Мама бросила нас, когда мне было четыре года. Может, пять. Однажды утром я пошел в школу, а когда вернулся (я ходил пешком, дом, где мы жили, находился только в четверти мили от школы), ее не было. Она ушла, оставив на кухонном столе записку для моего отца. Я не понял, конечно, что она ушла. Подумал, что она, должно быть, зашла к соседке. Потом начало темнеть. Вернулся домой отец. Он прочитал записку. Скатал ее в шарик и бросил в мусор; потом повернулся ко мне и сказал: «Скатертью дорога!» Остаток ночи он пил. Отвратительное дешевое виски.

Позвольте подвести итог, доктор Диана: последующие годы были несчастливыми. Вам этого достаточно?

Нет.

На некоторое время меня отправили к сестре отца, которая жила с мужем и двумя детьми в бедном районе Буффало. Семья с трудом сводила концы с концами, но я привык к этому: мой отец продавал обувь, всегда находился в разъездах, денег в доме никогда не было, и если появлялись какие-то вещи, то только благодаря зарплате моей матери. Она работала воспитательницей детского сада. Теперь этот источник, конечно, иссяк. Наверное, мы всегда были бедными. Но это не угнетало меня, потому что я никогда не знал другой жизни. Вспоминаю свою тетку: худую, печальную женщину, которая относилась ко мне как к жильцу и никогда не улыбалась. Она не была жестокой – просто холодной. Я ненавидел своих двоюродных, они платили мне тем же. В тот день, когда позвонил отец и сказал, что заберет меня, я был счастлив. Мне тогда было семь лет.

Он уехал из Аркады, жил в трейлере, припаркованном на земле, принадлежащей его другу, фермеру. Тогда я впервые понял, что значит катиться по наклонной плоскости. В доме моей тетки, по крайней мере, было тепло и сухо и три раза в день на стол подавали еду, пусть даже скудную. Теперь не стало и этого.

Мой отец работал поденщиком на ферме; ни ботинок для продажи, ни машины, оплаченной компанией. Это означало, что он не добился успеха. А это, в свою очередь, означало, что по вечерам он оставался дома, пил и забавлялся со мной. Я был для него развлечением. У него было богатое воображение, у моего папочки.

Я еще посещал тогда школу. Мне никогда не приходило в голову сбежать. Куда бы я побежал? Кроме того, пока я находился в школе, не надо было идти домой. Вначале у меня появились друзья. �х матерям, должно быть, быстро надоел бледный беспризорный ребенок, который появлялся у их дверей вечером, именно в тот самый момент, когда накрывали на стол.

Я не мог пригласить никого из друзей к себе, понимаете, и вскоре оказалось, что круг моих друзей сужается. Потом, очень скоро, друзей не стало совсем.

У меня в жизни было только одно дорогое мне существо. Когда мне было около девяти, я завел себе маленького котенка по кличке Пушистик. Он забрел к нам в один прекрасный день, когда отец работал на поле, – наверное, это были школьные каникулы, – и, увидев меня, замяукал. Котик был такой маленький! Рыжий с белым… весь пушистый и теплый, а на носу у него была большая царапина, которую я промыл. Нашел ему коробку, положил немного соломы. На обед открыл банку тунца и разделил ее на двоих с Пушистиком (я уже тогда выбрал для него эту кличку, потому что обрезал пушистые ветки с сосновых стволов, когда увидел его).

Вот что интересно. Отец поначалу не сказал ни слова против Пушистика. Одарил его странным взглядом в тот первый вечер, но обошелся без комментариев. Пушистик прожил со мной три года, и все это время я кормил его из своей скудной порции. Мой отец был суров, когда речь заходила о пище. Пушистик не сильно вырос. В тот день, когда он погиб, он все еще казался мне котенком. Я слышал, как взрослые говорят, что дети, мол, никогда не становятся, по их мнению, взрослыми. Я соглашаюсь с этим, когда думаю о Пушистике. Моем маленьком Пушистике.

Доктор Диана, знакомы ли вам слова известного советского писателя Александра Солженицына из предисловия к третьей части его книги «Архипелаг ГУЛАГ»: «Да, вкус-то моря можно отведать и от одного хлебка»? Я дважды прочитал эту книгу. Но все, что мне запало в память, – вот эти слова. Впервые эта книга попала мне в руки, когда мне было десять лет. Я читал ее в библиотеке, где было тепло и где не было отца (и где были книги обо всем на свете, включая головные уборы на портретах Гейнсборо и robes а la franзaise. � где милая дама, которая выдавала книги, делала вид, что не замечает, когда я контрабандой протаскивал Пушистика под курткой. Так вот, доктор Диана, теперь я хочу, чтобы вы «отведали вкус моря».

