Может, со стороны кому-то это и покажется геронтофилией, но абсолютно все, без исключения, девушки кремлевского пула любили нашего Дедушку Ельцина нежнейшей, заботливой любовью.
      – Что-то у Бориса Николаевича появилась какая-то странная, неприятная манера причмокивать. В чем дело? – периодически строго спрашивала президентского пресс-секретаря в кулуарах какая-нибудь из моих коллег.
      – Знаю… Спасибо, что подсказали. Ему просто недавно зуб неудачно вылечили… – отчитывался споуксмен.
      – А вы не могли бы все-таки вставить Ельцину в ухо горошину? Сейчас же все-таки изобрели уже хорошие, совсем маленькие слуховые аппараты. Потому что иначе все думают, что проблемы у президента – не со слухом, а с головой… – заботилась другая фрейлина.
      – Мы подумаем об этом… Но вы учтите: правое ухо у Бориса Николаевича практически совсем не слышит. И поэтому, когда все потешаются, что я Борису Николаевичу якобы все время разъясняю вопросы, потому что президент якобы не адекватен или не понял – на самом-то деле Борис Николаевич просто-напросто вопроса не расслышал, а я элементарно повторяю ему все в левое ухо, – трогательно объяснял нам в неофициальных беседах Сергей Ястржембский.
      И мы доверчиво старались кричать президенту свои вопросы именно в левое, действующее ухо.
      – Борис Николаич, а правда ли то, что вы вчера в Москве сказали, что уже договорились с Кофи Аннаном о поездке в Ирак? Вы можете это подтвердить? Ведь уже поступила противоположная информация, что Аннан отказался от поездки из-за отсутствия мандата ООН, – невинно интересовались мы у Ельцина на церемонии встречи в президентском дворце в Риме.
      – Нет! Неправда! Я такого никогда не говорил! Это – дезинформация!– возмущенно отпирался Ельцин. – Я?! В Ирак?! Не-е-ет! Я в Ирак не поеду! Я такого никогда не говорил!
      – Да не вы, а Ан-нан, Ан-нан! – хором по слогам кричали журналисты кремлевского пула, честно стараясь, как нас и просил Ястржембский, заходить слева.
      Или в Бирмингеме, на саммите G7 плюс Россия, Ельцин, видимо, исключительно из-за проблем со слухом, начинал вдруг разговаривать с самим собой, да еще и через переводчика.
      – Вы опоздали! – упрекал он лидеров ведущих индустриальных стран, придя на встречу раньше всех.
      Переводчик транслировал эту фразу. Однако потом, пока все рассаживались, английский толмач тоже начал работать. А наш переводчик, по чистой случайности, услышав фразу вы опоздали на английском, решил еще раз перевести ее на русский.
      – Я?! Я опоздал?! – негодовал Ельцин, услышав свою же собственную фразу в наушнике. – Это вы все опоздали!!!
      Трудно передать на словах, как же мы все радовались, когда наш родной Дедушка мог долгое время твердо держаться на ногах и не говорил на публике глупостей! Потому что, когда он делал наоборот, нам, сопровождавшим его в поездках, хотелось как минимум разреветься, а как максимум – провалиться сквозь землю.

      Когда кто-нибудь произносит слово Стокгольм, у меня до сих пор все холодеет внутри. И не у одной меня, а еще у трех десятков журналистов и политиков, которые в начале декабря 1997 года решили прокатиться вместе с российским президентом в Швецию.
      Началось все с того, что Ельцин чуть не женил Немцова на шведской кронпринцессе Виктории. На официальном королевском приеме российский президент, подняв бокал шампанского, вдруг подозвал к себе первого вице-премьера, кивнул на дочку шведского монарха и потребовал:
      – Смотри, какая девушка симпатичная! Надо тебя на ней женить. Пойди познакомься!
      – Борис Николаевич, это же Швеция! Здесь, знаете, какой этикет строгий! Она же – неприкосновенная особа, с ней так просто нельзя! – попытался отговорить его от брачной авантюры Немцов.
      Но русскому царю шведский протокол был по колено: Ельцин немедленно притянул к себе обезумевшую от ужаса Викторию и смачно поцеловал.
      – Ну! А теперь – ты давай! – потребовал Ельцин от своего нижегородского любимца.
      Чтобы спасти честь шведской принцессы, а заодно и собственной страны, вице-премьер пустил в ход последнее секретное оружие:
      – Борис Николаевич, не могу, я женат. А здесь ведь такой закон: если кто до незамужней принцессы дотронется – все, сразу женись!
      – Э-эх ты-ы!…– остался недоволен Ельцин.
 

