ЦЮРИХ, 6 АВГУСТА

Джонатан лежал в кровати в своей стерильной каморке в огромном, похожем на лабиринт, ультрасовременном больничном комплексе. Ему было до смерти скучно.

— ...Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать вниз. Вверх — одна, две, три, четыре, пять...

Терпеливо и сосредоточенно он высчитывал среднее число дырок в каждом квадратике акустической плитки, которой был выложен потолок. Удерживая эту цифру в памяти, он начал считать плитки вдоль и поперек, затем перемножать, чтобы получить общее число плиток. Это общее число он намеревался умножить на число дырок в каждой плитке, чтобы получить, в конце концов, общее число дырок во всем потолке!

Ему было ужасно скучно. Но скука эта длилась всего несколько дней. Большую же часть своего пребывания в больнице он был слишком погружен в страх, боль и благодарность за то, что остался в живых. Лишь однажды за время поездки вниз от окошка станции, он в тумане выплыл на поверхность сознания. Раскачиваясь и скрежеща, поезд катил по тоннелю, и Джонатан испытал почти дантовское смешение света и движения. Сквозь рябь более или менее отчетливо проступало лицо Бена, и Джонатан, еле ворочая языком, проговорил:

— Я ничего не чувствую ниже пояса.

Бен пробубнил что-то утешительное и растворился.

Когда Джонатан вновь соприкоснулся с действительностью, Данте уступил место Кафке. Над ним пробегал белейший потолок, а механический голос перечислял врачей по фамилиям. Накрахмаленный белый женский торс, перевернутый вниз головой, склонился над ним и покачал головой, похожей на яблоко в тесте. Его еще быстрее повезли дальше. Потолок остановил свой головокружительный бег, и где-то поблизости мужские голоса заговорили быстро и серьезно. Он хотел сказать им, что ничего не чувствует ниже пояса, но это, похоже, никого не интересовало. Они срезали шнурки с его ботинок и стали стягивать с него штаны. Медсестра зацокала языком и сказала, мешая сострадание со рвением:

— Это, вероятно, придется отрезать.

Нет! Это слово мгновенно родилось в мозгу Джонатана, но он потерял сознание, так и не успев сказать им, что предпочел бы умереть.

В конце концов, они спасли тот палец на ноге, о котором говорила медсестра, но до того Джонатан пережил несколько дней сильной боли, привязанный к кровати под пластиковым тентом, где его обмороженные конечности пребывали в чистом кислороде. Единственное облегчение, которое он получал в эти дни мучительной неподвижности, заключалось в ежедневном обтирании ваткой, смоченной спиртом. Но даже и в этой передышке были моменты продуманного унижения — мужеподобная медсестра, проделывавшая эту процедуру, неизменно обходилась с его гениталиями так, будто это были дешевые побрякушки, под которыми надо вытереть пыль.

Его ранения были многочисленны, но несерьезны. В дополнение к обморожению, у него был сломан нос от удара о труп Жан-Поля, два ребра от сдавливания лассо, и еще он получил легкое сотрясение при ударе о скалу. Из всего этого медленней всего заживал нос. Даже когда его выпустили из кислородной палатки, а ребра зажили до того, что пластырь начал причинять скорее неудобство, чем боль, широкая повязка через переносицу продолжала мучить его. Он даже читать не мог — белый бинт настолько отвлекал его взгляд, что приходилось сильно косить глаза.

Но больше всего его донимала скука. Никто к нему не приходил. Бен не сопровождал его в Цюрих. Он остался в отеле, занимаясь оплатой счетов, розыском и перевозкой мертвых. Анна тоже осталась в отеле, и они несколько раз переспали.

Скука была столь велика, что Джонатан даже сподвигнулся дописать статью о Лотреке. Но перечитав написанное на другое утро, он застонал и выбросил статью в корзину рядом с кроватью.

Восхождение закончилось. Айгерские Пташки разлетелись на юг, по своим уютным гнездышкам, до поры до времени насытившись впечатлениями. Репортеры покрутились поблизости пару дней, но когда стало ясно, что Джонатан выживет, они вылетели из города, шумно махая крыльями, как стервятники, у которых отобрали кусок падали.

К исходу недели восхождение уже перестало быть новостью, и вскоре внимание прессы полностью переключилось на самое шумно разрекламированное событие десятилетия. Соединенные Штаты запустили двух деревенских пареньков со смущенными ухмылками на Луну, каковым достижением нация стремилась привить мировому сообществу Новое Почтение к космическим дистанциям и прогрессу американской технологии.

