю, что со мной произошло. Я был вне себя, не знал, что делаю".

Если бы Стрингер повел себя сейчас именно так, это в какой-то степени было бы воспринято как аргумент защиты. Но наглость... Таунса трясло. Словно издалека доносились до него чьи-то увещевания:

– Полегче, Фрэнк.

Стрингер продолжал:

– Вы не дали бы мне воды, потому что мы с вами разные люди. Вы предпочитаете плыть по течению – все вы! И дело не в том, что вас больше, чем меня, мучила жажда. Да, я брал дополнительно по бутылке воды последние трое суток, но я ведь и терял эту воду с испарениями, работая на жаре, в то время как вы лежали без дела. – Его голос становился все нетерпеливее. По их лицам прыгали два солнечных пятна, отраженные от стекол его очков. Голос оборвался на возмущенной ноте. – Как вы можете рассчитывать, что я построю машину, погибая от жажды и работая без помощников?

Воцарилось молчание.

– Фрэнк, полегче.

– Заткнись! – Таунс, безнадежно махнув рукой, повернулся спиной к Стрингеру и уставился в небо, на невероятно спокойные звезды.

Стрингер между тем продолжал:

– Но я не стану брать дополнительную воду, так как надеюсь, что все будут работать, как я, а это значит, что всем понадобится увеличенный рацион. Итак, все понятно?

Он смотрел на сгорбленную спину Таунса. Все молчали. И молчание затягивалось.

– Вполне, – ответил, наконец, Моран, злобясь на Таунса, Стрингера, самого себя и на всех них. Как мальчишки, тратить время на пререкания – и только потому, что есть немного воды, и они опять вспомнили о своем чувствительном "я". Перед ними недостроенный самолет, который может спасти жизнь, а они затеяли перебранку. А вокруг пустыня с ее бессчетными возможностями убивать: она может расплавить тебя своим жаром, высушить и лишить человеческого облика. Но она может и одарить водой и послать на поиски того, чего лишился, – гордыни. Таунс едва не съездил Стрингеру по физиономии – боже, это значило бы гибель для всех них!

Альберт Кроу примирительно спросил:

– Что нужно делать, Стрингер?

С головы снят и аккуратно уложен в карман носовой платок с узелками, поправлены очки на носу, карие глаза загорелись предвкушением работы.

– На данной стадии можно обрезать концы у пропеллеров. Ровно девять дюймов – я измерил, настолько они повреждены. Пока я продолжаю установку стойки, нужно укрепить кронштейны. Их я для вас подготовил, вон в том ящике. Между средними нервюрами каждого крыла через верхушку стойки пойдет трос. Его натянем позднее. Возьмем с лебедки, а она в ближайшие несколько ночей будет нужна.

Таунс двинулся к самолету вместе со всеми. Итак, второй раунд остался за Стрингером, как и первый. Дай бог, чтобы не было третьего.

– Нужно снять карбюратор правого мотора и очистить от песка жиклеры и патрубки. Это следует сделать тщательно, так как мы работаем среди песка и можем с равным успехом как прочистить карбюратор, так и засорить. – Стрингер сделал паузу, убеждаясь, что его слушают. Затем обратился к Белами: – Вы сказали, у вас инженерный диплом. Я хочу, чтобы вы занялись делом, требующим технической подготовки, а также помогали советами и присматривали за другими.

Щебечет, как птичка, думал сержант Уотсон. И так везде: или высокомерная снисходительность начальства, или дипломы. Слава богу, у него тоже есть три полоски – он потерпит, пока не попадется первый рядовой на базе, уж он ему покажет.

Застучали инструменты. Важно прошествовал с гаечным ключом Лумис – искать болты для крепления кронштейнов.

– Когда будет время, – сказал Белами, – я хотел бы установить большой испаритель для оставшейся охлаждающей жидкости.

– Когда будет время, – согласился Стрингер. – Только не берите из левого бака – он понадобится для полета.

– Концы обрезать квадратно? – спросил Кроу.

– В точности квадратно и скашивать, мистер Белами...

– Слушаю...

– Хочу показать вам хвост и объяснить, что нам предстоит там сделать.

Они вдвоем вышли из освещенного круга.

Таунс снял капот двигателя и занялся флянцами и рычагами, закрывающими доступ к карбюратору. Кроу весело командовал:

– Тилли! Помоги, дружок!

Уотсон искал ножовку.

– Фрэнк, я придержу обшивку, а ты пройди сверлом...

Морана перебил капитан Харрис:

– Оставьте это мне – я не инженер, а вы можете найти себе лучшее применение. – Его лицо осветилось улыбкой. – Организация творит чудеса.

По пропеллеру заскрежетала ножовка. Слышался монотонный голос Стрингера, объясняющий Белами, что предстоит делать с хвостом. Инструменты музыкально позвякивали. Кроу насвистывал. Высоко в небе стояла луна.

Глава 16

Когда взошла полная луна, они увидели мираж. Привычные к пустыне, они знали, что миражи никогда не случаются после захода солнца – этот был при полнолунии. Они видели песчаную бурю – и при этом не ощущали даже ветерка.

В конце дня Белами записал:

– Двадцатый день. Работа пока продвигается хорошо, но очень мало воды. Преодолели много препятствий. Сказывается голод, мучит не само желание есть, а просто сильная слабость и боль в животе.

За прошедшую неделю случилось три досадных задержки. Подняв на опорах новую машину и выбив козлы из-под крыльев, Стрингер вознамерился балансировкой определить центр тяжести. Это было нужно для размещения людей во время предстоящего полета и выяснения центра подъемной силы. Никто, даже Таунс, не смог убедить Стрингера не прибегать к этой рискованной операции. Одна из опор перевернулась, и две ночи ушли на сооружение новых козел.

Моран уронил в песок жиклер карбюратора, целый час искал, но безуспешно, и остаток ночи у него ушел на разборку карбюратора правого двигателя, чтобы взять из него жиклер. Теперь он держал его как бесценную жемчужину. Жиклер был не больше ореха, но он помнил слова Кроу: "Потеряешь и этот – тогда конец". Новая машина взлетит, – если она вообще будет способна летать, – независимо от того, будет ли ее хвостовой костыль сделан на пятьдесят килограммов легче или тяжелее, но без этой крошечной штучки ей не взлететь никогда.

Уотсон сломал пять ножовочных полотен, а Тилни три, а на распиловку последнего монорельса для хвостового костыля ушло пол-ящика напильников. На руках лопались и грозили заражением пузыри.

Они продолжали работу.

За большими задержками последовала дюжина мелких. С презрением относясь к неумелости, раздражаясь бестолковостью, Стрингер тем не менее никогда не выходил из себя, как Таунс или Уотсон. Работали иногда и днем, несмотря на испепеляющий зной. Однажды пронеслась электрическая буря, до предела истощившая нервы. Постоянно приходилось превозмогать боль и бороться с панической мыслью – можем не успеть.

Две ночи назад выпала роса, обеспечив двумя галлонами воды, мутной от парашютной краски и нефильтруемой грязи. Они смаковали ее, как шампанское. Отдистиллировали всю охлаждающую жидкость правого мотора. Теперь было по две пинты в день на человека. Почти целую неделю. Не думали и о голоде. Как можно выжить на одних финиках? Никто не спрашивал. Надо выжить, пока не будет закончен "Феникс".

Как-то ночью Лумис отскреб краску с идентификационных знаков на крыле, расплавил ее и вывел это имя на фюзеляже. Чтобы написать аккуратно, требовалось время. Он не торопился. Машина, которую они строили, обрела очертания самолета. Теперь у нее было имя, и они гордились этим. Сомневался один Уотсон:

– Те фениксы, что я видел на картинках, всегда горели.

Кроу терпеливо растолковал:

– В том-то и дело. Птица загорается и откладывает яйцо, потом появляется птенец и улетает. Понял? Как раз то, что сделаем мы.

– Посмотрим, – сказал Уотсон.

Время от времени поглядывали на имя своей машины. Возникло даже теплое чувство к этому названию и человеку, посвятившему себя их самолету. Ненависть к Стрингеру прошла – теперь они несли ему свою любовь, усматривая что-то богоподобное в его холодных, как у ящерицы, глазах. Для них Стрингер был безобразный чародей, заключавший в своем жезле торжество жизни над смертью. Ему повиновались беспрекословно.

– Проверните двигатель. Нужно освободить поршни.

Они заземлили магнето и вручную, как лопасти, прокрутили пропеллер. Незанятые наблюдали со стороны, ожидая чуда: рвущиеся из труб клубы выхлопного газа, гул взревевшего мотора, слившиеся во вращении лопасти пропеллера. Сейчас этого не произошло, но обязательно случится однажды, и снова начнется их жизнь.

– Укрепите хвостовой костыль перекрестными кронштейнами. Можете воспользоваться имеющимися отверстиями, чтобы не сверлить новые. Проследите, мистер Белами.

И они брались за инструменты. Новое крыло не лежало больше на продавленной крыше старого фюзеляжа. Оно было натянуто на уровне с другим крылом, поддерживаемое толстым кабелем от лебедки, "феникс" не висел теперь на козлах и подпорках, а стоял на собственных ногах из кусков монорельса, отрубленных, подпиленных и подогнанных до нужной длины истертыми до крови руками при помощи ломаных и изношенных инструментов.

– Мистер Таунс, проверьте тяги управления – они где-то цепляют.

Никто не подвергал сомнению его право указывать, даже Таунс. До двадцатых суток не произошло ничего особенного, если не считать того, что они работали как проклятые. Да еще умерла Джил.

Это случилось двумя ночами раньше, когда Лумис одиноко стоял в стороне и разговаривал с ней, обращаясь к звездам. Новость пришла без всякого уведомления, как бы ниоткуда, и вот всю его душу переполнило удивительное успокоение: "До свидания, Джил. До свидания, дорогая. Увижусь с тобой там. До свидания". Устремив глаза к высоким звездам и перенесясь в один миг через тысячи миль, он вдруг с цепенящей душу определенностью почувствовал, что в эту самую минуту ее не стало. Он ощутил невыразимое одиночество, все потеряло для него смысл, потому что с ее смертью погибло все.

На следующее утро он ушел в пустыню через горловину между дюн. Таунс и Моран привели его обратно. Он не помнил даже свое имя. Они сказали: это тепловой удар, и дали ему воды. Сейчас он пришел в себя и всю последнюю ночь работал вместе с остальными – мертвый рядом с живыми.

Работа шла полным ходом, но опять на исходе была вода. Пробовали есть финики, иногда получалось: глотали, не пережевывая, и ждали боли в желудке. Работа с ее последовательно возникающими трудностями – большей частью из-за недостатка хороших инструментов и необходимостью искать им замену – понемногу приучила не обращать внимания на зной, голод и жажду. Лишь в короткие передышки возникали сомнения: удастся ли заставить себя подняться и продолжать?

На двадцатый день после захода солнца зажгли, как всегда, фонарь, а через два часа поднялась луна, и возник мираж.

Первым его увидел Белами, но ничего не сказал, потому что вспомнил о трех вертолетах и испугался. Он не мог оторвать глаз от странного облака пыли, которое поднялось ввысь и висело на фоне лунного диска. Воздух был неподвижен. Белами повернулся, но и теперь не почувствовал дуновения. Песчаная буря продвигалась на север, одинокое дымное облако, освещенное луной. И вдруг донеслись голоса, приглушенные расстоянием. Он отвернулся, чтобы ничего не видеть, не слышать, но голоса не исчезали.

Кроу, подошедший к нему за дрелью, остановился как вкопанный и тоже прислушался.

– Дейв, – доносящиеся издали звуки нарушали покой ночи. – Ты что-нибудь слышишь?

– Да, – признался Белами.

– Боже! Смотри – поднимается песок! – Кроу громко закричал. – Эй, стойте. Слушайте!

Голоса все еще слышались за восточным гребнем дюн. Песок рассеивался и оседал в холодном свете луны. Работа прекратилась. Все смотрели на восток. Капитан Харрис сказал:

– Арабы.

– Кто?

– Бедуины, кочевники. На привале.

Кроу разозлился на капитана за это спокойствие. Они спасены! Надо же звать на помощь, кричать.

– Что же мы, черт побери? – только и сумел он сказать.

Тилни, неуклюже увязая в песке, побежал к дюнам, Харрис кинулся за ним, догнал, привел обратно.

– Они дадут нам воды, они спасут нас. Ведь они нас спасут! – хрипел Тилни.

Капитан резко оборвал его:

– Не разговаривать! Сержант Уотсон, погасите свет, быстрее!

Все застыли в темноте. Голоса доходили до них сверхъестественным путем, как бы с неба.

– Да, – подтвердил Харрис. – Арабский диалект. Золлур. – Он слова обратился в слух, вытянувшись, как струна.

Минутой позже заговорил Таунс:

– Итак, кэп, что будем делать?

– Не знаю.

Стрингер потребовал:

– Мне нужен свет.

Моран глянул в его бледное лицо и понял, насколько спятил этот парень. Словно радуется, что приближается к настоящему безумию – это сродни удовольствию, которое получаешь от чесотки. И стал объяснять ему, как ребенку:

– Группа кочевников только что остановилась на привал – вон там. Если у них есть лишние верблюды, они могут взять нас с собой, можно даже по двое на одно животное. Или, в крайнем случае, пошлют за нами спасателей.

Ответ Стрингера он предчувствовал:

– Я не могу работать без света.

Разные школы психиатрии придумали не меньше десятка названий для его типа умственного расстройства, подумал Моран. Самое точное: навязчивая идея. Парнем завладела мечта о машине, которую он должен построить и поднять в небо. Если все остальные уедут на верблюдах, он все равно останется здесь со своим фениксом и сгорит от собственной одержимости.

– Свет зажигать нельзя, – предупредил капитан Харрис, тоже обращаясь к нему, как к ребенку. – Они не увидели его за дюнами, но могут обследовать окрестности в поисках колодца. Видите ли, мы пока не знаем, кто они, а они могут быть бандитами. Мистер Таунс, у вас на борту имеется оружие?

– Нет.

Харрис сжал губы.

– У нас с сержантом по пистолету. А у них может быть дюжина ружей. Силы явно неравны. Лучше вступить в переговоры.

Тилни изумленно зашептал:

– Может, и спасут, – как можно мягче пояснил Харрис: кругом одни дети. – Но понимаешь ли, мы христиане, а некоторые арабы фанатичны в своей вере. Аллах для них единственный бог, и они могут уничтожать неверных из принципа. Все равно что муху прихлопнуть. Верно, Уотсон?

– Да, сэр. – Это "сэр" вырвалось само собой.

Тилни застонал на одном дыхании:

– О, господи... господи...

– Хватит его рекламировать, – оборвал Кроу. – Слышал, что сказал капитан: у них свой бог!

Харрис зашептал:

– Не надо говорить так громко. Очень важно, чтобы никто не издавал ни звука. – Человек действия, он расправил плечи, будто надевая любимый костюм, в котором легче себя чувствовал. – Теперь нужно обо всем договориться.

Он спокойно изложил свой план, ни у кого не спрашивая совета, но и не протестуя, если его прерывали.

– Я беру с собой сержанта. Военная форма может нам помочь. – Он потрогал револьвер. – Мы перейдем дюны с западной стороны, сделаем полный круг и выйдем на них с востока, так что, если им захочется искать вас, они пойдут в противоположном направлении. Не зажигайте свет и не производите шума, пока мы не просигналим, что они настроены мирно.

Моран присматривал за Стрингером. Кто-то должен его опередить, если ему вздумается включить фонарь.

– Мы подойдем к ним с востока и скажем, что приземлились на парашюте. Поломался двигатель, где сел самолет – не знаем, где-то на востоке, мы летели в восточном направлении. Вы будете здесь в полной безопасности, при условии, что не раскроете себя. Теперь по поводу переговоров. Мне понадобится вся наличность, которую мы сможем собрать. Сомневаюсь, что есть смысл предлагать им мелкую поживу с самолета – им было бы трудно продать инструменты и прочее, но они могут соблазниться финиками. Зависит от того, в какой они сейчас форме. Мне придется решать на месте. Думаю, все по этому вопросу.

Таунс спросил:

– Есть у кого-нибудь при себе охранная грамота?

В этом районе убийства экипажей потерпевших крушение самолетов были не часты, но случались. Бурильщиков, занятых в трех компаниях – Ньюпортской Горной, Авзонии Минералии и Франко-Вайоминг, – всегда обеспечивали охранной грамотой на пяти главных арабских диалектах. "Возвративший в целости и сохранности владельца сего документа будет вознагражден 100 ливийскими фунтами". Сумма колебалась, но даже десять фунтов способны были спровоцировать схватку между бандитами за приз в виде живого христианина, которого они в противном случае не колеблясь убили бы.

Никто не ответил. Охранной грамоты у них не было.

– Обойдемся без них, – сказал Харрис.

Он принес из салона фуражку. Собрали сто тридцать фунтов, один Уотсон внес пятьдесят. Капитан сложил деньги и сунул в карман.

– Для них кругленькая сумма. Это-то они должны понимать. Если не поймут, постараюсь убедить. – В его тоне прозвучала напускная уверенность. – Если услышите стрельбу или что-либо в этом роде, не делайте попыток прийти на помощь, иначе испортите нам всю кампанию. – Он поднял голову. – Достаточно светло, фонарик нам не понадобится. Сержант Уотсон!