* * *

 
      Но вскоре риск обесчестить кронпринцессу показался всем просто цветочками. На пресс-конференции в Стокгольмской ратуше Дедушку понесло по полной программе.
      Поток сознания, как обычно, начался с излюбленной темы: Боеголовки.
      – Я предложил Соединенным Штатам в два раза сократить ядерное оружие! А пока что – я принял решение, что Россия одна, без всех, в одностороннем порядке сократит боеголовки на треть… А постепенно нам надо довести вопрос до конца, до полного уничтожения ядерного оружия! – провозгласил Ельцин, и многочисленные репортеры уже начали судорожно строчить сенсационные сообщения в свои агентства.
      Казалось бы, западным дипломатам уже пора было радоваться такому беспрецедентному пацифизму главы российского государства. Но – не тут-то было. Мирные инициативы Ельцина тут же оказались подпорчены: внезапно он причислил к ядерным державам безъядерные страны – Японию и Германию.
      Тут же досталось и Швеции. Ельцин вдруг перепутал ее с Финляндией и объявил, что в двадцатом веке она с Россией находилась в состоянии войны. – Ну, теперь-то это все в прошлом… – примирительно заключил российский лидер.
      Но, едва согласившись простить шведам мифическую войну, Ельцин принялся поучать местное правительство.
      – Правильно ваше население, ваши рабочие выражают недовольство своим правительством! – огорошил шведов гость. – Потому что вы все время пользуетесь углем вместо газа! А нужен газ! И Россия его вам может продать!
      Из каких народных сказок про шведские рудники Ельцин почерпнул эти сведения – так навсегда и останется великой тайной российской дипломатии.
      Зато следом настал черед волноваться российской делегации.
      – Я дал им распоряжение! – кивнул Ельцин на свою свиту. – Договор о газопроводе должен быть готов не к какому-нибудь девяносто девятому году, а к восьми часам завтрашнего утра!
      Взглянув этот момент на сопровождавшую Ельцина команду, я обнаружила, что лица Немцова и Ястржембского, которые, по шведскому протоколу, обязаны были стоять рядом с президентом навытяжку, стали уже даже не бледного, а нехорошего, зеленого, обморочного цвета.
      Особо слабонервные российские журналистки, сидевшие рядом со мной, уже начали рыдать в голос. Одна за другой они вскакивали с мест и, закрывая ладонями мокрое от слез лицо, выбегали из зала в проход.
      Я же просто не могла пошевельнуться от ужаса и как завороженная не отрывала глаз от президента.
      Тут в Ельцине постепенно стал как будто кончаться завод: он начал запинаться, отвечать не на те вопросы, мимика его все больше расплывалась, и, под конец, запнувшись случайно о шнур микрофона, он пошатнулся и прямо на трибуне начал падать.
      У меня было полное ощущение, что еще пару минут – и этот бесконечный ужас разрешится ужасным концом. Короче, что мой президент умрет прямо здесь и сейчас, у меня на глазах.
      Тут уже и в рядах президентской свиты началась истерика. Ястржембский кинулся спасать президента – делая вид, что передает Ельцину какие-то важные бумажки, на самом деле пресс-секретарь как заботливая нянька, по возможности незаметно, физически не давал главе государства упасть. А потом и вовсе пододвинул ему стул и усадил за стол.
      Немцов же оказался впечатлительным, хуже чем его шведская невеста: первый вице-премьер вдруг зашатался, схватился за голову и опрометью бросился прочь с трибуны – в тот самый, левый проход, куда уже попряталась от глаз шведских дипломатов добрая половина российской делегации и прессы.
      Не в силах больше наблюдать это душераздирающее зрелище, туда же вскоре эмигрировала и я.
      – Я почувствовал, что еще секунду, и я сам упаду в обморок, – признался мне бледный как смерть Немцов, обмахивавшийся сценарием президентского визита как веером.
      А рядом с ним Вера Кузнецова, работавшая тогда в Известиях, дергала за рукав Татьяну Дьяченко и громко, как контуженая, орала ей в лицо:
      – Но ведь это же – п…ц! Таня! Это же п…ц!!! Что же теперь с этим делать?!
      Выглядевшая абсолютно хладнокровной президентская дочь Татьяна предпочла не комментировать эту свежую мысль.
 

