1

Мы вновь видим Нильса в гостиной. Он стоит перед клавиатурой пианино. В голове у него жужжание, непонятный жужжащий звук, который возникает каждый раз, когда он услышит, что Холланд мертв. Мертв, похоронен, ушел навсегда. Конечно, это неправда, говорит он себе, но это его беспокоит. (Именно поэтому он сегодня сбегал на кладбище и помочился на цветы на могиле Холланда, — не очень-то помогло, но жужжание прекратилось. До тех пор, пока он не услышал завывание гармоники. От этого тоже жужжит.)

Там, на блестящей крышке пианино, лежит сверток из голубой папиросной бумаги, бумага развернута, содержимое на виду. На лице у Нильса зачарованное выражение, как у Холланда, он почти загипнотизирован пальцем. Палец: твердый, высохший, чуть согнутый, ноготь аккуратно подпилен. Если бы кто-то вошел, он бы спрятал его, но никого нет, и ребенок поглощен своим диким сокровищем.

Он только что пришел с улицы, с яркого уличного света, и находит гостиную более мрачной, чем обычно, воздух кажется спертым, атмосфера более тягостной. В прежние времена гостиная выглядела весело и жизнерадостно, но теперь темное дерево, густой сливовый тон обивки тахты, камчатые занавески — все производит печальное, тяжелое впечатление. Красный ковер выцвел, он теперь напоминает цвет... чего? Цвет вареного, отбеленного солнцем панциря омара, подумал он. Радио молчит — молчит с тех пор, как три дня назад вернулась из Чикаго тетушка Ви, и все те безделушки, что оживляли комнату, составляли ее украшение, теперь убраны — на них скапливалась пыль, увеличивая работу Винни.

Серебряная ваза бабушки Перри стоит на поддоне на пианино, полная поникших георгин; цвета слоновой кости соцветия отражаются в полированном дереве. Нильс берет аккорд и наблюдает, как вибрация инструмента заставляет лепестки опадать, вместе с ними сыплется желтая пыльца. Он сидит, берет тройные аккорды, глядя в ноты перед собой, на плавный полет лепестков, падающих в молчании там и сям вокруг негнущегося пальца. Эта иссохшая плоть занимает все его мысли.

Палец... памятная сине-черная точка в том месте, куда Рассел ткнул острием карандаша... Дар Холланда. Жужжание прекращается, сменяясь криком. Слышишь? Дикое мяуканье! Мяа-ааау! Где-то здесь, в его голове.

Кошка: кис-кис-кис... В тот мартовский день он играл у дороги, услышал мяуканье, крики, вопли. Адина кошка, Пиликия, это она вопила, пока Холланд тащил ее на цепи, обмотанной вокруг шеи. Затем борьба, все смешалось, кошка дергалась в петле, падение и наконец глухой удар внизу. Он бросился к колодцу, вскарабкался на сруб, вытянул шею, вглядываясь в темноту, на камни — шероховатые, холодные, поросшие зеленым мхом; пальцы свело судорогой от страха и боли, в то время как кто-то пытался оттащить его прочь, кровь шумела в ушах, закипала в мозгу. Он испытал головокружение, его тошнило, тянуло броситься следом, вниз. «Помогите! Спасите!» Он предпочел бы ослепнуть, но только не видеть, кто лежит на дне колодца — может быть, тяжело раненный. «Помогите!» Беспорядочно дергающееся тело в луже красного и черного. В долю секунды все кровяные сосуды в голове, казалось, взорвались, и кровь пролилась ему в горло, чуть не задушив. Это был Холланд — в колодце — раненый — Холланд ранил себя! Он вцепился зубами в кулак, чтобы остановить вопли, но когда его уводили, он все еще продолжал кричать. Когда же он замолчал, то не говорил больше ничего, никому ничего не говорил несколько дней, не ел, не двигался, едва ли дышал, смотрел, слушал...

Он ушел тогда, переместился в какую-то другую страну, в какую-то незнакомую местность, где все было в тумане, где голоса людей доносились как бы издали (видение колодца там было из милосердия уничтожено), когда они с бледными печальными лицами приходили, собирались в круг и смотрели на него сверху вниз. Чужие лица. Незнакомый мужчина с серебряным кружком и резиновыми трубками в ушах; другое лицо, беспокоящее своей похожестью на кого-то полузнакомого; далекие переговаривающиеся голоса.