Сержант ел его глазами, автоматически вытянувшись в присутствии старшего по званию. Его охватил страх, что он уступит своему врагу.

Перед ним встала фигура капитана, негромко, но уже раздраженно повторившего: "Уотсон!"

Держись, Уотсон. Держись.

На него надвигался капитан Харрис с расширенными глазами:

– В чем дело?

– Ни в чем, сэр. – Он попробовал обрубить последнее слово, но было уже поздно, оно уже было произнесено. – Я не иду, вот и все.

Они смотрели в лицо друг другу, и окружавшая их группа людей невольно расступилась, как перед началом схватки. "Невероятно, – подумал Моран. – Вот тебе и британская армия".

– Я ведь вам приказал, сержант. – В голосе не чувствовалось гнева, только удивление. – Пойдемте – и поживее!

– Я не иду.

Повисла тишина, прерываемая только слабыми голосами, доносившимися из-за дюн.

– Вы отказываетесь подчиниться приказу?

– Так точно. – Он смотрел на своего офицера. Посадка фуражки на голове, как всегда, выверена до миллиметра – на базе это называли "мода Харриса". Лицо, худое, обросшее и обожженное, по-иному смотрелось при луне – как бы совсем не тот человек, которого он ненавидел больше всего на свете.

– Сержант, мы немало прослужили вместе. Даю вам один шанс. Забудем, что вы только что сказали, и начнем снова. – Без всякой необходимости он поправил портупею, проверил кнопку кобуры, немного постоял и негромко скомандовал: – Сержант Уотсон, шагом марш!

Держись, Уотсон. Держись.

Не так просто все это было. Тут надо разом разбить цепь, которая держала тебя все эти годы. Не так просто.

– Я не иду.

Таунс и Моран незаметно отошли. Ситуация была чревата непредвиденными последствиями. Вызов был брошен не столько одному человеку, сколько веками существовавшему порядку.

– Итак, вы отказываетесь подчиниться приказу вашего офицера в обстоятельствах, грозящих опасностью для жизни?

Продолжай, сукин сын, давай потрясай "королевскими регалиями" и всем прочим. Давай покрасуйся – тебе ведь так нравится твой паршивый голос.

Сержант Уотсон дрожал всем телом, и ничего не мог с собой поделать. Он не боялся стоявшего перед ним человека. У каждого из них по пистолету – если дело дойдет до рукопашной, то он легко с ним справится. Он страшился огромной, всемогущей Ее. Армии. Когда ты отдал Ей столько лет, Армия забрала всю твою душу. Это не отряхнешь с себя просто так, оно глубоко в тебе, пустило корни, проникло в самую твою суть.

Имя и личный номер? Уотсон, 606. Эй, подтянитесь там, Уотсон! Теперь вы солдат, а не медуза! А ну-ка, правильно отдайте честь, рядовой! Сэр! Сэр! Капрал, из какой части? Ну-ка, капрал Уотсон, оденьте этого человека! Сэр! Вы старший над этим сбродом, капрал Уотсон? Сэр! Сержант Уотсон, приведите-ка в порядок своих людей!

Держись, Уотсон. Теперь ты можешь сказать ему все, что думаешь, только не бойся, пусть слушает. Смотри прямо в глаза, когда в первый раз назовешь ублюдком, впервые за эти годы.

– Точно так. Отказываюсь. – На большее он все-таки не осмелился.

– Вы понимаете, что будете отданы под суд военного трибунала?

– Понимаю.

Отошел и Белами. К нему это не имело никакого отношения. В газетах иногда встречались истории вроде этой: два типа вздумали выяснять между собой отношения где-нибудь в джунглях, пустыне или на море, а после их портреты печатал "Миррор". Пьешь себе спокойно чай, разглядываешь фотографии и пытаешься судить: этот кажется вовсе неплохим парнем, а тот совсем дрянь.

Отражение капитана Харриса на фюзеляже вытянулось в струнку.

– Очень хорошо, сержант. Беру вас под арест. Сдайте револьвер. – Он протянул руку.

– Нет.

– Сдайте оружие, сержант.

Молчание.

– Вы отказываетесь?

– Да.

Капитан сделал шаг назад, не роняя достоинства.

– Очень хорошо, – только и сказал он.

– Я пойду с вами, кэп. Нужно идти двоим, – вмешался Лумис.

Последовал быстрый ответ:

– Защита жизни и собственности гражданского населения – обязанность вооруженных сил как в мирное время, так и на войне. Благодарю вас, но я пойду один.

– Надо двоим, кэп. Пошли, – твердо повторил Лумис.

Когда они проходили мимо Уотсона, сержант расстегнул кобуру и вытащил пистолет.

– Лумис... возьми это.

Техасец махнул рукой:

– Не надо. Я ведь с капитаном.

Они ушли к западным дюнам. Через минуту видны были только две маленькие фигурки, пробирающиеся сквозь залитые лунным светом пески. Сержант Уотсон глядел им вслед, заново переживая случившееся. Так кончились для него все эти годы. Но он не освободился. Теперь он пропал.

Глава 17

Сменяя одна другую, на ночном небосклоне чертили свои траектории падающие звезды, так что небо ни на минуту не оставалось спокойным. Луна, теперь маленькая и белесая, стояла в зените.

– И до каких пор вы намерены ждать?

– До рассвета, – ответил Моран.

– Но мы теряем бесценное время! – Стрингер твердил это с самой полуночи, но никто его не слушал. Он снимал и нервно протирал очки, снова надевал и щурился на штурмана.

– Мне нужен свет, чтобы работать.

Моран испробовал все аргументы. Это было все равно, что толковать с говорящим автоматом; в ответ он изрекал то, что было заложено программой. В Стрингере было что-то почти зловещее: настоящий робот из фильма ужасов.

– Если вы попытаетесь зажечь свет, я вас свяжу. Понятно? – Увещеваниями Моран был сыт по горло, пора поставить его на место.

– Я не боюсь вас, мистер Моран. Вы можете меня ударить, если хотите, но если вы это сделаете, я просто подожгу самолет. Тогда посмотрим, куда вы...

Не дожидаясь, пока в спор вступят его кулаки и окончательно все погубят, Моран отошел. Уотсону и Тилни он велел:

– Смотрите за этим помешанным, пока меня нет. Он способен погубить всех нас. Смотрите в оба.

Он пошел по бледному песку к восточным дюнам. Время от времени ботинки натыкались на камни и мелкие метеориты. Дюны матово блестели. На самом гребне распластались три фигуры. Он неслышно подошел.

– Есть новости, Фрэнки?

– Нет.

Моран лег на живот между Таунсом и Белами.

– Не нравится мне эта тишина, – подал голос Кроу.

Примерно в двух милях к востоку горел костер. Его зажгли около полуночи. Напрягая зрение, можно было видеть – или воображать, что видишь, – оживление вокруг костра. Темные холмики слева – очевидно, спящие верблюды, другая группка – видимо, люди, иногда чудилось какое-то движение среди них. Голоса больше не доносились.

– Надо пойти посмотреть. Лью.

– Я уже сказал, нет смысла...

– Я не могу здесь торчать и ничего не делать...

– Будешь торчать, Фрэнк. Доверимся Харрису: он не дурак.

Бесконечно тянулась тишина. Никто не заговаривал о завтрашнем дне. Завтра Харрис с Лумисом либо уедут на верблюдах и пришлют за ними спасателей, как только выберутся, либо останутся ни с чем и будут ждать, пока караван скроется за горизонтом и можно будет вернуться. О третьей возможности предпочитали молчать. Таунс обдумал про себя еще одну вероятность, но предпочел не высказывать ее вслух: бедуины, если захотят, могут пройти по следам Харриса и обнаружить самолет. Впрочем, возможно, Харрис запутал следы, он вполне мог это учесть.

– Все же не могу понять, – заговорил Моран, – почему пошел Лумис. Помнишь, я тебе говорил, он получил телеграмму – что-то срочное. Поэтому он и улетел из Джебела. Ничего не понимаю.

– Лумис вроде святого. Не смог видеть, как кэп уходит один – после всего, что случилось. Он так поступил, чтобы избавить его от лишних трудностей, – ответил Таунс.

Опять стало тихо. Кто-то глянул на часы. Через час рассвет, и все станет ясно. Этот час тянулся медленнее всего. Они лежали, подперев ладонями подбородки, вглядываясь в темные тени у догоравшего костра. Там было все их будущее.

– Стрингер-таки чокнется, – тихо заговорил Кроу. – Если нам повезет и мы уедем на верблюдах, он выпустит себе кишки.

– Ну и что? – ответил Белами. День-два пути, и вокруг будут пальмы, вода и весь мир. К черту Стрингера. Конечно, до поры до времени на нем основывались все надежды. Стоит все же прислушаться к Таунсу, который считает, что шанс поднять эту штуку и при этом не разбиться – пятьдесят на пятьдесят. А тут два дня пути с людьми, которые здесь родились и знают дорогу. Харрис должен с ними сговориться. Это именно тот человек: знает их наречие, пришел не с пустыми руками. Нет, капитан не даст промашки.

Позади звякнуло что-то металлическое. Моран выругался, скользнул вниз по дюне и срезал напрямик по песку. Если шумит Стрингер, он ему покажет.

Кроу пошевелил локтями, и руки пронзила острая боль. Его лицо лежало так близко от поверхности песка, что от дыхания поднималась пыль.

– Который час, Дейв?

– Три только что было.

– Господи, быстрее бы все кончилось. – Язык снова высох: сегодня опять сократили рацион до одной пинты, а в баке осталось воды всего на два дня. Воздух за ночь не шелохнулся. Ни ветра, ни инея, ни росы.

– Скоро рассвет, – сказал Белами и опустил лицо на руки, закрыв глаза. Зарево костра гипнотизировало, сон притуплял боль.

Когда на краю земли показалось солнце, они оставались на своих местах.

– Дейв.

Белами резко дернул головой, еще в полусне. Снова вернулась боль.

– Что?

– Утро.

Он открыл глаза и увидел солнечный диск. В сахарских сутках есть два момента – на рассвете и на закате, – когда можно на глаз определять расстояние: по низкому солнцу на краю горизонта. В такие моменты легко верится, что пустыня безгранична, что эти пески – сама вечность.

Между дюнами и заалевшим краем света, подобно темной каменной гряде, выделялись очертания людей и верблюдов. Скоро они зашевелились, меняя форму, разделяясь и вновь соединяясь. Тишину пустыни нарушили голоса, резкие, как первые птичьи трели в лесу.

На гребень дюны опять заполз Моран.

– Что-нибудь видно?

– Проснулись. До них две мили, если не больше.

По мере того как солнце освещало окрестности, темные фигуры краснели, за считанные минуты они окрасились в белое и бурое: бурнусы и туловища верблюдов, бросавшие темные подвижные тени на песок. Голоса стали громче, длинные шеи животных покачивались.

– Они грузятся, – сказал Таунс.

– Смотрите – один верблюд белый.

– Это для меня, – пошутил Кроу.

Очертания заколыхались, медленно удаляясь на север. Над караваном колебался уже нагретый воздух, смешанный с поднятой пылью.

Белами сложил биноклем ладони, пытаясь что-нибудь рассмотреть в движущемся облаке. Скоро караван превратился в смутное пятно на северо-восточном краю песков.

Прошло какое-то время, прежде чем смогли заговорить: ожидание, длившееся двенадцать часов, было наполнено, кроме страха за Харриса и Лумиса, надеждой на спасение.

Первым поднялся Таунс. С одежды посыпался песок.

– Я пойду. – Надо убедиться, что они взяли с собой ребят. Поднялись и остальные, намереваясь отправиться вместе с пилотом.

– Пойду я один, – отрезал Таунс.

Кроу глянул на Бедами. В этом был смысл: телесная влага очень дорога. Следовало бы бросить жребий, кому идти, но по всему видно, Таунс решил твердо. Он спустился по восточному склону дюн. Моран обратился к Белами и Кроу:

– Прошу вас, разведите через пару часов костер. – В ослепляющем свете, уже сейчас мешавшем что-нибудь разглядеть, вряд ли будет видна солнечная сторона этих дюн с расстояния в две мили. И он скатился по склону, притормаживая пяткой.

– Лью, погоди! Мне надо размяться.

Он больше не доверял Таунсу. Нервы у всех на пределе, а Таунса к тому же терзает чувство вины. Еще с холма Моран заметил какое-то темное пятно. Оно плавало в водном мираже. Вероятно, верблюд, обессилевший и брошенный. Но если это не верблюд, а новые жертвы... Таунс может поддаться наваждению и уйти куда глаза глядят, пуститься, так сказать, в искупительное паломничество, потому что теперь станет семь погибших. Он сам будет восьмым.

Они шли минут сорок, до узких щелок зажмурив глаза между обожженными веками. Темное пятно оказалось не миражем. То был верблюд. Он, должно быть, умер во сне, потому что передние лапы неуклюже разъехались в разные стороны под тяжестью тела.

Они миновали труп и направились к еще двум фигурам, которые были слишком малы, чтобы их можно было разглядеть с дюн. Обогнули погасший костер и замерли.

– Этого мы и ждали, – прохрипел Моран. – Ты будешь лгуном, если станешь отрицать это.

Таунс молчал.

С них сняли ботинки. Ботинки, часы, портупею и револьвер.

Моран ободряюще посмотрел на Таунса:

– Ведь это было их решение, не твое. – Он принялся рыть в песке яму.

Они пробыли здесь уже около часа, тела их отдавали ту немногую влагу, которая еще оставалась.

Таунс не проронил ни слова. Когда все было кончено и они повернули обратно.

Моран остановился у трупа верблюда.

– Даже если бы они и взяли их с собой, то далеко не ушли бы. Эти мерзавцы сами потерялись. – Горб у верблюда был сморщен, весь усох, видно, в нем иссякли запасы жира. Шейные вены надрезаны в четырех местах: как последнее средство, араб способен пить кровь своего животного. Снятые ботинки, часы и пистолет были привычными, традиционными трофеями, которые берут у мертвых, даже если нет никакой надежды выручить за них деньги.

– Дай твою бутылку, Фрэнк.

Таунс отвернулся. Пришлось самому взять у него бутылку. То, что он задумал сделать с телом верблюда, потребует много времени. Может быть, у него начнется рвота и он потеряет остатки жидкости. Поэтому он твердил про себя заклинание: "Это означает жизнь для двоих целые сутки".

Лезвие карманного ножа прошло через стенку желудка, дважды он останавливался, повторяя шепотом: жизнь, жизнь, жизнь. Несмотря на подступающую тошноту, он продолжал наполнять бутылки зеленоватой, пачкающей руки жидкостью. Наполнив до краев, туго закрутил пробки и протер песком. Больше влаги не оказалось. Верблюжий желудок способен содержать до пятидесяти галлонов воды, но это животное дошло до предела и умерло от истощения. Наверно, бедуины не заметили, что верблюд не встал после ночевки, иначе они забрали бы из него всю оставшуюся, воду. Они тоже дошли до предела, подумал Моран, и эта мысль его утешила.

Он вытер бутылки о шерсть верблюда и последовал по старым следам за Таунсом. Над дюнами поднимался столб дыма. Через двадцать минут он нагнал Таунса и передал ему его бутылку.

– Воняет, но пить можно.

– Я вылью ее в бак. Чтобы разбавить. – Он остановился и повернул к Морану безжизненное лицо. – Мог бы меня позвать.

– Это – работа для одного. – Ему хотелось, чтобы Таунс взорвался, заорал, убежал или еще что-нибудь сделал, только не это ужасное пустое выражение и мертвый голос.

– Знаешь, почему я знал, что это случится, Фрэнк? Харрис был честный человек. Он думал, наличные деньги – то же самое, что охранная грамота. Имея на руках бумагу, они должны доставить владельца ее, чтобы получить вознаграждение, а если деньги им отдали сразу, то незачем себя и утруждать.

Таунс молчал. Под ногами шелестел песок. Их спины и ноги покрылись испариной.

– Они довезли бы их только тогда, когда впереди брезжила бы награда. Как, черт возьми, мы могли допустить, чтобы такой человек, как Харрис, этого не понял? Он сам хотел идти. Он...

– Да, он сам хотел идти, сам хотел, и теперь его нет, и Лумиса тоже, разве я не вижу? – со свистом и клекотом вырвалось из растрескавшихся губ и хриплых легких Таунса. Он замолк, втягивая воздух. Тяжело было видеть, как истекает гневом это ослабленное тело, но Моран был удовлетворен, что с этим покончено.

Столб дыма был теперь у них над головами. Они взобрались по песчаному склону, миновали гребень и вышли прямо на одинокую фигуру. Сержант Уотсон секунду-другую смотрел в их лица, ничего не спрашивая. Его глаза были широко раскрыты. Он все понял, но не мог лишить себя удовольствия и переспросил:

– Он мертв, да?

Они смотрели в озверелое лицо, не в силах поверить в такой нескрываемый восторг.

– Да, – ответил Моран, и рот сержанта задергался в спазмах смеха: безобразный звук притворного ликования. Это продолжалось до тех пор, пока кулак Таунса не свалил его с ног.

Глава 18

Уже по тому, как вел себя Стрингер, Моран предвидел затруднения. Большую часть дня он, как и остальные, пролежал в тени, хотя и не спал: тайком следил за ними, но тотчас отворачивался, едва кто-нибудь приближался. Этим Стрингер демонстрировал: он бастует.

– Сколько времени нам нужно еще? – спросил его Моран где-то после полудня.