* * *

 
      Но больше всего в тот вечер меня потрясло хладнокровие ельцинского пресс-секретаря Ястржембского. Когда после ратуши, на ватных от волнения ногах, я добежала до пресс-центра, то обнаружила его одного, за минуту до входа в конференц-зал, уже переполненный возбужденными журналистами. И точно как актер перед выходом на сцену из кулис, Ястржембский несколько секунд, не замечая моего присутствия, тщательно отлаживал мимику, разминая губы, чтобы придать своему лицу обычное, гуттаперчевое, жизнерадостное выражение.
      При нервно ходящем ходуном лице особенно пугающим было то, что руки его, державшие пластиковую чашку с кофе, которую он машинально схватил при входе на столике для журналистов, НЕ ДРОЖАЛИ. Он просто держал перед собой эту несчастную чашку с кофе и даже ни разу из нее не отхлебнул – похоже, что держал как раз для того, чтобы тактильно убедиться в собственном равновесии.
      – Сереж, что происходит? Вы можете мне объяснить? – тихо спросила его я.
      – Если б я сам только мог понять, Леночка, что происходит… Вы не поверите: я каждый раз, когда это с ним происходит, испытываю просто настоящую физическую боль…– признался от неожиданности Ястржембский, еще не успевший после шока перестроиться на свою обычную гуттаперчевость.
      Но тут же, через сотую долю секунды, он моментально взял себя в руки, исправился и улыбнулся своей фирменной резиновой улыбкой:
      – Что происходит? Происходит – пресс-конференция!
      И, галантно распахнув передо мной дверь в зал, где уже гудели от нетерпения мои коллеги, пресс-секретарь ринулся в бой.
      Ни следа от того рефлексирующего Ястржембского, которого я случайно подсмотрела в коридоре, здесь уже не было.
      Он, как в жестком теннисе, беспощадно и точно отбивал все журналистские мячи, на ходу изобретая гениальные формулировки, объясняющие чудачества Ельцина:
      – Журналистам обычно неведомо, что происходит за закрытыми дверями переговоров. Дипломатическая кухня обычно находится вне поля их зрения. Но у российского президента – как известно, свой стиль. И сегодня на ваших глазах он сделал то, чего обычно не делают дипломаты: президент слегка приоткрыл для журналистов форточку в то помещение, где обычно ведутся закрытые дипломатические переговоры. В частности, – здесь уже я, в свою очередь, открываю вам секрет, – он таким образом намекнул вам на будущие переговоры России и США по проблеме СНВ…
      А какого-то вечно озабоченного ельцинским здоровьем японца, домогавшегося, как же быть с неадекватностью президента, причислившего Японию к ядерным державам, Ястржембский и вовсе выставил дурачком:
      – Япония? Да? Он назвал Японию? Ну значит оговорился – вы сами не понимаете, что ли? Замените Японию на… я и сам уже не помню: какие у нас еще есть ядерные страны? А? Ага! Вот! Вы и сами не помните! Значит, замените на Великобританию! А Германию вообще опустите.
      Ястреб так профессионально на протяжении получаса втирал нам мозги, что после окончания брифинга я и сама чуть было не засомневалась: а правда ли я за час до этого выслушивала предсмертный бред Ельцина, а не дипломатические секреты из приоткрытой форточки.
 

* * *

 
      На следующий день, зачитывая по бумажке длинную речь в шведском парламенте, Ельцин говорил с подозрительной хрипотцой, но зато уже явно понимал что. И сбивался редко. А сидевшие в ложе гостей Дьяченко с Ястржембским уже спокойно и весело хихикали над мелкими оговорками президента. И я еще раз подивилась железным нервам этой парочки.
      Куда более эмоциональный Немцов признался мне потом, что считает причиной стокгольмского скандала тот самый бокал шампанского, который Ельцин лишь слегка пригубил на приеме у шведского короля.
      – Понимаешь, когда у него проблемы со здоровьем, чтобы поддержать его в нормальном, дееспособном с виду состоянии, они его, кажется, накачивают какими-то очень сильнодействующими лекарствами, при которых алкоголь потреблять категорически запрещается. Потому что это сразу дает по шарам, так и загнуться можно. И ему, действительно, в таком состоянии достаточно только слегка пригубить даже самого слабенького вина или шампанского, как начинается этот кошмар…
 