За все это время он получил единственное письмо — открытку от Черри, одна сторона которой была целиком покрыта почтовыми штампами и марками, свидетельствующими о том, что открытка пропутешествовала из Лонг-Айленда в Аризону, обратно на Лонг-Айленд, в Кляйне Шайдегг, в Сицилию, в Кляйне Шайдегг и в Цюрих. Сицилия? Вначале буквы были крупные, овальные, затем все мельче и убористей — ей явно не хватало места.

“Потрясающие новости!!! Наконец-то я избавилась от того бремени (гм-гм), которое так долго влачила! Избавилась и избавилась! Умопомрачительный мужчина! Скромный, нежный, смирный, остроумный — и любит меня. Все случилось вот так (здесь мысленно щелкни пальцами)! Встретились. Поженились. Трахнулись. Именно в такой последовательности! Куда катится мир? Ты упустил свой шанс. Теперь хоть все глаза выплачь! Боже, Джонатан, он великолепен! Мы поселились у меня. Заходи к нам, когда вернешься. Кстати о доме — я заходила от случая к случаю, убедиться, что никто его не украл. Никто его не украл. Но есть и плохие новости.

Мистер Монк уволился. Получил постоянное место в Управлении Национальных Парков. Как Аризона? Избавилась, слышишь?! Когда вернешься, все об этом расскажу.

Ну ладно, как там в Швейцарии?”

Шлеп.

Джонатан лежал, глядя в потолок.

В первый же день, когда был снят запрет на посещения, его посетил гость из американского консульства. Маленький, толстый, с зачесанными на лысину длинными волосами, с лягушачьими глазками, блестящими из-за очков в стальной оправе, гость относился к тем неприметным личностям, которых постоянно вербует ЦИР именно потому, что они совсем не соответствуют расхожим представлениям об облике “шпиона”. Любого такого человека ЦИР использует столь последовательно, что они давно уже превратились в стереотип цировца, и любой иностранный агент вычислит их в толпе с первого взгляда.

Посетитель оставил маленький магнитофон новой модели, принятой на вооружение ЦИРом. В ней кнопки записи и воспроизведения поменяли местами, и в режиме воспроизведения обе кнопки срабатывали одновременно, так что запись стиралась по мере воспроизведения. Эта модель была заметно лучше предшествующей, еще более конспиративной, где запись стиралась еще до воспроизведения.

Как только Джонатан остался один, он снял крышку магнитофона и нашел на ее тыльной стороне приклеенный липкой лентой конверт. Это было подтверждение из его банка. В замешательстве он нажал кнопку воспроизведения, и из маленького динамика раздался голос Дракона, еще более тонкий и более металлический, чем обычно. Ему стоило лишь закрыть глаза, и перед ним предстало слабо светящееся в темноте лицо цвета слоновой кости и розовые глаза под густыми ватными бровями.

— Мой дорогой Хэмлок... Вы уже открыли конверт и обнаружили — с удивлением и, как я полагаю, с удовольствием, — что мы решили выплатить вам полную сумму, несмотря на сделанное нами ранее предупреждение вычесть из нее некоторые наиболее возмутительные и расточительные ваши траты... Я считаю, что это более чем справедливо в свете тех неудобств, которые вам пришлось претерпеть при выполнении задания... Нам представляется очевидным, что вам не удалось спровоцировать объект на саморазоблачение, и потому вы избрали надежный, хотя и прискорбно неэкономичный способ — санкционировать всех троих... Но вы всегда отличались расточительством... Мы полагаем, что устранение месье Биде имело место во время вашей ночевки на горе, под прикрытием темноты... Как вам удалось ускорить смерть двух остальных, нам неясно, да и не особенно интересно... Как вы, вероятно, помните, результаты интересуют нас больше, чем методы.

И еще, Хэмлок, мне следовало бы сделать вам замечание — вы вернули нам Клемента Поупа в совершенно нетоварном виде... Моего гнева вы избежали лишь потому, что я давно уже намеревался подвергнуть его вполне заслуженному наказанию... Так почему бы не вашими руками?.. Поуп отвечал за установление вашего объекта и не сумел точно определить интересующую нас личность... В качестве последнего средства для достижения этой цели он выступил с идеей использовать вас в качестве приманки... Разумеется, это была весьма второсортная идея, исходящая от человека напуганного и малокомпетентного, но плодотворных альтернатив у нас не было... Я был уверен, что из этой заведомо сложной ситуации вы выйдете живым, и, как вы сами видите, я оказался прав... Поуп уволен из рядов СС и теперь выполняет значительно менее ответственную работу, составляя протокольные речи вице-президента... После того избиения, которому вы его подвергли, он стал для нас совершенно бесполезным... Он теперь страдает тем, что у охотничьей собаки называется “страх ружья”.