Тонкое выбритое лицо выражало обиду. Моран ждал, ноги его дрожали: два часа сна ничуть не уменьшили слабости и головокружения.

– Так сколько. Стрингер?

– Меня это больше не интересует, мистер Моран, – последовал раздраженный ответ.

В знойном воздухе повисло напряженное молчание. Неподалеку, опершись спиной о корпус самолета, бодрствовал Таунс. С утра он не проронил ни слова. Во сне стонал Тилни. Кроу качал обезьянку, что-то ей нашептывая. Рядом с ним писал в тетради Белами. В тени хвоста лежал сержант Уотсон с разбитым носом и почерневшей от запекшейся крови бородой. Очнувшись после удара, он сказал Таунсу:

– Я и не жду, что вы меня поймете. Это не ваше дело. Касается только меня. Меня одного. – Его глаза ярко выделялись на разбитом лице, все еще сияя радостью. Он улегся под хвостом самолета и забылся приятной дремой.

Моран перевел взгляд со своих товарищей по несчастью на конструктора:

– Хорошо, вас не интересует, но меня – да. Скажем, десять дней?

Моран надеялся, что названная им цифра засядет в мозгу у Стрингера, но тот на приманку не клюнул.

– Я должен объяснить причину, по которой отказываюсь от проекта. Я не чувствую поддержки.

– Мы будем помогать. Раньше ведь...

– Но вы все время прекращаете работу! Прошлой ночью мы потеряли целых двенадцать часов! – Он сел, повернувшись к Морану спиной.

– Прошлой ночью мы потеряли две жизни.

– Ну, в этом они сами виноваты, разве нет?

– Оставим это! – Усилия, которые он делал над собой, чтобы сдержаться, тоже вели к потере влаги. – Оставим это. Сейчас мы собираемся докончить самолет, по вашему плану.

– При том, что нас стало меньше! Каждую ночь теряем двадцать четыре человеко-часа. Одна прошлая ночь обошлась нам в восемьдесят четыре человеко-часа, потому что ни один из вас не приступил к работе, а теперь...

Морана замутило, и он отошел от греха подальше. Ему вспомнились тела убитых: головы почти отделены от туловища длинными кривыми ножами. Открытые глаза изумленно вытаращены. Харрис, стыдившийся показать слабость, должно быть, знавший, на что идет. И Лумис, все время деликатно подбадривавший их, стеснявшийся пить при других, чтобы не мучить тех, кто уже выпил свою воду. И эти двадцать четыре человеко-часа зарыты теперь в песок даже без креста.

Но Стрингер им нужен. Придется смириться с тем, что он родился без сердца. Не его это вина – может, когда-то оно у него и было, но ссохлось от недостатка любви в раннем детстве; возможно – если бы только он мог в этом признаться – они сам сожалеет о своем уродстве. Именно так на это посмотрел бы Лумис. Как-то он сказал о Тилни: "Попробуйте пожалеть мальца. Каждую минуту он умирает всеми смертями, какие есть на свете, – как бы вы себя чувствовали в его шкуре? Пожалеем его". И Моран вернулся, чтобы докончить разговор со Стрингером, ничуть не обманываясь в том, будто научился у Лумиса состраданию, – просто ему нужно договориться со Стрингером прежде всего ради – спасения своей жизни.

– Не буду повторять вам, – начал мягко он, – что верю в вашу машину. Она полетит. Все мы в это верим. – Он заметил, что лесть на конструктора действует. Моран слышал, как высказался прошлой ночью Таунс, после того как ушли Харрис с Лумисом; "Возможно, у них есть шанс. Я скорее уеду отсюда на верблюде, чем сяду в этот гроб". В присутствии Стрингера такое говорить не следует.

– Я знаю, что вы думаете о моей конструкции. Вы думаете, она разобьется и всех погубит. Мистер Таунс сказал...

– Послушайте, попытайтесь взглянуть на вещи его глазами. Он очень переживает, что навлек на нас беду, и боится ошибиться, когда поведет вашу машину, – это опять была бы его вина. Вы должны его понять. Для него это большая ответственность.

Моран продолжал льстить. Он ненавидел себя за то, что приходится прибегать к такому способу ради спасения жизни, но другого он не видел. Стрингер снова вернулся к потерянным человеко-часам. На этот раз Моран терпел, стараясь не реагировать на его скрипучие слова:

– Мне было ясно, что мистер Харрис делает глупость – но только мне. Место, где мы оказались, находится в самом центре пустыни, в стороне от дорог. И было совершенно очевидно, что туземцы сами сбились с пути.

– Мы об этом не подумали, – продолжал свою игру Моран: теперь не важно, что говорится, все это забудется. Важно улететь, пока в них еще теплится жизнь. – Мы в ваших руках, Стрингер.

– Конечно! – Наконец он снизошел до того, чтобы прямо посмотреть в лицо штурману. – Беда в том, что и я в ваших руках. Если бы я обладал силой десятерых мужчин, я бы уже закончил машину. Но мне остается только полагаться на вас – а вы ненадежны. Если мы возобновим работу, вы опять бросите ее под каким-нибудь предлогом. А я не могу так работать, ведь вся конструкция заключена в моей голове, и я легко могу потерять нить. Хотел бы, чтобы до вас это дошло, мистер Моран.

Он говорил тихо, но другие должны были их слышать. Впрочем, теперь это было не важно.

– Понимаю вас. Не могу говорить за всех, но обещаю, что с этого момента и до окончания строительства вы можете рассчитывать на меня.

В конце концов, смысл в словах Стрингера был: постройка аэроплана требовала особых знаний. Пилоты вроде Таунса давно позабыли чистую теорию, которой владел Стрингер, если вообще знали ее. И опять Моран спросил:

– Ну, так сколько времени нам потребуется?

Трудно было сказать, продолжает ли Стрингер дуться, или действительно считает. Молчание длилось долго, наконец конструктор изрек:

– Мне нужно сделать расчеты, мистер Моран.

– Скажите хоть приблизительно.

Стрингер принялся чертить пальцем ноги на песке. Моран отошел. Стоя под крылом, он прочитал выведенное на нем слово: "Феникс". Опять припомнился Лумис: именно он, с присущей ему душевной тонкостью, нашел точное имя для всех их надежд. Через минуту Моран вернулся к Стрингеру. Тот не шевельнулся.

– Итак, сколько? – потребовал ответ Моран.

– Неделя.

"Двадцать пятые сутки. Ночью возобновляем работу. Я не поверил своим ушам, когда Стрингер сказал, что мы можем закончить самолет через неделю. Всех так сразило то, что случилось с Харрисом и Лумисом, что мы потеряли всякую надежду. Улететь отсюда через неделю! Настроение радостное!"

Сержант Уотсон сидел в жаркой кабине. Крутил ручку генератора. Вызвался сам, как только услышал новость. В голове пульсировало, сильно болел нос, запекшаяся кровь клочьями висела на бороде, как рваная черная маска. Но он не сердился ни на пилота, ни на кого другого в мире. Харрис был мертв. Если они когда-нибудь выберутся отсюда, то он возвратится, расквитавшись со своим прошлым. Ведь еще два дня назад он был близок к тому, чтобы застрелить мерзавца, а это было бы убийство. Совсем тронулся – от жажды, конечно. Теперь совсем другое дело. Если они выберутся отсюда, ни один из этих парней не станет затруднять себя доносом о маленьком бунте. Не их это дело. Кругом будут одни розы – если только они выберутся. Главное – без проклятого Харриса.

Сержант Уотсон!

Заткнись! Ангелам расскажешь.

Мерно рокотал генератор.

Под пологом Кроу и Белами дожидались, когда солнце сядет на дюны. Все было наготове: испаритель, еще два контейнера, которые они сделали из листов обшивки, и арабский нож, купленный Белами на рынке перед отлетом домой.

До этого долго совещались – все, кроме Стрингера, занятого установкой рулевых тяг. Пришли к мнению, что если им суждено выжить еще неделю, то должна же за это время хоть раз выпасть роса. В баке оставался двухдневный запас. Плюс пара пинт жидкости из павшего верблюда. Больше ничего. К левому баку с охлаждающей жидкостью прикасаться нельзя. Сегодня, по дневнику Белами, понедельник. Они продержатся до утра четверга, когда бак окажется сухим и выдачи не будет. После этого смогут протянуть без воды день, в лучшем случае – два. Но уже в четверг ночью работа прекратится: это будет выше их сил.

Итак, в пятницу наступит конец – если не будет росы.

– Будет, – сказал Кроу, – Должна быть.

После того как Стрингер сказал: "Неделя", – все разделяли его одержимость. Теперь ничто не могло их остановить. Лумиса и капитана нет – говорить о них больше нет смысла. Надо думать о себе.

– Мне нравится ваша вера в провидение, – возразил Белами. – Но она нам не поможет. Мы должны исходить из того, что росы всю неделю не будет – такое ведь раньше бывало. – Он отвел Кроу туда, где их не могли слышать, и сказал, что нужно делать. И вот теперь они ждали, когда сядет на дюны солнце.

Птицы проплыли с юга – десять-двенадцать птиц, – снизившись и делая круги над восточным гребнем.

Кроу их видел, ни молчал. Когда жара ослабла и можно было идти, он обратился к Уотсону:

– Дай нам на пару часов пистолет. На время. Получишь обратно.

На обезображенном лице сержанта мелькнула тревога:

– В чем дело?

– Так, ничего. Просто мера предосторожности.

– Зачем он вам нужен?

– Пострелять птиц.

Уотсон видел стервятников. Он протянул пистолет. До заката оставалось два часа, когда они покинули базу. Морана предупредили:

– Если мы не вернемся до семи, зажгите огонь на дюнах, для ориентира.

Миновав гряду, оказались в бесконечной пустыне. Каждые пять минут делали остановки и ямки в песке: не хотелось рисковать, когда осталась всего неделя.

Пятьдесят минут, по часам Кроу, понадобилось им, чтобы дойти до места. Испаритель и два контейнера, даже пустые, были для них тяжелы, напоминали об истощенности. Они молчали: разговор затрудняла боль во рту, да и не о чем было говорить.

Стервятники заметили их, заволновались – то, каркая, взмывали вверх, то снова падали на труп верблюда. Некоторые птицы готовы были напасть и на людей, но в последний момент уходили вбок и возвращались к стае с захлебывающимися от ярости окровавленными клювами.

Как колокол, загремел испаритель, когда Кроу застучал по нему длинным ножом, и птицы поднялись в воздух и сгрудились в одно черное облако. Лапы с выпущенными когтями предвещали атаку. Доносившиеся сверху крики перекрывало громыханье банок. Белами уже приходилось видеть стервятника вблизи, – как-то этот шакал пустыни залетел в Джебел, – но никогда ему и в голову не могло прийти, что будет когда-нибудь суждено схватиться с ним за добычу. Эта мысль заставила его содрогнуться: они с Кроу дошли до уровня животных – не льва даже, а бродячей собаки.

Кроу кричал, гремел над головой банками. Птицы кружились футах в пятидесяти над трупом, выжидая удобного для атаки момента и прикидывая силы врага: им случалось встречать в затерянных местах людей, не способных поднять руку от слабости, и они предвкушали кровавое пиршество.

Сверху сыпался помет, оставляя белые пятна на верблюжьей шерсти. Кроу отбросил банку и разрядил пистолет в самую гущу переплетенных крыльев – на землю упали две черные птицы. Белами схватил ближнюю, ударил ножом по голой белой шее и, крепко держа ненавистное тело, положил птицу сверху бака. Не дожидаясь, пока из нее вытечет кровь, бросился за другой, лихорадочно орудуя ножом, не давая себе ни мига передышки.

Ни мига – потому что если он остановится и подумает о том, что сейчас делает, то вряд ли сможет довести эту операцию до конца. Скорее всего он бросится обратно к дюнам.

Надо продержаться неделю, надо добыть воду, росы может и не быть. В крови есть вода, а здесь была кровь – неважно, чья, верблюда или стервятника. Руби и режь, и ни о чем не думай – только о том, что это надо сделать.

Выжав два птичьих трупа, он взял их за лапы и отбросил как можно дальше. Стая кинулась на них, сражаясь за добычу, пока они с Кроу занимались трупом верблюда, уже искореженным острыми клювами.

Сколько ушло времени, чтобы наполнить все три емкости, они не знали, потому что время превратилось в кошмар, лишилось всякой меры, теперь только нож и кровь имели для них значение. Работая, Кроу шептал про себя бессвязные слова, чувствуя, что ему нужно чем-то питать клокотавшую в нем ярость, потому что р ярости человек способен на такое, что в обычном состоянии выше его сил.

Стервятника, оттесненного другими птицами от трупов своих обезглавленных сородичей, снова привлек верблюд. Предвкушение крови подхлестнуло его. Как только его растопыренные когти коснулись трупа животного, Кроу прыгнул на него. От избытка переполнявшей его ненависти он даже не почувствовал, что когти впились в его руки, когда он в безумном броске сумел ухватить птицу за крыло. Мгновенно нащупав голую шею, он скрутил ее. Только теперь замолк пронзительный крик. Кроу швырнул птицу на песок, вспомнив в этот миг, как над головой пролетала хищная стая, когда пропала надежда на возвращение Робертса. Пистолет был для этого слишком хорош – он расправился своими руками.

Белами не узнавал приятеля: вот что означает слово, которому обычно не придаешь значения, – одержимый.

– Альберт, хватит! – Нож был красным по рукоятку, руки окровавлены до запястья.

Они подняли свои емкости и отошли от верблюда, слыша, как стая накидывается на него. Кроу остановился. В глазах кружилось. Он зажмурился и стоял с минуту, преодолевая тошноту и нахлынувшее желание броситься в песок, уснуть, забыться. Открыв глаза, увидел перед собой два холмика, сделанные, должно быть, Мораном и Таунсом. Низкое солнце далеко отбрасывало их тени.

– Пошли Альберт.

– Угу.

Их не пугала тяжесть полных контейнеров.

Когда добрались до дюн, там уже горел зажженный для них огонь.

Глава 19

В четверг соорудили что-то похожее на детские качели. Ночь прошла нормально, но с понедельника все очень ослабели, и на некоторые операции ушло вдвое больше времени, чем планировал Стрингер. Превозмогая холод, боль и жажду, они закончили за последние двое суток работы по хвосту. Четыре рейки были протянуты от кормовой стойки к "кабине управления", представлявшей собой не что иное, как люльку сиденья и раму с рычагами.

Впервые появились признаки усталости и у Стрингера; но он не давал себе отдыха: это было еще одно проявление его одержимости. Качели он сделал незадолго до рассвета, воспользовавшись ненужным лонжероном, уложенным на камне, а другой камень взял в качестве противовеса. Они по очереди садились на противоположный конец, и Стрингер взвешивал каждого, прибавляя и убирая мелкие камни.

– Думаю, мы попусту теряем время, – прокомментировал его занятие Таунс.

Стрингер палкой записывал на песке цифры. Моран – четыре единицы, Кроу – три, Уотсон – пять.

– Отношение плеч рычага, – продолжал Таунс, – всего несколько футов. Мы ведь не собираемся залезать на крылья.

Стрингер молча считал. Моран примирительно заметил:

– Это недолго, Фрэнк. – Он намеренно медленно протянул эти слова – как предупреждение.

– На жаре каждая минута – вечность.

Стрингер подводил итоги:

– Мистер Таунс, следующий вы.

Таунс, жмурясь от солнца, стоял в тени навеса, пилотская кепка сбилась на затылок.

– Думаю, мы зря теряем время, – проворчал он, но на качели встал. У Морана полегчало на душе.

Когда взвешивание закончилось, все тут же повалились на песок. Пока они спали, Стрингер работал. Заметив, что глаза Морана открыты, сказал:

– Я хотел бы объяснить вам, как нам предстоит размещаться, мистер Моран. – Он подождал, пока штурман поднимется. – Мистер Таунс сядет у рычагов с левой стороны фюзеляжа за обтекателем, установленным таким образом, чтобы направлять встречный поток воздуха выше головы. Позади него будут Белами и Уотсон, как самые тяжелые. Я сяду справа по другую сторону, параллельно пилоту, за таким же обтекателем, – он нужен для уравновешивания лобового сопротивления. Со своего места я смогу давать пилоту необходимые указания во время полета. Позади меня разместитесь вы, Кроу и Тилни – трое самых тяжелых с левой стороны и четверо самых легких с правой. Кроме пилота и меня, всем остальным придется лежать на животах, держась руками за ребра рамы. В этом сложностей не будет.

С основательностью тренера гребной команды он растолковывал Морану, какую им следует принять позу во время полета. Таунс, лежа в тени, прислушивался к монотонному голосу.

– Я сделал разметку на фюзеляже, мистер Моран, где нужно закрепить гнезда для пассажиров. Полагаю, вам это понятно. Это довольно просто.

– Я понял. – Вести с ним диалог в таком духе было нетрудно, коль скоро вы усвоили, что не аллах, а Стрингер – единственный бог в этом пустынном аду. Надо только тщательнее выбирать слова и произносить их как можно почтительнее. Может, Стрингер и не хотел сказать: "Так просто, мистер Моран, что даже вы способны понять", – но хотел или не хотел, ответ мог быть только один. Последние два дня парень как в лихорадке, и его лицо – даже это лицо школьника – заметно осунулось: отсутствие воды и пищи тело возмещало нервами. Одно неверное слово Таунса – и он взорвется, и "Феникс" никогда не взлетит.