* * *

 
      Через два с половиной года я получила неожиданный привет из Стокгольма – города, само название которого я хотела бы навсегда забыть. 24 мая 2000 года Немцов именно из шведской столицы позвонил поздравить меня с днем рожденья:
      – Вот вспоминаю тут, как Дедушка умирал…Сейчас вылетаю в Москву. Что тебе привести из Швеции?
      Я попросила что-нибудь шведское, но не семью и не стенку. В результате, Борька, заявившись ко мне на день рожденья прямо из аэропорта, к восторгу гостей (среди которых были и журналисты, тоже пережившие вместе с Ельциным стокгольмский кошмар в декабре 1997-го) подарил мне роскошный шведский национальный костюм. И это, наконец, хоть как-то примирило меня со злосчастным городом, где рабочие, вероятно, до сих пор негодуют на свое правительство за то, что оно топит углем, а не русским газом.

      Честно говоря, иногда мне даже нравились ельцинские закидоны. До тех пор, конечно, пока они не угрожали его жизни.
      Одно из таких невинных чудачеств мы с ним даже как-то раз провернули на пару – во время его визита в Орел в сентябре 1997 года.
      Губернатор этой области Строев, как известно, сильно озабочен колхозно-совхозным строем. Как-то раз, сто лет назад, когда я попросила у него интервью для газеты «Сегодня», бывший секретарь орловского обкома Строев настолько испугался, что даже потребовал, чтобы во время интервью рядом со мной на всякий случай сидел еще и тогдашний главный редактор этой газеты Дмитрий Остальский.
      А теперь я заявилась к Строеву в логово еще и с Ельциным…
      Настроение у меня было самое хулиганское.
      И, выждав момент, пока Ельцин вместе со Строевым подошли к журналистам, я громко (так, чтобы у орловского губернатора не было потом ни малейшего шанса прикинуться, что он не расслышал) спросила Дедушку:
      – Борис Николаевич, считаете ли вы, что должен быть принят Земельный кодекс, гарантирующий право на свободную куплю-продажу земли сельскохозяйственного назначения?
      Лицо Строева налилось как перезревший помидор.
      Зато вот Ельцин, как я и рассчитывала, сразу оживился и чуть опять не полез на танк:
      – Бе-е-езусловно! – рубанул президент. – Крестьянин должен быть хозяином своей земли с правом купли и продажи! И пока такого положения в Земельном кодексе не будет, я его не подпишу! Это – моя твердая позиция: свободная купля-продажа земли – это будущее России!
      Насладившись параллельным видеорядом немых адских мук апологета колхозно-совхозного строя, стоящего рядом с президентом-реформатором, я решила, что если уж шкодить, то по большому. И продолжила беседу с Ельциным в еще более провокационном ключе.
      – А как вы считаете, Борис Николаевич, должна ли быть введена свободная купля-продажа земли здесь, в Орловской области? – уточнила я елейным голоском, одновременно полукивнув Ельцину на Строева.
      Тут Строев от напряжения уже совсем, казалось, вжался в землю, против свободной купли-продажи которой он боролся.
      А у Ельцина оказалось ровно такое же шаловливое настроение, как и у меня.
      – В Орловской области?… – переспросил он, лукаво улыбнувшись и покосившись на губернатора.
      И потом уже жестким, президентским голосом добавил:
      – Здесь, на Орловской земле, линия на свободную куплю-продажу тве-о-ордо держится!
      Строев молчал как орловский партизан, но факт уже был зафиксирован телекамерами ведущих телеканалов страны: Ельцин отменил на Орловщине колхозное крепостное право при молчаливом согласии красного губернатора.
      Свидетели этой сценки просто слезы вытирали от хохота.
 

