Осторожно сменив позу, он толкнул локтем мешок с клюшками для гольфа дяди Джорджа и ухватил его, прежде чем мешок грохнулся на пол. От мешка шел запах, какой-то странный спертый дух. Так пахнут калоши, так пахнет папина кожаная куртка, висящая на крючке. В кладовке было душно. Узкий луч света проникал сквозь неплотно прикрытую дверь. Приложив глаз к щели, он мог видеть только верхнюю площадку лестницы. Он сбежал из столовой прежде, чем кто-нибудь заметил его исчезновение, — кто-нибудь, только не Ада, ее глаза следили за каждым его движением, но ей не хватило быстроты, и, прежде чем она поняла это, он прошел через буфетную, кухню, потом через холл и вверх по лестнице в кладовку. Вскоре дядя Джордж протопал в свою комнату, видимо, за ключами от машины, потому что Нильс расслышал, как что-то говорилось о том, что Райдер отвезет Торри в дом своей матери на поправку и вызовет констебля Блессинга. Потом он слышал, как ушли остальные, члены управы и другие. Когда все ушли, можно было слышать, как Винни и Ада шепчутся внизу под лестницей, но, даже прижав ухо к щели, он не мог разобрать, о чем они говорят. После этого все быстро успокоилось, хотя какое-то время по всему дому еще расхаживали люди. Искали его, он был уверен. Потом — молчание. Кроме часов. Тик-так, тик-так.

Вдруг он услышал, как открылась дверь в том конце холла: Ада. Он распознал ее шаги, пока она шла по галерее. Затем она показалась в поле зрения на верху лестницы. В халате, волосы распущены и рассыпались по плечам. На лице странное выражение, он не мог его расшифровать. Вот она повернулась и начала спускаться по ступенькам. Один шаг, другой... останавливается. Вот остановилась, замерла неподвижно, вслушиваясь, как-то смешно сжимая плечи, будто нарочно хотела сгорбиться больше обычного, и Нильс затаил дыхание и сжался, боясь шелохнуться. Неужели она вспомнила про кладовку? Нет, двинулась дальше. Раздался негромкий щелчок, и медленно и печально часы начали отбивать одиннадцать.

Теперь Ада остановилась посреди лестницы и, спиной к двери, стояла неподвижно, приподняв плечи, будто мертвые удары часов отдаются в ее костях, голова у нее мелко тряслась. Она повернула голову, и он увидел, что глаза у нее закрыты, брови нахмурены, обе руки прижаты к подбородку. Раз или два дернулись желваки. Она подняла волосы и дала им свободно упасть на плечи, потрогала лоб ладонью, будто у нее жар. Но нет, это не жар: она сосредоточивается! Лицо ее выражало глубочайшую сосредоточенность — она играла в игру! Играла в него, его разыскивала.

Дважды два четыре. Дважды четыре восемь. Дважды восемь шестнадцать. Дважды шестнадцать тридцать два. Звякните мне, мисс Блу. Добрый вечер, жители Радиоландии! Нет, это бесполезно. Он не может остановить ее. Можно постараться думать о постороннем, но ее не остановить. Глаза ее были уже открыты, корпус развернут в его сторону, и вот уже, как в замедленной съемке, она повернулась на ступеньке и стала подниматься, задержалась на несколько долгих, бесконечных мгновений на верхней площадке, глаза смотрят не на часы, а на дверь, на проклятую дверь, гадство, почему она не запирается! Она сделала шаг вперед. И другой. Останавливаясь после каждого шага, она подошла и протянула руку к ручке двери. Он вздохнул, когда дверь широко распахнулась и свет из холла упал на него.

— Выходи, — приказала она, и он подчинился, поднялся на ноги и встал рядом с ней, неподвижный, глаза устремлены на нее, тело напряжено, дыхание как у зверя, голова чуть наклонена, глаза сверкают из-под нахмуренных бровей. — Иди сюда. — Она подняла руку, и рукав белого халата опустился, обнажив руку до локтя.

Мгновение он оставался там, где стоял, потом грубо бросился на нее — она отскочила в сторону, и он пролетел мимо, почти скатившись по ступенькам. Снизу он оглянулся на нее, быстро идущую следом: волосы развеваются, широкие рукава хлопают, как крылья. Она не звала его и не прекращала преследования. Винни с дикими глазами выпрыгнула из-за кухонного стола, чтобы перекрыть ему путь, когда он проходил через кухню. Он обежал вокруг нее, толкнул дверь и выбежал.

— Нет, оставь меня, — слышал он крик Ады, — дай мне пройти!

И потом:

— Подождите, миссис. Я пойду...

— Нет! Оставайся здесь. Это мое дело, только мое.