– Сегодня ночью мы установим гнезда, – продолжал Стрингер. – Днем я проверю рычаги управления. – Он снял очки. Закрыв глаза, прислонил голову к фюзеляжу, и Моран увидел, как расслабляется его лицо: конструктор напоминал сейчас монаха, погружающегося в медитацию.

Штурман тихо спросил:

– Так мы можем рассчитывать, что улетим в воскресенье?

– Не вижу ничего такого, что могло бы нам помешать.

"24-е сутки. Кончилась последняя вода. Сегодня утром выдачи не было. Работа продвигается, но все мы слишком ослабели, чтобы радоваться. Просто надеемся как-то продержаться".

Больше, кажется, писать было нечего. Обычно он упоминал об Альберте, но сегодня не нашел ничего достойного внимания. Три дня назад он попробовал описать того Альберта, которого увидел там, у верблюжьего трупа, но не нашел слов. Дневник ведь для того, чтобы записывать события. Сам он никогда не забудет длинный костлявый нос Альберта и его вопль в тот момент, когда он почти на лету схватил стервятника и голыми руками свернул ему голову, а потом крутил над собой черную массу перьев, продолжая издавать страшный воинственный клич. В этот миг лицо Альберта преобразилось. Это было похоже на некое символическое действо – что-то вроде Георгия и Змия, Добра и Зла, человека, побеждающего черного ангела смерти. Но в дневнике так не напишешь – покажется высокопарным.

Было еще кое-что, чего он не смог описать в дневнике: выражение лица бедняги Альберта, после того как они в течение шести часов "дистиллировали" кровь. Трубка выпустила немного пара, давшего с наперсток воды, и замолкла. Альберт снял трубку, сунул в испаритель палку и вытащил ее, покрытую чем-то вроде черной патоки.

– Не пойдет, Дейв. Не пойдет...

Содержимое попросту свернулось. Пришлось уговорить Стрингера отдать им треть охлаждающей жидкости из левого бака, оставив самый минимум для полета. Сейчас она дистиллировалась. Уотсон отполировал несколько дюралевых панелей, чтобы фокусировать солнечные лучи на затененной стороне испарителя. Жидкость кипятилась с понедельника и пока дала лишь четыре бутылки пригодной для питья воды – мало, но все же кое-что.

Итак, их экспедиция прошла впустую. Даже мясом верблюда они воспользоваться не могли – самая малость вареного мяса десятикратно усилила бы жажду. Ну что ж... Вот и все, о чем можно сказать. В воскресенье, если повезет, их здесь не будет. Об этом лучше не думать. Если слишком чего-то хочешь, то можешь быть уверен – его не будет. Многое может случиться до воскресенья. Может не завестись мотор. Может настолько ослабеть Таунс, что ему будет не по силам управлять рычагами. Может ошибиться Стрингер. Об этом лучше не думать. Вообще, незачем думать – надо просто лежать не двигаясь весь день и притворяться, будто не чувствуешь, как из тебя выходит последняя влага, даже в тени. А ночью все силы отдавать работе – и верить в Стрингера.

Он глянул на Альберта, забывшегося в глубоком сне. На измятом обожженном лице клювом торчал костистый нос. Бедный Альберт – сегодня он чуть не надорвал себе сердце, пытаясь объяснить обезьянке, что воды больше не будет.

Уотсона разбудил кошмар: ему приснились бурые с золотыми головами змеи, которые превращались в ремни портупеи. Должно быть, на какое-то мгновение у него оборвалось дыхание – оттого и проснулся. Работавшие, как кузнечные меха, легкие шумно вдыхали сухой жаркий воздух. Из разбитого носа опять сочилась кровь, к нему было больно прикоснуться.

Со вчерашнего дня его начали мучить сомнения, что не все будет устлано розами, даже если он и выберется отсюда.

– Итак, было два случая, когда капитан Харрис покидал базу без вас?

– Да, сэр.

– В первый раз вам пришлось остаться, потому что вы растянули лодыжку. Во второй раз, утверждаете вы, капитан Харрис приказал вам остаться на базе для охраны гражданских лиц на случай, если ему не удастся возвратиться после своей миссии?

– Да, сэр.

– Почему же тогда в первом случае он не приказал вам остаться на базе, чтобы охранять гражданских лиц? Чтобы выяснить истинные обстоятельства смерти офицера, мы вынуждены спросить вас, почему он не отдал вам приказа оставаться на базе в обоих случаях? Далее, все гражданские лица были мужчины, привычные к условиям пустыни, среди них не было ни женщин, ни детей. Таким образом, мы сомневаемся в факте – как он изложен в ваших показаниях, – что капитан Харрис приказывал вам оставаться на базе. Не могли бы вы разъяснить этот пункт, сержант?

– Я не должен был подвергать сомнению отданные мне приказания, не так ли?

– Но разве вы не спрашивали самого себя, мысленно, почему капитан Харрис приказал вам следовать за ним в первый раз, а во втором случае дал команду оставаться на месте?

– Не могу точно ответить, сэр. Не помню.

Для них это будет не ответ. Ему припомнились и другие несообразности. Тут они на него и насядут. К тому же они узнают имена всех других, особенно Таунса. История попадет в газеты, что-то вроде: "Как нам удалось выжить в пустыне". Они порасспросят Таунса – с какой стати ему его выручать? Уже сейчас расквасил нос.

Да, впереди вряд ли ждут розы.

Вечером произошло то, чего уже три дня опасался Моран, с того самого момента, как вновь забрезжила надежда.

Перед закатом остановился генератор. Из кабины вышел вспотевший Тилни. Его пошатывало, но он справился со слабостью и доложил об этом Стрингеру. Включили рабочий фонарь. Луна еще не взошла, и от бесконечной пустынной ночи их отделяло лишь небольшое пятно света. Сегодня острее, чем обычно, давила пустыня, ее размеры и молчание. Стрингер обещал, что к воскресенью самолет будет готов, а завтра пятница. Уже в эту ночь они намерены оборудовать места для команды – последняя большая работа перед тем, как Стрингер проверит все узлы, и даст добро. Конечно, питьевой бак теперь сухой, и вряд ли можно рассчитывать на росу, но в испарителе уже много часов булькает охлаждающая жидкость, потихоньку наполняя бутылку. Процесс шел медленно, слишком медленно. Имей они даже тысячи галлонов жидкости, все равно умерли бы от жажды, а смесь все продолжала бы кипеть, но то, что вода производилась непрерывно, было для них психологическим оружием против отчаяния.

Теперь они приходили в отчаяние другого рода – отчаяние, проистекавшее от опасений, что "Феникс" не взлетит, а если и взлетит, то все равно разобьется. Теперь когда они подходили к цели, она мало-помалу обретала очертания миража. И только один из них ничего не страшился.

– Я уже объяснил мистеру Морану, чем мы занимаемся сегодня. Проблем пока нет, но если вам все же что-то неясно, спрашивайте у него.

Конструктор окинул их холодным взглядом, и Морану припомнилось время, когда Стрингер вовсе ни с кем не разговаривал, переложив эту обязанность на него.

– Готова бутылка. Сделаем по глотку. Вы не против, Стрингер? – спросил Моран.

Возражений не последовало. Таунс предельно аккуратно разлил воду. Каждому досталось по нескольку глотков, и они держали их во рту, стараясь насытить хотя бы пересохший язык.

Минутой позже Таунс обратился к Стрингеру:

– Мотор проверим сегодня?

Таунс спрашивал его об этом еще днем, но Стрингер в тот момент не удостоил его ответом. Промолчал он и сейчас. Таунс отнес в салон свою бутылку и вернулся на освещенную фонарем площадку.

– Пора испытать мотор. – Пилот почти вплотную приблизился к Стрингеру, вынуждая того отвечать.

– Полагаю, это вы можете оставить на мое усмотрение, мистер Таунс.

Моран в это время обрубал заклепки, чтобы извлечь из правой гондолы лонжероны, которые пойдут на устройство пассажирских гнезд. Он видел, что Таунс со Стрингером разговаривают, но слов слышать не мог, так как стучал молотком по зубилу.

Таунс говорил медленно, едва сдерживаясь:

– Я не забываю, Стрингер, – конструктор вы. Но вести эту штуку придется мне.

Что-то про себя бормотал Кроу, занятый сверлением отверстий в фюзеляже. Подошел Тилни с горстью болтов, которые он добыл из старых сидений.

– Шайбы нужно ставить, мистер Стрингер?

Ответа не последовало. Стрингер был занят выяснением отношений с Таунсом.

– Эта "штука", мистер Таунс, имеет название. Она называется аэропланом. Я считаю, что летчик с вашим опытом должен испытывать уважение к машине, на которой он полетит.

Медленно, без выражения, моргали карие глаза за стеклами очков. Как у рептилии, подумал Таунс. Он сказал:

– Хорошо, пусть будет аэроплан. – Может, Моран и прав: этому парню надо потакать – только так можно его приручить. – Но я испытывал бы куда больше уважения к нему, если бы знал, что мотор работает.

Стрингер вытягивался на глазах. Это случалось и во время его прошлых стычек с летчиком, когда он требовал, чтобы Таунс работал, как все другие. Он продолжал вытягивать свое тело – теперь его плечи уже доставали до крыла.

– Мотор работал прекрасно, мистер Таунс, до тех пор, пока песок не забил жиклеры во время бури. Я понял, вы сняли и очистили карбюратор. Следовательно, мотор будет работать, как и прежде, если только вы уверены, что должным образом прочистили жиклеры.

От дальней стороны фюзеляжа шла мерная дробь. – Моран работал молотком. Ближе находился Кроу. Он прислушался к раздраженным голосам.

В испарителе все время булькало, пламя отбрасывало пляшущие тени. Моран на минуту прекратил работу, и тут услышал нервный разговор этих двоих.

– Стрингер, жиклеры чистые. Я сам их прочистил. Но этот двигатель не работает уже три недели. При такой жаре могла произойти конденсация масла на контактах, возможна и воздушная пробка в горючем, наконец, может закоротить цепь высокого напряжения. Или вы ничего не слышали о подобных вещах? Если мы испробуем мотор сегодня ночью, то у нас будет время и силы, чтобы найти неисправность и устранить ее. У нас есть запасной мотор, который можно разобрать, если понадобится. – Он старался говорить примирительно, как Моран, но у него это не получалось. – Если эту машину поведу я, то я намерен проверить мотор сегодня.

Таунс чувствовал, как на теле проступает испарина, он знал, что не может себе позволить гневаться – все, что влекло за собой потоотделение, было сейчас опасно, но этого ненормального ничем не проймешь. Виноват Моран: носится с ним, как с божком, вот конструктор и возомнил себя всемогущим.

Бросил работу Альберт Кроу. Он перешел на другую сторону, туда, где Белами привинчивал рамы для сидений.

– Дейв, опять свара.

– Слышу.

– Белами уронил болт, нырнул за ним рукой, но он навсегда утонул в песке – придется искать другой, а это как минимум десять минут.

– Действует на нервы, – буркнул Кроу.

– Мне тоже. Но я-то тут при чем?

Кроу промолчал. Стычка не утихала.

– Если мы испробуем мотор, – взвизгнул монотонный голос, – у хвоста поднимется пыль и забьет соединения тяг. Вибрация подвергнет всю структуру излишнему напряжению. Мы израсходуем пиропатроны, а их всего семь. На запуск мотора их может уйти четыре-пять, и на воскресенье останется только два или три. Полагаю, вы понимаете, мистер Таунс, что у нас не будет никакого другого способа завести двигатель, после того, как мы используем все пиропатроны? – Голос оставался визгливым. – Или вы хотите, чтобы мы умерли здесь от жажды, имея готовый самолет, только потому, что не сможем запустить двигатель?

Таунс чувствовал, как по шее ползет капля пота, руки сжались. Он сознавал, что уже не вникает в слова, слышит только визгливый голос, и когда Стрингер замолчал, Таунсу понадобилось какое-то время, чтобы уловить смысл сказанного. Перед глазами плыло бледное лицо, очки отражали неяркий свет фонаря.

За тридцать лет никто ни разу не подвергал сомнению авторитет Таунса-пилота. "Как хотите, я не полечу, пока не поставите новый комплект патронов! Меня не удовлетворяет давление, нужно заменить поршень. Если не можете исправить капот, поставьте новый – даю вам пятнадцать минут".

"Да, сэр. Хорошо, мистер Таунс".

И он услышал свой голос, обращенный к Стрингеру, голос, который вот-вот готов был сорваться на такой же визг, а точнее – рык.

– Вот что я вам скажу. Сейчас самое время устранить неполадки, если они есть. Пожалуйста, подготовьте машину к испытанию.

Издали Моран услышал то, что принял сначала за крик птицы, потом что-то грохнуло по лампочке, и "Феникс" погрузился в темноту.

Глава 20

Всю ночь и следующий день он пролежал не шевелясь, как мертвый. Никто к нему не приближался. Раз подошел Моран. Мальчишеское лицо свело судорогой, глаза, теперь без очков, будто провалились. Он часами разглядывал потолок салона. Так же безучастно посмотрел на Морана, когда тот сказал:

– У меня был с ним разговор. – Он нагнулся, чтобы лучше видеть лицо парня, обеспокоенный его лихорадочным видом. – Теперь все мы хотим знать, состоится ли полет? – Можно было сказать и по-другому: хотим знать, что ты решил – жить нам или умереть?

В глазах Стрингера мелькнуло понимание, он промолчал.

– Прошлой ночью мы почти закончили крепление пассажирских гнезд. Я готов заняться установкой тяг. Думаю, справлюсь с этим, но хотелось бы, чтобы вы проверили. Боюсь испортить ту огромную работу, что вы проделали.

Мутно-карие глаза медленно мигали, и Моран призвал на помощь все свое терпение. Он продолжал:

– Я первым поддержал вас с самого начала – ведь это я заинтересовал всех остальных. Я и сейчас верю в вашу идею. Предлагаю работать вдвоем. Черт с ними со всеми. Но если ваша машина взлетит, вы спасете жизнь семерым.

Он негромко продолжал увещевания, коверкая звуки сморщенными губами и высохшим языком. Здесь важны были не слова, а сам тон, которым они говорились.

– Сегодня ночью мы опять работали. Но нам не хватает уверенности, что мы можем рассчитывать на вас.

Солнечные блики, проникая внутрь салона, отражались на оголенном металле. Когда Моран замолчал, ответом ему было ровное дыхание Стрингера.

С закрытыми глазами конструктор был похож на мертвого. Это был своего рода ответ, и Моран оставил его в покое. В тени крыла лежали без сна Кроу и Белами.

– Что он говорит? – спросил Кроу подошедшего к ним штурмана.

– Ничего, – ответил Моран, уже зная, что через несколько минут он вернется к Стрингеру и начнет все сначала. Интересно, где Таунс? Дважды в течение дня Моран терял его из виду и боялся, что тот уйдет в пустыню.

– Где Таунс?

– В хвосте.

Моран надеялся, что командир спит, сберегая оставшиеся силы, – ночью Таунсу предстояло работать, как негру.

Стрингер грохнул по лампочке металлическими ножницами, оказавшимися под рукой. Никто не знал, целил ли он в лицо Таунса, или в фонарь, или просто в никуда, когда раздался этот нечеловеческий яростный визг. Моран подоспел, когда Стрингер уже исчез в салоне, а Таунс взбирался на крыло.

– Фрэнк. Что случилось?

Моран оглядел остальных, но все молчали.

– Я намерен завести мотор. – Голос Таунса все еще дрожал от возбуждения.

– Сегодня? Сейчас?

– Надо знать, будет ли он работать.

Кроу сказал:

– Опять у них вышла свара.

Моран кинулся в салон. В желтом отсвете масляного пламени различалось белое лицо Стрингера. Парня било, как в лихорадке, он не мог выговорить ни слова. Моран вернулся к крылу.

– Тилни! Возьми фонарик и принеси новую лампочку, – в грузовом отсеке есть запасные. Фрэнк, а Стрингер согласен, чтобы мы проверили мотор?

Таунс в темноте пытался отпустить крепление капота.

– Распоряжение пилота, – прохрипел он.

Итак, это случилось – то, чего он больше всего боялся. Третий раунд. На этот раз Фрэнка не уговоришь. Закрыв глаза, Моран молил о чуде. Вернулся Тилни с новой лампочкой, вместе с Уотсоном они вставили ее в фонарь. Сцена снова ожила, как вытравленная на гравюре яркими контрастами света и тьмы. Теперь, когда опять стало светло, Таунс наверху уверенно управлялся с гайками; если он и кипел от ярости, то внешне этого не показывал; может быть, гнев его утих, потому что на этот раз победил он; два первых раунда остались за Стрингером, этот – за ним.

Все сбились вместе, не зная, куда себя деть. Кроу, Белами, Уотсон, Тилни – наблюдали за человеком на крыле. Моран выдохнул:

– Чья это идея?

– Его, – ответил Белами, указав глазами на Таунса.

– И Стрингер сказал "нет"?

– Так точно.

Кроу выдал длинную очередь ругательств, он продолжал, пока Белами не велел ему заткнуться. Они стояли, освещенные резко вспыхнувшим светом, жизнь каждого целиком теперь зависела от других, и при этом ни один из них не питал дружеских чувств к товарищам. Их дух был сломлен.