* * *

 
      Вот за такие моменты, я считаю, Дедушке можно было простить все. Потому что он всегда, не важно – вменяемый или невменяемый, живой или мертвый, – оставался крутым. Жаль вот только, что мертвым он бывал куда чаще, и никакой свободной купли-продажи в результате так и не ввел. Хотя мог бы…
      А в той самой Орловщине, поверив типичной потемкинской деревне Строева – колхозному рынку Орловская нива (где, например, по откровенно копеечным ценам были выставлены 30 сортов колбасы), Ельцин тут же распорядился выдать губернатору кредит на поддержку сельского хозяйства.
      – Разумеется, мы не дадим ни копейки из этих денег преуспевающим предприятиям! А зачем?! Лучше мы будем поддерживать и вытягивать тех, кто похуже… – с идиотской прямотой признался мне тут же чиновник, назвавшийся нам помощником Строева по финансам.
      Было дико жаль, что Ельцин не увидел погрома, который происходил в потемкинской Орловской ниве сразу же после отъезда президента! Зато мы, московские журналисты, с ужасом наблюдали, как голодные и нищие жители Орла, клявшиеся нам, что такого изобилия никогда раньше не видели, смели всю еду с показушных прилавков за полчаса, подчистую.
 

* * *

 
      И все-таки кто еще, кроме нашего Дедушки, мог -хотя бы понарошку – не только строевские колхозы раскулачить, но и Курильские острова Японии подарить?
      Я и раньше подозревала что-то подобное, когда Немцов с Ястржембским на все мои кулуарные расспросы о содержании неформальных переговоров с японцами реагировали какими-то нездоровыми смешками.
      А потом, уже после отставки Ельцина, Немцов все-таки раскололся:
      – В Красноярске, во время дружеской встречи с другом Рю, наш царь вдруг совсем почувствовал себя царем и с глазу на глаз пообещал ему отдать острова. После этого к нам подбегают совершенно обалдевшие японские чиновники и, не веря своему счастью, говорят: Ваш – нашему острова подарил! Мы теперь не знаем, что с этим делать! Он что – серьезно?! Тут мы с Серегой кинулись к Ельцину и оба просто буквально упали перед ним на колени, говорим: Борис Николаевич, не делайте этого, умоляем!. А он нам в ответ: А почему я не могу этого сделать?! Я хочу сделать приятное своему другу! Мы оба предложили ему лучше отправить нас в отставку, если ему так хочется, но острова не отдавать. В результате, президент хитро улыбнулся и говорит нам: Ну хорошо, не волнуйтесь… Я их обману…
      Вот так два ельцинских чиновника разом испортили жизнь всем жителям Курил. Сама я на спорных территориях ни разу не была, но все, кто туда съездил, в один голос уверяют: даже колхозно-крепостная Орловщина в сравнении с этим местом – рай земной. И почему замерзающие, голодные, спивающиеся курильчане, которыми наше правительство вообще не интересуется, должны расплачиваться за абстрактные государственнические интересы, а не начать новую жизнь под протекторатом маленькой, но заботящейся о собственных гражданах страны, – не вполне понятно.
      Так что я даже удивляюсь тому, насколько верно поется в одной популярной песенке: Наш президент не пьет и не курит – лучше бы пил и курил! Возможно, от этого стало бы лучше жителям Южных Курил! Похоже, к группе Сплин тоже попала конфиденциальная информация об этой истории.
      А что же касается нынешнего российского президента, который действительно не пьет и не курит – то вот уж кто действительно лучше бы пил и курил! Ну посудите сами: разве можно сравнить нынешние путинские афоризмы – почему-то все как один какие-то кровожадные или садистские – с незабвенными добродушными ельцинскими загогулинами?