«Травмирующее воздействие... шок... это пройдет». — «О, ради Бога!» — «Миссис и мистер Фоли внизу в гостиной... говорят, кольцо не снимается с пальца...» Услышав это, он в тревоге приподнялся, хрип сорвался с его губ: «Нет... нет...»

«О чем это он — о кольце?» — Другой голос, удивленный. «Что вы говорите — кольцо? Какое кольцо?» — «Золотой перстень его отца, с соколом на печатке. Он не должен был надевать его. Пальцы распухли, и кольцо не снимается. Мистер Фоли спрашивает, что ему делать?» Пауза, потом: «К черту кольцо! Забудьте о нем... не до этого... все это... ничего, кроме сожаления. Нет, погодите — скажите ему, пусть оставит кольцо... оставит на пальце у мальчика, будет лучше, если мы его похороним вместе с ним, спрячем под землей... сколько еще вреда он принесет, этот перстень... пусть его похоронят».

Подождите! Нет! Кольцо? Перстень для Перри? Его не станет? Нет! Да, говорят они, сделав строгие лица: они все пришли к нему, наставили на него пальцы, будто отгоняют чертей, заклинают нечистую силу, изыди, изыди! Ужасный ребенок, конец ему, конец и кольцу. Неспроста он так его хочет, это порча! И если правая твоя рука соблазняет тебя... Оно должно быть похоронено, конечно. Да будет так... да будет так...

Нет! Не-е-е-ет!

Блеск серебра, быстрый укол, покой. Он уснул. Беспокойный, полный сновидений сон, ужасные, несчастные сны: всюду ночь, можно кое-что разглядеть, безлюдный, заброшенный ландшафт, но все это ночью, небо и земля покрыты тьмой. И из самого сердца тьмы летит сокол-сапсан — не та золотая птица-флюгер, а другая, живая, кричащая, и крылья ее мягко машут. Потом темные крылья становятся белыми и птица превращается в другое существо, превращается — в ангела! Ангел Светлого Дня! Смотри, как развеваются ее белые одежды, крылья ритмично поднимаются и опускаются, лицо такое милое и любящее, на губах улыбка. Смотри, как простирает она руки, как они манят... манят...

А вот он идет — Другой, — весь озаренный золотыми лучами, и Сокол-Сапсан с хищными глазами сидит на его плече. Он протягивает руку, ту руку, и на томпальце надет перстень. Вот Ангел окутывает его своими крыльями, и на глазах у Нильса все они улетают, Ангел, дитя, птица — перстень.

Нет, погодите — не уходите! Постойте!

Но он не может остановить их. Дальше, дальше уходят они, в глубокую тьму. Шепот: прощай... угасает... угасает... И остается лишь память о лице, знакомом лице, улыбающемся, насмешливом... чьем?

Он просыпается.

Стоит в комнате; это другая комната, темнота и молчание, занавески задернуты, воздух спертый — это гостиная. Гроб. Золотые шнуры с кистями, запах гладиолусов, уже слегка привядших, улыбающаяся «Мадонна с младенцами»... Шеффилдские канделябры, тусклые огоньки свечей. Он протянул руку. Поднял крышку. Смотрел в лицо, это лицо. Это не сон. Но почему такое молчаливое, такое холодное, такое неподвижное? При тусклом освещении кожа казалась гладкой, бледной и холодной; невозможно было различить следы когтей, сломанные кости, синяки и ссадины.

— Холланд? — Нет ответа. Он еще здесь — это не сон. Бесконечно долго стоял он, глядя на лицо на подушке, сатиновой подушке. Бдение.

Лицо спящего.

Вечным сном, похоже.

Он созерцал в покое. Смотрел, смотрел, смотрел. Он смотрел на закрытые веки. Какое-то время спустя комната стала сжиматься вокруг него, тишина превратилась в одно огромное молчание, неподвижное и бесконечное, воздух начал уходить, стало трудно дышать, чувства слабели, пол наклонился. Холланд? Черт побери, еще мгновение спустя его рот казался напрочь лишенным выражения, или, точнее, он будто застыл, произнося какой-то звук, как у статуи. Теперь казалось, что уголки рта приподнялись в двусмысленной улыбке. Он наклонился ближе. По сравнению с его собственными эти губы казались твердыми, ненастоящими, резиновыми. В ноздрях запах, специфический, медицинский, вроде формальдегида: напоминает об уроках биологии. Он затаил дыхание, сказал про себя: «Открой глаза». Мольба, переход от надежды к отчаянию и обратно. Нет, глаза оставались закрытыми. Пальцем он поднял одно веко, потом другое. Серебристый блеск белков в свете свечей.