Моран попробовал осмыслить происшедшее. Ничего нового не случилось: несколько человек оказались в пустыне и, дойдя до крайности, сходили теперь с ума.

Стрингер держался слишком долго: он питал свой мозг напряженной работой, чтобы вернуть им дом, воду и пищу. Теперь он сломался. На ином помешался Таунс: в молодости и таланте Стрингера он усмотрел некое обвинение в свой адрес, перст, указующий на длинный ряд неудач, из которых складывалась его жизнь. Первоклассный пилот проваливал экзамены и сходил с больших маршрутов и самолетов и оказался в конце концов на местных линиях, потому что без неба жизни ему не было. Он продолжал летать, убеждая себя в том, что джунгли, пустыни и плавучие льдины дают ему как пилоту лучший шанс доказать, что всякий способен летать на больших, начиненных автоматикой машинах, но только прирожденный летчик способен поднять "Бивер" с крошечной площадки среди болот или провести "Скайтрак" через песчаную бурю и выжить. Таунс продолжал летать, пока у него не вскружилась голова от самоуверенности и он не начал бравировать: чем мы рискуем? Справимся... Продолжал летать, имея на счету сорок тысяч часов, пока не настал последний час и он не свалился на землю. Все то, что он до сих пор пытался стряхнуть с себя, – все неудачи и унижения, даже свой возраст, – навалилось теперь на него. Не тогда, когда "Скайтрак" уткнулся носом в песок, и не тогда, когда он увидел, что двенадцать человек остались живы, но в тот момент, когда ему пришлось взяться за лопату и своими руками вырыть могилу погибшим.

Ему нужно было найти кого-то, на ком он мог бы выместить всю злобу на самого себя – и тут появился Стрингер, молодой, самоуверенный, авиаконструктор, чуть старше тридцати, блестящий, на подъеме. Но Стрингер от роли мальчика для битья отказался. Им двоим суждено было столкнуться в обстоятельствах, когда сама жизнь зависит от нормальных взаимоотношений, "обстоятельства" были вызваны крушением – по вине Таунса, и жизнь их зависела теперь от постройки самолета – на условиях Стрингера.

Таунс показал, что готов сотрудничать – работал усерднее многих. Он готов вывезти их отсюда. Но его ущемленное "я" не смирялось. Карьера его кончена – остался только один, последний полет, но он не может снести еще одно унижение и лететь под командой этого юнца.

Может, он и сам не сознает, почему так непреклонен в своем требовании пробного запуска: его "я", тот черный тюльпан, который прячется внутри всякого человека распускался теперь в благоприятствующих обстоятельствах голода, жажды, мук вины и надвигающейся смерти. Порой и Моран совершал импульсивные, необъяснимые поступки и после мучился вопросом: какого черта я это сделал? Такое бывает со всяким. Не ведаешь, что творишь. Теперь случилось с Таунсом, и от этого должны погибнуть все.

Рядом невнятно бормотал Кроу:

– Останови его. Лью. Одно дело запуск для взлета – и совсем другое, когда эта штука стоит на подпорках и тормозах. Ее растрясет, как и говорил Стрингер.

– Он готов к запуску? – спросил Белами. – Запалы и патроны на месте?

– Готов, – ответил Моран. – Он сделал все сам.

Две ночи Таунс работал, не отдавая себе отчета в той страшной силе, которая в нем сидела и теперь неумолимо вела к гибели машину. Всякого, кто сказал бы ему об этом, он назвал бы сумасшедшим.

– Я ему помогать не буду, – заявил Уотсон.

– Никто не будет, – сказал Белами.

– Останови его, Лью.

Стоя на крыле, Таунс проверял запалы и готовился закрывать крышку капота. Только сейчас, спустя столько времени после стычки, он почувствовал страшную усталость и не мог вспомнить, плотно ли зажал соединения прошлой ночью. Он снова проверил крепления и был готов к пробному запуску. Мотор должен, просто обязан запуститься. Он посмотрит, как вертится винт, послушает звук, даст мотору поработать, пока не задергаются передние костыли, все осмотрит, а после подойдет к Стрингеру и скажет: "Я удовлетворен". И все будут знать, на каком они свете, у самолета появится командир.

Все это нужно продемонстрировать. И никто, кроме него самого, этого не сделает. Лью считает, что со Стрингером можно иметь дело, если только все время к нему подлизываться. Поэтому все с самого начале беспрекословно выполняют его команды. Они неправы: от этого Стрингер превратился в диктатора. Он положит этому конец.

Эти мысли пробегали в его мозгу, пока он закреплял крышку капота. Руки Таунса действовали уверенно. Перед глазами, правда, огоньки – но это от того, что он сильно ослабел физически, мозг же его в полном порядке, и он им владеет. Скоро они это поймут. Надо только им доказать.

– Надо только доказать. – Его удивило собственное бормотанье. Известно, что думают о тех, кто сам с собой разговаривает, ему же это просто помогает лучше выразить мысли – и только. Нога заскользила по гладкой поверхности металла, он почувствовал резкую боль в паху. Он очень устал – надо быть внимательнее, ведь на него смотрят. Вон они сгрудились на земле, маленькие людишки, смотрят, как их командир готовит мотор к пробному запуску. Они в его руках, и он не подведет их.

Закачал в баллоны сжатый воздух и услышал шипение топливной смеси.

– Фрэнк. – Внизу размытым пятном выделилось лицо Лью. – Ты все делаешь сам, понял!

– Меня это устраивает.

Взобрался на сиденье и на четверть открыл дроссель, обогащая смесь и убеждаясь, что электрозащита в порядке. Разом к нему вернулось радостное чувство от привычной рутины запуска. Тысячу раз ему приходилось это делать самому – то в джунглях, то среди болот, где не было надежных механиков. Включил стоп-краны, закачал и установил смесь, включил защитную систему...

Падение с крыла показалось долгим, но песок был мягким, и, поднявшись, он снова устремился наверх. Кто-то схватил его за руку.

– Фрэнк, тебе не хватит сил...

– Кому – мне? – Он разозлился. Лью дурак, если хочет выставить его перед другими в неприглядном свете. Он рванул руку, двинулся вокруг крыла. Винт был в приподнятом положении. Он потянулся к лопасти, ухватился за нее обеими руками и висел до тех пор, пока под его тяжестью не сдвинулись поршни. В голове пульсировало, перед глазами поплыли белые вспышки. С минуту постоял, дожидаясь, пока пройдет боль. Теперь лопасть была ниже, и он нажал на нее плечом, но она не поддалась. Лью прав: он сейчас не в форме, хотя и не стоило говорить об этом при всех. Сделал еще одну попытку – безрезультатно, резкая боль в спине вынудила остановиться. Он подождал еще минуту, скрывая, как тяжело и часто дышит. Бог с ним, с подсосом, – с этим справится первый заряд, их ведь семь, в избытке.

Обходя крыло, он больно ударился о него плечом. Над головой мигал и качался фонарь, ноги вязли в песке.

Все молчали.

Таунс карабкался наверх – поскользнулся, упал. Поднялся на ноги, снова полез – ухватился за сиденье пилота, перебросил ногу. Только не упасть. Виски в поту, потрачено столько сил, и никто не помогает, ублюдки. Посмотрим теперь, кто командир, сейчас он им покажет. Отжать подсос. Еще пару качков ради гарантии. Контакт.

Они кучкой стояли на песке, отбрасывая тени на крыло. В полном молчании смотрели на человека, опять и опять нажимающего кнопку зажигания – безрезультатно.

– Фрэнк, послушай. Обойма пуста. Без пиропатронов.

Таунс выкрикнул иссохшим ртом:

– Патроны есть. Целых семь зарядов! – И продолжал давить на проклятую кнопку.

– Слушай, Фрэнк. Постарайся понять. Мы вытащили патроны, пока ты возился с винтом. Это бессмысленно.

Руки Таунса замерли. Он все понял. До него дошло, что они с ним сделали. С командиром самолета. Они усадили его сюда, как в ловушку для обезьян.

Он рванулся с сиденья, шагнул на крыло и уставился на поплывшее перед ним белое лицо Морана.

– Вы... сделали...

Снизу он казался огромным; сгорбленные плечи доставали до звезд, ноги согнулись в коленях, руки растопырились перед прыжком.

Он потерял рассудок. Моран понял это и попросил у сержанта пистолет.

– Осторожно, Фрэнк.

Не удержав равновесия, Таунс прыгнул – в тот самый миг, когда раздался выстрел. Тело стукнулось о песок и не шевелилось.

Глава 21

Полная луна нижним краем касалась гребня темной дюны.

Моран поглядывал на нее, слушая Таунса; временами он вставлял слово-другое, чтобы дать знать, что слушает и понимает.

Моран вернул Уотсону пистолет и помог Таунсу встать на ноги. Вдвоем с Кроу они увели его с освещенного места. Для слез в нем не оставалось влаги, но дыхание было резким и частым, тело дрожало.

– Я присмотрю за ним, – сказал Моран, и Кроу направился к остальным. Все молча принялись за работу. Прошло много времени, прежде чем Таунс шепотом сказал:

– Не думал, что ты это сделаешь. Не думал, что выстрелишь.

– Я стрелял в воздух.

Таунс открыл глаза и долго смотрел на высокие белые звезды.

– Не думал, что я так плох, Лью.

– Ты не так плох...

– Не думал, что дошел до... – Он смотрел на звезды с таким видом, будто удивлялся, что видит их вновь. – Я пытался запустить мотор, верно?

– Да.

– Зачем я это делал. Лью?

– Чтобы показать, что ты самый главный.

– Неужели? Боже мой!

Рука Морана еще ощущала отдачу выстрела. Им повезло. Трудно было промахнуться – Таунс летел прямо на него. Но, в метафорическом смысле, выстрел попал в цель: даже будучи в таком состоянии, Таунс осознал – в него стрелял лучший друг. Он, должно быть, думал, что уже мертв, когда падал на песок. Своего рода шоковая терапия. Сейчас он говорил вполне нормально, выражение глаз было осмысленным.

– Они там работают? – спросил он, прислушиваясь к звяканью инструментов.

– Да.

– Иди помогай им, Лью.

Моран не уловил ни одной фальшивой нотки в его голосе, той хитрости, что встречается у сумасшедших.

– Ты в порядке, Фрэнк?

– Да. Мне надо кое о чем подумать.

И Моран присоединился к остальным.

– Ну, как он?

– Он поправится.

– Думал, ты убил его.

– Он тоже так думал.

Моран взобрался на крыло и проверил все рычаги управления, все, к чему прикасался Таунс. Белами он велел спрятать все семь пиропатронов; они могут быть у него в сохранности до воскресенья или другого дня, когда они сделают попытку взлететь, если такой день наступит. Конструктор и пилот отлеживались, приходя в себя после пронесшегося в их головах вихря. Шансы были ничтожными.

Работая над креплением гнезд для пассажиров, Моран часто делал остановки, поглядывая за Таунсом. Глаза пилота были закрыты. Возможно, он спал. Было уже далеко за полночь, уже взошла луна, когда Таунс открыл глаза.

– Это ты, Лью?

– Я.

– Как идет работа?

– Нормально.

Таунс приподнялся, опершись на локоть, и посмотрел ему в глаза.

– Лью, я спятил, да?

– Да.

Таунс отвернулся.

– Я знал, что это случится. Ведь я возненавидел его. Доходило до того, что каждый раз, когда я видел это лицо, мне хотелось его ударить. Ничего не понимал, знал только, что ненавижу. Теперь я все обдумал. И вот что я тебе скажу: это случилось потому, что он молод и решил взять на себя мою ответственность.

Слушая его, Моран смотрел на огромную луну. Он узнавал о Таунсе такое, о чем не подозревал раньше, о чем до последнего времени не знал и сам Таунс. Это была исповедь.

– Вот еще что, Лью. Я в какой-то, хоть и в малой, мере привык к власти. Даже если летчик не больше, чем водитель автобуса, на борту он – царь. А этот юнец никогда не знал власти, и теперь она затмила его разум. Так ведь?

– Так.

– Где же выход, Лью?

– Признай его власть.

– Хорошо. Так и я теперь думаю.

Моран готов был сколько угодно поддерживать разговор, Таунс, избавившись от своей пытки, провалился в глубокий сон. Кое-как укрыв его, Моран удалился.

Росы не было. Они прополоскали рот и горло той малой толикой воды, которая дистиллировалось за ночь. Моран отнес Стрингеру его долю.

Тот принял ее без слов. Пота на нем не было, но глаза лихорадочно блестели. Моран долго его увещевал, спрашивал, могут ли они на него рассчитывать. Парень молчал, хотя и слушал.

Теперь Моран сидел в тени крыла вместе с Кроу и Белами. Каждые пятнадцать минут смещали испаритель и горелку, чтобы прямые лучи падали на банку, а бутылка оставалась в тени.

Белами записал: "Двадцать пятые сутки, пятница. Думаю, вот и конец. Таунс со Стрингером еще остывают, прошлую ночь не работали. Не думаю, что смогу работать и я. Сил не осталось. Жидкость дистиллируется, но воды мало. Если утром не будет росы, это конец. Почти рад этому. Теперь спать".

Кроу спросил у Морана:

– Почему бы не сделать паяльную лампу для этой штуки? Можно взять топливо с другого мотора...

Моран снова повернул солнечный рефлектор.

– Жидкость и так кипит. Если кипение будет сильное, выбьет трубку и вода загрязнится, – объяснил он.

Снова навалилась тишина. Уотсон и Тилни распростерлись под шелковым пологом. Никто не помышлял крутить генератор: даже поднять руку было тяжело.

За дюнами на востоке стервятники все еще сражались за остатки верблюжатины, а незадолго до полудня вся стая начала кружить прямо над самолетом, высматривая добычу. Уотсон трижды выстрелил, не целясь, стая рассеялась и улетела.

Моран снова поднялся и побрел к самолету. Солнце жгло голову и плечи. Предметы теряли очертания, перед зажмуренными глазами мелькали черно-белые полосы.

Стрингер не спал. Он равнодушно взглянул на Морана.

– Стрингер, вы хотите погибнуть? – голос его скрежетал.

– Нет. – Это было первое слово, сказанное Стрингером после того ужасающего вопля.

– Но вы погибнете.

– Думаю, да. – На Морана он не смотрел.

– Сегодня пятница. Еще есть шанс, если вы нам поможете. Таунс готов признать ваш авторитет. Вы ведь этого хотите, да?

– Оставьте меня в покое. – Он зажмурил глаза.

– Ночью я намерен сам закончить с рычагами. Утром собираемся взлететь.

– Вы разобьетесь. – Его веки дрогнули, в тоне прозвучало раздражение.

– Возможно. Но лучше это, чем смерть от жажды. Вина будет не ваша. Стрингер. Конструкция хорошая, просто незаконченная. Послушайте, если вы...

– Оставьте меня.

Моран вышел и повалился на песок под пологом. Он сделал все, что мог. Теперь спать.

Солнце клонилось к закату. Испаритель, стоявший под краем крыла, оказался в тени, и металлический рефлектор сверкал без пользы. Масло в горелке кончилось, в воздухе потянулся густой дымный шлейф: одного солнца для кипения не хватало.

Медлительная тень плыла по песку, густея по мере того, как птица, снижаясь, делала все меньшие круги, высматривая добычу.

Полог завис неподвижно. Тишина была абсолютной: насытившись, птицы оставили верблюжий скелет и тяжело проплыли на запад, к горам, покидая эти места. Эта же, видимо, была не так сыта, как остальные, или ее останавливала сила инстинкта, учуявшего приметы смерти у существ, способных пока передвигаться по земле.

Птица опустилась ниже, выворачивая на поворотах черные крылья, непрерывно вертя лысой головой, чтобы не упустить жертву. Теперь тень была такой же черной, как сама птица, и такой же бесшумной.

Выстрел разметал крылья по воздуху. Птица пронзительно крикнула и неуклюже зашлепала крыльями в сторону дюн. На песок посыпались перья.

Сержант следил, как она улетает. Он намеревался подпустить ее поближе и только потом стрелять, но вид клюва и жадных глаз вызвал спазмы в желудке, и он выстрелил раньше.

– Черт возьми! Кто стрелял? – вскинулся уже забывшийся было в дреме Моран.

– Уотсон.

– Что это было?

– Стервятник.

– Попал?

– Задел за крыло.

Все встряхнулись ото сна, и сразу включилась память, пошли мысли страшнее стервятников. Одни снова улеглись. Кроу подлил в горелку масла, пролив мимо и присыпав лишнее пламя песком.

Они искали истинную причину спустившейся тишины, забыв, что недостает шума генератора.

– Кого я вижу! – вдруг изумился Кроу.

В двери самолета стоял Стрингер. Белами его не видел и переспросил:

– Кого?

– Проснулась их светлость.

Стрингер не двигался. Он стоял в самой середине дверного проема, вытянув руки вдоль туловища, ни на что не опираясь. Он переводил взгляд с одного на другого, рывками поворачивая узкую голову. Все приподнялись. Убедившись, что привлек общее внимание, Стрингер резко выкрикнул:

– Я хочу с вами поговорить.

Солнце зависло над западными дюнами, и та сторона самолета была в тени. Даже ради Стрингера Моран не нашел бы в себе силы выйти из укрытия – он способен был ходить только по теневой стороне. Песок обжигал ноги. Он подошел к человеку, стоявшему в двери.

– Со всеми?

Яркие песчинки, отраженные в стеклах, делали его похожим на инопланетянина с огромными золотыми глазами, способными выжигать целые города.