С большой неохотой перекладываю ваше личное дело в разряд “резервных”, хотя, признаюсь вам по секрету, миссис Цербер не разделяет моих сожалений... Честно говоря, в глубине души я подозреваю, что пройдет совсем немного времени и мы снова будем сотрудничать... Принимая во внимание ваши вкусы, гонорара вам хватит не более чем на четыре года, а дальше — как знать?

Поздравляю с весьма изобретательным выходом из кризиса, и всего вам самого наилучшего в вашем лонг-айлендском храме, воздвигнутом вами по вашему же образу и подобию.

Пленка кончилась, ее конец захлопал по панели, катушка закрутилась быстрее. Джонатан выключил аппарат и отставил его в сторону. Он медленно покачал головой и беспомощно сказал самому себе:

— О, Господи!.. Ну-ка... Значит, сорок две вниз на раз, два, три, четыре...

Бену нелегко было войти в дверь. А войдя, он выругался и злобно пнул ее. Громко топая, он втащил громадную корзину фруктов, обернутую в целлофан.

— Вот, — сердито сказал он и сунул свою шуршащую ношу Джонатану, который безудержно смеялся с того самого момента, как Бен ворвался в палату.

— Что это за чудо ты мне принес? — спросил Джонатан между приступами смеха.

— Не знаю. Фрукты и тому подобное говно. Им тут внизу, в холле, приторговывают. Ну что тут, черт возьми, такого смешного?

— Ничего — Джонатан даже обмяк от смеха. — Это, пожалуй, самая приятная вещь, которую я в жизни от кого-нибудь получал, Бен.

— Да иди ты в жопу!

Кровать затряслась от нового приступа смеха. Хоть Бен и в самом деле выглядел глупо, сжимая украшенную ленточками корзину в своих мощных лапах, в смехе Джонатана было нечто истеричное, вызванное затяжной скукой и клаустрофобией. Бен поставил корзину на пол и, ссутулившись, сел на стул возле кровати. Он сложил руки на груди и являл собой воплощение кротости, хотя, пожалуй, несколько сердитой.

— Очень рад, что сумел тебя так позабавить.

— Извини. Послушай... Ну да ладно. — Джонатан загнал обратно последний смешок. — Я получил твою открытку. Ты с Анной?..

Бен махнул рукой:

— Странные вещи случаются.

Джонатан кивнул.

— Вы нашли?..

— Да, нашли у самой подошвы... Отец Андерля решил похоронить его на лугу, рядом со склоном.

— Хорошо.

— Да, хорошо.

И больше говорить было не о чем. Бен впервые посетил Джонатана в больнице, и Джонатан понимал его. Ну что можно сказать больному?

После паузы Бен спросил, хорошо ли за ним ухаживают. Джонатан сказал: “Хорошо”. И Бен сказал: “Это хорошо”.

Бен вспомнил больницу в Вальпараисо после Аконкагуа, где его выхаживали после ампутации пальцев.

Теперь вот они поменялись ролями. Джонатан припомнил и даже сумел выжать из себя пару имен и названий, над которыми оба могли энергично покивать и тут же забыть.

Бен прошелся по комнате и выглянул в окно.

— Как тут сестрички?

— Накрахмалены.

— На борт кого-нибудь из них приглашал?

— Нет. Это все довольно мерзкая публика.

— Плоховато.

— Да уж.

Бен снова сел и принялся счищать пылинки с брюк. Потом сказал Джонатану, что собирается сегодня попасть на самолет в Штаты.

— Мне завтра к утру надо быть уже в Аризоне.

— Передай Джордж мою пламенную любовь.

— Непременно.

Бен вздохнул, энергично потянулся, пробубнил что-то вроде “Поправляйся” и встал, намереваясь уйти. Когда он взял корзину с фруктами и поставил ее возле кровати, Джонатана вновь разобрал смех. На сей раз Бен просто стоял и терпеливо сносил все это — все лучше, чем длинные паузы. Но некоторое время спустя он начал чувствовать себя глупо и тогда поставил корзину на пол и двинулся к дверям.