— Вот так, так лучше. — Действительно намного лучше, этот легкий блеск глаз. — Лучше. — Казалось, он услышал, как кто-то повторил слово, чисто и точно, а секундой позже — эхо. Лучше-лучше-лучше-лучше...

Пораженный, он прижал руку к губам, не шевелясь, чтобы не разрушить чары. Он сосредоточился...

— Холланд...

Холланд. Холландхолландхолланд...

Снова затаил дыхание.

— Как это было?

Это было? — пришел ответ, — это было — этобыло — этобылоэтобыло...

Замечательно. Он почувствовал, как забился пульс, крохотная вена под левым глазом.

— Тебе удобно?

Да, достаточно удобно. Нильс начал дышать снова — ответ удовлетворительный. Похоже, ему действительно удобно, голова чуть склонилась в знак согласия, плечи приподнялись.

— Хорошо, — сказал он, и Холланд тоже сказал: «Хорошо», и они улыбнулись друг другу. Мгновение спустя он услышал шепот Холланда, четко различимый в молчании комнаты.

— Подойди ближе, младший братец. — Глаза блестели при свете свечей, запах стал сильнее, тяжелее, стойкий лягушачий запах.

— Да? — сказал он, едва дыша.

— Подойди ближе. Еще ближе. Так хорошо.

Холланд долго и пристально смотрел на него, и взгляд его сказал то, что он хотел услышать: «Наконец-то ты здесь. Я рад этому».

— Ты страдаешь, Холланд? Это больно?

— Конечно, больно, а как ты думал!

Они говорили о постороннем, не относящемся к делу. Нильс ждал, когда они заговорят о Вещи, о самой главной Вещи. Наконец он услышал, как Холланд сказал, что у него есть кое-что для Нильса; нечто особенное, что он хотел бы отдать ему (для дальнейших действий и в знак исполнения долга), и Нильс, ожидавший услышать это, был поражен удивлением, прозвучавшим в собственном голосе. Неужели? Да. Может он сказать, что это? Ладно. Нильс не знал, но надеялся. Он не может видеть этого (спрятано, поскольку одна кисть руки прикрывает другую), но может представить это, вообразить это там, где оно было оставлено; он жаждет получить это, золото Мидаса, перстень для Перри.

Что это? Подарок? «Да, подарок тебе, осел. Понимаешь, мой дар!» Он почувствовал, что должен возразить: «Ада сказала, что это должно остаться у тебя — и мама тоже этого хочет». — "Ерунда, Нильс: я хочу, чтобы ты взял его".

Едва слышное возражение: «Я не могу». — «...Главой семьи, — продолжал Холланд. — Ты, как только наденешь перстень, отныне и вовеки». Странная, хитрая улыбка Одиссея. Ладно, если ты так хочешь этого... Вот таким образом пакт был заключен, соглашение подписано к удовлетворению обоих. Холланд (хихикая): «Все в порядке, я никому не скажу. Я не скажу, ты не скажешь, никто не узнает». Понял? Хитрым голосом. Договорились?

И это их общий Секрет, разумеется.

Нильс соглашается.

— Тогда возьми это. — Теперь голос Холланда звучал неожиданно сухо и безразлично.

Он сомневался. Может ли он? Должен ли? Почему голова у него легкая-легкая, будто в лихорадке? На лбу испарина. Он весь дрожал, когда расцепил холодные руки Холланда. Вот все пальцы на виду. Ах, вот оно, блестит на безымянном пальце.

Палец. С черно-синей точкой, где Рассел проткнул его карандашом.

Он осторожно коснулся его. Тяжелая печатка сверкнула, бросив отблеск ему в глаза. Ах — он страстно желал его! Тем не менее он выжидал; наконец приподнял холодную руку и попытался повернуть кольцо, оно не шевелилось. Он хочет его.

Возьми его.

Теперь оно соскользнуло до распухшего сустава, где и застряло.

— Оно не слезает, — сказал он разочарованно. Возьми его! Спокойствие исходило от этого голоса.

Он повернул кольцо снова, слегка надавил золотым ободком на сустав, но красная распухшая плоть не пропускала кольцо.

— Я не могу. Оно не идет.