– Боже! Только посмотрите, – вновь изумился Кроу.

Поднялся на ноги и зашагал к двери Таунс. Первый из всех других. Он встал рядом с Мораном, глядя в лицо Стрингеру. Двинулся Уотсон. Тилни.

– Пойдем, Альберт, – сказал Белами.

Стрингер ждал. Они встали полукругом, уставясь на него. На стеклах виделись их отражения. Сквозь стекла просматривались и его глаза – очень яркие. Он молча наблюдал за ними, рывками поворачивая голову от одного к другому. Косые лучи, пройдя сквозь иллюминаторы, обрамляли его голову светлым ореолом.

– Мистер Таунс?

– Да.

– Кто здесь главный? – Голос металлически дребезжал. Никто не обернулся к Таунсу. Все смотрели на Стрингера. Он на глазах вытягивался, хотя и теперь, стоя на возвышении дверного проема, был выше всех. Не мигая, он смотрел на Таунса.

Моран слышал звук собственного дыхания в пересохшем горле. Он загадал: жизнь или смерть, то или другое, жизнь или смерть.

Молчание иссякло.

– Вы!

Жизнь!

Глава 22

Моран закрыл глаза. Он был так изможден, будто пришлось пройти долгий изнурительный путь. Между тем в ушах продолжалось металлическое скрежетание:

– Очень хорошо. Я здесь руковожу. Хочу сообщить вам, что я решил закончить аэроплан. Вам следует кое-что уяснить. У нас кончается вода. Завтра будет еще хуже. Будет много тяжелой работы, и первый из вас, кто сдастся – как это бывало раньше, – положит конец всем нашим планам, потому что я не намерен растрачивать свои силы ради людей, которые не готовы сотрудничать. Ясно? – Очки выписывали полуокружность.

– Ясно, – подтвердил Белами.

– Далее. Когда я, обращаясь к любому из вас, говорю, что надо что-то сделать, это не просьба. – Стекла блеснули в сторону Таунса. – Это приказ. Я не потерплю неповиновения ни от кого. Большинство из вас работало очень хорошо. Теперь мы все будем так работать, пока не построим самолет. Когда он будет закончен, думаю, он полетит. Хочу, чтобы вы сосредоточились на этой мысли, вместо того чтобы думать о смерти. Вот что я вам скажу – у меня нет времени умирать!

Он обвел всех взглядом.

– Мистер Таунс, я хочу, чтобы вы крутили генератор. Один час.

Он зашагал вдоль фюзеляжа к крылу, где в ящиках лежали инструменты. Походка была напряженной, вдоль тела зависли худые руки, спина выпрямилась. По окончании монолога они опять перестали для него существовать.

Все разошлись без слов. Под ногами розовели тени, отбрасываемые садящимся солнцем. Через несколько минут застонал генератор. Еще полчаса спустя зажегся фонарь.

Утром шелковый полог опять оказался сухим – не было ветра ни с моря, ниоткуда вообще; над бескрайней пустыней поднималось солнце – ясный диск на сухом небе. Чуть позже вспенились миниатюрные вихри. Один прошел по гребню дюн. Белами не спал. Какое-то время он наблюдал за крошечным торнадо. Заметив, как желтеет весь южный край неба, он разбудил остальных, но ветер настиг их прежде, чем они встали на ноги. Как и раньше, он накинулся на дюны, пока они не закурились песком.

Таунс бросился к мотору закрывать воздухозаборник. Песок больно стегал по оголенным ногам. Кто-то пытался перекричать шум песка, ударявшего по фюзеляжу, – бегающие фигурки едва проглядывали сквозь пелену. Стрингер с куском ткани взбирался на заднее пассажирское сиденье с наветренной стороны, но не удержался, упал, и ткань взмыла на ветру. Под крыло побежало оранжевое пламя от перевернутой горелки. Загорелся бачок с маслом, трепеща на ветру и едва не доставая языком пламени топливного бака; лишь в последний момент огонь повернул к дюнам. Кроу ринулся к испарителю – из трубки пролилась жидкость. Он бросился спасать оставшееся.

Небо стало темно-охряным, и "Феникс" обратился в тень. Порывы ветра поднимали и опускали левое крыло. Зазвенел натянувшийся трос. Все спрятались в салоне, закрыв на задвижку дверь. Глаза жгло, но в организме не было воды, чтобы промыть их; песок набивался в рот, но слюны тоже не было.

Буря прорывалась сквозь щели в металлической обшивке, неся с собой песок. Прильнув к иллюминатору, Моран наблюдал, как поднимается и опускается левое крыло, прогибаясь от края до середины. Над крылом то расслаблялся, то натягивался трос, взвизгивая, как огромная гитарная струна. Моран оторвался от стекла и спросил Стрингера:

– Можно что-нибудь сделать – там?

Глаза на сморщенном бледном лице были спокойны:

– Ничего.

"Феникс" стоял крылом к ветру, принимая на себя удар под худшим из возможных углов. Повернуть самолет было не в их силах. Ему оставалось только выдерживать натиск. Моран думал; вот она, мечта Стрингера. Даже сейчас он не знал, как оценивает конструктора; может, все же где-то там в нем было сердце; или это был только полый сосуд, наделенный мозгом; или аскет, черпающий вдохновение в механических игрушках, или человек на грани сумасшествия. Но кем бы он ни был, у него была своя мечта. Сейчас ее треплет буря, и он ничего не может предпринять.

Кроу свернулся на полу, прижимая к себе обезьянку, почесывая ее крошечную головку, успокаивая ее. Сержант спросил Белами:

– Эту штуку разобьет?

– Вполне может разбить.

– Знаешь, мне жаль его. – Он кивнул в сторону Стрингера.

– Мне тоже.

Песок пробивался сквозь щели. Бумаги, оставшиеся после Кепеля, разметало по полу, и Белами собрал их, обратив внимание на заголовок одного из листов – "Белая птица". Он попробовал читать дальше, но не хватило знания немецкого, он свернул листы и сунул их за сиденье.

Свет в салоне стал горчично-серым; лица пожелтели. Время от времени они смотрели в иллюминатор на колеблющееся на ветру крыло и отворачивались.

– Знаю, чего тебе хочется, бедняга Бимбо. – Голос Кроу тонул в завываниях. – Тебе хочется попрыгать на зеленом деревце, хочется большого кокоса, полного молочка, так ведь? И чтобы было много других маленьких Бимбо, чтобы можно было резвиться на ветках. Чтобы журчала речка, а ты бы сидел на бережку и ждал, когда пройдут коровки...

Кроу никогда не употреблял грубых выражений при Бимбо – он ведь еще маленький.

– Вот чего тебе хочется. А дядя Альберт может только тебя почесать. Ничего, потерпи...

Самолет содрогнулся – раздались новые звуки: вместе с левым крылом стало колебаться и правое, ударяя в крышу кабины управления. Они слушали удары, считали секунды между ними, молились, чтобы они прекратились. Удары продолжались.

"Двадцать шестые сутки. Суббота. Работали всю ночь. Утром росы не было. Жажда очень сильная. Теперь песчаная буря сотрясает весь самолет. Пишу это во время бури, все укрылись в самолете. Боже, как воняет обезьянка Альберта! Но я понял, что он хочет. Обезьянка была Роба, и ему не хочется, чтобы она умерла раньше нас".

Страшный стук прекратился. Белами захлопнул дневник и через проход между креслами направился к генератору. Через минуту генератор завыл, как пропащая душа в пучине.

Отупевшие, скованные замкнутым пространством, некоторые из них впали в тяжелый сон. Тилни сидел спиной к грузовому отсеку, сомкнув веки и склонив набок голову. Его губы непроизвольно шевелились. Сержант в очередной раз чистил револьвер. Стрингер смотрел в иллюминатор. Его глаза медленно мигали в такт колебаниям крыла, как будто каждое движение век было рассчитано по какой-то формуле. Лицо покрывала свежая щетина: утром у него не было времени побриться.

– Легчает, – заметил Моран. Желтизна за иллюминаторами светлела.

Кроу поднял голову. Ему привиделись деревья и речка. Интересно, где Белами, подумал он. И услышал звук генератора.

Трос перестал выть. Ветер успокаивался. В иллюминаторах небо и весь окружающий мир были золотистого цвета.

Моран отодвинул задвижку и открыл дверь. Первым вышел Стрингер, уже водрузив на голову носовой платок.

– Нет навеса, – сказал кто-то.

Кроу обошел вокруг и понял, что парашютного шелка они лишились навсегда. Унесло куда-то за северные дюны. До конца дня им будет не хватать тени, а если выпадет роса, то они соберут на галлон-другой меньше воды. Прошло уже трое суток после последней полной выдачи – но и тогда воды было только по пинте.

Кроу направился в тень крыла, где собрались все. Таунс обнаружил песок в воздухозаборнике: тряпки сдуло ветром. Спустился с хвоста Стрингер. Когда началась буря, он хотел укрыть соединения рычагов, но не удержался и упал. Минут десять он осматривал узлы и рычаги, потом ушел в тень под крыло.

– Самолет выстоял. – В тоне Стрингера не было гордости, его голос вообще никогда ничего не выражал. – Переднее и заднее соединения забило песком, налипшим на смазку. Придется промыть бензином и смазать заново. Нужно прочистить и воздухозаборник.

Таунс отозвался:

– Сделаем это ночью. Ночью сделаем все, что нужно.

– Разумеется. Не вижу проблем. – И ушел в салон.

Белами спросил:

– Альберт, остались силы?

– Как у мышки. А что надо?

– Надо снова поставить дистиллятор.

Принесли ткань для фитиля, выгнули из металлической пластины новую горелку, установив испаритель и бутылку, на этот раз под хвостовым крылом, подальше от топливных баков. Уотсон начистил новый солнечный отражатель – старый унесло ветром. Работали медленно, каждые несколько минут делая передышку. Когда приходилось выходить из укрытия, шли напрямую под палящим солнцем.

Моран взял из своего багажа бумагу и карандаш, уселся под крылом. Отметив крестиком место аварии и окружив его подковой дюн, он именами обозначил место трех могил: Сэм Райт, Ллойд Джонс, Отто Кепель. По другую сторону восточных дюн нарисовал скелет и пометил: верблюд. Поблизости нанес еще две могилы – Харрис, Лумис. Если им удастся выбраться, на поиски тел будет послана команда. Если они поднимутся в воздух и разобьются, но не сгорят, то эту карту найдут при нем, если их вообще найдут. На обратной стороне он дал подробные разъяснения, добавив в самом конце: "Кобб и Робертс потерялись где-то в южном направлении, в пределах ста миль от базы. По отдельности. Не захоронены".

Шатаясь, прямо под солнцем пошел в салон. Там, держа на коленях лист металла, сидел Стрингер, склонившись над бумагами и чертежами. У его ног лежали какие-то журналы и каталоги. Он был поглощен работой и не заметил, как Моран прошел между разломанными сиденьями к тому месту, где хранились бумаги Отто Кепеля и письмо, адресованное отцу, матери и Инге. Нож, зажигалку и ключи он тоже положил к себе в карман: семье, в ее горе, захочется иметь на память эти мелкие предметы, к которым прикасались его руки. Нож Моран очистил, и они никогда не узнают его последнего назначения. Письмо и листы полетных рапортов уложил вместе с картой.

Стрингер даже не поднял головы, когда штурман проходил мимо него. Сержант спал. Тилни лежал на спине с открытыми глазами.

– Мы улетим завтра? – спросил он.

– Ровно в восемь, малыш. Не опаздывай.

Моран заметил, что в глазах юноши больше нет страха. Видно, для страха, как и для горя, есть свой предел: душа, как и тело, способна самоизлечиваться. Или же его примитивная вера в бога, который и пальцем не пошевелил ради капитана Харриса, – воплотилась теперь в Стрингера, конструктор сейчас олицетворял ту сверхъестественную силу, которая способна их спасти. Можно найти с десяток объяснений, но это не так и важно, раз страх прошел.

– Лью, – Таунс не спал, хотя ночью работал больше других. – Я вот о чем думаю. Надо вернуть патроны в обойму.

Моран с подозрением посмотрел в красные глаза на старческом лице. Теперь с Таунсом было все в порядке.

– Надо, – кивнул он.

– Вы можете забыть, куда их сунули. Или там для них слишком жарко. Где бы они ни были, для них не место. Они должны лежать в обойме. Завтра они понадобятся. – Он отвернулся.

В глазах его не было ничего подозрительного, хотя они и покраснели от начинавшейся пустынной слепоты. Голос тоже был нормальным; нечеткость произношения объяснялась только жаждой. Опять он был собран, стал прежним Фрэнком Таунсом. В этом был смысл: нужно протянуть еще шесть часов на жаре, затем выдержать долгую ночь, да еще работать – и все это на нескольких глотках воды, которую, может, лучше и не пить, потому что она способна свести с ума. К утру они забудут о многом даже очень важном. К тому времени самолет, возможно, будет готов к полету, но без пиропатронов мотор не запустить. В этом был смысл, но... не потому завел об этом речь Таунс. Трудно, почти невозможно представить себе, чтобы он заговорил в таком духе: "Послушай, я признаю, что главный – Стрингер. Но я пилот, и завтра все будет зависеть от меня, от того, как я себя чувствую. Могу ли я уважать сам себя, если от меня прячут эти штуки, как спички от ребенка? Дай мне возможность снова поверить в себя".

В этом был смысл. Летчик должен знать, что ему доверяют. Риска теперь нет.

– Сказать по правде, Фрэнк, я даже забыл, что мы вытащили патроны. Возьми их в ящике для почты. – Таунс поднялся и пошел в салон, несмотря на предостережение Морана:

– Дождись, пока станет прохладнее. Сейчас там ад.

– Я должен сделать это сейчас. Спасибо тебе.

Он тотчас пожалел, что не послушался совета, но в душе чувствовал, что прав: надо сделать это сейчас, только тогда он сможет забыть и ужасный вопль, и звон разбитой лампочки, и самое страшное – выстрел Морана.

Патроны лежали там, где и сказал штурман, – все семь патронов для семерых.

Стрингер сидел в салоне, сосредоточившись над бумагами, разложенными на листе металла. Таунс увидел начерченные его рукой самолетные силуэты. Тут же лежали цветные каталоги с выведенным на них большими буквами фирменным названием: "КЕЙКРАФТ". Таунс что-то слышал об этом.

Парень не заметил, как Таунс вошел в самолет. Он не обратил на него внимания и тогда, когда пилот склонился над ним. В этот миг он вдруг почувствовал, что проник в самую суть Стрингера, понял его до конца. Он даже вздрогнул от внезапного озарения: Стрингер мечтатель, как многие ученые. Он способен сосредоточиться на своей навязчивой идее до такой степени, что все остальное перестает для него существовать. Принимаясь за постройку нового самолета из обломков старого, с помощью никуда не годных инструментов, в нестерпимой жаре пустыни, он мог заявить: "Не вижу никаких проблем". Слыша, как корчится от боли Отто Кепель, когда сдвинулся с места фюзеляж самолета, он мог спокойно заметить: "Повреждений нет". Едва не лишившись рассудка от того, что встретилось препятствие на пути к его мечте, он способен был прийти в себя и возобновить работу, заявив при этом: "У меня нет времени, чтобы умирать!"

Для него не существует ни боли, ни жажды, ни жары, ни пустыни, ни самой смерти. Ничто, кроме его мечты, для него не реально. И, видимо, только такой мозг способен построить в этом аду такую машину, как "Феникс", и дать им всем шанс спастись. В студенческих очках и с мальчишеской прической, держа в руке карандаш, конструктор был поглощен своими чертежами.

Таунс направился к двери, но вдруг замер, точно пораженный молнией. Он зажмурил глаза. Охваченный паникой, забормотал: "Нет... нет... нет..."

Случилось самое простое. Как обычно бывает? Идешь по улице и невольно останавливаешь взгляд на названии какого-нибудь товара, рекламируемого проезжающим автобусом. Зрительный образ исчезнет, если не возникнет мостик, соединяющий его с твоим сознанием. Отходя от Стрингера, Таунс уносил с собой образ фирмы: "Кейкрафт". Слово на читаемых им каталогах. И было два мостика: чертежи, в которые был погружен Стрингер, и то обстоятельство, что он похож на школьника. Все три картинки слились.

Первый шок и паника прошли, но он стоял потрясенный, осознав вдруг, что те семь патронов, что он держал в руке, были теперь бесполезны.

Не то чтобы в этот момент они лишились шанса – просто его никогда и не было. Это была только мечта.

Глава 23

Моран сидел, зажмурив глаза, – яркий свет жег даже сквозь солнечные очки. Их тела медленно обезвоживались, и слезные железы были пусты. Больно было даже моргнуть. Он услышал чьи-то шаги, открыл глаза и увидел искаженное отчаянием лицо Таунса.

– Ничего не выйдет, – прошептал Таунс, опускаясь рядом с ним на корточки. Он закрыл лицо руками и продолжал говорить очень тихо, чтобы слышал один Моран: – Ничего не выйдет. – Он не мог молчать, нужно было с кем-то поделиться страшным открытием, чтобы оно не взорвало его изнутри. – Ничего не выйдет.

Пиропатроны лежали у него в кармане, и Моран заметил это.

– Что случилось? – К нему вернулся страх: Стрингер был в салоне, как раз там, откуда только что вышел Таунс, и слова его могли означать только то, что они снова схлестнулись.