Нильс бросился по дорожке, крытым ходом, за ним худая фигура летела над гравием, как ночная бабочка. И когда он скользнул в амбар, то, обернувшись, увидел белое свечение — остановилось оно на углу каретника, исчезло на миг в тени и появилось снова на свету, волоча за собой желто-голубую канистру с Ричфилдским бензином.

Красные тени падали от мигающего фонаря над головой, раскачивая яблочный погреб, как корабль в море крови. Нильс увидел Другого рядом с собой.

— Черт тебя побери, — прошипел он. — Черт бы побрал тебя совсем!

Всем... всем... всем... — эхом вернулся к нему собственный голос.

— Как ты мог сделать такую ужасную вещь?

Вещь... вещь... вещь...

— Ладно, что ты можешь сказать в свою защиту? Можешь ты сказать хоть что-нибудь?

Не будь... не будь... не будь...

Погреб гудел от эха. Он ждал ответа, но ответом было молчание. Потом он услышал:

— Перстень для Перри.

— Да, — отвечал он. — Перстень для Перри.

— Перстень с сапсаном. Кто такой сапсан?

— Я вспомнил. Сапсан — мой знак.

— А кто ты? — продолжал голос коварно.

— Я это я. Нильс. Нильс Перри.

— Разве? На самом деле? — С легким смешком, издевательским, враждебно-удовлетворенным. Нильс был сбит с толку. Разве он — это не он? Не Нильс Перри? Если нет — кто же он тогда? Кем еще может он быть? Почему смешок? Что тут смешного? В чем соль шутки?

Скрежет раздался наверху; он застыл в пылающей тьме.

— Слушай! Там кто-то есть! Слушай — слышишь?

— Ты рехнулся. — Еще смешок.

— Есть! Я слышу там. Я слышу! — И он действительно слышал, слышал звук металла по гравию дорожки, ржавый скрип дверных петель, бам-бам-бам канистры, которую волокли по деревянному полу; минута молчания, затем тяжелая крышка люка поднялась... вверх... описывая широкую дугу...

Дрожь была симптомом ужаса. Он решил закрыть глаза и досчитать до пяти и только потом посмотреть, кто это может быть.

Раз. Два.

Он услышал тихий смешок в темноте.

— Никого нет, понял!

— Нет? — повторил он глупо. Должен ли он испытывать разочарование от этого?

Он посмотрел на красные стены и в пляшущем свете увидел возникшие из ничего, отвратительно заманчивые образы, заполнившие погреб. Увидел над головой змей величиной с анаконду, холодных, с наполовину сброшенной кожей, похожей на сверкающую кольчугу, свернувшихся большими мягкими кольцами вокруг балок, их лососиного цвета языки розовели в шипах и пазах. И Сапсан, сам Сапсан, янтарноглазый Сокол-Сапсан летит, дико, злобно крича, устремленная на дичь медная птица, дерзко машет крыльями — крыльями его безумия. Он ударил птицу, отбросил ее прочь, обдирая кожу, ныряя головой, корчась, пытаясь закрыть рукой глаза, заткнуть уши, чтобы не слышать и не видеть ничего.

Вспомни.

Он услышал слово, и, когда оно повисло в воздухе, оно сразу разбилось на отдельные звенья, звенья соединились в цепь эха: вспомни-помни-помни-помни-помни...

— Ты не помнишь? — спросил Холланд холодно и настойчиво.

— Что? Помню что? — Он вдруг почувствовал себя приговоренным. — Вспомнить — что?

— Три. Четыре.

— Холланд! — заклинал он. — Помоги. Помоги!

— Ты забыл. Разве нет? — Он говорил почти сердито. — Ты забыл.

— Да. — Он вдруг понял это: он забыл. Но что? Что это было, забытое им?

— Все правильно, Нильс Александер, — услышал он голос Холланда, неожиданно довольный, между тем как крышка люка откинулась полностью. — У каждого из нас есть что-то, что мы забыли или... — теперь он говорил тихо, как бы утешая, совсем не насмешливо, — или хотели бы забыть.

— Смотри!

И Нильс посмотрел вверх и увидел.

Она стояла там, на самом краю люка. Привидение. То есть она выглядела как привидение: ее белая фигура, освещенная фонарем снизу, волосы, рассыпанные по плечам, и крылья, величественные белые крылья, вздымающиеся и опадающие в такт медленному движению ее рук.

Он поднялся, двинулся к ней по лестнице, как во сне, устремив взгляд на ее лицо — оно все такое лучезарное, такое безмятежное, такое мирное, такое...

Нет. Погоди. Погоди!