Пойдет. Пойдет — детдет... Возьми его. Хочешь ты его или нет? Здесь никого нет — у тебя есть шанс!

Нильс смазал сустав собственным потом, но кольцо уперлось и не проходило.

Возьми его! Сердито.

— Как? Как я возьму его? Я пытаюсь, но оно не идет! Тебе подсказать?

Он кивнул, соглашаясь, навострив уши.

— Нет! — воскликнул он, испуганный. Он отскочил, хотел бежать, не хотел слушать дальше; совет оказался негодным.

Посмотри на меня, Нильс Александер. Почти ласково. Посмотри на меня. Он обернулся и посмотрел.

— Немедленно. Пойди и возьми их, Нильс. Да. Сделай это немедленно, Нильс Александер. — Голос ласково-сладкий, чуть насмешливый. — Сделай это. — Серые глаза смотрели на него непреклонно, уверенно, неотразимо.

Что еще ему оставалось, как не подчиниться? Выйти из комнаты, пройти через холл и через кухню, мимо грядок, покрытых изморозью и старыми листьями. Мусорные баки блестели в лунном свете, сокол следил за ним взглядом, когда он вошел в амбар. И когда он вернулся, он сделал то, что должен был сделать. Холланд улыбнулся, когда все было кончено, он казался довольным.

Нильс закрыл крышку гроба, запер замочек и снова вышел, успокоившись только тогда, когда вернул ножницы с красными ручками, которыми мистер Анжелини подстригал розы, на их законное место в инструментальной кладовой.

Перстень для Перри.

Он закричал, грозя кулаком птице, страшной, ненавистной птице... он чувствовал холод... жар и холод... люди плакали... его куда-то несли...

Когда он очнулся, он лежал в своей постели.

А за ночным столиком, в своей собственной постели, лежал Холланд.

В апреле он поправился. Расцвели форсизии и вербы, потом лавр, сирень. В мае, когда цвели сады, стало привычным встречать Холланда то там, то здесь: на верхней площадке, на нижней, в школе, в амбаре, в голубятне и чаще всего в яблочном погребе.

Нильс был доволен...

При звуке поворачивающейся дверной ручки мысли Нильса испарились. Вошла Ада и закрыла за собой дверь. Он начал было играть, но замер: голубой сверток лежал за вазой, наполовину укрытый лепестками георгин. Заставив себя смотреть на нее, он ждал, пока Ада заговорит, надеясь, что она скоро уйдет, стараясь не шевелиться, не смотреть в сторону злосчастного пальца.

Она встала посреди комнаты и смотрела на него, на лице странное, озадаченное выражение, голова мелко подрагивает в такт ударам по клавишам — он старался стучать сильнее, чтобы побольше лепестков осыпалось и укрыло палец: пальцы по клавишам — клавиши по молоточкам — молоточки по струнам — вибрация; однако голубая папиросная бумага все еще видна, голубая роза сквозь бледные лепестки.

— Нильс, можешь ты прекратить этот грохот на минуточку?

— Пожалуйста.

— Нильс, я хочу спросить тебя кое о чем. Ты не знаешь о чем, а?

— Нет. — Вопросы, вопросы, вопросы. И этот взгляд...

— Отчего умерла миссис Роу, как ты думаешь?

Он уже думал об этом.

— У нее был сердечный приступ, ты сама сказала.

— Я сказала, сказала, ладно. Но что вызвало его, вот о чем я думаю.

— Я не знаю.

— Когда миссис Роу увезли, я осталась, чтобы навести в доме порядок. И ты знаешь...

— Что?

— Я уверена, что у миссис Роу кто-то был в гостях. И пил с ней чай. Она достала свои лучшие чашки и блюдца. И...

Ожидание.

— ... и еще я нашла вот это, это лежало на полке в горке миссис Роу. — Она разжала ладонь. На ней лежала гармоника.

— О, — сказал он, удивленный, и быстро спрятал гармонику в карман. — Это Холланд забыл ее. Я отдам ее ему.

Она посмотрела на него с беспокойством.

— Холланд был у миссис Роу в эти дни?

— Я не знаю. Возможно. Он везде бывает.

Она посмотрела на него, сощурясь, и сказала, что-то соображая про себя:

— Он был... или он не был...

Нильс повернулся на табурете.

— Я спрошу его.

— Спросишь?

— Да.

— И ты скажешь мне, что он ответит?