– Что стряслось, Фрэнк? – переспросил он настойчиво.

– Полета не будет. – Таунс посмотрел на Морана. В его голосе еще звучало изумление – вот уже три недели все они, сами того не подозревая, живут грезами сумасшедшего мечтателя, – Знаешь, кто такой Стрингер?

В предчувствии чего-то страшного у Морана натянулась кожа на затылке. Итак, опять Стрингер и Таунс. В очередной раз.

– Знаешь, кто он, Лью? Он конструктор. Конструирует самолеты. Модели самолетов. Игрушки.

– Не понимаю. – Волнами поднимался полуденный зной, обжигая, размягчая мозг. – Что там у вас опять стряслось?

Таунс обхватил руками колени, положил на руки голову. Теперь он сожалел, что не сдержался и поделился с Мораном жуткой тайной.

– Фрэнк, вы опять сцепились?

– Нет, нет. Просто тихо поговорили.

И каждое сказанное Стрингером слово звучало вполне нормально, вполне осмысленно. Наихудшее из сумасшествий: внешне похоже на здравомыслие.

Он не помнил, сколько простоял в двери, спиной к Стрингеру. Видимо, достаточно долго, чтобы тот, наконец, заметил его.

– Что у вас, мистер Таунс? – Лишенный красок голос Стрингера не стряхнул с него оцепенения. – Мистер Таунс, что это у вас?

Обернувшись, он увидел, что Стрингер смотрит на его руку.

– Это? – Безумным, неуместным показался ему вопрос парня. – Пиропатроны. – Напрягшись, он вспомнил, куда собирался их отнести. – Для стартера.

– Зачем вы их взяли? – Мягкие глаза мерно моргали.

– Забрал для сохранности.

– Тогда положите их на место. Утром они понадобятся. Мы не можем их потерять.

– Не можем, это верно. Я как раз и пошел, чтобы положить на место.

Стрингер кивнул и опять уткнулся в чертежи. Таунс видел только яркие краски каталога и написанное большими буквами слово "КЕЙКРАФТ".

– "Кейкрафт" – это ваша фирма, Стрингер?

Стрингер поднял взгляд, снова опустил его на каталог. Может, сообразил, что их следовало бы убрать подальше?

– Да, это название моей компании.

– Я слышал о ней. Вы делаете модели самолетов, так ведь?

– Да. – В голосе Стрингера не было ни нетерпения, ни беспокойства. Скорее гордость. – Мы делаем лучшие из летательных аппаратов.

– Я не знал, что фирма производит и большие самолеты.

– Самый большой из тех, что мы выпускаем, – "Альбатрос", парасольная модель с охватом крыльев шесть футов, но это не моя конструкция. Это планер, а я работаю над силовыми моделями. – Он раскрыл каталог и протянул Таунсу. – Наибольший из тех, что проектировал я, – "Хок 6" – вот этот. В прошлом году модель завоевала кубок Стивенеджа в классе силовых по правилам ФАИ. Радиоуправление тоже моей конструкции.

Каталог поплыл перед глазами Таунса. Все стало нереальным.

– Это очень хорошо. Кубок Стивенеджа. Прелестный самолетик. Но я спросил о больших самолетах. Я не слышал, чтобы ваша фирма выпускала настоящие самолеты, на которых летают люди, ну, такие машины, как "Скайтрак". Как "Феникс".

– Нет, "Кейкрафт" строит только модели самолетов. – Он перелистывал каталог, любуясь моделями, как садовник любуется своими призовыми розами.

– И вы один из их конструкторов?

– Уже два года я – главный конструктор. – Он протягивал Таунсу книгу. – Вот это – "Рейнджер". Модель I имела V-образное пересечение плоскостей, вторая была с высоко расположенными крыльями, а третья наделена всеми факторами устойчивости двух первых, но при этом не теряет скорости при полном безветрии. – Он развернул перед Таунсом страницу.

– И вы никогда не проектировали больших самолетов? Вроде "Скайтрака"?

Стрингер удивился. Речь ведь шла о "Рейнджере".

– Больших? О, нет.

– Только этот, "Феникс"?

– Этот? – Он откинулся в кресле, сложив на груди руки. – Я его не проектировал. Вопрос стоял лишь о подгонке деталей, об импровизации. – Казалось, он озадачен таким оборотом разговора.

Таунс, запинаясь, проговорил:

– Я, может, и ошибаюсь... вы считаете, что конструктор игрушечных самолетов способен построить настоящий, большой? Я просто хочу... просто хочу уяснить это для себя. – Он едва справился с неодолимым желанием заорать ему прямо в лицо: "Скажи, что ты шутишь! Ради бога, скажи, что все это мистификация, что ты просто хотел меня напугать!"

Лицо парня приняло самое серьезное выражение.

– Конструктор игрушечных самолетов? Мистер Таунс, игрушечный самолет – это такая металлическая машинка, которую заводят и ставят на пол. Заводной мотор имеет привод на колеса, и они крутятся. "Кейкрафт" выпускает масштабные летающие модели, разумеется, это не то же самое, что игрушки.

Таунс подавленно кивал:

– Угу! Это я понимаю. Я просто хотел себе уяснить...

– Что касается вопроса, способен ли я построить большой самолет, мистер Таунс, то вы должны уяснить два важных момента. Одни и те же принципы аэродинамики применимы как к масштабным, так и настоящим большим самолетам – несущие поверхности, коэффициенты подъемной силы и лобового сопротивления, уравнение соотношения нагрузки и тяги. – Худые руки сами сложились на груди: учитель поучал ученика. – В 1852 году в наполненный газом шар установили паровой двигатель, и он поднялся в воздух. Примерно тогда же Хенсон и Стрингфеллоу построили модель с резиновым приводом, которая определенно была тяжелее воздуха – именно по этой причине это явилось шагом вперед по сравнению с паровым шаром. Модели аэропланов успешно летали за пятьдесят лет до того, как в воздух поднялись братья Райт. Это были не игрушечные самолеты, мистер Таунс.

– Нет. Нет. Я... не понял...

– И второй момент, который вы должны себе уяснить, это то, что модель самолета способна летать сама. Без пилота. В воздушной яме и при изменении ветра она должна поддерживать устойчивость. Конструкция должна быть даже эффективнее, чем у полнообъемного самолета. Я слышал, как летчики отзываются о хорошей машине – "летает без рук". Уберите руки с рычагов, и машина продолжит полет. Как вам известно, это неприменимо ко многим полнообъемным машинам, но все модели должны быть таковы, иначе они вовсе не будут летать. Полагаю, вам это известно, мистер Таунс.

Таунс закивал, сказал – да, ему понятно. Больше он не хотел ничего слышать. Стрингер оседлал своего конька и мог говорить еще долго – час, день, год, потому что в этом вопросе он спец, может, даже лучший в мире.

Он снова кивнул и сказал, что все понял. Затем сунул в карман пиропатроны и шагнул в дверь, сразу окунувшись в самое пекло, шатаясь, кинулся под крыло и упал в тень рядом со штурманом, ибо открытие тяготило его.

Выслушав, Моран спросил:

– И это все, что произошло?

– Все.

– Ты случайно не обвинил его, что он водит нас за нос?

– Лью. Пойми. Он не водит нас за нос. Разве ты не слыхал о людях, мнящих себя наполеонами? Стрингер считает себя авиаконструктором. Достаточно послушать его, чтобы понять, что парень свихнулся. Может, в этом отношении в нем больше человеческого, чем мы думали. Теперь я больше понимаю его, чем десять минут назад. Мне понятно, что он от страха перед смертью построил себе воздушный замок и играет с ним, вместо того, чтобы смириться с гибелью от жажды. Для него его мечта реальна. Как бы я хотел не знать того, что знаю. Тогда можно было бы со спокойной совестью завести мотор, взлететь и разбиться, и все было бы кончено. – Он опять прикрыл глаза руками. – Может, так было бы и лучше.

– Мы никому не скажем, Фрэнк.

– Хорошо.

– И сами об этом забудем.

– Можно попробовать. – Таунс недоверчиво покосился на него.

– Если мы не сможем об этом забыть, придется смириться со смертью. Взгляни на это вот с какой стороны: для конструктора авиамоделей он неплохо знает теорию настоящих самолетов. Меня он убедил, да и тебя тоже – мы нигде не смогли застать его врасплох. Посмотри на его соединения рычагов – на каждом квадранте оптимальное соотношение плеч. Он знает о перевернутых конических формах в креплении основания крыла... Ни разу не допустил оплошности, которая заставила бы засомневаться...

– Теория его превосходна. Но лететь придется по-настоящему.

Больше он не мог говорить об этом. Не хотелось даже думать. В ушах раздавался ровный монотонный голос: "...она выиграла кубок Стивенеджа в прошлом году в классе силовых моделей". Стивенедж... Бог мой! Здесь ведь Сахара.

Жар шел отовсюду. Спрятаться было негде. Утешения тоже нигде не найти. До сих пор Моран боялся только новой схватки Таунса со Стрингером. Ее не случилось. Он думал, это самое страшное из того, что с ними могло произойти. Но случилось кое-что пострашнее.

В сосуде булькала жидкость.

Рефлектор отбрасывал свет на песок. Белами это увидел, но с места не сдвинулся. Прежде чем сигнал достиг сознания, прошла почти минута. Он выполз из тени и поправил рефлектор, чтобы пучок падал на испаритель. На пальцах остались следы – пузыри ожогов. Боли он не почувствовал.

– Дейв. Там есть вода, а, Дейв?

Не было смысла трогать бутылку, чтобы определить вес: по звуку падавших капель он знал, что воды в бутылке меньше половины.

– Не сейчас, Альберт. – Только что миновало четыре, тени удлинялись. Он не мог дать Кроу воды, не отмерив как следует, – это было бы не по правилам. Через три часа бутылка наполнится. Они дождутся девяти или десяти, когда спадет жара, вода станет прохладной, и от нее будет больше пользы. Каждому достанется, чтобы смочить рот и горло. Он понял, что Кроу плохо видит или еще не очнулся от сна, если спрашивает об этом.

Кто-то крутил в салоне генератор. Каждые полминуты стон его прекращался, потом опять неровно возобновлялся. У того, кто это делал, сил почти не было. Их не осталось ни у кого.

– Я не просил, – сказал Кроу и присел рядом. Красные глаза были еще сонными. – Просто хотел убедиться, что все в порядке. – Он пристально посмотрел на Белами, оценивая его состояние. – Как себя чувствуешь, друг?

– Хорошо. – Надо бы пошутить, сказать, к примеру, "я – на вершине блаженства", или что-нибудь в этом роде, но слишком трудно. – А ты?

– Ужасно, – ответил Кроу.

Под крылом, свесив головы на грудь, сидели Таунс и Моран. Заснули, сидя на корточках. Рядом распластались Тилни с Уотсоном. Значит, там, у генератора, Стрингер. Ужасно было сознавать, что обессилел даже Стрингер.

На песок падали тени – застывшие в неподвижности крылья, всего пять или шесть пар. Невыносимо было поднять голову, чтобы разглядеть птиц в ярком мареве. Да и нет смысла. Главное – они здесь. Ноги будто исхлестаны розгами. Икры то и дело схватывают судороги. Надо отвлечься.

– Ты куда? – спросил Кроу.

– К генератору. – Белами стал на колени – песок был острый, горячий.

– Там же кто-то есть.

– Сменю. Следи за банкой, Альберт. – Он шагнул прямо под солнце и, шатаясь, побрел к двери.

Стрингер сидел с закрытыми глазами, чуть раскачиваясь в такт движению рук. Кабину заполнял мерный рокот. Его глаза резко, как у Бимбо, распахнулись, когда к нему обратился Белами.

– Пришел сменить. – Лицо Стрингера виделось размытым пятном, в волнах поднимающегося жара расплывались циферблаты на панели.

– Только полчаса, – проговорил Стрингер. – Больше нам не нужно – это последняя ночь.

– Да? – Белами пытался сфокусировать зрение на лице конструктора. – Мы летим завтра?

– Конечно. – Мутно-карие глаза смотрели неодобрительно. – Через полчаса я соберу вас всех. – Он обошел Белами и спустился вниз по проходу. Его беспокоил вопрос, заданный Белами, – почему он спрашивает, ведь все знают, что самолет вылетает завтра. Тревожил и Таунс – он не верит, что конструктор "игрушечных" самолетов может перестроить потерпевшую крушение машину и заставить ее лететь. Раньше он об этом не задумывался, а всякая новая идея ему была интересна. Конечно же, мистер Таунс преувеличивает разницу между моделью и полнообъемным самолетом: она только в размерах.

Стрингер убрал подальше каталоги фирмы, чтобы больше никто их не увидел. Он не намерен обсуждать "Рейнджер" или "Хок 6" с людьми, видящими в них только "игрушки".

Застонал генератор. Этот звук был ему приятен. Ступив на песок, он едва не свалился: жара была нестерпимой. Под крылом сидели Таунс и Моран. Кажется, они спят, что ж, с ними он поговорит попозже. Укрепив на голове платок, двинулся в обход "Феникса", проверяя все, – что было сделано прошлой ночью. Он не понял, как это произошло, только очнулся он лежащим на горячем песке. С трудом поднялся – перед глазами поплыли яркие пятна. Он собрал всю свою волю и решил не обращать внимания на этот обморок. В конце концов, нечто подобное и должно было случиться после трех недель без пищи.

Когда солнце спустилось на западный край неба, он подозвал к себе всех. Собрались в тени самолета.

– Через час возобновляем работу. Если хотите взять что-нибудь с собой в полет, то позаботьтесь об этом сейчас. Разумеется, ничего громоздкого – весь багаж придется оставить, речь идет о личных бумагах и мелких предметах. Кроме того, я хочу убедиться, что пассажирские гнезда вам впору. Поэтому прошу вас сейчас занять свои места.

Они молчали. Белами поставил ногу на проволочную подножку и, качнувшись, очутился в гнезде прежде, чем успел засомневаться, хватит ли сил забраться туда. За ним последовал Кроу, он грузно осел в гнезде, держась руками за поперечное ребро и чувствуя тяжесть в сердце от затраченных усилий. Пока остальные занимали свои места, Стрингер наблюдал, стоя у края крыла. Люди, привязанные, как бесформенные кули, к фюзеляжу, портили очертания самолета. Они дадут изрядное паразитное сопротивление, но нет никакой возможности затолкать их внутрь, потому что фюзеляж представляет собой очень узкую гондолу "Скайтрака". Если делать отверстия в обшивке, то это ослабит конструкцию. Конечно, коэффициент полезного действия машины был бы на пятьдесят процентов выше, если бы их не было на борту. Но они помогли ему построить ее, поэтому у них есть все права лететь на ней. Наконец он дал сигнал "отбой", и все снова окружили своего лидера.

– Особых проблем нет. Только во время полета никто не должен двигаться в своих гнездах, потому что факторы устойчивости имеют критическое значение. Теперь вы можете собрать все мелкие предметы, которые желаете захватить с собой. К работе приступим, когда сядет солнце. – Он забрался на место пилота и принялся осматривать соединения рычагов.

Моран отвел в сторону Таунса: он боялся с его стороны нового проявления строптивости.

Прислонясь к фюзеляжу, Таунс пристально смотрел на дюны, которые в свете угасающего солнца похожи на красные коралловые рифы. Над ними продолжали кружить два стервятника.

– Последняя наша ночь здесь, Фрэнк.

– Лучше бы мне поступить, как Кепель. Умереть приличной смертью. Никогда не скажешь заранее, что будет при крушении. Ведь у Уотсона осталось всего три патрона.

Моран внимательно посмотрел ему в глаза.

– Кем бы он ни был, как бы он ни был хорош или плох, он уже три недели строит этот самолет так, как умеет. Завтра ты его поднимешь в воздух. Если ты сможешь оторваться от земли, у нас будет какой-то шанс, может, один из тысячи, но шанс. Если мы останемся здесь, то к завтрашнему вечеру станем добычей стервятников. Поэтому, Фрэнк, если машина полетит, тебе нужно будет вложить в нее все, что ты знаешь и умеешь. А это ты сможешь, если только заставишь себя хоть немного в нее поверить. Прошу тебя, поверь... Если мы разобьемся, ты умрешь, зная, что не твоя в том вина.

Глава 24

Они не были готовы услышать эти два слова. Два слова перевернули все. Они их напугали.

До того, как это произошло, – где-то около пяти утра, работали почти не разговаривая. Из кабины "Скайтрака" сняли гирокомпас и указатель скорости, установили их на "Фениксе" рядом с креслом пилота. С помощью этих инструментов они смогут поддерживать приблизительно прямое направление полета и рассчитывать по часам покрытое расстояние. Таким образом, можно будет указать поисковой команде примерное местоположение остатков самолета и могил.

Таунс вложил пиропатроны в стартер. Он стал уговаривать себя хоть немного поверить в вероятность того, что затевал Стрингер. По крайней мере, эти пиропатроны были настоящими: они провернут двигатель, и мотор заработает. Может быть, на полных оборотах большой винт как-нибудь протащит всю эту груду металла на хвостовом костыле прямо по песку, через всю пустыню, пока они не наткнутся на колодец. Он так и сказал Стрингеру.

– Зачем рисковать и подниматься в воздух? Можно просто ехать, как на такси, всю дорогу.