— Да, Бен?

— Что?

Джонатан смахнул набежавшие от смеха слезы.

— Ну, во-первых, как это тебя угораздило вляпаться в эту монреальскую историю?

...Прошло немало минут. Бен стоял у окна, прижавшись лбом к раме, глядя вниз, на машины, ползущие по безликой улице, вдоль которой какой-то оптимист высадил рядок саженцев. Когда он, наконец, заговорил голос у него был хриплый и подавленный:

— Застал-таки меня врасплох.

— Так я ж все время репетировал, пока лежал здесь и считал дырки в потолке.

— У тебя неплохо вышло, старик. Давно узнал?

— Всего пару дней назад. Сначала все были какие-то крохи. Я пытался представить себе этого хромого в Монреале. Ни один из ребят, пошедших со мной на гору, не вписывался вполне. А ты... ты был единственным, кроме них, членом команды. Потом все стало становиться на места. Вроде того совпадения, что Майлза я встретил именно в твоем пансионате. И почему Джордж Хотфорт вкатила в меня только половину дозы? Майлз так не поступил бы — он ведь уже получил от меня ответ. И с какой стати Джордж стала бы это делать для Майлза? Насколько мне известно, всерьез ее интересовало только одно, а этого-то Майлз и не мог ей предложить. Но она вполне могла проделать нечто подобное для тебя. А ты вполне мог хотеть, чтобы она это сделала, потому что ты хотел, чтобы я убрал Майлза побыстрее, пока он не сообщил мне, кто был этот второй в Монреале.

Бен обреченно кивнул.

— Я просыпался посреди ночи весь в поту, представляя себе, что там, в пустыне, этот Меллаф назвал тебе мое имя и что ты просто играешь со мной, как кошка с мышкой.

— Я не оставил Майлзу никакой возможности сказать мне что-либо.

Наступившую тишину нарушил Джонатан:

— Как он на тебя вышел?

Бен продолжал смотреть из окна на улицу. Вечерело, и на улице зажглись первые фонари.

— Ты же знаешь, как я из сил выбивался, чтобы что-то вышло с моей школой скалолазов, когда сам уже не мог ходить в гору. В общем, эта школа никак себя не окупала. Приезжало совсем немного людей, да и те — старые товарищи по восхождениям, с которых мне было противно брать деньги. Знаешь, в газетах не так уж много объявлений, что кому-то требуются на работу увечные экс-альпинисты. Наверное, я мог бы найти себе какое-нибудь местечко типа “с девяти до пяти”, но это же совсем не в моем стиле. Думаю, ты-то меня поймешь, учитывая, чем ты сам зарабатываешь на жизнь.

— Больше нет. Я ушел оттуда.

Бен серьезно посмотрел на него.

— Это очень хорошо, Джон.

Потом он снова стал смотреть, как по темнеющим улицам ползут машины. Когда он заговорил, голос его был сух:

— Однажды, как из-под земли, является этот самый Майлз Меллаф и говорит, что у него есть для меня предложение. Он построит мне роскошный курорт и маленькую школу скалолазания в придачу, а мне нужно будет только встречать и провожать его людей, не задавая вопросов. Я знал, что тут какой-то криминал. Кстати, и Меллаф никогда не отрицал этого. Но я так много задолжал и... — Он замолчал.

Джонатан разорвал целлофан табачного цвета и вынул из корзины яблоко.

— Майлз по-крупному занимался наркотиками. Я думаю, что твой пансионатик играл двойную роль — и дом отдыха для его оптовиков, и перевалочный пункт для переброски товара с востока на запад и обратно.

— Примерно так. Это продолжалось пару лет. И все это время я понятия не имел, что вы с Меллафом — враги. Я даже не знал, что вы знакомы.

— Ну ладно. Это объясняет твою связь с Меллафом, но не объясняет, почему ты отправился в Монреаль.

— Мне не очень-то хочется об этом говорить.

— По-моему, мне-то ты обязан объяснить. Я не полез бы на эту гору, если бы ты сказал мне раньше.

— Нет! Ты бы меня пристрелил и получил свои деньги, — прохрипел Бен.

— Едва ли.

— Ты хочешь сказать, что смог бы отказаться от своего дома, картин и всего прочего?

Джонатан молчал.

— Ты не уверен, да, Джон?

— Не уверен.