— Да, — повторил он безразлично. Он сыграл несколько тактов мелодии, потом замер с пересохшим горлом. Она смотрела прямо на опавшие лепестки. Видела ли она палец? Он не мог говорить, она тоже молчала, застыв на месте, глядя, думая, соображая...

Что? Что это говорит Ада?

— ... конечно, эти цветы отжили свое, один мусор от них. — Пальцы Нильса замерли на клавишах, он боялся моргнуть. Со своего места он видел четкое отражение яркого голубого пакета в темной поверхности пианино. Она подставила ладонь к краю крышки пианино и собралась смести мусор в нее вместе с пакетом и всем остальным, когда снаружи зашелестели шины по гравию, зазвучали на веранде шаги, послышались голоса.

— Это Торри, — сказала Ада и, оставив мусор лежать там, где он лежал, выбежала из комнаты.

— Посмотри, что на завтрак! — говорил Нильс как можно веселее, внося поднос в комнату матери, рукой прижимая под мышкой книгу. Захлопнул за собой дверь и поставил поднос на туалетный столик. Придвинул поближе электровентилятор, направив струю воздуха в потолок, лопасти жужжали, как крылья гигантского насекомого, шум мотора достигал крещендо, когда вентилятор поворачивался на 180°. Где-то рядом небольшие часы тикали со скрытым осуждением. Когда он выводил кресло из угла, колеса протестовали против принуждения. Он смотрел сверху вниз на развалину, которая была его матерью. Глаза ее, темные и пустые, как окна заброшенного дома, встретили его взгляд безучастно, почти бессмысленно. Кожа приобрела характерный для инвалидов голубоватый оттенок. Подкрашенный рот зиял, как рана, пятна румян алели на щеках, напоминая раскраску лица оловянного солдатика. Слюна стекала с губ по подбородку на платье, где темнело сырое пятно.

— Мама, — сказал он мягко и салфеткой вытер ей рот, прежде чем поцеловать. Взбил подушку и подложил ей под спину. Сходил в ванную, сполоснул салфетку под краном, повязал ей на шею. Пригладив ей волосы и еще раз поправив подушку, он подставил стул и взял поднос в руки.

— Мама, разве ты не хочешь попробовать? Винни приготовила тебе холодный суп и... — он глянул на поднос, — салат из цыпленка. Выглядит аппетитно. И тапиока на десерт. Холланд ее любит, — добавил он, стараясь, чтобы это прозвучало заманчиво. Он поставил перед ней тарелку с супом и взялся за ложку. — Может, попробуешь немного?

Лицо ее походило на маску, она дважды мигнула, что означало «нет».

— Пожалуйста, мама, — настаивал он, — попробуй немного. А то Винни подумает, что тебе не нравится ее стряпня. — Наполнив ложку, он поднес ее прямо к ее губам и стал ждать. Она посмотрела на него и проглотила с громким, хлюпающим звуком. — Вот. Теперь хорошо. Еще ложку. — Глаза ее, обведенные черным, наполнились влагой. Ему даже думать было больно о тех чудовищных усилиях, что она затрачивала каждое утро, чтобы накраситься. И при этом она походила на привидение. — Еще? — Ложка за ложкой он заставил ее доесть суп, промакивая ей губы салфеткой после каждого глотка. — А как насчет цыпленка? — Он поднял тарелку. Она медленно прикрыла веки, еще раз — будто делая огромное усилие. — Ладно, мама. — Он кивнул, поставил тарелку на поднос и накрыл тарелкой. — И так хорошо, ты все-таки немного поела. Надеюсь, суп был не слишком горячий. «Беда не в жаре, беда во влажности», как говаривал мистер Крофут. — Он посмеялся над банальной фразой и продолжал: — Мы с Холландом идем купаться, так что можем охладиться немного. Река обмелела. Купить тебе немного щербета, когда придет мороженщик? Я всегда жду его свистка... Мама?

Она смотрела мимо него, глаза устремлены в одну точку слева от него.

Он повернулся, стараясь перехватить ее взгляд, но она упорно смотрела мимо него, будто его не было в комнате. Вокруг них сгустилась неестественная тишина, пустота без единого движения, как будто вся жизнь ушла из комнаты, будто здесь была выставка, реконструкция какого-то определенного момента в пространстве и времени, почти настоящая, почти живая комната с почти живой фигурой, вылепленной из воска и навсегда застывшей в кресле.