В библиотеке я научился многому: среди прочего тому, как готовить. Я так и не стал великим кулинаром, но кому-то же надо было готовить еду, чтобы нам с отцом не голодать. По-моему, я сам не до конца понимал, что моя жизнь была совершенно ненормальной; что были дети, которые не готовили каждый день еду и не мыли потом тарелок и кастрюлек. Но в таком возрасте (уверен, вы это знаете) дети приспосабливаются к самым невероятным ситуациям и ухитряются выжить. Я научился готовить простые блюда.

Однажды вечером, очень поздно, я разогревал на нашей переносной плитке масло в кастрюле. На улице было холодно: декабрь. Помню, что был декабрь, потому что постарался украсить наше жилище, развесил бумажные фонарики, чтобы порадовать отца. Пушистик лежал у двери, играл бумажным шариком. Я включил радио. Тишину наполнили нежные, сладкие звуки рождественских хоралов.

Масло начало булькать. Отец пришел домой. Он был пьян. Нетвердо держась на ногах, он споткнулся о Пушистика и упал. Кое-как поднялся. Жутко сквернословил. Пушистик от смущения и страха оцарапал ему руку. Мой отец, шатаясь, смотрел на выступившую из царапины кровь, как будто никогда в жизни ее не видел. Потом повернулся и сграбастал Пушистика.

– Папа, – сказал я, – не надо. Пушистик не хотел сделать тебе больно.

Пушистик, вырываясь из его рук и стараясь освободиться, еще раз оцарапал отца. Но от моего отца невозможно было сбежать: мы оба знали это. Он поднял Пушистика за шкирку. Я видел по выражению глаз Пушистика, что тот чувствует: сейчас его убьют. Он затих. Потом, когда понял, что задумал мой отец, сделался сумасшедшим.

Отец бросил его в кастрюлю с кипящим маслом и опустил крышку. Немного погодя масло стало выливаться из-под крышки, шипеть на огне, но отец все равно плотно прижимал крышку. Он сам сильно ошпарился, и я был рад этому. Так впервые я испытал удовольствие при виде чужой боли.

Потом он заставил меня чистить кастрюльку.

Доктор Диана, я хочу сейчас привезти все свои записки к вам домой и прочитать вам. Мы сядем рядом и поговорим. �звините, если мое появление испортит вам вечер, но я больше десяти лет не решался никому рассказать об этом, а теперь, когда начал, не в силах остановиться.

Все, что вам нужно, – «отведать вкус моря».

Когда они вышли из кинотеатра, глаза Дианы были влажными от слез. Эд обнял ее за плечи, и так они шли к машине. На душе было легко. Но в ее голове гвоздем засела мысль, что ей следует быть рядом с этим человеком, если только им удастся пройти сквозь грядущие испытания. Недостаточно просто наладить с ним отношения, смеяться и шутить, а также (время от времени) спорить по каким-то рабочим вопросам. Вот почему, наверное, она все еще не могла успокоиться и продолжала плакать. Когда Эд предложил вернуться к ней и выпить чашку чая, она молча кивнула, обрадовавшись, что отодвигается минута, когда она снова останется одна…

В двух милях от поворота к ее дому боковая дорожка уводила от главной дороги к стальной радиомачте, опутанной проводами. Приятель Дианы из конторы шерифа как-то рассказывал ей об этой радиомачте. Это – аэронавигационная мачта, которая служит маяком для больших реактивных самолетов. Но для Дианы она все равно оставалась только уродливым сооружением, возвышавшимся над зеленым ландшафтом. Казалось, никто, кроме нее, не заглядывал в эти места. �зредка Диана приезжала к этой мачте поздно ночью, когда хотелось посидеть и подумать, а может, просто подслушать, что нашептывает мачта самолетам, пролетавшим где-то высоко в небе.

Когда она в этот раз свернула с шоссе, Эд вопросительно посмотрел на Диану. Но она не стала ничего ему объяснять. Небо на западе еще сохраняло отблески света, когда они остановились неподалеку от этого опутанного проволокой сооружения.