      Как ни удивительно, до самой отставки Ельцина я ни разу не слышала в Кремле ни одной сплетни про то, что политический тандем Татьяны Дьяченко и Валентина Юмашева скреплен не только узами клана Семьи (в смысле, как Коза Ностра), но и здоровыми семейными отношениями.
      – Понимаешь, на самом деле Таня и Валя – это просто один человек, сиамские близнецы! – объясняли мне на полном серьезе кремлевские старожилы.
      При том что одна часть этих кремлевских близнецов -мужская – вообще никогда не вылезала на свет Божий из-под замшелой кремлевской коряги, вторая, женская, все-таки время от времени показывалась на людях.
      С Татьяной (тогда еще Дьяченко) я познакомилась в начале 1997 года, когда она пришла к нам на встречу Хартии к Маше Слоним на Тверскую.
      В личном общении Таня производила впечатление необычайно женственной, мягкой и беззащитной простушки. Меня, правда, несколько шокировало, что, делясь с нами впечатлениями от вышедшей незадолго до этого книги Александра Коржакова (бывшего ельцинского денщика, вылившего на своего прежнего хозяина все имевшиеся в запасе ушаты дерьма), президентская дочка заявила, что она и сейчас по-прежнему хорошо относится к дяде Саше… Впрочем, в образ беззащитной простушки такое странное заявление как раз вписывалось.
      А дальше случилось невероятное: Татьяна сумела до глубины сердца растрогать собравшихся в тот день у Слоним матерых политических обозревателей.
      Потому что она вдруг, ни с того ни с сего, в ответ на наши жесткие вопросы о политике принялась по-женски плакаться нам, что в коржаковскои книжке рассказано про то, что Боря – не родной сын ее теперешнего (в смысле, тогдашнего) мужа. Причем плакалась Таня в буквальном смысле – пустила слезу, моментально смутив и покорив меня и всех моих друзей. Достигнув этого эффекта, президентская дочка быстренько собрала вещи и, скомкано, всхлипывая, попрощавшись, выбежала на лестничную клетку.
      Проводить ее выскочил Леша Венедиктов, который через пять минут вернулся к нам просто с перевернутым лицом:
      – Ребята, она сейчас там так расплакалась…
      – Крокодиловы слезы. Плохо сыграно, – цинично парировала Танька Малкина. Она оказалась единственной среди всех нас, кого ранимость и беззащитность ее тезки Татьяны оставили холодной как лед.
      Все накинулись на Малкину с упреками в излишнем цинизме и доводами типа такие глаза не могут обмануть.
      – Могут! Еще как могут! Вы просто не ездили с Елкиным (так старый состав кремлевского пула называл между собой Ельцина. – Е. Т.) в предвыборную кампанию! Вы бы только видели, как они полуживого синюшного, как труп, Ельцина выпихнули к журналистам объявлять, что он отправляет в отставку Чубайса – так вот, вы бы только видели, с каким лицом эта ваша беззащитная и женственная Таня в тот момент выглянула из-за угла и радостно потерла ручки!… Я просто случайно оглянулась и увидела ее: никогда в жизни не забуду этого ее выражения лица!
      В общем, мнения экспертов радикально разошлись. Но девяносто девять процентов против одного голосовали за искренность президентской дочки.
 

* * *

 
      Вскоре мне представился случай проверить, кто же из нас был прав.
      В октябре 1997 года я отправилась с Ельциным на Страсбургский саммит Совета Европы. Дико страдая от тошнотворной эльзасской кухни, после работы я тщетно бродила по городу, пытаясь найти хоть один ресторан, где бы мне согласились дать просто прожаренный кусок мяса. А не замаринованный и протушенный перед этим по гадкому местному обычаю. Убив на эти отчаянные поиски часа два и вконец потеряв надежду, я забилась в угол какой-то маленькой харчевни и принялась обреченно жевать гостеприимно предложенный мне омерзительный шукрут.
      Я и так-то, когда мне не дают нормально поесть, начинаю беспричинно злиться на всех окружающих, а тут еще, с гадливостью прожевав кусочек предложенной мне шеф-поваром промаринованной свинины, я вдруг обнаружила прямо рядом с собой, за соседним столиком, президентскую дочку Татьяну.
      Мало мне было того что еда здесь поганая… – злобно подумала я. – Так теперь еще и вообще поесть спокойно не дадут. Сейчас придется вести светские разговоры и задавать вымученные вопросы.
      И, забыв про все журналистские принципы, я малодушно отвернулась в другую сторону и прикинулась увлеченным эльзасским едоком.
      Через десять минут, домучив кусок свинины и расплатившись, я, уже на пути к выходу, из приличия все-таки подошла к Татьяне поздороваться. Она женственно разулыбалась, сразу вспомнила про Хартию, и сказала, что мечтает еще раз как-нибудь зайти к нам попить чайку.
      На всякий случай я решила спросить ее о слухах, которые стали настойчиво курсировать в кремлевских кулуарах сразу же после аукциона по Связьинвесту:
      – Тань, а скажите: правду говорят, что Борис Николаевич разочаровался в молодых реформаторах? И что в ближайшее время возможна их отставка из правительства? – специально как можно более проще сформулировала я вопрос, – чтобы было доходчивее для неискушенной в политике простушки.
      Таня разохалась:
      – Ой, да ну что вы, Лена! Да нет, конечно! Папа их всех так любит!
 