Все было не так, как он воображал. Где он увидел лучезарное выражение лица, мирный взгляд? Был ли это и впрямь ее взгляд? Ее лицо было печальным, выражение самое что ни на есть горькое, полное сожаления, раскаяния и безумия, глаза ее сочились слезами, за спиной трепетали крылья — но не было никакого свечения, никакого нимба, одна бесконечная тьма позади нее.

Похоже было, что она манит его к себе. Слезы текли все сильнее; ах, почему он не может остановить их, думал он, отныне не должно быть слез, конечно; во что бы то ни стало он должен заставить ее перестать плакать. Но они все текли, слезы, мочили ему руки, заливали его поднятое, обращенное к ней лицо. Они были горькими, проливаясь дождем, поливая красный снег, они бежали ручьями между камнями, заливали погреб; и он понял вдруг, это пришло неожиданно, когда он увидел ее лицо, обращенное к свету, понял, что слезы никогда не остановятся, они будут течь вовеки, как вечная река, как Ахерон, — и тут сон растаял, обратившись в кошмар.

Он наконец проснулся! Стоп! Что она делает? Крылья били исступленно, она будто парила над ним. Устремившись вниз, она схватила фонарь, и он с криком бросился от нее, и тут она одним непрерывным движением швырнула фонарь вниз и, взмахнув крыльями, сама устремилась следом, и снег и камни вдруг вспыхнули, и яблочный погреб превратился в нечто невоображаемое, и поток слез стал безбрежным огнедышащим заревом. Руки взлетели, заслоняя глаза от пылающего света, спина прижалась к маленькой двери. Он вдруг вспомнил то, что забыл; то, о чем с таким трудом вспоминал он, вдруг открылось ему в одно быстролетное мгновение. Суть была в том, что он умирает и его предсмертное желание, желание увидеть самую последнюю вещь в жизни, было исполнено: он увидел Ангела Светлого Дня!

Это пришло. Поистине в то время, как он стоял перед Божьим престолом, ему было даровано ясновидение. Это редчайший дар, нечасто кому-либо дается знать, что его ожидает, но если кто-то должен был быть там, чтобы открыть ему, что ему дарован дар предвиденья, то кто же, если не она, которую он так ждал, но только в облике Ангела Смерти.

Поистине, это было откровение.

Мисс Дегрут все-таки опаздывает сегодня. Не похоже на нее.

Вы заметили, как сиреневое темнеет и становится голубым, голубое — пурпурным, пурпурное — черным? Ombre, говорят французы, хотя я не знаю, откуда у меня это слово. Я больше не могу различать пятно на потолке, это ржавое пятно сырости, похожее на лицо, глядящее на меня. Это имеет значение? Я знаю, что скажет об этом мисс Дегрут. О, я вспомнил — мисс Дегрут считает, что пятно похоже на Бельгийское Конго, представляете, — хотя я знаю, что Бельгийское Конго давно называется иначе. Я не согласен с тем, как они меняют имена на карте, а вы? Я имею в виду, что, если в мне дали право выбора, я бы предпочел Леггорн Ливорно и Кенигсберг — Кронштадту[2]. Но я вовсе не считаю, что эта клякса похожа на Бельгийское Конго, что бы мисс Дегрут ни говорила; по-моему, она похожа на лицо.

Я знаю, о чем вы думаете. Вас не интересует мисс Дегрут или пятно на потолке. Вы думаете о старой леди. Вы думаете, что Ада не могла совершить такое ужасное преступление, отдать свою жизнь в обмен на право отнять жизнь у мальчика, присвоив себе права судьи и палача, для чего приволокла тяжелую канистру с бензином, собравшись, Бог знает как, с силами, чтобы поднять крышку люка, вылила бензин в яблочный погреб — по сути обратившийся в трутницу, полную сухого камыша, — разбила фонарь и бросилась сама на костер. Как она могла?

Но она сделала это.

Такова была ее воля.

Люди потом говорили, что она сошла с ума, и я согласен. Надо полностью лишиться рассудка, чтобы совершить такое. Припоминая все, что предшествовало этому последнему трагическому событию, я наткнулся на воспоминание о полной тоски фразе, что-то о сердце, принесенном в жертву; она сама стала Брунгильдой, и я никогда не сомневался, что она поступила так ради любви.

И вот это случилось, и она сломала себе шею, упав на камни, так что даже не почувствовала обжигающего пламени. Мне же... мне же посчастливилось убежать. Можете представить себе, какого страху я натерпелся и какое пережил облегчение, когда бросился к Двери Рабов, — я только тут вспомнил, что замок дяди Джорджа, навешенный снаружи, был спилен, чтобы подготовить фокус исчезновения Чэн Ю. Вот уж поистине: от каких мелочей зависит наша жизнь. Ирония судьбы, правда? Вы, надеюсь, поймете, как сильно я тогда был напуган, если оставил Дверь Рабов за собой открытой, из-за чего возникла сильная тяга там, в яблочном погребе.