Диана вылезла из машины. Эд последовал за ней. Холм был невысоким, всего несколько футов, но Эд остановился у подножия, откуда берега не было видно за громоздившимися повсюду валунами. Диана села, обхватив руками колени. Она смотрела на море. Когда Эд собрался присоединиться к ней, она остановила его:

– Нет, сиди там, – сказала она и указала на один из валунов.

– Что случилось? – спросил он, усаживаясь.

– Ничего плохого.

Легкий ветерок шевелил волосы Дианы, а на губах остро ощущался привкус соли от пролитых недавно слез. Что-то готовилось там, за краем горизонта; что-то с дикими порывами ветра и раскатами грома. Очевидно, скоро разразится буря. Диана кивком указала на мачту.

– Это аэронавигационная мачта-трансмиттер, – объяснила она уверенно.

– Знаю.

– Самолеты, направляясь к ней, проверяют маршруты.

– �ли от нее.

– Да. Что-то вроде радиомаяка…

Они посидели молча некоторое время, но тихий вечер располагал к откровенности, и Диана должна была наконец все рассказать ему.

– Эд… Раньше у нас с тобой что-то не ладилось. Я не хочу, чтобы сейчас получилось так же. Ты вел себя неправильно, потому что скрыл от меня, что женат. А у меня не ладилось… в постели. – Она не решалась встретиться с ним взглядом. – Я была в постели плохой любовницей, и у нас ничего не получалось; ты, наверное, удивлялся почему.

– Да, – подтвердил он после минутного колебания.

– Я хочу рассказать тебе почему.

Я уже объяснил, доктор Диана, почему сегодня вечером поехал к вашему дому. Почему я забрался в него, объяснить сложнее. Не говорится ли в ваших книгах, что двойные раздвигающиеся двери вызывают ассоциации с влагалищем? Знаю только, что хотел проникнуть в ваши владения, чтобы выяснить: кто же вы на самом деле. Женщина, которую, однако, мы не видим на сеансах психотерапии. Выяснить, что таится в глубинах души доктора Дианы Цзян.

Кругом стояла мертвая тишина. Свет не горел. Ваша дверь на террасу – просто пустяк: достаточно одного усилия моего шведского пружинного ножа – и пожалуйста! Entrada!

Какая комната! Какая необычнаякомната!

Почти темно. В серых сумерках перехожу из комнаты в комнату, восхищаясь царящей везде белизной, тщательно продуманным расположением цветов, отсутствием мебели: одни только книги и самое необходимое. Вы живете во дворце, доктор Диана. Ледяном дворце.

Немного погодя темнеет. Мне не нужно включать электричество. Лунный свет пронизывает весь дом, образуя темные пещеры, разделяя инь и ян. Поднимаюсь наверх. Ваша спальня такая пустая! Просторная комната, как и все в этой гробнице. Балкон с видом на океан. Простая кровать, застеленная белым покрывалом, неудержимо притягивает меня. Я в тысячный раз скольжу ладонями по прохладному шелку, прижимаюсь к нему лицом, втягиваю его аромат, снова и снова, разрывая легкие, до головокружения.

Я хочу посмотреть, что хранится в ящичке вашего ночного столика. Ага! – чудесная записная книжка в переплете кремового цвета, шелковисто-гладком под моими жадными пальцами. Многие странички исписаны вашей рукой.

Очень осторожно я несу книжечку к застекленной двери и выхожу на балкон – там, в лунном свете, я начинаю читать, я впитываю ваши мысли. Я забываю, где я, кто я такой и почему пришел сюда. То, что вы пишете, вселяет ужас. Ваши сны… и не только сны.

В ту самую ночь, когда я звонил вам множество раз, едва повесив трубку, вы набрали номер Эда. Кто он? Вы любите его? Да, должно быть, любите, ведь вы о нем столькопишете, такпишете… Вы спали с ним? Спали?

Ревность делает людей безумными. Я вскакиваю и кружу по комнате, дыша как загнанный зверь, тщетно пытаясь успокоиться. �ногда, доктор Диана, я ненавижу вас сильнее, чем вы можете представить: вы все еще мой Джонни, вы спите с мужчинами, вы шлюха, доктор…

Но вот душевная боль уступает место любопытству. Совсем недавно вы долго писали, и я почти ничего не понял из этого и хочу понять. Почему вас так заворожила личность Алисы Морни? Конечно, из-за того, что я сказал вам под гипнозом. � еще, как объяснить этот отрывок:

Это беспокоит вас,доктор? Так, потрясно, а как, по-вашему, это действует на меня?!