— Я сдал «Антония Беспощадного». Очень жаль. Я знаю, как ты хотела дочитать эту книгу. Но мисс Шедд говорит, что не может больше продлить ее, очень много желающих. Может быть, потом. Но я взял кое-что другое, я хочу почитать тебе, если ты не против. — Еще одна капля вытекла из уголка ее рта. — О, гадство, что это со мной, я чуть не забыл. Я купил тебе кое-что. — Он быстро отвернулся, потом обернулся к ней, выставив перед собой сжатые кулаки. — Сюрприз. Попробуй угадай — в котором из двух? Который? Левый или правый? Ага, правый? Нет. Попробуй еще раз. Левый? — Она мигнула один раз, и он показал серебряную коробочку. — Это для тебя. Я сам выбрал ее. Хочешь открыть? — Он положил коробочку ей на ладонь, она сдернула резинку, пальцы ее дрожали, когда она пыталась открыть крышку. Он наклонился помочь, крышка открылась, он наблюдал за тем, как она разворачивает папиросную бумагу и смотрит на кусок стекла. — Это клоун, мама. Его зовут синьор Палаччи. И у него есть жена... — Она тупо смотрела, и когда он до конца развернул бумагу, то обнаружил, что фигурка треснула точно по талии и лежала в коробочке в виде двух отдельных фрагментов. — О, черт, разбилась! Наверное, я уронил ее. Ладно, — он взял осколки и выбросил в корзину, — я куплю миссис Палаччи — если она еще там. Тебе придется подождать, пока я поднакоплю денег. Жалко, я даже не попытался поискать китайские усы, которые нужны Холланду. — Он разговорился, стал рассказывать, как Холланд уцепился за эту идею, решив устроить шоу любой ценой. — Я сказал ему, что без тети Жози ничего хорошего не выйдет, но он настаивает. О, самая лучшая новость. У нас новый ребенок, — сказал он с улыбкой. — Дочку Торри привезли домой из больницы. Ее держали там в инкубаторе, и теперь она красивая, крепкая, здоровая. Это девочка, как я и говорил, — ты права, я в самом деле колдун. Наверное, они принесут девочку показать тебе. Ты знаешь, как они решили назвать ее? Еще одна императрица. Я сказал Торри, что тебя назвали в честь Императрицы Всея Руси, а тетю Жози в честь французской императрицы, а саму ее в честь британской императрицы, значит, девочку надо назвать Евгенией, в честь Eugenie Второй, императрицы Франции. И они с Райдером так и решили. Ловко, да? — Он хихикнул, довольный, но замолчал, увидев слезы, бежавшие по ее щекам, длинные страшные черные следы слез, плечи ее тряслись, рот искривился в тщетном усилии заговорить.

— Мама, мама, не надо — пожалуйста. Пожалуйста, не плачь. Все будет хорошо. — Она мигнула дважды. — Нет, будет, будет, так будет, мама, я обещаю. — Он прижался к ней, положил голову ей на колени, дергал ее за платье, стараясь хоть немного развеселить.

Когда она успокоилась, он поудобнее устроился на стуле и снова взял книгу, заложенную на том месте, с которого он хотел начать. Он подержал книгу перед ней, чтобы она могла видеть название: «Волшебные сказки». Еще смешок.

— Как ты говорила, мама, когда читала нам вслух: «Теперь все будет по-другому». Ладно, — сказал он и начал читать: «В давние времена в тех краях было множество эльфов, которые обитали в лесу, и однажды они подкрались к домику и увидели колыбельку возле очага. А матери нигде не было видно, поэтому они пробрались в домик, и что же они увидели в колыбельке — очаровательное дитя. Эти эльфы были злые и вредные создания, и больше всего на свете они любили вредить кому-нибудь. Поэтому они взяли ребенка у его матери, а на его место подложили подменного — с большой головой и выпученными глазами, ужасное создание злого ума, вроде них самих, которое ничего не умело, только есть и пить...»

Неожиданный порыв ветра ворвался в окно, захлопал занавесками, сорвал их, смерчем закрутился в дальнем углу комнаты. Нильс сидел очень тихо. Единственное, что он слышал, это был слабый звук собственного дыхания да шорох жучка на сетке окна, тиканье часов, жужжание вентилятора и беспомощные, бессмысленные всхлипывания его матери. Повернув книгу так, чтобы она могла видеть иллюстрацию, он почувствовал, как ее слезы, будто горячий воск, капают ему на руку.