Само собой, на похоронах профессор Лапинус играл на органе. Само собой, мистер Тассиль зачитал 23-й псалом.

Бедная Ада. Я был уверен, что после ее смерти любая история, какую я расскажу, вызовет доверие. Должен признать, это я высказал мнение, что она сошла с ума, и мне поверили — никто не усомнился. Однако чуть позже, когда я решил, что теперь можно без опасений вернуть себе содержимое жестянки «Принц Альберт»: перстень, палец, очки Рассела, резинка от одежды младенца — улики, короче говоря, — из носка резинового сапога, висевшего в инструментальной кладовой, очень надежное хранилище, я был захвачен врасплох, застигнут на месте мистером Анжелини, который следил за мной с самого начала, потому что с самого начала был уверен, что повесил тогда вилы на их место в кладовой. И мистер Анжелини посвятил в свое открытие дядю Джорджа. После чего дяде Джорджу оставалось сделать следующий шаг, в результате чего я оказался в этом месте.

Можете мне поверить, я не жалею, что покинул дом на Вэлли-Хилл Роуд. В конце концов он начал казаться мне слишком большим, слишком молчаливым, слишком — мертвым. Казалось, что он растет, увеличивается в размерах, расширяется, и я чувствовал, как его пустота давит, околдовывает меня; сколько времени у меня ушло на поиски кого-то в доме, кого-то слушающего, ждущего, прячущегося по углам, на верхней площадке лестницы, в коридоре, за дверью. Но нет. Никого не было. Я был один. Правильно: хотя в доме жили другие люди, я был один. Думаю, именно поэтому я стал тосковать по тому, Другому, начал искать его всюду, в доме, в амбаре, в полях, на берегу реки. Но он ушел; конечно, он на самом деле был мертв, Другой, тот, кем я был прежде, и, когда я понял это, я начал постигать, насколько я одинок. Иногда мне казалось, что я вижу его, только быстрый промельк, вспышку, — то в самом темном углу кладовой, или там, заводящего дедушкины часы, как он привык это делать, или в гардеробной, одетого в розовую рубашку и крутившего старую виктролу. Но на самом деле это был не он. Винни следила за тем, чтобы не кончался завод часов, потому что больше некому было за этим следить. Виктрола стояла, покрытая пылью, в гардеробной — такой молчаливой гардеробной, ни в одном углу ее не прятался Другой. Он ушел: я не мог вызвать его, как он вызывал меня. Он ушел, и, увы, я утратил его навсегда. Я был один с тех пор в этом доме, один везде и навсегда.

Смотрите. Видите вы луну? Лежа здесь, на моей постели, я вижу ее ясно. Интересно смотреть, как ее лучи высвечивают решетку за моим окном, делая ее прутья чернее и толще, еще крепче с виду. Ненавистное место. Но мисс Дегрут говорит, что я здесь «старожил» — потому что очень долго нахожусь здесь. Миленькая шуточка мисс Дегрут — но мне она не кажется такой забавной.

Если ночью светит луна, утро, скорее всего, будет солнечным. Помню день, когда солнце и луна появились на небе вместе. Ни разу больше такого не видел с тех пор. Надеюсь, завтра выглянет солнце. Надеюсь на это. Как я надеюсь на... да, конечно, не всерьез, вы понимаете. Как я уже говорил, я одинок здесь, ведь мисс Дегрут не в счет. Холод, сумрак, раковина, радиатор — что за черт! Это ужасное место, и я вовсе не хочу общаться с теми другими, которые здесь обитают. Мог бы, конечно, если бы стало совсем скучно, но не хочу. Они смеются надо мной, смеются и раздражают меня, потому что не называют меня моим настоящим именем, как называет мисс Дегрут. Они называют меня его именем — Нильс; Нильс, ради всего святого, разве это не безумие? Когда я говорю им, годами им повторяю, что мое имя Холланд. Холланд Вильям Перри. Но они все такие здесь, в Вавилоне. (Кстати, мисс Дегрут знала бабушку Перри, когда та жила здесь, следовательно, она довольно стара и работает здесь уже очень давно.) Поэтому я предпочитаю одиночество. Больше всего люблю наблюдать, как автобусы до Тенистых Холмов заканчивают здесь маршрут, разворачиваются и отправляются обратно. Да, они убрали отсюда трамвай много лет назад, но, кроме этого, здесь ничего не изменилось. Здесь по-прежнему конечная остановка.

Примечания