— Одной честности здесь мало, Джон. Во всяком случае, я много раз пытался отговорить тебя идти на эту гору, чего бы это мне ни стоило. Умирать я не хотел, но я и не хотел, чтобы ты умер из-за меня на этой горе.

Джонатан не собирался давать разговору уйти в сторону.

— Скажи мне, как ты попал в Монреаль?

Бен хрипло и тяжко вздохнул.

— Да наделал я глупостей, старик. Глупостей, которых опытный профессионал, вроде тебя, не сделал бы. Я подписал кое-какие контракты... в общем, в таком роде. Потом моя... — Он плотно прикрыл глаза и прижал к глазницам большой и указательный палец. — Потом моя дочь пристрастилась к наркотикам и... Меллаф о ней позаботился. Он ее устроил в одно заведение, где ее вылечили... После этого я был в его власти. И я задолжал ему...

Джонатан нахмурился.

— Твоя дочь, Бен?

В глазах Бена появился холодок.

— Да. Не все-то вы знаете, доктор. Джордж Хотфорт — моя доченька.

Джонатан вспомнил, как спал с ней и как потом бил ее. Он опустил глаза и увидел ненадкушенное яблоко. Он начал медленно обтирать его о простыню.

— Ты прав. Этого я не знал.

На этой теме Бен предпочел не останавливаться.

— Майлз все это время знал, конечно, что мы с тобой друзья. Он все прикидывал, как бы втравить меня в большую неприятность, чтобы он мог предложить меня в обмен на то, чтобы ты вычеркнул его из своего списка и дал ему, для разнообразия, вздохнуть спокойно.

— Такая игра в его духе. Он всегда предпочитал окольные пути.

— А это дело в Монреале дало ему возможность крепко меня подставить. Он сказал мне, что я должен поехать. Мне нужно было пойти с какой-то какашкой по фамилии Крюгер и получить записку или что-то вроде того. Я не знал, что кого-то собираются убить. Но если бы и знал, особого выбора у меня не было.

— Но к убийству ты совсем непричастен?

— Так, наверное, нельзя сказать. Я же не остановил его. Я просто стоял и смотрел, как человека убивают. — Он говорил мрачно, преисполнившись отвращения к самому себе. — А когда Крюгер начал его потрошить, меня...

— Тебя вырвало.

— Да, точно. По-моему, я не создан для убийств. — Он вновь отвернулся к окну. — В отличие от тебя, старик.

— Нечего мне лапшу на уши вешать. В принципе ты ничего против убийства не имеешь. Тебе ведь очень хотелось, чтобы я для тебя убил Майлза. Ты просто не мог это сделать сам.

— Наверное.

Джонатан бросил яблоко обратно в корзину — это был подарок Бена.

— Скажи-ка, а зачем ты полез снимать меня с горы? Ведь если бы я погиб вместе с остальными, ты мог бы отправляться домой совершенно спокойно.

Бен улыбнулся и покачал головой.

— Не воображай, что такая мысль не приходила мне в голову, старик.

— Но ты не создан для убийств?

— Да, и кроме того, я твой должник — ты же снял меня с Аконкагуа.

Бен развернулся лицом к Джонатану.

— Что будет теперь?

— Ничего.

— Не станешь вредить старому приятелю, нет ведь?

— Люди из ЦИРа удовлетворены — им кажется, что они своего добились. Не вижу никакого смысла разубеждать их. Тем более, мне уже заплатили.

— А ты? Я же знаю, как ты обходишься с друзьями, которые тебя предали.

— У меня нет друзей, которые меня предали.

Бен подумал над этим.

— Ясно. Скажи-ка мне, старик, у тебя вообще-то друзья есть?

— Я очень тронут твоей заботой, Бен. Когда у тебя самолет?

— Уже надо идти.

— Прекрасно.

Бен задержался у двери.

— Ну, поправляйся, старик.

— Спасибо за фрукты.

Когда дверь за Беном закрылась, Джонатан несколько минут смотрел на нее. Он почувствовал опустошенность. Уже несколько дней он знал, что никогда больше не пойдет в горы. Он утратил интерес. И Бен ушел. И Джемайма ушла. И он устал считать дырки в потолке.

Он выключил свет, и синева позднего вечера заполнила комнату. Он закрыл глаза и постарался уснуть.

Какого черта! Никто ему не нужен. Ничего ему не нужно. Когда он вернется в Штаты, он первым же делом продаст эту чертову церковь.

Но картины — ни за что!