– Вы что, серьезно, мистер Таунс? Разве вы не знаете, что система охлаждения рассчитана на работу в основном при крейсерской скорости. Мотор перегреется и заклинит уже через десять миль, а до ближайшего оазиса останется еще не менее ста пятидесяти. Кроме того, костыли не выдержат непрерывной нагрузки, они рассчитаны только на один взлет и одну посадку, их время действия – примерно одна минута. Наконец, пустыня изобилует валунами, и первый, на который мы наткнемся, разобьет шасси, а потом и пропеллер. Этот самолет сконструирован для полета, мистер Таунс. Это не игрушка, которую заводят и пускают по полу.

За эту долгую ночь Таунс на какой-то момент действительно поверил, что "Феникс" полетит и они выберутся отсюда живыми. Он даже задумался о своем будущем. В свою защиту он не сможет выставить ни одного аргумента. Полет при отсутствии радиоконтакта с землей – нечто такое, на что порой идет летчик, если хорошо знает маршрут и местность. Но даже и это никогда не считается убедительным оправданием. Можно считать, пилотских прав у него уже нет – их можно выбросить прямо здесь.

Но есть нечто куда более важное, чем конец летной карьеры. Он уже убил семерых, и даже если ему сохранят права, он не сможет больше взять на себя ответственность за чужую жизнь. В пятьдесят лет такое не стряхнешь с себя просто так, не спишешь на невезение и никуда негодную сводку погоды.

Последний его полет будет завтра, если он вообще будет.

К утру отмыли бензином песок, налипший на смазку в соединениях рычагов во время последней бури. Сняли, прочистили и вновь поставили на место воздухозаборник. Стрингер проверил каждую деталь новой машины, придирчиво осмотрел все, сделанное их руками. Иногда он застывал в раздумье возле своего детища. Никто не беспокоил его в такие минуты.

Белами поддерживал огонь в горелке дистиллятора, руки двигались сами, по привычке. Кроу нашел мешок для обезьянки, проделал в нем дырки для доступа воздуха, прикрепил проводом к гнезду. Сержант Уотсон неуклюже прочесывал песок на будущем пути самолета, очищая от мелких камней и метеоритов. Ему слышался иногда голос капитана Харриса, слышался так ясно, как будто он был где-то рядом. Сержант услышит его не раз во время суда, если выберется отсюда. Отказ подчиниться приказу офицера в обстоятельствах, сопряженных с опасностью для жизни. Что ему будет за это? Подумать времени хватит – пока подержат на гауптвахте, разжалуют в рядовые. Нет, в будущем розами не пахнет. И, самое главное, некого больше ненавидеть. Харриса нет, а другого такого не найдешь. Может, лучше остаться здесь, закрыть глаза, представить роскошную женщину, прямо как миллионеру на отдыхе, нажать на курок – и прощай, Уотсон, аминь!

Он механически выгребал из песка камни, зная, что если эта штука взлетит, он все же улетит на ней, хотя и не сможет объяснить, почему.

В четыре ночи взошла луна, и лампочка сразу потускнела, словно наступил рассвет. Теперь никто не работал, кроме Стрингера. Все сидели на песке спиной к свету, бодрствуя на зябком воздухе. Сил, чтобы согреть себя движением, не оставалось. Все хранили молчание. И когда услышали эти два слова, то растерялись.

– Все готово, – сказал он.

И все сразу переменилось. Потому что теперь все было позади, и оставалось только надеяться. А лелеять надежду легче, когда ради нее надо работать.

Моран посмотрел на Стрингера и вдруг увидел в нем человека, который отдает себя на их суд. Приговор отсрочен до утра. Интересно, сможет он выговорить хоть слово? Надо попытаться.

– Поздравляю.

В забрезжившем рассвете добрались до самой горловины дюн. Прежде чем над землей поднялся полный диск солнца, они очистили путь для самолета.

Стрингер зашел в салон выключить свет. В ту же розетку включил свою бритву и прислонился к переборке, зажмурил от боли глаза: вместе со щетиной бритва сдирала кожу, мешала сосредоточиться. Он пытался мыслить ясно. Теперь самолет закончен. Все проблемы позади. Теперь "Феникс" должен взлететь. Эта мысль несла с собой беспокойство. До сих пор его занимала лишь постройка самолета, теперь же предстояла окончательная проверка конструкции в воздухе. Что-то он мог и упустить: никогда прежде ему не приходилось строить полнообъемные самолеты.

Звук бритвы гипнотизировал, и он не заметил, как стукнулся обо что-то головой, падая на пол. Ему показалось, что лежал он долго, прежде чем услышал чей-то голос над головой.

– Мы готовы, Стрингер.

Он встал на ноги, а уж потом открыл глаза, увидел в дверном проеме Морана и забормотал:

– Иду. Я брился. Иду. – Он не обратил внимания на кровь на лице в том месте, которым ударился. Испытал только сильную досаду неизвестно на кого. – Вода? – спросил он штурмана, но Моран уже исчез. Он не хотел так жадно спрашивать о воде – получилось это само собой. Нарочито помедлив, он положил бритву в коробку и взял с собой, потому что в своих поездках никогда с ней не расставался.

Мистер Таунс. Где мистер Таунс? Его пилот.

Они сгрудились у хвоста, возле воды. Было полторы бутылки. Половина бутылки была еще теплой после дистилляции. Солнце светило в их лица. Они были безжизненны.

– Бутылка и половина бутылки, – сказал Моран, пытаясь четко произнести слова. Ночью было безветренно, и роса не выпала. – Разделим полную. Остальное – Фрэнку. Ему нужнее – он пилот.

Баночкой разлили жидкость, следя, чтобы не пролилось ни капли. Из салона вышел Стрингер. По его щеке текла кровь. Он пил свою воду, как и остальные, закрыв глаза и испытывая странное чувство: глотать было нечего, вся вода уже исчезла, всосалась в распухший язык. И сразу пришло мучительное ощущение – захотелось еще. Они отодвинулись от Таунса, пока тот пил свою повышенную норму.

Солнце уже жгло.

– Мистер Таунс. Взлетаем сразу же, как только прогреется мотор.

Таунс смотрел на испеченное лицо и подрагивающий рот, время от времени невыразительные глазки за стеклами сами сжимались, потом снова открывались. Робот был в действии.

– Как я уже говорил, у этой машины высокая тяговооруженность и очень низкая маневренность при малых скоростях. Будет некоторое рысканье при разбеге, так как пропеллер только один. Помните, это не "Скайтрак". Благодаря широкому размаху крыльев бортовая качка будет незначительна. Если почувствуете, что способны удерживать машину на высоте в сто футов, оставайтесь на ней, подниматься выше нет смысла. С другой стороны, нужно оставить себе возможность исправить всякие признаки неустойчивости.

Глядя на них со стороны, Моран больше не тревожился; для этого он был слишком изможден. Перед ним стоял Таунс, старик с падавшими на плечи седыми волосами и провалившимися глазами, и слушал поучения юнца, растолковывающего ему, как лететь. Моран не знал ни того, о чем думает сейчас Таунс, ни того, что он скажет Стрингеру. Это будет первый и последний полет Таунса на образце, который никогда не пойдет в серийное производство; ему предстоит стать единственным пилотом "Феникса", тоже единственного в своем роде. Если все это имеет для Таунса смысл, значит, у них есть шанс.

– Как вы знаете, щели закрылков установлены в открытом положении, и с пассажирами на борту во время полета будет некоторое провисание хвоста. Учитывайте это. Я предполагаю крейсерскую скорость в сто пятьдесят – двести миль, поэтому мы должны будем заметить колодец самое большее через два часа. Если рычаги будут хорошо слушаться, сделайте широкий разворот на запад, а потом держите прямо, сосредоточившись на удержании устойчивого полета. Вот и все, что вам нужно делать. Проблем быть не должно.

Таунс отметил, как снова сжались глазки за стеклами: робот отключился. Он внимательно выслушал все, что конструктор ему сказал, потому что сегодня всем им предстояло выжить или умереть, и это зависело от того, как он будет управлять рычагами.

– Благодарю вас, – сказал Таунс.

И тут Моран вдруг понял, что все это время подсознательно тревожился, как же все-таки все это воспримет Таунс. Он всем телом вздохнул от облегчения.

– Лью, запускаем. Убери всех подальше.

– Слушаю. – Он отвел их в сторону, куда заранее оттащили инструменты, козлы и все, за что мог зацепить хвост. Стрингер отошел вместе с ними, но стал в стороне. По песку тянулись длинные тени. Они смотрели, как взбирается в свое пилотское гнездо Таунс. С минуту он просто сидел, приходя в себя от затраченных усилий. Затем открыл кран и нажал сектор газа. Качнув ручкой десяток раз, отпустил ее. Руки работали привычно. Он знал это и доверял им. Но вдруг, в первый раз сознательным усилием, напомнил себе об особых обстоятельствах и резко отжал выключатели пожарной системы на случай, если произойдет воспламенение двигателя. Опять по привычке повернул голову, чтобы убедиться, что все ушли за край крыла, что нет никого рядом с винтом.

Стартер.

От вспышки качнулись все три лопасти, из трубы вырвался масляный дым, но мотор не взял. Он заметил, как напряглись крылья, и засомневался – выдержит ли трос, рассчитанный на трехтонную нагрузку.

Второй патрон.

Пропеллер дернулся, сделал оборот, опять дернулся и остановился. Где-то был приоткрыт выхлопной клапан, и сжатый газ со свистом устремился по трубам. В стартере еще пять пиропатронов. Топливо в мотор попадает, свечи дают зажигание, компрессия сильная, непонятно, почему он не запускается, если цилиндры очистились от масла и конденсата.

Третий патрон.

Вспышка, но пропеллер опять остановился. В воздухе закружились кольца голубого дыма. Брызнула струя непрогоревшего топлива. Таунс обеднил смесь, чуть прикрыл дроссель и нажал на кнопку, моля бога, чтобы у кого-нибудь нашлись силы сбить пламя, если оно начнет выходить из трубы.

Четвертый патрон.

Опять впустую. Он уже боялся: мотор должен завестись в оставшиеся три попытки, или все пойдет насмарку, все двадцать шесть суток. Рискнуть следующим зарядом на продувку камеры – смесь переобогащена, чувствуется по запаху. Теперь смесь бедная, подсос отключен, дроссель открыт на всю ширину, можно рискнуть.

Пятый патрон.

Винт закрутился ровно, без дерганья, из трубы поднялась черно-синяя мерзость. Когда пропеллер стал, в Таунсе все содрогнулось от страха.

Шестой патрон.

Толчок. Остановка. Снова толчок. Двигатель нехотя пошел, сотрясая раму, пуская в небо клубы поголубевшего дыма. В реве мотора потонули сотрясающие горло рыдания, когда он сидел, весь обратившись в слух, не в силах больше ничего сделать, только улавливая звук цилиндров – один из них все еще давал перебои, но явно выравнивался. Вот мотор заработал уверенно, бодро – для него не было музыки, приятнее этого мерного рева. Повернув голову, он смотрел, как преображаются их лица. У него самого задергались губы, и он понял, что улыбается.

Какое-то время Моран не мог шевельнуться. Он приходил в себя от лишившего его последних сил страха. Ему вдруг подумалось, что Таунс с изощренностью сумасшедшего как раз и ждал этого момента, решив истратить все семь зарядов и этим приговорить их к смерти – только для того, чтобы доказать, что прав он, а не Стрингер, что нужно было провести пробный запуск, когда он этого требовал.

Но мотор работал. Усилием воли Моран заставил себя скомандовать:

– Пока мотор прогревается, всем занять свои места!

Место Тилни было крайним от хвоста с правой стороны. Кроу помог ему продеть ногу в проволочную подножку, поддерживая снизу, пока юнец не пролез в гнездо и не распластался в нем, держась за ручки и жмуря глаза от поднятого винтом песчаного шлейфа.

За ним взобрался Кроу, и, когда он разместился, Белами подал ему мешок с обезьянкой. Кроу осторожно принял его, шепча: "Бимбо... иди ко мне. Все будет хорошо, маленький Бимбо..."

Уотсон залез в свое гнездо с левой стороны. Перед ним улегся Белами. Моран подошел к Стрингеру:

– Вы сможете... сами? – Он знал, что Стрингер потерял сознание во время бритья и, может быть, нуждается в помощи.

– Разумеется, – Стрингер отвернулся и пошел прямо через взмывающее кверху песчаное облако вокруг хвоста. Одежда колыхалась на худом теле. Он дождался, пока взберется Моран, поднялся на правое крыло и сел в свое кресло, застегнув привязной ремень.

– Разбег, – послышался голос Таунса, и все удивились – откуда у него взялись силы прокричать это.

Обороты увеличились. Лопасти пропеллера слились и растворились в песчаном облаке. Рама самолета содрогнулась. Теперь песок широкой струей вылетал из-под хвоста.

Тилни ощутил на лице жар мотора и крепче зажмурил глаза.

Кроу обхватил рукой стойку и плотнее прижал к себе обезьянку. "Все будет хорошо, Бимбо, все будет хорошо", – повторял он. Это был голос, которому обезьяна доверяла, голос того, кто делился с ней водой.

В напряженном ожидании вытянулся Уотсон, думая про себя: "Роз не будет, капитан Харрис, сэр, черт тебя побери, роз не будет".

Моран сжал руками стойку и прислушался к взвывающему мотору: "Нет на свете другого летчика, Фрэнки, которого я предпочел бы сейчас тебе".

Белами нащупал дневник, последняя запись: "Воскресенье. Самолет готов, надеемся улететь. Удачи нам".

Мотор ревел при полуоткрытом дросселе. Когда салазки заскользили по песку, Таунс опустил заслонку. Сквозь задымленные стекла очков ему виделись восходящие волны воздуха над пустыней. В ослепительном небе плавилось солнце. Он проверил хвостовые рули и обернулся к Стрингеру. Тот кивнул.

Глава 25

Песок длинным серпом взмыл в воздух, когда передние салазки начали вспахивать мягкий грунт. Сильно задергался хвостовой костыль. Двигатель развил полную мощность и медленно потащил за собой машину, забиравшую влево, все время влево, пока не очистился костыль и движение не стало равномернее; но даже при резко отклоненном руле самолет шел по кривой. Левая направляющая костыля цеплялась за грунт, пока Таунс не наклонил элероны, приподняв правое крыло, а вместе с ним уровень хвостового костыля. Самолет шел теперь прямо, но до этого он уже успел сделать полуокружность, и впереди на них надвигался северный гребень дюн – оставалось триста-двести ярдов, они не успевали взлететь даже при полной мощности и до конца отжатой штурвальной колонке. Хвостовой костыль молотил по песку. До дюн оставалось меньше ста ярдов.

Он закрыл дроссель и пригасил скорость, ожидая, когда снова начнет цеплять левая направляющая, поправляя ее поворотом руля. Вот она описала широкую окружность, а край правого крыла едва не зарылся в бок дюн, разворачиваясь в последний момент. Таунс снова выжал полную мощность и воспользовался элеронами, чтобы поднять левую сторону и выправить ход машины. Костыль приподнялся, и самолет начал разбег – теперь он шел по прямой, но слишком близко от остатков "Скайтрака", козел и ящиков с инструментами. Таунс попробовал скорректировать ход, но опять стал цеплять костыль. Его с трудом удалось поднять и направить машину по прямой.

Оставалось надеяться на удачу. Если самолет наткнется на камень, его отбросит в сторону, и он врежется в "Скайтрак". Только бы не было камня: грунта под взмывающим ввысь песком он не видел. Если все же встретится камень, столкновения не избежать. Можно лишь уповать на удачу. Он видел, что, идя по прямой, самолет разминется со "Скайтраком" и на разбег останется четыреста-пятьсот ярдов – до невысоких дюн.

Рев мотора заполнял пространство. На песке оставались следы салазок. У самого края правого крыла проплыл "Скайтрак", сразу исчезнув из вида со всеми его кошмарами. Крылья прогибались под крепким тросом, костыль стучал по песку, хвост маятником качало из сторону в сторону, отчего еще туже натягивался трос, взвывая музыкальной нотой, перебивавшей даже рев мотора. Наконец Таунс взял на себя ручку, чувствуя, как крылья наполняются силой. Удары костыля стали реже, опасное качанье прекратилось – и вот на песке осталась только падающая сверху тень машины.

Это не игрушка, мистер Таунс, это самолет.

Тень проплыла по дюнам, непрерывно уменьшаясь. К югу лежала безбрежная пустыня. Самолет сделал медленный разворот, по левому крылу заскользили лучи солнца. Как и планировали, взяли курс на запад.

Два офицера гарнизона Эль Аранаб неторопливо потягивали джин, сидя на террасе старого форта в тени навеса. Было одиннадцать утра. Они услышали приближающийся рокот. Судя по звуку, самолет шел на очень низкой высоте. Потом они увидели и сам самолет и разом отставили стаканы, потому что аэродрома в Эль Аранаб не было, а самолет явно шел на посадку.

– Боже, какая странная у него форма, видишь?

– Да. И какие-то парни облепили его. Очень подозрительно.

Они поднялись. Под террасой забегали арабы, указывая на небо.

– Никаких сомнений. Идет на посадку.

– Придется встречать.

И они проворно зашагали к месту, на которое опускалась эта нелепая машина. За ними поспешили арабы и несколько рядовых британской армии.

Самолет сел невдалеке. Из него выбирались люди. Их шатало, но все держались на ногах.

Из пустыни выходили семь человек и обезьянка.