Действует так, что с головой погружаюсь в ее записи и не слышу шума мотора до той минуты, когда для отступления уже не остается времени. Луч света скользит по моим глазам. Подпрыгиваю на месте. Меня захватили врасплох. Что подумает доктор Диана, когда застанет меня в своей спальне? Меня обвинят в грабеже, попытке изнасилования, во всех тяжких преступлениях, какие только есть.

Быстро запихиваю блокнот в ящик. В спешке слишком глубоко засовываю руку и натыкаюсь на что-то твердое. Что? Пистолет? Не может быть… Моя рука ощупывает металлический предмет, пальцы так трясутся, что когда я заталкиваю его обратно на место, произвожу сильный шум, его, должно быть, слышно в Сан-Франциско. По-моему, это пистолет. Подумать только…

В прихожей слышны голоса. Хлопает входная дверь. Мелькнула мысль: с балкона до земли высоко. «Терпение, не паникуй, – говорю себе. – Худшее, что может с тобой случиться, – упрячут в тюрьму. Доктор Диана не поклонница суда Линча». Тихо прикрываю французское окно, а потом поспешно удираю, чтобы спрятаться.

Спальня доброго доктора выходит на площадку. Если идти прямо, мимо других дверей, попадешь на лестницу, которая спускается в большую центральную комнату внизу. Это и холл, и столовая, и гостиная. Но если, выйдя из спальни, пойти налево, немедленно попадешь на так называемую галерею. Она квадратная, с выходящим на улицу громадным круглым окном со множеством стекол. Это окно похоже на огромный глаз. Галерея расположена над главной нижней комнатой, и ее металлическое ограждение отличается замысловатым прекрасным орнаментом. Если бы этот дом принадлежал мне, я бы использовал эту площадку как галерею для музыкантов: отсюда то название, которое я мысленно дал ей. Прокравшись туда, ложусь на живот и обдумываю маршрут бегства. Пока же наблюдаю, слушаю.

Два голоса. Один – доктора Дианы с нехарактерными для нее резкими интонациями. Сейчас она смеется, но в ее смехе ощущается напряжение. Так обычно смеюсь я. Когда они проходят в кухню, мне удается увидеть лицо мужчины, которого она привезла домой. Эдвин Херси. Детектив этого округа. Эд. В ее постели Эд.

Внезапно мысли о побеге улетучиваются из моей головы, все клетки головного мозга работают на полную мощность. Тобес, хоть и не получил приглашения, намерен остаться еще немного.

Они возвращаются в центральную комнату, все еще болтая. Диана с треском откупоривает банки пива. Садится на кушетку, он – на диван. �нтересно, почему он не устроился поближе к доктору Диане, на кушетке?

– Во всяком случае… – говорит она и замолкает, на некоторое время воцаряется тишина. – Во всяком случае, – повторяет она, – сейчас положение дел изменилось к лучшему: чтобы уберечь детей от травм, связанных с дачей свидетельских показаний при открытом слушании дела, есть теперь у нас консультанты, видеокамеры, специально изготовленные куклы с пенисами.

Эд кивает, но не произносит ни слова, за что я ему весьма признателен, потому что мне нельзя отвлекаться. Специально изготовленные куклы с пенисами?

– Наверное, если бы это случилось сейчас, я бы просто была занесена в специальную компьютерную программу. Мое имя значилось бы в списке, охраняемом паролем.

Пауза. Потом Эд осторожно спрашивает:

– Специальная программа? �звини, не понял.

– Программа защиты детей от инцеста. Это банк данных, в который занесены имена мучителей и мучеников. У меня есть доступ к ней, его имеют очень немногие. У тебя его нет.

– У меня нет?

– К этой программе подключают врачей, к полиции она не имеет отношения. �нформационный список и банк данных. Забыла, что уже говорила об этом. Мне… мне не по себе сегодня.

– Я уже слышал об этой штуке. Но как, почему, где?..

– Всякий раз, как вспоминаю маму, все еще плачу. Она так любила меня. Я так сильно любила ее… я…

Доктор Диана закрывает лицо рукой. Эд не двигается. Хочу, чтобы он подошел к ней, обнял ее покровительственно за плечи, прижал к своей груди. Но Эд не двигается с места.

– Маме пришлось столько вытерпеть от Ларри. Вспышки раздражения. Ссоры. Недостаток внимания, недостаток уважения. Ее первый брак был таким гармоничным, а второй оказался таким…

– Почему же она не ушла от него? – спрашивает Эд.