Бедная мама, все ее краски расплылись. Ему было ужасно жалко ее, такая она жалкая в этом кресле на колесах, беспомощно перебирающая руками, сложенными на коленях, вздрагивающая. Ей не понравилась сказка. Она предпочла бы слушать «Антония Беспощадного». Но «Антоний Беспощадный», как оказалось, ужасно скучен, он нисколько ему не понравился. Ей придется слушать то, что он захочет читать, а не то, что она хотела бы слушать. Бедная, жалкая, любопытная мама. Убитая собственным любопытством, как сказал бы Холланд (сам убитый кошкой, ха-ха). Рылась в свитках доски Чаутаука, искала кое-что в старой табачной жестянке.

Что еще оставалось делать Холланду — что оставалось делать любому на его месте, — как только спихнуть ее с лестницы?

Лино Анжелини был совершенно пьян — в стельку, как говорил дядя Джордж. Стоя в проходе за яблочным погребом с инструментами в руке, Нильс молча и незаметно смотрел сквозь приоткрытую дверь погреба, где хранились банки с желе и маринадами. Мистер Анжелини приложился к бочонку с вином. В свете свечи он склонился над втулкой, подставив под кран медную кружку и дожидаясь, пока она наполнится. Когда кружка опустела, он, отрыгиваясь, вернулся к бочонку, открыв кран и дожидаясь, когда потечет вино. Когда оно кончилось, он выругался и стукнул по бочонку кулаком. Бочонок несколько мгновений шатался на краю каменной скамьи, потом свалился на пол и стал кататься взад-вперед по камням.

— Кончилось, finito, — пробормотал Лино, покачал головой и ухватился за новый бочонок. Дядя Джордж разразится проклятиями, если узнает об этом. И вот что странно: мистер Анжелини плакал. Гадство! Он стучал себе в грудь, тяжело стучал в грудь кулаками, будто молотом, стучал в грудь, будто наказывал себя за что-то. И что дальше? Он схватил колотушку — большой деревянный молоток, которым выбивали затычки из бочек, — гадство, он шарахнул колотушкой прямо по крышке бочонка — шарахнул изо всех сил. Мистер Анжелини сошел с ума, он заболел, не иначе. Нет, наверное, это и есть латинский темперамент, о котором говорила Ада. Колотушка пробила тонкую деревянную перепонку, куски полетели во все стороны, красное вино брызнуло в бледное удивленное лицо мистера Анжелини.

Нильс толкнул дверь и вошел в погреб.

— Пойдемте, мистер Анжелини, — сказал он, пытаясь взять старика за руку. — Пойдемте отсюда. — Но мистер Анжелини только смотрел непонимающе, что-то бормоча на ломаном итальянском.

— Что? Что вы говорите? — спросил мальчик.

— Вино — оно скисает, — воскликнул мистер Анжелини, глядя на сломанный бочонок. — Этот последний из прошлогоднего, и оно портится. — Он прижал руки к животу, как если бы хотел не дать вылиться наружу боли или выпитому вину.

— Идемте, мистер Анжелини, идемте отсюда.

— Нет! — Отскочив в сторону, он взял кусок брезента, бросил на пол и встал на колени. — Лино остается, subito. Questo vino e male. — Наклонившись, он развернул брезент и накрыл им бочонок. Взяв моток веревки, он обвязал брезент сверху. — Вот так будет хорошо, а, парень? Оно не такое уж плохое, это вино. — Он замер, уставившись на руку Нильса. — Парень, что это ты взял?

— спросил он строго.

— Это ваша пила, — ответил Нильс, подняв руку.

— Что это ты собрался делать с этой пилой?

— Ничего, мистер Анжелини. Все уже сделано.

— Все сделано? Тогда положь пилу на место в кладовку, ага? Как сказал тебе Лино.

— Да, сэр, я положу. — Взяв мистера Анжелини за руку, он потащил его к двери. Наверху Нильс повесил пилу на крючок в кладовке.

— Нет-нет-нет, — потряс головой мистер Анжелини.

— Нет, малыш, это пила по металлу, она висит здесь. — Поставив медную кружку, он перевесил пилу на другое место, прямо над резиновыми рыбацкими сапогами отца, в которых тот был на благотворительном балу. — Твой папаша — он был веселый мужик, а? Он надел мамашино платье на вечеринку — такой веселый мужик.