* * *

 
      А через месяц кремлевский сиамский близнец начал решающую операцию по зачистке младореформаторов из правительства.
      Кстати, о Таниных слезах как о фирменном приеме я потом много слышала от кремлевских и правительственных чиновников. Особенно от тех, кого близнецы внезапно вышвыривали с какого-нибудь поста.
      – Представляешь, прихожу я к Тане в ее кремлевский кабинет – выяснять, что за дела. А она – сразу в слезы… Пожалейте, всхлипывает, папу – и рыдать. Ну что ты с ней будешь после этого делать… – так звучало самое типичное описание секретного кремлевского оружия.
      Даже удивительно, насколько долгое время этому сиамскому близнецу удавалось оставаться самым рукастым экспонатом кремлевской кунсткамеры, который умудрялся рулить (правда, с чужой подачи) не только страной, но и – что было куда более сложной задачей, – стихийным президентом Ельциным.

      Придя в Кремль, я сразу же оказалась на войне. Это была настоящая третья мировая. Огонь на поражение (даром, что информационный) велся между окопами двух самых влиятельных в том момент группировок: Березовского-Гусинского и Чубайса-Потанина за 25% акций компании Связьинвест. Так же, как и абсолютное большинство других политически озабоченных жителей столицы, я не вполне представляла себе в деталях, что же такое этот Связьинвест, и нафиг из-за него разносить вдребезги всю страну – чем, собственно, с азартом и занимались вышеописанные группировки.
      В Кремле, на передовой, мне оставалось лишь пригибать голову и любопытствовать, из какого окопа вылетел очередной фаустпатрон.
      Теперь, по прошествии нескольких лет, мне кажется крайне символичным, что никто уже об этом злосчастном, роковом для страны Связьинвесте даже и не вспоминает, а один из акционеров, кажется, уже даже добровольно сдал свои акции государству – за ненадобностью.
      На самом деле никакого Связьинвеста в 1997-м наверняка и не было. Это был миф, мираж, соблазн, которого тогдашние околовластные элиты не выдержали. И, перегрызшись между собой, лишили как собственную страну, так и себя самих такого реального в тот момент шанса на цивилизованный выбор.

      Летом 1997 года я временно ушла из беспартийной в тот момент газеты "КоммерсантЪ" – создавать новое либеральное ежедневное издание: "Русский Телеграф". Денег на выпуск этой газеты дал олигарх Владимир Потанин. Потанина я тогда еще в глаза не видела и толком не знала, кто он такой. На мои опасения, что нас тоже попытаются поставить в ружье на информационных фронтах, главный редактор "Телеграфа" поклялся:
      – Потанин прямо пообещал: Я не буду вас использовать – потому что это значило бы сразу поставить крест на репутации газеты. У меня для этого есть масса других средств – "Известия" и "Комсомолка", например…
      Так что, даже работая в олигархическом СМИ, я могла твердо сказать про Связьинвест: это – не моя война.
 

* * *

 
      Тем временем именно Связьинвест стал первым испытанием на прочность для встречавшейся у Маши Слоним Московской Хартии журналистов. Мои коллеги, до этого мирно собиравшиеся выпить и потрепаться с нашими гостями-политиками, в одночасье разделились на два фронта: по принципу принадлежности к двум враждующим олигархическим кланам. Я, Володя Корсунский, Леша Зуйченко и Володя Тодрес, работавшие в Русском Телеграфе, вдруг номинально оказались в чубайсовско-потанинском лагере. А Леша Венедиктов, Сережа Пархоменко и Миша Бергер – вроде как по другую сторону баррикад. Потому что финансировал их СМИ Владимир Гусинский – тогдашний однополчанин Березовского в борьбе против Чубайса, Потанина и правительственных младореформаторов. Остальные журналисты быстро разделились на группы активно сочувствующих – той или другой стороне.
      Стычки на почве оценок подковерных олигархических баталий в гостях у Слоним происходили регулярно.
      – Борис – гениальный мыслитель! – заходился от влюбленности в Березовского один из нас.